и точной будет наша антиципация, тем более прямым и кратким путем пойдет исследование. И те же самые места доказательства, которые заставляют нас рыться в тайниках нашего интеллекта и извлекать собранные там знания, помогают нам и в приобретении знаний, находящихся вне нас; так что если мы встретим какого-то знающего и опытного человека, то сможем разумно и толково спросить его о том, что ему известно; и точно так же мы сумеем с пользой для дела выбрать и прочитать тех авторов, те книги или части книг, которые могут нам дать сведения по интересующим нас вопросам. Но частная топика в значительно большей степени содействует этой цели и должна быть признана наукой чрезвычайно плодотворной. Правда, некоторые авторы вскользь упоминают о ней, но она еще никогда не рассматривалась в полном виде и так, как этого требует ее подлинное значение. Но, оставляя в стороне общеизвестные недостатки, так долго царившие в схоластике, когда с бесконечными тонкостями исследовались очевиднейшие вещи, а все, что мало-мальски менее известно, даже не затрагивалось, мы обращаемся к частной топике как к вещи в высшей степени полезной, касающейся исследований и открытий, приложимых к частным объектам и конкретным наукам. Ее предмет представляет собой своеобразное соединение данных логики и конкретного материала отдельных наук. Ведь только пустой и ограниченный ум способен считать, что можно создать и предложить некое с самого начала совершенное искусство научных открытий, которое затем остается только применять в научных исследованиях. Но люди должны твердо знать, что подлинное и надежное искусство открытия растет и развивается вместе с самими открытиями, так что если кто-то, приступая впервые к исследованиям в области какой-нибудь науки, имеет некоторые полезные руководящие принципы исследования, то после того, как он будет делать все большие успехи в этой науке, он может и должен создавать новые принципы, которые помогут ему успешно продвигаться к дальнейшим открытиям. Это очень похоже на движение по равнине; когда мы уже проделали какую-то часть пути, то мы не только ближе подошли к цели нашего путешествия, но и яснее видим тот участок пути, который нам еще осталось преодолеть. Точно так же и в науке; каждый шаг пути, оставляя позади пройденное, в то же время дает нам возможность ближе увидеть то, что нам еще остается сделать. Мы считаем нужным привести здесь пример частной топики, поскольку мы отнесли ее к дисциплинам, еще не получившим развития. Частная топика, или пункты исследования о тяжелом и легком. 1. Нужно выяснить, что собой представляют тела, обладающие тяжестью, и что собой представляют тела, обладающие легкостью; существуют ли какие-то средние, т. е. обладающие в отношении тяжести нейтральной природой, тела. 2. Вслед за простым исследованием тяжести и легкости нужно провести сравнительное исследование, т. е. выяснить, какие из тяжелых тел при одинаковом объеме обладают большим весом, какие -- меньшим, а также, какие из легких тел быстрее поднимаются вверх, какие -- медленнее. 3. Нужно выяснить, какое действие оказывает количество тела на движение тяжести. На первый взгляд такое исследование может показаться излишним, потому что движение должно бы изменяться с изменением этого количества; однако это далеко не так. Дело в том, что хотя на. весах количество тела равносильно его тяжести (так как силы тела слагаются через противодействие или сопротивление чашек весов или коромысла), однако там, где сопротивление незначительно (например, при падении тел в воздухе), количество тела не оказывает почти никакого влияния на скорость падения: ведь кусок свинца весом в двадцать фунтов падает на землю почти за то же самое время, что и кусок свинца весом в один фунт. 4. Нужно выяснить, может ли количество тела увеличиться настолько, что движение тяжести совершенно прекращается, как это происходит с земным шаром, который висит в пространстве и никуда не падает. И могут ли существовать другие настолько крупные массы, чтобы они могли поддерживать самих себя? Потому что перемещение к центру земли -- это вещь вымышленная, а всякая крупная масса отвергает любое перемещение, если только она не бывает вынуждена подчиниться другому, более сильному стремлению. 5. Нужно выяснить силу и действие сопротивления среды, т. е. тела, встречающегося на пути падающего тела, на характер движения тяжести. Падающее тело либо проникает через встречное тело, рассекая его, либо останавливается им. Если оно проникает через среду, то это проникновение может происходить либо при легком сопротивлении среды, как, например, в воздухе, либо при более сильном, как, например, в воде. Если тело останавливается, то останавливается оно или вследствие неравного сопротивления, когда падающее тело оказывается тяжелее среды, как это происходит, если дерево положить на воск, или равного сопротивления, как это происходит, если воду лить на воду или дерево положить на дерево той же породы. Это как раз то, чему схоласты дают совершенно пустое определение: "Тело имеет вес только вне своего места". Все это оказывает различное влияние на движение тяжести. Ведь движение тяжелых тел на весах проявляется иначе, чем в свободном падении, одно дело (хотя это может показаться удивительным) -- движение чашек весов, подвешенных в воздухе, другое -- их движение, когда они помещены в воде; одно дело -- движение тяжести при падении тела в воде, другое -- при нахождении тела на поверхности воды. 6. Нужно выяснить, какое влияние и действие на характер движения тяжести оказывает форма падающего тела, например то, что тело широкое или плоское, кубическое, продолговатое, круглое, пирамидальное; как влияет на упомянутое движение то, что тела поворачиваются при падении или сохраняют свое исходное положение. 7. Нужно выяснить, какое влияние и действие оказывает непрерывность и нарастание самого падения на ускорение падения, а также в какой пропорции и до каких пределов увеличивается это ускорение. Дело в том, что древние, исходя лишь из самого поверхностного рассмотрения, считали, что это движение, будучи естественным, непрерывно нарастает и усиливается. 8. Нужно выяснить, какое влияние и действие оказывают на ускорение и замедление падения тела или даже на полное прекращение его (если оно только окажется за пределами того, что Гильберт называл орбитой активности земного шара) отдаленность или близость падающего тела к земле, а также и то, какое действие в этом отношении оказывает погружение падающего тела в глубь земли или помещение его ближе к поверхности земли. Это последнее обстоятельство тоже меняет характер движения, как это было замечено людьми, работающими в рудниках. 9. Нужно выяснить, какое влияние и действие оказывает различие в плотности тел, через которые распространяется и передается движение тяжести, так же ли хорошо передается оно через мягкие и пористые тела, как через твердые и плотные; например, если одно плечо коромысла весов будет сделано из дерева, а второе -- из серебра, то если даже они будут обладать одинаковым весом, вызовет ли различие их материала изменение в движении чашек весов. Подобным же образом нужно выяснить, сохранит ли кусок металла, положенный на шерсть или на надутый пузырь, тот же самый вес, которым он обладает, находясь на дне чашки весов. 10. Нужно выяснить, какое влияние и действие оказывает на распространение движения тяжести расстояние тела от стрелки весов, т. е. быстрое или медленное восприятие усиления или ослабления давления, например склонится ли чашка весов, если одно плечо коромысла будет длиннее другого, хотя бы они и имели один и тот же вес, -- ведь в изогнутой трубке сифона длинное колено всасывает воду, хотя короткое (будучи более емким) заключает в себе больше воды. 11. Нужно выяснить, какое влияние на ослабление тяжести тела оказывает смешение или соединение легкого тела с тяжелым; примером может служить различие веса мертвых и живых животных. 12. Нужно выяснить тайны восхождения и нисхождения более легких и более тяжелых частиц в цельном теле, часто являющихся источником четкого разделения веществ, как это имеет место в отделении вина от воды, в отстое сливок в молоке и т. п. 13. Нужно выяснить, каковы линия и направление движения тяжести и насколько оно устремлено к центру земли, т. е. массы земли, либо к центру самого тела, т. е. средоточию всех его частей. Понятия центров облегчают изложение, но в самой природе они не имеют ровно никакого значения. 14. Нужно провести сравнительное исследование движения тяжести в отношении к другим видам движения, чтобы выяснить, какие виды движения оказываются слабее его, а какие -- сильнее. Например, в так называемом бурном движении движение тяжести на время приостанавливается. Точно так же, когда маленький магнит поднимает значительно более тяжелый кусок железа, движение тяжести отступает перед движением симпатии. 15. Нужно выяснить характер движения воздуха: поднимается ли он вверх, или он как бы нейтрален в этом отношении? Решить этот вопрос очень трудно, и здесь могут помочь только какие-то очень тонкие эксперименты. Ведь быстрый подъем воздуха из глубины к поверхности воды происходит скорее в результате давления воды, чем самого движения воздуха; то же самое происходит и с деревом. Воздух же, смешанный с воздухом, не производит никакого эффекта движения, потому что воздух проявляет свою легкость в воздухе не лучше, чем вода свою тяжесть в воде; в форме же пузырька, когда его обволакивает тонкая пленка, воздух на некоторое время остается неподвижным. 16. Нужно установить, что такое предел легкости. Ибо, полагаю, едва ли можно утверждать, что, подобно тому как центром тяжести является центр земли, так и пределом легкости является самая высшая небесная сфера; или, может быть, лучше предположить, что, подобно тому как тяжелые тела, по-видимому, стремятся упасть, т. е. стремятся к неподвижному состоянию, так и легкие тела в своем движении в конце концов начинают вращаться. т. е. стремятся фактически к бесконечному движению. 17. Нужно выяснить, почему пары и испарения поднимаются вверх до уровня, называемого средней областью воздуха, хотя они состоят из довольно плотной материи, а действие солнечных лучей периодически (по ночам) прекращается. 18. Нужно исследовать, что направляет движение пламени вверх; эта причина скрыта тем глубже, что пламя в каждый момент погибает и сохраняется лишь потому, что оказывается внутри другого, более сильного пламени. В самом деле, пламя, если нарушить его непрерывность, не может существовать долго. 19. Нужно исследовать движение вверх самой тепловой активности, например почему тепло в раскаленном железном стержне быстрее распространяется вверх, чем вниз. Итак, мы привели пример частной топики. Однако мы еще раз хотим напомнить о том, о чем уже предупреждали: люди должны менять частную топику и вслед за заметными успехами, достигнутыми в исследовании, неустанно создавать новую и новую топику, если только они хотят подняться к вершинам знаний. Мы же придаем такое большое значение частной топике, что намерены создать специальное произведение, посвященное ей в исследовании важных и весьма темных вопросов естествознания. Ведь мы обладаем властью ставить вопросы, но еще не господствуем над фактами. Об искусство открытия сказано достаточно. Глава IV Разделение искусства суждения на суждение посредством индукции и посредством силлогизма. Учение об индукции относится к Новому Органону. Первое разделение суждения посредством силлогизма -- на прямую и обратную редукцию. Второе разделение силлогистического суждения -- на аналитику и учение об опровержениях. Разделение учения об опровержениях на опровержения софизмов, опровержения толкования и опровержения призраков, или идолов. Разделение идолов на идолы рода, идолы пещеры и идолы площади. Приложение к искусству суждения: о соответствии доказательств с природой предмета Перейдем теперь к суждению или к искусству суждения, в котором рассматривается природа доказательств, или доводов. Искусство суждения (как это всем известно) учит делать умозаключения или путем индукции, или с помощью силлогизма. Ибо энтимемы и примеры представляют собой лишь сокращения этих двух форм. Что касается суждения по индукции, то здесь вряд ли что-нибудь может привлечь наше внимание, потому что в этом случае одно и то же действие разума одновременно и находит искомое, и выносит суждение о нем; здесь процесс совершается непосредственно, почти так же как в чувственном восприятии, не нуждаясь ни в каких промежуточных звеньях. Ведь по отношению к своим первичным объектам чувство одновременно воспринимает вид объекта и соглашается с его истинностью. В силлогизме это происходит иначе: его доказательство не является непосредственным, но осуществляется опосредствованно. Здесь нужно различать нахождение среднего термина и суждение о заключении; ибо ум сначала бросается в разные стороны, а потом успокаивается. Но мы вообще не желаем заниматься порочной формой индукции, правильную же форму индукции мы будем рассматривать в Новом Органоне. Поэтому в настоящий момент об индукции сказано достаточно. Что же можно сказать о силлогистическом суждении, если эта форма чуть ли не истерта в порошок в исследованиях тончайших мыслителей и изучена до мельчайших подробностей? И это неудивительно, так как силлогизм особенно близок человеческому уму. Ведь человеческий ум всеми силами стремится выйти из состояния неуверенности и найти нечто прочное и неподвижное, на что он мог бы, как на твердь, опереться в своих блужданиях и исследованиях. Аристотель пытается доказать, что во всяком движении тел можно найти нечто находящееся в покое, при этом древний миф об Атланте, который стоя держит на своих плечах небо, он весьма удачно и тонко переносит на полюсы мира ^, вокруг которых происходит вращение неба. Точно так же и люди всеми силами стремятся найти в себе некоего Атланта своих размышлений, или полюсы, которые в какой-то мере управляли бы волнениями и вихрями мыслей, охватывающими разум, боясь как бы на них не обрушилось небо их мыслей. Поэтому они с величайшей поспешностью поторопились установить научные принципы, вокруг которых могли бы вращаться, не опасаясь рухнуть, все многообразные их споры и рассуждения; они не знали при этом, что тот, кто слишком торопится получить точный ответ, кончает сомнениями, тот же, кто не спешит высказать суждение, наверняка придет к точному знанию. Таким образом, очевидно, что искусство силлогистического суждения есть не что иное, как редукция предложении к принципам посредством средних терминов. Принципы же мыслятся общепринятыми и не подвергаются обсуждению. Нахождение же средних терминов является прерогативой свободно исследующего ума. Эта редукция бывает двоякого рода -- прямая и обратная. Прямой она оказывается тогда, когда данное предложение сводится к самому принципу, -- это то, что называют остенсивным доказательством; обратная редукция имеет место тогда, когда противоречие предложения сводится к противоречию принципа, -- это то, что Называют доказательством (per incommodum) ^ Число же средних терминов или их ряд возрастает или сокращается по мере удаления предложения от принципа. Установив это, мы разделим теперь искусство суждения (как это почти всегда делается) на аналитику и учение об опровержениях. Первая указывает путь к истине, второе -- предостерегает от ошибки. Аналитика устанавливает истинные формы выводов, вытекающих из доказательств, всякое изменение или отклонение от которых приводит к ошибочному заключению, и уже тем самым содержит в себе своего рода изобличение и опровержение, ибо, как говорят, "прямизна является мерилом и прямизны, и кривизны". Тем не менее наиболее надежно использовать опровержения как наставников, помогающих быстрее и легче обнаруживать заблуждения, которые в противном случае подстерегали бы суждение, В аналитике же я не могу обнаружить ни одного раздела, который не был бы достаточно разработан, скорее, наоборот, в ней есть много лишнего, и во всяком случае она не нуждается ни в каких дополнениях. Мы решили разделить учение об опровержениях на три части: опровержение софизмов, опровержение толкований и опровержение призраков, или идолов. Учение об опровержении софизмов особенно плодотворно. Наиболее грубый вид софизмов Сенека не без остроумия сравнивает с искусством фокусников ^, когда, глядя на их манипуляции, мы не можем сказать, как они делаются, хотя и твердо знаем, что в действительности все делается совсем не так, как это нам кажется; в то же время более тонкие виды софизмов не только не дают человеку возможности что-либо ответить на них, но и во многих случаях серьезно мешают суждению. Теоретическая часть учения об опровержениях софизмов прекрасно разработана Аристотелем, а Платон приводит великолепные образцы этого искусства и не только на примере старших софистов (Горгия, Гиппия, Протагора, Эвтидема и др.), но и на примере самого Сократа, который, никогда ничего не утверждая сам, а лишь показывая несостоятельность положений, выдвигаемых другими, дал нам образцы остроумнейших возражений, софизмов и их опровержений. Поэтому в этом разделе нет ничего, что требовало бы дальнейшего исследования. Нужно в то же время заметить, что, хотя мы и считаем подлинным и важнейшим назначением этого учения опровержение софизмов, тем не менее совершенно ясно, что те же самые софизмы могут при недобросовестном и недостойном применении его привести к новым уловкам и противоречиям. Такого рода способности ценятся весьма высоко и сулят немалую выгоду; впрочем, кто-то весьма удачно сказал, что различие между оратором и софистом состоит в том, что первого можно сравнить с гончей, славящейся своим бегом, а второго -- с зайцем, прекрасно умеющим петлять. Далее следуют опровержения толкований -- "герменеи" (мы даем ему это название, заимствуя у Аристотеля в данном случае скорее сам термин, чем его смысл), Напомним то, что было сказано нами выше при рассмотрении первой философии о трансценденциях и привходящих свойствах сущего, или адъюнкциях. К их числу относятся понятия: больше, меньше, много, мало, раньше, позже, идентичное, различное, возможное, действительное, обладание, лишение, целое, части, действующее, испытывающее действие, движение, покой, сущее, не сущее и т. п. Особенно важно помнить и иметь в виду два различных способа изучения этих понятий, о которых мы говорили, т. е. изучение их с точки зрения физики и с точки зрения логики. Исследование этих понятий с точки зрения физики мы отнесли к первой философии. Остается исследовать их с точки зрения логики. Именно такое исследование мы называем здесь учением об опровержениях ложных толкований. Это, несомненно, разумная и полезная часть науки, так как общие и широко распространенные понятия неизбежно употребляются повсюду, в любых рассуждениях и спорах; и если с самого начала тщательнейшим и внимательнейшим образом но устанавливать четкого различия между ними, они совершенно затемняют сущность всех дискуссий и в конце концов ведут к тому, что эти дискуссии превращаются в споры о словах. Ведь двусмысленность слов или неправильное толкование их значений это то, что мы назвали бы софизмами из софизмов. Поэтому-то я и решил, что целесообразнее рассматривать это учение отдельно, а не включать его в первую философию или метафизику, как это весьма нечетко сделал Аристотель, относить ее частично к аналитике. Название же этому учению мы дали, исходя из его назначения, ибо истинное его назначение целиком сводится к обнаружению ошибок в употреблении слов и предупреждении этих ошибок. Более того, мы считаем, что весь раздел, посвященный категориям, если правильно понимать его значение, должен быть в первую очередь посвящен тому, как избежать смешения и смещения границ определений и разделений, и именно поэтому мы предпочли поместить его в эту часть. Впрочем, об опровержениях толкований сказано достаточно. Что же касается опровержения призраков, или идолов, то этим словом мы обозначаем глубочайшие заблуждения человеческого ума. Они обманывают не в частных вопросах, как остальные заблуждения, затемняющие разум и расставляющие ему ловушки; их обман является результатом неправильного и искаженного предрасположения ума, которое заражает и извращает все восприятия интеллекта. Ведь человеческий ум, затемненный и как бы заслоненный телом, слишком мало похож на гладкое, ровное, чистое зеркало, неискаженно воспринимающее и отражающее лучи, идущие от предметов; он скорее подобен какому-то колдовскому зеркалу, полному фантастических и обманчивых видений. Идолы воздействуют на интеллект или в силу самих особенностей общей природы человеческого рода, или в силу индивидуальной природы каждого человека, или как результат слов, т. е. в силу особенностей самой природы общения. Первый вид мы обычно называем идолами рода, второй -- идолами пещеры и третий -- идолами площади. Существует еще и четвертая группа идолов, которые мы называем идолами театра, являющимися результатом неверных теорий или философских учений и ложных законов доказательства, Но от этого типа идолов можно избавиться и отказаться, и поэтому мы в настоящее время не будем говорить о нем. Идолы же остальных видов всецело господствуют над умом и не могут быть полностью удалены из него. Таким образом, нет оснований ожидать в этом вопросе какого-то аналитического исследования, но учение об опровержениях является по отношению к самим идолам важнейшим учением. И если уж говорить правду, то учение об идолах невозможно превратить в науку и единственным средством против их пагубного воздействия на ум является некая благоразумная мудрость. Полное и более глубокое рассмотрение этой проблемы мы относим к Новому Органону; здесь же мы выскажем лишь несколько самых общих соображений. Приведем следующий пример идолов рода: человеческий ум по своей природе скорее воспринимает положительное и действенное, чем отрицательное и недейственное, хотя по существу он должен был бы в равной мере воспринимать и то и другое. Поэтому на него производит гораздо более сильное впечатление, если факт хотя бы однажды имеет место, чем когда он зачастую отсутствует и имеет место противоположное. И это является источником всякого рода суеверий и предрассудков. Поэтому правильным был ответ того человека, который, глядя на висящие в храме изображения тех, кто, исполнив свои обеты, спасся от кораблекрушения, на вопрос о том, признает ли он теперь божественную силу Нептуна, спросил в свою очередь: "А где же изображения тех, которые, дав обет, тем не менее погибли?" ^ Это же свойство человеческого ума лежит в основе и других суеверий, таких, как вера в астрологические предсказания, вещие сны, предзнаменования и т. п. Другой пример идолов рода: человеческий дух, будучи по своей субстанции однородным и единообразным, предполагает и придумывает в природе существование большей однородности и большего единообразия, чем существует в действительности. Отсюда вытекает ложное представление математиков о том, что все небесные тела движутся по совершенным круговым орбитам и что не существует спиральных движений ^, Отсюда же вытекает и тот факт, что, несмотря на то что в природе существует множество единичных явлений, совершенно отличных друг от друга, человеческое мышление тем не менее пытается найти всюду проявления соотносительности, параллельности и сопряженности. Именно на этом основании вводится еще один элемент -- огонь с его кругом для того, чтобы составить четырехчлен вместе с тремя остальными элементами -- землей, водой и воздухом ^. Химики же в своем фанатизме выстроили все вещи и явления в фалангу, совершенно безосновательно уверяя, что в этих их четырех элементах (эфире, воздухе, воде и земле) каждый из видов имеет параллельные и соответствующие виды в других. Третий пример близок к предыдущему. Имеется утверждение о том, что человек -- это своего рода мера и зеркало природы. Невозможно даже представить себе (если перечислить и отметить все факты), какую бесконечную вереницу идолов породило в философии стремление объяснять действия природы по аналогии с действиями и поступками человека, т. е. убеждение, что природа делает то же самое, что и человек. Это не намного лучше ереси антропоморфитов, родившейся в уединенных кельях глупых монахов, или мнения Эпикура, весьма близкого по своему языческому характеру к предыдущему, ибо он приписывал богам человеческие черты. И эпикуреец Веллей не должен был спрашивать: "Почему бог, подобно эдилу, разукрасил небо звездами и светильниками?" ^ Потому что, если бы этот величайший мастер стал бы вдруг эдилом, он расположил бы звезды на небе в каком-нибудь прекрасном и изящном рисунке, похожем на те, которые мы видим на роскошных потолках в дворцовых залах, тогда как на самом деле едва ли кто укажет среди столь бесконечного числа звезд какую-нибудь квадратную, треугольную или прямолинейную фигуру. Столь велико различие между гармонией человеческого духа и духа природы! Что же касается идолов пещеры, то они возникают из собственной духовной и телесной природы каждого человека, являясь также результатом воспитания, образа жизни и даже всех случайностей, которые могут происходить с отдельным человеком. Великолепным выражением этого типа идолов является образ пещеры у Платона ^. Ибо (оставляя в стороне всю изысканную тонкость этой метафоры) если бы кто-нибудь провел всю свою жизнь, начиная с раннего детства и до самого зрелого возраста, в какой-нибудь темной подземной пещере, а потом вдруг вышел наверх и его взору представился весь этот мир и небо, то нет никакого сомнения, что в его сознании возникло бы множество самых удивительных и нелепейших фантастических представлений. Ну а у нас, хотя мы живем на земле и взираем на небо, души заключены в пещере нашего тела; так что они неизбежно воспринимают бесчисленное множество обманчивых it ложных образов; лишь редко и на какое-то короткое время выходят они из своей пещеры, не созерцая природу постоянно, как под открытым небом. С этим образом Платоновой пещеры великолепно согласуется и знаменитое изречение Гераклита о том, что "люди ищут знания в собственных мирах, а не в большом мире". Наиболее же тягостны идолы площади, проникающие в человеческий разум в результате молчаливого договора между людьми об установлении значения слов и имен. Ведь слова в большинстве случаев формируются исходя из уровня понимания простого народа и устанавливают такие различия между вещами, которые простой народ в состоянии понять; когда же ум более острый и более внимательный в наблюдении над миром хочет провести более тщательное деление вещей, слова поднимают шум, а то, что является лекарством от этой болезни (т. е. определения) , в большинстве случаев не может помочь этому недугу, так как и сами определения состоят из слов, и слова рождают слова. И хотя мы считаем себя повелителями наших слов и легко сказать, что "нужно говорить, как простой народ, думать же, как думают мудрецы"; и хотя научная терминология, понятная только посвященным людям, может показаться удовлетворяющей этой цели; и хотя определения (о которых мы уже говорили), предпосылаемые изложению той или иной науки (по разумному примеру математиков), способны исправлять неверно понятое значение слов, однако все это оказывается недостаточным для того, чтобы помешать обманчивому и чуть ли не колдовскому характеру слова, способного всячески сбивать мысль с правильного пути, совершая некое насилие над интеллектом, и, подобно татарским лучникам, обратно направлять против интеллекта стрелы, пущенные им же самим. Поэтому упомянутая болезнь нуждается в каком-то более серьезном и еще не применявшемся лекарстве. Впрочем, мы лишь очень бегло коснулись этого вопроса, указав в то же время, что это учение, которое мы будем называть "Великими опровержениями", или наукой о прирожденных и благоприобретенных идолах человеческого ума, должно быть еще создано. Подробное же рассмотрение этой науки мы относим к Новому Органону. Остается одно очень важное дополнение к искусству суждения, которое тоже, как мы считаем, должно получить развитие. Дело в том, что Аристотель только указал на эту проблему, но нигде не дал метода ее решения. Эта наука исследует вопрос о том, какие способы доказательств должны применяться к различным объектам исследования, являясь, таким образом, своего рода наукой суждения о суждениях. Ведь Аристотель прекрасно заметил, что "не следует требовать от оратора научных доказательств, точно так же как от математика не следует требовать эмоционального убеждения" ^. Поэтому если ошибиться в выборе рода доказательств, то и само суждение не может быть вынесено. Поскольку же существует четыре рода доказательств, а именно через непосредственное согласие и общепринятые понятия, через индукцию, через силлогизм и, наконец, то, что Аристотель правильно называет круговым доказательством (demonstratio in orbern) ^, т. e. не идущим от предшествующего и более известного, а строящимся как бы на одном и том же уровне, то каждый из этих четырех родов доказательств имеет свои определенные объекты и определенные сферы науки, где он обладает достаточной силой, другие же объекты исключают возможность его применения. Ведь излишняя педантичность и жесткость, требующие слишком строгих доказательств в одних случаях, а еще больше небрежности и готовности удовольствоваться весьма поверхностными доказательствами в других, принесли науке огромный вред и очень сильно задержали ее развитие. Но об искусстве суждения сказано достаточно. Глава V Разделение искусства запоминания на учение о вспомогательных средствах памяти и учение о самой памяти. Разделение учения о самой памяти на учение о предварительном знании и учение об эмблемах Мы разделим искусство запоминания, или сохранения, на два учения: учение о вспомогательных средствах памяти и учение о самой памяти. Основным вспомогательным средством памяти является письменность. Вообще следует понять, что память без такой помощи не может справиться с материалом достаточно обширным и сложным и что только записи представляют для нее достаточно надежную основу. Это в особенности имеет место в индуктивной философии и в истолковании природы. Ведь в равной мере невозможно без всяких записей с помощью одной лишь памяти выполнять все расчеты в книге расходов, как невозможно дать удовлетворительного истолкования природы, опираясь лишь на одни размышления и на силу природной памяти и не призвав на помощь ей должным образом составленных таблиц. Но даже если lie говорить об истолковании природы, поскольку это учение новое, то и для старых и широко распространенных наук не может, пожалуй, быть ничего полезнее, чем хорошая и прочная опора памяти, какой может явиться добросовестный и всеобъемлющий свод общих мест. При этом для меня не является тайной, что некоторые в стремлении все прочитанное и изученное заносить в сборники общих мест видят серьезный ущерб для образования, поскольку это задерживает само чтение и отучает память от напряженной работы. Но поскольку в науке нельзя доверять поспешным и скороспелым выводам, а нужно прочно и всесторонне обосновывать их, то мы считаем, что тщательный труд, потраченный на составление сборника общих мест, может оказаться в высшей степени полезным для того, чтобы сделать учение более прочным и основательным, давая в изобилии материал для изобретения и направляя острие суждения на один предмет. Впрочем, среди всех методов и Систем общих мест, с которыми нам до сих пор приходилось сталкиваться, нельзя найти ни одного, имеющего хотя бы какую-то ценность, так как с самого начала они являют нам скорее образ школы, чем окружающего мира, устанавливая грубые и чисто школярские деления предметов, а отнюдь не те, которые бы проникали в самое сущность, в самую глубину вещей. Исследования самой памяти до сих пор, как мне кажется, велись довольно вяло и медленно. Правда, существует какое-то подобие искусства памяти, но мы уверены, что может существовать и более совершенная теория укрепления и развития памяти, чем та, которую налагает это искусство; и само это искусство может использоваться на практике более успешно, чем это делалось до сих пор. При этом мы не собираемся спорить с тем, что с помощью этого искусства можно (при желании использовать его ради эффекта) проявить невероятные чудеса в запоминании, но это искусство в том виде, в каком оно используется, остается совершенно бесплодным и бесполезным для практических нужд человечества. И мы ставим ему в вину совсем не то, что оно разрушает и (как обычно говорят) перегружает естественную память, но то, что оно плохо помогает развитию памяти в делах серьезных и практически важных. Мы же (может быть потому, что мы всю жизнь посвятили политике) весьма мало ценим то, что отличается лишь искусством, но не представляет никакой пользы. Во всяком случае способность, услышав один только раз, немедленно повторить в том же самом порядке, как они были произнесены, огромное число имен или слов, или экспромтом сочинить множество стихов на любую тему, или остро спародировать любой сюжет, или любую серьезную вещь обратить в шутку, или суметь ловким возражением либо придиркой увернуться от любого вопроса и т. п. (таких способностей ума существует великое множество, а талант и упражнения могут довести их до совершенно невероятной, граничащей с чудом степени), короче говоря, все эти и им подобные способности мы ценим не выше, чем ловкость и трюки канатоходцев и клоунов. Ведь это же по существу одно и то же, ибо в одном случае злоупотребляют физической силой, в другом -- силами ума; и то и другое может быть даже иной раз вызывает удивление, но во всяком случае недостойно никакого уважения. Искусство памяти опирается на два понятия: предварительное знание и эмблемы. Предварительным знанием (praenotio) мы называем своего рода ограничение бесконечности исследования: ведь когда мы пытаемся вызвать в памяти что-то, не обладая при этом никаким представлением о том, что мы ищем, то такого рода поиски требуют огромного труда и ум не может найти правильного направления исследования, блуждая в бесконечном пространстве. Но если ум обладает каким-то определенным предварительным знанием, то тем самым бесконечность немедленно обрывается и память действует уже на более знакомом и ограниченном пространстве, что напоминает охоту на лань в ограде парка. По этой же причине бесспорную помощь памяти оказывает и порядок. Ибо в этом случае существует предварительное знание того, что предмет нашего исследования должен отвечать данному порядку. Именно поэтому, например, стихи легче запоминать наизусть, чем прозу: если мы вдруг собьемся на каком-то слове, то нам поможет предварительное знание того, что это должно быть такое слово, которое укладывалось бы в стихотворную строчку. И это же предварительное знание является первым элементом искусственной памяти. Ведь в искусственной памяти мы обладаем определенными местами, уже заранее подготовленными и приведенными в систему; образы же мы формируем мгновенно, в соответствии с обстоятельствами. Но при этом нам помогает предварительное знание, указывающее, что этот образ должен в какой-то степени соответствовать "месту"; и это обстоятельство подстегивает память и так или иначе прокладывает ей путь к предмету исследования. Эмблема же сводит интеллигибельное к чувственному, а чувственно воспринимаемое всегда производит более сильное воздействие на память и легче запечатлевается в ней, чем интеллигибельное, так что даже память животных возбуждается чувственным, но никак не возбуждается интеллигибельным. Поэтому легче запомнить образ охотника, преследующего зайца, или аптекаря, окруженного пробирками, или судьи, произносящего речь, или мальчика, читающего стихи наизусть, или актера, играющего на сцене, чем сами понятия нахождения, расположения, выражения, памяти, действия. Есть и другие средства, помогающие памяти (как мы об этом только что говорили), но то искусство, которое существует в настоящее время, состоит из вышеупомянутых двух элементов. Рассмотрение же частных недостатков этих искусств заставило бы нас отойти от принятого нами порядка изложения. Таким образом, об искусстве запоминания, или сохранения, сказано достаточно. И вот, следуя нашему порядку, мы уже подошли к четвертому отделу логики, рассматривающему проблемы передачи и изложения наших знаний.  * КНИГА ШЕСТАЯ *  Глава I Разделение искусства сообщения знаний на учение о средствах, учение о методе и учение об иллюстрации изложения. Разделение учения о средствах изложения на учение о знаках вещей, учение об устной речи и учение о письменности; два последних учения образуют грамматику и являются двумя ее подразделениями. Разделение учения о знаках вещей на учение об иероглифах и учение о реальных знаках (characteres reales). Второе разделение грамматики -- на нормативную и философскую. Присоединение поэзии (в разделе о метрике) к учению об устной речи. Присоединение учения о шифрах к учению о письменности Каждому, конечно, позволено, Ваше Величество, смеяться и шутить над самим собой и своими занятиями. Поэтому, кто знает, может быть, это наше сочинение списано с какой-нибудь старинной книги, найденной среди книг той достославнейшей библиотеки святого Виктора, каталог которой составил магистр Франсуа Рабле? Ведь там встречается книга, которая называется "Муравейник искусств" '. И мы действительно собрали крохотную кучку мельчайшей пыли, под которой спрятали множество зерен наук и искусств для того, чтобы муравьи могли заползать туда и, немного отдохнув, вновь взяться за свою работу. Мудрейший из царей обращает внимание всех ленивцев на пример муравьев ^ мы же считаем ленивыми тех, кому доставляет удовольствие пользоваться лишь уже достигнутым, и кто не стремится к новым посевам и жатвам на ниве наук. Обратимся теперь к искусству передачи, или сообщения и выражения того, что найдено, о чем вынесено суждение и что отложено в памяти; мы будем называть это общим термином "искусство сообщения". Оно охватывает все науки, касающиеся слова и речи. Что же касается смысла, то хотя он и является своего рода душой речи, однако при исследовании этого вопроса следует отделить друг от друга смысл и изложение (значение слова от его формы), точно так же как рассматривают отдельно душу и тело. Искусство сообщения мы разделим на три части: учение о средствах, учение о методе и учение об иллюстрации (или об украшении) изложения. Учение о средствах изложения, в его обычном понимании называемое также грамматикой, состоит из двух частей: одна из них касается устной речи, другая -- письменной: ведь Аристотель правильно говорил, что слова -- это знаки мыслей, а буквы -- слов ^ Обе эти части мы отнесем к грамматике. Но для того чтобы глубже рассмотреть этот вопрос, мы, прежде чем перейти к грамматике и двум уже названным выше ее частям, должны сказать вообще о средствах сообщения. Ведь, как мне представляется, существуют и другие виды сообщения помимо слов и букв. Поэтому следует совершенно ясно установить, что все, что способно образовать достаточно многочисленные различ