е
здесь свои собственные интересы. ‚ Џариже был создан специальный руководЯщий
комитет, занЯвшийсЯ организацией польских легионов в ’урции. Њицкевич горЯчо
сочувствовал этой деЯтельности и  сам рвалсЯ в  Љонстантинополь, но, не имеЯ
средств длЯ того, чтобы совершить такое путешествие, был вынужден следить за
ней издали, из Џарижа.
     ‚  это  времЯ французское министерство просвещениЯ задумало предпринЯть
исследование  научных  и  литературных  учреждений  в  христианских странах,
находившихсЯ  под  владычеством  ’урции.   Џервым  этапом   предполагавшейсЯ
командировки  должен был стать Љонстантинополь, откуда следовало отправитьсЯ
в  Ѓолгарию и ‘ербию, а  также Ѓоснию, ѓерцеговину  и  —ерногорию. Њицкевич,
долгое  времЯ   читавший  в  Џариже  лекции  по  славЯнским  литературам   и
проповедовавший идею  единениЯ славЯнских  народов, не  мог  упустить  такую
соблазнительную  возможность. Ћн  начал  усиленно  хлопотать  о  том,  чтобы
проведение исследованиЯ было  поручено ему. ќти ходатайства долго оставались
без ответа, но через год положительное решение правительства  все-таки  было
получено. Љак только  министр просвещениЯ подписал командировку Њицкевича на
‚осток, поэт начал спешно готовитьсЯ к отъезду. ‚ последний томительный  год
у  него умерла  жена, давно  страдавшаЯ тЯжелой болезнью, и Њицкевич оставил
своих детей, младшему из которых было всего  пЯть лет, на попечение друзей и
родственников. ‚ сентЯбре 1855 года он отплыл из Џарижа.
     Џутешествие взбодрило и оживило польского поэта.  …го  поразил  широкий
„арданельский пролив,  и  он с  восхищением вспоминал  Ѓайрона, в свое времЯ
переплывшем через него  (в том самом месте, где,  по греческому  мифу, юноша
‹еандр плавал  к  своей  возлюбленной  и где  ѓеллеспонт  пересек  Ђлександр
Њакедонский). Љонстантинополь понравилсЯ Њицкевичу, но несколько неожиданным
образом:  он привлек  его не  восточной экзотикой, а  старыми, полузабытыми,
внезапно всплывшими из подсознаниЯ ощущениЯми. Ќа поэта вдруг пахнуло чем-то
родным  и  знакомым:  узкие  константинопольские  улочки  странным   образом
напомнили Њицкевичу его родной городок в ‹итве. ќто тоже было возвращением к
началу, и снова оно совершилось на греческой почве.
     ‚   Љонстантинополе   Њицкевич   быстро   втЯнулсЯ  в  острую   борьбу,
развернувшуюсЯ вокруг формированиЯ польских легионов. „ве недели он провел в
Ѓургасе,   где  посещал  солдат,  общалсЯ  с  офицерами,   готовившимисЯ   к
выступлению  против  ђоссии.  Ћбратно в  Љонстантинополь  он приехал  совсем
больным. Џогода стоЯла холоднаЯ, в квартире Њицкевича было сыро, и его недуг
быстро усиливалсЯ.  Џоэт чувствовал  себЯ  скверно, но  запрещал посылать за
врачами. Ќастроение его было по-прежнему бодрым;  он был захвачен блестЯщими
перспективами, открывавшимисЯ перед  ним и  его  соотечественниками. ‚скоре,
однако, выЯснилось,  что недомогание Њицкевича было  серьезным -  он заболел
холерой. Џроболел он недолго. ‚ последний день своей жизни поэт часто впадал
в обморочное состоЯние, но умер в  полном  сознании, хотЯ и не произносЯ при
этом ни слова.
     …сли  Њицкевича,  как  и  Ѓайрона,  в конце жизни  к греческой культуре
привело, в общем-то,  случайное стечение обстоЯтельств, то  длЯ их  младшего
современника, Џушкина (1799-1837), это обращение к праистокам было в большой
степени  закономерно. ђусский  поэт  никогда не  покидал  своей  родины,  но
"верною мечтою"  любил "летать, заснувши наЯву" то к волнам Ђдриатики, то на
скалу, где  "угасал Ќаполеон", то  в немецкий  град, воспетый џзыковым, то в
"благословенный  край,  пленительный   предел",  где   "лавры   зыблютсЯ"  и
"апельсины зреют", то в ту страну, где  "небо  вечно Ясно", а "жизнь лениваЯ
проходит  сладострастно",  как "пылкий отрока восторгов полный сон". ‚се его
привлекало, всюду он стремилсЯ:

     Џоедем, Я готов; куда бы вы, друзьЯ,
     Људа б ни вздумали, готов за вами Я
     Џовсюду следовать, надменной убегаЯ:
     Љ подножию ль стены далекого ЉитаЯ,
     ‚ кипЯщий ли Џариж, туда ли наконец,
     ѓде ’асса не поет уже ночной гребец,
     ѓде древних городов под пеплом дремлют мощи,
     ѓде кипарисные благоухают рощи,
     Џовсюду Я готов.

     ЌесмотрЯ  на  эту  готовность,  Џушкин  лишь  один раз  в  своей  жизни
попыталсЯ выехать  за пределы  ђоссийской  €мперии, и то не  слишком  удачно
(подробнее см.  "Џисатели-орловцы").  Џеред  тем, как  отправитьсЯ в русский
военный  лагерь  в  ’урции,  поэт посетил один  московский дом, где дети его
приЯтелЯ поразили  его своими  неожиданными  суждениЯми.  "Ђх! Ќе  ездите  в
’урцию", сказала ему одна из девочек,  ЉатЯ, "там убили ѓрибоедова". "Ѓудьте
покойны, сударынЯ",  отвечал ей быстро нашедшийсЯ Џушкин,  "неужели  в одном
году убьют двух Ђлександров ‘ергеичей?  Ѓудет  и  одного!" "Ѓайрон поехал  в
ѓрецию и там умер", сказала другаЯ девочка, ‹елЯ, "не ездите в Џерсию, будет
вам  и одного  сходства  с Ѓайроном". ќто соображение уже  сильнее озадачило
Џушкина, хотЯ и не остановило его. Ћн увидел турецкие земли, уже отошедшие к
ђоссии, и даже участвовал в боевых действиЯх - но осталсЯ цел и невредим. Ћт
Ђрзрума до ЉонстантинополЯ (из которого, кстати, был некогда привезен прадед
поэта  €брагим)  было, в  самом  деле,  еще  довольно  далеко.  Љ греческой,
византийской культуре  Џушкин  обратилсЯ позже и  в  свЯзи с  совсем другими
обстоЯтельствами.
     Џоследнее  лето своей жизни Џушкин провел на Љаменном острове, уединЯсь
там с семьей на даче, подальше от шумного Џетербурга. ‚ обществе он почти не
бывал, виделсЯ только с близкими друзьЯми, да и то не слишком часто. ‹ето  в
тот  год  было холодное  и  дождливое;  сумрачнаЯ, ветренаЯ и  сыраЯ  погода
держалась  почти  непрерывно, так что за весь июнь и июль  едва выдалось два
или три солнечных  днЯ. €менно в такую погоду Џушкину писалось лучше  всего.
Љаждый год он с нетерпением ждал осени, когда промозглое  ненастье  загонЯло
его  в  рабочий  кабинет,  и  он  мог,  не  отвлекаЯсь,  с  головой  уйти  в
напрЯженную, сосредоточенную  творческую  деЯтельность. Ќо на этот  раз поэт
как будто предчувствовал, что этой осенью ему будет уже не до стихов.
     ‹етом 1836  года Џушкин создал  то, что впоследствии получило  название
"стихотворений  каменноостровского  цикла",  ставших последним  взлетом  его
поэтического гениЯ.  „лЯ нас важно, однако, то,  что весь этот цикл оказалсЯ
окрашен   сильнейшим  напрЯжением   религиозного  чувства,   сочетающимсЯ  с
постоЯнно   повторЯющимсЯ  мотивом   близкой  смерти.  Ќа  этот  раз  Џушкин
проникаетсЯ  не просто религиозным  мироощущением, как  раньше,  когда  он с
увлечением  писал подражаниЯ ‚етхому ‡авету и  Љорану, перелагал  на русский
Язык стихи Љсенофана Љолофонского и  мистические тексты „жона ЃеньЯна - нет,
теперь  он  погружаетсЯ  в  почти  каноническое  православие,  со  всеми его
догматическими тонкостЯми,  превосходным  знатоком которых  он стал  к  тому
времени.  Ћдно  из  стихотворений  этого  цикла,  "Ћтцы  пустынники  и  жены
непорочны",  представлЯющее  собой  переложение  великопостной  молитвы  св.
…фрема ‘ирина, ‚.  ‚. ђозанов  недаром назвал "дивным православным каноном".
€сследователи находЯт в каменноостровском цикле поэтическое воссоздание хода
богослужениЯ на ‘трастной  неделе, той, что окончилась 28 марта  1836 года и
произвела глубокое впечатление  на  Џушкина,  жадно тЯнувшегосЯ в  последние
годы своей жизни к православной вере и евангельской образности.
     ќто последнее устремление поэта закономерно привело  его и к интересу к
‚изантии, источнику  русского  православиЯ.  ‡а три месЯца  до смерти Џушкин
перечитывает  давно  знакомое  ему  "”илософическое письмо" —аадаева,  с его
страстными нападками на византийскую религию, и пишет  в ответ ему письмо, в
котором  создает  целый  панегирик византийской  традиции,  замечательный  и
тонкостью наблюдений, и богатством образов:

     "Vous dites que  la source  oщ nous sommes allй puiser le Christianisme
йtait impure, que Byzance  йtait mйprisable et mйprisйe etc. -  hй, mon ami!
Jйsus Christ lui-mкme n'йtait-il pas  nй juif et Jйrusalem  n'йtait-elle pas
la fable  des nations? l'йvangile en est-il moins admirable? Nous avons pris
des  Grecs l'йvangile et les traditions, et non l'esprit de  puйrilitй et de
controverse.  Les moeurs  de Byzance n'ont jamais  йtй  celles  de  Kiov. Le
clergй Russe,  jusqu'а  Thйophane,  a йtй  respectable,  il ne  s'est jamais
souliй  des  infamies  du  papisme et  certes  n'aurait jamais  provoquй  la
rйformation, au moment ou l'humanitй avait le plus besoin d'unitй".

     "‚ы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист,
что ‚изантиЯ была достойна  презрениЯ и презираема  и  т. п. Ђх,  мой  друг,
разве  сам €исус •ристос не  родилсЯ евреем и разве €ерусалим не был притчею
во Языцех? …вангелие от  этого  разве менее изумительно? “  греков мы  взЯли
евангелие  и преданиЯ, но не  дух ребЯческой мелочности и словопрений. Ќравы
‚изантии никогда  не были нравами Љиева.  Ќаше духовенство, до ”еофана, было
достойно уважениЯ, оно никогда не пЯтнало себЯ низостЯми папизма и, конечно,
никогда  не  вызвало  бы  реформации в тот момент, когда человечество больше
всего нуждалось в единстве".

     Џисьмо  —аадаеву не  было  отправлено;  остались неопубликованными  при
жизни  Џушкина и  его "православные"  стихотворениЯ, написанные  на Љаменном
острове.  Ћбщество, окружавшее  поэта, в  последние годы понимало его плохо;
его позднЯЯ духовнаЯ  эволюциЯ и вовсе не была  замечена. ђепутациЯ  Џушкина
по-прежнему    определЯлась   его   ранним   вольнодумством   и   юношескими
антиклерикальными выходками, остававшимисЯ у  всех  в памЯти.  Ќедаром после
гибели  поэта  тогдашний  глава ђусской  церкви сказал  †уковскому:  "насилу
довели  мы  его до  смерти  христианской".  …му  и  в  самом  деле  пришлось
похлопотать в свЯзи  с  этим делом.  Љ  умирающему Џушкину, как прежде к его
Џиковой „аме, ЯвилсЯ "гость полунощный"  с  запиской,  в которой  содержалсЯ
совет  "умереть по-христиански"; специально  было прослежено, причастилсЯ ли
поэт,  в полном  ли  объеме  совершил он  последние христианские обрЯды.  Ќо
Ќиколай  Џавлович беспокоилсЯ напрасно:  Џушкин, переживший в  поздние  годы
мощный духовный кризис, пробудивший в нем религиозное чувство, и не помышлЯл
об  отказе от  исполнениЯ  последнего долга  христианина. Ћн  исповедалсЯ  и
причастилсЯ ночью, знаЯ, что царь, по  собственному  его заверению, не лЯжет
спать,  пока не  получит известие  о  том,  что  его  настойчивое требование
исправно выполнено. ђовно через сутки Џушкина не стало.
     Џушкин, в отличие от Ѓайрона, Њицкевича и  „жойса, умер на  родине, так
ни  разу и не увидев чужие  краЯ, о которых он столько мечтал. ќто не мешало
ему, однако, добрую половину своей жизни считать себЯ изгнанником, взывать к
тени ЋвидиЯ и  сочувственно цитировать  известную  сентенцию „анте о  горечи
чужого  хлеба.  ‘осланный  на юг, в Ѓессарабию,  Џушкин написал  там большое
послание "Љ Ћвидию", в котором  в рамках "поэтической вольности"  утверждал,
что римский поэт был отправлен в ссылку в те же самые краЯ, что и он:

     Ћвидий, Я живу близ тихих берегов,
     Љоторым изгнанных отеческих богов
     ’ы некогда принес и пепел свой оставил.

     Ќа самом  деле Џушкин прекрасно знал, что Ћвидий (43  до н. э. -  14 н.
э.) был сослан немного дальше  - в город ’омы, на —ерном  море, близ  „унаЯ.
Њотивы  этого  сурового  наказаниЯ  неЯсны  историкам  до  сих  пор;  вполне
возможно, что они  были неЯсны  и  самому Ћвидию. ’ак  или иначе,  но  поэт,
проживший мирно  и безмЯтежно около  полувека в  ђиме, вдруг  оказалсЯ перед
необходимостью   покинуть   родину  и   отправитьсЯ   на   далекую   окраину
цивилизованного мира.  „лЯ этого "баловнЯ славы",  привыкшего к счастливой и
спокойной  жизни,  к  лаврам  первого  римского  поэта,  это  было  страшной
катастрофой.  Ћвидий считал  себЯ  погибшим, и только друзьЯ удержали его от
самоубийства.  ‚  декабре  8 года  он отправлЯетсЯ  в плавание,  которое  по
зимнему времени было очень опасно. ‚ €онийском  море  корабль ЋвидиЯ попал в
свирепую  бурю  и  едва  не погиб. ‡иму  Ћвидий  переждал  в  ѓреции,  вдоль
побережьЯ  которой  он  плыл, и,  сменив  корабль,  достиг ”ракии.  ‚  своих
"‘корбных  элегиЯх" (Tristia,  I, 10)  он описывает свой  путь от Љоринфа до
острова  ‘амофракии,  пролегавший  через ќгейское море, мимо  ѓеллеспонта  и
’рои. ‚  той  же  элегии Ћвидий призывает  свой  новый  корабль благополучно
пройти  через Ѓосфор,  мимо  ‚изантиЯ  (на месте которого  триста лет спустЯ
будет основан Љонстантинополь),  и встретить в одной из черноморских гаваней
самого поэта, который собралсЯ отправитьсЯ в том же направлении посуху.
     ‚есной  9  года  Ћвидий достиг места  своей ссылки. ’омы были небольшим
греческим   городом,  совсем   недавно  принЯтым  под  римский  протекторат.
Џо-латыни там  не говорил никто; сам поэт писал, что в населенье этой страны
"перемешаны  греки  и  геты",  хотЯ и мало  кто  из  них  сохранил  "остатки
греческой  речи", давно  одичавшей "в варварских гетских устах" (Tristia, V,
7).  ‘вЯзь с миром едва поддерживалась  в ’омах;  только  в летнее времЯ,  в
сезон навигации, греческие корабли приносили известиЯ о том, что произошло в
ђиме и всей империи. Џрожив  десЯть  лет, тЯжелых  и унылых, в  этом городе,
Ћвидий  умер  там, так  и  не дождавшись своего вожделенного возвращениЯ  на
родину.
     ‚ биографиЯх  этих поэтов и  писателей,  как видим, есть  нечто общее -
судьба изгнанника,  покинувшего родину, в прЯмом или  метафизическом смысле.
Њожет быть, именно  эта  оторванность  от  корней и заставлЯла  их под конец
жизни  обращатьсЯ ко всеобщей духовной родине  -  ѓреции. ‚ случае с Ћвидием
это  обращение,  конечно,  было  насильственным,  но кто может  сказать,  на
основании какого "сцеплениЯ обстоЯтельств" определЯютсЯ судьбы поэтов?
     €ногда этот порыв к греческой культуре возникал не перед  смертью,  а в
середине  жизни,  на решительном  жизненном  переломе, по  своей  значимости
вполне сравнимого  с  началом  существованиЯ или  его концом. ’акой  перелом
случилсЯ у  „остоевского (1821-1881)  в октЯбре 1866 года. ‹етом  этого года
„остоевский спешно заканчивал свое "Џреступление  и наказание",  но денежные
обстоЯтельства,  все  более  запутывавшиесЯ, принудили  его  взЯть  на  себЯ
обЯзательство  предоставить  издателю еще  один,  совершенно новый  роман  к
декабрю. …сли бы писатель этого не  сделал, то, по  условиЯм подписанного им
соглашениЯ, он навсегда потерЯл  бы права на все свои произведениЯ,  которые
перешли бы тогда в собственность издателЯ. ЋтчаЯвшись успеть  написать роман
к  положенному сроку, „остоевский решил прибегнуть  к помощи стенографистки.
…му  порекомендовали  Ђню  ‘ниткину,  молодую  девушку, недавно  закончившую
стенографические   курсы.  ђабота  не  сразу  пошла  гладко,  но  постепенно
„остоевский  втЯнулсЯ в  непривычную  длЯ него устную  диктовку, привыкнув к
милой  девушке,  так  сильно  помогавшей  ему  в работе.  ‘ каждым  днем  он
относилсЯ к ней  все сердечнее, и скоро мысль о том, что по окончании романа
с ней придетсЯ  расстатьсЯ, стала длЯ  него невыносима. Љак-то раз, будучи в
каком-то особенно тревожном настроении, „остоевский сказал своей  помощнице,
что стоит  на жизненном рубеже и что ему представлЯютсЯ три пути: поехать на
‚осток, в Љонстантинополь и €ерусалим, и, может быть, там навсегда остатьсЯ;
или  поехать в …вропу и погрузитьсЯ всей душой в игру на рулетке, предавшись
страсти,  захватывающей  его  до  безумиЯ;  или, наконец, женитьсЯ  и искать
счастьЯ  в  семейной  жизни.  ЋзадаченнаЯ  девушка посоветовала ему  в любом
случае  не  прибегать  к  двум  первым  способам  переломить   свою   жизнь,
справедливо  показавшимсЯ ей  гибельными.  ЋставалсЯ  только третий путь,  и
через  несколько  недель  44-летний  писатель  сделал  своей  стенографистке
предложение.  Ћно  было  принЯто  без  колебаний,  и  через некоторое  времЯ
началась семейнаЯ жизнь „остоевского.
     Ћна ни  в чем не походила на его прежнюю жизнь. Ђнна  ѓригорьевна была,
может быть, единственной удачей в горестной судьбе „остоевского, но  зато уж
такой, котораЯ  искупила все его прежние неудачи.  †ена писателЯ  постепенно
стала его добрым  гением, ангелом-хранителем, старательно оберегавшим его от
всех  невзгод  -  болезней, материальных затруднений,  житейских  тЯгот. Ћна
взЯла  на  себЯ  мелочные  неприЯтности,  отравлЯвшие ему  существование,  и
позволила целиком сосредоточитьсЯ  на творчестве. Џосле женитьбы „остоевский
создает свои лучшие романы, ставшие вершиной его литературной деЯтельности -
"€диот"  и  "Ѓесы".  Ђнна  ѓригорьевна   по-прежнему  стенографировала   его
произведениЯ, становЯсь их первым слушателем  и критиком,  но,  кроме этого,
еще читала корректуры, издавала книги и весьма  успешно  продавала их. ’аким
образом, свой "жизненный  рубеж"  „остоевскому удалось  перешагнуть в  самом
благоприЯтном  направлении, но длЯ нас здесь интереснее всего не это,  а его
желание переломить свою жизнь и по-другому - отправившись в Љонстантинополь,
чтобы остатьсЯ там навсегда. “  менЯ  нет никаких сомнений,  что  пребывание
„остоевского  в Љонстантинополе врЯд ли продлилось бы дольше, чем визит туда
Њицкевича.
     —то  же касаетсЯ  его желаниЯ проследовать еще дальше, в  €ерусалим, то
этот  путь  в  точности  повторЯл  традиционный  маршрут,  по  которому  шло
паломничество с  самого крещениЯ ђуси. ‡а восемнадцать лет до  того, как это
намерение  возникло  у   „остоевского   (а  то,  что  оно  было   серьезным,
подтверждаетсЯ не только воспоминаниЯми его вдовы,  но  и  найденными в  его
бумагах рекомендательными  письмами к русскому  послу в Љонстантинополе), по
этой дороге отправилсЯ ѓоголь (1809-1852), его литературный учитель и прЯмой
предшественник. Ќа обратном  пути из  €ерусалима, приехав в Љонстантинополь,
ѓоголь получил там письмо своего недавнего  знакомого, свЯщенника о. ЊатвеЯ.
"“мнейший человек  из всех,  каких  Я  доселе знал",  отозвалсЯ о  нем тогда
ѓоголь, "если  Я спасусь, так это, верно, вследствие его  наставлений,  если
только, носЯ их перед собой, буду входить больше в их силу".
     ‚   эти  годы  в  настроении   ѓоголЯ   совершаетсЯ  резкий  поворот  к
религиозности, но не светлой и  жизнеутверждающей, как это было у Џушкина, а
суровой  и  аскетической,  какого-то  средневекового  толка.  ‘транствуЯ  по
ђоссии,  ѓоголь  любит  заезжать  в  монастыри  и  молитьсЯ   там.  Ћсобенно
полюбилась ему Ћптина пустынь, где он усердно  изучал церковную  литературу.
"ѓоголь  прилежно занимаетсЯ  греческой библией",  отмечают современники; но
чем больше  погружалсЯ писатель в это благочестивое настроение, тем  тЯжелее
ему становилось, и тем  труднее было поддерживать душевное равновесие. ‚ это
времЯ  начинаютсЯ  личные отношениЯ его с  о.  Њатвеем, мрачным фанатиком  и
изувером, имевшего самое гибельное влиЯние на ѓоголЯ.  Љак вспоминал сам  о.
Њатвей, ѓоголь слушал его  "отверстыма устама" и "не  знал  в  этом  никакой
сытости". ‚печатлительный  и восприимчивый,  и  так  уже  сильно устрашенный
мыслью о своей  греховности  и  скором  ответе  за  нее, ѓоголь жадно внимал
строгому  свЯщеннику,   который   так  действовал   на   окружающих   своими
проповедЯми, что  мог за  недолгое  времЯ  погрузить  в  атмосферу  ужаса  и
истерического покаЯниЯ целое  село. ђазговоры о.  ЊатвеЯ настолько потрЯсали
ѓоголЯ, что временами он прерывал их, и, не владеЯ собой, кричал: "„овольно!
џ не могу дальше слушать, мне страшно!"
     “мело  воздействуЯ на своего духовного  сына,  о.  Њатвей,  поставивший
перед  собой  цель подготовить его к христианской  кончине, мог  добитьсЯ от
него всего, чего угодно.  ‘амым жестоким его требованием был, однако, призыв
отречьсЯ  от  Џушкина,  "грешника  и  Язычника",  по  словам  свЯщенника.  ‘
юношеских лет и в течение всей жизни  Џушкин длЯ ѓоголЯ был почти полубогом;
еще за три месЯца до смерти, по свидетельству Ђнненкова (см. "Џ. ‚. Ђнненков
как  зеркало русской культуры") одно упоминание его  имени (см. "—то  значит
имЯ?")  выводило ѓоголЯ из тЯжкого оцепенениЯ, в котором он теперь находилсЯ
почти непрерывно, и  озарЯло  его  лицо прежним  светом. "‚рача не обвинЯют,
когда он  по  серьезности болезни приписывает  больному сильные  лекарства",
говорил о ѓоголе о. Њатвей, прекрасно, кстати, разбиравшийсЯ в литературе.
     Џосле  отъезда свЯщенника  из  Њосквы,  где жил тогда  ѓоголь, писатель
потерЯл  всЯкий  интерес  к  жизни,  и  замкнулсЯ  в своем  доме  в  мрачном
уединении. Ћн  обложил себЯ книгами духовного содержаниЯ, говорЯ, что "такие
книги  нужно   часто  перечитывать,   потому  что  нужны  толчки  к  жизни".
‹итературную работу он бросил, как и все другие занЯтиЯ, ел очень мало, хотЯ
своего обычного аппетита  не потерЯл  и поначалу жестоко страдал от скудости
пищи. Ќочи ѓоголь  проводил без сна, в молитвах, постоЯнно думаЯ о смерти. ‚
одну из таких ночей  он и сжег свой многолетний  труд,  незаконченный второй
том "Њертвых „уш". Џосле этого ѓоголь, сильно ослабев, уже больше не выходил
из своей комнаты  и  не желал никого видеть. ‚ последние дни он любил писать
на  длинных  бумажках, большими буквами  евангельские  изречениЯ;  последней
фразой, написанной им, было: "Љак  поступить, чтобы признательно, благодарно
и вечно помнить в сердце полученный урок?"
     „уховный кризис  ѓоголЯ, сопрЯженный  с  отказом от писательства, часто
сравнивают с таким  же  религиозным  "обращением" ’олстого (что  очень злило
самого  ‹ьва  Ќиколаевича).  Ќо  в жизни ’олстого (1828-1910)  устремление к
греческой культуре  было  гораздо более выраженным и сыграло  совсем  другую
роль, переломив  его  судьбу к жизни, а не  к смерти. ќто случилось у него в
том же возрасте, что и у „остоевского,  в  1872 году;  но этому  возрождению
предшествовала долгаЯ полоса мучительного  отчаЯниЯ и невериЯ  в себЯ и свои
силы.  Џосле  окончаниЯ  "‚ойны  и  мира"  ’олстой замкнулсЯ в џсной ЏолЯне,
обидевшись  на  весь  мир,  не   принЯвший   и  не  оценивший  его   великое
произведение,   потребовавшее   многолетнего  тЯжелого  труда.   …ще  больше
осложнЯло  его  душевное  состоЯние  то,  что  и  в его  собственных  глазах
художественные  достоинства  "‚ойны и мира"  оказались под  вопросом. ‚скоре
’олстой совсем бросает  писать, целиком отдавшись своим сельскохозЯйственным
увлечениЯм. ‹ето 1870  года он проводит самым патриархальным образом: косит,
копает, рубит, а  "о противной лит-т-тературе",  по  его словам, даже  и  не
думает.  Ќа самом  деле,  однако, этот уход из литературы далсЯ ему  гораздо
тЯжелее,  чем  он хотел представить. ‚  первые годы своего  кризиса  ’олстой
доходил  почти  до  безумиЯ, до  сильнейшего душевного  расстройства.  ‘трах
сумасшествиЯ становилсЯ у  него настолько силен, что и  на его жену  находил
смертельный ужас,  когда он  позже рассказывал ей об  этом.  ‚се  это времЯ,
замечает ‘офьЯ Ђндреевна, "‹евочка  постоЯнно говорит, что  все  кончено длЯ
него,  скоро  умирать,  ничто не радует, нечего больше ждать от  жизни". ‘ам
’олстой писал ”ету летом 1871  года:  "“падок сил,  и ничего  не  нужно и не
хочетсЯ, кроме спокойствиЯ, которого нет".
     Ћтказавшись от литературы, ’олстой не смог  тем не менее  совсем отойти
от общественной деЯтельности, и затеЯл новое, на его взглЯд, более полезное,
чем написание  романов, предприЯтие - составление "Ђзбуки"  длЯ крестьЯнских
детей. ќта педагогическаЯ  затеЯ  пригодилась не столько детЯм, сколько  ему
самому, заставив его  обратитьсЯ к  "азбуке" мировой литературы: к  русскому
фольклору,  древнерусской  письменности,   эпосу  народов  мира,   греческой
классике. —то касаетсЯ последней, то изучение ее превратилось длЯ ’олстого в
какое-то  наваждение.  Љак  пишет  ‘офьЯ Ђндреевна в дневнике 1871 года:  "‘
декабрЯ &lt;’олстой&gt; упорно занимаетсЯ греческим Языком.  Џросиживает дни
и ночи. ‚идно, что ничто  его в  мире больше не интересует и  не радует, как
всЯкое вновь выученное греческое слово и вновь понЯтый оборот. —итал  прежде
Љсенофонта,  теперь то Џлатона,  то Ћдиссею  и €лиаду, которыми  восхищаетсЯ
ужасно. Ћчень любит, когда слушаешь его  изустный перевод и поправлЯешь его,
сличаЯ с ѓнедичем".
     ѓреческаЯ  литература,  прочитаннаЯ  в   подлиннике,   перевернула  все
представлениЯ ’олстого об идеальном искусстве. "Љак Я  счастлив, что на менЯ
Ѓог  наслал  эту  дурь",  пишет  ’олстой  ”ету  о   своем  новом  увлечении.
"‚о-первых,  Я  наслаждаюсь,  во-вторых,  убедилсЯ,  что  из  всего  истинно
прекрасного  и простого  прекрасного, что произвело слово человеческое, Я до
сих  пор ничего не знал, как и все, в-третьих,  тому, что Я не пишу и писать
дребедени многословной, вроде "‚ойны", Я больше никогда  не стану. € виноват
и, ей-богу, никогда не  буду". ќто отречение от своих старых достижений, как
видим, произноситсЯ здесь уже бодро и радостно. ’олстой говорит об этом, как
человек,  поднЯвшийсЯ  на какую-то  новую ступеньку, от чего его  душевный и
умственный  кругозор резко расширилсЯ.  "Џисать ему хочетсЯ", сообщает ‘офьЯ
Ђндреевна сразу  за рассказом о занЯтиЯх ’олстого греческим Языком, "и часто
говорит об этом. Њечтает, главное, о произведении столь  же чистом, изЯщном,
где  не было бы  ничего  лишнего, как всЯ древнЯЯ  греческаЯ литература, как
греческое искусство".
     ’аким  произведением   стал  новый  роман  ’олстого,  "Ђнна  Љаренина",
оказавшийсЯ его высшим творческим достижением, фокусом всей его литературной
деЯтельности.  ђабота   над  этой  книгой  захватила  ’олстого  и  буквально
возродила его, вернув писателю вкус к  жизни  и  творчеству. "Ђнна Љаренина"
очень  многим, начинаЯ  с  имени  главной  героини,  напоминает  о греческой
литературе:  объективным  тоном изложениЯ, благородной  Ясностью  пропорций,
острым  лиризмом,  глубокой  психологичностью,  мощным трагическим  началом,
доходЯщим иногда  до космических масштабов. ќто великое создание - такое  же
позднее  эхо греческой культуры, как и  изумительный по своему  совершенству
Љазанский  собор  ЂндреЯ  ‚оронихина,  ставший высочайшей  вершиной  русской
архитектуры.   ‚оронихин,   как  правило,   старалсЯ   придерживатьсЯ  стилЯ
итальЯнского  ђенессанса,   господствовавшего  в  его  времЯ;   но  собор  в
Џетербурге, законченный за  три  года  до его  смерти,  был  выражением  его
подлинной  любви  к  греческому  зодчеству.  ‚  последний  год  своей  жизни
архитектор обратилсЯ и  к византийскому стилю, создав план московского храма
•риста ‘пасителЯ; но этот проект, как известно, так и не был реализован.
     “дивительную устойчивость  таких обращений к греческой культуре в самые
важные  моменты  жизни можно  объЯснить тем, что  во все эпохи  эта культура
сохранЯла значение начала, истока, корнЯ, основаниЯ. ’очно так  же в русской
культуре пушкинскаЯ эпоха была начальной, несмотрЯ на то, что до нее русскаЯ
литература  развивалась, иногда  очень  бурно, не  одно  столетие.  Ћсобенно
усиливалось это тЯготение к началу, как  своему, личному,  так и надличному,
общекультурному,  в  самом конце  жизни, когда впереди уже не было ничего, и
оставалось только  бегло  повторить экспозицию,  длЯ  приданиЯ  цельности  и
эстетической  завершенности  всей  жизненной  конструкции,  замкнувшейсЯ  во
времени и пространстве. "Ќевидимо склонЯЯсь и хладеЯ, / Њы близимсЯ к началу
своему" (ср. "Њыслить и  страдать"), как точно выразилсЯ Џушкин,  сам всегда
очень  сильно  подверженный мировым закономерностЯм выстраиваниЯ  судеб. ќти
слова   могла  бы  повторить  и  всЯ  античнаЯ  цивилизациЯ,  вернувшаЯсЯ  в
византийские времена от латыни к греческому Языку, и ђоссийскаЯ €мпериЯ, всю
свою историческую жизнь, вплоть до последних предсмертных содроганий,  жадно
тЯнувшаЯсЯ к Љонстантинополю.

     <b>’екст  и действительность.</b> ‚ феврале  1880 года ”лобер пишет Њопассану:
"Ћна  прелестна, ваша девка! …сли бы  вы  еще вначале немножко  уменьшили ей
живот, вы бы доставили мне этим большое удовольствие". ђечь идет о  "Џышке",
героине новеллы Њопассана,  прочитанной ”лобером  в корректуре утром того же
днЯ. ќто шутливое замечание не только свидетельствует о различии эротических
вкусов двух  французских литераторов  (Њопассан, как  известно,  предпочитал
полненьких), но и наводит на некоторые размышлениЯ о природе той реальности,
которую  создает  литературное  произведение.  ”лобер,  конечно, досконально
знал,  каким  образом  создаетсЯ  эта реальность (см.  "”лобер  подлинный  и
легендарный"). Ѓолее того, и сам Њопассан, его ученик, получил это умение из
рук ”лобера (влиЯние которого в "Џышке" чувствуетсЯ еще очень сильно; только
позднее  Њопассану   удастсЯ   отойти   от  слишком  буквального  следованиЯ
флоберовским  рецептам).  € тем  не менее, на ”лобера,  опытнейшего мастера,
воплотившего тысЯчи образов, разработавшего сотни сцен,  создавшего  десЯтки
литературных  героев  "  на  него безыскусное  мопассановское  повествование
воздействует,  оказываетсЯ, точно так же,  как и на любого  другого,  самого
неискушенного читателЯ. ”лобер  <i>просит</i> автора новеллы придать своей  героине
больше физической привлекательности, и мотивирует это тем, что в этом случае
новелла доставит ему больше  удовольствиЯ!  џ думаю, это  короткое замечание
польстило Њопассану  сильнее,  чем  все  те восторги,  которые расточал  ему
”лобер в своем письме.
     Џоразительно,   что  именно  предпочтениЯ,  вкусы  и   взглЯды  автора,
исподволь  проникаЯ  в  ткань  повествованиЯ,  легче  всего  разрушают  этот
специфический эффект возникновениЯ второй реальности. ќто тем более странно,
что a priori  об авторе, о  его воззрениЯх и  пристрастиЯх мы,  читатели, не
знаем ничего. Љогда в ровную  фактуру  литературного произведениЯ вторгаетсЯ
частное  мнение  его   создателЯ,  это  почему-то  почти   во  всех  случаЯх
воспринимаетсЯ  нами  как  фальшь,  иногда нестерпимаЯ. ‚думчивые литераторы
много об этом размышлЯли. ‚  поздней  работе ’олстого  "Ћ експире и  драме"
читаем: "•удожественное произведение прежде всего должно вызывать в читателе
иллюзию того, что  переживаемое действующими лицами  переживаетсЯ им  самим.
Њожно, не нарушаЯ иллюзии, не досказать  многого "  читатель сам доскажет, и
иногда вследствие этого в нем  еще усилитсЯ иллюзиЯ, но сказать лишнее " все
равно что толкнув, рассыпать  составленную из кусков статую или вынуть лампу
из волшебного  фонарЯ, " внимание читателЯ или зрителЯ отвлекаетсЯ, читатель
видит автора, зритель  "  актера, иллюзиЯ исчезает, и вновь  восстановить ее
бывает  уже  невозможно". "Џоэтому без чувства меры", добавлЯет ’олстой, "не
может  быть художника и,  в особенности, драматурга. експир  же  совершенно
лишен этого чувства". ‘татьЯ о експире написана  ’олстым в 1903 году, уже в
начале •• века. ‡а двадцать три года до этого  ”лобер писал ’ургеневу (так и
хочетсЯ  сказать  "в ответ  на  это") о "‚ойне и мире": "Џервые  два  тома "
<i>грандиозны</i>; но  третий "  ужасный спад. Ћн повторЯетсЯ, мудрствует.  ‘ловом,
начинаешь видеть самого этого господина, автора, русского, а до тех пор были
только  Џрирода и —еловечество".  ЌепостижимаЯ  эта перекличка, обратнаЯ  во
времени,  кажетсЯ еще более странной,  когда  читаешь у ”лобера дальше: "Њне
кажетсЯ,  порой  в нем (’олстом " ’. Ѓ.) есть нечто шекспировское. —итаЯ,  Я
временами вскрикивал  от  восторга".  ‚рЯд ли ’ургенев показывал  это письмо
’олстому; великие русские писатели не разговаривали  друг с  другом  с  1861
года (см. "Џ. ‚. Ђнненков как зеркало русской культуры").
     —то  касаетсЯ  ”лобера, то  он  дальше  всех  зашел  в своем стремлении
изгнать всЯкие следы деЯтельности  автора  из  литературного текста.  Џричем
идеалом  длЯ  него  в  этом  отношении  было  как  раз творчество  експира.
Њножество  высказываний  такого рода  рассыпано  по всей  переписке  ”лобера
("‚еличайшие гении и  величайшие творениЯ никогда не делали выводов.  ѓомер,
експир,  ѓете  только  <i>изображали</i>").  ќто  самаЯ  радикальнаЯ  позициЯ,  не
лишеннаЯ  полемического  перехлеста.   Ћна,  видимо,  Явилась   своеобразной
реакцией  на крайнюю несдержанность авторских  излиЯний в  эпоху ђомантизма,
предшествовавшую той, к которой принадлежал ”лобер. Љонечно, и у ”лобера это
скорее  декларировалось, чем  планомерно проводилось. “ него уже зарождаетсЯ
та  захватывающаЯ  воображение  игра  слоЯми реальности,  которой  так будет
увлекатьсЯ  впоследствии другой ученик ”лобера (только уже заочный) " „жеймс
„жойс. ‚прочем, и до  „жойса,  и до ”лобера, эти приемы разрабатывал ѓоголь,
применЯЯ их иногда очень тонко и изощренно. …го позднее творчество ("Њертвые
„уши" и особенно "инель")  " это  целаЯ  энциклопедиЯ  экспериментов такого
рода. ѓоголь не пытаетсЯ, как ”лобер, заставить  забыть  читателЯ о том, что
он читатель и превратить его в участника игры. €ногда он намеренно разрушает
ту  иллюзию,  о которой  говорил  ’олстой. ’ак как  это  делаетсЯ совершенно
осознанно, здесь не возникает никакого чувства фальши и faux pas. ‘кажем,  в
"Ђнне Љарениной", когда  мы читаем, что ‘тива Ћблонский, обращаЯсь к Ђлексею
Ђлександровичу с  просьбой дать Ђнне  разрешение на развод, вдруг неожиданно
ощущает такой прилив стыда, что не может даже заговорить о своем  деле  " мы
видим, знаЯ уже характер Ћблонского, что это совершенно не соответствует его
обычному поведению и попросту придумано за него ’олстым (при  этом длЯ того,
чтобы заметить это несоответствие, нам совсем необЯзательно знать что-нибудь
об  оригинальной  толстовской   теории   развода).   ѓоголь   же   настолько
старательно,  а  главное, убедительно приучает  нас не верить ни единому его
слову, что  ему становЯтсЯ позволительны любые несуразности. ’очнее, в  мире
ѓоголЯ никаких несуразностей  и не может быть: они воспринимаютсЯ скорее как
смена уровней реальности, создаваемой  текстом,  и дорожным указателем здесь
обычно  оказываетсЯ  усиление   иронической  интонации.  ‚озьмем,  например,
следующий отрывок из "Њертвых „уш":

     "ѓород  был  решительно  взбунтован; все  пришло в брожение, и хоть  бы
кто-нибудь  мог что-либо понЯть. „амы умели  напустить такого тумана в глаза
всем,  что   все,  а  особенно  чиновники,   несколько   времени  оставались
ошеломленными.  Џоложение  их  в  первую  минуту  было похоже  на  положение
школьника, которому  сонному  товарищи, вставшие  поранее,  засунули  в  нос
гусара,  то  есть бумажку,  наполненную табаком.  ЏотЯнувши  впросонках весь
табак к себе со всем усердием спЯщего,  он пробуждаетсЯ, вскакивает, глЯдит,
как  дурак,  выпучив глаза, во все стороны, и не может понЯть, где он, что с
ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучом солнца стены, смех
товарищей,  скрывшихсЯ по углам,  и глЯдЯщее  в  окно  наступившее  утро,  с
проснувшимсЯ лесом,  звучащим тысЯчами  птичьих  голосов, и  с  осветившеюсЯ
речкой,   там   и  там  пропадающею   блещущими  загогулинами  между  тонких
тростников, всю  усыпанную  нагими ребЯтишками,  зазывающими на  купанье,  и
потом уже наконец чувствует, что в носу у  него сидит  гусар. ’аково было  в
первую минуту положение обитателей и чиновников города".

     —то здесь описываетсЯ?  ‹етнее  утро  на  реке,  ощущениЯ  школьника  с
гусаром  в  носу  или  положение  обитателей  города?  ‚оображение  читателЯ
устроено  так,  что  он  может  представить  себе  в  каждый  момент  только
что-нибудь одно. …сли автор желает  с помощью сравнениЯ поЯснить то,  что он
хочет  сказать,  это  его право.  ’акие  сравнениЯ,  сопоставлЯЯ  сложный  и
незнакомый читателю мир с простым и привычным, облегчают  ему восприЯтие той
новой реальности, которую создает литературный текст. ‚ данном же случае это
сравнение не  только ничего не  проЯснЯет, но и  заслонЯет и  даже полностью
вытеснЯет в  сознании читателЯ первый слой  описаниЯ - будучи более Ярким, а
значит  (по законам литературного восприЯтиЯ)  " более реальным.  Љ тому  же
ѓоголь  не  удовлетворЯетсЯ  одним таким трюком,  а проделывает  его  дважды
подрЯд, окончательно запутываЯ читателЯ.
     ‚прочем,  здесь именно это  удвоение и свидетельствует о том, что  этот
фокус "  не  оплошность ѓоголЯ, а намереннаЯ  игра читательским восприЯтием.
’ак в музыке фальшивое созвучие,  случайно закравшеесЯ в  ткань музыкального
произведениЯ, режет  слух,  и оно же, повторенное несколько раз уместно и со
смыслом, приучает  ухо к новому звуковому строю. Ќапример, у того же ”лобера
аналогичное  Явление  кажетсЯ  скорее  авторским  промахом, чем сознательным
эффектом: "Elle observait  le bonheur de son  fils avec  un silence  triste,
comme  quelqu'un  de ruinй qui regarde, a  travers  les  carreaux,  des gens
attablйs dans son  ancienne maison"  ("Ћна в горестном  молчании смотрела на
счастье сына, как тот, кто разорилсЯ, заглЯдывает в окна своего бывшего дома
и видит за столом чужих людей").

     <b>’ри галлюцинации.</b>  ‚  апреле 1876  года  ‹ев  ’олстой раздраженно писал
‘трахову: "…сли  близорукие критики думают, что Я хотел описывать только то,
что мне нравитсЯ, как обедает Ћблонский и  какие плечи  у  Љарениной, то они
ошибаютсЯ". €нтересно,  что ’олстой  здесь, намереваЯсь лишь  высказать свое
высокомерное пренебрежение к внешней, событийной стороне  "Ђнны Љарениной" и
называЯ  в свЯзи с этим два первых подвернувшихсЯ ему  эпизода из романа, на
самом деле ненароком, сам того не желаЯ, попадает чуть ли не на самые важные
нервные  центры  своей  книги.  ‚рЯд  ли это случайность: просто первое, что
вспомнилось ему,  когда он заговорил о своем  произведении,  было именно то,
что врезалось  ему в памЯть больше  всего  и оставило наибольший  след в его
сознании. ‡астольнаЯ  беседа  ‹евина и Ћблонского,  которую ‚ладимир Ќабоков
считал непревзойденной в мировой литературе, Явно стоила автору значительных
усилий. ќто чувствуетсЯ по художественной фактуре этой сцены и сейчас, когда
мы знакомимсЯ уже с  окончательным, выверенным и  отделанным текстом.  ‡десь
нужно  было  на  нескольких страницах сразу  ввести  читателЯ в  курс  дела,
рассказать ему о  предыдущем развитии  событий (как известно, ’олстой считал
нелепым  и  устаревшим  прЯмое,  авторское  изложение  предыстории  героев),
обрисовать характеры действующих лиц, которые будут играть столь важную роль
в  дальнейшем  повествовании,  заставить  их высказать  свои  мнениЯ по тому
вопросу,  ради  которого и задумывалась всЯ  эта книга. ’олстой справилсЯ со
своей  задачей блестЯще; эта сцена  по своему художественному  совершенству,
может  быть,  лучшаЯ   в   романе;   по   напрЯженности  мысли,  бьющейсЯ  и
переливающейсЯ  в ней,  ее можно сопоставить только с диалогами Џлатона  - с
той  только разницей,  что  у  ’олстого действуют настоЯщие  живые люди, а у
Џлатона - один ‘ократ, окруженный безжизненными марионетками.
     —то же касаетсЯ плеч Ђнны Љарениной, о  которых  упоминает  ’олстой, то
тут вопрос  еще  сложнее.  ‘удЯ  по  резкому  высказыванию  ’олстого,  можно
подумать,  что это что-то самое незначительное и несущественное в романе; на
самом  же деле  этот образ поЯвилсЯ  у  ’олстого прежде  самой книги  и  так
поразил его воображение, что  всЯ книга, может  быть, и не  поЯвилась бы без
него. Љак-то ‚. €стомин спросил ’олстого о том, как зародилась у  него мысль
об "Ђнне  Љарениной". "ќто было так же, как теперь, после  обеда,  - отвечал
ему ’олстой. - џ лежал один на этом диване и курил. ‡адумалсЯ ли Я очень или
боролсЯ  с дремотою,  не  знаю, но  только  вдруг  передо  мною  промелькнул
обнаженный женский локоть изЯщной аристократической руки.  џ невольно  начал
вглЯдыватьсЯ в  видение.  ЏоЯвились  плечо,  шеЯ, и,  наконец,  целый  образ
красивой женщины в бальном костюме, как бы просительно вглЯдывавшейсЯ в менЯ
грустными глазами. ‚идение  исчезло,  но Я уже  не мог освободитьсЯ  от  его
впечатлениЯ, оно преследовало менЯ дни и ночи, и,  чтобы избавитьсЯ от него,
Я должен был искать ему воплощениЯ. ‚от  начало "Ђнны Љарениной", - закончил
граф".
     ‡начительные  произведениЯ  искусства  не так  уж  редко  начинались  с
галлюцинаций.  ЏоЯвление  нового художественного замысла - это одна из самых
важных и таинственных  вещей на свете, оно  переживаетсЯ художником остро  и
пронзительно. Њожет быть,  поэтому  литераторы  обычно  избегают говорить об
этом, как бы из  суевериЯ или из предосторожности. Ћдин Ђндрей  Ѓелый, "этот
гений въедливости",  как его назвал  тот  же Ќабоков,  дотошно  передал весь
механизм первоначального  толчка, из  которого  родилась его  великаЯ  книга
"Џетербург". …го рассказ, наивный и взволнованный, представлЯет собой, может
быть, единственное в мировой литературе детальное свидетельство такого рода:

     "Ћбед у Ѓрюсова  (заметим,  что опЯть дело началось с обеда - ’.  Ѓ.) -
преддверие к долгим осенним ночам, во времЯ которых Я всматривалсЯ в образы,
роившиесЯ передо  мной; из-под них мне  медленно вызревал  центральный образ
"Џетербурга"; он вспыхнул во мне  так  неожиданно странно, что мне  придетсЯ
остановитьсЯ на  этом, ибо впервые тогда мне осозналось рождение  сюжета  из
звука.
     џ  обдумывал, как продолжить  вторую часть романа "‘еребрЯный  голубь";
втораЯ   часть   должна  была  открытьсЯ  петербургским  эпизодом,  встречей
сенаторов; так  по замыслу уткнулсЯ Я  в  необходимость  дать характеристику
сенатора  Ђбле