"Двойственность отсутствует", но он не имеет права называть это единством. Мы же хотим свято блюсти святое благо нашей реальности, которая дана нам в дар для этой - и, быть может, ни для какой другой, более близкой к истине - жизни. В переживаемой реальности нет единства бытия. Действительность существует лишь в действенном поступке, ее мощь и глубина в нем. И "внутренняя" реальность существует, лишь если есть взаимодействие. Самая мощная и глубокая реальность там, где все включается в действенный поступок - весь человек без остатка и всеобъемлющий Бог - ставшее единым Я и безграничное Ты. Единое Я: ибо в переживаемой реальности существует (я уже говорил об этом) единение души, сосредоточение сил, решающий момент для человека. Но в ней нет, как при том погружении, отказа от реальной личности. Погружение хочет сохранить лишь "чистое", подлинное, долговечное, а все остальное - отбросить; сосредоточение не считает инстинктивное - слишком нечистым, чувственное - слишком поверхностным, эмоциональное - слишком быстротечным; все должно быть включено и подчинено. Сосредоточение хочет не отвлеченного Я, но цельного, необедненного человека. Оно стремится к реальности, и оно есть реальность. Доктрина погружения предписывает и обещает уход в Единое мыслящее Сущее ("то, посредством чего мыслится этот мир"), в чистый субъект. Но в переживаемой реальности нет мысли без того, что мыслится; напротив, здесь мыслящий зависит от того, что мыслится, не в меньшей степени, чем оно - от него. Субъект, который освобождается от объекта, уничтожает себя как реальность. Мыслящий в себе существует - в мысли, как ее продукт и предмет как пограничное понятие, не связанное ни с каким представлением; затем, в предвосхищающем определении смерти, вместо которой можно подразумевать и ее подобие - почти столь же непроницаемый глубокий сон; и, наконец, в провозглашении доктрины о подобном глубокому сну состоянии погружения, которое по своей природе лишено сознания и памяти. Это - высочайшие вершины Оно-речи. Нужно уважать возвышенную силу их отречения, но в то же время видеть в них все же то, что самое большее, надо лишь испытать, но не то, чем надо жить. Будда, "свершившийся" и свершитель, не высказывает утверждений. Он отказывается утверждать, что единство есть или что его нет, что прошедший через все испытания погружения будет после смерти пребывать в единстве или что он не обретет его. Этот отказ, это "благородное молчание" объясняют двояко; теоретически тем, что завершение исключает уже категории мышления и высказывания; практически тем, что обнажение его сущностного содержания не создаст истинно святой жизни. Оба эти объяснения выражают одну и ту же истину; кто обращается с Сущим как с объектом некоторого высказывания, тот увлекает его в расщепленность, в противоречивость мира. Оно - в котором нет святой жизни. "Если (о, монах!) господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет святой жизни, если же господствует мнение, что душа - это одно, а тело - другое, то и тогда нет святой жизни". В мистерии, воспринимаемой как переживаемая реальность, властвуют не "это так" и не "это не так", не "бытие" и не "небытие", но "так-и-по-другому", "бытие-и-небытие", властвует нерасторжимое. Нераздельно противостоять нераздельной тайне - коренное условие спасения. Что Будда относится к тем, кто это познал, - несомненно. Как всякий истинный учитель, он хотел учить не мнениям, но пути. Только одно утверждение он оспаривает - утверждение "глупцов", что нет поступков, нет деяний, нет силы и что при всем том "и можно двигаться по пути". Только одно утверждение он отваживается высказать - решающее: "Существует (о, монахи!) нерожденное, невозникшее, несозданное, несформированное". Если бы его не существовало - не было бы цели; оно существует- путь имеет цель. До сих пор мы можем следовать за Буддой, оставаясь верными истине нашей встречи; но следующий шаг был бы изменой реальности нашей жизни. Ибо из истины и реальности, которую мы не извлекаем из самих себя она дана нам и предназначена, - мы знаем: если это лишь одна из целей, то она не может быть нашей; если это - цель, то она неверно указана. И еще: если это - одна из целей, путь мог бы привести к ней; если это цель - то путь, самое большее, приближает к ней. Цель Будда определяет как "прекращение страданий", т. е. возникновения и уничтожения: освобождение из круговорота рождений. "Отныне нет возвращения" - вот формула того, кто освободился от жажды жизни и тем самым от необходимости возрождаться вновь и вновь. Мы не знаем, есть ли возвращение; линию временного измерения, в котором мы живем, мы не продолжаем за пределы этой жизни и не пытаемся выяснить то, что откроется нам в свой срок и по своим законам; но если бы мы знали, что есть возвращение, мы не стремились бы избежать его; и не вульгарной жизни хотели бы мы, но права - в каждой жизни соответствующим ей способом и на ее языке - произносить вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего. Приводит ли Будда к избавлению от необходимости возвращаться, мы не знаем. Он определенно приводит к промежуточной цели, которая касается и нас: к единению души. Но он ведет к ней, оставляя в стороне не только "дебри мнений" - это необходимо,- но и "иллюзию форм", которая для нас вовсе не иллюзия (несмотря на все субъективные парадоксы восприятия, которые мы относим туда же), а внушающий доверие мир; и сам его путь-это путь игнорирования, и если, например, он предлагает нам познать процессы, протекающие в нашем теле, он подразумевает при этом нечто почти противоположное нашему чувственно достоверному познанию плоти. И он не ведет ставшее единым существо к той высшей Ты-речи, которая стала возможной для него. Как представляется, его решение по сути своей доходит до отказа от способности говорить Ты. Будда знает Ты-речь, обращенную к человеку, - об этом свидетельствует очень высокомерное, но и очень непосредственное обращение с учениками, - но он не учит ей; ибо эта любовь, означающая: "все, что возникло, безраздельно заключено в груди" - не знает простого противостояния одного существа другому. Конечно, в глубине своего молчания он знает Ты-речь, обращенную к первопричине, поверх всех "богов", с которыми он обращается как с учениками. Его деяние вышло из материализовавшегося события-отношения, и оно - тоже ответ своему Ты; но этого ответа он не произносит. Однако его последователи, "великая колесница", великолепно опровергли его. Они обратились к вечному Ты - под именем Будды. И они ожидают, как грядущего Будду, последнего в этой вечности, - того, кто осуществит любовь. Всякая доктрина погружения основана на великом заблуждении обращенного вовнутрь человеческого духа, что дух свершается в человеке. В действительности он свершается "из человека" - между человеком и тем, что не есть он. Отказываясь от этого своего смысла, связанного с отношением, обращенный вовнутрь дух вынужден включать в человека то, что не является человеком: мир и Бога он вынужден превратить в функцию души. Это - заблуждение духа о душе. "Я возвещаю, друг, - говорит Будда, - что в этом, в сажень величиной, обремененном чувствами теле аскета обитает мир, и начало мира, и конец мира, и путь, который ведет к концу мира". Это верно, но в конечном счете перестает быть верным. Конечно, мир "обитает" во мне как представление, а я в нем - как вещь. Но это еще не значит, что он во мне или что я - в нем. Он и я взаимно включены друг в друга. Это мысленное противоречие, имманентное. Оно-состояние, снимается Ты-состоянием, которое освобождает меня от мира, чтобы соединить меня с ним. Чувство себя, которое невозможно включить в мир, я несу в себе. Чувство бытия, которое невозможно включить в представление, мир несет в себе. Однако второе не мыслимая "воля", но вся самобытность мира, так же как первое - не "сознающий субъект", но вся самобытность Я. Здесь невозможна дальнейшая "редукция"; кто не чтит последние элементы, тот уничтожает лишь доступный его сниманию (а не содержащийся в них) смысл. Начало и конец мира не во мне; но они и не вне меня; их вообще нет - они в постоянном свершении, которое связано и со мной, зависит и от меня, от моей жизни, от моего решения, от моего труда, от моего служения. Но не от того, "утверждаю" или "отрицаю" я в своей душе мир, а от того, насколько я побуждаю позицию своей души в мире становиться жизнью, воздействующей на мир, реальной жизнью, а в реальной жизни могут скрещиваться пути самых разных душевных позиций. Тот же, кто свою позицию лишь "переживает", осуществляет лишь в душе, - сколь бы глубок он ни был лишен мира, и все его ухищрения, искусство, опьянение, энтузиазм, все его тайны не могут коснуться и кожи мира. Пока человек спасается в самом себе, он не может принести миру ни радости, ни горя; миру нет дела до него. Лишь тому, кто верит в мир, дано взаимодействовать с ним; и если он отдается этому взаимодействию, он не может оставаться безбожным. Если мы любим реальный мир, который никогда не даст себя уничтожить, любим реально, во всем его ужасе; если только мы отваживаемся заключить его в объятия нашего духа, - наши руки встретят другие, которые сплетутся с ними. Я ничего не знаю о "мире" и о "мирской жизни", которые якобы отделяют человека от Бога; то, что под этим имеют в виду, есть жизнь в отчужденном мире Оно, познающая и использующая. Кто воистину выходит навстречу миру, тот выходит навстречу Богу. Сосредоточение и выход навстречу необходимы, оба воистину сразу одно-и-другое, т. е. именно Одно. Бог заключает в Себе вселенную, но не является ею; и также Бог включает в Себя мое Я, но не является им. Вот это, словами невыразимое, позволяет мне на моем языке, как каждому - на своем, говорить Ты; в силу этого существуют Я и Ты, существует диалог, существует дух, существует язык (речь - первичный акт духа); существует в вечности слово. * * * "РЕЛИГИОЗНОЙ" СИТУАЦИИ ЧЕЛОВЕКА, его пребыванию в Присутствии, свойственная сущностная неразрешимая антиномия. Сущность этой антиномии - в ее неразрешимости. Кто принимает тезис и отвергает антитезис, искажает смысл ситуации. Кто пытается мыслить синтез, тот разрушает смысл ситуации. Кто пытается релятивизировать антиномии, тот выхолащивает ситуацию. Кто пытается как-либо иначе, чем своей жизнью, разрешить этот конфликт, тот совершает преступление по отношению к смыслу ситуации. Смысл ситуации в том, что она, во всей своей антиномичности, переживается, и только переживается, опять и опять, и всегда заново, непредвидимо, непредсказуемо, непредопределимо переживается. Сравнение религиозной антиномии с философской сделает это более ясным. Кант мог релятивизировать философский конфликт между необходимостью и свободой, отнеся первую к миру явлений, а вторую - к миру сущностей, так что они уже не противоречили друг другу, а скорее соотносились, как те области, в которых они действуют. Но если я рассматриваю необходимость и свободу не в мыслимых мирах, а в реальности моего пребывания пред Богом; если я знаю: "Я отдал себя" и в то же время знаю: "Это зависит от меня",- тогда я не вправе пытаться уйти от парадокса путем отнесения двух несовместимых положений к двум различным сферам действия; тогда я не вправе добывать себе абстрактное умиротворение с помощью каких-либо теологических уловок; я должен принять их оба - пережить их совместно; и, переживаемые, они суть одно. * * * ГЛАЗА ЖИВОТНЫХ наделены способностью говорить необычайным языком. Независимо от содействия звуков и жестов - только взглядом и поэтому наиболее впечатляюще, - глаза животных выражают тайну их заточения в природе, их страстное желание становления*. Это таинственное состояние ведомо только животным, только они могут приоткрыть его нам - состояние, которое позволяет лишь приоткрыть себя, но не раскрыть до конца. Язык, которым оно говорит о себе, есть то, что он выражает: страстное желание - метание твари между надежным растительным царством и царством духовного риска. Этот язык есть запинание природы при первом прикосновении духа - перед тем как она отдастся его космической авантюре, которую мы называем человеком. Но никакая речь никогда не воспроизведет то, что дано знать и засвидетельствовать запинанию. ---------------------- * См: "Торжество земледелия" Заболоцкого и "Аметистовый перстень" Франса. - Прим. ред. Иногда я смотрю в глаза домашней кошке. Не то чтобы прирученный зверь получил от нас (как нам иногда представляется) дар истинно "говорящего" взгляда: нет, он получил лишь ценой утраты своей первоначальной непринужденности - способность обращать свой взгляд на нас - чудовищ. Но вместе с тем в этом взгляде, в его предрассветных сумерках и потом в его восходе, проступает нечто от изумления и вопроса - чего совершенно нет в тревожном взгляде неприрученного зверя. Эта кошка начинала обязательно с того, что своим взглядом, загорающимся от моего прикосновения, спрашивала меня: "Возможно ли, что ты имеешь в виду меня? Правда ли, что ты не просто хочешь, чтобы я позабавила тебя? Разве есть тебе дело до меня? Присутствую ли я для тебя? Здесь ли я? Что это, что исходит от тебя? Что это объемлет меня? Что это во мне? Что это?!" (Здесь Я заменитель отсутствующего у нас слова, смысл которого обозначение себя без "ego", без "Я"; под "это" следует понимать струящийся человеческий взгляд во всей реальности его способности к отношению.) Только что так великолепно расцвел взгляд зверя, язык страстной тоски и вот он уже закатился. Мой взгляд, конечно, длился дольше; но это уже не был струящийся человеческий взгляд. Поворот земной оси, с которым началось событие-отношение, почти сразу сменился другим, который его завершил. Только что мир Оно окружал меня и зверя; потом излилось из глубин сияние мира Ты - пока длился взгляд - и вот уже оно погасло, потонуло в мире Оно. Рассказ об этом маленьком эпизоде, который повторялся со мной несколько раз,- это свидетельство о языке этих почти неуловимых восходов и закатов духа. Нигде больше не ощущал я с такой силой недолговечность реальности отношения с существом, возвышенную печаль нашего жребия, роковое превращение в Оно всякого единичного Ты. Потому что в других случаях между утром и вечером события был свой, хотя бы и короткий, день; здесь же утро и вечер безжалостно сливались друг с другом, светлое Ты явилось - и исчезло; было ли на самом деле снято с нас, с меня и зверя, бремя Оно, пока длился взгляд? Я все же мог потом размышлять об этом, а зверь из запинания своего взгляда погрузился обратно в тревогу - без языка и почти без воспоминаний. О, как он мощен, континуум мира Оно, и как хрупки проявления Ты! Сколь многое не в силах пробить корку вещественности! О, кусок слюды, глядя на который я понял однажды, что Я не есть нечто "во мне",- с тобой Я все же был связан, хотя лишь во мне; лишь во мне, а не между мной и тобой, происходило это тогда. Когда же некто подымается из вещности, живой, и становится существом для меня, и направляется ко мне, в близость и в речь, сколь неумолимо кратко время, когда он для меня Ты и ничто другое! Это не отношение с необходимостью ослабевает здесь, но реальность его непосредственности. Сама любовь не может постоянно пребывать в непосредственном отношении; она длится, но в смене реальности и латентности. Каждому Ты в этом мире по сути своей предписано превратиться для нас в вещь или по меньшей мере вновь и вновь возвращаться в вещность. Только в одном, во всеобъемлющем отношении, латентность тоже реальна. Только одно Ты по самой сути Своей никогда не перестает быть для нас Ты. Конечно, тот, кто знает Бога, знает и удаленность Бога, и муку, иссушающую испуганное сердце, но утрату Присутствия никогда. Только мы - не всегда здесь. Любящий из Vita Nova верно и справедливо говорит чаще всего Ella и лишь иногда - Voi. Созерцатель из Paradiso, когда он произносит Colui, говорит - из поэтической необходимости - иносказательно, и знает это.* Называют ли Бога Он или Оно, это всегда аллегория. Когда же мы говорим Ему Ты - смертный разум выражает в слове неразрушимую истину мироздания. ---------------------- * Ella, Voi, Colui (итал.) - она, ты, некто. Любящий и созерцатель - подразумевается Данте. - Прим. ред. * * * ВСЯКОЕ ПОДЛИННОЕ ОТНОШЕНИЕ в мире исключительно. Чуждое вторгается в него и мстит ему за его исключительность. Лишь в отношении к Богу абсолютная исключительность и абсолютная всеохватность суть одно, обнимающее собою вселенную. Всякое подлинное отношение в мире зиждется на индивидуализации; она - его блаженство, ибо только так совершается взаимное познание отличными друг от друга существами, и она - его ограничение, ибо так невозможно вполне познать и быть вполне познанным. Но в абсолютном отношении мое Ты объемлет меня, не будучи мной; мое ограниченное познание расцветает в безграничной познанности. Всякое подлинное отношение в мире осуществляется в смене реального и латентного, всякое единичное Ты должно окуклиться в Оно, чтобы потом вновь обрести крылья. В чистом же отношении латентность - лишь вздох, цезура реальности, и Ты остается присутствующим. Вечное Ты является им по сути своей; и только наша природа заставляет нас влачить его в мир Оно и в Оно-речь. * * * МИР ОНО ОБЛАДАЕТ СВЯЗНОСТЬЮ в пространстве и времени. Мир Ты не обладает в обоих никакой связностью. Его связность реализуется в Центре, там. где сходятся продолженные линии отношений: в вечном Ты. В великом преимуществе чистого отношения уничтожаются преимущества мира Оно. Благодаря этому существует континуум мира Ты: изолированные моменты отношений соединяются в жизнь мирового единства. Благодаря ему мир Ты обладает формирующей силой: дух может пронизывать и преображать мир Оно. Благодаря ему мы не отданы во власть отчуждению от мира, утрате реальности Я, не отданы во власть призрачного. Поворот-обновление означает, что снова узнают Центр, снова устремляют себя к нему. В этом сущностном акте возрождается оскудевшая способность человека к отношению; растет волна отношения во всех сферах и своим живым струением обновляет наш мир. Быть может, и не только наш. Ибо мы можем смутно догадываться о метакосмической (присущей миру как целому в его взаимоотношении с тем, что не есть мир) первичной форме двойственности, человеческое проявление которой - двойственность позиций основных слов и аспектов мира; об этом двойном движении: отдалении от первоосновы, благодаря которому вселенная сохраняет состояние становления, и приближении к первооснове, благодаря которому вселенная расковывает себя в бытии. Оба фатально разворачиваются во времени, оба счастливо заключены во вневременном созидании, которое непостижимым образом есть одновременно разрешение и запрет, освобождение и принуждение. Наше знание о двойственности умолкает перед парадоксом первичной тайны. * * * ЕСТЬ ТРИ ТАКИХ СФЕРЫ, в которых возникает мир отношения. Первая: жизнь с природой, где отношение замирает на пороге языка. Вторая: жизнь с людьми, где отношение принимает речевую форму. Третья: жизнь с духовными сущностями, где оно безмолвно, но порождает язык. В каждой сфере, в каждом акте отношения, через все, обретающее для нас реальность настоящего, видим мы кромку вечного Ты, улавливаем Его веяние; говоря с каждым Ты, мы говорим с вечным Ты - в каждой сфере присущим ей образом. Все сферы заключены в Нем, Оно же - вечное Ты - ни в одной. Через все сферы сияет одно Настоящее. Но мы можем каждую лишить Настоящего. Мы можем из жизни с природой извлечь "физический" мир, мир закономерности; из жизни с людьми"психический" мир, мир возбудимости; из жизни с духовными сущностями - "духовный" мир, мир подлинности. Но тогда они лишаются прозрачности и тем самым смысла, каждая становится пригодной к использованию, но тускнеет, и они остаются тусклыми, даже если мы дадим им сверкающие имена - Космос, Эрос, Логос. Потому что в действительности космос существует для человека лишь тогда, когда вселенная становится для него домом, со священным очагом, у которого он совершает жертвоприношения; эрос существует для него лишь тогда, когда существа становятся для него образами вечного, а общность с ними - откровением; и логос существует для человека, лишь когда он обращается к тайне своим трудом и служением в духе. Вопрошающее молчание формы, любящая речь человека, говорящая немота твари - все они - врата, ведущие к слову. Но когда наступает время совершенной встречи, все врата соединяются в Одни Врата Реальной Жизни, и ты уже не знаешь, через какие ты вошел. * * * ИЗ ТРЕХ СФЕР ОДНА ОСОБО ОТМЕЧЕНА: жизнь с людьми. Здесь язык реализуется последовательно: в речи и в ответной речи. Только здесь оформленное в речь слово обретает свой ответ. Только здесь основное слово движется в одной и той же форме в обоих направлениях, в одном языке живут слова обращения и отклика, Я и Ты находятся не только в отношении, но имеют и прочную основу. Здесь, и только здесь мгновения отношения объединены стихией языка, в которую они погружены. Здесь противостоящее расцветает в полную реальность Ты. И только здесь является непреложной реальностью: видеть и быть увиденным, узнавать и быть узнанным, любить и быть любимым. Это - главные врата, в чье объемлющее пространство ведут двое боковых врат. "Если муж всем сердцем вместе со своей женой, тоска по холмам вечным овевает их". Отношение к человеку есть прямое подобие отношения к Богу: истинное обращение получает здесь истинный ответ. Но только в ответе Бога все - вся вселенная раскрывает себя как язык. * * * - НО РАЗВЕ ОДИНОЧЕСТВО не врата также? Разве не осеняет нас иногда - в самом безмолвном уединении - внезапное постижение? Разве не может общение с самим собой таинственно трансформироваться в общение с тайной? И разве не тот лишь, кто не привязан более ни к одному существу, достоин встретить Сущность? "Приди, Одинокий, к одинокому", - взывает к своему Богу Симеон Новый Богослов. - Есть два рода одиночества, смотря по тому, от чего оно отворачивается. Если одиночеством называется: освободить себя от познающей и использующей связи с вещами - то оно всегда необходимо, чтобы прийти к акту отношения вообще, не только высшего. Но если одиночество означает отсутствие отношения: тот, кто покинут существами, которым он говорил истинное Ты, тот будет принят Богом, но не тот, кто покинул эти существа. Только тот попадет к ним в рабство, кто жаждет их использовать; но тот, кто живет в напряжении Присутствия, вступит в реальное отношение с другими существами. И только такой человек готов к встрече с Богом. Ибо только он несет навстречу реальности Бога человеческую реальность. И опять-таки есть два рода одиночества, смотря по тому, к чему оно устремляется. Если одиночество - это место очищения, то оно необходимо и человеку, связанному подлинными отношениями, прежде чем он вступит в святая святых; оно необходимо ему в промежутках между дерзаниями, между неизбежными неудачами и восхождениями: так мы устроены. Если же одиночество - оплот обособления, где человек ведет диалог сам с собой, не для того чтобы испытать и подготовить себя к тому, что ожидает его, а в эгоистическом упоении своим душевным строем, тогда перед нами - настоящее вырождение духа в духовность. Оно может достигнуть последней бездны, когда самоупоенный воображает, что он имеет Бога в себе и говорит с Ним. На самом же деле, хотя Бог охватывает нас и обитает в нас, мы никогда не имеем Его в себе. И мы говорим с Ним лишь тогда, когда всякая речь умолкает в нас. * * * ОДИН СОВРЕМЕННЫЙ ФИЛОСОФ* считает, что каждый человек обязательно верит либо в Бога, либо в "идолов", т. е. в какое-либо ограниченное благо - свою нацию, свое искусство, силу, знание, обогащение, "все новое покорение женщин",- благо, которое для него превратилось в абсолютную ценность и стало между ним и Богом: нужно лишь объяснить ему условность этих благ, "разбить" идолов, и извращенный религиозный акт сам собой вернется к подобающему объекту. ---------------------- * Макс Шелер. - Прим. ред. Такая концепция исходит из того, что отношение человека к ограниченным благам, которые он сделал своими идолами, имеет ту же природу, что отношение к Богу, и отличается только объектом: потому что только тогда простая подстановка правильного объекта на место ложного могла бы спасти заблудшего. Но позиция человека по отношению к тому "специфическому нечто", которое захватило высочайший ценностный трон его жизни и вытеснило вечность, всегда основана на познании и использовании некоего Оно, некой вещи, некоего объекта наслаждения. Потому что лишь эта позиция способна заслонить перспективу Бога - заслонить непроницаемым миром Оно; говорящее Ты отношение раскрывает ее снова и снова. Кто одержим идолами, которых он хочет получить, иметь и хранить, кто одержим жаждой обладания, тому нет иного пути к Богу, кроме обновления, которое означает изменение не только цели, но и способа движения. Одержимого исцеляют тем, что его пробуждают и воспитывают для объединения, а не тем, что его одержимость направляют на Бога. Когда человек остается в состоянии одержимости и вместо имени демона или какого-то демонически искаженного им существа станет называть имя Бога, - что это значит? Это значит, что отныне он кощунствует. Ибо это кощунство, когда человек, затолкав идолов за алтарь, хочет лежащую на нем, оскверненном, нечестивую жертву принести Богу. Кто любит женщину и вбирает ее жизнь в свою собственную, чтобы в ней она достигла своего воплощения, тот в Ты ее очей увидит лучи вечного Ты. Но кто жаждет лишь "все нового обладания" - может ли он выдать свою страсть за призрак Вечного? Кто служит своему народу, не отделяя своей судьбы от его судьбы, и стремится отдать себя ему, он служит Богу. Но тому, для кого нация - идол, которому он хочет заставить служить всех (чтобы через национальное возвеличить самого себя),- разве достаточно внушить отвращение к его идолу, чтобы он узрел истину? И наконец, как понять, что человек обращается с деньгами (воплощенным не-существованием) так, "как если бы это был Бог"? Что общего между сладострастием стяжательства и накопления - и радостью присутствия Настоящего? Может ли слуга Маммоны говорить Ты деньгам? И как ему быть с Богом, если он не умеет говорить Ты? Он не может (служить двум господам, сначала одному, потом другому; для этого он должен был бы сначала научиться служить по-другому. "Обращенный" посредством замещения объекта поклонения имеет теперь дело с призраком, который он называет Богом. Но Бог, вечно Присутствующий, не позволяет обладать собой. Горе одержимому, который мнит, что обладает Богом! * * * "РЕЛИГИОЗНЫМ" ЧЕЛОВЕКОМ считают того, кому нет нужды находиться в каких-либо отношениях с миром и с населяющими его существами, потому что уровень социального, определяемого извне, у "религиозного" человека перекрывается другим, определяемым лишь изнутри действующей силой. Однако в понятии социального объединяют две существенно различные вещи: как вырастающую из отношения общину, так и скопление лишенных отношения человеческих единиц - ситуация, ставшая весьма осязаемой для современного человека. Но светлое здание общины, к которому ведет путь освобождения даже из темницы "социальной жизни", есть создание той самой силы, которая действует в отношении между человеком и Богом. И это - не одно из отношений в ряду других; это - всеобщее отношение, в которое, не иссякая, вливаются все струи. Море и струи - нужно ли их разделять и проводить границы? Тут - лишь одно течение, от Я к Ты, все безмернее, один безграничный поток реальной жизни. Нельзя разделить свою жизнь на реальное отношение к Богу и нереальную Я-Оно-связь с миром - искренне молиться Богу и использовать мир. Кто знает мир как то, что подлежит использованию, тот и Бога не может "знать" по-другому. Его молитва - это процедура самореабилитации, и она обращена в пустоту. Он - не "атеист", кто во мраке тоскливо взывает из своего окошка к Безымянному; он - безбожник. Далее говорят, что "религиозный" человек предстает перед Богом как изолированная единица, так как он перешагнул уровень "нравственного" человека, на котором лежит еще долг и вина по отношению к миру и который обременен ответственностью за свои деяния, так что его поведение определяется конфликтом между тем, "каков он есть", и тем, "каким он должен быть", и в эту ненасытную пропасть в своей гротескно-безнадежной жертвенности он бросает кусок за куском свое сердце. "Религиозный" же человек уходит, мол, из этого конфликта в другой - между миром и Богом; тут властвует повеление - снять с себя беспокойство ответственности, да и требований к себе; тут нет собственного желания, а только связь и повиновение, тут всякое долженствование растворяется в абсолютном бытии, и мир хоть и существует еще, но уже не имеет значения; правда, нужно совершить в нем свое, да и это - с точки зрения ничтожности всякой деятельности - совсем не обязательно. Но это значит воображать, что Бог создал Свой мир иллюзорным и Своего человека - для сновидений. Конечно, кто предстает пред Ликом, тот уже выше вины и долга, но не потому, что он удалился от мира: потому, что он к нему воистину приблизился. Вину и долг испытывают только к чужим: к близким испытывают любовь и склонность. Кто предстает пред Ликом, только для того мир, озаренный вечностью, присутствует в полноте, и он может единым словом сказать Ты Сущности всех существ. Тут уже нет конфликта между миром и Богом, а только единая реальность. Но от ответственности человек не освободился: он сменил боль ограниченной, ощущающей последствия действий ответственности на вдохновение безграничной, на мощь любящей ответственности за всю необозримую жизнь мира, на глубокую включенность в мир пред лицом Бога. Конечно, он навсегда отбросил моральные понятия: "злой" - это лишь тот, за кого он в большой ответственности, кто больше нуждается в любви; но он должен будет вновь и вновь, в глубинах своей спонтанности, принимать решение, до самой смерти невозмутимо решаться на правильное действие. Тут действие не ничтожно: оно присутствовало в замысле, оно поручено, в нем есть необходимость, оно - часть Творения; но это действие уже не накладывается на мир, оно вырастает в нем и из него, как если бы оно не было действием. * * * ЧТО ПРЕДСТАВЛЯЕТ СОБОЙ ВЕЧНЫЙ, сейчас и здесь присутствующий, коренной феномен, который мы называем откровением? Он состоит в том, что человек выходит из момента высшей встречи уже не таким, каким он вступил в него. Момент встречи - это не "переживание", которое возникает и блаженно завершается в восприимчивой душе: тут что-то происходит с человеком, иногда это - как дуновение, иногда - как схватка в борьбе, но все равно: что-то происходит. Человек, который выходит из сущностного акта чистого отношения, имеет в своем существе больше, нечто, выросшее в нем, о чем он раньше не знал и чье происхождение он не в силах объяснить. Научное ориентирование мира, в своем законном стремлении все без изъятия охватить причинностью, может сколько угодно пытаться упорядочить источник действительно нового. Нам, для которых речь идет о реальном рассмотрении реального, не годится ни подсознание, ни какой-либо другой душевный аппарат. Реальность: мы получаем то, чего до сих пор не имели, и получаем это так, что мы знаем: оно нам дано. На языке Библии: "Те, кто ожидает Бога, обретут силу"*. На языке Ницше, когда он в своем рассказе остается еще верным реальности: "Принимают, и не спрашивают, кто дает". ---------------------- * "А уповающие на Господа обновят силу, поднимут крылья, как орлы, побегут и не устанут, пойдут и не утомятся" (Йешайа 40:31). - Прим. ред. Человек получает, и он получает не "содержание", а Настоящее, Настоящее как силу. Это Настоящее и эта сила включают в себя три вещи, нераздельно, и все же так, что можно их рассматривать порознь. Во-первых, всю полноту взаимности: быть принятым и быть объединенным; человек ничего не может сказать о структуре того, с чем он объединен, и это объединение вовсе не облегчает ему жизнь - оно делает жизнь тяжелее, но это тяжесть смысла. И это - второе: невыразимое словами подтверждение смысла. Он гарантирован. Ничто, ничто не может быть отныне лишенным смысла. Вопроса о смысле жизни больше нет. Но если бы он был, на него не нужно было бы отвечать. Ты не умеешь выявить смысл жизни и не умеешь определить его, у тебя нет для него формулы или образа, и все же: он для тебя яснее, чем восприятия твоих чувств. Что же этот смысл подразумевает, чего он хочет от нас - откровенный и сокровенный? Не истолкованным - это не в наших силах, - а только осуществленным нами хочет он быть. Это - третье: он не смысл некой "иной жизни", а этой нашей жизни; не некоего "потустороннего", а этого нашего мира; и он хочет быть подтвержденным нами в этой жизни, для этого мира. Смысл можно воспринять, но его нельзя познать; его нельзя познать, но его можно осуществить; этого он и хочет от нас. Гарантия смысла не хочет быть запертой во мне, она хочет через меня родиться в мир. Но как сам смысл жизни не позволяет передавать себя, не позволяет отчеканить себя в общезначимое, общедоступное знание, так и его подтверждение не может быть передано как обладающее силой долженствование; оно не предписано, не зафиксировано на памятной доске, установленной над головами всех людей. Подтвердить обретенный смысл каждый может лишь неповторимостью своего существа и своей жизни. Как ко встрече не может привести нас никакое предписание, так и из нее не ведет ни одно. Как для того, чтобы прийти к встрече, требуется лишь принятие Настоящего, так - в новом смысле - и для того, чтобы из нее выйти. Как с одним лишь Ты на устах вступают во встречу, так с ним же на устах выходит из нее человек в мир. То, перед чем мы живем, то, где мы живем, откуда и куда мы идем, - тайна: она осталась той же, что была. Она стала Настоящим для нас и своим присутствием возвестила о спасении: мы - "узнали" ее, но мы не имеем о ней знания, которое уменьшило бы - смягчило бы для нас ее таинственность. Мы приблизились к Богу. но не к срыванию покровов с бытия, его разгадке. Мы ощутили освобождение, но не нашли "объяснения". С тем, что мы получили, мы не можем пойти к другим и сказать: это надо знать, это надо делать. Мы можем лишь идти и подтверждать это делом. И это мы не "должны": скорее, мы можем - мы не в состоянии поступить по-другому. Это - вечное, сейчас и здесь присутствующее откровение. Я не знаю никакого, я не верю ни в какое откровение, которое, как коренной феномен, не было бы тождественно этому. Я не верю в то, что Бог именует Себя и истолковывает Себя перед людьми. Слово откровения есть: Я Тот, Который есть*. Открывающийся есть Открывающийся. Сущий присутствует, ничего больше. Вечный источник силы изливается, вечное соприкосновение длится, вечный голос звучит, ничего больше. ---------------------- * Ich bin der ich bin - попытка перевода имени Божьего. См.: Шемот (Исход) 3:14. - Прим. ред. * * * ВЕЧНОЕ ТЫ не может по самой сути своей превратиться в Оно; ибо не может быть снабжено мерой и границей, даже мерой неизмеримого и границей безграничного бытия; ибо не может быть рассматриваемо как сумма свойств, даже как бесконечная сумма трансцендентных свойств, ибо Его невозможно обнаружить ни в мире, ни вне мира; ибо Его невозможно познать; ибо Его невозможно мыслить; ибо мы грешим против Него, Сущего, когда говорим: "Я верю, что Он есть"; ведь "Он" - лишь метафора, тогда как "Ты" - нет. И все же мы всегда, в соответствии с нашей природой, превращаем вечное Ты в Оно, в Нечто, Бога превращаем в вещь. Причина этого - не в своеволии. Вещная история Бога, шествие бога-вещи через религию и смежные с ней области, через ее озарения и помрачения, жизненные взлеты и оскудение, движение прочь от Бога живого и вновь к Нему, трансформация Настоящего и превращение его в объект, в форму, в понятие, распад и обновление - это единый путь, это - путь. Высказанное знание и предписанное поведение в религии - откуда они? Присутствие и сила откровения (потому что все религии обязательно ссылаются на некое откровение - словесное, природное, душевное, - строго говоря, существуют лишь религии откровения). Присутствие и сила, которые человек воспринимает в откровении, как превращаются они в "содержание"? Объяснение имеет два слоя. Внешний, психический, мы поймем, рассматривая человека в себе, в отрыве от истории; внутренний, фактический, коренной феномен религии - если потом снова включим человека в историю. Оба составляют одно целое. Человек стремится обладать Богом; он стремится к непрерывности обладания Богом во времени и в пространстве. Он не хочет удовлетвориться невыразимым подтверждением смысла, он хочет видеть это подтверждение распростертым перед собой как что-то, чем можно вновь и вновь заниматься и манипулировать, как неразрывный во времени и в пространстве континуум, который гарантирует ему жизнь в любом месте и в любой момент. Жизненный ритм чистого отношения, смена актуальности и латентности, где убывает лишь наша способность к отношению и тем самым Настоящее, но не изначальное присутствие, не утоляет жажды континуума в человеке. Человек стремится к расширению во времени, к длительности. Так Бог становится объектом веры. Первоначально вера дополняет во времени акты отношения; постепенно она замещает их. Вместо постоянно обновляющегося движения сосредоточения и выхода навстречу наступает покой веры в Оно. Вера-несмотря-ни-на-что, вера борца, который знает и удаленность Бога, и близость Бога, все больше и больше превращается в уверенность человека, извлекающего пользу, уверенность в том, что ему ничего не угрожает, так как он верит, что существует Тот, Кто не допустит, чтобы с ним что-нибудь случилось. И жизненная структура чистого отношения, "одиночество" Я перед Ты, закон, по которому человек, хоть он и включает мир во встречу, все же может (только как личность) выйти к Богу и встретить Его, тоже не удовлетворяет жажды континуума в человеке. Он стремится к пространственному расширению, к представлению о том, что общество верующих соединяется со своим Богом. Так Бог становится объектом культа. И культ тоже первоначально дополняет акты отношения: тем, что он живую молитву, непосредственную Ты-речь, вкладывает в пространственную связность огромной созидательной силы и объединяет с жизнью чувства; и он также постепенно превращается в эрзац по мере того, как личная молитва уже не поддерживается, а вытесняется коллективной. И поскольку сущностный акт не допускает никаких правил, ее место занимает управляемый молебен. В действительности же чистому отношению можно придать пространственно-временную непрерывность лишь путем воплощения его во всю материю жизни. Его можно лишь осуществить, лишь вместить в жизнь. Человек может воздать должное отношению к Богу, в котором он принял участие, только если он, соответственно своим силам, соответственно мере каждого дня, заново воплощает Бога в мире. В этом заложена единственная подлинная гарантия континуальности. Подлинная гарантия длительности состоит в том, что чистое отношение может быть осуществлено превращением существ в Ты, их возвышением до Ты, чтобы святое основное слово звучало в них всех. Так время человеческой жизни формируется в полноту реальности, и (несмотря на то что связь с Оно невозможно преодолеть, да и не нужно преодолевать) человеческая жизнь оказывается настолько пронизанной отношением, что оно приобретает в ней сияющую, просветленную непрерывность; моменты высшей встречи в такой жизни - не вспышки молнии во тьме, они подобны восходящей луне в ясную звездную ночь. И значит, подлинная гарантия пространственной непрерывности состоит в том, что отношение людей к их истинному Ты, радиусы, выходящие из всех Я-точек к Центру, образуют круг. Не периферия, не общество является первичным, а радиусы, общность отношения к Центру. Только она одна обеспечивает подлинное существование общины. И только когда возникнут обе (и пока они существуют) - связь времени в освященной отношением жизни и связь пространства в общине, объединенной Центром, только вместе с ними вокруг невидимого алтаря возникает и существует мир, выхваченный духом из всеобщей субстанции эона*. Этот мир - дом и обитель человека в космосе. ---------------------- * Эон - вечность, метакосмическая эра. - Прим. ред. Встреча с Богом происходит не для того, чтобы человек занимался Богом, а для того, чтобы он подтвердил, что мироздание исполнено смысла. Всякое откровение есть призыв и возложение миссии. Но вместо того чтобы ее осуществлять, человек вновь и вновь размышляет об Открывающем Себя; он хочет вместо мира заниматься Богом. Только теперь ему, погруженному в рефлексию, не противостоит больше никакое Ты, он не может ничего другого, кроме как вложить Божественное Оно в вещественность, верить, что он знает Бога как Оно, и говорить о Нем. Как эгоцентрик, вместо того чтобы непосредственно переживать что-то - восприятие или склонность, - размышляет о своем воспринимающ