асстегнул портфель и вынул электрическую лампочку, запакованную в серый цилиндр. - Вы так и носите с собой лампочки? Дьявол усмехнулся снисходительно. - Чистое совпадение, - ответил он, - только что купил. Я ввинтил лампу, и неприятный свет озарил комнату. Дрожь моя прекратилась, и я внезапно сказал: - А знаете ли, я до вашего прихода за минуту... гм... слышите, "Фауста" играют? - Слышу! Помолчали. - А я шел мимо, - сказал дьявол, - да, думаю, вот, Думаю, загляну. - Очень приятно. Не прикажете ли чаю? От чая дьявол отказался. Помолчали. - Роман написали? - вдруг после паузы спросил черт. Я вздрогнул. - Откуда вы знаете? - Бусин говорил. - Гм... Я Бусину не читал. А кто этот Бусин? - Один человек, - ответил дьявол и зевнул. - Написал, это верно, - отозвался я, страдая. - А дайте-ка посмотреть, - сказал, скучая, сатана, - благо у меня сейчас время свободное. - Видите ли, Рудольф Рафаилович, он не переписан, а почерк у меня ужасающий. Понимаете ли, букву "а" я пишу как "о", поэтому выходит... - Это часто бывает, - сказал Мефистофель, зевая, - я каждый почерк читаю. Привычка. У вас в каком ящике он? В этом? - Я, знаете ли, раздумал представлять его куда-нибудь. - Почему? - спросил, прищурившись, Рудольф. - Его цензура не пропустит. Дьявол усмехнулся обольстительно. - Откуда вы знаете? - Говорили мне. - Кто? - Рюмкин, Плаксин, Порсов... - Порсов, это маленький такой? - Да, блондин. - Я ведь не с тем, чтобы печатать, - объяснил лукавый, - а просто из любопытства. Люблю изящную словесность. - Право... он мне разонравился... - и я сам не помню, как открыл ящик. Дьявол снял шубу, повесил ее на гвоздик, надел пенсне, окончательно превратился в Рудольфа, взял первую тетрадь, и глаза его побежали по строкам. Это верно, по тому, как он перелистывал страницы, я убедился, что ни один самый нелепый почерк не может остановить его. Он читал как печатное. Прошло четыре часа. За эти четыре часа лукавый подкреплялся только один раз. Он съел кусок булки с колбасой и выпил стакан чаю. Когда стрелки на часах стали "на караул", ровно в двенадцать ночи, Рудольф прочитал последние слова про звезды и закрыл пятую и последнюю тетрадь. Моей пытке настал конец, а за время ее я перечитал 1-й том "Записок Пиквикского клуба". Я старался не глядеть Рудольфу в глаза, не выдавать себя трусливым и жалким взглядом. Но глаза мои бегали. "Ему не понравилось. Он брезгливо пустил углы губ, - подумал я, - я - несчастливец... И зачем я давал читать?" - Это черновик, видите ли, я его не исправлял еще... "Фу, и голос какой противный..." - Ваша мама умерла? - спросил Рудольф. - Да, - ответил я изумленно. - А когда? - Моя матушка скончалась в позапрошлом году от тифа, к великому моему горю, - сурово сказал я. Дьявол выразил на лице вежливое официальное сожаление. - А скажите, пожалуйста, где вы учились? - В церковноприходской школе, - ответил я проворно наобум. (Дело, видите ли, в том, что я тогда почему-то считал нужным скрывать свое образование. Мне было стыдно, что человек с таким образованием служит в газете, лежит перед керосинкой на полу и у него нет картин на стенах.) - Так, - сказал Рудольф, и глаза его сверкнули. - Виноват, собственно, к чему эти вопросы? - Графу Толстому подражаете, - заметил черт и похлопал пальцем по тетради. - Какому именно Толстому, - осведомился я, раздраженный загадочностью вопросов Рудольфа, - Льву Николаевичу, Алексею Константиновичу или, может быть, еще более знаменитому Петру Андреевичу, заманившему царевича Алексея в ловушку? - Однако! - молвил Рудольф и прибавил: - Да вы не сердитесь. А скажите, вы не монархист? Как полагается всякому при таком вопросе, я побледнел как смерть. - Помилуйте! - вскричал я. Дьявол хитро прищурился, спросил: - Скажите, вы сколько раз бреетесь в неделю? - Семь раз, - ответил я, теряясь. - Сидите у керосинки, - дьявол обвел глазами комнату, - один с кошкой и керосинкой, бреетесь каждый день... Кроме того, простите, еще один вопросик можно задать, каким образом вы достигаете того, что у вас пробор такой? - Бриолином я смазываю голову, - ответил я хмуро, - но не всякий смазывающий голову бриолином так-таки обязательно монархист. - О, я в ваши убеждения не вмешиваюсь, - отозвался дьявол. Потом помолчал, возвел глаза к закопченному потолку и процедил: - Бриолином голову... Тут интонации его изменились. Сурово сверкнув стеклами пенсне, он сказал гробовым голосом: - Роман ваш никто не напечатает. Ни Римский, ни Агреев. И я вам не советую его даже носить никуда. Дымчатый зверь вышел из-под стола, потерся о мою ногу. "Как мы с тобой живем, кошка, как живем", - подумал я печально и поник. - Есть только один человек на свете, который его может напечатать, - продолжал Рудольф, - и этот человек я! Холод прошел под сердцем у меня, и я прислушался, но звуков "Фауста" более не слыхал, дом уже спал. - Я, - продолжал Рудольф, - напечатаю его в своем журнале и даже издам отдельной книгой. И даже я вам деньги заплачу хорошие. Тут он назвал чудовищно ничтожную сумму. - Я вам даже сейчас дам вперед пятьдесят рублей. Я молчал. - Нижеследующая просьба, - заговорил он вновь, - нельзя ли ваш пробор размочить на неделю? И даже, вообще, я вам дружески советую, вы не носите его. И нельзя ли попросить вас не бриться эту неделю? Я удивленно открыл рот. - Завтра он будет перепечатан на машинке, - задумчиво сказал Рудольф. - В нем 17 печатных листов! - испуганно отозвался я, - как он может быть перепечатан завтра?! - Я, - железным голосом ответил дьявол, - завтра в 9 часов утра сдам его в бюро и посажу 12 машинисток, разниму его на 12 частей, и они перепишут его к вечеру. Я понял, что мне не следует с ним спорить, я восхищенно лежал у его ног. - Это обойдется целковых в полтораста, заметьте, на счет автора. Послезавтра утром я отвезу его в цензуру, а через три дня вы поедете со мною туда. - Слушаю, - сказал я мертвым голосом. - Там вы не будете произносить ни одного слова, и никаких проборов, - сурово сказал Рудольф. Тут я опять произвел слабую попытку бунтовать. - Разве я такой дурак, - забурчал я, - что мне нельзя и рта открыть? А если это так, то поезжайте один. Зачем я нужен? - Вы нужны вот зачем, - ледяным голосом продолжал Рудольф, - он вздумает что-нибудь вычеркнуть. Что именно - мне неизвестно. Хотя кой о чем я догадываюсь. Так вот, вы изъявите полное свое согласие на все, что он ни скажет. И хорошо было бы даже, если бы вы сказали ему какой-нибудь комплимент. Вроде того, что вот, мол, как он здорово придумал и что вы, автор, находите, что с такими купюрами ваш роман стал лучше в два раза. - До чего мне это не по вкусу, - забормотал я и вдруг произнес громовую филиппику по адресу цензуры. Продолжалась она пять минут. Рудольф, раскинувшись, сидел на дырявом диване и от удовольствия щурил глазки. Наконец я закрыл рот. - Вы кончили? - Кончил. - Дитя! - сказал Рудольф и, вынув красный красивый шестигранный карандаш, вычеркнул из эпиграфа "Из Апокалипсиса". - Это вы напрасно, - заметил я, заглядывая к нему через плечо, - ведь он, наверное, и так знает, откуда это? - Ни черта он не знает, - угрюмо ответил Рудольф и тут же пробежал по всем пяти тетрадям и вычеркнул еще штук шесть фраз, каждый раз вежливо осведомляясь у меня: "Разрешите?" Затем он вручил мне пять червонцев, а затем сам он в берете и мой роман провалились сквозь пол. Мне почудилось, что я видел клок пламени, выскочивший из паркетной шашки, и долго еще пахло в комнате серой. Впрочем, может быть, это мне и показалось. Уж давным-давно погасла оставленная мне в презент лампочка и кошка заснула на газетах, а я все стоял у стекла и смотрел во мрак. Мой дом плыл, как многоярусный корабль, распустив черные паруса. Над ним варилось дымное месиво. Когда я заснул, мне приснились юнкера 18-го года. Они шли валом и свистели и пели дикую песню. Сны кошки мне неизвестны. Надо полагать, что она видела во сне собак, а, может быть, и людей. А это много страшнее. [Здесь в тексте пропуск до конца страницы.] VII. Размытая фотография Что происходило в дальнейшем, Вам, бесценный друг, известно из ранее написанного: разорение человека с колосьями, кильки, и векселя, Рвацкий, чепуха. Все остальное размыло в моей памяти начисто. Не помню ничего! Кажется, шел дождь. И еще знаю, что скука, одуряющая скука терзала меня. Она разливалась повсюду, она вошла в меня, и от нее гнила моя кровь. Помнится, видел я окурки и плевки на Страстной площади, каких-то баб с мокрыми подолами, Навзиката, нога у меня болела, и я, хромая, ходил в газету. И стал лохматый. Мимо! Мимо! [Здесь в тексте пропуск до конца страницы.] VIII. Выход романа И настал день, в который я все-таки дрогнул. Когда загорелись лампы и фонари и кубиковая мостовая залоснилась, я пошел в помещение Рвацкого. И вот вам доказательство того, как все размыло: не помню, весна ли это была, быть может, лето. Или февраль? Февраль? Не помню. В помещении все изменилось. Ни килек не было, ни Рвацкого, но зато воздвигли какие-то фанерные перегородки, и в одной из клетушек восседал Рудольф под ослепительнейшей лампой, а перед ним в двух колоннах стояли свежевыпущенные книжки журнала. Синие их обложки выглядели нарядно. Рудольф сиял и встретил меня теплым рукопожатием. Перед Рудольфом сидел молодой человек совершенно особого типа. Я нередко встречал их в различных редакциях. Приметы их следующие. Лет от 25 до 30. Никогда не больше и не меньше. Одет прилично. Пиджак, а иногда и визитка, правда, старенькая. Брючки непременно полосатые. Галстук непременно или длинный вишневого цвета, или бабочкой в клетку. Непременно с тростью, и трость с набалдашником из серебра. Непременно хорошо причесаны. Кто их родители? Чем они живут? Кто они такие - никто не знает. Сами они не пишут. На вопрос, как их фамилия, редакторы отвечают, щурясь: - Фамилия? Пи... черт, забыл! Они бывают в редакциях во все торжественные дни, в день выхода очередных книжек, в дни больших литературных скандалов, в дни закрытий журналов. Особая примета: любят шептаться с женщинами в редакциях, очень вежливы с ними и всех народных комиссаров называют дружески по имени и отчеству. Так они не говорят: - Народный комиссар такой-то. Или: - Т. такой-то... А так: - Вчера Анатолий Васильевич рассказывал нам, мы очень смеялись... Из чего можно заключить, что они бывают у наркомов, что ли? Впрочем, не знаю. Словом, он сидел уже тут. Сел и я. Рудольф немедленно обратился к незнакомцу и спросил его: - Ну, как вы находите новый роман? У меня дрогнуло сердце, я искоса глянул на руки молодому человеку. В них была книжка, раскрытая как раз на моем романе. Молодой человек очень оживился и заговорил, картавя: - Рудольф Максимыч! Не понимаю! Воля ваша! Что вас заставило напечатать его, решительно не понимаю. Во-первых, это вовсе не роман. - А что же это? - спросил Рудольф, наслаждаясь моим лицом, глаза его пылали. - Черт... не понимаю!.. Во всяком случае, с моей точки зрения, Рудольф Максимыч, это очень дурно, вы меня простите. Бездарно в полной мере! И, кроме того, здесь он пишет "петухи налетали". Петух не летает, Р[удольф] М [аксимыч]! Скажите это автору. Он бездарен, еще и неграмотен. - А вы ему сами скажите, - ответил бандит Рудольф, - вот он. Познакомьтесь. Он утверждает, что кончил ц[ерковно] -п [риходскую] школу. Я немедленно встал и, любезно оскалившись, протянул молодому человеку руку. Она была мертва и холодна. Он, бледный, закинулся на спинку стула и молчал все время, пока я получал у Рудольфа авторские экземпляры и вышел. Но когда выходил, слышал тонкий вой: - Рудольф Максимович! И хохот весельчака Рудольфа. Мой друг! Вам, наверное, приходилось читать такие сообщения. "Французский писатель N. написал роман. Роман разошелся во Франции в течение месяца в количестве 600 тысяч экземпляров и переведен на немецкий, английский, итальянский, шведский и датский языки. В течение месяца бывший скромный (или клерк, или офицер, или приказчик, или начальник станции) приобрел мировую известность". Через некоторое время в ваши руки попадает измызганный номер французского или немецкого иллюстрированного журнала, и вы видите избранника судьбы. Он в белых брюках и синем пиджаке. Волосы его растрепаны, потому что с моря дует ветер. Рядом с ним в короткой юбке и шляпе некрасивая женщина с чудесными зубами. На руках у нее лохматая собачонка с острыми ушами. Видна бортовая сетка парохода и кусок шезлонга, за сеткой лохматые волны. Подпись показывает, что счастлив избранник, он уезжает в Америку с женой и собачкой. Отравленный завистью, скрипнув зубами, швыряете вы журнал на стол, закуриваете, нестерпимый смрад поднимается от годами не чищенной пепельницы. Пахнет в редакции сапогами и почему-то карболкой. На вешалке висят мокрые пальто сотрудников. Осень, но один из сотрудников пришел в капитанской кепке с белым верхом, и она мокнет и гниет на гвоздике. За стеклами идет дождь. Он шел вчера, идет сегодня и будет идти завтра... Не солгу вам, мой друг, мой роман не только не вышел в количестве шестисот тысяч, но он не вышел и вовсе. Что касается же тех двух третей романа, что были напечатаны в журнале Рудольфа, то они не были переведены на датский язык, и в Америку с собачкой на яхте я не ездил. Даже более того, он настолько не произвел никакого впечатления, что иногда мне начинало казаться, будто он и вовсе не выходил. В течение месяцев двух я не встретил ни одной живой души, которая бы читала мой роман. Сам я зато перечитал напечатанное раз пятнадцать и пришел к выводу, что Рудольф ночью уволок у меня из комнаты черновики. Если бы над этими черновиками я просидел еще несколько месяцев, действительно можно было бы сделать приличный роман. Итак, прошло два месяца. К концу второго месяца, я, наконец, убедился, что люди, прочитавшие мое произведение искусств, на свете имеются. В редакции встретил я развязного и выпившего поэта Вову Баргузина. Вова сказал: - Читал, Мишенька, я ваш роман в журнале "Страна". Плохонький роман, Мишун, вы..! [На этом текст обрывается.] 1929 1