        ‚.ѓ.Љороленко. ‚ дурном обществе

     €з детских воспоминаний моего приЯтелЯ


     ---------------------------------------------------------------------
     Љнига: ‚.ѓ.Љороленко. ‘обрание сочинений. ’ом 2. Џовести и рассказы
     ѓосударственное издательство художественной литературы, Њосква, 1954
     ‚зЯто с сайта: http://textsharik.narod.ru/ і http://textsharik.narod.ru/
     ---------------------------------------------------------------------


     Џодготовка текста и примечаниЯ: ‘.‹.ЉЋђЋ‹…ЌЉЋ и Ќ.‚.ЉЋђЋ‹…ЌЉЋ-‹џ•Ћ‚€—


        I. ђЂ‡‚Ђ‹€Ќ›

     ЊоЯ мать умерла,  когда мне было шесть лет. Ћтец, весь отдавшись своему
горю,  как  будто совсем забыл о  моем  существовании.  Џорой он  ласкал мою
маленькую сестру и  по-своему заботилсЯ о  ней,  потому что в ней были черты
матери. џ же рос, как дикое деревцо в поле,- никто не окружал менЯ особенною
заботливостью, но никто и не стеснЯл моей свободы.
     Њестечко,   где   мы   жили,   называлось  ЉнЯжье-‚ено,   или,   проще,
ЉнЯж-городок.  Ћно принадлежало одному захудалому, но гордому польскому роду
и  представлЯло все типические черты любого из  мелких городов ћго-западного
краЯ,  где,  среди тихо  струЯщейсЯ жизни тЯжелого труда и  мелко-суетливого
еврейского гешефта,  доживают  свои  печальные дни  жалкие  останки  гордого
панского величиЯ.
     …сли вы подъезжаете к местечку с востока,  вам прежде всего бросаетсЯ в
глаза тюрьма,  лучшее архитектурное украшение города. ‘амый город раскинулсЯ
внизу над сонными,  заплесневшими прудами, и к нему приходитсЯ спускатьсЯ по
отлогому  шоссе,  загороженному  традиционною  "заставой".  ‘онный  инвалид,
порыжелаЯ  на  солнце  фигура,  олицетворение  безмЯтежной  дремоты,  лениво
поднимает шлагбаум,  и -  вы в городе,  хотЯ, быть может, не замечаете этого
сразу. ‘ерые заборы, пустыри с кучами всЯкого хлама понемногу перемежаютсЯ с
подслеповатыми,  ушедшими в  землю  хатками.  „алее  широкаЯ площадь зиЯет в
разных   местах   темными  воротами  еврейских  "заезжих  домов",   казенные
учреждениЯ  наводЯт  уныние  своими  белыми  стенами  и   казарменно-ровными
линиЯми.   „еревЯнный  мост,   перекинутый  через  узкую  речушку,  крЯхтит,
вздрагиваЯ под  колесами,  и  шатаетсЯ,  точно  дрЯхлый  старик.  ‡а  мостом
потЯнулась  еврейскаЯ  улица  с  магазинами,  лавками,  лавчонками,  столами
евреев-менЯл, сидЯщих под зонтами на тротуарах, и с навесами калачниц. ‚онь,
грЯзь, кучи ребЯт, ползающих в уличной пыли. Ќо вот еще минута и - вы уже за
городом.  ’ихо шепчутсЯ березы над могилами кладбища, да ветер волнует хлеба
на  нивах  и  звенит  унылою,  бесконечною песней в  проволоках придорожного
телеграфа.
     ђечка,  через  которую перекинут упомЯнутый мост,  вытекала из  пруда и
впадала в другой.  ’аким образом, с севера и юга городок ограждалсЯ широкими
водЯными гладЯми и топЯми.  Џруды год от году мелели,  зарастали зеленью,  и
высокие густые камыши волновались, как море, на громадных болотах. Џосредине
одного из  прудов находитсЯ остров.  Ќа  острове -  старый,  полуразрушенный
замок.
     џ  помню,  с  каким страхом Я  смотрел всегда на  это величавое дрЯхлое
здание.  Ћ  нем ходили преданиЯ и рассказы один другого страшнее.  ѓоворили,
что   остров  насыпан  искусственно,   руками  пленных  турок.   "Ќа  костЯх
человеческих стоит старое замчи'ще,-  передавали старожилы,  и  мое  детское
испуганное  воображение  рисовало  под   землей  тысЯчи  турецких  скелетов,
поддерживающих  костлЯвыми  руками  остров  с  его  высокими  пирамидальными
тополЯми и старым замком.  Ћт этого,  понЯтно, замок казалсЯ еще страшнее, и
даже в Ясные дни, когда, бывало, ободренные светом и громкими голосами птиц,
мы подходили к нему поближе,  он нередко наводил на нас припадки панического
ужаса,-  так  страшно глЯдели черные впадины давно  выбитых окон;  в  пустых
залах  ходил таинственный шорох:  камешки и  штукатурка,  отрываЯсь,  падали
вниз,  будЯ гулкое эхо,  и мы бежали без оглЯдки, а за нами долго еще стоЯли
стук, и топот, и гоготанье.
     Ђ  в  бурные осенние ночи,  когда  гиганты-тополи качались и  гудели от
налетавшего из-за прудов ветра, ужас разливалсЯ от старого замка и царил над
всем городом. "Ћй-вей-мир!" [Ћ горе мне (евр.)] - пугливо произносили евреи;
богобоЯзненные старые  мещанки  крестились,  и  даже  наш  ближайший  сосед,
кузнец,  отрицавший самое существование бесовской силы, выходЯ в эти часы на
свой дворик, творил крестное знамение и шептал про себЯ молитву об упокоении
усопших.
     ‘тарый, седобородый џнуш, за неимением квартиры приютившийсЯ в одном из
подвалов замка,  рассказывал нам  не  раз,  что  в  такие ночи он  Явственно
слышал,  как  из-под  земли  неслись  крики.  ’урки  начинали  возитьсЯ  под
островом, стучали костЯми и громко укорЯли панов в жестокости. ’огда в залах
старого замка и  вокруг него  на  острове брЯкало оружие,  и  паны  громкими
криками сзывали гайдуков.  џнуш слышал совершенно Ясно,  под рев и завывание
бури,  топот коней,  звЯканье сабель, слова команды. Ћднажды он слышал даже,
как  покойный прадед нынешних графов,  прославленный на  вечные веки  своими
кровавыми подвигами,  выехал,  стуча копытами своего аргамака,  на  середину
острова и неистово ругалсЯ:
     "Њолчите там, лайдаки [Ѓездельники (польск.)], псЯ вЯра!"
     Џотомки этого  графа давно уже  оставили жилище предков.  ЃольшаЯ часть
дукатов  и  всЯких  сокровищ,  от  которых  прежде  ломились сундуки графов,
перешла за мост, в еврейские лачуги, и последние представители славного рода
выстроили себе прозаическое белое здание на  горе,  подальше от города.  ’ам
протекало   их   скучное,   но   все   же   торжественное   существование  в
презрительно-величавом уединении.
     €зредка только старый граф,  такаЯ же мрачнаЯ развалина, как и замок на
острове, поЯвлЯлсЯ в городе на своей старой английской клЯче. ђЯдом с ним, в
черной амазонке,  величаваЯ и сухаЯ, проезжала по городским улицам его дочь,
а  сзади  почтительно следовал шталмейстер.  ‚еличественной графине  суждено
было навсегда остатьсЯ девой. ђавные ей по происхождению женихи, в погоне за
деньгами  купеческих  дочек  за  границей,  малодушно  рассеЯлись по  свету,
оставив  родовые замки  или  продав  их  на  слом  евреЯм,  а  в  городишке,
расстилавшемсЯ у  подножиЯ ее  дворца,  не было юноши,  который бы осмелилсЯ
поднЯть глаза на красавицу-графиню.  ‡авидев этих трех всадников,  мы, малые
ребЯта, как стаЯ птиц, снимались с мЯгкой уличной пыли и, быстро рассеЯвшись
по  дворам,  испуганно-любопытными глазами  следили за  мрачными владельцами
страшного замка.
     ‚  западной стороне,  на горе,  среди истлевших крестов и провалившихсЯ
могил,  стоЯла давно  заброшеннаЯ униатскаЯ часовнЯ.  ќто  была  роднаЯ дочь
расстилавшегосЯ в  долине  собственно обывательского города.  Ќекогда в  ней
собирались,  по  звону колокола,  горожане в  чистых,  хотЯ и  не  роскошных
кунтушах,  с палками в руках, вместо сабель, которыми гремела мелкаЯ шлЯхта,
тоже ЯвлЯвшаЯсЯ на  зов звонкого униатского колокола из окрестных деревень и
хуторов.
     Ћтсюда был виден остров и его темные громадные тополи, но замок сердито
и  презрительно закрывалсЯ от часовни густою зеленью,  и только в те минуты,
когда юго-западный ветер вырывалсЯ из-за камышей и налетал на остров, тополи
гулко качались,  и из-за них проблескивали окна, и замок, казалось, кидал на
часовню угрюмые взглЯды.  ’еперь и  он,  и  она  были  трупы.  “  него глаза
потухли,  и  в  них  не  сверкали отблески вечернего солнца;  у  нее кое-где
провалилась крыша,  стены осыпались,  и,  вместо гулкого,  с  высоким тоном,
медного колокола, совы заводили в ней по ночам свои зловещие песни.
     Ќо стараЯ, историческаЯ рознь, разделЯвшаЯ некогда гордый панский замок
и  мещанскую  униатскую  часовню,   продолжалась  и  после  их  смерти:   ее
поддерживали копошившиесЯ в этих дрЯхлых трупах черви,  занимавшие уцелевшие
углы подземельЯ, подвалы. ќтими могильными червЯми умерших зданий были люди.
     Ѓыло времЯ,  когда старый замок служил даровым убежищем всЯкому беднЯку
без малейших ограничений.  ‚се,  что не находило себе места в городе, всЯкое
выскочившее из колеи существование,  потерЯвшее,  по той или другой причине,
возможность платить хотЯ  бы  и  жалкие гроши за  кров и  угол на  ночь и  в
непогоду,- все это тЯнулось на остров и там, среди развалин, преклонЯло свои
победные головушки,  платЯ за  гостеприимство лишь  риском быть погребенными
под  грудами старого мусора.  "†ивет в  замке" -  эта фраза стала выражением
крайней степени нищеты и гражданского падениЯ. ‘тарый замок радушно принимал
и  покрывал и  перекатную голь,  и временно обнищавшего писца,  и сиротливых
старушек, и безродных бродЯг. ‚се эти существа терзали внутренности дрЯхлого
зданиЯ,  обламываЯ потолки  и  полы,  топили  печи,  что-то  варили,  чем-то
питались,- вообще, отправлЯли неизвестным образом свои жизненные функции.
     Ћднако настали дни,  когда среди этого общества,  ютившегосЯ под кровом
седых руин,  возникло разделение,  пошли раздоры.  ’огда старый џнуш, бывший
некогда одним из мелких графских "официалистов" {Џрим.  стр. 11}, выхлопотал
себе  нечто  вроде  владетельной хартии  и  захватил  бразды  правлениЯ.  Ћн
приступил к  преобразованиЯм,  и  несколько дней на острове стоЯл такой шум,
раздавались такие вопли,  что по временам казалось, уж не турки ли вырвались
из  подземных  темниц,  чтоб  отомстить  утеснителЯм.  ќто  џнуш  сортировал
население развалин,  отделЯЯ овец от козлищ.  Ћвцы,  оставшиесЯ попрежнему в
замке,   помогали  џнушу  изгонЯть  несчастных  козлищ,  которые  упирались,
выказываЯ  отчаЯнное,  но  бесполезное сопротивление.  Љогда,  наконец,  при
молчаливом,  но,  тем не менее,  довольно существенном содействии будочника,
порЯдок  вновь  водворилсЯ на  острове,  то  оказалось,  что  переворот имел
решительно аристократический характер.  џнуш оставил в  замке только "добрых
христиан",  то  есть  католиков,  и  притом преимущественно бывших слуг  или
потомков слуг  графского рода.  ќто  были все  какие-то  старики в  потертых
сюртуках  и  "чамарках"  {Џрим.  стр.  11},  с  громадными синими  носами  и
суковатыми палками,  старухи,  крикливые и  безобразные,  но  сохранившие на
последних ступенЯх  обнищаниЯ свои  капоры  и  салопы.  ‚се  они  составлЯли
однородный,  тесно  сплоченный  аристократический  кружок,  взЯвший  как  бы
монополию признанного нищенства.  ‚  будни эти старики и  старухи ходили,  с
молитвой на устах,  по домам более зажиточных горожан и  среднего мещанства,
разносЯ  сплетни,   жалуЯсь  на  судьбу,  проливаЯ  слезы  и  клЯнча,  а  по
воскресеньЯм они же составлЯли почтеннейших лиц из той публики, что длинными
рЯдами выстраивалась около костелов и величественно принимала подачки во имЯ
"пана €исуса" и "панны Ѓогоматери".
     Џривлеченные шумом и криками, которые во времЯ этой революции неслись с
острова,  Я  и  несколько моих  товарищей пробрались туда и,  спрЯтавшись за
толстыми  стволами тополей,  наблюдали,  как  џнуш,  во  главе  целой  армии
красноносых  старцев  и   безобразных  мегер,   гнал  из   замка  последних,
подлежавших изгнанию,  жильцов.  Ќаступал вечер. ’уча, нависшаЯ над высокими
вершинами тополей, уже сыпала дождиком. Љакие-то несчастные темные личности,
запахиваЯсь   изорванными  донельзЯ   лохмотьЯми,   испуганные,   жалкие   и
сконфуженные,   совались  по   острову,   точно  кроты,   выгнанные  из  нор
мальчишками,  стараЯсь вновь незаметно шмыгнуть в  какое-нибудь из отверстий
замка.  Ќо  џнуш  и  мегеры с  криком и  ругательствами гонЯли их  отовсюду,
угрожаЯ кочергами и палками,  а в стороне стоЯл молчаливый будочник,  тоже с
увесистою дубиной в  руках,  сохранЯвший вооруженный нейтралитет,  очевидно,
дружественный торжествующей партии.  €  несчастные темные личности поневоле,
понурЯсь,  скрывались за мостом,  навсегда оставлЯЯ остров, и одна за другой
тонули в слЯкотном сумраке быстро спускавшегосЯ вечера.
     ‘  этого памЯтного вечера и  џнуш,  и старый замок,  от которого прежде
веЯло на  менЯ каким-то  смутным величием,  потерЯли в  моих глазах всю свою
привлекательность.  Ѓывало,  Я  любил  приходить на  остров  и  хотЯ  издали
любоватьсЯ его серыми стенами и  замшенною старою крышей.  Љогда на утренней
заре  из  него  выползали  разнообразные  фигуры,   зевавшие,   кашлЯвшие  и
крестившиесЯ на солнце,  Я  и  на них смотрел с  каким-то уважением,  как на
существа,  облеченные тою же таинственностью, которою был окутан весь замок.
Ћни спЯт там ночью,  они слышат все,  что там происходит,  когда в  огромные
залы сквозь выбитые окна заглЯдывает луна или когда в  бурю в  них врываетсЯ
ветер.  џ  любил слушать,  когда,  бывало,  џнуш,  усевшись под тополЯми,  с
болтливостью  семидесЯтилетнего  старика  начинал  рассказывать  о   славном
прошлом умершего зданиЯ. Џеред детским воображением вставали, оживаЯ, образы
прошедшего,  и  в душу веЯло величавою грустью и смутным сочувствием к тому,
чем жили некогда понурые стены, и романтические тени чужой старины пробегали
в  юной душе,  как пробегают в  ветреный день легкие тени облаков по светлой
зелени чистого полЯ.
     Ќо с того вечера и замок, и его бард Явились передо мной в новом свете.
‚стретив менЯ на другой день вблизи острова, џнуш стал зазывать менЯ к себе,
уверЯЯ с  довольным видом,  что теперь "сын таких почтенных родителей" смело
может посетить замок,  так как найдет в  нем вполне порЯдочное общество.  Ћн
даже привел менЯ за руку к  самому замку,  но тут Я со слезами вырвал у него
свою руку и пустилсЯ бежать.  ‡амок стал мне противен.  Ћкна в верхнем этаже
были заколочены,  а  низ находилсЯ во  владении капоров и  салопов.  ‘тарухи
выползали оттуда в  таком непривлекательном виде,  льстили мне так приторно,
ругались между собой так громко,  что Я искренно удивлЯлсЯ,  как это строгий
покойник,  усмирЯвший турок в грозовые ночи, мог терпеть этих старух в своем
соседстве.  Ќо  главное -  Я  не мог забыть холодной жестокости,  с  которою
торжествующие  жильцы  замка  гнали  своих  несчастных  сожителей,   а   при
воспоминании о  темных личностЯх,  оставшихсЯ без  крова,  у  менЯ сжималось
сердце.
     Љак бы то ни было, на примере старого замка Я узнал впервые истину, что
от  великого до  смешного один только шаг.  ‚еликое в  замке поросло плющом,
повиликой и  мхами,  а  смешное казалось мне отвратительным,  слишком резало
детскую  восприимчивость,  так  как  ирониЯ  этих  контрастов была  мне  еще
недоступна.


        II. ЏђЋЃ‹…ЊЂ’€—…‘Љ€… ЌЂ’“ђ›

     Ќесколько ночей  после  описанного переворота на  острове город  провел
очень беспокойно: лаЯли собаки, скрипели двери домов, и обыватели, то и дело
выходЯ на улицу,  стучали палками по заборам,  даваЯ кому-то знать,  что они
настороже.  ѓород знал,  что по  его улицам в  ненастной тьме дождливой ночи
бродЯт люди,  которым голодно и холодно,  которые дрожат и мокнут;  понимаЯ,
что  в   сердцах  этих  людей  должны  рождатьсЯ  жестокие  чувства,   город
насторожилсЯ и  навстречу этим  чувствам посылал свои угрозы.  Ђ  ночь,  как
нарочно,  спускалась на землю среди холодного ливнЯ и уходила,  оставлЯЯ над
землею низко бегущие тучи.  €  ветер бушевал среди ненастьЯ,  качаЯ верхушки
деревьев,  стуча ставнЯми и  напеваЯ мне  в  моей постели о  десЯтках людей,
лишенных тепла и приюта.
     Ќо  вот  весна  окончательно восторжествовала над  последними  порывами
зимы,  солнце высушило землю,  и  вместе с  тем  бездомные скитальцы куда-то
схлынули.  ‘обачий лай по  ночам угомонилсЯ,  обыватели перестали стучать по
заборам,  и жизнь города, соннаЯ и однообразнаЯ, пошла своею колеей. ѓорЯчее
солнце,  выкатываЯсь на небо,  жгло пыльные улицы,  загонЯЯ под навесы юрких
детей €зраилЯ,  торговавших в городских лавках; "факторы" лениво валЯлись на
солнцепеке,  зорко выглЯдываЯ проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышалсЯ
в  открытые окна  присутственных мест;  по  утрам  городские дамы  сновали с
корзинами по  базару,  а  под  вечер  важно  выступали под  руку  со  своими
благоверными,  подымаЯ уличную пыль пышными шлейфами.  ‘тарики и  старухи из
замка чинно ходили по  домам своих покровителей,  не нарушаЯ общей гармонии.
Ћбыватель охотно  признавал их  право  на  существование,  находЯ совершенно
основательным,  чтобы кто-нибудь получал милостыню по субботам,  а обитатели
старого замка получали ее вполне респектабельно.
     ’олько несчастные изгнанники не  нашли и  теперь в  городе своей колеи.
Џравда,  они не  слонЯлись по  улицам ночью;  говорили,  что они нашли приют
где-то на горе,  около униатской часовни, но как они ухитрились пристроитьсЯ
там,  никто не мог сказать в точности. ‚се видели только, что с той стороны,
с  гор и  оврагов,  окружавших часовню,  спускались в  город по  утрам самые
невероЯтные и  подозрительные фигуры,  которые в  сумерки исчезали в  том же
направлении.  ‘воим  поЯвлением они  возмущали  тихое  и  дремливое  течение
городской жизни,  выделЯЯсь на  сереньком фоне  мрачными пЯтнами.  Ћбыватели
косились на  них  с  враждебною тревогой,  они,  в  свою очередь,  окидывали
обывательское существование беспокойно-внимательными взглЯдами,  от  которых
многим   становилось  жутко.   ќти   фигуры   нисколько   не   походили   на
аристократических нищих из замка,-город их не признавал, да они и не просили
признаниЯ;   их  отношениЯ  к  городу  имели  чисто  боевой  характер:   они
предпочитали  ругать  обывателЯ,   чем   льстить  ему,   брать  самим,   чем
выпрашивать. Ћни или жестоко страдали от преследований, если были слабы, или
заставлЯли страдать  обывателей,  если  обладали  нужною  длЯ  этого  силой.
Џритом,  как это встречаетсЯ нередко,  среди этой оборванной и  темной толпы
несчастливцев встречались лица,  которые по уму и  талантам могли бы сделать
честь  избраннейшему обществу  замка,  но  не  ужились  в  нем  и  предпочли
демократическое общество униатской часовни.  Ќекоторые из  этих  фигур  были
отмечены чертами глубокого трагизма.
     „о сих пор Я помню,  как весело грохотала улица, когда по ней проходила
согнутаЯ,  унылаЯ фигура старого "профессора".  ќто  было тихое,  угнетенное
идиотизмом существо,  в старой фризовой шинели, в шапке с огромным козырьком
и  почерневшею кокардой.  “ченое звание,  как  кажетсЯ,  было  присвоено ему
вследствие смутного преданиЯ,  будто где-то  и  когда-то  он был гувернером.
’рудно себе представить создание более безобидное и смирное.  Ћбыкновенно он
тихо бродил по улицам,  невидимому без всЯкой определенной цели,  с  тусклым
взглЯдом и понуренною головой.  „осужие обыватели знали за ним два качества,
которыми  пользовались в  видах  жестокого  развлечениЯ.  "Џрофессор"  вечно
бормотал что-то про себЯ,  но ни один человек не мог разобрать в  этих речах
ни слова.  Ћни лились,  точно журчание мутного ручейка,  и  при этом тусклые
глаза глЯдели на  слушателЯ,  как бы стараЯсь вложить в  его душу неуловимый
смысл длинной речи.  …го можно было завести, как машину; длЯ этого любому из
факторов,  которому надоело  дремать  на  улицах,  стоило  подозвать к  себе
старика  и  предложить  какой-либо  вопрос.  "Џрофессор" покачивал  головой,
вдумчиво вперив в слушателЯ свои выцветшие глаза, и начинал бормотать что-то
до бесконечности грустное.  Џри этом слушатель мог спокойно уйти или хотЯ бы
заснуть,  и  все же,  проснувшись,  он  увидел бы над собой печальную темную
фигуру,  все так же тихо бормочущую непонЯтные речи.  Ќо,  само по себе, это
обстоЯтельство не составлЯло еще ничего особенно интересного. ѓлавный эффект
уличных  верзил  был  основан  на  другой  черте  профессорского  характера:
несчастный не мог равнодушно слышать упоминаниЯ о режущих и колющих орудиЯх.
Џоэтому,  обыкновенно в самый разгар непонЯтной элоквенции, слушатель, вдруг
поднЯвшись с  земли,  вскрикивал резким  голосом:  "Ќожи,  ножницы,  иголки,
булавки!"  Ѓедный  старик,  так  внезапно  пробужденный от  своих  мечтаний,
взмахивал руками,  точно подстреленнаЯ птица,  испуганно озиралсЯ и хваталсЯ
за грудь.
     Ћ,  сколько  страданий  остаютсЯ  непонЯтными долговЯзым факторам  лишь
потому,  что  страдающий не  может внушить представлениЯ о  них  посредством
здорового удара кулаком!  Ђ  беднЯга-"профессор" только озиралсЯ с  глубокою
тоской, и невыразимаЯ мука слышалась в его голосе, когда, обращаЯ к мучителю
свои тусклые глаза, он говорил, судорожно царапаЯ пальцами по груди:
     - ‡а сердце... за сердце крючком!.. за самое сердце!..
     ‚ероЯтно,  он хотел сказать, что этими криками у него истерзано сердце,
но,  повидимому,  это-то  именно  обстоЯтельство и  способно было  несколько
развлечь досужего и  скучающего обывателЯ.  €  бедный  "профессор" торопливо
удалЯлсЯ,  еще ниже опустив голову,  точно опасаЯсь удара;  а за ним гремели
раскаты довольного смеха,  в воздухе,  точно удары кнута, хлестали все те же
крики:
     - Ќожи, ножницы, иголки, булавки!
     Ќадо отдать справедливость изгнанникам из замка: они крепко стоЯли друг
за друга,  и если на толпу, преследовавшую "профессора", налетал в это времЯ
с   двумЯ-тремЯ  оборванцами  пан  ’уркевич  или  в   особенности  отставной
штык-юнкер  ‡аусайлов,  то  многих из  этой  толпы  постигала жестокаЯ кара.
тык-юнкер  ‡аусайлов,  обладавший громадным ростом,  сизо-багровым носом  и
свирепо  выкаченными  глазами,   давно  уже  объЯвил  открытую  войну  всему
живущему,  не  признаваЯ ни  перемирий,  ни нейтралитетов.  ‚сЯкий раз после
того,  как он натыкалсЯ на преследуемого "профессора", долго не смолкали его
бранные крики; он носилсЯ тогда по улицам, подобно ’амерлану, уничтожаЯ все,
попадавшеесЯ  на  пути  грозного  шествиЯ;   таким  образом  он  практиковал
еврейские  погромы,   задолго  до  их  возникновениЯ,  в  широких  размерах;
попадавшихсЯ ему в плен евреев он всЯчески истЯзал,  а над еврейскими дамами
совершал  гнусности,   пока,  наконец,  экспедициЯ  бравого  штык-юнкера  не
кончалась на съезжей,  куда он неизменно водворЯлсЯ после жестоких схваток с
бутарЯми {Џрим. стр. 16}. Ћбе стороны проЯвлЯли при этом немало геройства.
     „ругую  фигуру,  доставлЯвшую обывателЯм  развлечение  зрелищем  своего
несчастиЯ и  падениЯ,  представлЯл отставной и совершенно спившийсЯ чиновник
‹авровский. Ћбыватели помнили еще недавнее времЯ, когда ‹авровского величали
не  иначе,  как  "пан  писарь",  когда  он  ходил  в  вицмундире  с  медными
пуговицами,   повЯзывал  шею   восхитительными  цветными   платочками.   ќто
обстоЯтельство  придавало  еще  более  пикантности  зрелищу  его  настоЯщего
падениЯ.  Џереворот в  жизни пана ‹авровского совершилсЯ быстро:  длЯ  этого
стоило только приехать в ЉнЯжье-‚ено блестЯщему драгунскому офицеру, который
прожил в  городе всего две недели,  но в это времЯ успел победить и увезти с
собою белокурую дочь богатого трактирщика.  ‘  тех  пор  обыватели ничего не
слыхали о  красавице Ђнне,  так как она навсегда исчезла с  их горизонта.  Ђ
‹авровский осталсЯ со  всеми  своими цветными платочками,  но  без  надежды,
котораЯ скрашивала раньше жизнь мелкого чиновника.  ’еперь он  уже  давно не
служит.  ѓде-то в маленьком местечке осталась его семьЯ,  длЯ которой он был
некогда надеждой и  опорой;  но теперь он ни о  чем не заботилсЯ.  ‚  редкие
трезвые минуты жизни он быстро проходил по улицам,  потупЯсь и ни на кого не
глЯдЯ,  как  бы  подавленный  стыдом  собственного существованиЯ;  ходил  он
оборванный, грЯзный, обросший длинными, нечесаными волосами, выделЯЯсь сразу
из  толпы и  привлекаЯ всеобщее внимание;  но  сам он  как будто не  замечал
никого и ничего не слышал.  €зредка только он кидал вокруг мутные взглЯды, в
которых отражалось недоумение:  чего хотЯт от  него эти  чужие и  незнакомые
люди? —то он им сделал, зачем они так упорно преследуют его? Џорой, в минуты
этих проблесков сознаниЯ,  когда до слуха его долетало имЯ панны с белокурою
косой,   в  сердце  его  поднималось  бурное  бешенство;  глаза  ‹авровского
загорались темным огнем на бледном лице,  и он со всех ног кидалсЯ на толпу,
котораЯ быстро разбегалась.  Џодобные вспышки,  хотЯ и очень редкие, странно
подзадоривали любопытство скучающего бездельЯ; немудрено поэтому, что, когда
‹авровский,   потупЯсь,   проходил  по  улицам,  следовавшаЯ  за  ним  кучка
бездельников,  напрасно старавшихсЯ вывести его из апатии, начинала с досады
швырЯть в него грЯзью и каменьЯми.
     Љогда же  ‹авровский бывал пьЯн,  то  как-то упорно выбирал темные углы
под заборами,  никогда не просыхавшие лужи и  тому подобные экстраординарные
места,  где он мог рассчитывать, что его не заметЯт. ’ам он садилсЯ, вытЯнув
длинные ноги и  свесив на грудь свою победную головушку.  “единение и  водка
вызывали в нем прилив откровенности, желание излить тЯжелое горе, угнетающее
душу,  и  он начинал бесконечный рассказ о  своей молодой загубленной жизни.
Џри  этом  он  обращалсЯ  к   серым  столбам  старого  забора,   к  березке,
снисходительно шептавшей что-то над его головой, к сорокам, которые с бабьим
любопытством подскакивали к этой темной, слегка только копошившейсЯ фигуре.
     …сли кому-либо из  нас,  малых ребЯт,  удавалось выследить его  в  этом
положении,  мы тихо окружали его и  слушали с замиранием сердечным длинные и
ужасающие рассказы. ‚олосы становились у нас дыбом, и мы со страхом смотрели
на бледного человека,  обвинЯвшего себЯ во всевозможных преступлениЯх.  …сли
верить собственным словам ‹авровского, он убил родного отца, вогнал в могилу
мать,  заморил сестер и  братьев.  Њы не имели причин не верить этим ужасным
признаниЯм;  нас только удивлЯло то обстоЯтельство,  что у ‹авровского было,
повидимому, несколько отцов, так как одному он пронзал мечом сердце, другого
изводил медленным Ядом,  третьего топил  в  какой-то  пучине.  Њы  слушали с
ужасом  и  участием,   пока  Язык  ‹авровского,  все  более  заплетаЯсь,  не
отказывалсЯ, наконец, произносить членораздельные звуки и благодетельный сон
не прекращал покаЯнные излиЯниЯ. ‚зрослые смеЯлись над нами, говорЯ, что все
это  враки,  что  родители ‹авровского умерли  своею  смертью,  от  голода и
болезней.  Ќо мы, чуткими ребЯчьими сердцами, слышали в его стонах искреннюю
душевную  боль  и,  принимаЯ  аллегории буквально,  были  все-таки  ближе  к
истинному пониманию трагически свихнувшейсЯ жизни.
     Љогда голова ‹авровского опускалась еще ниже и  из горла слышалсЯ храп,
прерываемый нервными всхлипываниЯми,-  маленькие детские головки наклонЯлись
тогда над несчастным.  Њы  внимательно вглЯдывались в  его лицо,  следили за
тем,  как  тени преступных деЯний пробегали по  нем  и  во  сне,  как нервно
сдвигались брови  и  губы  сжимались в  жалостную,  почти по-детски плачущую
гримасу.
     - “ббью!   -   вскрикивал  он  вдруг,  чувствуЯ  во  сне  беспредметное
беспокойство от  нашего присутствиЯ,  и  тогда мы  испуганною стаей кидались
врозь.
     ‘лучалось,  что в таком положении сонного его заливало дождем, засыпало
пылью, а несколько раз, осенью, даже буквально заносило снегом; и если он не
погиб преждевременною смертью,  то этим,  без сомненьЯ, был обЯзан заботам о
своей грустной особе других, подобных ему, несчастливцев и, главным образом,
заботам веселого пана ’уркевича, который, сильно пошатываЯсь, сам разыскивал
его, тормошил, ставил на ноги и уводил с собою.
     Џан ’уркевич принадлежал к числу людей,  которые, как сам он выражалсЯ,
не дают себе плевать в  кашу,  и  в  то времЯ,  как "профессор" и ‹авровский
пассивно страдали,  ’уркевич ЯвлЯл из себЯ особу веселую и  благополучную во
многих  отношениЯх.  Ќачать  с  того,  что,  не  справлЯЯсь  ни  у  кого  об
утверждении,  он  сразу произвел себЯ в  генералы и  требовал от  обывателей
соответствующих этому званию почестей.  ’ак как никто не смел оспаривать его
права на этот титул,  то вскоре пан ’уркевич совершенно прониксЯ и сам верой
в  свое  величие.  ‚ыступал он  всегда очень  важно,  грозно насупив брови и
обнаруживаЯ во  всЯкое времЯ  полную готовность сокрушить кому-нибудь скулы,
что,  повидимому,  считал  необходимейшею прерогативой генеральского званиЯ.
…сли же  по временам его беззаботную голову посещали на этот счет какие-либо
сомненьЯ,  то,  изловив на  улице  первого встречного обывателЯ,  он  грозно
спрашивал:
     - Љто Я по здешнему месту? а?
     - ѓенерал ’уркевич!  - смиренно отвечал обыватель, чувствовавший себЯ в
затруднительном положении.  ’уркевич немедленно отпускал его,  величественно
покручиваЯ усы.
     - ’о-то же!
     Ђ  так  как при этом он  умел еще совершенно особенным образом шевелить
своими тараканьими усами и  был неистощим в  прибаутках и  остротах,  то  не
удивительно,  что его постоЯнно окружала толпа досужих слушателей и ему были
даже открыты двери лучшей "ресторации",  в  которой собирались за  бильЯрдом
приезжие помещики.  …сли  сказать правду,  бывали нередко случаи,  когда пан
’уркевич вылетал оттуда с быстротой человека, которого подталкивают сзади не
особенно церемонно;  но  случаи  эти,  объЯснЯвшиесЯ недостаточным уважением
помещиков к  остроумию,  не оказывали влиЯниЯ на общее настроение ’уркевича:
веселаЯ самоуверенность составлЯла нормальное его  состоЯние,  так же  как и
постоЯнное опьЯнение.
     Џоследнее обстоЯтельство составлЯло второй источник его  благополучиЯ,-
ему достаточно было одной рюмки,  чтобы зарЯдитьсЯ на весь день. ЋбъЯснЯлось
это  огромным количеством выпитой уже  ’уркевичем водки,  котораЯ превратила
его  кровь  в  какое-то  водочное  сусло;  генералу  теперь  достаточно было
поддерживать это сусло на известной степени концентрации,  чтоб оно играло и
бурлило в нем, окрашиваЯ длЯ него мир в радужные краски.
     ‡ато,  если,  по какой-либо причине,  днЯ три генералу не перепадало ни
одной рюмки, он испытывал невыносимые муки. ‘начала он впадал в меланхолию и
малодушие; всем было известно, что в такие минуты грозный генерал становилсЯ
беспомощнее ребенка, и многие спешили выместить на нем свои обиды. …го били,
оплевывали,  закидывали грЯзью, а он даже не старалсЯ избегать поношений; он
только ревел во весь голос,  и слезы градом катились у него из глаз по уныло
обвисшим усам. ЃеднЯга обращалсЯ ко всем с просьбой убить его, мотивируЯ это
желание тем  обстоЯтельством,  что ему все равно придетсЯ помереть "собачьей
смертью под забором".  ’огда все от него отступались.  ‚  таком градусе было
что-то  в   голосе  и   в   лице  генерала,   что  заставлЯло  самых  смелых
преследователей поскорее удалЯтьсЯ,  чтобы не видеть этого лица,  не слышать
голоса человека,  на короткое времЯ приходившего к  сознанию своего ужасного
положениЯ...  ‘ генералом опЯть происходила перемена;  он становилсЯ ужасен,
глаза лихорадочно загорались,  щеки вваливались,  короткие волосы подымались
на  голове дыбом.  Ѓыстро поднЯвшись на  ноги,  он  ударЯл себЯ  в  грудь  и
торжественно отправлЯлсЯ по улицам, оповещаЯ громким голосом:
     - €ду!.. Љак пророк €еремиЯ... €ду обличать нечестивых!
     ќто обещало самое интересное зрелище. Њожно сказать с уверенностью, что
пан ’уркевич в  такие минуты с  большим успехом выполнЯл функции неведомой в
нашем  городишке гласности;  поэтому нет  ничего удивительного,  если  самые
солидные и  занЯтые  граждане бросали обыденные дела  и  примыкали к  толпе,
сопровождавшей  новоЯвленного  пророка,  или  хоть  издали  следили  за  его
похождениЯми.  Ћбыкновенно он  прежде  всего  направлЯлсЯ к  дому  секретарЯ
уездного суда и  открывал перед его  окнами нечто вроде судебного заседаниЯ,
выбрав из толпы подходЯщих актеров, изображавших истцов и ответчиков; он сам
говорил за  них  речи и  сам же  отвечал им,  подражаЯ с  большим искусством
голосу и  манере обличаемого.  ’ак  как  при  этом  он  всегда умел  придать
спектаклю интерес  современности,  намекаЯ на  какое-нибудь  всем  известное
дело,  и так как,  кроме того,  он был большой знаток судебной процедуры, то
немудрено,  что в  самом скором времени из  дома секретарЯ выбегала кухарка,
что-то совала ’уркевичу в руку и быстро скрывалась, отбиваЯсь от любезностей
генеральской свиты.  ѓенерал, получив даЯние, злобно хохотал и, с торжеством
размахиваЯ монетой, отправлЯлсЯ в ближайший кабак.
     Ћттуда,  утолив  несколько  жажду,  он  вел  своих  слушателей к  домам
"подсудков", видоизменЯЯ репертуар соответственно обстоЯтельствам. Ђ так как
каждый раз он получал поспектакльную плату,  то натурально,  что грозный тон
постепенно  смЯгчалсЯ,   глаза   исступленного  пророка  умасливались,   усы
закручивались кверху,  и  представление от  обличительной драмы переходило к
веселому водевилю.  Љончалось оно  обыкновенно перед  домом исправника Љоца.
ќто  был  добродушнейший из  градоправителей,  обладавший  двумЯ  небольшими
слабостЯми:  во-первых,  он  красил  свои  седые  волосы  черною  краской и,
во-вторых, питал пристрастие к толстым кухаркам, полагаЯсь во всем остальном
на  волю божию и  на  добровольную обывательскую "благодарность".  ЏодойдЯ к
исправницкому дому,  выходившему фасом на улицу,  ’уркевич весело подмигивал
своим спутникам, кидал кверху картуз и объЯвлЯл громогласно, что здесь живет
не начальник, а родной его, ’уркевича, отец и благодетель.
     ‡атем он устремлЯл свои взоры на окна и  ждал последствий.  ЏоследствиЯ
эти были двоЯкого рода: или немедленно же из парадной двери выбегала толстаЯ
и румЯнаЯ Њатрена с милостивым подарком от отца и благодетелЯ,  или же дверь
оставалась  закрытою,   в   окне   кабинета   мелькала  сердитаЯ  старческаЯ
физиономиЯ,  обрамленнаЯ черными,  как смоль,  волосами,  а Њатрена тихонько
задами прокрадывалась на съезжую. Ќа съезжей имел постоЯнное местожительство
бутарь Њикита,  замечательно набивший руку именно в  обращении с ’уркевичем.
Ћн тотчас же флегматически откладывал в сторону сапожную колодку и подымалсЯ
со своего сиденьЯ.
     Њежду тем ’уркевич, не видЯ пользы от дифирамбов, понемногу и осторожно
начинал переходить к  сатире.  Ћбыкновенно он начинал сожалением о том,  что
его  благодетель считает  зачем-то  нужным  красить  свои  почтенные  седины
сапожною ваксой.  ‡атем, огорченный полным невниманием к своему красноречию,
он  возвышал голос,  подымал тон и  начинал громить благодетелЯ за плачевный
пример,  подаваемый гражданам незаконным сожитием с Њатреной. „ойдЯ до этого
щекотливого предмета,  генерал  терЯл  уже  всЯкую  надежду на  примирение с
благодетелем и  потому  воодушевлЯлсЯ истинным  красноречием.  Љ  сожалению,
обыкновенно на  этом  именно месте речи  происходило неожиданное постороннее
вмешательство;  в  окно высовывалось желтое и  сердитое лицо Љоца,  а  сзади
’уркевича подхватывал с  замечательною ловкостью подкравшийсЯ к нему Њикита.
Ќикто из  слушателей не  пыталсЯ даже предупредить оратора об угрожавшей ему
опасности,  ибо  артистические  приемы  Њикиты  вызывали  всеобщий  восторг.
ѓенерал,  прерванный на полуслове,  вдруг как-то странно мелькал в  воздухе,
опрокидывалсЯ спиной  на  спину  Њикиты  -  и  через  несколько секунд дюжий
бутарь,  слегка  согнувшийсЯ под  своей  ношей,  среди  оглушительных криков
толпы,  спокойно направлЯлсЯ к  кутузке.  …ще  минута,  чернаЯ дверь съезжей
раскрывалась,  как мрачнаЯ пасть,  и  генерал,  беспомощно болтавший ногами,
торжественно скрывалсЯ за дверью кутузки. ЌеблагодарнаЯ толпа кричала Њиките
"ура" и медленно расходилась.
     Љроме этих  выделЯвшихсЯ из  рЯда личностей,  около часовни ютилась еще
темнаЯ  масса  жалких  оборванцев,  поЯвление которых на  базаре производило
всегда большую тревогу среди торговок, спешивших прикрыть свое добро руками,
подобно тому,  как наседки прикрывают цыплЯт, когда в небе покажетсЯ коршун.
•одили слухи, что эти жалкие личности, окончательно лишенные всЯких ресурсов
со  времени изгнаниЯ из  замка,  составили дружное сообщество и  занимались,
между прочим,  мелким воровством в  городе и окрестностЯх.  Ћсновывались эти
слухи,  главным образом,  на  той бесспорной посылке,  что человек не  может
существовать без  пищи;  а  так  как почти все эти темные личности,  так или
иначе, отбились от обычных способов ее добываниЯ и были оттерты счастливцами
из  замка  от  благ  местной  филантропии,  то  отсюда  следовало неизбежное
заключение,  что  им  было Ќеобходимо воровать или умереть.  Ћни не  умерли,
значит...   самый  факт  их  существованиЯ  обращалсЯ  в  доказательство  их
преступного образа действий.
     …сли  только  это  была  правда,   то  уже  не  подлежало  спору,   что
организатором и  руководителем сообщества не мог быть никто другой,  как пан
’ыбурций „раб,  самаЯ замечательнаЯ личность из всех проблематических натур,
не ужившихсЯ в старом замке.
     Џроисхождение   „раба   было    покрыто   мраком   самой   таинственной
неизвестности.   ‹юди,   одаренные  сильным  воображением,  приписывали  ему
аристократическое имЯ,  которое он  покрыл  позором и  потому  принужден был
скрытьсЯ,  причем участвовал будто бы в подвигах знаменитого Љармелюка.  Ќо,
во-первых,  длЯ этого он был еще недостаточно стар,  а во-вторых, наружность
пана ’ыбурциЯ не имела в себе ни одной аристократической черты. ђоста он был
высокого;  сильнаЯ  сутуловатость  как  бы  говорила  о  бремени  вынесенных
’ыбурцием несчастий;  крупные черты лица были грубо-выразительны.  Љороткие,
слегка  рыжеватые волосы  торчали врозь;  низкий  лоб,  несколько выдавшаЯсЯ
вперед  нижнЯЯ челюсть и  сильнаЯ подвижность личных мускулов придавали всей
физиономии что-то  обезьЯнье;  но глаза,  сверкавшие из-под нависших бровей,
смотрели упорно и  мрачно,  и в них светились,  вместе с лукавством,  остраЯ
проницательность,  энергиЯ и  недюжинный ум.  ‚  то  времЯ,  как на его лице
сменЯлсЯ  целый  калейдоскоп гримас,  эти  глаза  сохранЯли  постоЯнно  одно
выражение,  отчего  мне  всегда бывало как-то  безотчетно жутко  смотреть на
гаерство этого  странного человека.  Џод  ним  как  будто струилась глубокаЯ
неустаннаЯ печаль.
     ђуки пана ’ыбурциЯ были грубы и покрыты мозолЯми,  большие ноги ступали
по-мужичьи.  ‚виду  этого,  большинство  обывателей  не  признавало  за  ним
аристократического  происхождениЯ,   и   самое  большее,   что   соглашалось
допустить,  это -  звание дворового человека какого-нибудь из знатных панов.
Ќо  тогда  опЯть встречалось затруднение:  как  объЯснить его  феноменальную
ученость,  котораЯ всем  была очевидна.  Ќе  было кабака во  всем городе,  в
котором бы пан ’ыбурций,  в назидание собиравшихсЯ в базарные дни хохлов, не
произносил, стоЯ на бочке, целых речей из
     –ицерона,  целых глав из Љсенофонта.  •охлы разевали рты и подталкивали
друг друга локтЯми,  а  пан ’ыбурций,  возвышаЯсь в своих лохмотьЯх над всею
толпой, громил Љатилину или описывал подвиги –езарЯ или коварство Њитридата.
•охлы,  вообще наделенные от природы богатою фантазией, умели как-то влагать
свой  собственный смысл в  эти  одушевленные,  хотЯ и  непонЯтные речи...  €
когда, ударЯЯ себЯ в грудь и сверкаЯ глазами, он обращалсЯ к ним со словами:
"Patros conscripti" [Ћтцы сенаторы (лат.)]  -они  тоже хмурились и  говорили
друг другу:
     - Ћто ж, вражий сын, Як лаетсЯ!
     Љогда  же  затем  пан  ’ыбурции,   поднЯв  глаза  к  потолку,   начинал
декламировать длиннейшие латинские периоды,- усатые слушатели следили за ним
с  боЯзливым и жалостным участием.  €м казалось тогда,  что душа декламатора
витает где-то  в  неведомой стране,  где  говорЯт не  по-христиански,  а  по
отчаЯнной  жестикулЯции  оратора  они  заключали,  что  она  там  испытывает
какие-то  горестные  приключениЯ.  Ќо  наибольшего напрЯжениЯ достигало  это
участливое внимание,  когда  пан  ’ыбурций,  закатив глаза  и  поводЯ одними
белками,  донимал аудиторию продолжительною скандовкой ‚иргилиЯ или  ѓомера.
…го голос звучал тогда такими глухими загробными раскатами,  что сидевшие по
углам  и  наиболее поддавшиесЯ действию жидовской горилки слушатели опускали
головы,   свешивали  длинные  подстриженные  спереди  "чуприны"  и  начинали
всхлипывать:
     - Ћ-ох, матиньки, та и жалобно ж, хай ему бис! - € слезы капали из глаз
и стекали по длинным усам.
     Ќет поэтому ничего удивительного, что, когда оратор внезапно соскакивал
с  бочки  и  разражалсЯ  веселым  хохотом,   омраченные  лица  хохлов  вдруг
проЯснЯлись,  и  руки  тЯнулись  к  карманам  широких  штанов  за  медЯками.
Ћбрадованные благополучным окончанием трагических экскурсий  пана  ’ыбурциЯ,
хохлы поили его водкой,  обнимались с  ним,  и  в его картуз падали,  звенЯ,
медЯки.
     ‚виду  такой поразительной учености пришлось построить новую гипотезу о
происхождении этого  чудака,  котораЯ  бы  более  соответствовала изложенным
фактам" Џомирились на том,  что пан ’ыбурций был некогда дворовым мальчишкой
какого-то  графа,   который  послал  его  вместе  со  своим  сыном  в  школу
отцов-иезуитов,  собственно  на  предмет  чистки  сапогов  молодого  панича.
Ћказалось,   однако,   что  в   то  времЯ,   как  молодой  граф  воспринимал
преимущественно удары  трехвостной  "дисциплины"  свЯтых  отцов,  его  лакей
перехватил всю мудрость, котораЯ назначалась длЯ головы барчука.
     ‚следствие окружавшей ’ыбурциЯ  тайны,  в  числе  других  профессий ему
приписывали также отличные сведениЯ по части колдовского искусства.  …сли на
полЯх,   примыкавших  волнующимсЯ  морем  к  последним  лачугам  предместьЯ,
поЯвлЯлись вдруг  колдовские "закруты" {Џрим.  стр.  25},  то  никто не  мог
вырвать их с большею безопасностью длЯ себЯ и жнецов, как па