Оцените этот текст:




---------------------------------------------------------------
     Черновики романа. Тетрадь 1 1928 - 1929 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.23-36
     OCR: Проект "Общий  Текст"
---------------------------------------------------------------



     - Значит, гражданин Поротый, две тысячи рублей вы  уплатили  гражданину
Иванову за дом в Серпухове?
     - Да, так. Так точно, - уплатил я. Только при этом клятвенно говорю, не
получал я от Воланда никаких денег! - ответил Поротый.
     Впрочем, вряд ли в отвечавшем можно было признать  председателя.  Сидел
скуластый исхудавший совсем другой  человек,  и  жиденькие  волосы  до  того
перепутались и слиплись у него на голове, что казались кудрявыми. Взгляд был
тверд.
     - Так. Откуда же взялись у вас пять тысяч рублей? Из каких же уплатили?
Из собственных?
     - Собственные мои, колдовские, - ответил Поротый, твердо глядя.
     - Так. А куда же вы дели полученные от Воланда въездные?
     - Не получал, - одним дыханием сказал Поротый.
     - Это ваша подпись? - спросил человек у Поротого, указывая  на  подпись
на контракте, где было написано: "5 тысяч рублей согласно контракту  от  гр.
Воланда принял".
     - Моя. Только я не писал.
     - Гм. Значит, она подложная?
     - Подложная бесовская.
     - Так. А граждане Корольков и Петров видели, как вы получили. Они лгут?
     - Лгут. Наваждение.
     - Так. И члены правления лгут? И общее собрание?
     - Так точно, лгут. Им нечистый глаза отвел. А общего собрания не было.
     - Ага. Значит, не было денег за квартиру?
     - Не было.
     - Были ваши собственные. Откуда они у вас? Такая большая сумма?
     - Зародились под подушкой.
     - Предупреждаю вас, гражданин Поротый, что, разговаривая таким  нелепым
образом, вы сильно ухудшаете ваше положение.
     - Ничего. Я пострадать хочу.
     - Вы и пострадаете. Вы меня время заставляете  зря  терять.  Вы  взятки
брали?
     - Брал.
     - Из взяток составились пять тысяч?
     - Какое там. По мелочам брал. Все прожито.
     - Так. Правду говорите?
     - Христом Богом клянусь. - Что это вы,  партийный,  а  все  время  Бога
упоминаете? Веруете?
     - Какой я партийный. Так...
     - Зачем же вступили в партию?
     - Из корыстолюбия.
     - Вот теперь вы откровенно говорите.
     - А в Бога Господа верую, -  вдруг  сказал  Поротый,  -  верую  с  сего
десятого июня и во диавола.
     - Дело  ваше.  Ну-с,  итак,  согласны  признать,  что  из  пяти  тысяч,
полученных вами за квартиру, две вы присвоили?
     - Согласен, что присвоил две. Только за квартиру ничего не  получал.  А
подпись вам тоже мерещится.
     Следователь рассмеялся и головой покачал.
     - Мне? Нет, не мерещится.
     - Вы,  товарищ  следователь,  поймите,  -  вдруг  сказал  проникновенно
Поротый, - что я за то только и страдаю, что бес подкинул мне  деньги,  а  я
соблазнился, думал на старость угол себе  в  Серпухове  обеспечить.  Мне  бы
сообразить, что деньги под подушкой... Только я власть предупреждаю,  что  у
меня во вверенном мне доме  нечистая  сила  появилась.  Ремонт  в  Советской
России в день сделать нельзя, хоть это примите во внимание.
     - Оригинальный вы человек,  Поротый.  Только  опять-таки  предупреждаю,
что, если вы при помощи  этих  глупых  фокусов  думаете  выскочить,  жестоко
ошибаетесь. Как раз наоборот выйдет.
     - Полон я скверны был, - мечтательно заговорил Поротый, строго и гордо,
- людей и Бога  обманывал,  но  с  ложью  не  дорогами  ходишь,  а  потом  и
споткнешься. В тюрьму сяду с фактическим наслаждением.
     - Сядете. Нельзя на общественные  деньги  дома  в  Серпухове  покупать.
Кстати, адрес продавца скажите.
     - В 3-й Мещанской, купца Ватрушкина бывший дом.
     - Так. Прочтите, подпишите. Только на суде потом не извольте  говорить,
что подпись бесовская и что вы не подписывали.
     - Зачем же, - кротко отозвался Поротый, овладевая ручкой, - тут уж дело
чистое, - он перекрестился, - с крестом подпишем.
     - Штукарь вы, Поротый. Да вы  прочтите,  что  подписываете.  Так  ли  я
записал ваши показания?
     - Зачем же. Не обидите погибшего.





     Интересно, как никому и в голову не пришло,  что  странности  и  вообще
всякие необыкновенные происшествия, начавшиеся в  Москве  уже  12  июня,  на
другой же день после дебюта м-е Воланда, имели все один, так сказать,  общий
корень и источник и что источник этот можно  было  бы  и  проследить.  Хотя,
впрочем, мудреного особенно  и  нет.  Москва  город  громадный,  раскиданный
нелепо,  населения  в  нем  как-никак  два  с  половиной  миллиона,   да   и
население-то такое привычное ко всяким происшествиям, что оно уж и  внимание
на них перестало обращать.
     В самом деле, что, скажем, удивительного в том, что 12  июня  в  пивной
"Новый  быт"  на  углу  Триумфальной  и  Тверской   арестовали   гражданина?
Арестовали за дело. Выпив три кружки пива, гражданин направился  к  кассе  и
вручил кассирше червонец. Хорошо, что бедная девушка опытным глазом увидела,
что червонец скверный - именно на  нем  одного  номера  не  было.  Кассирша,
неглупая девушка, вместо того чтобы со скандалом  вернуть  бумажку,  сделала
вид, что в кассе что-то заело, а сама мигнула малому в фартуке. Тот появился
у  плеча  обладателя   червонца.   Осведомились,   откуда   такой   червонец
малахольный, недоделанный? На службе получил... Любопытные лица. На  службе,
гражданин, таких червонцев сроду не давали.  Гражданин  в  замешательстве  к
двери.  Попридержали,  через  минуту  красное  кепи  и  -   готово.   Замели
гражданина.
     Второй случай вышел  пооригинальнее.  В  кондитерской  в  Столешниковом
переулке купил прилично одетый мужчина  двадцать  штук  пирожных.  К  кассе.
Кассирша в негодовании.
     - В чем дело?
     - Вы что, гражданин, даете?
     - Как "что"? Черв...
     Глядь, какой же  это  червонец!  Кассирша  злобно  возвращает  этикетку
белого цвета. Написано: "Абрау-Дюрсо, полусухое".
     - Что такое?! Ради Бога, извиняюсь...
     Дает другой, тут уж скандал! Конфетная бумажка "Карамель  фабрики  Розы
Люксембург - "Наш ответ Чемберлену".
     - Прошу не хулиганить!!
     Все приказчицы негодуют. Публика  смотрит...  Господин  малиновый,  еле
выскочил из магазина, но его  вернули,  заставили  заплатить  за  измятые  в
коробке пирожные. Он расплатился серебряной мелочью. А выбежавши, швырнул  в
канавку  проклятые  две  бумажки,  причем  изумленный  прохожий  поднял  их,
развернул, увидел, что это червонцы, присвоил их.
     На Мясницкой у почтамта в полдень громко разрыдалась девушка, торгующая
с моссельпромовского лотка шоколадом. Оказалось, что какой-то негодяй вручил
и так нищей, нуждающейся продавщице червонец, а когда  она  через  некоторое
время вынула его из жестяной коробочки, служившей ей кассой, увидела в руках
у себя белый листок из отрывного календаря. Потом случаи стали все  чаще,  и
все связаны они были с деньгами. В  банке  на  углу  Петровки  и  Кузнецкого
арестовали кассира, потому что, сдавая дневную кассу контролеру, он  сдал  в
пачке, перевязанной и им подписанной, вместо  тысячи  только  семьсот  и  на
триста резанных по формату лозунгов "Религия - яд, берегите ребят".
     В частном галантерейном магазине на Арбате обнаружил хозяин в  кассовом
ящике  вместо  четырех  червонных  бумажек  четыре   билета   в   театр   на
революционную пьесу. Владелец магазина их рвал зубами.
     В кассе месткома газеты "Звонок" во Дворце Труда случилось похуже.  Там
обнаружилась недостача денег  в  несгораемом  шкафу,  а  вместо  недостающих
червонцев - пятьдесят штук троцкистских  прокламаций  самого  омерзительного
содержания.  Секретарь,  обнаруживший  их,  ничего  никому  не  сказал,   но
уединился в телефонной будке, и через час трое людей в черных куртках увезли
прокламации, а с ними  двух  беспартийных  сотрудников  "Звонка"  неизвестно
куда. Случаи превращения денег в черт знает что во второй половине дня стали
настолько частыми, что о них тут только расплылся по  столице  слушок...  Из
одних  трамваев  раз  двадцать  высаживали   субъектов,   которые   развязно
протягивали кондукторшам всякий хлам вроде,  например,  наклейки  с  коробки
сардин "Маяк", как это было на Моховой улице.
     На Смоленском рынке на закате солнца в подворотне произошла поножовщина
по поводу брюк, купленных за вышедший в  тираж  лотерейный  билет  автодора.
Человека зарезали с ловкостью и смелостью почти испанской.
     Меж тем только один человек во всей Москве в тот же день  проник  в  то
место, о котором впоследствии только догадались...  Человек  этот,  конечно,
был буфетчик Варьете. Нужно отметить, что  человечек  короткого  роста  и  с
веками, прикрывающими  свиные  глазки  крышечками,  и  моржовыми  усами  был
меланхоликом. На лице у него царило не сходящее выражение скорби,  и  тяжкие
вздохи непрерывно вырывались из его  груди.  Если  ему  приходилось  платить
восемь копеек в трамвае, он вздыхал так, что на него оборачивались.
     В утро 12 июня, проверяя кассу, он нашел вместо  одиннадцати  червонцев
одиннадцать страниц маленького формата из "Заколдованного места" Гоголя.  Мы
не беремся описывать ни лицо буфетчика, ни его жесты, ни слова.
     Он  к  полудню  закрыл  буфет,  облачился  в  желтое   летнее   пальто,
художническую шляпу и, несмотря  на  жару,  в  калоши  и,  вздохами  оглашая
окрестности, отправился на Садовую. У подъезда Варьете он  продрался  сквозь
толпу, причем вздохнул многозначительно.
     Через пять минут он уже звонил в третьем этаже.  Открыл  ему  маленький
человечишко  в  черном  берете.  Беспрепятственно  буфетчика  пропустили   в
переднюю. Он снял калошки, аккуратно поставил их у стоечки, пальтишко снял и
так вздохнул, что человечишко обернулся, но куда-то исчез.
     - Мессир, к вам явился человек.
     - Впустите, - послышался низкий голос.
     Буфетчик вошел и раскланялся, удивление его было  так  сильно,  что  на
мгновение он забыл про одиннадцать червонцев.
     Вторая венецианская комната странно обставлена. Какие-то  ковры  всюду,
много ковров. Но стояла какая-то подставка,  а  на  ней  совершенно  ясно  и
определенно золотая на ножке чаша для святых даров.
     "На аукционе купил. Ай, что делается!" - успел подумать буфетчик и  тут
же увидал кота с бирюзовыми глазами, сидящего на  другой  подставке.  Второй
кот оказался в странном  месте  на  карнизе  гардины.  Он  оттуда  посмотрел
внимательно на буфетчика. Сквозь гардины  на  двух  окнах  лился  в  комнату
странный свет, как будто в церкви в пламенный день через  оранжевое  стекло.
"Воняет чем-то у них в комнате", - подумал потрясенный царь бутербродов,  но
чем воняет, определить не сумел. Не  то  жжеными  перьями,  не  то  какою-то
химической мерзостью.
     Впрочем, от мысли о вони буфетчика тотчас отвлекло  созерцание  хозяина
квартиры. Хозяин этот раскинулся на каком-то возвышении,  одетом  в  золотую
парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами.
     "Батюшки, неужели же и это с аукциона продали?"
     На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат  и  что  на  самом
деле оказалось католической сутаной, а на ногах черт знает что. Не то черные
подштанники, не то трико. Все это, впрочем, буфетчик рассмотрел плохо.  Зато
лицо хозяина разглядел. Верхняя губа выбрита  до  синевы,  а  борода  торчит
клином. Глаза буфетчику показались  необыкновенно  злыми,  а  рост  хозяина,
раскинувшегося на этом... ну, Бог знает на чем, неимоверным.
     "Внушительный мужчина, а рожа кривая", - отметил буфетчик.
     - Да-с? - басом сказал хозяин, прищуриваясь на вошедшего.
     -  Я,  -  поморгав,   ответил   буфетчик,   -   изволите   ли   видеть,
содержатель-владелец буфета из Варьете.
     - Не подумаю даже! - ответил хозяин.
     Буфетчик заморгал, удивившись.
     - Я, - продолжал хозяин, - проходил мимо вашего буфета, почтеннейший, и
нос вынужден был заткнуть
      .............................................................
     ...Бегемот!
     На зов из черной пасти камина вылез черный кот на толстых, словно дутых
лапах и вопросительно остановился.
     "Дрессированный, - подумал буфетчик, - лапы до чего гадкие!"
     - Ты у канцлера был? - спросил Воланд.
     Буфетчик вытаращил глаза.
     Кот молчал. - Когда же он успеет? - послышался  хриплый  сифилитический
голос из-за двери, - ведь это не ближний свет! Сейчас пошлю.
     - Ну а в Наркомпросе?
     - В Наркомпрос я Бонифация еще позавчера посылал, - пояснил все тот  же
голос.
     - Ну?
     - Потеха!
     - Ага, ну ладно. Брысь! (Кот исчез в  камине.)  Итак,  продолжайте,  вы
славно рассказываете. Так... Якобы деньги?.. Дальше-с...
     Но буфетчик не сразу обрел дар дальнейших рассказов. Черненькое  что-то
стукнуло ему в душу,  и  он  настороженными  слезящимися  глазками  проводил
Бегемота в камин.
     - А они, стало быть, ко мне в буфет и давай их менять!
     - О! Жадные твари! Но, позвольте, вы-то видели, что вам дают?
     - То-то, что деньги совершенно как настоящие.
     - Так что же вас беспокоит? Если они совершенно как настоящие...
     - То-то, что сегодня, глядь, ан вместо червонцев резаная бумага.
     - Ах, сволочь-народ в Москве! Но, однако ж, чего вы хотите от меня?
     - Вы должны уплатить...
     - Уплатить?!
     - О таких фокусах администрацию надлежит уведомлять. Помилуйте, на  110
рублей подковали буфет.
     - Я не хочу вам платить. Это скучно - платить.
     - Тогда вынужден я буду в суд заявить, - твердо сказал буфетчик.
     - Как в суд! Рассказывают, у вас суд классовый?
     - Классовый, уж будьте спокойны.
     - Не погубите сироту, - сказал плаксиво Воланд и вдруг стал на колени.
     "Полоумный или издевается", - подумал буфетчик.
     - Лучше я вам уплачу, чем в суд идти. Засудят  меня,  ох  засудят,  как
пить дадут, - сказал Воланд. - Пожалуйте бумагу,  я  вам  обменяю.  Буфетчик
полез в карман, вынул сверток, развернул его и ошалел.
     - Ну-с, - нетерпеливо сказал хозяин.
     - Червонцы!! - шепотом вскричал буфетчик.
     Воланд сделался грозен.
     - Послушайте, буфетчик! Вы мне голову пришли морочить или пьяны?
     - Что же это такое делается? - залепетал буфетчик.
     - Делается то, что у вас  от  жадности  в  глазах  мутится,  -  пояснил
Воланд, вдруг смягчаясь. - Любите деньги, плут, сознайтесь? У вас, наверное,
порядочно припрятано, э? Тысчонки сто тридцать четыре, я полагаю, э?
     Буфетчик дрогнул, потому что, ляпнув наобум, по-видимому, цифру, Воланд
угадал до последней копейки - именно в сумме 134 тысяч выражались сбережения
буфетчика.
     - Это никого не касается, - забормотал буфетчик, совершенно пораженный.
     - Мне только одно непонятно, - продолжал артист Воланд, -  куда  вы  их
денете? Вы помрете скоро, через год, в гроб вы их не  запихнете,  да  они  в
гробу вам и не нужны...
     - Попрошу вас не касаться  моей  смерти,  -  тихо  ответил  буфетчик  и
побледнел, и стал озираться. Ему сделалось страшно, отчего - он сам не знал.
     - Я пойду, - добавил он, вращая глазами.
     - Куда же вы так спешите? - любезно осведомился хозяин. - Останьтесь  с
нами,  посидите,  выпьемте.  Бонифаций  превосходно  приготовляет   напиток.
Отведайте, э?
     - Благодарствуйте, я не пью, - просипел буфетчик и стал пятиться
     - Куда ж вы? - спросил вдруг сзади кто-то, и вынырнула рожа. Один  глаз
вытек, нос провалился. Одета была рожа в короткий камзольчик, а ноги  у  нее
разноцветные, в полосах, и башмаки острые.  На  голове  росли  рыжие  волосы
кустами, а брови были черного цвета, и клыки росли куда попало.  Тихий  звон
сопровождал появление рожи, и немудрено: рукава  рожи,  равно  как  и  подол
камзола, были обшиты бубенчиками. Кроме  того,  горб.  То  есть  не  то  что
выпивать с этой рожей...
     - Хватим? - залихватски подмигнув, предложила рожа  и  пододвинулась  к
буфетчику. Рожа сняла с подставки святую чашу и поднесла ее буфетчику.
     - Не пью, - шепотом ответил буфетчик, вдавился в  переднюю,  увидел  на
стене громадную шпагу с рукоятью чашей  и  затем  совершенно  голую  девицу,
сидящую верхом на кресле, отделанном  черепахой.  Увидев  буфетчика,  девица
сделала такой жест, что у того помутилось  в  глазах.  Не  помня  сам  себя,
буфетчик был выпущен на лестницу, и за ним тяжело хлопнула дверь.
     Тут буфетчик сел прямо на ступеньку и тяжело дышал, глаза у него  лезли
из-под бровей, хоть пальцами их вдавливай. Он почему-то ощупал себя. И когда
коснулся  головы,  убедился,  во-первых,  что  она  совершенно   мокрая,   а
во-вторых, что он шляпу забыл в квартире Воланда. Затем он проверил сверток,
червонцы были налицо.  Солнце  било  на  лестницу  через  окно  Гулкие  шаги
послышались сверху. Поравнялась женщина, брезгливо поглядела на буфетчика  и
сказала:
     - Вот так дом малахольный. Ну, с утра все пьяные, ну, прямо потеха.  Э,
дядя, у тебя червонцев-то, я вижу, курочки  не  клюют?  -  И  вдруг  уселась
рядом, кокетливо ткнула буфетчика в ребро. Тот пискнул и машинально  прикрыл
червонцы ладошкой.
     - Имею такой план, - интимно зашептала  женщина,  и  буфетчик,  безумно
глядя ей в лицо, убедился, что она миловидна и не стара, - в квартире сейчас
ни одной души, все рассосались, кто куда. Ты мне  червончик,  а  уж  я  тебя
ублаготворю. Водочка есть, селедочка. Я утром погадала, как  раз  мне  вышла
амурная постель с трефовым королем, а трефовый король - ты.
     - Что вы? - воскликнул трефовый король болезненно и спрятал червонцы.
     - Ты думаешь, может, что я проститутка? - спросила  женщина.  -  Ничего
подобного. Абсолютно  честная  женщина,  муж  счетоводом  служит,  можешь  в
домкоме справиться.
     - Уйдите, Христа ради, -  зашептал  буфетчик,  поднимаясь  на  дрожащие
ноги.
     Женщина поднялась, отряхнула юбку,  подобрала  корзиночку  и  двинулась
вниз.
     - Э, дурбалой, о, дурак, - сказала она, - вот уж, видно, рожна с маслом
надо. Да другая бы, чтоб к тебе  прикоснуться  только,  три  красненьких  бы
слупила, а я, на тебе, червонец! А я с генерал-губернатором отношение имела,
ежели знать угодно, можешь в домкоме справиться.
     Голова ее стала исчезать.
     - Пошел ты... - донеслось снизу и стихло.
     Поборов усилием жадности страх, буфетчик нажал кнопочку,  услыхал,  как
за дверью загрохотали колокола. Сделав громадные глаза, но решив  больше  не
изнурять себя удивлением,  втянув  голову  в  плечи,  буфетчик  ждал.  Дверь
приоткрылась, он дрогнул, на черном фоне сверкнуло голое  тело  все  той  же
девицы.
     - Что вам? - сурово спросила она.
     - Я шляпочку забыл у вас...
     Рыжая голая рассмеялась, пропала в полутьме, и затем из  двери  вылетел
черный ком и прямо в физиономию буфетчику. Дверь хлопнула, за нею послышался
взрыв музыки и хохот, от которого  буфетчик  озяб.  Всмотревшись,  он  охнул
жалобно. В руках у него была  не  его  шляпа,  а  черный  берет,  бархатный,
истасканный, молью траченный. Буфетчик плаксиво пискнул и позвонил вторично.
Опять  открылась  дверь,  и  опять  голая  обольстительно  предстала   перед
буфетчиком.
     - Вы опять?! - крикнула она. - Ах, да ведь вы  и  шпагу  забыли?  "Мать
честная, царица не..." - подумал буфетчик и  вдруг,  взвыв,  кинулся  бежать
вниз, напялив на себя берет. Дело в том, что  лицо  девицы  на  черном  фоне
явственно преобразилось, превратилось в мерзкую рожу старухи.
          Как сумасшедший поскакал по ступеням буфетчик и внизу уже вздумал
перекреститься. Лишь только он это сделал, как берет, взвыв диким голосом, спрыгнул
у него с головы и галопом взвился вверх по лестнице.
     "Вот оно что!" - подумал буфетчик, бледнея. Уже без головного убора  он
выбежал на расплавленный асфальт, зажмурился от лучей, уже не вмешиваясь  ни
во что, услыхал в левом корпусе стекольный бой и женские визги,  вылетел  на
улицу, не торгуясь  в  первый  раз  в  жизни,  сел  в  извозчичью  пролетку,
прохрипел:
     - К Николе...
     Извозчик рявкнул: "Рублик!" Полоснул клячу и через пять минут  доставил
буфетчика в переулок, где в тенистой зелени выглянули белые чистенькие  бока
храма. Буфетчик ввалился в двери, перекрестился жадно, носом потянул  воздух
и убедился, что в храме пахнет не ладаном, а почему-то нафталином. Ринувшись
к трем свечечкам, разглядел физиономию отца Ивана.
     - Отец Иван, - задыхаясь, буркнул буфетчик, - в срочном  порядке...  об
избавлении от нечистой силы...
     Отец Иван, как  будто  ждал  этого  приглашения,  тылом  руки  поправил
волосы, всунул в рот папиросу, взобрался на  амвон,  глянул  заискивающе  на
буфетчика, осатаневшего от папиросы, стукнул подсвечником по аналою...
     "Благословен Бог наш..." - подсказал мысленно буфетчик начало  молебных
пений.
     - Шуба императора Александра Третьего, - нараспев начал  отец  Иван,  -
ненадеванная, основная цена 100 рублей!
     - С пятаком - раз, с пятаком - два, с  пятаком  -  три!..  -  отозвался
сладкий хор кастратов с клироса из тьмы.
     - Ты что ж это, оглашенный поп, во храме  делаешь?  -  суконным  языком
спросил буфетчик.
     - Как что? - удивился отец Иван.
     - Я тебя прошу молебен, а ты...
     - Молебен. Кхе... На тебе... - ответил отец Иван.  -  Хватился!  Да  ты
откуда влетел? Аль ослеп? Храм закрыт, аукционная камера здесь!
     И тут увидел буфетчик, что ни одного лика  святого  не  было  в  храме.
Вместо них, куда ни кинь взор, висели картины самого светского содержания.
     - И ты, злодей...
     - Злодей, злодей, - с неудовольствием передразнил  отец  Иван,  -  тебе
очень хорошо при подкожных долларах, а  мне  с  голоду  прикажешь  подыхать?
Вообще, не мучь, член профсоюза, и иди с Богом из камеры...
          Буфетчик оказался снаружи, голову задрал. На куполе креста не было. Вместо
креста сидел человек, курил.
     Каким образом до своей резиденции  добрался  буфетчик,  он  не  помнил.
Единственно, что известно, что, явившись в буфет, почтенный содержатель  его
запер, а на двери повесил замок и надпись: "Буфет закрыт сегодня".





     Нужно сказать, что, в то время как буфетчик переживал свое приключение,
у здания "Варьете" стояла, все время меняясь в составе,  толпа.  Началось  с
маленькой очереди, стоявшей у двери "Ход в кассу" с восьми часов утра, когда
только-только  устанавливались  очереди  за  яйцами,  керосином  и  молоком.
Примечательно появление в очереди мясистых рож барышников, обычно  дежурящих
под милыми колоннами Большого театра или у среднего подъезда Художественного
в  Камергерском.  Ныне  они  перекочевали,  и  появление  их   было   весьма
знаменательно.
     И точно: в "Варьете" было 2100 мест. К одиннадцати часам  была  продана
половина. Тут Суковский и Нютон опомнились и  кинулись  куда-то  оба.  Через
подставных лиц они купили билеты и к полудню войдя в контакт с  барышниками,
заработали: Суковский 125 рублей, а Нютон 90.  К  полудню  стало  страшно  у
кассы.
     В двенадцать часов с четвертью на кассе поставлена заветная доска  "Все
билеты проданы на сегодня", и барышники, и просто граждане стали покупать на
завтра и на  послезавтра.  Суковский  и  Нютон  приняли  горячее  участие  в
операциях, причем не только никто ничего не знал об этом, /но и/ они друг  о
друге не знали.
     В два  часа  барышники  перестали  шептать:  "Есть  на  сегодня  два  в
партере",  и  лица  их  сделались  загадочными.  Действительно,  публика   у
"Варьете" стала волноваться, к барышникам подходили, спрашивали:
     "Нет ли?", и они стали отвечать сквозь зубы: "Есть кресло в шестом ряду
- 50 рублей". Сперва от них испуганно отпрыгивали, а с трех дня стали брать.
     В контору посыпались  телефонные  звонки,  стали  раздаваться  солидные
голоса, которым никак нельзя было отказать.
     Все двадцать пять казенных мест  Нютон  расписал  в  полчаса,  а  затем
пришлось разместить и приставные стулья для голосов,  которые  попроще.  Все
более  к  вечеру  выяснялось,  что  в  "Варьете"  будет  что-то   особенное.
Особенного, впрочем, не мало было уже и днем - за кулисами.
     Во-первых, весь  состав  служащих  отравил  жизнь  Осипу  Григорьевичу,
расспрашивая, что он пережил, осматривали шею Осипа, но  шея  оказалась  как
шея, -  безо  всякой  отметины...  Осип  Григорьевич  сперва  злился,  потом
смеялся, потом врал что-то о каком-то тумане и  обмороке,  потом  врал,  что
голова у него осталась на плечах, а просто  Воланд  его  загипнотизировал  и
публику, потом удрал домой. Рибби уверял всех, что это действительно  гипноз
и что такие вещи он уже двадцать раз видел в Берлине. На вопрос,  а  как  же
собака объявила:
     "Сеанс окончен"? -  и  тут  не  сдался,  а  объяснил  собачий  поступок
чревовещанием. Правда, Нютон сильно прижал Рибби к стене, заявив  клятвенно,
что ни в какие сделки с Воландом он не входил,  а,  между  тем,  две  колоды
отнюдь не потусторонние, а самые реальнейшие  тут  налицо.  Рибби,  наконец,
объяснил их появление тем, что Воланд подсунул их заранее.
     - Мудрено!
     - Значит, фокус?!
     Пожарный был прост и не врал. Сказал, что, когда голова  его  отлетела,
он видел со стороны свое безголовое тело и смертельно испугался. Воланд,  по
его мнению, колдун.
     Все  признали,  что  колдун  -  не  колдун,  но  действительно   артист
первоклассный.
     Затем вышла "Вечерняя Газета" и в ней громовое  сообщение  о  том,  что
Аполлона Павловича  выбросили  из  должности  в  два  счета.  Следовало  это
сообщение непосредственно за извещением, исходящим от компетентного  органа,
укорявшего Аполлона Павловича в неких неэтических поступках. Каких именно  -
сказано не было, но по Москве зашептались, захихикали обыватели: "Зонтики...
шу-шу, шу-шу..."
     Вслед за "Вечерней Газетой" на головы Библейского и  Нютона  обрушилась
"молния".
     "Молния" содержала в себе следующее:
     "Маслов уверовал. Освобожден. Но  под  Ростовом  снежный  занос.  Может
задержать  сутки.  Немедленно  отправляйтесь  Исналитуч,  наведите   справки
Воланде, ему вида не подавая. Возможно преступник. Педулаев".
     - Снежный занос в Ростове в июне  месяце,  -  тихо  и  серьезно  сказал
Нютон,  -  он  белую  горячку  получил  во  Владикавказе.  Что  ты  скажешь,
Библейский?
     Но Библейский ничего не сказал. Лицо его приняло  серьезный  старческий
вид. Он тихо поманил Нютона и из грохота и  шума  кулис  и  конторы  увел  в
маленькую реквизитную. Там  среди  масок  с  распухшими  носами  две  головы
склонились.
     - Вот что, - шепотом заговорил Библейский, - ты, Нютон, знаешь,  в  чем
дело...
     - Нет, - шепнул Нютон. - Мы с тобой дураки.
     - Гм...
     - Во-первых: он действительно во Владикавказе?
     - Да, - твердо отозвался Нютон.
     - И я говорю - да, он во Владикавказе.
     Пауза.
     - Ну, а ты понимаешь, - зашептал Робинский, - что это значит?
     Благовест смотрел испуганно.
     - Это. Значит. Что. Его отправил Воланд.
     - Не мож...
     - Молчи.
     Благовест замолчал.
     - Мы вообще поступаем глупо, -  продолжал  Робинский,  -  вместо  того,
чтобы сразу выяснить это и сделать из этого оргвыводы...
     Он замолчал.
     - Но ведь заноса нет...
     Робинский посмотрел серьезно, тяжко и сказал:
     - Занос есть. Все правда.
     Благовест вздрогнул.
     - Покажи-ка мне еще раз колоды, - приказал Робинский.
     Благовест торопливо расстегнулся, нашарил  в  кармане  что-то,  выпучил
глаза и вытащил два блина. Желтое масло потекло у него меж пальцев.
     Благовест дрожал, а Робинский только побледнел, но остался спокоен.
     - Пропал пиджак, - машинально сказал Благовест. Он открыл дверцу  печки
и положил в нее блины, дверцу закрыл. За дверкой слышно было, как  сильно  и
тревожно замяукал котенок. Благовест тоскливо  оглянулся.  Маски  с  носами,
усеянными крупными, как горох, бородавками, глядели со  стены.  Кот  мяукнул
раздирающе.
     - Выпустить? - дрожа, спросил Благовест...
     Он открыл заслонку, и маленький симпатичный щенок вылез весь в  саже  и
скуля.
     Оба приятеля молча проводили взорами зверя и стали в упор  разглядывать
друг друга.
     - Это... гипноз... - собравшись с духом, вымолвил Благовест.
     - Нет, - ответил Робинский.
     Он вздрогнул.
     - Так что же это такое? - визгливо спросил Благовест.
     Робинский не ответил на это ничего и вышел.
     - Постой, постой! Куда же ты? - вслед ему закричал Благовест и услышал:
     - Я еду  в  Исналитуч.  Воровски  оглянувшись.  Благовест  выскочил  из
реквизиторской и побежал к телефону. Он вызвал номер квартиры Берлиоза  и  с
бьющимся сердцем стал ждать голоса. Сперва ему  почудился  в  трубке  свист,
пустой и далекий, разбойничий свист в поле. Затем ветер, и из трубки повеяло
холодом. Затем дальний, необыкновенно густой и сильный бас запел,  далеко  и
мрачно: "...черные скалы, вот мой покой.. черные скалы..." Как  будто  шакал
захохотал. И опять: "черные скалы... вот мой покой..."
     Благовест повесил трубку.  Через  минуту  его  уже  не  было  в  здании
Варьете.





     Робинский солгал, что он едет в Исналитуч. То есть поехать-то  туда  он
поехал, но не сразу. Выйдя на Триумфальную, он нанял таксомотор и отправился
совсем не туда, где помещался Исналитуч, а  приехал  в  громадный  солнечный
двор, пересек его, полюбовавшись на стаю кур, клевавших что-то в  выгоревшей
траве, и явился в беленькое низенькое здание. Там он увидел два  окошечка  и
возле правого небольшую очередь. В очереди стояли две  печальнейших  дамы  в
черном трауре, обливаясь время от  времени  слезами,  и  четверо  смуглейших
людей в черных шапочках. Все они держали в руках кипы  каких-то  документов.
Робинский подошел к столику, купил за какую-то мелочь анкетный  лист  и  все
графы заполнил быстро и аккуратно. Затем спрятал  лист  в  портфель  и  мимо
очереди, прежде чем она успела ахнуть,  влез  в  дверь.  "Какая  нагл..."  -
только и успела шепнуть дама. Сидевший в комнате, напоминающей келью,  хотел
было принять Робинского неласково, но вгляделся в него и  выразил  на  своем
лице улыбку. Оказалось, что  сидевший  учился  в  одном  городе  и  в  одной
гимназии с Робинским. Порхнули одно или два воспоминания  золотого  детства.
Затем Робинский изложил свою докуку - ему нужно ехать  в  Берлин,  и  весьма
срочно. Причина - заболел нежно любимый и престарелый дядя. Робинский  хочет
поспеть на Курфюрстендамм закрыть дяде  глаза.  Сидящий  за  столом  почесал
затылок. Очень трудно выдают разрешения. Робинский прижал портфель к  груди.
Его могут  не  выпустить?  Его?  Робинского?  Лояльнейшего  и  преданнейшего
человека? Человека, сгорающего на советской работе? Нет! Он  просто-напросто
желал бы повидать того, у кого хватит духу Робинскому отказать...
     Сидевший за столом  был  тронут.  Заявив,  что  он  вполне  сочувствует
Робинскому,  присовокупил,  что  он  есть  лишь  лицо  исполнительное.   Две
фотографические карточки? Вот они, пожалуйста. Справку из домкома? Вот  она.
Удостоверение от фининспектора? Пожалуйста.
     - Друг, - нежно шепнул Робинский, склоняясь к сидевшему, - ответик  мне
завтра.
     Друг выпучил глаза.
     - Однако!.. - сказал он и улыбнулся растерянно и восхищенно,  -  раньше
недели случая не было..
     -  Дружок,  -  шепнул  Робинский,  -  я  понимаю.   Для   какого-нибудь
подозрительного человека, о котором нужно справки собирать. Но для меня?..
     Через минуту Робинский, серьезный и деловой, вышел из комнаты. В  самом
конце очереди, за человеком в красной феске с кипой бумаг в руках,  стоял...
Благовест.
     Молчание длилось секунд десять.


     Комментарии

     Черновики романа. Тетрадь 1. 1928  -  1929  гг.  -  Роман  начинался  с
предисловия, имеющего несколько вариантов. Сохранилась часть  первого  слова
из названия предисловия "Божеств/енная/... (может быть,  следующее  слово  -
"комедия"?). Рассказ ведется от первого лица и начинается словами:  "Клянусь
честью..." Из обрывков текста можно понять, что автора заставило взяться  за
перо какое-то чудовищное происшествие и связано  оно  с  посещением  красной
столицы (а в другом варианте текста - и других городов  Союза  республик,  в
том числе Ленинграда) "гражданином Азазелло".
     Глава  первая  имела  несколько  названий:   "Шестое   доказательство",
"Доказательство /инженера/", "Пролог"... По  содержанию  похожа  на  будущую
главу "Никогда  не  разговаривайте  с  неизвестными",  но  насыщена  многими
подробностями, которые были в дальнейшем опущены.  Например,  указано  время
действия - июнь 1935 года. Детально  описаны  внешность,  приметы  и  одежда
героев  -  Берлиоза  и  Иванушки,  что  имеет  немаловажное   значение   для
установления их прототипов. Очень подробно рассказано о журнале  "Богоборец"
и о материалах, помещаемых в нем.  Видимо,  для  Булгакова  это  было  столь
важно, что он в мельчайших подробностях описал жуткий  карикатурный  рисунок
на Иисуса Христа, "к  каковому...  Берлиоз  и  просил  Безродного  приписать
антирелигиозные стишки". Описание появившегося  "незнакомца"  взято  автором
повествования из следственного дела "115-го /отделения/  рабоче-крестьянской
милиции", в котором была рубрика "Приметы". И приметы эти составляют 15  (!)
страниц булгаковского текста. Любопытно также, что "незнакомец", прежде  чем
подойти к беседующей  паре,  покатался  по  воде  на  лодочке.  Текст  главы
реконструировать полностью невозможно, поскольку десять листов подрезано под
корешок тетради.
     Вторую главу принято называть "Евангелие от Воланда", но это не  точное
название. В разметке первых глав, помещенной на одной из страниц,  записано:
"Евангелие от д/ьявола/". Но и это  не  первое  название  главы.  Установить
полностью название главы трудно, поскольку сохранилось  лишь  его  последнее
слово: "...ниссане...", крупно написанное красными чернилами, так же, как  и
следующая глава. Сохранились и кусочки текста из плана этой главы:  "История
у /Каиафы/ в ночь с 25 на 2/6/... 1) Разбудили Каи/афу/... 2)  У  Каиа/фы/..
3) Утро..." Характерно, что над всем этим текстом Булгаков крупными  буквами
написал: "Delatores - доносчики".
     Глава начинается  с  рассказа  "незнакомца",  который  "прищурившись...
вспоминал", как Иисуса Христа привели "прямо к Анне" (Анна - тесть
     Каиафы,  низложенный  ранее   первосвященник,   фактически   обладавший
реальной властью. -  В.  Л).  По  обрывкам  слов  можно  понять,  что  Иисус
подвергся допросу, при этом его  обвиняли  в  самозванстве.  В  ответ  Иисус
улыбался... Затем состоялось заседание Синедриона,  но  в  этом  месте  пять
листов  с  убористым  текстом  обрезаны  почти  под  корешок.   Можно   лишь
предположить, что этот текст имел чрезвычайно важное значение для  понимания
реальной обстановки, сложившейся вокруг писателя в  конце  двадцатых  годов,
поскольку "исторические"  главы  прежде  всего  и  имели  скрытый  подтекст.
Видимо, в уничтоженном тексте просматривались реальные фигуры того времени.
     Перед  самым  обрывом  текста  легко  прочитывается   фраза:   "Я   его
ненавижу..." Скорее  всего,  эти  слова  принадлежат  Иванушке,  выразившему
(скорее всего, мысленно) свое отношение к незнакомцу, ведущему рассказ.  Что
же касается реакции Берлиоза на рассказ и Воланда, то он, "не сводя /взора с
иностранца, спросил/ вежливо: - Ну-с... поволокли его..."
     Из текста, следующего после обрыва листов, можно легко  разобрать,  что
Синедрион принял решение казнить самозванца, а убийцу Вараввана выпустить на
свободу. Это свое решение Синедрион и препроводил Пилату.
     Реакция Пилата была ужасной. Воланд продолжал свой рассказ внимательным
слушателям.
     "Впервые в жизни...  я  видел,  как  надменный  прокуратор  /Пилат/  не
сумел... сдержать себя... /Он/ резко двинул рукой... /и  опроки/нул  чашу  с
ордин/арным вином. Вино/ при этом расхле/сталось по  полу,  чаша  разбилась/
вдребезги и руки /Пилата обагрились/...
     -  Ага-а,  -  про/говорил/...   Берлиоз,   с   велич/айшим/   вниманием
слуша/вший/ этот/ рассказ.
     - Да-с, - продол/жал/... незнакомец. - Я слышал, к/ак Пилат/ прошипел:
     - О, gens scele /ratissi/ma, taeterrima /gens!/ {О племя  греховнейшее,
отвратительнейшее племя! (лат.)}  Затем  повернулся  /лицом  к/  Иешуа  и  /
сказал, /гневно сверк/нув глазами:
     - /Благодари т/вой язык, друг, а /не ужасного/  человека  председа/теля
синедриона/ Иосифа Каиафу..."
     Далее описывалась известная сцена вынесения  Пилатом  приговора  Иешуа.
Воланд резюмировал это трагическое событие так:
     "Таким образом, Пилат /вынес/ себе ужасающий пр/иговор/...
     - Я содрогнулся, - пр/одолжал незнакомец/... все  покатилось..."  Далее
Воланд поведал о Веронике, которая пыталась  во  время  тяжкого  шествия  на
Лысый Череп утереть лицо Христу, и  о  сапожнике,  помогавшем  Иисусу  нести
тяжелый крест, и о самой казни. То есть  во  второй  главе  первой  редакции
сконцентрированы все  те  события,  которые  впоследствии  были  "разнесены"
автором по нескольким "историческим" главам. В более поздние редакции романа
не вошел ряд важных эпизодов главы  (заседание  Синедриона,  шествие  Иисуса
Христа на казнь и некоторые другие).
     Глава третья имеет четкое название - "Доказательство инженера".  В  ней
наконец иностранец представляется друзьям-писателям, назвав себя профессором
Вельяром Вельяровичем Воландом. Действует он по-прежнему в одиночестве,  без
помощников.  Выступая  как  дьявол-искуситель,  он  своими   провокационными
выпадами против наивного Иванушки доводит последнего до состояния безумия, и
тот разметает им же нарисованное на песке изображение Христа. Но Воланд  тем
самым испытывал не столько Иванушку, сколько Берлиоза, которого  и  призывал
остановить своего приятеля от безумного  действия.  Но  Берлиоз,  понимавший
суть происходящего, уклонился от вмешательства и позволил Иванушке совершить
роковой шаг. За что, собственно, и поплатился.  Смерть  Берлиоза  описана  в
деталях,  с  жуткими  подробностями.  Не  мог  Булгаков   простить   лидерам
писательского мира их полного духовного падения.
     Четвертая и пятая главы в названии имели первым словом "Интермедия...".
В разметке глав - "Интермедия в..." (возможно, в "Шалаше" или  в  "Хижине").
Но для четвертой главы более подходит  название  "На  вед/ьминой  квартире/,
которое дано автором в подзаголовке. В этой небольшой главе рассказывается о
некоей поэтессе Степаниде Афанасьевне, которая все свое время делила  "между
ложем и телефоном" и разносила по Москве всевозможные  небылицы  и  сплетни.
Именно она распространила весть о гибели Берлиоза и о сумасшествии Иванушки.
Исследователи,  очевидно,  справедливо  полагают,   что   Булгаков   намечал
"разместить" Воланда именно в  квартире  Степаниды  Афанасьевны,  поэтому  и
глава названа "На ведьминой квартире". Но затем творческий замысел  писателя
несколько изменился, в результате чего и сама глава бесследно исчезла.
     Пятая же глава, которую условно  можно  назвать  "Интермедия  в  Шалаше
Грибоедова", по содержанию незначительно отличается от последующих редакций.
Но совершенно иной в первой редакции  финал  главы.  Дежурившие  в  больнице
санитары заметили  убегающего  черного  пуделя  "в  шесть  аршин".  Это  был
Иванушка Бездомный. Более  подробно  с  содержанием  этих  двух  глав  можно
ознакомиться в "Литературном обозрении" э  5  за  1991  год,  где  читателям
предложена попытка реконструкции их текста, подготовленная М. О. Чудаковой.
     Следующая, шестая глава "Марш фюнебров" больше не встречается в  других
редакциях, хотя в ней  рассказывается  о  довольно  значительном  событии  -
похоронах Берлиоза. Бежавший из больницы Иванушка появляется на процессии  в
виде трубочиста, внеся в ее ряды дикую сумятицу. Затем, овладев  повозкой  и
телом друга, он мчится по Москве, сея вокруг ужас и панику.  От  такой  езды
покойник "вылез из гроба", и  у  очевидцев  сложилось  впечатление,  что  он
"управляет  колесницей".  В  конечном  итоге  колесница  вместе   с   гробом
сваливается на Крымском мосту в Москву-реку, но Иванушка чудом остается жив,
упав до этого с козел. В мозгу у Ивана смешивается реальная действительность
с рассказанными Воландом  событиями,  из  его  уст  то  и  дело  выскакивают
мудреные словечки: "Понтийский Пилат", "синедрион"... Как выяснится в других
главах, Иванушку вновь водворяют в лечебницу.
     Главы  седьмая  -  десятая  соответствуют  будущим  главам   "Волшебные
деньги", "Степа Лиходеев",  "В  кабинете  Римского"  и  "Белая  магия  и  ее
разоблачение". Правда, от  потусторонней  силы  по-прежнему  выступает  один
Воланд, а действующие герои имеют иные имена. Так,  председателем  жилищного
товарищества является Никодим Гаврилыч Поротый, Варьете  возглавляет  Гарася
Педулаев, его помощниками выступают Цупилиоти и  Нютон,  а  Воланд  отрывает
голову Осипу  Григорьевичу  Благовесту.  Весьма  примечательны  и  некоторые
читаемые фразы. Так, Воланд именует Гарасю Педулаева "алмазнейшим", а  когда
тот, вытаращив глаза, не  может  сообразить,  кто  же  все-таки  перед  ним,
заявляет: "Я - Воланд!.. Воланд я!.." Но неискушенный в литературе и мистике
Гарася так и не может распознать своего  собеседника.  Кое-что  он,  видимо,
начал соображать, когда вдруг оказался  над  крышей  своего  дома,  а  через
мгновение очутился во Владикавказе.
     Весьма важное значение имеет глава одиннадцатая, которая, к  сожалению,
плохо прочитывается, поскольку многие листы  в  ней  обрезаны  под  корешок.
Видимо, все же это было сделано не автором, а в  значительно  более  позднее
время. Главный герой этой главы некий специалист по демонологии Феся,  плохо
говоривший по-русски, но владевший имением в  Подмосковье.  После  революции
этот специалист многие годы читал лекции в Художественных мастерских до того
момента, пока в одной из газетных статей не появилось сообщение о  том,  что
Феся в бытность  свою  помещиком  измывался  над  мужиками  в  имении.  Феся
опроверг это сообщение довольно убедительно, заявив, что русского мужика  он
ни разу не видел в глаза. Сохранился полностью кусочек конца главы. Приводим
его ниже:
     "...в Охотных рядах покупал капусты. В треухе. Но  он  не  произвел  на
меня впечатления зверя.
     Через некоторое время Феся развернул иллюстрированный журнал  и  увидел
своего знакомого мужика, правда,  без  треуха.  Подпись  под  стариком  была
такая: "Граф Лев Николаевич Толстой".
     Феся был потрясен.
     - Клянусь Мадонной, - заметил он, - Россия необыкновенная страна! Графы
в ней - вылитые мужики!
     Таким  образом,  Феся  не   солгал".   К   сожалению,   развития   этот
многообещающий образ в последующих редакциях  не  получил.  Правда,  большая
часть второй редакции  была  уничтожена  автором,  и  поэтому  мы  не  можем
сказать, включалась в нее эта глава или нет.
     О следующих четырех заключительных  главах  редакции,  почти  полностью
сохранившихся, можно лишь сказать,  что  они  не  являются  центральными  и,
возможно, поэтому  остались  нетронутыми.  Содержание  их  мы  не  передаем,
поскольку они публикуются в данном издании. Отметим лишь одну важную деталь:
в главе тринадцатой "Якобы деньги"  в  окружении  Воланда  появляются  новые
персонажи  -  рожа  с  вытекшим  глазом  и  провалившимся  носом,  маленький
человечишко в черном берете, рыжая голая девица, два кота...  Намечалась  их
грандиозная деятельность в "красной столице".

     ...гражданин Поротый... - Он же Никанор Иванович Босой.

     ...троцкистских  прокламаций  самого   омерзительного   содержания.   -
Писатель иронизирует по поводу бушевавшей тогда "борьбы  с  троцкизмом",  но
заодно пользуется случаем еще  раз  нелестно  высказаться  в  адрес  некогда
грозного пролетарского вождя.

     Второй кот оказался в странном месте... - Второй  кот  появляется  и  в
следующей редакции романа.  Видимо,  писатель  предполагал  расширить  свиту
Воланда, включив в нее еще одного кота, но впоследствии отказался  от  этого
замысла.

     ...на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами. -  Перевернутый
крест - кощунственное отношение к распятию - символизирует радость лукавого.

     ...и нос вынужден был заткнуть... - На  этом  слове  текст  обрывается.
Следующий лист оборван наполовину. Из сохранившегося  текста  можно  понять,
что  Воланд  выразил  свое  неудовольствие  по  поводу  несвежей   осетрины.
Буфетчика же волновало другое - фальшивые деньги, он пытался  выразить  свои
претензии по этому поводу. В ответ послышался возглас Воланда: "Бегемот!"  -
и далее по тексту.

     Тут Суковский и Нютон... - Суковский -  он  же  Библейский,  Робинский,
Близнецов, Римский.

     Нютон - он же Благовест, Внучата, Варенуха.

     ...отравил жизнь Осипу Григорьевичу... - В последующих редакциях в этой
роли выступил конферансье Мелунчи, он же Чембукчи, Жорж Бенгальский.

     Аполлона Павловича выбросили...  -  В  следующих  редакциях  -  Аркадий
Аполлонович Семплеяров.

     ...Педулаев... - В следующих редакциях - Степа Лиходеев.

     "...черные скалы, вот мой покой..." - Близко к тексту  романса  Шуберта
"Приют" на слова Рельштаба.

     Виктор Лосев



---------------------------------------------------------------
     Черновики романа.
     Тетрадь 2 1928 - 1929 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.39-62
     OCR: Проект "Общий  Текст"
---------------------------------------------------------------




     - Гм, - сказал секретарь.
     - Вы хотели в Ершалаиме царствовать? - спросил Пилат по-римски.
     - Что вы, челов... Игемон,  я  вовсе  нигде  не  хотел  царствовать!  -
воскликнул арестованный по-римски.
     Слова он знал плохо.
     - Не путать, арестант, -  сказал  Пилат  по-гречески,  -  это  протокол
Синедриона Ясно написано -  самозванец.  Вот  и  показания  добрых  людей  -
свидетелей.
     Иешуа шмыгнул высыхающим носом и вдруг  такое  проговорил  по-гречески,
заикаясь:
     - Д-добрые свидетели, о игемон, в университете не учились. Неграмотные,
и все до ужаса перепутали, что я говорил. Я прямо  ужасаюсь.  И  думаю,  что
тысяча девятьсот лет пройдет, прежде чем выяснится, насколько  они  наврали,
записывая за мной.
     Вновь настало молчание.
     - За тобой записывать? - тяжелым голосом спросил Пилат.
     - А ходит он с записной книжкой и пишет,  -  заговорил  Иешуа,  -  этот
симпатичный... Каждое слово заносит в книжку... А я однажды заглянул и прямо
ужаснулся... Ничего подобного прямо. Я ему говорю, сожги, пожалуйста, ты эту
книжку, а он вырвал ее и убежал.
     - Кто? - спросил Пилат.
     - Левий Матвей, - пояснил арестант, - он был сборщиком податей, а я его
встретил на дороге и разговорился с ним...  Он  послушал,  послушал,  деньги
бросил на дорогу и говорит: ну, я пойду с тобой...
     - Сборщик податей бросил деньги на дорогу? - спросил Пилат,  поднимаясь
с кресла, и опять сел.
     - Подарил, - пояснил Иешуа, проходил старичок, сыр нес, а Левий говорит
ему: "На, подбирай!"
     Шея у секретаря стала такой длины, как гусиная. Все молчали.
     -  Левий  симпатичный?   -   спросил   Пилат,   исподлобья   глядя   на
арестованного.
     - Чрезвычайно, - ответил тот, - только с самого утра смотрит в рот: как
только я слово произнесу - он запишет.
     Видимо, таинственная книжка была больным местом арестованного.
     - Кто? Что? - спросил Пилат. - За тобой? Зачем запишет?
     - А вот тоже записано, - сказал арестант и указал на протоколы.
     - Вон как, - сказал Пилат секретарю, -  это  как  находите?  Постой,  -
добавил он и обратился к арестанту: - А скажи-ка мне: кто  еще  симпатичный?
Марк симпатичный?
     - Очень, - убежденно сказал арестованный. - Только он нервный...
     - Марк нервный? - спросил Пилат, страдальчески озираясь.
     - При  Идиставизо  его  как  ударил  германец,  и  у  него  повредилась
голова...
     Пилат вздрогнул.
     - Ты где же встречал Марка раньше?
     - А я его нигде не встречал.
     Пилат немного изменился в лице.
     - Стой, - сказал он. - Несимпатичные люди есть на свете?
     - Нету, - сказал убежденно арестованный, - буквально ни одного...
     - Ты греческие книги читал? - глухо спросил Пилат.
     - Только мне не понравились, - ответил Иешуа.
     Пилат встал, повернулся к секретарю и задал вопрос:
     - Что говорил ты про царство на базаре?
     - Я говорил про царство истины, игемон...
     - О, Каиафа, - тяжко шепнул Пилат, а вслух спросил по-гречески:  -  Что
есть истина? - И по-римски: - Quid est veritas?
     - Истина, - заговорил арестант, - прежде всего в том, что у тебя  болит
голова и ты чрезвычайно страдаешь, не можешь думать.
     - Такую истину и я смогу сообщить, - отозвался Пилат серьезно и хмуро.
     - Но тебе с мигренью сегодня нельзя быть, - добавил Иешуа. Лицо  Пилата
вдруг выразило ужас, и он не мог его скрыть. Он  встал  с  широко  открытыми
глазами  и  оглянулся  беспокойно.  Потом  задавил  в  себе  желание  что-то
вскрикнуть, проглотил слюну и сел. В зале не только не шептались, но даже не
шевелились.
     - А ты, игемон, - продолжал арестант, - знаешь ли, слишком много сидишь
во дворце, от этого у тебя мигрени. Сегодня же как раз хорошая погода, гроза
будет только к вечеру, так я тебе предлагаю - пойдем со мной на луга, я тебя
буду учить истине, а ты производишь впечатление человека понятливого.
     Секретарю почудилось, что он слышит все это во сне.
     - Скажи, пожалуйста, - хрипло спросил Пилат, - твой хитон стирает  одна
женщина?
     - Нет, - ответил Иешуа, - все разные.
     - Так, так, так, понятно, - печально и глубоко сказал,  качая  головой,
Пилат. - Он встал и стал рассматривать не  лицо  арестанта,  а  его  ветхий,
многостиранный таллиф, давно  уже  превратившийся  из  голубого  в  какой-то
белесоватый.
     - Спасибо, дружок, за приглашение! - продолжал Пилат, -  но  только,  к
сожалению,  поверь  мне,  я  вынужден  отказаться.  Кесарь  император  будет
недоволен, если я начну ходить по полям! Черт возьми! -  неожиданно  крикнул
Пилат своим страшным эскадронным голосом.
     - А я бы тебе, игемон, посоветовал пореже употреблять слово  "черт",  -
заметил арестант.
     - Не буду, не буду, не буду, - расхохотавшись, ответил  Пилат,  -  черт
возьми, не буду.
     Он стиснул голову руками, потом развел ими. В глубине открылась  дверь,
и затянутый легионный адъютант предстал перед Пилатом.
     - Да-с? - спросил Пилат.
     - Супруга его превосходительства Клавдия Прокула  велела  передать  его
превосходительству супругу, что всю ночь она не спала, видела  три  раза  во
сне лицо кудрявого арестанта - это  самое,  -  проговорил  адъютант  на  ухо
Пилату, - и умоляет супруга отпустить арестанта без вреда.
     - Передайте ее превосходительству супруге Клавдии  Прокуле,  -  ответил
вслух прокуратор, - что она дура. С арестованным поступят строго по  закону.
Если он виноват, то накажут, а если невиновен - отпустят на  свободу.  Между
прочим, и вам, ротмистр, следует знать, что такова вообще практика  римского
суда.
     Наградив  адъютанта  таким  образом,  Пилат  не  забыл   и   секретаря.
Повернувшись к нему, он оскалил до предела возможного желтоватые зубы.
     - Простите, что в вашем присутствии о  даме  так  выразился.  Секретарь
стал бледен, и у него похолодели ноги. Адъютант  же,  улыбнувшись  тоскливо,
забренчал ножнами и пошел, как слепой.
     - Секретарю Синедриона, - заговорил Пилат, не веря,  все  еще  не  веря
своей свежей голове, - передать следующее.  -  Писарь  нырнул  в  свиток.  -
Прокуратор лично допросил бродягу и нашел,  что  Иешуа  Га-Ноцри  психически
болен. Больные речи его и послужили  причиной  судебной  ошибки.  Прокуратор
Иудеи смертный приговор Синедриона не утверждает.  Но  вполне  соглашаясь  с
тем,  что  Иешуа  опасен  в  Ершалаиме,  прокуратор  дает   распоряжение   о
насильственном помещении его, ГаНоцри, в лечебницу в Кесарии Филипповой  при
резиденции прокуратора...
     Секретарь исчез.
     - Так-то-с, царь истины, - внушительно молвил Пилат, блестя глазами.
     - А я здоров, игемон, - сказал бродяга озабоченно. - Как бы опять какой
путаницы не вышло?..
     Пилат воздел руки к небу, некоторое время  олицетворяя  собою  скорбную
статую, и произнес потом, явно подражая самому Иешуа:
     - Я тебе тоже притчу могу рассказать: во Иордане один дурак утоп, а его
за волосья таскали. Убедительно прошу тебя теперь помол-
     чать, благо я тебя ни о чем и  не  спрашиваю,  -  но  сам  нарушил  это
молчание, спросив после паузы: - Так Марк дерется?
     - Дерется, - сказал бродяга.
     - Так, так, - печально и тихо молвил Пилат.
     Вернулся секретарь, и в зале все замерли. Секретарь долго шептал Пилату
чтото. Пилат вдруг заговорил  громко,  глаза  его  загорелись.  Он  заходил,
диктуя, и писарь заскрипел:
     - Он, наместник, благодарит господина первосвященника за  его  хлопоты,
но убедительно просит не затруднять  себя  беспокойством  насчет  порядка  в
Ершалаиме. В случае, ежели бы он, порядок, почему-либо нарушился... Exeratus
Romano metus non est notus... {Римскому войску страх не известен (лат.).}  и
прокуратор в любой момент может  демонстрировать  господину  первосвященнику
ввод в Ершалаим кроме того 10-го легиона, который там уже  есть,  еще  двух.
Например, фретекского и апполинаретского. Точка.
     "Корван, корван", - застучало в  голове  у  Пилата,  но  победоносно  и
светло.
     И еще один вопрос задал Пилат арестанту, пока вернулся секретарь.
     - Почему о тебе пишут - "египетский шарлатан"?
     - А я ездил в Египет с Бен-Перахая три  года  тому  назад,  -  объяснил
Ешуа.
     И вошел секретарь озабоченный  и  испуганный,  подал  бумагу  Пилату  и
шепнул:
     - Очень важное дополнение.
     Многоопытный Пилат дрогнул и спросил сердито:
     - Почему сразу не прислали?
     - Только что получили и записали его показание!
     Пилат впился глазами в бумагу, и тотчас краски покинули его лицо.
     - Каиафа - самый страшный  из  всех  людей  в  этой  стране,  -  сквозь
стиснутые зубы проговорил Пилат секретарю, - кто эта сволочь?
     - Лучший сыщик в Ершалаиме, - одними губами  ответил  секретарь  в  ухо
Пилата.
     Пилат взвел глаза на арестованного, но  увидел  не  его  лицо,  а  лицо
другое. В потемневшем дне по залу проплыло старческое,  обрюзгшее,  беззубое
лицо, бритое, с сифилитической болячкой, разъедающей кость на желтом лбу,  с
золотым редкозубым венцом на плешивой голове. Солнце зашло  в  душе  Пилата,
день померк. Он видел в потемнении зеленые  каприйские  сады,  слышал  тихие
трубы. И стукнули гнусавые слова: "Lex Apuleje de majestate"  {Закон  Апулея
об оскорблении величества (лат.).}. Тревога клювом застучала у него в груди.
     - Слушай, Иешуа Га-Ноцри, - заговорил  Пилат  жестяным  голосом.  -  Во
втором протоколе записано показание, будто ты упоминал имя великого Кесаря в
своих речах... Постой, я не кончил. Маловероятное  показание...  Тут  что-то
бессвязно... Ты ведь  не  упоминал  этого  имени?  А?  Подумай,  прежде  чем
ответить...
     - Упоминал, - ответил Иешуа, - как же!
     - Зря ты его упоминал! - каким-то далеким, как бы из соседней  комнаты,
голосом откликнулся Пилат, - зря, может быть, у тебя и есть какое-то дело до
Кесаря, но ему до тебя - никакого... Зря! Подумай, прежде чем  ответить:  ты
ведь, конечно... - На слове "конечно" Пилат сделал громадную паузу, и  видно
было, как секретарь искоса смотрит на него уважающим глазом...
     - Но ты, конечно, не говорил фразы, что податей не будет?
     - Нет, я говорил это, - сказал светло Га-Ноцри.
     - О, мой Бог! - тихо сказал Пилат.
     Он встал с кресла и объявил секретарю:
     - Вы слышите, что сказал этот идиот? Что сказал этот негодяй?  Оставить
меня одного! Вывести караул! Здесь преступление против величества! Я  спрошу
наедине...
     И остались одни. Подошел Пилат к Иешуа. Вдруг левой рукой впился в  его
правое плечо, так что чуть не прорвал ветхий таллиф, и зашипел ему  прямо  в
глаза:
     - Сукин сын! Что ты  наделал?!  Ты...  вы...  когда-нибудь  произносили
слова неправды?
     - Нет, - испуганно ответил Иешуа.
     - Вы... ты... - Пилат шипел и тряс арестанта так, что  кудрявые  волосы
прыгали у него на голове.
     - Но, Бог мой, в двадцать пять лет такое легкомыслие! Да как  же  можно
было? Да разве по его морде вы не видели, кто это  такой?  Хотя...  -  Пилат
отскочил от Иешуа и отчаянно схватился за голову, - я понимаю: для  вас  все
это неубедительно. Иуда из Кариот симпатичный, да? - спросил Пилат, и  глаза
его загорелись по-волчьи. - Симпатичный? - с  горьким  злорадством  повторил
он.
     Печаль заволокла лицо Иешуа, как облако солнце.
     - Это ужасно, прямо ужас... какую беду себе наделал Искариот. Он  очень
милый мальчик... А женщина... А вечером!..
     - О, дурак! Дурак! Дурак! - командным голосом закричал  Пилат  и  вдруг
заметался, как пойманный в тенета. Он то попадал в  золотой  пилящий  столб,
падавший из потолочного окна, то исчезал в тени. Испуганные ласточки шуршали
в портике, покрикивали: "Искариот, искариот"...
     Пилат остановился и спросил, жгуче тоскуя:
     - Жена есть?
     - Нет...
     - Родные? Я заплачу, я дам им денег... Да  нет,  нет,  -  загремел  его
голос... - Вздор! Слушай, ты, царь истины!.. Ты, ты, великий философ,
     но подати будут в наше время! И упоминать имени великого Кесаря нельзя,
нельзя никому, кроме самоубийц! /Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты,  кажется,  себя
убил сегодня.../ Слушай, можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат
и не таким вещам. Но ты сделай сейчас другое - помути разум  Каиафы  сейчас.
Но только не будет,  не  будет  этого.  Раскусил  он,  что  такое  теория  о
симпатичных людях, не разожмет когтей. Ты страшен всем! Всем! И один у  тебя
враг - во рту он у тебя - твой язык! Благодари  его!  А  объем  моей  власти
ограничен, ограничен, ограничен, как все на свете! Ограничен! -  истерически
кричал Пилат, и неожиданно рванул себя за  ворот  плаща.  Золотая  бляха  со
стуком покатилась по мозаике.
     - Плеть мне, плеть! Избить тебя, как собаку!  -  зашипел,  как  дырявый
шланг, Пилат.
     Иешуа испугался и сказал умиленно:
     - Только ты не бей меня сильно, а то меня уже два раза били сегодня...
     Пилат всхлипнул внезапно и мокро, но тотчас дьявольским усилием победил
себя.
     - Ко мне! - вскричал  он,  -  и  зал  наполнился  конвойными,  и  вошел
секретарь.
     - Я, - сказал Пилат, - утверждаю смертный приговор Синедриона:  бродяга
виноват. Здесь laesa majestas {Государственная измена (лат.).},  но  вызвать
ко  мне...  просить  пожаловать  председателя  Синедриона   Каиафу,   лично.
Арестанта взять в кордегардию в темную камеру, беречь как зеницу ока.  Пусть
мыслит там... - голос Пилата был давно уже пуст, деревянен, как колотушка.
     Солнце жгло без милосердия мраморный балкон, зацветающие лимоны и  розы
немного туманили головы и  тихо  покачивались  в  высоте  длинные  пальмовые
космы.
     И двое стояли на балконе и говорили по-гречески. А вдали ворчало, как в
прибое, и доносило изредка на  балкон  слабенькие  крики  продавцов  воды  -
верный знак, что толпа тысяч в пять стояла за лифостротоном, страстно ожидая
развязки.
     И говорил Пилат, и глаза его мерцали и меняли цвет, но голос лился, как
золотистое масло:
     - Я утвердил приговор мудрого Синедриона. Итак, первосвященник, четырех
мы имеем приговоренных к смертной казни. Двое числятся за мной, о них, стало
быть, речи нет. Но двое  за  тобой  -  Вар-Равван  /он  же  Иисус  Варрава/,
приговоренный за попытку к возмущению в Ершалаиме и убийство двух  городских
стражников, и второй - Иешуа  Га-Ноцри,  он  же  Иисус  Назарет.  Закон  вам
известен, первосвященник. Завтра праздник Пасхи, праздник,  уважаемый  нашим
божественным Кесарем. Одного из двух, первосвященник, тебе, согласно закону,
нужно будет выпустить. Благоволите же указать, кого из  двух  -  Вар-Раввана
Иисуса или же Га-Ноцри Иисуса. Присовокупляю, что я настойчиво  ходатайствую
о выпуске именно Га-Ноцри. И вот почему: нет никаких сомнений в том, что  он
маловменяем, практических же результатов его призывы никаких не имели.  Храм
оцеплен легионерами, будет цел,  все  зеваки,  толпой  шлявшиеся  за  ним  в
последние дни, разбежались, ничего не произойдет, в том  моя  порука.  Vanae
voces popule non sunt crudiendo {Ничтожные крики толпы не страшны (лат).}. Я
говорю это -  Понтий  Пилат.  Меж  тем  в  лице  Варравы  мы  имеем  дело  с
исключительно опасной фигурой. Квалифицированный убийца и бандит был взят  с
бою и именно с призывом к бунту  против  римской  власти.  Хорошо  бы  обоих
казнить, самый лучший исход, но закон, закон... Итак?
     И сказал замученный чернобородый Каиафа:
     -  Великий  Синедрион  в  моем  лице  просит   выпустить   Вар-Раввана.
Помолчали.
     - Даже после моего ходатайства? - спросил  Пилат  и,  чтобы  прочистить
горло, глотнул слюну: - Повтори мне, первосвященник, за кого просишь?
     - Даже после твоего ходатайства прошу выпустить Вар-Раввана.
     - В третий раз повтори... Но, Каиафа, может быть, ты подумаешь?
     - Не нужно думать, - глухо сказал Каиафа, - за Вар-Раввана в третий раз
прошу.
     - Хорошо. Ин быть по закону, ин быть по-твоему,  -  произнес  Пилат,  -
умрет сегодня Иешуа Га-Ноцри.
     Пилат оглянулся, окинул взором мир и ужаснулся. Не было ни  солнца,  ни
розовых роз, ни пальм. Плыла багровая гуща, а в ней, покачиваясь, нырял  сам
Пилат, видел зеленые водоросли в глазах и подумал:
     "Куда меня несет?.."
     - Тесно мне, - вымолвил Пилат, но голос его уже не лился  как  масло  и
был тонок и сух. - Тесно мне, - и Пилат холодной рукой  поболее  открыл  уже
надорванный ворот без пряжки.
     - Жарко сегодня, жарко, - отозвался Каиафа,  зная,  что  будут  у  него
большие хлопоты еще и муки, и подумал: "Идет праздник, а я которую  ночь  не
сплю и когда же я отдохну?.. Какой страшный ниссан выдался в этом году..."
     - Нет, - отозвался Пилат, - это не от того, что жарко, а тесновато  мне
стало с тобой, Каиафа, на свете. Побереги же себя, Каиафа!
     - Я - первосвященник, -  сразу  отозвался  Каиафа  бесстрашно,  -  меня
побережет народ Божий. А трапезы мы с тобой иметь не будем, вина я не пью...
Только дам я тебе совет, Понтий Пилат, ты когда кого-нибудь ненавидишь,  все
же выбирай слова. Может кто-нибудь услышать тебя, Понтий Пилат.
     Пилат  улыбнулся  одними  губами  и   мертвым   глазом   посмотрел   на
первосвященника.
     - Разве  дьявол  с  рогами...  -  и  голос  Пилата  начал  мурлыкать  и
переливаться, - разве только что он, друг душевный всех религиозных изуверов
/которые затравили великого философа/, может подслушать нас, Каиафа, а более
некому. Или я похож на юродивого младенца Иешуа? Нет, не  похож  я,  Каиафа!
Знаю, с кем говорю. Оцеплен балкон. И вот, заявляю я тебе: не будет, Каиафа,
тебе отныне покоя в Ершалаиме, покуда я наместник, я говорю -  Понтий  Пилат
Золотое Копье!
     - Разве должность наместника несменяема?  -  спросил  Каиафа,  и  Пилат
увидел зелень в его глазах.
     - Нет, Каиафа, много раз писал ты в Рим!.. О,  много!  Корван,  корван,
Каиафа, помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из  Соломоновых  прудов?
Золотые щиты, помнишь? Нет, ничего не поделаешь с этим народом.  Нет!  И  не
водой отныне хочу я напоить Ершалаим, не водой!
     - Ах, если бы слышал Кесарь эти слова, - сказал Каиафа ненавистно.
     - Он /другое/услышит, Каиафа! Полетит сегодня весть, да  не  в  Рим,  а
прямо на Капри. Я! Понтий! Забью тревогу. И  хлебнешь  ты  у  меня,  Каиафа,
хлебнет народ ершалаимский немалую чашу. Будешь ты пить и утром, и  вечером,
и ночью, только не воду Соломонову! Задавил ты Иешуа, как клопа. И  понимаю,
Каиафа, почему. Учуял ты, чего будет стоить этот человек... Но только помни,
не забудь - выпустил ты мне Вар-Раввана, и вздую я тебе кадило на Капри и  с
варом, и со щитами.
     - Знаю тебя, Понтий, знаю, - смело сказал Каиафа, - ненавидишь ты народ
иудейский и много  зла  ему  причинишь,  но  вовсе  не  погубишь  его!  Нет!
Неосторожен ты.
     - Ну, ладно, - молвил Пилат, и  лоб  его  покрылся  малыми  капельками.
Помолчали.
     - Да, кстати, священник, агентура, я слышал, у  тебя  очень  хороша,  -
нараспев заговорил Пилат. - А особенно этот молоденький сыщик Юда  Искариот.
Ты ж береги его. Он полезный.
     - Другого наймем, -  быстро  ответил  Каиафа,  с  полуслова  понимавший
наместника.
     - О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат. - О  foetor
judaicus!  {О  племя  греховнейшее,  отвратительнейшее  племя!  О   зловоние
иудейское (лат.)}
     - Если ты еще хоть одно слово оскорбительное  произнесешь,  всадник,  -
трясущимися белыми губами откликнулся Каиафа, - уйду, не выйду на гаввафу.
     Пилат глянул в небо и увидел над головой у себя раскаленный шар.
     - Пора, первосвященник, полдень.  Идем  на  лифостротон,  -  сказал  он
торжественно.
     И на необъятном каменном помосте стояли и  Каиафа,  и  Пилат,  и  Иешуа
среди легионеров.
     Пилат поднял  правую  руку,  и  стала  тишина,  как  будто  у  подножия
лифостротона не было ни живой души.
     - Бродяга и тать, именуемый Иешуа  Га-Ноцри,  совершил  государственное
преступление, - заявил Пилат так, как  некогда  командовал  эскадронами  под
Идиставизо, и слова его  греческие  полетели  над  несметной  толпой.  Пилат
задрал голову и уткнул свое  лицо  прямо  в  солнце,  и  оно  его  мгновенно
ослепило. Он ничего не видел, он чувствовал только, что  солнце  выжигает  с
лица его глаза, а мозг его горит зеленым огнем. Слов своих он не слышал,  он
знал только, что воет и довоет до конца - за что и  будет  Га-Ноцри  сегодня
казнен!
     Тут ему показалось, что солнце зазвенело и заплавило  ему  уши,  но  он
понял, что это взревела толпа, и поднял руку,  и  опять  услыхал  тишину,  и
опять над разожженным Ершалаимом закипели его слова:
     - Чтобы знали все: non habemus regem nisi  Caesarem!  {Не  имеем  царя,
кроме Кесаря!  (лат.)}  Но  Кесарю  не  страшен  никто!  И  поэтому  второму
преступнику Иисусу Вар-Раввану, осужденному за такое же преступление, как  и
преступление Га-Ноцри, Кесарь император, согласно обычаю, в честь  праздника
Пасхи, по ходатайству Синедриона, дарует жизнь!
     Тут он ничего не понял, кроме того, что воздух  вокруг  него  стонет  и
бьет в уши. И опять рукой он потушил истомившуюся толпу.
     - Командиры! К  приговору!  -  пропел  Пилат,  и  в  стенах  манипулов,
отделявших толпу от гаввафы, в  ответ  спели  голоса  взводных  и  пискливые
трубы.
     Копейный лес взлетел  у  лифостротона,  а  в  нем  засверкали  римские,
похожие на жаворонков, орлы. Поднялись охапки сена.
     - Tiberio imperante! {По приказанию  Тиберия  (лат.)}  -  запел  слепой
Пилат, и короткий вой римских центурий прокатился по крышам Ершалаима:
     - Да здравствует император!
     - Iesus  Nazarenus,  -  воскликнул  Пилат,  -  Tiberio  imperante,  per
procuratorem Pentium Pilatum supplicio  affectus  erit!  {Иисус  Назарет  по
приказанию  Тиберия  посредством  прокуратора  Понтия  Пилата  будет  казнен
(лат.)} Сына Аввы, Вар-Раввана выпустить на свободу!
     Никто, никто не знает, какое лицо было у Вар-Раввана в тот  миг,  когда
его подняли, как из гроба, из кордегардии на лифостротон. Этот человек ни на
что в мире не мог надеяться, ни на какое чудо. Поэтому он  шел,  ведомый  за
правую здоровую руку Марком Крысобоем, и только молчал  и  улыбался.  Улыбка
эта была совершенно  глупа  и  беззуба,  а  до  допроса  у  Марка-центуриона
ВарРавван освещал зубным сиянием свой разбойный путь. Вывихнутая левая  рука
его висела как палка, и уже не ревом, а стоном, визгом покрыла  толпа  такую
невиданную улыбку, забросала финиками и бронзовыми деньгами.  Только  раз  в
год под великий праздник  мог  видеть  народ  человека,  ночевавшего  уже  в
объятиях смерти и вернувшегося на лифостротон.
     - Ну, спасибо тебе, Назарей, - вымолвил  Вар,  шамкая,  -  замели  тебя
вовремя!
     Улыбка Раввана  была  так  трогательна,  что  передалась  Иешуа,  и  он
ответил, про все забыв:
     - Прямо радуюсь я с тобой, добрый бандит, - иди, живи!
     И Равван, свободный как ветер, с лифостротона, как в море,  бросился  в
гущу людей, лезущих друг на друга, и в нем пропал.




     Чтобы занять себя, Левий долго перебирал в  памяти  все  известные  ему
болезни и очень хотел, чтобы какая-нибудь нашлась бы так-таки  у  Иешуа.  Но
чахотки самой верной так-таки и  не  было,  да  и  других  тоже.  Тогда  он,
открывая очень осторожно правый  глаз,  минуя  холм,  смотрел  на  восток  и
начинал надеяться, что там туча. Но одной тучи мало. Нужно  еще,  чтобы  она
пришла на холм, нужно, чтобы гроза началась, а когда гроза начнется, и этого
мало, нужно, чтобы молния ударила, да ударила именно в крест Иешуа. О,  нет.
Тут было мало шансов. Тогда Левий начинал терзаться мыслью о  своей  ошибке.
Нужно было не бежать раньше процессии на холм,  а  именно  следовать  рядом,
прилипши к солдатской цепи. И, несмотря  на  бдительность  римлян,  все-таки
можно было как-нибудь прорваться, добежать, ударить Иешуа в сердце  ножом...
А теперь поздно.
     Так он думал и лежал.
     Адъютант же спешился у сирийской цепи, коневоду бросил поводья,  прошел
сквозь римское заграждение десятого легиона, подозвал  центуриона  и  что-то
пошептал ему.
     Один из легионеров уловил краем уха слова:
     - Прокуратора приказ...
     Удивленный центурион, откозыряв, молвил:
     - Слушаю... - и прошел за цепь к крестам.
     С правого креста доносилась дикая хриплая песня. Распятый на нем  сошел
с ума от мук к концу третьего часа и пел про  виноград  что-то.  Но  головой
качал, как маятником, и  мухи  вяло  поднимались  с  лица,  но  потом  опять
набрасывались на него.
     На левом кресте распятый качал иным образом, косо вправо, чтобы ударять
ухом по плечу.
     На среднем кресте, куда попал Иешуа, ни качания, ни шевеления не  было.
Прокачав часа три головой, Иешуа ослабел и  стал  впадать  в  забытье.  Мухи
учуяли это и, слетаясь к нему все в большем  количестве,  наконец  настолько
облепили его лицо, что оно исчезло вовсе в черной шевелящейся массе.  Жирные
слепни сидели в самых нежных местах его тела, под ушами, на веках,  в  паху,
сосали.
     Центурион подошел к ведру, полному водой,  чуть  подкисленной  уксусом,
взял у легионера губку, насадил ее на конец копья, обмакнул ее в напиток  и,
придвинувшись  к  среднему  кресту,  взмахнул  копьем.   Густейшее   гудение
послышалось над головой центуриона, и мухи черные, и зеленые, и  синие  роем
взвились над крестом. Открылось лицо Иешуа, совершенно багровое  и  лишенное
глаз. Они заплыли.
     Центурион позвал:
     - Га-Ноцри!
     Иешуа шевельнулся, втянул в  себя  воздух  и  наклонил  голову,  прижав
подбородок к груди. Лицо центуриона было у его живота.
     Хриплым разбойничьим голосом, со страхом и любопытством, спросил  Иешуа
центуриона:
     - Неужели мало мучили меня? Ты зачем подошел?
     Бородатый же центурион сказал ему:
     - Пей.
     И Иешуа сказал:
     - Да, да, попить.
     Он прильнул потрескавшимися вспухшими  губами  к  насыщенной  губке  и,
жадно всхлипывая,  стал  сосать  ее.  В  ту  же  минуту  щелки  увеличились,
показались немного глаза. И глаза эти стали свежеть с каждым мгновением. И в
эту минуту центурион, ловко сбросив губку, молвил страстным шепотом:
     - Славь великодушного игемона, - нежно кольнул Иешуа в бок, куда-то под
мышку левой стороны.
     Осипший голос с левого креста сказал:
     - Сволочь. Любимцы завелись у Понтия?
     Центурион с достоинством ответил:
     - Молчи. Не полагается на кресте говорить.
     Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
     - Спасибо, Пилат... Я же говорил, что ты добр...
     Глаза его стали мутнеть. В этот миг с левого креста послышалось:
     - Эй, товарищ! А, Иешуа! Послушай! Ты человек большой. За что  ж  такая
несправедливость? Э? Ты бандит, и я бандит... Упроси центуриона, чтоб и  мне
хоть голени-то  перебили...  И  мне  сладко  умереть...  Эх,  не  услышит...
Помер!..
     Но Иешуа еще  не  умер  Он  развел  веки,  голову  повернул  в  сторону
просящего:
     - Скорее проси, - хрипло  сказал  он,  -  и  за  другого,  а  иначе  не
сделаю...
     Проситель метнулся, сколько позволяли гвозди, и вскричал:
     - Да! Да! И его! Не забудь!
     Тут Иешуа совсем разлепил глаза, и левый бандит увидел в них свет.
     - Обещаю, что прискачет сейчас. Потерпи, сейчас оба пойдете за мною,  -
молвил Иисус...
     Кровь из прободенного бока вдруг перестала течь, сознание в нем  быстро
стало  угасать.  Черная  туча  начала  застилать  мозг  Черная  туча  начала
застилать и окрестности Ершалаима. Она шла с востока, и  молнии  уже  кроили
ее, в ней погромыхивали, а на западе еще пылал костер и видно было с высоты,
как маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима  к  Черепу  и  скачет  на  ней
второй адъютант.
     Левый распятый увидал его и испустил победный, ликующий крик
     - Иешуа! Скачет!!
     Но Иешуа  уже  не  мог  ему  ответить.  Он  обвис  совсем,  голова  его
завалилась набок, еще  раз  он  потянул  в  себя  последний  земной  воздух,
произнес уже совсем слабо:
     - Тетелеостай {Свершилось (греч.).}, - и умер.
     И был, достоуважаемый Иван Николаевич, час восьмой.





     И был на Патриарших Прудах час восьмой. Верхние окна  на  Бронной,  еще
секунду назад пылавшие, вдруг почернели и провалились.
     Иванушка фыркнул, оглянулся и увидал, что он сидит не на скамейке, а на
дорожке, поджав ноги по-турецки, а рядом с ним сидят псы во главе с Бимкой и
внимательно смотрят на инженера. С инженером помещается Берлиоз на скамейке.
     "Как это меня занесло на  дорожку",  -  раздраженно  подумал  Иванушка,
поднялся, пыль со штанов отряхнул и конфузливо присел на скамейку.
     Берлиоз смотрел, не спуская прищуренных глаз с инженера.
     - М-да, - наконец молвил Берлиоз, пытливо поглядывая на своего  соседа,
- м-да...
     - М-да-с, - как-то загадочно отозвался и Иванушка.
     Потом помолчал и добавил.
     - А что было с Иудой?
     - Это  очень  мило,  что  вы  заинтересовались,  -  ответил  инженер  и
ухмыльнулся. - В тот час, когда туча  уже  накрыла  пол-Ершалаима  и  пальмы
стали тревожно качать своими махрами, Пилат сидел на  балконе,  с  раскрытым
воротом и задрав  голову.  Ветер  дул  ему  в  губы,  и  это  приносило  ему
облегчение. Лицо Пилата похоже было  на  лицо  человека,  который  всю  ночь
провел в  непотребном  кабаке.  Под  глазами  лежали  широкие  синяки,  губы
распухли и потрескались. Перед Пилатом на  столике  стояла  чаша  с  красным
вином, а у ног простиралась лужа такого же вина. Когда подали  первую  чашу,
Пилат механически швырнул ее в лицо слуге, молвив деревянно:
     - Смотри в лицо, когда подаешь... Чего глазами бегаешь? Ничего не украл
ведь? А?
     На коленях Пилата лежала любимая собака - желтый травильный дог  Банга,
в чеканном ошейнике, с одним зеленым изумрудом. Голову Банги  Пилат  положил
себе на голую грудь, и Банга лизал голую  кожу  приятеля  воспаленным  перед
грозой языком.
     Гробовая тишина была внутри дворца, а снаружи шумел ветерок. Видно было
иногда, как тучи пыли  вдруг  вздувались  над  плоскими  крышами  Ершалаима,
раскинутого у ног Пилата.
     - Марк! - позвал Пилат слабо.
     Из-за колонны, ступая на цыпочках и все-таки скрипя мохнатыми сапогами,
выдвинулся центурион, и  Пилат  увидел,  что  гребень  его  шляпы  достигает
капители колонны.
     - Ну что же он? - спросил Пилат.
     - Уже ведут, - ответил Марк
     - Вот, - сказал Пилат, отдуваясь, - вы  такой  крупный  человек.  Очень
крупный. А между тем подследственных калечите. Деретесь.  Сапогами  стучите.
Впрочем... что ж... у вас должность такая. Плохая должность у вас, Марк.
     Марк бульдожьими глазами поглядел на Пилата, и  в  глазах  этих  стояла
обида.
     Затем центурион отодвинулся, услышав сзади себя звук шагов. Пилат очень
оживился. Из-за Марка вышла небольшая фигурка в военном плаще  с  капюшоном,
надвинутым на лицо.
     - Ступайте, Марк, и караульте, - возбужденно сказал Пилат. Марк  вышел,
а фигурка аккуратно  высвободилась  из  плаща  и  оказалась  плотным  бритым
человеком лет пятидесяти, седым, но с очень розовым лицом, пухлыми  щечками,
приятными глазами. Аккуратненько положив плащ в кресло,  фигура  поклонилась
Пилату и потерла ручки. Не  в  первый  раз  приходилось  прокуратору  видеть
седого человечка, но всякий раз, как тот появлялся,  прокуратор  отсаживался
подальше и, разговаривая, смотрел не на собеседника, а на ворону в
     окне. Ныне же Пилат обрадовался  вошедшему,  как  родному  брату,  даже
потянулся к нему.
     - Здравствуйте, Толмай дорогой, - заговорил Пилат, - здорово. Садитесь.
     - Благодарю вас, прокуратор, - приятным голосом отозвался Тол-май и сел
на краешек кресла, все потирая свои чистые белые небольшие руки.
     - Ну как, любезный  Толмай,  поживает  ваша  семья?  -  очень  жадно  и
искренне стал спрашивать Пилат.
     - Спасибо, хорошо, - приятно отозвался Толмай.
     - В отделении ничего новенького?
     - Ничего, прокуратор, нету. Один воришка.
     - Слава Богу...
     Ветер вдруг загремел на балконе, пальмы согнуло, небо от края  до  края
распороло косым слепящим зигзагом и сразу  плеснуло  в  лицо  Пилату.  Стало
темно. Пилат приподнялся, оперся о балюстраду и вонзил свой взор  вдаль.  Но
ничего уже не мог рассмотреть. Холм был виден вдали, но на нем косо  лило  и
движения никакого не существовало. Маленькие черные крестики, которые  целый
/день/ стояли в глазах Пилата, пропали бесследно. Блеснуло фиолетовым светом
так, что на балконе стало видно до последней пылинки. Пилату показалось, что
он увидел, как одинокий крохотный черный человечек карабкался вверх на холм.
Но погас разрыв, все смешалось. Ударило  над  Ершалаимом  страшно  тяжко,  и
железные орехи вдруг швырнуло по крышам.
     Над холмом уже клокотало, било и лило. Три голых трупа там уже  плавали
в мутной водоверти. Их трепало. А на незащищенный Лысый Череп  действительно
лез, срываясь ежесекундно и падая, весь в вязкой  глине,  до  нитки  мокрый,
исступленный человек, левой рукой впиваясь в выступы, а правую не отрывая от
пазухи с записной книжкой. Но из Ершалаима его  никак  не  было  видно.  Все
окрестности смешались в грозе.
     Легионеры на балконе натянули тент, и Пилат с  Толмаем  беседовали  под
вой дождя. Лица их изредка освещало трепетно, затем они погружались в тьму
     - Вот какое дело, Толмай, - говорил Пилат, чувствуя, что под  гром  ему
легче беседовать, - узнал я, что в Синедрионе есть замечательный сыщик. Э?
     - Как ему не быть, - сказал Толмай.
     - Иуда...
     - Искариот, - докончил Толмай.
     - Молодой мальчишка, говорят?
     - Не стар, - сказал Толмай, - двадцать три года.
     - А говорят - девятнадцать?..
     - Двадцать три года три месяца, - сказал Толмай.
     - Вы замечательный человек, Толмай.
     - Благодарю вас, прокуратор, - сказал Толмай.
     - Он где живет?
     - Забыл я, прокуратор, надо справиться.
     - Стоит ли, - ласково сказал  Пилат.  -  Вы  просто  напрягите  память.
Толмай напряг свою память, это выразилось в  том,  что  он  поднял  глаза  к
набухшему тенту и сказал:
     - В Золотом переулке в девятом номере.
     - Говорят, хорошего поведения юноша?
     - Чистый юноша.
     - Это хорошо. Стало быть, за ним никаких преступлений нет?
     - Нет, прокуратор, нету, - раздельно ответил Толмай.
     - Так... Дело, знаете ли, в том, что его судьба меня беспокоит.
     - Так-с, - сказал Толмай.
     - Говорят, ему Каиафа денег дал?
     - Тридцать /денариев/.
     - Тридцать?
     :::::::::::::::::::::::::::::::::..
     ...Пилат снял кольцо с пальца, положил его на стол и сказал:
     - Возьмите на память, Толмай.
     И когда уже весь город заснул, у подножия Иродова дворца на  балконе  в
теплых сумерках на кушетке спал человек, обнявшись с собакой. Пальмы  стояли
черные, а мрамор был голубой от луны.
     - Так вот что случилось с Юдой Искариотом, Иван Николаевич.
     - Угу, - молвил Иванушка.
     - Должен вам сказать, - заговорил  Владимир  Миронович,  -  что  у  вас
недурные знания богословские. Только непонятно мне, откуда вы все это взяли.
     - Ну так, ведь... - неопределенно ответил инженер, шевельнув бровями.
     -  И  вы  любите  его,  как  я  вижу,  -  сказал  Владимир   Миронович,
прищурившись.
     - Кого?
     - Иисуса.
     - Я? - спросил неизвестный и покашлял, -  кх...  кх,  -  но  ничего  не
ответил.
     - Только, знаете ли, в евангелиях совершенно  иначе  изложена  вся  эта
легенда, - все не сводя глаз и все прищурившись,  говорил  Берлиоз.  Инженер
улыбнулся.
     -  Обижать  изволите,  -  отозвался  он.  -  Смешно  даже  говорить   о
евангелиях, если я вам рассказал. Мне видней.
     Опять оба писателя уставились на инженера.
     - Так вы бы сами  и  написали  евангелие,  -  посоветовал  неприязненно
Иванушка.
     Неизвестный рассмеялся весело и ответил:
     - Блестящая мысль! Она мне не приходила в голову.  Евангелие  от  меня,
хихи...
     - Кстати, некоторые главы из вашего евангелия я  бы  напечатал  в  моем
"Богоборце", - сказал Владимир Миронович, - правда,  при  условии  некоторых
исправлений.
     - Сотрудничать у вас я счел бы счастьем, - вежливо молвил  неизвестный,
-  но  ведь  вдруг  будет  другой  редактор.  Черт  знает,  кого   назначат.
Какого-нибудь кретина или несимпатичного какого-нибудь...
     - Говорите вы все какими-то  подчеркнутыми  загадками,  -  с  некоторой
досадой заметил Берлиоз, - впечатление такое, что  вам  известно  не  только
глубокое прошлое, но даже и будущее.
     - Для того, кто знает хорошо  прошлое,  будущее  узнать  не  составляет
особенного труда, - сообщил инженер.
     - А вы знаете?
     - До  известной  степени.  Например,  знаю,  кто  будет  жить  в  вашей
квартире.
     - Вот как? Пока я в ней буду жить!
     "Он русский, русский, он не сумасшедший, - внезапно загудело в голове у
Берлиоза, - не понимаю, почему мне показалось, что он  говорит  с  акцентом?
Что такое, в конце концов, что он несет?"
     - Солнце в первом доме, - забормотал инженер, козырьком ладони  прикрыв
глаза и рассматривая Берлиоза, как рекрута в приемной комиссии,  -  Меркурий
во втором, луна ушла из пятого дома, шесть  несчастье,  вечер  семь,  влежку
фигура. Уй! Какая ерунда выходит, Владимир Миронович!
     - А что? - спросил Берлиоз.
     - Да... - стыдливо хихикнув, ответил инженер,  -  оказывается,  что  вы
будете четвертованы.
     - Это действительно ерунда, - сказал Берлиоз.
     - А что, по-вашему, с вами будет? - запальчиво спросил инженер.
     - Я попаду в ад, в огонь, - сказал Берлиоз, улыбаясь и в тон  инженеру,
- меня сожгут в крематории.
     - Пари на фунт шоколаду, что  этого  не  будет,  -  предложил,  смеясь,
инженер, - как раз наоборот: вы будете в воде.
     - Утону? - спросил Берлиоз.
     - Нет, - сказал инженер.
     - Ну, дело темное, - сомнительно молвил Берлиоз.
     - А я? - сумрачно спросил Иванушка.
     На того инженер не поглядел даже и отозвался так:
     - Сатурн в первом. Земля. Бойтесь фурибунды.
     - Что это такое фурибунда?
     - А черт их знает, - ответил инженер, - вы уж сами у доктора спросите.
     -  Скажите,  пожалуйста,  -  неожиданно  спросил  Берлиоз,  -   значит,
повашему, криков "распни его!" не было?
     Инженер снисходительно усмехнулся:
     - Такой вопрос в устах машинистки из ВСНХ был бы уместен, конечно, но в
ваших!..  Помилуйте!  Желал  бы  я  видеть,  как  какая-нибудь  толпа  могла
вмешаться в суд, чинимый прокуратором, да  еще  таким,  как  Пилат!  Поясню,
наконец, сравнением. Идет суд в ревтрибунале на  Пречистенском  бульваре,  и
вдруг, вообразите, публика начинает завывать: "Расстреляй, расстреляй  его!"
Моментально ее удаляют из зала суда, только и делов. Да и зачем  она  станет
завывать? Решительно ей все равно, повесят ли кого или  расстреляют.  Толпа,
Владимир Миронович, во все времена толпа - чернь, Владимир Миронович!
     - Знаете что, господин богослов! - резко вмешался вдруг Иванушка, -  вы
все-таки полегче, но-но, без хамства! Что это  за  слово  -  "чернь"?  Толпа
состоит из пролетариата, месье!
     Глянув с большим любопытством на Иванушку в момент  произнесения  слова
"хамство", инженер тем не менее в бой не вступил, а  с  шутовской  ужимочкой
ответил:
     - Как когда, как когда...
     - Вы можете подождать? - вдруг спросил Иванушка у  инженера  мрачно,  -
мне нужно пару слов сказать товарищу.
     - Пожалуйста! Пожалуйста! - ответил вежливо иностранец, - я не спешу.
     Иванушка сказал:
     - Володя...
     И они отошли в сторонку.
     - Вот что, Володька, - зашептал Иванушка, сделав вид, что прикуривает у
Берлиоза, - спрашивай сейчас у него документы...
     - Ты думаешь?.. - шепнул Берлиоз.
     - Говорю  тебе!  Посмотри  на  костюм...  Это  эмигрант-белогвардеец...
Говорю тебе, Володька, здесь Гепеу пахнет... Это шпион...
     Все, что нашептал Иванушка, по сути дела, было глупо. Никаким ГПУ здесь
не пахло, и почему, спрашивается, поболтав со своим случайным  встречным  на
Патриарших по поводу Христа, так уж непременно необходимо требовать  у  него
документы.  Тем  не  менее  у  Владимира  Мироновича  моментально  сделались
полотняные какие-то  неприятные  глаза,  и  искоса  он  кинул  предательский
взгляд, чтобы убедиться, не удрал ли инженер. Но серая фигура  виднелась  на
скамейке. Все-таки поведение инженера было в высшей степени странно.
     - Ладно, - шепнул Берлиоз, и лицо его постарело.
     Приятели вернулись к скамейке, и тут же изумление  овладело  Владимиром
Мироновичем.
     Незнакомец стоял  у  скамейки  и  держал  в  протянутой  руке  визитную
карточку.
     - Простите мою рассеянность, досточтимый Владимир Миронович.  Увлекшись
собеседованием,  совершенно  забыл  рекомендовать  себя  вам,  -  проговорил
незнакомец с акцентом.
     Владимир Миронович сконфузился и покраснел.
     "Или слышал, или уж больно догадлив, черт..." - подумал он.
     - Имею честь, - сказал незнакомец и вынул карточку.
     Смущенный Берлиоз увидел на карточке слова: "D-r Theodor Voland".
     "Буржуйская карточка", - успел подумать Иванушка.
     - В кармане у меня паспорт, - прибавил доктор Воланд, пряча карточку, -
подтверждающий это.
     - Вы - немец? - спросил густо-красный Берлиоз.
     - Я? Да, немец! Именно немец! -  так  радостно  воскликнул  немец,  как
будто впервые от Берлиоза узнал, какой он национальности.
     - Вы инженер? - продолжал опрос Берлиоз.
     - Да! Да! Да! - подтвердил инженер, - я - консультант.
     Лицо Иванушки приобрело глуповато-растерянное выражение.
     - Меня вызуал, - объяснял инженер, причем  начинал  выговаривать  слова
все хуже... - я все устраиль...
     - А-а... - очень почтительно и приветливо сказал Берлиоз, -  это  очень
приятно. Вы, вероятно, специалист по металлургии?
     - Не-ет, - немец помотал головой, - я по белой магии!
     Оба писателя как стояли, так  и  сели  на  скамейку,  а  немец  остался
стоять.
     - Там тшиновник так все запутал, так запутал......
     Он стал приплясывать рядом с Христом, выделывая ногами нелепые  коленца
и потрясая руками. Псы оживились, загавкали на него тревожно.
     - Так бокал налитый... тост заздравный просит... - пел инженер и вдруг
     .......................................................................
     - А вы, почтеннейший Иван Николаевич, здорово верите в  Христа.  -  Тон
его стал суров, акцент уменьшился.
     - Началась белая магия, - пробормотал Иванушка.
     - Необходимо быть последовательным, - отозвался на это  консультант.  -
Будьте добры, - он говорил вкрадчиво, - наступите ногой на этот  портрет,  -
он указал острым пальцем на изображение Христа на песке.
     - Просто странно, - сказал бледный Берлиоз.
     - Да не желаю я! - взбунтовался Иванушка.
     - Боитесь, - коротко сказал Воланд.
     - И не думаю!
     - Боитесь!
     Иванушка, теряясь, посмотрел на своего патрона и приятеля.
     Тот поддержал Иванушку:
     - Помилуйте, доктор! Ни в какого Христа он не верит,  но  ведь  это  же
детски нелепо доказывать свое неверие таким способом!
     - Ну, тогда вот что!  -  сурово  сказал  инженер  и  сдвинул  брови,  -
позвольте вам заявить, гражданин Бездомный, что вы - врун свинячий! Да,  да!
Да нечего на меня зенки таращить!
     Тон инженера был так внезапно нагл, так странен, что у обоих  приятелей
на время отвалился язык. Иванушка вытаращил глаза. По теории нужно  бы  было
сейчас же дать в ухо собеседнику, но русский человек не только нагловат,  но
и трусоват.
     - Да, да, да,  нечего  пялить,  -  продолжал  Воланд,  -  и  трепаться,
братишка, нечего было, - закричал он сердито, переходя абсолютно  непонятным
способом с  немецкого  на  акцент  черноморский,  -  трепло  братишка.  Тоже
богоборец, антибожник. Как же ты мужикам будешь проповедовать?! Мужик  любит
пропаганду резкую - раз,  и  в  два  счета  чтобы!  Какой  ты  пропагандист!
Интеллигент! У, глаза бы мои не смотрели!
     Все что угодно мог вынести Иванушка, за исключением последнего.  Ярость
заиграла на его лице.
     - Я интеллигент?! - обеими руками он  трахнул  себя  в  грудь,  -  я  -
интеллигент, - захрипел он с таким видом,  словно  Воланд  обозвал  его,  по
меньшей мере, сукиным сыном.  -  Так  смотри  же!!  -  Иванушка  метнулся  к
изображению.
     -  Стойте!!  -  громовым  голосом  воскликнул  консультант,  -  стойте!
Иванушка застыл на месте.
     - После моего евангелия, после того,  что  я  рассказал  о  Иешуа,  вы,
Владимир Миронович, неужто вы не  остановите  юного  безумца?!  А  вы,  -  и
инженер обратился к небу, - вы слышали, что я честно  рассказал?!  Да!  -  И
острый палец инженера вонзился в небо. - Остановите его! Остановите!!  Вы  -
старший!
     - Это так глупо все!! - в свою очередь закричал Берлиоз, - что  у  меня
уже в голове мутится! Ни поощрять  его,  ни  останавливать  я,  конечно,  не
стану!
     И Иванушкин сапог вновь взвился, послышался топот, и Христос разлетелся
по ветру серой пылью.
     И был час девятый.
     - Вот! - вскричал Иванушка злобно.
     - Ах! - кокетливо прикрыв глаза ладонью, воскликнул  Воланд,  а  затем,
сделавшись необыкновенно деловитым, успокоенно добавил.  -  Ну  вот,  все  в
порядке, и дочь ночи Мойра допряла свою нить.
     - До свидания, доктор, - сказал Владимир Миронович, - мне пора.
     Мысленно в это время он вспоминал телефоны РКИ...
     - Всего добренького, гражданин Берлиоз,  -  ответил  Воланд  и  вежливо
раскланялся. - Кланяйтесь там! -  Он  неопределенно  помахал  рукой.  -  Да,
кстати, Владимир Миронович, ваша матушка почтенная
     .......................................................................
     "...Странно, странно все-таки, -  подумал  Берлиоз,  -  откуда  он  это
знает... Дикий разговор... Акцент то  появится,  то  пропадет.  Ну,  словом,
прежде всего, телефон... Все это мы разъясним..."
     Дико взглянув еще раз на сумасшедшего, Берлиоз стал уходить.
     - Может быть, прикажете, я  ей  телеграммку  дам?  -  вдогонку  крикнул
инженер. - Здесь телеграф на Садовой поблизости. Я бы сбегал?!  А?  Владимир
Миронович на ходу обернулся и крикнул Иванушке:
     - Иван! На заседание не опаздывай! В девять с половиной ровно!
     - Ладно, я еще домой забегу, - откликнулся Иванушка.
     - Послушайте! Эй! - прокричал, сложив руки рупором, Воланд, -  я  забыл
вам сказать, что есть еще /шестое доказательство, и  оно  сейчас  будет  вам
предъявлено!
     .......................................................................
     Над Патриаршими же закат уже сладостно распускал свои паруса с золотыми
крыльями, и вороны купались над липами перед сном. Пруд  стал  загадочен,  в
тенях. Псы во главе с Бимкой вереницей вдруг снялись  и  побежали  не  спеша
следом  за  Владимиром  Мироновичем.  Бимка  неожиданно  обогнал   Берлиоза,
заскочил впереди него и, отступая задом, пролаял несколько раз. Видно  было,
как Владимир Миронович замахнулся на него угрожающе,  как  Бимка  брызнул  в
сторону, хвост зажал между ногами и провыл скорбно.
     - Даже богам невозможно милого им  человека  избавить!..  -  разразился
вдруг какими-то стихами сумасшедший, приняв торжественную позу и руки воздев
к небу.
     - Ну, мне надо торопиться, - сказал Иванушка, - а  то  я  на  заседание
опоздаю.
     - Не торопитесь, милейший, - внезапно, резко  и  окончательно  меняясь,
мощным голосом молвил инженер, - клянусь подолом старой сводни, заседание не
состоится, а вечер чудесный. Из помоек тянет  тухлым,  чувствуете  жизненную
вонь гнилой капусты? Горожане варят бигос... Посидите со мной...
     И он сделал попытку обнять Иванушку за талию.
     - Да ну вас, ей-богу! - нетерпеливо отозвался Иванушка  и  даже  локоть
выставил, спасаясь от назойливой ласки инженера. Он быстро двинулся и пошел.
     Долгий нарастающий звук возник в воздухе, и тотчас из-за  угла  дома  с
Садовой на Бронную вылетел вагон трамвая. Он летел и качал-
     ся, как пьяный, вертел задом и приседал, стекла в нем дребезжали, а над
дугой хлестали зеленые молнии.
     У турникета,  выводящего  на  Бронную,  внезапно  осветилась  тревожным
светом таблица, и на ней выскочили слова "Берегись трамвая!".
     - Вздор! - сказал Воланд, - ненужное приспособление, Иван Николаевич, -
случая еще не  было,  чтобы  уберегся  от  трамвая  тот,  кому  под  трамвай
необходимо попасть!
     ....................................................................
     Трамвай проехал по Бронной. На задней площадке стоял Пилат, в  плаще  и
сандалиях, держал в руках портфель.
     "Симпатяга  этот  Пилат,  -  подумал  Иванушка,  -  псевдоним   Варлаам
Собакин..."
     Иванушка заломил картузик на затылок, выпустил /рубаху/, как  сапожками
топнул, двинул мехи баяна, вздохнул семисотрублевый баян и грянул:

     Как поехал наш Пилат
     На работу в Наркомат.
     Ты-гар-га, маты-гарга!

     - Трр!.. - отозвался свисток.
     Суровый голос послышался:
     - Гражданин! Петь под пальмами не полагается. Не для того сажали их.
     - В самом деле. Не видал я пальм, что ли, - сказал Иванушка, - да ну их
к лысому бесу. Мне бы у Василия Блаженного на паперти сидеть...
     И точно, учинился Иванушка на паперти. И сидел  Иванушка,  погромыхивая
веригами, а из храма выходил страшный грешный человек: исполу - царь, исполу
- монах. В трясущейся руке держал посох, острым концом его  раздирал  плиты.
Били колокола. Таяло.
     - Студные дела твои, царь, -  сурово  сказал  ему  Иванушка,  -  лют  и
бесчеловечен, пьешь губительные обещанные диаволом  чаши,  вселукавый  мних.
Ну, а дай мне денежку, царь Иванушка, помолюся ужо за тебя.
     Отвечал ему царь, заплакавши:
     - Почто пужаешь царя, Иванушка.  На  тебе  денежку,  Иванушка-верижник,
Божий человек, помолись за меня!
     И звякнули медяки в деревянной чашке.
     Завертелось  все  в  голове  у  Иванушки,  и  ушел  под  землю  Василий
Блаженный. Очнулся Иван на траве в сумерках на Патриарших Прудах, и  пропали
пальмы, а на месте их беспокойные коммуны уже липы посадили.
     - Ай! - жалобно сказал  Иванушка,  -  я,  кажется,  с  ума  сошел!  Ой,
конец...
     Он заплакал, потом вдруг вскочил на ноги.
     - Где он? - дико  вскричал  Иванушка,  -  держите  его,  люди!  Злодей!
Злодей! Куси, куси, куси. Банга, Банга!
     Но Банга исчез.
     На углу Ермолаевского неожиданно вспыхнул фонарь и  залил  улицу,  и  в
свете его Иванушка увидел уходящего Воланда.
     - Стой! - прокричал Иванушка и одним взмахом перебросился через  ограду
и кинулся догонять.
     Весьма отчетливо он видел, как Воланд повернулся и  показал  ему  фигу.
Иванушка наддал и внезапно очутился у Мясницких ворот, у  почтамта.  Золотые
огненные часы показали Иванушке половину десятого.  Лицо  Воланда  в  ту  же
секунду высунулось в окне  телеграфа.  Завыв,  Иванушка  бросился  в  двери,
завертелся  в  зеркальной  вертушке  и  через  нее  выбежал  в  Савельевский
переулок, что на Остоженке, и в нем увидел  Воланда,  тот,  раскланявшись  с
какой-то дамой, вошел в подъезд. Иванушка за ним, двинул в  дверь,  вошел  в
вестибюль. Швейцар вышел из-под лестницы и сказал:
     - Зря приехали, граф Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть. С
вашей милости на чаек...  Каждую  среду  будут  ходить.  И  фуражку  снял  с
галуном.
     - Застрелю! - завыл Иванушка, - с дороги, арамей!
     Он взлетел во второй этаж и рассыпным звонком  наполнил  всю  квартиру.
Дверь тотчас открыл самостоятельный ребенок  лет  пяти.  Иванушка  вбежал  в
переднюю, увидел в ней бобровую шапку на вешалке, подивился  -  зачем  летом
бобровая шапка, ринулся в коридор, крюк в ванной на двери оборвал, увидел  в
ванне совершенно голую даму с золотым крестом на груди и с мочалкой в  руке.
Дама так удивилась, что не закричала даже, а сказала:
     - Оставьте это, Петрусь, мы не одни в  квартире,  и  Павел  Димитриевич
сейчас вернется.
     - Каналья, каналья, - ответил ей Иванушка  и  выбежал  на  Каланчевскую
площадь. Воланд нырнул в подъезд оригинального дома.
     "Так его не поймаешь", - сообразил Иванушка, нахватал из кучи камней  и
стал садить ими в подъезд. Через минуту он забился трепетно в руках дворника
сатанинского вида.
     - Ах, ты, буржуазное рыло, - сказал дворник, давя Иванушкины  ребра,  -
здесь кооперация, пролетарские дома. Окна зеркальные, медные ручки,  штучный
паркет, - и начал бить Иванушку, не спеша и сладко.
     - Бей, бей! - сказал Иванушка, - бей, но помни! Не по буржуазному  рылу
лупишь, по пролетарскому. Я ловлю инженера, в ГПУ его доставлю.
     При слове "ГПУ" дворник выпустил Иванушку, на колени стал и сказал:
     - Прости, Христа ради, распятого  же  за  нас  при  Понтийском  Пилате.
Запутались мы на Каланчевской, кого не надо лупим...
     Надрав  из  его  бороды  волосьев,  Иванушка  скакнул  и  выскочил   на
набережной Храма Христа Спасителя. Приятная вонь поднималась  с  Москвы-реки
вместе с туманом. Иванушка увидел несколько человек мужчин.  Они  снимали  с
себя штаны, сидя на камушках. За компанию снял и  Иванушка  башмаки,  носки,
рубаху и штаны. Снявши,  посидел  и  поплакал,  а  мимо  него  в  это  время
бросались в воду люди  и  плавали,  от  удовольствия  фыркая.  Наплакавшись,
Иванушка поднялся и увидел, что нет его носков, башмаков, штанов и рубахи.
     "Украли, - подумал Иванушка, - и быстро, и незаметно..."
     Над Храмом в это время зажглась звезда, и побрел Иванушка в одном белье
по набережной, запел громко:

     В моем саду растет малина...
     А я влюбилась в сукиного сына!

     В Москве в это время во всех переулках играли  балалайки  и  гармоники,
изредка свистали в свистки, окна были раскрыты  и  в  них  горели  оранжевые
абажуры...
     - Готов, - сказал чей-то бас.




     (Глава из романа "Копыто инженера")

     Писательский ресторан, помещавшийся в городе Москве  на  бульваре,  как
раз   насупротив   памятника   знаменитому   поэту   Александру    Ивановичу
Житомирскому, отравившемуся в 1933  году  осетриной,  носил  дикое  название
"Шалаш Грибоедова".
     "Шалашом" его почему-то прозвал известный всей Москве необузданный лгун
Козобоев - театральный рецензент, в день открытия ресторана напившийся в нем
до положения риз.
     Всегда у нас так бывает, что глупое слово точно  прилипнет  к  человеку
или вещи, как ярлык. Черт знает,  почему  "шалаш"?!  Возможно,  что  сыграли
здесь роль давившие на алкоголические полушария проклятого Козобоева  низкие
сводчатые потолки ресторана. Неизвестно.  Известно,  что  вся  Москва  стала
называть ресторан "Шалашом".
     А не будь Козобоева, дом, в коем  помещался  ресторан,  носил  бы  свое
официальное и законное название "Дом Грибоедова", вследствие того, что, если
опятьтаки не лжет Козобоев, дом этот не то принад-
     лежал тетке Грибоедова, не то в нем  проживала  племянница  знаменитого
драматурга. Впрочем, кажется, никакой тетки у Грибоедова не было, равно  так
же  как  и  племянницы.  Но  это  и  не  суть  важно.  Народный  комиссариат
просвещения,  терзаемый  вопросом  об  устройстве  дел  и  жизни   советских
писателей, количество коих к тридцатым годам поднялось до  угрожающей  цифры
4500 человек, из них 3494 проживали в  городе  Москве,  а  шесть  человек  в
Ленинграде
     .................................:::::::::::::::::::::::::.


     Комментарии

     Черновики романа. Тетрадь 2. 1928 - 1929 гг. - Глава первая - "Пристают
на Патриарш/их/", - к сожалению, не  сохранила  ни  одного  целого  листа  с
текстом -  все  оборваны.  Но  из  оставшихся  обрывков  видно,  что  это  -
расширенный вариант той же главы первой редакции, но без предисловия.  Вновь
повествование идет от имени  автора,  пускающегося  иногда  в  любопытнейшие
сравнения. Так, записанные  в  деле  э  7001  отделения  рабоче-крестьянской
милиции "приметы" появившегося на прудах "иностранца" ("нос  обыкновенный...
далее - особых /примет нет/...") никак не удовлетворяют  рассказчика,  и  он
начинает обыгрывать свои "особые" приметы и своих друзей ("У меня, у Николая
/Николаевича/,  у  Павла  Сергеевича..."),  которые,   конечно,   отличаются
"необыкновенностью". Вероятно,  при  прочтении  этих  мест  романа  в  кругу
близких знакомых на Пречистенке они вызывали веселье, и  особенно  у  друзей
писателя  -  Николая  Николаевича  Лямина   и   Павла   Сергеевича   Попова,
подвергшихся столь пристальному изучению на предмет выявления у них  "особых
примет". Заметим попутно, что этот кусочек  текста  мгновенно  воскрешает  в
памяти "особые приметы" главного героя пьесы Булгакова "Батум",  поступившие
из   учреждения   розыска:   "Джугашвили.   Телосложение   среднее.   Голова
обыкновенная. Голос баритональный. На  левом  ухе  родинка...  Наружность...
никакого впечатления не производит..."
     Появление "незнакомца" на Патриарших прудах совпало с моментом ехидного
обсуждения писателями изображения Иисуса  Христа,  нарисованного  Иванушкой.
Вышел незнакомец из Ермолаевского переулка... И "нос у него был...  все-таки
горбатый". Рассказ Воланда о давно происшедших событиях начинается в этой же
главе, причем особый интерес у незнакомца вызвал Иванушкин рисунок...
     Глава вторая названия не сохранила: первый лист с текстом  обрезан  под
корешок. К счастью, значительная часть листов  этой  главы  остались  целыми
полностью. Из сохранившегося текста можно понять,  что  глава  начинается  с
рассказа Воланда  о  заседании  Синедриона.  Мелькают  имена  Каиафы,  Иуды,
Иоанна. Иуда Искариот совершает предательство.  Каиафа  благодарит  Иуду  за
"предупреждение" и предостерегает его - "бойся Толмая".  Примечательно,  что
сначала было написано "бойся фурибунды", но затем Булгаков  зачеркнул  слово
"фурибунда" и написал сверху "Толмая". Значит, судьба  предателя  Иуды  была
предрешена писателем уже в начале работы над романом.
     Из других частей полууничтоженного  текста  можно  воспроизвести  сцену
движения процессии на Лысый Череп. Булгаков, создавая эту  картину,  как  бы
перебрасывал мостик к современности, показывая, что человек, выбравший  путь
справедливости, всегда подвергается гонениям
     Замученный вконец под тяжестью креста Иешуа упал, а упав, "зажмурился",
ожидая, что его начнут бить. Но "взводный" (!), шедший рядом, "покосился  на
упавшего" и молвил: "Сел, брат?"
     Подробно  описывается  сцена  с  Вероникой,  которая,  воспользовавшись
оплошностью охранников, подбежала к Иешуа с кувшином, разжала "пальцами  его
рот" и напоила водой.
     В заключение своего рассказа о страданиях  Иешуа  Воланд,  обращаясь  к
писателям и указывая на изображение Иисуса Христа, говорит с  иронией:  "Вот
этот са/мый/... но без пенсне..."
     Следует заметить, что некоторые фрагменты текста, даже не  оборванного,
расшифровываются  с  трудом,  ибо  правлены  они  автором   многократно,   в
результате чего стали "трехслойными". Но зато расшифровка зачеркнутых  строк
иногда позволяет прочитать любопытнейшие тексты.
     В свое время я высказывал предположение, что в первых редакциях  романа
в образе Пилата проявились некоторые черты Сталина. Дело в том,  что  вождь,
навещая Художественный театр, иногда в беседах с его  руководством  сетовал,
что ему трудно сдерживать натиск ортодоксальных  революционеров  и  деятелей
пролетарской культуры, выступающих против МХАТа и его авторов.  Речь  прежде
всего шла о Булгакове, которому, разумеется, содержание бесед  передавалось.
Возникали некоторые иллюзии, которые стали рассеиваться позже. Так вот,  ряд
зачеркнутых  фрагментов  и  отдельные  фразы  подтверждают,   что   Булгаков
действительно верил в снисходительное отношение к  нему  со  стороны  вождя.
Приведем наиболее  характерные  куски  восстановленного  авторского  текста:
"Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется, себя  убил  сегодня...  Слушай,  можно
вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и не таким вещам. Но ты сделай
сейчас другую вещь, покажи, как ты выберешься из петли, потому что,  сколько
бы я ни тянул тебя за ноги из нее -  такого  идиота,  -  я  не  сумею  этого
сделать, потому что объем моей  власти  ограничен.  Ограничен,  как  все  на
свете... Ограничен!! - истерически кричал Пилат".
     Очевидно, понимая, что такой текст слишком откровенно звучит,  Булгаков
подредактировал его, несколько сглаживая острые углы, но  сохраняя  основную
мысль о зависимости правителя от внешней среды.
     Таким  образом,  вторая  глава  существенно  переработана   автором   в
сравнении с ее первым вариантом. Но, к  сожалению,  название  ее  так  и  не
удалось выяснить.
     Название  третьей   главы   сохранилось   -   "Шестое   доказательство"
(повидимому, "цензоров" этот заголовок удовлетворил). Эта глава менее других
подверглась уничтожению, но все же в  нескольких  местах  листы  вырваны.  К
сожалению, почти под корешок  обрезаны  листы,  рассказывающие  о  действиях
Толмая по заданию Пилата. Но даже по небольшим обрывкам текста можно понять,
что Толмай не смог предотвратить "несчастье" - "не уберег" Иуду.
     Представляют немалый интерес некоторые зачеркнутые автором фразы.  Так,
в том месте, где Воланд рассуждает о толпе, сравнивая ее с чернью,  Булгаков
зачеркнул  следующие  его  слова:  "Единственный  вид  шума  толпы,  который
признавал Пилат, это крики: "Да здравствует император!"  Это  был  серьезный
мужчина, уверяю вас". Тут же напрашивается сопоставление этой фразы  Воланда
с другой, сказанной им перед оставлением  "красной  столицы"  (из  последней
редакции): "У него мужественное лицо,  он  правильно  делает  свое  дело,  и
вообще все кончено здесь. Нам пора!" Эта загадочная реплика Воланда, видимо,
относилась к правителю той страны, которую он покидал.  Из  уст  сатаны  она
приобретала особый смысл. Следует заметить,  что  этот  фрагмент  текста  до
настоящего времени так и не вошел ни в одну публикацию романа, в том числе и
в пятитомник собрания сочинений Булгакова.
     К сожалению, конец главы также оборван,  но  лишь  наполовину,  поэтому
смысл написанного достаточно легко воспроизвести. Весьма любопытно поведение
Воланда после  гибели  Берлиоза  (в  других  редакциях  этот  текст  уже  не
повторяется). Его глумление над  обезумевшим  от  ужаса  и  горя  Иванушкой,
кажется, не имеет предела.
     "  -  Ай,  яй,  яй,  -  вскричал  /Воланд,  увидев/  Иванушку,  -  Иван
Николаевич, такой ужас!..
     - Нет, - прерывисто  /заговорил  Иванушка/  -  нет!  Нет...  стойте..."
Воланд выразил на лице притворное удивление. Иванушка же, придя в бешенство,
стал обвинять  иностранца  в  причастности  к  убийству  Берлиоза  и  вопил:
"Признавайтесь!" В  ответ  Воланд  предложил  Иванушке  выпить  валерьяновых
капель и, продолжая издеваться, проговорил:
     " - Горе помутило /ваш разум/, пролетарский поэт... У меня  слабость...
Не могу выносить... ауфвидерзеен.
     - /Зло/дей, /вот/ кто ты! - глухо и /злобно  прохрипел  Иванушка/...  К
Кондрату /Васильевичу вас следует отправить/. Там разберут, /будь/ покоен!
     - /Какой/ ужас, - беспомощно...  и  плаксиво  заныл  Воланд...  Молодой
человек... некому даже /сообщить/, не разбираю здесь..."
     И тогда Иванушка бросился на Воланда, чтобы сдать его в ГПУ.
     "Тот тяжелой рукой /сдавил/ Иванушкину кисть, и... он попал  как  бы  в
/капкан/, рука стала наливаться... /об/висла, колени /задрожали/...
     - Брысь, брысь отс/юда, - проговорил/ Воланд, да и... чего  ты  торчишь
здесь... Не подают здесь... Божий человек... /В голове/ завертелось от таких
/слов у/ Иванушки, и он сел... И представились ему вокруг пальмы..."
     Четвертая глава "Мания фурибунда" представляет собой  отредактированный
вариант главы "Интермедия в Шалаше Грибоедова" из первой редакции.  Булгаков
подготовил эту главу для публикации в редакции сборников "Недра" и сдал ее 8
мая  1929  года.  Это  единственная  точная  дата,   помогающая   установить
приблизительно время работы над двумя первыми редакциями романа.
     Сохранилось также окончание седьмой главы (обрывки листов  с  текстом),
которая в первой редакции называлась "Разговор по душам".
     Можно с уверенностью сказать, что вторая редакция включала  по  крайней
мере еще одну тетрадь с текстом, поскольку чудом сохранились  узкие  обрывки
листов,  среди  которых  есть   начало   главы   пятнадцатой,   называвшейся
"Исналитуч...". Следовательно, были  и  другие  главы.  Видимо,  именно  эти
тетради и были сожжены Булгаковым в марте 1930 года.

     Евангелие от Воланда. - Условное название второй главы второй  черновой
редакции романа, поскольку лист текста с названием главы вырезан ножницами.
     - Гм, - сказал секретарь. - С этой фразы начинается текст второй  главы
романа. До этого, как видно  из  сохранившихся  обрывков  вырванных  листов,
описывалось заседание синедриона, на котором  Иуда  давал  показания  против
Иешуа.  Вероятно,  Булгаков  использовал  при  этом  различные  исторические
источники, но из  рабочих  материалов  сохранились  лишь  отдельные  записи.
Очевидно, они были уничтожены  вместе  с  рукописями.  Но  существуют  более
поздние записи писателя, касающиеся заседания синедриона,  решавшего  судьбу
Иешуа: "...был приведен в синедрион, но не в Великий, а в Малый,  состоявший
из 23 человек, где председательствовал  первосвященник  Иосиф  Каиафа".  Эта
выписка была сделана Булгаковым  из  книги  Г.  Древса  "История  евреев  от
древнейших времен до настоящего". (Т. 4. Одесса, 1905. С. 226.)
     - Вы хотели в Ершалаиме царствовать? - спросил Пилат по-римски. - Смысл
вопроса соответствует евангельским  повествованиям.  "Иисус  же  стал  перед
правителем. И спросил Его правитель: Ты Царь Иудейский?" (Матфей,  27:  11).
Согласно Евангелиям от Матфея, Марка и Луки, Иисус Христос на допросе Пилата
молчал. Однако в повествованиях Евангелия от Иоанна Иисус Христос отвечал на
вопросы Пилата. Булгаков при описании данного сюжета взял за  основу  именно
Евангелие  от  Иоанна,  но  трактовал  его  вольно,  сообразуясь  со  своими
творческими идеями.
     Слова он знал плохо. -  Добиваясь  точности  в  изложении  исторических
деталей, Булгаков уделяет большое внимание языкам, на которых говорили в  те
времена в Иудее. В  черновых  материалах  можно  прочесть,  например,  такие
записи: "Какими языками владея Иешуа?",  "Спаситель,  вероятно,  говорил  на
греческом языке..." (Фаррар. С. 111), "Мало также вероятно, что  Иисус  знал
по-гречески" (Ренан.  Ж.  И.  С.  88),  "На  Востоке  роль  распространителя
алфавита играл арамейский язык...", "Арамейский язык...  во  времена  Христа
был народным языком, и на нем были написаны некоторые отрывки из Библии...".
Поскольку официальным языком в римских провинциях была латынь,  Пилат  (речь
идет о ранней редакции романа, когда Булгаков, возможно, полагал, что  Иисус
плохо  знал  греческий  и  латынь)  начинает  допрос  на   латыни,   однако,
убедившись, что Иисус плохо владеет  ею,  переходит  на  греческий,  который
также использовался римскими чиновниками в  Иудее.  В  позднейших  редакциях
романа Пилат, выясняя грамотность арестованного, обращается к  нему  сначала
на арамейском, через некоторое время  переходит  на  греческий  и,  наконец,
убедившись в блестящей эрудиции допрашиваемого, использует латынь.

     ...тысяча девятьсот лет пройдет...  -  В  следующей  редакции:  "...две
тысячи лет пройдет, ранее... (он подумал еще), да, именно две  тысячи,  пока
люди разберутся в том, насколько напутали, записывая за мной".  В  последней
редакции: "Я вообще начинаю опасаться, что путаница эта  будет  продолжаться
очень долгое время".

     ...ходит он с записной книжкой  и  пишет...  этот  симпатичный...  -  В
материалах к роману есть весьма любопытная выписка: "Левий Матвей  и  Мария.
Так же последователем был богатый мытарь,  которого  источники  называют  то
Матфеем, то Леви, и в  доме  которого  Иешуа  постоянно  жил  и  вернулся  с
товарищами из самого презренного класса. К его последователям принадлежали и
женщины сомнительной репутации, из которых наиболее известна Мария Магдалина
(из города Магдалы - Торихен близ Тивериады)... Гретц. История  евреев.  Том
IV. С. 217".

     - Quid est veritas? - Далее в черновике:
     " - Ты все, игемон, сидишь в кресле во  дворце,  -  сказал  арестант  и
оттого у тебя мигрени, а у меня как раз свободный день и я тебе предлагаю  -
пойдем со мной на луга, я тебе расскажу  подробно  про  истину  и  ты  сразу
поймешь...
     В зале уж не только не молчали, но  даже  не  шевелились.  После  паузы
Пилат сказал так:
     -  Спасибо,  дружок,  за  приглашение,  но  у  меня  нет   времени,   к
сожалению...  К  сожалению,  -  повторил  Пилат.  -  Великий  Кесарь   будет
недоволен, если я начну ходить по лугам... Черт возьми! - воскликнул Пилат.
     - А я тебе, игемон, - сказал Иешуа участливо, - посоветовал бы поменьше
употреблять слово "черт".
     - Не буду, - сказал Пилат, - черт возьми, не буду..."

     Супруга его превосходительства Клавдия  Прокула...  -  В  Евангелии  от
Матфея: "Между тем, как сидел он на судейском месте, жена  его  послала  ему
сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я  ныне  во  сне  много
пострадала за Него" (27: 19). За ходатайство перед судом прокуратора Клавдия
Прокула была причислена греческой, коптской  и  эфиопской  церквами  к  лику
святых.

     ....и вам, ротмистр, следует знать... - Ротмистр - офицерское звание  в
дореволюционной русской кавалерии, соответствовало званию капитана в пехоте.
Разумеется, Булгаков записал это звание условно.

     ...в  Кесарии  Филипповой  при  резиденции  прокуратора...  -   Кесария
Филиппова - город на севере Палестины, в тетрархии  Ирода  Филиппа,  который
построил его в честь кесаря Тиберия. О Кесарии  Филипповой  в  Евангелии  от
Матфея сказано: "Пришед же в  страны  Кесарии  Филипповой,  Иисус  спрашивал
учеников Своих: за кого люди почитают Меня, Сына Человеческого?" (16: 13).
     Если в 1929 году Булгаков полагал, что резиденция Пилата  находилась  в
Кесарии Филипповой, то в последующие годы он стал сомневаться в этом, о  чем
есть следующая запись в тетради: "В какой Кесарии жил прокуратор? Отнюдь  не
в Кесарии Филлиповой, а в Кесарии Палестинской или же Кесарии со Стратоновой
башней, на берегу Средиземного моря".  И  в  окончательной  редакции  романа
Пилат уже говорит о "Кесарии Стратоновой на Средиземном море".

     "Корван,  корван"...  -  Очевидно,  имеется  в  виду  иудейский  термин
"корвана" - один из видов жертвоприношения, по-арамейски "жертвенный дар".
     Но термин этот имел и другие значения. Так, у Ф. В. Фаррара читаем:
     "По-вашему,  вместо  того,  чтобы  почитать  отца  и  мать,  достаточно
человеку внести  в  сокровищницу  сумму,  назначенную  на  их  содержание  и
сказать: это корван, т.е. дар Богу, и этим избавиться от всяких обязательств
по отношению к родителям" (Ф. В. Фаррар.  Жизнь  Иисуса  Христа.  М.,  1888.
С.221).

     ...в двадцать пять лет такое легкомыслие! - В  рукописи-автографе  было
сначала "тридцать лет". В Евангелии от Луки говорится:
     "Иисус,  начиная  Свое  служение,  был  лет  тридцати..."  (3:  23).  В
последней редакции романа Иисусу Христу двадцать семь лет.

     ...страшный ниссан  выдался...  -  Нисанну,  нисан  -  по  вавилонскому
календарю,  которым  пользовались  тогда  в   Палестине,   весенний   месяц,
соответствующий марту - апрелю.

     ...помнишь, как я хотел напоить водою Ершалаим из Соломоновых прудов? -
Видимо, Булгаков  опирается  на  следующее  замечание  Фаррара:  "Иерусалим,
по-видимому, всегда, а особенно в то время страдал от недостатка воды. Чтобы
помочь этому, Пилат предпринял устройство водопровода, посредством  которого
вода могла бы быть проведена из "прудов Соломоновых". Считая это предприятие
делом  общественной  пользы,  он  дал  распоряжение,  чтобы  часть  расходов
уплачивалось из "корвана" или священной сокровищницы.  Но  народ,  узнав  об
этом распоряжении, пришел в ярость и восстал против употребления  священного
фонда на гражданское дело.  Раздраженный  оскорблениями  и  угрозами  толпы,
Пилат выслал в эту толпу переодетых в  еврейские  одежды  римских  воинов  с
мечами и кинжалами, скрытыми под платьем, которые по данному сигналу  должны
были наказать вожаков мятежной толпы.
     После того как иудеи отказались разойтись, сигнал был  дан,  воины,  не
щадя ни правого, ни виновного, принялись с  таким  усердием  исполнять  свое
дело, что множество людей было ранено и убито, а еще более задавлено..." (Ф.
В. Фаррар. Указ.соч. С.441).
     Пилат напоминает первосвященнику об этом побоище  иудеев,  угрожая  его
повторить с еще большей силой.
     - Он другое услышит, Каиафа! -  Далее  в  черновике:  "Полетит  сегодня
телеграмма (так в тексте. - В. Л.), да не  в  Рим,  а  прямо  на  Капри.  Я!
Понтий! Подниму тревогу. И хлебнешь ты у меня, Каяфа, хлебнет город Ершалаим
уж не воды Соломоновой, священник...
     - Знаю тебя, всадник Понтий, - сказал  Каяфа.  -  Только  не  осторожен
ты...
     - Ну ладно, - молвил Пилат. - Кстати, первосвященник, агентура  у  тебя
очень хороша. В особенности, мальчуган этот, сыщик из Кериот. Здоров ли  он?
Ты его береги, смотри.
     - Другого наймем, - с полуслова понимавший наместника, молвил Каяфа.
     - О gens sceleratissima, taeterrima gens! - вскричал Пилат, - О  foetor
judaicus!
     - Уйду, всадник, если ты еще одно слово оскорбительное  произнесешь,  и
не выйду на лифостротон, - и стал Каяфа бледен, как мрамор.
     Пилат возвел взор и увидел раскаленный шар в небе".

     ...не выйду на гаввафу. - Гаввафа - еврейское название лифостротона.

     ...и слова его греческие полетели над несметной  толпой...  -  Далее  в
черновике: "...за что и будет Га-Ноцри казнен сегодня! Я  утвердил  приговор
великого синедриона.
     Гул прошел над толпой, но наместник вновь поднял руку, и  стало  слышно
до последнего звука. И  опять  над  сверкающим  золотом  и  над  разожженным
Ершалаимом полетели слова:
     - Второму преступнику, осужденному вчера за такое же преступление,  как
и первый, именно - Вар-Равван, по неизреченной милости  Кесаря  всемогущего,
согласно закону, возвращается жизнь в честь Пасхи, чтимой Кесарем.
     И опять взорвало ревом толпу... И опять рука потушила рев:
     - Командиры манипулов, к приговору!
     И запели голоса взводных в  манипулах,  стеной  отделяющих  гаввафу  от
толпы:
     - Смирно!
     И тотчас вознеслись в копейном лесу охапки сена и римские,  похожие  на
ворон, орлы".

     ...и в нем пропал. - В этом месте вырвано шесть листов  с  текстом.  По
сохранившимся "корешкам" с текстом можно установить, что  далее  описывается
путь Иешуа на Лысый Череп.

     ...маленькая черная лошадь мчит из Ершалаима к Черепу...  -  Череп  или
Лысый Череп - Голгофа, что значит, по-арамейски "череп". Латинское  название
"кальвариум"  происходит  от  слова  calvus  ("лысый").  Голгофа  -  гора  к
северо-западу от Иерусалима. В рабочей тетради  Булгакова  замечено:  "Лысая
Гора, Череп, к северо-западу от Ершалаима. Будем  считать  в  расстоянии  10
стадий от Ершалаима. Стадия! 200 стадий - 36 километров".

     ...травильный дог Банга... - Л. Е. Белозерская  в  своих  воспоминаниях
пишет, что своего домашнего пса они называли Бангой.

     - Здравствуйте, Толмай... - В последующих редакциях - Афраний.

     - у подножия Иродова  дворца...  -  дворец  в  Иерусалиме,  построенный
Иродом Великим на западной границе  города.  Был  вместе  с  тем  и  сильной
крепостью.

     ...Владимир Миронович.. - он же Михаил Александрович Берлиоз.

     - Кстати, некоторые главы из вашего Евангелия я  бы  напечатал  в  моем
"Богоборце"... -  Такого  журнала  не  существовало,  но  Союз  воинствующих
безбожников, образовавшийся в 1925 году, имел такие  периодические  издания,
как   газета   "Безбожник",    журналы    "Безбожник",    "Антирелигиозник",
"Воинствующий атеизм", "Безбожник у станка", "Деревенский безбожник",  "Юные
безбожники" и др.

     ...наступите ногой на этот портрет,  -  он  указал  острым  пальцем  на
изображение Христа на песке. - Эпизод этот был одним из главных в романе. Но
по  цензурным  соображениям  писателю  пришлось  его  изъять.  Булгаков   не
сомневался, конечно,  в  способностях  "цензоров"  и  "критиков"  быстренько
отыскать истинный смысл, заключенный в предложении консультанта (с копытом!)
разметать  рисунок  на  песке.  Для  этого  им  достаточно  было   вспомнить
содержание рассказа довольно  популярного  писателя-мистика  Н.  П.  Вагнера
("Кот-Мурлыка")  -  "Мирра".  И  тогда  поединок  "иностранца"  с  Иванушкой
предстал бы перед ними  в  более  ясных  очертаниях.  Мы  указываем  на  это
сочинение Н. П.  Вагнера  не  только  потому,  что  оно  является  ключом  к
разгадыванию  важнейшего  эпизода  в  романе,  но  и  потому,   что   многие
произведения этого писателя занимали видное место в  творческой  лаборатории
Булгакова. И  вновь  подчеркнем:  исследователи-булгаковеды  практически  не
касались этой важнейшей темы.

     ...и дочь ночи Мойра допряла свою нить. - В  древнегреческой  мифологии
мойры - три богини судьбы, дочери Зевса и Фемиды (в мифах архаической  эпохи
считались дочерьми богини Ночи). Клото пряла нить жизни, Лахесис  определяла
судьбы людей, Атропос в назначенный час обрезала жизненную нить.

     - Симпатяга  этот  Пилат,  -  подумал  Иванушка,  -  псевдоним  Варлаам
Собакин...  -  В  послании  Ивана  Грозного   игумену   Кирилло-Белозерского
монастыря Козме с братией, написанном по  поводу  грубого  нарушения  устава
сосланными в монастырь боярами, есть слова: "Есть у  вас  Анна  и  Каиафа  -
Шереметев и Хабаров,  и  есть  Пилат  -  Варлаам  Собакин,  и  есть  Христос
распинаемый - чудотворцево предание  презираемое".  Шереметев  и  Хабаров  -
опальные бояре, Варлаам - в миру окольничий (2-й чин Боярской думы)  Собакин
Василий Меньшой Степанович.

     ...а из храма выходил страшный грешный человек: исполу - царь, исполу -
монах. - Иван Васильевич Грозный (1530 - 1584), с 1533 года - великий князь,
с 1547 года - царь.

     Над Храмом в это время зажглась звезда... -  Первоначально  было:  "Над
Храмом  в  это  время  зажглась  рогатая  луна  и  в  лунном  свете   побрел
Иванушка..." Страшные и пророческие  слова  писателя,  предвидевшего  судьбу
храма Христа Спасителя.



---------------------------------------------------------------
     Черновые наброски к главам романа,
     написанные в 1929 - 1931 гг.
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.65-79
     OCR: Проект "Общий  Текст"
---------------------------------------------------------------




     В вечер той страшной субботы, 14 июня 1943 года, когда потухшее  солнце
упало за Садовую, а на Патриарших Прудах кровь несчастного Антона Антоновича
смешалась  с  постным  маслом  на  камушке,  писательский  ресторан   "Шалаш
Грибоедова" был полным-полон.
     Почему такое дикое название? Дело вот  какого  рода:  когда  количество
писателей в Союзе, неуклонно возрастая из года в год, наконец  выразилось  в
угрожающей цифре 5011 человек, из коих 5004 проживало в Москве, а 7  человек
в Ленинграде, соответствующее ведомство, озабоченное судьбой служителей муз,
отвело им дом.
     Дом сей помещался в глубине двора, за садом, и, по  словам  беллетриста
Поплавкова, принадлежал некогда  не  то  тетке  Грибоедова,  не  то  в  доме
проживала племянница автора знаменитой комедии.
     Заранее  предупреждаю,  что   ни   здесь,   ни   впредь   ни   малейшей
ответственности за слова Поплавкова я на  себя  не  беру.  Жуткий  лгун,  но
талантливейший парнище. Кажется, ни малейшей тетки  у  Грибоедова  не  было,
равно как и  племянницы.  Впрочем,  желающие  могут  справиться.  Во  всяком
случае, дом назывался грибоедовским.
     Заимев славный двухэтажный дом с  колоннами,  писательские  организации
разместились  в  нем  как  надо.  Все  комнаты  верхнего  этажа  отошли  под
канцелярии и редакции журналов, зал, где  тетка  якобы  слушала  отрывки  из
"Горя от ума", пошел под публичные заседания, а в подвале открылся ресторан.
     В день открытия его Поплавков глянул на расписанные сводчатые потолки и
прозвал ресторан "Шалашом".
     И с того момента и вплоть до  сего  дня,  когда  дом  этот  стал  перед
безумным воспаленным моим взором  в  виде  обуглившихся  развалин,  название
"Шалаш Грибоедова" прилипло к зданию и в историю перейдет.
     Итак, упало 14 июня солнце  за  Садовую  в  Цыганские  Грузины,  и  над
истомленным и жутким городом взошла ночь со звездами. И никто, никто еще  не
подозревал тогда, что ждет каждого из нас.
     Столики на веранде под тентом заполнились уже к  восьми  часам  вечера.
Город дышал тяжко, стены отдавали накопленный за день жар,  визжали  трамваи
на бульваре, электричество горело плохо, почему-то казалось,  что  наступает
сочельник тревожного праздника, всякому хотелось боржому.  Но  тек  холодный
боржом в раскаленную  глотку  и  ничуть  не  освежал.  От  боржому  хотелось
шницеля, шницель вызывал на водку, водка - жажду, в Крым, в сосновый лес!..
     За столиками пошел говорок. Пыльная пудреная  зелень  сада  молчала,  и
молчал гипсовый поэт Александр Иванович Житомирский, во  весь  рост  стоящий
под ветвями с книгой в одной руке и обломком меча в другой. За три года поэт
покрылся зелеными пятнами и от меча осталась лишь рукоять.
     Тем, кому не хватило места под  тентом,  приходилось  спускаться  вниз,
располагаться под сводами за скатертями с желтыми пятнами у стен, отделанных
под мрамор, похожий на зеленую чешую. Здесь был ад.
     Представляется невероятным, но тем не менее это так, что в течение часа
с того момента, как редактор Марк Антонович Берлиоз погиб на  Патриарших,  и
вплоть до того момента, как столы оказались занятыми, ни один из пришедших в
"Шалаш" не знал о гибели, несмотря на адскую работу Бержеракиной, Поплавкова
и телефонный гром. Очевидно, все, кто заполнял ресторан, были в пути, шли  и
ехали в трамваях, задыхаясь, глотая пот, пыль и мучаясь жаждой.
     В служебном кабинете самого  Берлиоза  звонок  на  настольном  телефоне
работал непрерывно. Рвались голоса, хотели что-то узнать,  что-то  сообщить,
но кабинет был заперт  на  ключ,  некому  было  ответить,  сам  Берлиоз  был
неизвестно где, но во всяком случае там, где не слышны телефонные звонки,  и
забытая лампа освещала исписанную номерами телефонов  промокашку  с  крупной
надписью "Софья дрянь". Молчал верхний теткин этаж.
     В девять часов ударил странный птичий звук,  побежал  резаный  петуший,
превратясь в гром. Первым снялся из-за столика кто-то в  коротких  до  колен
штанах рижского материала, в очках колесами, с жирными волосами, в клетчатых
чулках, обхватил крепко тонкую женщину с потертым лицом и пошел меж  столов,
виляя очень выкормленным задом. Потом пошел знаменитый беллетрист Копейко  -
рыжий, мясистый, затем женщина, затем лохматый беззубый с луком в бороде.  В
громе и звоне тарелок он крикнул тоскливо: "Не умею я!"
     Но снялся и перехватил девочку лет 17-ти и  стал  топтать  ее  ножки  в
лакированных туфлях без каблуков. Девочка страдала от запаха  водки  и  луку
изо рта, отворачивала голову, скалила зубы, шла задом... Лакеи несли севрюгу
в блестящих блюдах  с  крышками,  с  искаженными  от  злобы  лицами  ворчали
ненавистно: "Виноват"... В трубу гулко  кричал  кто-то:  "Пожарские  р-раз!"
Бледный, истощенный и порочный пианист маленькими ручками  бил  по  клавишам
громадного  рояля,  играл  виртуозно.  Кто-то  подпел  по-английски,  кто-то
рассмеялся, кто-то кому-то пообещал дать в рожу, но не дал... И давно, давно
я понял, что в дымном подвале, в первую из цепи страшных московских ночей, я
видел ад.
     И родилось видение. В дни, когда никто, ни один человек не носил  фрака
в мировой столице, прошел человек во фраке ловко и бесшумно через ад, сквозь
расступившихся лакеев и вышел под тент. Был час  десятый,  когда  он  сделал
это, и стал, глядя гордо на  гудевшую  веранду,  где  не  танцевали.  Синева
ложилась под глаза его, сверкал  бриллиант  на  белой  руке,  гордая  мудрая
голова...
     Мне говорил Поплавков, что он явился под тент прямо из океана, где  был
командиром пиратского брига, плававшего у Антильских и  Багамских  островов.
Вероятно, лжет Поплавков. Давно не ходят в Караибском море разбойничьи бриги
и не гонятся за ними с пушечным громом быстроходные английские корветы. Лжет
Поплавков...
     Когда плясали все в дыму и испарениях, над бледным пианистом склонилась
голова пирата и сказала тихим красивым шепотом:
     - Попрошу прекратить фокстрот.
     Пианист вздрогнул, спросил изумленно:
     - На каком основании, Арчибальд Арчибальдович?
     Пират склонился пониже, шепнул:
     - Председатель  Всеобписа  Марк  Антонович  Берлиоз  убит  трамваем  на
Патриарших Прудах.
     И мгновенно музыка прекратилась. И тут застыл весь "Шалаш".
     Не обошлось, конечно, и без чепухи, без которой, как  известно,  ничего
не обходится. Кто-то предложил сгоряча почтить память вставанием.  И  ничего
не вышло. Кой-кто встал, кой-кто не расслышал.  Словом  -  нехорошо.  Трудно
почтить, хмуро глядя на свиную отбивную. Поэт же  Рюхин  и  вовсе  нагробил.
Воспаленно глядя, он предложил спеть "Вечную память". Уняли, и  справедливо.
Вечная память дело благое, но не в "Шалаше" ее петь, согласитесь сами!
     Затем кто-то предлагал  послать  какую-то  телеграмму,  кто-то  в  морг
захотел ехать, кто-то зачем-то отправился в кабинет Берлиоза, кто-то куда-то
покатил на извозчике. Все это, по сути дела, ни к  чему.  Ну  какие  уж  тут
телеграммы, кому и зачем, когда человек лежит в морге на цинковом  столе,  а
голова его лежит отдельно.
     В бурном хаосе и возбуждении тут же стали рождаться слушки:  несчастная
любовь к акушерке Кандалаки, второе - впал в правый  уклон.  Прямо  и  точно
сообщаю, что все это вранье. Не только никакой акушерки Кандалаки Берлиоз не
любил, но и вообще никакой акушерки Кандалаки в Москве нет, есть  Кондалини,
но она не акушерка,  а  статистик  на  кинофабрике.  Насчет  правого  уклона
категорически заявляю - неправда. Поплавковское вранье. Если уж  и  впал  бы
Антон Антонович, то ни в коем случае не в правый уклон, а, скорее,  в  левый
загиб. Но он никуда не впал.
     Пока веранда и внутренность гудела  говором,  произошло  то,  чего  еще
никогда не происходило. Именно: извозчики в синих  кафтанах,  караулившие  у
ворот "Шалаша", вдруг полезли на резные чугунные решетки. Кто-то крикнул:
     - Тю!.. Кто-то свистнул...
     Затем показался маленький  тепленький  огонечек,  а  затем  от  решетки
отделилось  белое  привидение.  Оно  проследовало  быстро  и   деловито   по
асфальтовой дорожке, мимо веранды, прямо к зимнему входу  в  ресторан  и  за
углом скрылось, не вызвав даже особенного изумления на веранде.  Ну,  прошел
человек в белом, а в руках мотнулся огонечек. Однако через минуту-две в  аду
наступило молчание, затем это молчание перешло в возбужденный говор, а затем
привидение вышло из ада на веранду. И  тут  все  ахнули  и  застыли,  ахнув.
"Шалаш" многое видел на своем веку, но такого еще не происходило ни разу.
     Привидение оказалось не привидением, а  известным  всей  Москве  поэтом
Иванушкой Безродным, и  Иванушка  имел  в  руке  зажженную  церковную  свечу
зеленого воску. Огонечек метался на  нем,  и  она  оплывала.  Буйные  волосы
Иванушки не были прикрыты никаким  убором,  под  левым  глазом  был  большой
синяк, а щека расцарапана. На Иванушке надета была рубашка белая и белые  же
кальсоны с тесемками, ноги босые, а на груди,  покрытой  запекшейся  кровью,
непосредственно к коже была приколота бумажная иконка, изображающая Иисуса.
     Молчание на веранде продолжалось долго, и во время его изнутри "Шалаша"
на веранду валил народ с искаженными лицами.
     Иванушка оглянулся тоскливо, поклонился низко и хрипло сказал:
     - Здорово, православные.
     От такого приветствия молчание усилилось.
     Затем Иванушка наклонился под  столик,  на  котором  стояла  вазочка  с
зернистой икрой и торчащими из нее зелеными листьями, посветил,  вздохнул  и
сказал:
     - Нету и здесь!
     Тут послышались два голоса.
     Бас паскудный и бесчеловечный сказал:
     - Готово дело. Делириум тременс {Белая горячка (лат.).}.
     А добрый тенор сказал:
     - Не понимаю, как милиция его пропустила по улицам?
     Иванушка услышал последнее и отозвался, глядя поверх толпы:
     - На Бронной мильтон вздумал ловить, но я скрылся через  забор.  И  тут
все увидели,  что  у  Иванушки  были  когда-то  коричневые  глаза,  а  стали
перламутровые, и все забыли  Берлиоза,  и  страх  и  удивление  вселились  в
сердца.
     - Друзья, - вдруг вскричал Иванушка, и голос его стал и тепел и  горяч,
- друзья, слушайте! Он появился!
     Иванушка значительно и страшно поднял свечу над головой.
     - Он появился! Православные!  Ловите  его  немедленно,  иначе  погибнет
Москва!
     - Кто появился? - выкрикнул страдальческий женский голос.
     - Инженер! - хрипло крикнул Иванушка, - и  этот  инженер  убил  сегодня
Антошу Берлиоза на Патриарших Прудах!
     - Что? Что? Что он сказал?
     - Убил! Кто? Белая горячка. Они были друзья. Помешался.
     - Слушайте, кретины! - завопил Иванушка. - Говорю вам, что появился он!
     - Виноват. Скажите точнее, - послышался тихий и вежливый голос над ухом
Иванушки, и над этим же ухом появилось бритое внимательное лицо.
     - Неизвестный консультант, -  заговорил  Иванушка,  озираясь,  и  толпа
сдвинулась плотнее, - погубитель появился в Москве и сегодня убил Антошу!
     - Как его фамилия? - спросил вежливо на ухо.
     - То-то фамилия! - тоскливо крикнул Иван, -  ах,  я!  Черт  возьми!  Не
разглядел я на  визитной  карточке  фамилию!  На  букву  Be!  На  букву  Be!
Граждане! Вспоминайте сейчас же, иначе будет беда Красной столице и горе ей!
Во... By... Влу... - забормотал  Иванушка,  и  волосы  от  напряжения  стали
ездить у него на голове.
     - Вульф! - крикнул женский голос.
     - Да не Вульф... - ответил Иванушка, - сама  ты  Вульф!  Граждане,  вот
чего, я сейчас кинусь дальше ловить, а вы спосылайте кого-нибудь в Кремль, в
верхний  коммутатор,  скажите,  чтобы  тотчас   сажали   бы   стрельцов   на
мотоциклетки с секирами, с пулеметами в разных направлениях инженера ловить!
Приметы: зубы платиновые, воротнички крахмальные, ужасного роста!
     Тут  Иванушка  проявил  беспокойство,  стал  заглядывать   под   столы,
размахивать свечой.
     Народ загудел... Послышалось  слово  -  "доктор"...  И  лицо  приятное,
мясистое, лицо в огромных очках, в черной фальшивой оправе, бритое и  сытое,
участливо появилось у Иванушкина лица.
     -  Товарищ  Безродный,  -  заговорило  лицо  юбилейным  голосом,  -  вы
расстроены смертью всеми нами любимого и  уважаемого  Антона...  нет  Антоши
Берлиоза. Мы это отлично понимаем.  Возьмите  покой.  Сейчас  кто-нибудь  из
товарищей проводит вас домой, в постельку...
     - Ты, - заговорил Иван и стукнул зубами, - понимаешь, что Берлиоза убил
инженер! Или нет? Понимаешь, арамей?
     - Товарищ Безродный! Помилуйте, - ответило лицо.
     - Нет, не помилую, - тихо ответил Иван и, размахнувшись широко,  ударил
лицо по морде.
     Тут догадались броситься на Ивана. Он издал визг, отозвавшийся даже  на
бульваре. Окна в домиках,  окаймляющих  сад  с  поэтом,  стали  открываться.
Столик с икрой, с листьями и с бутылкой Абрау рухнул, взлетели  босые  ноги,
кто-то упал в обморок.
     В окошке возникла голова фурии, закричала:
     - Царица небесная! Когда же будет этому конец? Когда,  когда,  наконец,
власть закроет проклятый "Шалаш"! Дети оборались, не спят - каждый  вечер  в
"Шалаше" скандал...
     Мощная и волосатая рука сгребла фурию, и голова ее провалилась в окне.
     В то время,  когда  на  веранде  бушевал  неслыханный  еще  скандал,  в
раздевалке командир брига стоял перед швейцаром.
     - Ты видел, что он в подштанниках? - спросил холодно пират.
     - Да ведь, Арчибальд Арчибальдович, - отвечал швейцар  трусливо,  но  и
нагловато бегая глазами. Они ведь члены Описа...
     - Ты видел, что  он  в  подштанниках?  -  хладнокровно  спросил  пират.
Швейцар замолк, и  лицо  его  приняло  тифозный  цвет.  Наглость  в  глазках
потухла. Ужас сменил ее. Он снизу вверх стал смотреть на командира. Он видел
ясно, как черные волосы покрылись шелковой косынкой. Исчез фрак, за ременным
поясом возникли пистолеты.  Он  видел  безжалостные  глаза,  черную  бороду,
слышал предсмертный плеск волны у борта брига и наконец увидел себя  висящим
с головой набок и высунутым до плеча языком на фок-марс-рее, черный  флаг  с
мертвой головой. Океан покачивался и сверкал. Колени  швейцара  подогнулись,
но флибустьер прекратил пытку взглядом.
     - Ох, Иван, плачет по тебе биржа труда, Рахмановский милый переулок,  -
сквозь зубы сказал капитан.
     - Арчибальд...
     - Пантелея. Протокол. Милиционера, - ясно и точно распорядился  авралом
пират, - таксомотор. В психиатрическую.
     -  Пантелей,  выходит...  -   начал   было   швейцар,   но   пират   не
заинтересовался этим.
     - Пантелея, - повторил он и размеренно пошел внутрь.
     Минут через десять весь  "Шалаш"  был  свидетелем,  как  окровавленного
человека, босого, в белье, поверх которого было  накинуто  пальто  Пантелея,
под руки вели к воротам. Страшные извозчики у  решетки  дрались  кнутами  за
обладание Иванушкой, кричали:
     - На резвой! Я возил  в  психическую!  Иванушка  шел  плача  и  пытался
укусить за руку то правого Пантелея, то левого поэта Рюхина, и Рюхин скорбно
шептал:
     - Иван, Иван...
     В тылу на веранде  гудел  народ,  лакеи  выметали  и  уносили  осколки,
повторялось слово "Берлиоз". В драную пролетку  у  ворот  мостилось  бледное
лицо без очков,  совершенно  убитое  незаслуженной  плюхой,  и  дама  убитая
мостилась с ним рядом.
     В глазах у Рюхина затем замелькали,  как  во  сне,  огни  на  Страстной
площади, потом бесконечные круглые огненные часы, затем толпы народа,  затем
каша из автомобильных фонарей, шляп...
     Затем, светя и рыча и кашляя, таксомотор вкатил  в  какой-то  волшебный
сад, затем Рюхин, милиционер и Пантелей ввели Иванушку в роскошный  подъезд,
причем Рюхин, ослепленный техникой, все более трезвел и  жадно  хотел  пить.
Затем все оказались в большой комнате, в которой  стоял  столик,  клеенчатая
новенькая  кушетка,  два  кресла.  Круглые  часы  подвешены  были  высоко  и
показывали 11 с четвертью.
     Милиционер,  Пантелей  удалились.  Рюхин  огляделся  и  увидел  себя  в
компании двух мужчин и женщины. Все  трое  были  в  белых  балахонах,  очень
чистых, и женщина сидела за столиком.
     Иванушка, очень тихий, странно широкоплечий в пантелеевском пальто,  не
плачущий, поместился под стеной и руки сложил на  груди.  Рюхин  напился  из
графина с такой жадностью, что руки у него задрожали.
     Тут же дверь бесшумно открылась и в комнату  вошел  еще  один  человек,
тоже в балахоне, из кармашка коего торчал  черный  конец  трубочки.  Человек
этот  был  очень  серьезен.  Необыкновенно  весь  спокоен,  но  при   крайне
беспокойных глазах. И даже по бородке его  было  видно,  что  он  величайший
скептик. Пессимист.
     Все подтянулись.
     Рюхин сконфузился, поправил поясок на толстовке и произнес:
     - Здравствуйте, доктор. Позвольте  познакомиться.  Поэт  Рюхин.  Доктор
вежливо поклонился  Рюхину,  но,  кланяясь,  смотрел  не  на  Рюхина,  а  на
Иванушку.
     - А это... - почему-то понизив голос, представил  Рюхин,  -  знаменитый
поэт Иван Бездомный.
     По доктору видно было, что имя  это  он  слышит  впервые  в  жизни,  он
вопросительно посмотрел на Рюхина. И тот, повернувшись  к  Иванушке  спиной,
зашептал:
     - Мы опасаемся, не белая ли горячка...
     - Пил очень сильно? - сквозь зубы спросил доктор.
     - Нет, доктор...
     - Тараканов, крыс, чертиков или шмыгающих собак не ловил?
     - Нет, - ответил Рюхин, - я его вчера видел. Он речь говорил!
     - Почему в белье? С постели взяли?
     - Нет, доктор, он в ресторан пришел в таком виде.
     - Ага, - сказал доктор  так,  как  будто  ему  очень  понравилось,  что
Иванушка в белье пришел в ресторан, - а  почему  окровавлен?  Дрался?  Рюхин
замялся.
     -Так. Тут совещание шепотом кончилось и все обратились к Иванушке.
     - Здравствуйте, - сказал доктор Иванушке.
     - Здорово, вредитель! - ясным громким голосом ответил Иванушка, и Рюхин
от сраму захотел провалиться сквозь землю. Ему было стыдно поднять глаза  на
вежливого доктора, от бороды которого пахло явно одеколоном.
     Тот, однако, не обиделся, а снял привычным ловким жестом пенсне с  носа
и спрятал его, подняв полу балахона, в задний карман брюк.
     - Сколько вам лет? - спросил доктор.
     - Поди ты от меня к чертям, в самом деле, хмуро ответил Иванушка.
     - Иван, Иван... - робко воскликнул Рюхин. А  доктор  сказал  вежливо  и
печально, щуря близорукие глаза:
     - Зачем же вы сердитесь? Я решительно не понимаю...
     - Двадцать пять лет мне, - сурово ответил Иванушка, - и я завтра на вас
на всех пожалуюсь. И на тебя, гнида! - отнесся он уже персонально к Рюхину.
     - За что же вы хотите пожаловаться?
     - За то, что меня силой схватили и притащили куда-то.
     Рюхин  глянул  тут  на  Иванушку  и  похолодел.  Глаза  у  Иванушки  из
перламутровых превратились в зеленые, ясные. "Батюшки, да он вполне  свеж  и
нормален, - подумал Рюхин. - Зачем же такая чепуха... зачем же мы  малого  в
психическую поволокли. Нормален, только рожа расцарапана".
     - Куда это меня приволокли? - надменно спросил Иван.
     Рюхину захотелось конспирации, но врач сейчас же открыл тайну.
     -  Вы  находитесь  в  психиатрической   лечебнице,   оборудованной   по
последнему слову техники. Кстати добавлю: где вам не причинят  ни  малейшего
вреда и где вас никто не собирается задерживать силой.
     Иванушка недоверчиво покосился, потом пробурчал:
     - Хвала Аллаху, кажется, нашелся  один  нормальный  среди  идиотов,  из
которых первый - величайшая бездарность и балбес Пашка.
     - Кто этот Пашка-бездарность? - спросил врач.
     - Вот он - Рюхин, - ответил Иванушка и указал на Рюхина.
     - Простите, - сказал доктор.
     Рюхин был красен, и глаза его засверкали. "Вот так так, - думал он, - и
сколько раз я давал себе слово не ввязываться ни  в  какие  истории.  Вот  и
спасибо. Свинья какая-то, и притом нормален". И горькое чувство шевельнулось
в душе Рюхина.
     - Типичный кулачок-подголосок, тщательно маскируется под пролетария,  -
продолжал Иванушка сурово обличать Рюхина, - "и развейтесь красные знамена",
а посмотрели бы вы, что он думает, хе... - и Иванушка рассмеялся зловеще.
     Доктор повернулся спиной к Иванушке  и  шепнул:  -  У  него  нет  белой
горячки.
     Затем повернулся к Ивану и заговорил:
     - Почему, собственно, вас доставили к нам?
     - Да черт их возьми, идиотов! Схватили, затолкали в такси и поволокли!
     - Простите, вы пили сегодня, - осведомился доктор.
     - Ничего я не пил, ни сегодня, ни вчера, - ответил Иван.
     - Гм... - сказал врач, - но вы почему, собственно, в ресторан, вот  как
говорит гражданин Рюхин, пришли в одном белье?
     Вы Москву знаете? - спросил Иван.
     - Да, более или менее... - протянул доктор.
     - Как вы полагаете, - страстно спросил Иван, - мыслимо ли думать, чтобы
вы в Москве оставили на берегу реки что-нибудь и  чтобы  вещь  не  попятили?
Купаться я стал, ну и украли, понятно, и штаны, и толстовку, и  туфли.  А  я
спешил в "Шалаш".
     - Свидание? - спросил врач.
     - Нет, брат, не свидание, а я ловлю инженера!
     - Какого инженера?
     - Который сегодня на Патриарших, - раздельно  продолжал  Иван,  -  убил
Антона Берлиоза. А поймать его требуется  срочно,  потому  что  он  натворит
таких дел, что нам всем небо с овчинку покажется.
     Тут врач вопросительно отнесся к Рюхину. Переживающий еще жгучую обиду,
Рюхин ответил мрачно:
     - Председатель Вседруписа Берлиоз сегодня под трамвай попал.
     - Он под трамвай попал, говорят?
     - Его убил инженер.
     - Толкнул, что ли, под трамвай?
     - Да не толкнул! - Иван раздражился, - почему такое  детское  понимание
вещей. Убил - значит, толкнул! Он пальцем  не  коснулся  Антона.  Такой  вам
толкнет!
     - А кто-нибудь еще видел кроме вас этого инженера?
     - Я один. То-то и беда.
     - Фамилию его знаете?
     - На "Be" фамилия, - хмуро ответил Иван. И стал потирать лоб. - Инженер
Наве?
     - Да не Наве, а на букву "Be"  фамилия.  Не  прочитал  я  до  конца  на
карточке фамилию. Да ну тебя тоже к черту. Что за допросчик  такой  нашелся!
Убирайтесь вы от меня! Где выход?
     - Помилуйте, -  воскликнул  доктор,  -  у  меня  и  в  мыслях  не  было
допрашивать вас! Но  ведь  вы  сообщаете  такие  важные  вещи  об  убийстве,
которого вы были свидетелем... Быть может, здесь можно чем-нибудь помочь...
     - Ну, вот именно, а эти негодяи волокут куда-то! - вскричал Иван.
     - Ну вот! -  вскричал  и  доктор,  -  возможно  здесь  недоразумение!..
Скажите же, какие меры вы приняли, чтобы поймать этого инженера?
     - Слава тебе Господи, ты не вредитель, а молодец! -  и  Иван  потянулся
поцеловать, - меры я принял такие: первым делом  с  Москвы-реки  бросился  в
Кремль, но у Спасских ворот стремянные стрельцы не  пустили!  Иди,  говорят,
Божий человек, проспись.
     - Скажите! - воскликнул врач и головой покачал, а Рюхин забыл про обиды
и вытянул шею.
     - Ну-те-с, ну-те-с, - говорил врач, крайне заинтересованный, и  женщина
за столом развернула лист и стала записывать. Санитары стояли  тихо  и  руки
держали по швам, не сводили с Ивана Безродного глаз. Часы стучали.
     - Вооруженные были стрельцы?
     - Пищали в руках, как полагается, - продолжал Иван, - тут я,  понимаешь
ли, вижу, ничего не поделаешь, и брызнул за ним на телеграф, а он  проклятый
вышел на Остоженку, я за ним в квартиру, а там голая гражданка в  мыле  и  в
ванне, я тут подобрал иконку и пришпилил ее к груди, потому что  без  иконки
его не поймать... Ну... - тут Иван поднял голову, глянул на часы и ахнул.
     - Батюшки, одиннадцать, - закричал он, - а я тут с  вами  время  теряю.
Будьте любезны, где у вас телефон?..
     Один из санитаров тотчас загородил его спиной, но врач приказал:
     - Пропустите к телефону.
     И Иван уцепился за трубку и вытаращил глаза на блестящие чашки звонков.
В это время женщина тихо спросила Рюхина:
     - Женат он?
     - Холост, - испуганно ответил Рюхин.
     - Родные в Москве есть?
     - Нету.
     - Член профсоюза?
     Рюхин кивнул. Женщина записала.
     - Дайте Кремль, - сказал вдруг Иван  в  трубку,  в  комнате  воцарилось
молчание. - Кремль? Передайте в Совнарком, чтобы послали сейчас же отряд  на
мотоциклетках в психиатрическую лечебницу... Говорит  Бездомный...  Инженера
ловить, который Москву погубит... Дура. Дура,  -  вскричал  Иван  и  грохнул
трубкой, - вредительница - и с трубки соскочил рупор.
     Санитар тотчас повесил трубку на крюк и загородил телефон.
     - Не надо браниться в телефон! - заметил врач.
     - Ну-ка, пустите-ка меня, - попросил Иван  и  стал  искать  выхода,  но
выход как сквозь землю провалился.
     - Ну, помилуйте, - заметил врач, - куда вам сейчас идти. Поздно, вы  не
одеты. Я настойчиво советую вам переночевать в лечебнице, а  уж  днем  будет
видно.
     - Пропустите меня, - сказал Иван глухо и грозно.
     - Один вопрос: как вы узнали, что инженер убил?
     - Он про постное масло  знал  заранее,  что  Аннушка  его  разольет!  -
вскрикнул Иван тоскливо, - он с  Пилатом  Понтийским  лично  разговаривал...
Пустите...
     - Помилуйте, куда вы пойдете!
     -  Мерзавцы,  -  вдруг  взвыл  Иван,  и   перед   женщиной   засверкала
никелированная коробка и склянки, выскочившие из выдвижного ящика.
     - Ах, так, ах, так... - забормотал Иван, - это, стало быть, нормального
человека силой задерживать в сумасшедшем доме. Гоп! - И  тут  Иван,  сбросив
Пантелееве пальто, вдруг головой вперед бросился в окно,  прикрытое  наглухо
белой шторой. Коварная сеть за шторой без всякого вреда для Ивана спружинила
и мягко бросила поэта назад и прямо в руки санитаров. И в эту минуту в руках
у доктора оказался шприц. Рюхин застыл на месте.
     - Ага, - прохрипел Иван, - вот какие шторочки завели в домиках,  ага...
- Рюхин глянул в лицо Ивану и увидел,  что  оно  покрылось  потом,  а  глаза
помутнели, - понимаем! Помогите! Помогите!
     Но крик Ивана не разнесся по зданию. Обитые мягким, стеганые  стены  не
пустили воплей несчастного никуда. Лица санитаров исказились и побагровели.
     -  Ад-ну...  адну  минуту,  голову,  голову...  -  забормотал  врач,  и
тоненькая иголочка впилась в кожу поэта, - вот и все, вот и все...  -  и  он
выхватил иглу, - можно отпустить.
     Санитары тотчас разжали руки, а женщина выпустила голову Ивана.
     - Разбойники! - прокричал тот слабо, как бы томно, метнулся  куда-то  в
сторону, - еще прокричал:  -  И  был  час  девятый!..  -  но  вдруг  сел  на
кушетку... - Какая же ты сволочь, - обратился он к Рюхину, но уже не криком,
а печальным голосом. Затем повернулся к доктору и пророчески грозно  сказал:
- Ну, пусть погибает Красная столица, я в лето от Рождества Христова  1943-е
все сделал, чтобы спасти ее! Но... но  победил  ты  меня,  сын  погибели,  и
заточили меня, спасителя.
     Он поднялся и вытянул руки,  и  глаза  его  стали  мутны,  но  неземной
красоты.
     - И увижу  се  в  огне  пожаров,  в  дыму  увижу  безумных  бегущих  по
Бульварному Кольцу... - тут он сладко и зябко передернул плечами,  зевнул...
и заговорил мягко и нежно:
     - Березки, талый снег, мостки, а под  мостки  с  гор  потоки.  Колокола
звонят, хорошо, тихо...
     Где-то за стеной протрещал звоночек,  и  Рюхин  раскрыл  рот:  стеганая
стена ушла вверх, открыв лакированную красную стену, а затем та распалась  и
беззвучно на резиновых шинах въехала кровать. Ивана она  не  заинтересовала.
Он глядел вдаль восторженно, слушал весенние  громовые  потоки  и  колокола,
слышал пение, стихи...
     - Ложитесь, ложитесь,  -  услышал  Иван  голос  приятный  и  негрозный.
Правда, на мгновение его перебил густой и тяжелый бас инженера и тоже сказал
"ложитесь", но тотчас же потух.
     Когда кровать с лежащим Иваном уходила в стену, Иван уже спал, подложив
ладонь под изуродованную щеку. Стена  сомкнулась.  Стало  тихо  и  мирно,  и
вверху на стене приятно стучали часы.
     - Доктор... это что же, он, стало быть, болен? -  спросил  Рюхин  тихо,
смятенно.
     - И очень серьезно, - ответил доктор, сквозь пенсне  проверяя  то,  что
написала женщина. Он устало зевнул, и Рюхин увидел, что  он  очень  нервный,
вероятно, добрый и, кажется, нуждающийся человек...
     - Какая же это болезнь у него?
     - Мания фурибунда, - ответил доктор и добавил, - по-видимому.
     - Это что такое? - спросил Рюхин и побледнел.
     - Яростная мания, - пояснил доктор и закурил дрянную смятую папироску.
     - Это, что ж, неизлечимо?
     - Нет, думаю, излечимо.
     - И он останется здесь?
     - Конечно.
     Тут доктор изъявил желание попрощаться и слегка поклонился  Рюхину.  Но
Рюхин спросил заискивающе:
     - Скажите, доктор, что это он все инженера ловит и поминает!  Видел  он
какого-нибудь инженера?
     Доктор вскинул на Рюхина глаза и ответил:
     - Не знаю.
     Потом подумал, зевнул, страдальчески сморщился, поежился и добавил:
     - Кто его знает, может быть, и видел  какого-нибудь  инженера,  который
поразил его воображение...
     И тут поэт и врач расстались.
     Рюхин вышел в волшебный сад с каменного крыльца дома  скорби  и  ужаса.
Потом долго мучился. Все никак не  мог  попасть  в  трамвай.  Нервы  у  него
заиграли. Он злился,  чувствовал  себя  несчастным,  хотел  выпить.  Трамваи
пролетали переполненные. Задыхающиеся люди висели, уцепившись за поручни.  И
лишь в начале второго Рюхин совсем больным неврастеником приехал в  "Шалаш".
И тот был пуст. На веранде сидели только двое. Толстый и нехороший, в  белых
брюках и
          желтом поясе, по которому вилась золотая цепочка от часов, и женщина. Толстый
пил рюмочкой водку, а женщина ела шницель. Сад молчал, и ад молчал.
     Рюхин сел и больным голосом спросил малый графинчик... Он пил  водку  и
чем больше пил, тем становился трезвей и тем больше темной злобы на  Пушкина
и на судьбу рождалось в душе...


     Помоги, Господи, кончить роман.
     1931 г.





     - Об чем волынка, граждане? - спросил Бегемот  и  для  официальности  в
слове "граждане" сделал ударение на "да". - Куда это вы скакаете?
     ::::::::::::::::::::::::::::::::::
     Кота в Бутырки? Прокурор накрутит вам хвосты.
     ::::::::::::::::::::::::::::::::::
     Свист.
     ...и стая галок поднялась и улетела.
     - Это свистнуто, - снисходительно заметил Фагот, - не спорю, свистнуто!
Но, откровенно говоря, свистнуто неважно.
     - Я не музыкант, - отозвался Бегемот и сделал вид, что обиделся.
     - Эх, ваше здоровье! - пронзительным тенором обратился Фагот к Воланду,
- дозвольте уж мне, старому регенту, свистнуть.
     - Вы не возражаете? - вежливо обратился Воланд к Маргарите и ко мне.
     - Нет, нет, - счастливо вскричала Маргарита, -  пусть  свистнет!  Прошу
вас! Я так давно не веселилась!
     - Вам посвящается, - сказал  галантный  Фагот  и  предпринял  некоторые
приготовления. Вытянулся, как резинка, и  устроил  из  пальцев  замысловатую
фигуру.
     Я глянул на  лица  милиционеров,  и  мне  показалось,  что  им  хочется
прекратить это дело и уехать.
     Затем Фагот вложил фигуру в рот.  Должен  заметить,  что  свиста  я  не
услыхал, но я его увидал. Весь кустарник вывернуло с корнем и унесло. В роще
не осталось ни одного листика. Лопнули обе шины в  мотоциклетке,  и  треснул
бак. Когда я очнулся, я видел, как сползает берег в реку, а  в  мутной  пене
плывут эскадронные  лошади.  Всадники  же  сидят  на  растрескавшейся  земле
группами.
     - Нет, не то, - со вздохом сказал Фагот,  осматривая  пальцы,  -  не  в
голосе я сегодня.
     - А вот это уже и лишнее, - сказал Воланд, указывая на землю, и  тут  я
разглядел, что человек с портфелем лежит  раскинувшись  и  из  головы  течет
кровь.
     - Виноват, мастер, я здесь ни при чем.  Это  он  головой  стукнулся  об
мотоциклетку.
     - Ах, ах, бедняжка, ax, - явно лицемерно заговорил  весельчак  Бегемот,
наклоняясь к павшему, - уж  не  осталась  бы  супруга  вдовою  из-за  твоего
свиста.
     - Ну-с, едем!
     :::::::::::::::::::::::::::::::::..
     Нежным голосом завел Фагот... "черные скалы мой покой...".
     :::::::::::::::::::::::::::::::::..
     - Ты встретишь там Шуберта и светлые утра.





     На закате двое вышли на Патриаршие  Пруды.  Первый  был  лет  тридцати,
второй - двадцати четырех. Первый был в пенсне, лысоватый, гладко  выбритый,
глаза живые, одет в гимнастерку, защитные штаны и сапоги.  Ножки  тоненькие,
но с брюшком.
     Второй в  кепке,  блузе,  носящей  идиотское  название  "толстовка",  в
зеленой гаврилке и дешевеньком  сером  костюме.  Парусиновые  туфли.  Особая
примета: над правой бровью грандиозный прыщ.
     Свидетели? То-то,  что  свидетелей  не  было,  за  исключением  одного:
домработницы   Анны   Семеновой,   служащей   у   гражданки   Клюх-Пелиенко.
Впоследствии на  допросе  означенная  Семенова  Анна  показала,  что:  а)  у
КлюхПелиенко она служит третий год, б) Клюх - ведьма... Семенова  собиралась
подавать в народный  суд  за  то,  что  та  (Клюх)  ее  (Семенову)  обозвала
"экспортной дурой", желая этим сказать, что она (Семенова) не простая  дура,
а исключительная. Что в профсоюз она платит  аккуратно,  что  на  Патриарших
Прудах она оказалась по приказанию Клюх, чтобы прогулять сына Клюх Вову. Что
Вова  золотушен,  что  Вова  идиот  (экспортный).  Ведено  водить  Вову   на
Патриаршие Пруды.
     Товарищ Курочкин, на что был опытный человек, но еле избавился от всего
этого потока чепухи и поставил вопрос в упор: о чем они  говорили  и  откуда
вышел профессор на Патриаршие? По первому вопросу  отвечено  было  товарищем
Семеновой, что лысенький в пенсне ругал господа бога, а молодой слушал, а  к
тому времени, как человека зарезало, они с Вовой уже были дома. По второму -
ничего не знает. И ведать не ведает. И если бы она знала такое дело, то  она
бы и не пошла на Патриаршие. Словом, товарищ Курочкин добился  только  того,
что товарищ Семенова действительно дура, так что и в суд, собственно, у  нее
никаких оснований подавать на гражданку Клюх нету.  Поэтому  отпустил  ее  с
миром. А более действительно в аллее у Пруда, как на грех, никого не было.
     Так что уж позвольте мне рассказывать, не беспокоя домработницу.
     Что ругал он господа бога - это, само собой, глупости. Антон  Миронович
Берлиоз (потому что это именно был он)  вел  серьезнейшую  беседу  с  Иваном
Петровичем   Тешкиным,   заслужившим   громадную   славу   под   псевдонимом
Беспризорный.   Антону   Миронычу   нужно   было   большое   антирелигиозное
стихотворение в очередную книжку  журнала.  Вот  он  и  предлагал  кой-какие
установки Ване Беспризорному.
     Солнце в  громе,  удушье,  в  пыли  падало  за  Садовое  Кольцо,  Антон
Миронович, сняв кепочку и вытирая платком лысину,  говорил,  и  в  речи  его
слышались имена
      .......................................................................................................................::..
     Иванушка рассмеялся и сказал:
     - В самом деле, если  бог  вездесущ,  то,  спрашивается,  зачем  Моисею
понадобилось на гору лезть, чтобы с ним беседовать? Превосходнейшим  образом
он мог с ним и внизу поговорить.
     В это время и показался в аллее гражданин. Откуда он вышел?  В  этом-то
весь и вопрос. Но и я на него ответить не могу. Товарищу  Курочкину  удалось
установить
     .......................................................................





     Заведующий  акустикой  московских  государственных   театров   Пафнутий
Аркадьевич Семплеяров.
     Водолазов. Актриса Варя Чембунчи.
     Маргарита заговорила страстно: -
     .......................................................................
     .......................................................................
     .......................................................................


     Комментарии



     ...гипсовый  поэт  Александр  Иванович  Житомирский...  -  В  одном  из
черновиков читаем: "Сад молчал, и молчал гипсовый  поэт  Александр  Иванович
Житомирский - в позапрошлом году полетевший  в  Кисловодск  на  аэроплане  и
разбившийся над Ростовым".
     Исследователи  справедливо   указали   на   поэта   Александра   Ильича
Безыменского  (1898  -  1973)  как  на  "прототипа"   Александра   Ивановича
Житомирского (Безыменский родился в Житомире). Напомним, что Безыменский был
одним из злейших травителей Булгакова.
     И родилось видение, ...прошел человек во фраке.. - По мнению  некоторых
исследователей-булгаковедов (Б. С. Мягкова и других), прототипом  Арчибальда
Арчибальдовича послужил директор писательского ресторана  в  "Доме  Герцена"
Яков  Данилович  Розенталь  -  фигура  колоритная,   привлекавшая   внимание
посетителей этого заведения.

     Поэт же Рюхин.. - Персонаж, вобравший в себя черты многих  писателей  и
поэтов того времени.

     ...впал в правый уклон. - В конце  двадцатых  годов  Булгаков  оказался
одной из жертв кампании против правого уклона в искусстве и  литературе.  "В
области театра у нас налицо правая опасность, -  отмечалось  в  редакционной
статье журнала "Новый зритель" 25 ноября 1928 года. -  Под  этим  знаком  мы
боролись...  против  чеховского   большинства   в   MXT-II,   против   "Дней
Турбиных"... Ближайшие месяцы несомненно пройдут под знаком контрнаступления
левого сектора  в  театре".  В  феврале  1929  года  один  из  руководителей
Главреперткома В. И. Блюм выступил со статьей "Правая  опасность  и  театр",
которая почти полностью была посвящена  разбору  пьесы  "Дни  Турбиных"  как
наиболее яркому и "опасному" произведению, проповедующему идеи  побежденного
класса, то есть буржуазии ("Экран", 17 февраля 1929  г.).  В  первом  номере
журнала "Советский театр" за 1930 год имя Булгакова вновь склоняется в связи
с борьбой против правого уклона. "Именно театр, - подчеркивалось в передовой
статье, - оказался наиболее удобной позицией  для  обстрела  политических  и
культурных завоеваний  рабочего  класса.  Злобные  политические  памфлеты  и
пародии  на  пролетарскую  революцию  прежде  всего  нашли  свое  место   на
театральных подмостках ("Зойкина квартира", "Багровый  остров").  Именно  на
театр направлено главное внимание врагов". А в статье "Начало итогов" (автор
- Р. Пикель)  прямо  отмечалось,  что  важнейшим  фактором,  "подтверждающим
укрепление классовых позиций на  театре,  является  очищение  репертуара  от
булгаковских пьес".

     ...не в правый уклон, а, скорее, в левый загиб.  -  Писатель  в  данном
случае обыгрывает текст статьи "Искусство  и  правый  уклон",  помещенной  в
газете "Вечерняя Москва" от 2 марта 1929 года. В ней говорилось:
     "Никто /из комсомольцев/ не спорил по существу  -  о  правом  уклоне  в
художественной литературе... Следовало бы, пожалуй,  говорить  не  только  о
правом, но и о левом уклоне в области художественной политики...  О  "левом"
вывихе докладчик почему-то умолчал".

     - Нет, не помилую... - В первой редакции:
     " - Бейте, граждане, арамея! - вдруг взвыл  Иванушка  и  высоко  поднял
левой рукой четверговую свечечку, правой засветил неповинному...  чудовищную
плюху...
     Вот тогда  только  на  Иванушку  догадались  броситься...  Воинственный
Иванушка забился в руках.
     - Антисемит! - истерически прокричал кто-то.
     - Да что вы, - возразил другой, - разве не видите,  в  каком  состоянии
человек! Какой он антисемит! С ума сошел человек!
     - В психиатрическую скорей звоните! - кричали всюду".

     Маргарита заговорила страстно... - Эта черновая запись  свидетельствует
о многом. Прежде всего она ясно указывает на то,  что  имя  главной  героини
романа было определено писателем  на  самой  ранней  стадии  его  написания.
Косвенно эта запись подтверждает также высказывания Л. Е. Белозерской  и  С.
А. Ермолинского о том, что Булгаков читал им в 1929 году законченный роман в
машинописном виде. Наконец, весьма к  месту  будет  сказано  и  о  том,  что
основные идеи романа, отчетливо  проявившиеся  в  последних  его  редакциях,
вызрели у писателя также в двадцатые годы. В связи  с  именем  героини  и  с
некоторыми  сюжетными  линиями  романа  следует  упомянуть  одну  любопытную
переведенную книжонку, появившуюся в Москве в 1927  году:  Пьер  Мак  Орлан.
"Ночная Маргарита". (Библиотека "Огонек", э 282). Главные ее герои  -  Георг
Фауст, восьмидесятилетний профессор, продавший душу  лукавому  и  вследствие
этого превратившийся в обаятельного молодца, и  рыжая  красавица  Маргарита,
ночная  обитательница  злачных  мест.  Полюбив  Фауста,   Маргарита   решила
освободить его от дьявольских пут, добровольно  согласившись  исполнять  все
условия договора,  заключенного  между  Фаустом  и  лукавым.  При  этом  она
надеялась таким же образом переуступить свои обязанности по договору кому-то
другому, отягощенному старостью. Но тщетно: продать свою душу  за  молодость
(временную,  конечно!)  никто  не  желал.  На  глазах  великолепного  Фауста
Маргарита стала  превращаться  в  ужасную  старуху...  Многие  эпизоды  этой
повести  вспоминаются  при  прочтении  булгаковского  романа.  К  сожалению,
исследователи-булгаковеды  прошли  мимо   этого   важнейшего   литературного
источника,  в  значительной  степени  определившего   структуру   "закатного
романа".



---------------------------------------------------------------
     Булгаков М.А. Великий канцлер. Князь тьмы.
     М.: Гудьял-Пресс, 2000, сс.5-20
     OCR: Проект "Общий  Текст"
---------------------------------------------------------------



     Велик  читательский  интерес  к  творчеству  Михаила  Булгакова.   Хотя
сенсационных открытий, связанных с его жизнью и творчеством, становится  все
меньше и меньше, но зато исследователи и читатели  стали  более  внимательно
изучать тексты опубликованных сочинений писателя. И произошло  поразительное
явление: мысли великого художника обрели реальную силу, поскольку  их  стали
использовать и эксплуатировать в самых различных целях,  в  том  числе  и  в
политических.
     В чем секрет непреходящей актуальности его творчества, всевозрастающего
признания? Думается, одна из причин состоит в том,  что  Булгаков,  писатель
тонкий и проницательный, удивительно остро чувствовал время, и не только то,
в котором жил, но и то, которое наступит, и эта устремленность, обращенность
в будущее делает его произведения  на  редкость  современными  нам  и  нашей
эпохе, открывающей двери в XXI век.
     Несомненно и то,  что  наиболее  пристальное  внимание  читающего  мира
приковано к главному булгаковскому  роману  (не  все,  правда,  считают  его
главным), получившему в конце 1937 года название "Мастер и Маргарита". Ибо в
этом "закатном" романе с  пронзительной  проникновенностью  показаны  пороки
человеческие, от которых проистекают неисчислимые беды и трагедии. Среди них
трусость и предательство писатель полагает первыми.
     К сожалению, не сохранились точные сведения о времени начала работы над
романом (из материалов ОГПУ видно, что Булгаков уже в 1926  году  осмысливал
основные идеи романа,  собирал  материал  и  делал  черновые  наброски),  но
примерные сроки написания сочинения известны  -  это  вторая  половина  1928
года, то есть то время, когда  в  прессе  и  в  бюрократических  учреждениях
разгорелись споры о "Беге" (любимой пьесе писателя) и когда травля  писателя
приобрела  характер  чудовищного  издевательства  и  глумления.  Именно  эта
травля, а также допросы в ОГПУ (унизительнейшие  допросы  с  предварительным
изъятием  у  писателя  дневников,  рукописей  "Собачьего  сердца"  и  других
материалов) и стали  дополнительным  стимулом  к  созданию  "Фантастического
романа" (еще одно авторское название этого произведения).
     Разумеется, задуман был роман  значительно  раньше  -  сразу  же  после
братоубийственной войны в родном отечестве  (вспомним  о  желании  Булгакова
написать роман о Николае II  и  Распутине).  Внимание  Булгакова  привлекали
многие проблемы, но более всего  его  интересовало  состояние  человеческого
духа в новой социальной среде. К вели-
     кому своему огорчению, он подмечал, что  значительная  часть  населения
прежней России слишком быстро сумела освободиться  от  традиционного  уклада
жизни. Культивирование низменных инстинктов на ниве  невежества  приобретало
все более массовый характер и грозило духовному  вырождению  народа,  утрате
своего национального облика (о  национальном  самосознании  уже  мечтать  не
приходилось).
     Говоря о первоначальных замыслах и мотивах  создания  романа  (до  1937
года  писатель  называет  его  романом  о  дьяволе),   необходимо   привести
свидетельство самого Булгакова. В беседе со своим биографом и другом  П.  С.
Поповым в начале 1929 года он сказал (цитируем по записи Попова): "Если мать
мне служила стимулом для  создания  романа  "Белая  гвардия",  то,  по  моим
замыслам, образ отца должен быть отправным пунктом (выделено мною. - В.  Л.)
для  другого  замышляемого  мною  произведения".   Это,   на   наш   взгляд,
исключительно важное признание автора. Оно  приобретает  реальные  очертания
при осмыслении  творческого  наследия  Афанасия  Ивановича  Булгакова,  отца
писателя, занимавшегося исследованием западноевропейских  вероисповеданий  и
масонства (о последнем "явлении" А. И. Булгаков предполагал написать крупное
сочинение, но смерть помешала реализовать этот замысел).
     Первоначальный замысел романа, судя по сохранившимся  чудом  черновикам
первых его редакций, включал много острейших тем, среди которых назовем хотя
бы две: разгул уродливого и наглого богоборчества  (по  сути,  исключительно
примитивного и в силу этого  очень  эффективного)  и  подавление  свободного
творчества в "новой" России.
     К богоборчеству в "пролетарской" России Булгаков  относился  с  великим
вниманием, удивлением, а чаще всего  с  содроганием  (достаточно,  например,
изучить  собранную  писателем  коллекцию  газетных  вырезок  с   гнуснейшими
сочинениями Демьяна Бедного, чтобы убедиться в этом). Ибо  ничего  подобного
он представить себе не мог. Об этом свидетельствует и  выразительнейшая  его
запись в дневнике 5 января 1925 года: "Сегодня специально ходил  в  редакцию
"Безбожника"... В редакции сидит неимоверная сволочь... На столе, на  сцене,
лежит какая-то священная книга, возможно Библия, над ней склонились какие-то
две головы.
     - Как в синагоге, - сказал М[итя Стонов], выходя со мной...
     Когда я бегло проглядел у себя дома вечером  номера  "Безбожника",  был
потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить  о
внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа
изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это
работа. Этому преступлению нет цены".
     Об этом подлейшем явлении в русской жизни особенно проникновенно  писал
А. И. Куприн. В статье "Христоборцы" он указывал: "Что
     русский человек в эпоху кровопролития отворачивается от лица Бога,  мне
это еще понятно. Так каторжник, прежде чем вырезать спящую семью, завешивает
полотенцем икону. Но я не в силах представить себе, что чувствует  и  думает
русский костромской мужичонка, когда перед ним попирают  и  валяют  в  грязи
кроткий образ  Иисуса  Христа,  того  самого  Христа,  близкого  и  родного,
которого  он  носит  "за  пазушкой",  у  сердца.  <...>  Ужас  и  отвращение
возбуждают во мне  пролетарские  народные  поэты.  Василий  Князев  печатает
кощунственное "Красное Евангелие". Маяковский - единственный талантливый  из
красных  поэтов  -  бешено  хулит  Христа.  Другие  виршеплеты   в   хромых,
дергающихся, эпилептических  стихах  издеваются  над  телом  Христовым,  над
фигурой Распятого, над Его муками, над невинной Его кровью.
     "И кровь, кровь Твою Выплескиваем из рукомойника".
     Пилат умыл руки, предавая Христа суду Синедриона. Эти палачи умывают  в
тазу руки, совершившие вторично Его казнь...
     Какое подлое рабство! Какая низкая трусость! На что  способен  в  своем
падении "гордый" человек!"
     Не меньший протест у Булгакова вызывала та  глумливая  травля,  которой
подвергались "реакционные"  и  "консервативные"  писатели  и  драматурги  со
стороны официальной прессы и сыскных учреждений. Пожалуй, никого не  травили
так изощренно и ритуально, как Булгакова.  Особенно  поразили  его  допросы,
учиненные ему в ГПУ. Именно после вызовов в это заведение у него зародилась,
казалось бы, дикая мысль: "Москва ли это? В России ли я пребываю?  Не  стала
ли "красная столица" своеобразным Ершалаимом, отрекшейся от Бога  и  царя  и
избивающая своих лучших сыновей?" А дальше... дальше уже работала богатейшая
фантазия писателя, соединявшая в себе далекое и великое прошлое  с  реальной
действительностью. За несколько месяцев роман был  написан,  причем  в  двух
редакциях. Конечно, это была еще не  задуманная  "эпопея",  а  остросюжетное
повествование о  пребывании  в  "красной  столице"  маэстро  Воланда  и  его
"странные" рассказы о Иешуа, Каиафе и Пилате.  При  этом  как-то  по-особому
зазвучала новая для писателя тема - тема судьбы одареннейшей,  честнейшей  и
национально мыслящей личности в условиях тирании и  лицемерия.  Повторим:  в
величайших  событиях  истории  Булгаков  заметил  сходство   с   московскими
реалиями. А сходство это прежде всего заключалось  в  том,  что  правдолюбец
всегда  подвергается  гонениям  -  в  любые  времена.  И   Булгаков   принял
ответственнейшее решение: он позволил себе  сопоставить  судьбу  Величайшего
Правдолюбца с судьбою правдивого писателя в "красном Ершалаиме". А  позволив
себе такое, он пошел и дальше -
     стал вносить коррективы в евангельское повествование в соответствии  со
своими художественными замыслами: так появилось "евангелие" от  Воланда,  то
есть от Булгакова.
     И Пилат в  первых  редакциях  прозрачен...  В  нем  улавливаются  черты
советского прокуратора... "Единственный вид шума  толпы,  который  признавал
Пилат, это крики: "Да здравствует император!"  Это  был  серьезный  мужчина,
уверяю вас", - рассказывает Воланд о Пилате.
     О некоторых иллюзиях писателя в отношении  московского  прокуратора  (а
может быть, о понимании его  хитрейшей  политики)  свидетельствует  и  такое
высказывание Пилата:
     - Слушай, Иешуа Га-Ноцри, ты, кажется,  себя  убил  сегодня...  Слушай,
можно вылечить от мигрени, я понимаю: в Египте учат и  не  таким  вещам.  Но
сделай сейчас другую вещь, покажи, как ты выберешься из  петли,  потому  что
сколько бы я ни тянул тебя за ноги из нее - такого  идиота,  -  я  не  сумею
этого сделать, потому что объем моей власти ограничен. Ограничен, как все на
свете... Ограничен!"
     Весьма любопытно, что, даже  объявив  Иешуа  смертный  приговор,  Пилат
желает остаться  в  глазах  Праведника  человеком,  сделавшим  все  для  Его
спасения (сравните с ситуацией, возникшей с Булгаковым  в  1929  году  после
принятия в январе сего года  постановления  Политбюро  ВКП(б)  о  запрещении
пьесы "Бег", когда Сталин неоднократно давал понять, что он лично  не  имеет
ничего против пьес Булгакова, но на  него  давят  агрессивные  коммунисты  и
комсомольцы). Он посылает центуриона на Лысую Гору, чтобы прекратить мучения
Иешуа.
     "И в эту  минуту  центурион,  ловко  сбросив  губку,  молвил  страстным
шепотом:
     - Славь великодушного игемона, - нежно кольнул Иешуа в бок, кудато  под
мышку левой стороны...
     Иешуа же вымолвил, обвисая на растянутых сухожилиях:
     - Спасибо, Пилат... Я же говорил, что ты добр..."
     Иешуа прощает Пилата. Он по-настоящему добр. Но не добр  главный  герой
романа Вельяр Вельярович Воланд, который появляется в "красной столице"  для
осуществления ряда действий (по первоначальному замыслу -  для  предания  ее
огню (за великие грехи ее "народонаселения"!).
     К сожалению, первые редакции  романа  писатель  уничтожил.  Сохранились
лишь отдельные главы или фрагменты текста. Подробностей  этого  трагического
события мы не знаем. Ни Л. Е. Белозерская-Булгакова, ни Е. С.  Булгакова  не
оставили нам разъясняющих сведений по  данному  вопросу,  так  как  не  были
свидетелями этого зрелища. Вероятно,  не  было  и  других  очевидцев,  иначе
какая-то  информация  наверняка  просочилась  бы   сквозь   толщу   времени.
Единственным  источником  сведений  о  случившемся  пока  могут  быть   лишь
свидетель-Фантастический роман о дьяволе
     ства самого автора, оставленные им  в  своих  письмах  и  в  романе.  В
знаменитом обращении к "Правительству СССР" от 28 марта 1930 года есть такие
его слова: "Ныне я уничтожен... Погибли не только мои прошлые  произведения,
но и настоящие и все будущие. И лично  я,  своими  руками,  бросил  в  печку
черновик романа о дьяволе..."
     Следует отметить, что  и  в  последующие  годы  писатель,  работая  над
романом, периодически уничтожал большие куски текста, причем  именно  самого
острого содержания. И все же по сохранившимся текстам разных редакций  можно
проследить, как трансформировались те или иные замыслы и идеи автора в  ходе
работы над романом. Например, как развивалась идея о месте добра  и  зла,  о
иерархии мироздания. Вопрос этот  принципиальнейший,  и  он  в  значительной
степени определяет отношение писателя к христианству, к православию. В  этом
смысле последняя глава  третьей  редакции  заканчивается  в  высшей  степени
символично:
     "-  Понимаю,  я  мертв,  как  мертва  и  Маргарита,  -  заговорил  поэт
возбужденно. - Но скажите мне...
     - Мессир... - подсказал кто-то.
     - Да, что будет со мною, мессир?
     - Я получил распоряжение  относительно  вас.  Преблагоприятное.  Вообще
могу вас поздравить - вы имели успех. Так вот, мне было ведено...
     - Разве вам можно велеть?
     - О, да. Ведено унести вас..."
     Этими "получил распоряжение" и "мне ведено" Булгаков четко  выстраивает
зависимость сил зла от Создателя, их подчиненное положение.
     Примерно  такой  же  позиции  писатель  придерживается  и  в  четвертой
редакции романа. В главе "Последний полет" мастер вопрошает:
     - Куда ты влечешь меня, о великий Сатана?
     На это Воланд отвечает:
     - Ты  награжден.  Благодари  бродившего  по  песку  Ешуа,  которого  ты
сочинил...
     Хотя "распоряжений" и "повелений" Воланд уже не  получает,  но  все  же
подчиненность его Создателю очевидна.
     Этой же теме посвящены и другие эпизоды в романе. Наиболее характерны в
этом смысле диалоги Воланда с ангелами  не  его  "ведомства".  Например,  из
главы "Гонец" третьей редакции романа:
     "Но не успели всадники тронуться  с  места,  как  пятая  лошадь  грузно
обрушилась на холм, и фиолетовый всадник соскочил со  спины.  Он  подошел  к
Воланду, и тот, прищурившись, наклонился к нему с лошади.
     Коровьев и Бегемот сняли картузики. Азазелло поднял в виде  приветствия
руку, хмуро скосился на прилетевшего гонца. Лицо того, печальное  и  темное,
было неподвижно, шевелились только губы. Он шептал Воланду.
     Тут мощный бас Воланда разлетелся по всему холму.
     - Очень хорошо, - говорил Воланд, - я с особенным удовольствием исполню
волю пославшего. Исполню".
     И Воланд тут же отдает распоряжение Азазелло устроить дело так, как ему
ведено свыше.
     И через несколько лет, в 1938 году, в седьмой редакции романа, Булгаков
придерживается той же линии:
     "Через некоторое время послышался шорох как бы  летящих  крыльев  и  на
террасу высадился неизвестный  вестник  в  темном,  и  беззвучно  подошел  к
Воланду. Азазелло отступил.  Вестник  что-то  сказал  Воланду,  на  что  тот
ответил, улыбнувшись:
     - Передай, что я с  удовольствием  это  исполню.  Вестник  после  этого
исчез, а Воланд позвал к себе Азазелло и приказал ему:
     - Лети к ним и все устрой".
     И лишь в последней редакции  романа  Булгаков,  к  великому  сожалению,
отходит от своей главной линии, стремясь "уравновесить" силы добра и зла.
     Но вернемся к сохранившимся рукописям романа и попробуем кратко описать
его редакции и варианты.
     К счастью, все же уцелели две тетради с черновым текстом  уничтоженного
романа и кусочки отдельных листов из третьей  тетради  (1928  -  1929  гг.).
Кроме того, остались нетронутыми две тетради с черновыми набросками  текстов
(1929 - 1931 гг.). Тетради 1928 -  1929  годов  не  имеют  следов  огня,  но
большая часть листов с текстом оборвана. Причем заметно (по первой тетради),
что, обрывая текст, Булгаков захватывал  сразу  значительную  часть  листов.
Если он их сжигал "порциями", то следов огня и не должно на  тетрадях  быть.
Но совершенно очевидно, что текст в тетрадях уничтожался и иным  способом  -
вырезался ножницами под корешок, обрезался также на две трети ширины  листа,
некоторые листы обрывались под линейку...
     Первая сохранившаяся тетрадь  имеет  авторский  заголовок  на  обложке:
"Черновики романа. Тетрадь I". В ней можно  насчитать  пятнадцать  глав,  из
которых первые одиннадцать, наиболее важные  по  содержанию,  уничтожены,  а
последние четыре сохранены. Четко видно, что  листы  захватывались  пучками,
причем  довольно  большими,  вырывались  рывками,  в  спешке  и  неровно.  В
результате у корешка сохранилась часть текста. Видимо, именно эти  вырванные
листы  и  были  сожжены.  А  затем,  в  более  позднее  время,   подрезалась
сохранившаяся часть вырезанных листов, иногда оборванные  листы  подрезались
под корешок, а иногда оставалась лишь узкая полоска с текстом. Чем это можно
объяснить? Если  последующую  "обработку"  наполовину  уничтоженного  текста
осуществлял сам автор, то только с единственной целью -
     ликвидировать наиболее острые по содержанию куски текста, за которые он
мог в те годы сурово поплатиться. Но нельзя исключить,  что  остатки  текста
уничтожались не самим автором, и в более поздние времена. Во всяком  случае,
если большую часть текста, оставшуюся после первой его "обработки" еще можно
реконструировать,  то  вырезанные  куски  оборванного  текста   восстановить
невозможно.
     Необходимо подчеркнуть, что текст  первой  тетради  представляет  собой
первую редакцию романа о дьяволе. О времени ее написания можно говорить лишь
предположительно, но основная  работа  велась  автором,  видимо,  во  второй
половине  1928  года.  Этот  вывод  можно  сделать  на  том  основании,  что
значительная часть текста второй редакции была написана  к  маю  1929  года.
Рукопись имеет несколько заголовков, из которых ясно читается  лишь  один  -
"Черный маг". Причем встречается это название дважды: в начале текста, перед
предисловием, а затем через  несколько  страниц  -  перед  вторым  вариантом
предисловия (во втором случае  оно  -  единственное!).  Из  других  названий
сохранились на оборванном листе лишь первые слова: "Сын...", "Гастроль..."
     Таким образом, название "Черный  маг"  для  первой  редакции  романа  о
дьяволе является, на наш взгляд, вполне обоснованным.
     Из материалов, уничтоженных автором  в  марте  1930  года,  сохранилась
также тетрадь, имеющая заголовок: "Черновики романа. Тетрадь 2".  Оставшийся
нетронутым этот заголовок имеет большое значение,  ибо  точно  указывает  на
последовательность работы  над  романом  -  перед  нами  начало  его  второй
редакции. Подтверждением является сам материал тетради.
     Прежде всего о названии. Первый лист тетради вырезан под корешок, а  на
втором, оборванном наполовину листе, вырезан кусочек листа  с  заголовком  и
датой.  По  непонятным  причинам  в  первой  и   второй   редакциях   романа
уничтожались его начальные листы. К счастью, остался нетронутым первый  лист
четвертой главы  данной  редакции,  которая  называлась  "Мания  фурибунда".
Интересен ее подзаголовок "...глава из романа "Копыто инженера". Поскольку в
данной редакции название романа более нигде  не  упоминается,  то  есть  все
основания назвать ее "Копытом инженера". Это удобно для  соотнесения  второй
редакции с первой ("Черный маг") и с последующими редакциями.
     Можно с  уверенностью  утверждать,  что  вторая  редакция  включала  по
крайней мере еще одну тетрадь с текстом, поскольку чудом  сохранились  узкие
обрывки листов, среди которых есть начало  главы  пятнадцатой,  называвшейся
"Исналитуч...". Следовательно, были  и  другие  главы.  Видимо,  именно  эти
тетради и были сожжены Булгаковым в марте 1930 года.
     Из второй редакции романа сохранились полностью или частично  тексты  с
первой по четвертую главу, часть текста седьмой и пят-
     надцатой глав, а также обрывки текста из  других  глав  романа.  Анализ
текста  показывает,  что  это  самостоятельная,  к  сожалению  сохранившаяся
частично, редакция романа.
     Через  некоторое  время  после  уничтожения  рукописей   и   известного
телефонного разговора со Сталиным  18  апреля  1930  года  Булгаков  пытался
возобновить  работу  над  романом.  Сохранились  две  тетради  с   черновыми
набросками глав. Одна  из  тетрадей  имеет  авторский  заголовок  "Черновики
романа. Тетрадь 1, 1929 - 1931 годы". В ней содержится глава  "Дело  было  в
Грибоедове" и такая любопытная  рабочая  запись:  "Глава.  "Сеанс  окончен".
Заведующий акустикой московских государственных театров Пафнутий  Аркадьевич
Семплеяров.//  Вордолазов.  Актриса  Варя  Чембунчи.  Маргарита   заговорила
страстно: - ..."
     Во второй тетради, не имеющей заголовка, переписана глава "Дело было  в
Грибоедове" (с существенными изменениями и дополнениями, но не завершена)  и
сделан набросок главы "Полет Воланда". Кроме того, была начата глава "Копыто
консультанта",   по   содержанию   соответствующая   главе    "Никогда    не
разговаривайте с неизвестными". Но на этом работа над романом  прекратилась.
Сильнейшее  физическое  и  психическое   переутомление   не   позволили   ее
продолжить. "Причина моей болезни, - писал Булгаков в письме  к  Сталину  30
мая 1931 года, - многолетняя затравленность, а затем  молчание...  по  ночам
стал писать. Но надорвался... Я переутомлен..."
     Материал, сосредоточенный в этих двух тетрадях,  никак  не  может  быть
соотнесен с очередной  редакцией  романа.  Это  -  черновые  наброски  глав,
которые, в зависимости от времени их написания, можно отнести и ко второй, и
к третьей редакции.
     Возвращение Булгакова к роману о дьяволе  состоялось  в  1932  году.  В
новой тетради на титульном листе Булгаков написал: "М.Булгаков.// Роман.  //
1932". На первой странице тексту предшествует  следующая  авторская  запись:
"1932 г.// Фантастический роман.// Великий канцлер. Сатана. Вот и я. Шляпа с
пером. Черный богослов. Он появился. Подкова иностранца". На  55-й  странице
тетради  Булгаков  вновь  возвращается  к  названию  романа  и   записывает:
"Заглавия.// Он явился.  Происшествие.  Черный  маг.  Копыто  консультанта".
Поскольку в течение 1932 - 1936  годов  писатель  так  и  не  определился  с
названием романа, то  мы  остановились  на  первом  из  набросанных  автором
заглавий перед началом текста - "Великий канцлер".
     Всего в 1932 году за короткий промежуток времени Булгаков написал  семь
глав. Поскольку часть текста в тетради  написана  рукой  Е.  С.  Булгаковой,
ставшей женой писателя в сентябре 1932  года,  то  можно  предположить,  что
Булгаков начал новую, третью редакцию  романа  осенью,  очевидно  в  октябре
месяце, когда супруги были в Ленинграде.
     Вновь  вернулся  писатель  к  роману  летом  1933  года  опять-таки   в
Ленинграде, где был вместе с Еленой Сергеевной в течение десяти дней. Осенью
он продолжил интенсивную работу, развивая основные идеи. Так, по ходу текста
вдруг  появляется  запись:  "Встреча  поэта  с   Воландом.//   Маргарита   и
Фаусту/Черная месса.// - Ты не  поднимешься  до  высот.  Не  будешь  слушать
мессы. Не будешь слушать  романтические...//  Маргарита  и  козел.//  Вишни.
Река. Мечтание. Стихи. История с губной помадой".
     6 октября 1933 года Булгаков решил сделать "Разметку глав  романа",  по
которой можно судить о  дальнейших  планах  писателя.  Завершалась  разметка
главой со схематичным названием: "Полет. Понтий Пилат.  Воскресенье".  Затем
началась быстрая работа, которую, читая текст,  можно  проследить  по  дням,
поскольку Булгаков на листах проставлял даты. За три месяца с небольшим было
написано семь глав. С февраля наступил перерыв. Булгаковы переехали на новую
квартиру в Нащокинском переулке.
     И  в  третий  раз  возвращение  к  работе  над  романом  состоялось   в
Ленинграде, в июле 1934 года, где  Булгаковы  находились  вместе  с  МХАТом,
гастролировавшем в этом городе.  Там  же  был  отмечен  юбилей  -  пятисотый
спектакль "Дней  Турбиных".  Но  у  Булгаковых  настроение  было  далеко  не
праздничным, ибо незадолго до этого им было отказано в  поездке  за  границу
Писатель расценивал этот факт как недоверие к нему со стороны правительства.
     В новой тетради на первой странице Булгаков записал: "Роман.  Окончание
(Ленинград, июль, 1934 г.)".
     В Ленинграде писатель работал над романом на протяжении пяти дней, с 12
по 16 июля, о чем свидетельствуют записи. Затем  работа  была  продолжена  в
Москве. Глава "Последний путь", завершающая третью редакцию, была написана в
период между 21 сентября и 30 октября.
     Примечательно, что текст последней главы обрывается на  полуслове,  она
не получает логического завершения. Но Булгаков незамедлительно делает новую
"Разметку глав", существенно изменяя структуру романа, и приступает к работе
над новой редакцией. Главная причина - стремление раздвинуть  горизонты  для
своих новых героев, появившихся в третьей редакции, - для поэта (мастера)  и
его  подруги.  30  октября  1934  года  Булгаков  начинает   новую   тетрадь
знаменательной фразой: "Дописать раньше, чем умереть". В ней  он  дописывает
ряд  глав,  некоторые  переписывает,  начиная  с  главы  "Ошибка  профессора
Стравинского". Среди вновь созданных глав выделяются две:
     "Полночное явление" и "На Лысой Горе". Появление  мастера  в  палате  у
Иванушки и его рассказ о себе предопределил центральное место этого героя  в
романе. И не случайно в завершающих редакциях эта глава трансформировалась в
"Явление героя". Значительно позже, в
     июле 1936 года, была переписана последняя  глава,  получившая  название
"Последний полет". Впервые за многие годы работы писатель поставил  в  конце
текста слово  "Конец".  Тем  самым  была  завершена  работа  еще  над  одной
редакцией - четвертой по счету.
     Строго говоря, к четвертой редакции следовало бы отнести лишь те главы,
которые  были  вновь   написаны,   дополнены   и   переписаны   с   глубоким
редактированием текста начиная с 30 октября 1934 года.  Но,  согласно  новой
разметке глав и их перенумерации, большая часть глав третьей редакции  вошла
в четвертую, и, по существу, из  них  обеих  сложилась  первая  относительно
полная рукописная редакция.
     После завершения работы над четвертой редакцией  Булгаков  приступил  к
переписыванию романа, но не механическому, а с изменениями  и  дополнениями,
иногда   весьма   существенными.   Изменялась   также   структура    романа,
переименовывались некоторые главы. О  сроках  начала  этой  работы  говорить
трудно, поскольку рукопись не датирована. Предположительные сроки  -  первая
половина 1937  года.  Новая  рукопись  была  названа  просто  -  "Роман"  (с
названием автор пока не определился)  и  включала  написанные  ранее  главы:
"Никогда  не  разговаривайте  с  неизвестными",  "Золотое  копье",  "Седьмое
доказательство", "Дело было в Грибоедове". Нетрудно заметить,  что  писатель
вернулся к первоначальной структуре романа  с  рассмотрением  истории  Иешуа
Га-Ноцри и Понтия Пилата в главе "Золотое копье" в начале книги. Но при этом
из масштабного "Евангелия от  дьявола"  была  выделена  его  часть  -  сцена
допроса Иешуа  Пилатом  (прочие  сцены  были  перенесены  в  другие  главы).
Прекращение работы над рукописью, видимо, было связано с тем, что  у  автора
возникли  новые  идеи  по  структуре  и  содержанию   романа.   Переписанные
Булгаковым главы, конечно, не составляют новой редакции всего  произведения,
хотя и имеют значительный интерес.
     Вскоре Булгаков приступил к новой редакции романа - пятой (к сожалению,
незавершенной). На титульном листе автором была  сделана  следующая  запись:
"М. Булгаков. //Князь тьмы.// Роман. //  Москва  //  19281937".  Всего  было
написано тринадцать глав, причем последняя глава  -  "Полночное  явление"  -
была оборвана на фразе: "Имени ее гость не назвал, но  сказал,  что  женщина
умная, замечательная..."
     О конкретных сроках  написания  этой  редакции  можно  говорить  только
предположительно, поскольку в самой рукописи (две толстые  тетради)  никаких
авторских помет нет. И в дневнике Е. С. Булгаковой  за  1937  год  четко  не
обозначено, о какой редакции романа идет речь. Но сами записи очень важны. 9
мая: "Вечером у нас Вильямсы  и  Шебалин.  М.  А.  читал  первые  главы  (не
полностью) своего романа о Христе и дьяволе (у него еще нет названия,  но  я
его так называю для себя). Понравилось им бесконечно..." 11 мая: "А  вечером
пошли к Вильямсам.
     Петя говорит, что не может работать, хочет знать, как дальше  в  романе
("О дьяволе"). М. А. прочитал  несколько  глав.  Понравились  необыкновенно.
Отзыв - вещь громадной силы, интересна своей философией,  помимо  того,  что
увлекательна сюжетно и  блестяща  с  литературной  точки  зрения".  13  мая:
"Вечером М. А. сидит и правит роман - с самого начала". 15 мая:  "Вечером...
Миша читал дальше роман о Воланде. Дмитриев дремал  на  диване,  а  мы  трое
смотрели в рот М. А. как зачарованные, настолько это захватывает".  17  мая:
"Вечером М. А работал над романом (о Воланде)..." 18 мая: "Вечером - он  над
романом".
     Видимо, речь идет все-таки о пятой редакции романа,  но  не  исключено,
что в первых записях говорится о  рукописи  под  названием  "Роман"  (первые
главы). Через месяц появляются новые записи:
     "17  июня.  Вечером  у  нас  Вильямсы.  Миша  читал  главы  из   романа
("Консультант с копытом").  24  июня.  Вечером  позвали  Вильямсов,  кусочек
романа прочитал М. А. 25 июня. М. А. возится  с  луной,  смотрит  на  нее  в
бинокль - для романа. Сейчас полнолуние". И после этого работа  над  романом
прекращается на несколько месяцев.
     Возвращение  к  роману  происходит  осенью.  Булгакову  приходит  мысль
откорректировать роман и представить его "наверх". Запись Елены Сергеевны от
23 сентября: "Мучительные поиски выхода: письмо ли наверх? Бросить ли Театр?
Откорректировать ли роман и представить? Ничего нельзя сделать,  безвыходное
положение". 23 октября:
     "У Миши созревает  решение  уйти  из  Большого  театра.  Это  ужасно  -
работать  над  либретто!  Выправить  роман  (дьявол,  мастер,  Маргарита)  и
представить".  Название   романа   почти   определилось,   решение   о   его
корректировке окончательно принято, и Булгаков начинает  работу  над  шестой
редакцией романа. 27 октября: "Миша правит роман". 12 ноября: "Вечером М. А.
работал над романом о Мастере и Маргарите", но наиболее активная работа  над
романом началась к весне 1938 года. Сначала  стали  появляться  записи  типа
"Миша урывками правит роман", а затем с марта  месяца  пошла  интенсивнейшая
работа и вечерами, и днями. Особенно важна запись в  дневнике  от  1  марта:
"Миша днем у  Ангарского,  сговаривается  почитать  начало  романа.  Теперь,
кажется, установилось у Миши название - "Мастер и Маргарита". Печатание его,
конечно, безнадежно. Теперь Миша по ночам (пока еще по ночам, а затем и днем
и вечером. - В. Л.) правит его и гонит вперед, в марте  хочет  кончить".  17
марта Булгаков читает главы "Слава петуху" и "Буфетчик у Воланда" Вильямсам.
Елена Сергеевна специально отмечает, что главы читались "в новой  редакции".
Но в марте работа над романом не была закончена и продолжалась  в  апреле  -
столь же активно,  для  довольно  широко  круга  слушателей  роман  в  новой
редакции впервые был прочитан (отдельные главы, разумеется)  7  апреля  1938
года. Среди присутствующих были Вильямсы,
     Арендты, Ермолинские, Леонтьевы, Эрдманы. "Чтение  произвело  громадное
впечатление, - записала Елена Сергеевна. - Было очень много ценных мыслей...
исключительно заинтересовали и покорили  слушателей  древние  главы...  Всех
поразило необычайное знание М. А. эпохи. Но как он сумел это донести!"
     Видимо, в конце апреля работа над романом в основном была завершена (28
апреля еще была запись: "Днем роман") и 2 мая состоялось "цензурное"  чтение
редактору Н. С. Ангарскому-Клестову. Приводим дневниковую запись  от  3  мая
полностью: "Ангарский пришел вчера и с места заявил: согласитесь ли написать
авантюрный советский роман? Массовый тираж, переведу  на  все  языки,  денег
тьма, валюта, хотите, сейчас чек дам - аванс?
     Миша отказался, сказал - это не могу.
     После уговоров Ангарский попросил М. А. читать  его  роман  ("Мастер  и
Маргарита"). М. А. прочитал три первые главы.
     Ангарский сразу сказал: "А это напечатать нельзя".
     - Почему?
     - Нельзя".
     Точку в новой редакции романа Булгаков поставил в ночь с 22 на  23  мая
1938 года. На титульном листе первой тетради Булгаков написал:
     "М. А. Булгаков.//Мастер и Маргарита.// Роман.// Тетрадь I".  Всего  же
было исписано шесть толстых тетрадей, и каждая  из  них  получила  авторскую
нумерацию. Шестая тетрадь завершается так: "Конец.// 22 - 23 мая  1938  г.".
Примерно за полгода, работая с перерывами, Булгаков завершил шестую редакцию
романа, которая фактически стала второй  полной  рукописной  редакцией.  Она
включает тридцать глав и  по  объему  значительно  превышает  первую  полную
рукописную редакцию.
     А через несколько дней Булгаков начал диктовать роман на машинку О.  С.
Бокшанской - сестре Елены Сергеевны. Весь ход этой работы отражен в  письмах
писателя  к  жене,  которая  отдыхала  в  это  время  в  Лебедяни.  25  июня
перепечатка  текста  была  завершена.  В  ходе  работы   автором   вносились
существенные корректировки текста и дополнения - в результате родилась новая
редакция романа - седьмая.
     Наиболее важные отрывки из писем Булгакова Елене Сергеевне мы  приводим
ниже. 27 мая: "Ночью - Пилат. Ах, какой трудный, путаный материал". 2  июня:
"Начнем  о  романе.  Почти  одна   треть...   перепечатана.   Нужно   отдать
справедливость Ольге, она работает хорошо. Мы пишем  по  многу  часов,  и  в
голове тихий стон утомления, но это утомление правильное, не  мучительное...
Роман нужно окончить! Теперь! Теперь!" 10 июня: "Вот  с  романом  вопросов!!
Как сложно все!" 13 июня:
     "Диктуется 21-я глава. Я погребен под этим романом. Все уже  передумал,
все мне ясно. Замкнулся совсем. Открыть замок я мог  бы  только  для  одного
человека, но его нету! Он выращивает подсолнухи!"
     15 июня: "Передо мною 327 машинных страниц (около 22 глав).  Если  буду
здоров, скоро переписка закончится.  Останется  самое  важное  -  корректура
авторская, большая, сложная, внимательная, возможно с  перепиской  некоторых
страниц. "Что будет?" Ты спрашиваешь? Не знаю. Вероятно, ты  уложишь  его  в
бюро или в шкаф, где лежат убитые мои пьесы, и иногда  будешь  вспоминать  о
нем. Впрочем, мы не знаем нашего будущего.// Свой суд над этой вещью  я  уже
совершил и, если мне удастся еще немного приподнять конец, я  буду  считать,
что вещь заслуживает корректуры и того, чтобы быть уложенной в тьму ящика.//
Теперь меня интересует твой суд, а буду ли я знать суд читателей, никому  не
известно.// Эх, Кука, тебе издалека не видно, что с твоим мужем сделал после
страшной  литературной  жизни  последний  закатный  роман.   //   ...сегодня
возобновляю работу. Буду кончать главу "При свечах" и перейду к балу. Да,  я
очень устал и чувствую  себя,  правду  сказать,  неважно.  Трудно  в  полном
одиночестве". 19 июня:  "По  числу  на  открытке  твоей  установил,  что  ты
наблюдала грозу, как раз в то время,  как  я  диктовал  о  золотых  статуях.
Пишется 26 глава (Низа, убийство в саду)". 22 июня: "...если тебя интересует
произведение, о котором идет речь (я уж на него  смотрю  с  тихой  грустью),
сведи разговоры о нем к нулю.// Какая там авторская корректура в Лебедяни!..
О машинке я и подумать не могу!.. Причем не  только  писать  что-нибудь,  но
даже читать я ничего не способен, мне нужен абсолютный покой!  //  P.S.  Вот
роман! Сейчас стал рвать ненужную бумагу и, глядь,  разорвал  твое  письмо!!
Нежно склею".
     Через несколько месяцев Булгаков приступил к корректировке романа, а  с
весны 1939 года  и  к  частичной  его  переработке.  Был  написан  эпилог  с
названием  "Жертвы  луны",  были  внесены  также  существенные  изменения  и
дополнения  в  текст  (заменены  некоторые   машинописные   страницы   новым
машинописным текстом, например, "явлением" Левия Матвея перед Воландом,  при
этом рукописные черновики не сохранились, что совершенно не  характерно  для
писателя). Затем Булгаков вновь приступил к правке  романа,  внося  обширные
изменения как в машинописный текст, так и делая поправки  на  полях  текста.
Правка осуществлена  разными  чернилами  и  карандашом.  Судя  по  характеру
правки, писатель предполагал еще большую работу над романом.
     Но в августе 1939 года случилась беда: после запрета  пьесы  о  Сталине
"Батум" Булгаков серьезно заболел. В октябре стало ясно (и самому  писателю,
прежде всего), что наступили последние  месяцы  или  недели  жизни.  В  этот
момент Булгаков принимает  решение  -  во  что  бы  то  ни  стало  завершить
корректировку романа. Он предлагает Елене Сергеевне завести новые тетради, в
которые она могла бы занести новые тексты,  дополнения,  поправки.  Одна  из
таких тетрадей
     сохранилась в архиве писателя. На ней рукою Елены  Сергеевны  помечено:
"Писано  мною  под  диктовку  М.  А.  во  время  его  болезни   1939   года.
Окончательный текст. Начато  4  октября  1939  года.  Елена  Булгакова".  На
титульном  же  листе  основного  машинописного  текста  (первый  экземпляр),
который и был ранее правлен писателем, Елена Сергеевна написала:  "Экземпляр
с поправками во время болезни (1939 - 1940) - под диктовку М.  А.  Булгакова
мне". Сохранилась записная книжка Булгакова, на которой также имеется помета
Елены Сергеевны: "Записывала под  диктовку  М.  А.  во  время  болезни  его,
поразившей глаза, в Барвихе. Ноябрь 1939 г.". В эти последние  месяцы  жизни
писателя записи велись главным образом Еленой Сергеевной. Помимо  упомянутых
тетрадей сохранились отдельные листы, написанные ее рукою,  которые  вложены
между машинописными страницами и пронумерованы, а также ее записи на обороте
машинописных листов, на полях и прямо по машинописному тексту. Часто  правка
по одному и тому же тексту делалась несколько раз и  разными  чернилами  или
карандашом.
     Правился роман почти до самой смерти писателя. На каком-то этапе работы
он  понял,  что  всего  задуманного  не  осуществить.  И  тогда   он   решил
сосредоточить внимание на некоторых главах. Это отчетливо видно по правке.
     10 марта писатель после тяжких и продолжительных мук отошел в иной мир.
Перед  Е.  С.  Булгаковой  встала  чрезвычайно  трудная  задача:   завершить
корректировку романа в соответствии с волей автора.
     Что же предстояло сделать Елене Сергеевне? По  сути,  она  должна  была
завершить работу, которую не удалось закончить при  жизни  писателя.  Текст,
правленный многократно (с поправками, которые были вновь и вновь правлены, с
многочисленными  пометами,  означавшими,  что  в  этих   местах   необходимо
исправить текст так-то, но не исправленный; с пометами, указывающими на  то,
что данный фрагмент текста  необходимо  перенести  в  другое  место,  но  не
перенесенный; с опечатками и описками, требовавшими каждый раз определить  -
действительно ли это опечатка или описка: с пометами писателя,  указывающими
на то, что такие-то куски текста  необходимо  взять  из  ранних  редакций  в
основной текст, и т.п.), следовало привести  в  порядок,  отредактировать  и
перепечатать.
     И всю эту работу Елена Сергеевна осуществила за несколько месяцев (июнь
- декабрь 1940 года). К сожалению, не сохранились  (или  пока  не  найдены!)
документы, рассказывающие о ходе этой удивительной работы. Прежде всего,  не
установлено, одна ли Елена Сергеевна проделала всю  эту  архисложную  работу
или с чьей-то помощью. Во всяком случае, в декабре 1940 года была  завершена
работа над романом.
     Именно этот текст (любопытно, что в архиве писателя он  не  сохранился,
но обнаружен в архиве П. С. Попова, которому Е.  С.  Булгакова  направила  в
декабре 1940 года один машинописный экземпляр романа) Елена Сергеевна  сдала
в печать в 1966 году в журнал  "Москва"  (ею  были  внесены  лишь  небольшие
поправки в текст). Но редакция  журнала  выпустила  роман  со  значительными
сокращениями и исправлениями (1966, э 11; 1967, э 1).
     Получив разрешение  Главлита,  Елена  Сергеевна  в  том  же  1967  году
предоставила   право   публикации   полного   текста   романа   итальянскому
издательству "Эйнауди" (через всесоюзное  общество  "Международная  книга"),
которое вскоре и выпустило впервые полный текст  "Мастера  и  Маргариты"  на
итальянском языке.
     На русском языке впервые без купюр роман был издан в 1973 году (Москва,
издательство "Художественная литература") при  активнейшем  содействии  и  с
предисловием Константина Симонова. Тем самым вроде бы  была  выполнена  воля
как самого автора, так и Елены Сергеевны, умершей в 1970 году.
     И тут мы подходим к очень важному и сложному вопросу. Дело в  том,  что
роман в этом издании отличался от журнальной версии  не  только  отсутствием
купюр: по сути, это были  разные  тексты.  Разумеется,  это  в  полной  мере
касается и декабрьского текста 1940 года, и текста, изданного на итальянском
языке.
     Мы убеждены, что если бы полный текст романа выпускался при жизни Елены
Сергеевны, то этого не произошло бы.
     А произошло следующее. Готовившая к изданию полный текст романа опытный
редактор и текстолог А. Саакянц пошла по классическому пути:  она  взяла  за
основу не подготовленный к декабрю 1940 года Еленой Сергеевной текст романа,
а всю совокупность рукописей "последней прижизненной редакции", хранящейся в
архиве писателя (правленый первый машинописный экземпляр романа и тетрадь  с
дополнениями и поправками). То есть было взято за основу то, что осталось на
момент кончины писателя  и  над  чем  работала  затем  Елена  Сергеевна  еще
полгода!
     Вполне  понятно,  что  в  результате  появился  новый  вариант  романа,
отличавшийся от текста, подготовленного Е. С. Булгаковой, уже с самых первых
строк. С выходом этого издания в свет в читательском мире  стали  обращаться
два разных текста романа. При этом не объяснялось, почему же это произошло.
     Но роман, изданный в 1973 году, имел еще одну особенность:  он  не  был
идентичен  "последней  прижизненной  редакции".  А.Саакянц  пыталась  строго
следовать  рукописному  (машинопись,   рукописная   правка   и   тетрадь   с
дополнениями) тексту лишь до главы "Дело было в Грибоедове", а затем, поняв,
что взяла на себя непосильную зада-
     чу, вернулась к тексту, завершенному Еленой Сергеевной в  декабре  1940
года, внося в него иногда поправки из "прижизненной редакции". В  результате
появился комбинированный вариант  из  двух  текстов.  Строго  говоря,  такой
вариант не имеет права на существование. Но именно этот текст  переиздавался
в течение многих лет многомиллионными тиражами во всем мире.
     Впервые полный текст романа, завершенного Е. С.  Булгаковой  в  декабре
1940 года, был издан на русском языке в Киеве в 1989 году (Михаил  Булгаков.
Избранные сочинения в двух  томах.  Издательство  "Днипро",  т.2),  а  затем
повторен в пятитомном собрании сочинений писателя.
     Но пока не получил разрешения один чрезвычайно важный  вопрос.  Дело  в
том, что некоторые фрагменты текста последней редакции  романа,  завершенной
Е. С. Булгаковой, не подкреплены машинописными или рукописными  текстами  из
"последней прижизненной редакции" (фактически  эта  восьмая  редакция  -  не
последняя, а предпоследняя). И сочинить  их  Елена  Сергеевна,  конечно,  не
могла. Но известно, что Е. С. Булгакова располагала несколькими тетрадями  с
дополнениями и поправками к тексту, но в архиве  писателя  сохранилась  лишь
одна тетрадь. Местонахождение других тетрадей неизвестно. При этом возникает
неизбежный вопрос: все ли тексты, содержавшиеся в  этих  тетрадях,  включены
Еленой Сергеевной в окончательную редакцию романа? Вопрос не  праздный,  ибо
под сомнение в этом случае берется полнота романа, его законченность!  Будем
надеяться, что нас ждут приятные сюрпризы...

     Виктор Лосев


Last-modified: Fri, 13 Oct 2000 22:54:35 GMT

Оцените этот текст: