Оцените этот текст:


     Подготовка текста для некоммерческого распространения: С. Виницкий.

     По изданию: Искандер Ф. А. Повести. Рассказы. М., Сов. Россия, 1989.

--------


     -- Снасти  здесь?  Здесь.  Сачок  здесь? Здесь.  Наживка здесь?  Здесь.
Сигареты взял?
     --  Да,  --  сказал  Сергей Башкапсаров.  Он сидел  на  средней  банке,
придерживая весла обеими руками, слегка балансируя ими, чтобы лодка не стала
боком к волне, или лагом, как говорят моряки.
     Хозяин,  звали  его Володя, придерживая лодку за корму, острым взглядом
шарил в лодке, убеждаясь, все ли на  месте, и, убедившись, что все на месте,
мощно перебрав  несколько  раз  мускулистыми  ногами  в  закатанных  брюках,
вытолкнул лодку за линию прибоя и, ловко впрыгнув в нее, крикнул:
     -- Греби!
     Прибой был  не  такой  уж  шумный, чтобы кричать. Но хозяин вообще  все
делал покрикивая. Крик его  был следствием той особой  повышенной нервности,
некоторой  безуминки,  которая  сама  является  следствием более  или  менее
постоянной работы под открытым небом, на солнце.
     Сначала это  бывало  неприятно,  но  потом  Сергей  привык  и  перестал
замечать.  Он  сам догадался о  причине  этого  крика,  то  есть  о  влиянии
повышенной  солнечной  радиации,  и,  догадавшись,  перестал   обижаться  на
покрикивание  хозяина. Он  даже стал ему еще симпатичней,  все-таки  он  был
причиной  пусть маленькой,  но его  собственной догадки.  В том, что догадка
верна, Сергей не сомневался.
     У  самого берега на светлом, словно  тщательно  просеянном, песчинка  к
песчинке, песке  жена Сергея играла  в бадминтон со щеголеватым  геологом из
Тбилиси.
     Пока хозяин  готовил лодку к отходу, Сергей любовался ею, ее неловкими,
но исполненными тайной грации, именно потому что внешне они были неуклюжими,
движениями.  Она играла  в бадминтон в первый  раз и вообще, что называется,
была совершенно неспортивна. Это не  мешало ей иметь стройную фигуру, тонкую
талию и нежные ноги. {110}
     Щеголеватый геолог играл с ней очень деликатно, накидывая ей волан, как
ребенку,  и она,  постепенно  смелея,  играла все  лучше и лучше.  Вдруг она
сделала резкое движение за воланом  и, не  удержавшись  на  ногах,  упала на
песок.
     И пока она  падала  на  песок, несколько  замедленно, пытаясь  все-таки
удержаться, Сергей почувствовал к ней такой острый прилив  нежности и любви,
какого давно не испытывал. Разумеется, он понимал, что она падает на песок и
это  совершенно для  нее  безопасно.  По-видимому, эту  вспышку  вызвала вся
беспомощность и красота ее фигуры.
     Странно, что, когда она упала, из горла его вырвался какой-то хриплый и
как  бы  торжествующий  смех. Она, уже присев на  песок, посмотрела  на него
долгим взглядом и, ничего не говоря, встала и продолжила игру.
     Но теперь она играла как-то  потускнев. Под ее взглядом он, словно эхо,
услышал  свой  смех  и только сейчас  осознал неуместность и жестокость  его
звучания. Он  смутился под  ее  взглядом, но  смутился  главным  образом  от
понимания  жестокости своего  смеха  и  непонимания, чем он  был вызван, тем
более что  за мгновение  до этого он почувствовал к ней острую нежность, как
если бы любил ее одновременно как жену и как своего ребенка.
     На самом  деле смех  его вызван был глубоко  затаившимся,  неосознанным
чувством  ревности  к  этому геологу, к их дружеской игре. Ее падение как бы
прерывало, как бы означало невозможность наметившейся между ними гармонии, и
смех его выражал радость по этому поводу.
     Не понимая  этого, но думая о случившемся, он  греб  в открытое море, и
ему очень захотелось закурить.  Он сделал сильный гребок, чтобы не замедлять
ход,  и  повернулся  к  носу лодки, где лежали  снасти  и сигареты. На носу,
свесив   за   борт  ноги,   сидели  две  девочки,  дочки  хозяина.  Старшая,
тринадцатилетняя,  в  купальнике,  уже  прислушивающаяся  к  рождению  своей
женственности,  хорошенькая,  и  ее  младшая, десятилетняя,  сестричка,  еще
совсем  ребенок, некрасивая, с  веснушчатой  мордочкой, с огромной  улыбкой,
вмещавшей, как казалось Сергею,  все обаяние жизни, которое,  несмотря ни на
что, еще живет в этом окаянном мире.
     Девочки, без слов поняв его,  бросились давать  ему  сигареты и чуть не
опрокинули лодку.
     --  Женька!  Валька!  --  прикрикнул  отец  на  обеих,  заметно  снизив
интонацию гнева на втором имени, подчеркивая этим, что старшая несет главную
ответственность. {111}
     Младшая  все-таки опередила и, протянув Сергею сигарету, стала неуклюже
чиркать  спичками.  Наконец,  исчиркав   несколько   спичек,  она  дала  ему
прикурить.
     -- Спасибо, -- сказал Сергей и поцеловал ее жесткую, соленую и крепкую,
как плод, щеку. Она расплылась очаровательной, до ушей улыбкой своего слегка
обеззубленного рта.
     Отец  страшно  разозлился  до  этого из-за  суеты,  поднятой  детьми, а
теперь, увидев, что в коробке и так мало спичек,  а  девочка неумело спалила
несколько штук, и вовсе рассвирепел:
     -- За борт!
     --  Пусть  Женька плывет  домой!  Я  поеду  рыбацить! --  стала хныкать
младшая.
     До  этого  девочки спорили,  кому ехать, а  кому  нет,  потому что отец
считал,  что вчетвером рыбачить  будет трудно,  да  и дома должен был кто-то
оставаться  за хозяйку. Но так как  девочки не уступали друг другу, пришлось
взять обеих. Теперь явно перевес был на стороне Жени.
     --  Па,  -- окончательно добила  она младшую, -- она еще и сочинение не
написала, и кроликов ей сегодня кормить.
     -- Ну ладно! -- Девочка  прыгнула головой и в мягкой голубой толще воды
промелькнула  струей  кипящего серебра. Она  вынырнула  и,  кажется не успев
набрать воздуху, затараторила: -- Все-таки это нецесно! Нецесно ябедницать!
     -- Нет, честно, --  ответила старшая с улыбкой превосходства, -- потому
что я твоя старшая сестра.
     --  Ты  и рыбацить не умеешь! -- закричала младшая, вытягивая  из  воды
мокрую  мордочку со  слипшимися  на лбу  густыми  прядями и сверкая  темными
глазенками. -- У тебя всегда одни колюцки ловятся!
     -- Ладно, плыви, плыви.
     -- Не  твое дело! -- закричала младшая и от возмущения ударила по  воде
крепкой ручонкой. -- Захоцу плыву, захоцу -- нет!
     -- Па, она не плывет, -- сказала Женя.
     В самом деле, девочка барахталась на одном месте. До берега было метров
триста.
     -- А ну, плыви! -- гаркнул отец.
     -- Какое ваше дело, может, я дядю Витю жду?
     В самом деле,  впереди  чернела над водой голова одного из  постояльцев
хозяина. Он так  далеко  заплыл,  что  о нем  подзабыли.  Еще когда Сергей с
хозяином вытаскивали лодку,  девочки долго вглядывались в море, пока младшая
{112} первой  не заметила Виктора. Жена его лежала тут  же на песке и читала
книгу. Сергей обратил внимание  на то,  что она  за  все это время так  и не
подняла голову, не посмотрела в сторону моря.
     -- Не  очень-то у них  ладится, -- сказал Володя,  когда Сергей обратил
внимание на странное равнодушие этой женщины.
     Оказывается, этот Виктор, человек  на вид лет тридцати пяти, уже  целый
год в отставке, потому  что летал на  сверхзвуковых  самолетах. И теперь вот
молодой,  атлетического сложения  человек  с хорошей пенсией, с  хорошенькой
женой, свободный от работы, приехал на юг. По словам  Володи получалось, что
жена  Виктора  недовольна его культурным уровнем.  Володя об  этом сказал  с
некоторым презрением к тому уровню культуры, о котором мечтала жена летчика.
Сама она работала биологом в научно-исследовательском институте.
     Через  несколько  минут они  дошли  до  летчика.  Он  плыл  размеренным
брассом, и лицо его побледнело от долгого пребывании в воде.
     -- Братцы, закурить! -- выдохнул он и, вытащив руку, ухватился за борт.
Сергей хотел дать  ему сигарету,  но тот кивнул на окурок  и показал губами,
чтобы Сергей сунул ему окурок в рот.
     -- Дядя Витя! -- крикнула Валя и плеснула ударом руки по воде.
     -- Гони ее домой, -- сказал Володя.
     Сергей снова налег на весла.
     Володя больше  ни разу  не оглянулся в сторону дочки.  Девочки  жили  в
двадцати метрах от берега, и обе плавали как рыбки.
     -- Теперь бережней греби!  Еще бережней!  -- крикнул он, не дождавшись,
пока Сергей развернет лодку.

     С  Володей Палба Сергея свызывала давняя дружба.  Он познакомился с ним
на лодочном причале в Мухусе.
     В тот год Сергей купил себе лодку и был в некотором затруднении, потому
что еще  не раздобыл собственного места  на  общем  причале. Рядом  с  общим
причалом находился причал ДОСААФа.
     -- Стань пока у меня, -- сказал Володя. Он работал начальником лодочной
станции ДОСААФа.
     Так  они стали дружить, иногда выходили  в море на рыбалку или катались
на яхте, и Володя учил его  управлять {113} парусами. Сергею понравился этот
парень сухого и очень сильного сложения, чем-то похожий на индейца.
     Он понравился ему своей независимостью и самоотверженной отдачей своему
делу,  которая, как  думал Сергей, теперь  редка в людях и которую  он очень
ценил и, когда думал о себе хорошо, относил себя к людям такой категории.
     Володя обучал тогда подростков, мальчиков и девочек,  парусному спорту,
гребле,  готовил скутеристов.  На причале  кипела  жизнь: чинили  и  красили
шлюпки, латали паруса, то и дело пробовали моторы.
     По  слухам,  еще  недавно,  до  прихода  сюда  Володи,  это место  было
превращено в нечто вроде блатной малины.  Причал был расположен  на речке, в
очень укромном живописном месте, прикрытом со стороны города ивовой рощей со
свисающими над медленной  водой речки зелеными струями ветвей.  Летом  здесь
было всегда прохладно,  и  последние представители блатного мира  собирались
здесь поиграть в карты, поспать или посидеть за бутылкой водки.
     Володя их несколько раз предупредил,  чтобы они здесь не появлялись, но
они не обращали на  это внимания.  Однажды он  не  выдержал,  когда один  из
мерзавцев что-то очень грязное сказал в  адрес девочки, занимавшейся у него.
Он  схватил весло и так решительно ринулся в их сторону,  что они, а было их
человек десять, не  выдержали  и  разбежались,  издали грозя  "пришить"  при
первом же удобном случае. Однако никто  из  них не решился привести угрозу в
исполнение.
     Возможно,  они слыхали о  его необычайной физической силе: во флоте  он
занимался  боксом  и  однажды ударом  выбросил противника  за канаты  ринга.
Впрочем, и блатной этот мир был уже не тот, что раньше.
     Так или иначе, но больше  они там не появлялись. Когда Сергей обзавелся
лодкой  и  познакомился с  Володей, тот уже был  женат и  имел  двоих детей.
Несмотря на свою скромную зарплату -- он получал что-то около ста рублей, --
он не имел никаких левых заработков, а главное, не признавал их.
     Это был на  редкость честный парень. Однажды Сергей пошел  на  яхтах  в
поход с его  ребятами. Володи с ними не было. Они высадились на мысе Скурча,
возле небольшого болотистого озера, вокруг которого ходило великое множество
совхозных гусей. Одного из этих гусей ребята на обратном пути сунули в мешок
и спрятали в яхте. {114}
     Ну, сунули -- сунули.  Сергей как-то не придал этому большого значения.
Ребята старались сделать  это  так, чтобы Сергей  ничего не заметил. И  хотя
Сергей видел, что они взяли гуся, но сделал вид, что ничего не видел.
     Через  три часа  они вошли в речку и подошли к  своему причалу,  где их
ждал  Володя. К  тому времени Сергей вообще  забыл о гусе. Володя спрыгнул с
причала  и  стал помогать ребятам разгружать яхты. Он  сунул  руку в один из
мешков и вытащил гуся.
     -- Это  что?  -- спросил он, держа гуся за ножки, и Сергей заметил, как
его горбоносое индейское лицо бледнеет.
     -- Гусь, -- подавленно признался кто-то из ребят.
     В   следующее  мгновение  гусь,  выброшенный  железной  рукой   Володи,
перелетел речку и, запоздало пытаясь притормозить крыльями, шлепнулся на той
стороне, где, кстати, был расположен небольшой пригородный рынок.
     Через  минуту  Володя перепрыгнул в следующую яхту,  и  оттуда полетели
спасательные пояса, робы и другие вещи, где могла быть спрятана контрабанда.
Действия   его   сопровождались  самыми   яростными  характеристиками  Таких
Спортсменов.
     Ребята стояли притихшие и смущенные. Сергей понял, что Володя вкладывал
в свои занятия с ребятами гораздо больше того, чем он думал. Но таким он его
видел в первый и последний  раз. Обычно  спокойный, сдержанный,  склонный  к
нехитрой морской  шутке,  Володя  чинил  вместе с  ребятами  шлюпки, паруса,
разбирал моторы или ходил с Сергеем на рыбалку.
     Потом Сергей переехал из  Мухуса в  Москву, но каждое  лето проводил  в
Мухусе, и они продолжали встречаться.  И вдруг  в  один  из своих  последних
приездов он узнал, что Володя убил человека и сейчас в ожидании суда сидит в
тюрьме.
     Через знакомого следователя милиции Сергей добился  свидания и, приехав
в тюрьму,  увидел  его.  Бритоголовый,  с ввалившимися щеками,  в  полосатой
пижаме, странно пародирующей тюремную одежду, он больше всего поразил Сергея
выражением страшного отчуждения.
     Ты на воле,  а я  в тюрьме,  говорили  его взгляд,  его  бритая голова,
нездоровая худоба лица и нервные жесты.
     Рассказывая о том, что случилось, он распахнул свою пижаму и показал на
страшные синяки, оставшиеся на предплечьях, плечах и спине.
     Вот что рассказал Володя.
     В тот день он вместе с неким майором  из Москвы и  {115} представителем
республиканского ДОСААФа  возвращался  из инспекционной поездки  по  городам
Абхазии.  Вечер  их  застал на эндурском  вокзале,  откуда они собирались на
электричке поехать в Мухус.
     Они  поужинали в  вокзальном  ресторане и  за ужином  достаточно крепко
выпили.  После ужина  решили,  не  дожидаясь  электрички, ехать  в  Мухус на
какой-нибудь  частной машине. Не исключено, что во время затянувшегося ужина
они пропустили ближайшую электричку, а следующей ждать не захотели.
     Был темный, душный августовский вечер. На привокзальной  площади,  куда
они  вошли, горели очень  редкие фонари, что сыграло свою роль в той  драме,
которой предстояло случиться.
     Итак, они вышли на привокзальную площадь  и,  чтобы иметь больше шансов
поймать  машину, разделились на две группы -- Володя отошел к концу площади,
а  майор из  Москвы, в  честь которого  и был устроен  этот  ужин,  вместе с
представителем местного ДОСААФа остались стоять напротив вокзала.
     Через  некоторое  время  Володя заметил, что  к его товарищам подъехала
частная   "Волга"   и   майор,   наклонившись  к  переднему   окошку,   стал
договариваться с  шофером. Но,  видно, не  договорился.  Кстати,  прежде чем
разделиться  на  две  группы,  Володя  Палба,  который  хорошо  знал  обычаи
эндурцев, предупредил своих  товарищей,  чтобы они  больше  десяти рублей за
поездку в Мухус не предлагали и твердо держались намеченной суммы.
     И вот,  значит, майор вынимает блокнот и карандаш и начинает записывать
номер машины. Видимо, владелец "Волги" не только не согласился с  намеченной
суммой, но и послал его кое-куда.
     И  вот, значит, майор вынимает блокнот и карандаш и начинает записывать
номер машины. А  эндурцы,  надо сказать, страшно  не любят таких  вещей.  Их
оскорбляет сама мысль о  том, что существует  какая-то инстанция, которая их
может наказать.
     Они сразу же  начинают  доказывать, что такой инстанции не существует и
не может существовать. И вот шофер выскакивает из машины, вырывает у  майора
блокнот и карандаш, на глазах у него рвет блокнот, ломает карандаш и все это
отбрасывает в сторону.
     Как только водитель  выскочил из машины, Володя стал быстро подходить к
своим товарищам, и, пока  водитель  расправлялся с блокнотом майора,  Володя
успел  погрозить {116} ему кулаком. Но владелец  "Волги" сел в свою машину и
уехал.
     Володе было обидно, что с майором из Москвы, в какой-то мере их гостем,
этот  эндурец поступил столь непочтительно. Но делать было нечего, они снова
разделились, и  после нескольких  неудачных попыток  Володя  нанял за десять
рублей частную "Волгу", сел рядом с шофером, подъехал к своим друзьям, и они
отправились в путь.
     Через  несколько минут, когда они выехали на трассу, злополучный  майор
узнал  водителя.  Это  был  тот  самый,  с  которым  он  безуспешно  пытался
договориться. Но майор уже был настроен мирно.
     -- Ну, вот видите, -- сказал он шоферу, -- напрасно вы упрямились.
     -- Все равно будет по-моему, -- отвечал водитель.
     -- Мы же договорились, -- напомнил ему Володя.
     -- За десятку я вас не повезу, -- отвечал хозяин <Волги".
     -- Раз договорились, повезешь, -- жестко возразил ему Володя.
     Они некоторое время так препирались, а потом шофер неожиданно свернул с
трассы и поехал по очень темной улице. Володя попытался вырвать у него руль,
но тот продолжал ехать. Тогда Володя с размаху шлепнул его ладонью по щеке.
     Шофер остановил  машину,  открыл  дверцу и  побежал к багажнику. Володя
понял,  что он хочет  взять в  руки  монтировку, то  есть ломик. Володя тоже
открыл дверцу и вышел. Тут он  увидел, что к ним приближается зеленый огонек
такси. Володя удивился, что  на  этой пустынной улочке  появилось такси.  Он
даже мельком  подумал, не  бросить ли  этого левака и не договориться  ли  с
таксистом. Не успел он додумать об этой возможности, как увидел, что таксист
остановился в  десяти  шагах и, выскочив  из кабины, тоже  побежал  к своему
багажнику.
     Володя догадался, что  дело  плохо. Видно, они договорились избить этих
чужаков, и таксист просто ехал за ними.
     Первым подбежал к нему хозяин "Волги". Володя держал в руке плащ. Когда
тот  размахнулся, чтобы ударить монтировкой,  Володя швырнул в него плащ, и,
когда хозяин "Волги" замешкался на  секунду,  чтобы скинуть с  себя плащ, он
его  ударил. Удар был не очень удачный, шофер упал,  но монтировки из рук не
выпустил.
     В  это мгновение  к нему  подбежал второй шофер. Это  {117}  был  очень
рослый и сильный  парень.  Чтобы  защититься от  него,  Володя  вынужден был
покинуть  первого шофера.  Тот вскочил на ноги, и они  вдвоем  навалились на
Володю.
     Теперь удары монтировок грозили Володе с двух сторон. Он только успевал
отходить и,  спасая голову, по-боксерски, подставлять плечи.  Контролировать
удары становилось все труднее и труднее. Медленно отступая, он повторял одно
и то же:
     -- Ребята, договоримся!
     Но ребята договариваться не  хотели. Они  пришли  в дикую  ярость,  тем
более  что  майор и  второй спутник  Володи  не  попытались каким-то образом
вмешаться в драку. Они вышли из машины и стояли  в стороне. Было похоже, что
они заранее готовятся к роли молчаливых свидетелей. Скорее всего, они просто
струсили.
     Через несколько минут двое эндурцев загнали Володю на край дороги, и он
спиной почувствовал колючие кусты  трифолиаты, ограждающие дорогу. Он понял,
что  еще несколько секунд, и один из ударов монтировки обязательно попадет в
голову.
     Тут он  вспомнил, что у него в кармане перочинный нож, и  сунул руку  в
карман. Как  только он сунул руку в карман, эти  двое  мгновенно  отступили.
По-видимому, они решили, что у него в кармане пистолет.  Может быть, не вынь
он руки из  кармана, все бы  обошлось. Но он вынул руку из кармана и раскрыл
маленький перочинный нож с лезвием не больше человеческого пальца.
     Таксист,  увидев  перочинный  нож  и  как  бы оскорбленный  собственной
осторожностью, ринулся на него и со всего размаху ударил монтировкой. Володя
успел уклониться вправо и, приняв удар левым плечом, снизу апперкотом ударил
его ножом в грудь.
     Таксист выпустил ломик и схватился за грудь.
     -- Убил, -- сказал он удивленно. Никто не  почувствовал силы удара и не
поверил его словам. Второй шофер помог ему сесть в машину и увез в больницу.
     Володя выбрался на трассу и на попутном грузовике  уехал домой, еще  не
зная, что таксист  через два часа скончается в больнице.  Лезвие ножа задело
сердце. На следующий день, узнав, что  таксист  умер, Володя  сам  пришел  в
милицию.  Таксист  был  единственным сыном  известного  в  Эндурске  старого
уголовника, который отпустил бороду в знак мести и громко говорил  всем, что
убьет убийцу сына и судью, если тот не приговорит его к расстрелу.
     Несколько судей отказывались браться  за дело, несколько {118} раз  сам
Володя, пользуясь своим правом,  отклонял  помещение суда,  как недостаточно
безопасное.
     Наконец суд состоялся. Все прибывшие на суд из  Эндурска были тщательно
обысканы.  Тем  не  менее  угрозы  отца,  сидевшего на  судебном  заседании,
безусловно повлияли  на решение  суда. Суд приговорил  Володю  к  двенадцати
годам  колонии строгого  режима по обвинению  в  злонамеренном убийстве... в
пьяном  виде.   Директор  эндурского   привокзального  ресторана  представил
следствию счет, из которого следовало, что  Володя со своими друзьями выпили
полдюжины бутылок водки и столько же вина, что, конечно, было ложью.
     Верховный  суд   республики,  куда  осужденный  через  своего  адвоката
обратился с жалобой, отклонил ее и признал приговор справедливым.
     Обо всем этом  Сергей узнал уже в Москве, куда Володя ему  писал письма
из одной из северных колоний, где он работал на лесоповале.
     Через  брата  Володи  Сергей связался  с  адвокатом, который выслал ему
копию  судебного  заключения  и  свидетельские   показания.  Даже  по  этому
совершенно  официальному  документу было видно, что  мера наказания  страшно
завышена.
     Сергей владел пером и иногда выступал в  центральных газетах и журналах
по вопросам истории и социологии. Он решил  попробовать  написать  в газету.
Даже  по  материалам  самого судебного следствия,  явно пристрастного,  было
ясно,  что  судить Володю  можно  было  только  по  статье о превышении  мер
самообороны. А эта статья предусматривала совершенно другие сроки наказания.
     Сергей написал очерк, и,  по мнению  всех, кто его читал, он  получился
убедительным. Сергей  принес  его в  одну  из  центральных газет.  Вместе  с
очерком он отдал в газету и все материалы судебного следствия.
     Очерк держали около  двух месяцев, и  в конце концов заведующий отделом
вернул его,  похвалив за  стиль  и  как-то  интимно объяснив,  что именно их
газета не может выступить по этому вопросу.
     Через несколько  дней Сергей  отнес очерк в  другую центральную газету.
Очерк опять долго продержали,  и  в конце концов заведующий  отделом сообщил
ему, что редколлегия разделилась поровну, но, к  сожалению, главный редактор
оказался на той стороне, которая против печатания, и она перетянула.
     -- Если бы он не был выпивши, -- сокрушенно сказал {119} заведующий, --
еще  можно было  бы что-нибудь  сделать...  Но сейчас,  когда идет  кампания
против пьянства...
     Сергей продолжал  переписываться с  Володей и, рассказывая о ходе дела,
старался  поддерживать в нем надежду.  В ответных  письмах Володя настойчиво
просил  его  обратиться  к  известному  журналисту,  прославившемуся  своими
судебными очерками. Он уверял его, что тот в курсе дела и должен помочь.
     Сергей  сомневался  в помощи  этого  известного  журналиста,  но, когда
второй раз отказали, он  решил найти его и  поговорить с ним. Как раз  в тот
день в  газете, где  работал этот  журналист,  появился его очерк, в котором
разоблачалось взяточничество в одном московском учреждении.
     Сергей  пришел  в  редакцию  и  спросил, как найти этого прославленного
журналиста.  Один из сотрудников редакции сказал, что тот сейчас обедает, и,
проводив  Сергея в столовую, кивнул на столик,  где в одиночестве сидел этот
человек.
     Сергей стал  дожидаться,  когда  тот  закончит  обедать.  Прославленный
журналист каким-то  образом заметил кивок сотрудника редакции в  сторону его
стола  и  сейчас,  продолжая  обедать, время от  времени  бросал  на  Сергея
враждебно-подозрительные взгляды. Во всяком случае, Сергею так показалось.
     Тем не менее, когда тот приступил к кофе, Сергей подошел к его столику,
представился и сказал, по какому делу он хочет с ним поговорить.
     -- Да, я в курсе,  -- кивнул ему журналист, отхлебывая кофе и как будто
становясь  более  доброжелательным,   --  приезжал  его  брат   и  показывал
материалы... Выступить я  не могу, поскольку сейчас идет борьба с пьянством,
но сделаю то, что в моих силах.
     После этого  он  прочел  очерк Сергея,  посоветовал  отправить  копию в
Верховный суд и обещал со своей стороны тоже туда позвонить.
     Сергей послал копию очерка  в  Верховный суд  и отнес свой  очерк в еще
одну редакцию центральной газеты.
     Здесь  его приняли просто  дружески. Заведующий  отделом обещал сделать
все от него зависящее, чтобы  "протолкнуть" очерк. Именно поэтому  он просил
Сергея  набраться   терпения.   Дело  в  том,  сказал  он  ему,  что  сейчас
пересматривается закон  о превышении мер самообороны. Закон этот, в согласии
со здравым смыслом, должен смягчить наказание  людей, которые превысили меры
самообороны.
     Прошло около двух месяцев, и Сергей уже отчаялся {120} было ждать,  как
вдруг в  институте  ему  сказали, что в газете появилась его статья,  где он
выступает в совершенно новом амплуа.
     Да, это был замечательный день!  Сергей держал в  руках газету со своим
очерком и не верил глазам. Ведь  больше полугода прошло  с тех  пор, как  он
пытался его протолкнуть. Ни  одна  его научная публикация  не  доставила ему
такой радости.
     Он позвонил в редакцию и поблагодарил заведующего отделом.
     -- Это вам спасибо, -- журчал довольный голос заведующего, -- отдел наш
на летучке хвалили... Ведь вчера был напечатан указ, смягчающий наказание за
превышение мер самообороны.
     После  появления статьи  дело  завертелось  с  карусельной  праздничной
быстротой. Через три дня он получил  ответ на свое послание в Верховный суд:
дело  будет  немедленно  пересмотрено!  Безусловно, была  допущена  судебная
ошибка!
     Он получил от Володи  благодарное письмо из  больницы,  где  тот сейчас
выздоравливал. Оказывается, его слегка  подмяло спиленное  дерево, но теперь
дело  идет  на  поправку,  и,  судя  по  разговорам,  которые  с  ним  ведет
начальство, по-видимому, его скоро отпустят.
     Через  два  месяца,  когда  Сергей   приехал   в   Абхазию,  они  снова
встретились. Грустно-радостной была встреча, а Сергей наивно ожидал, что она
будет бурным праздником победы справедливости!
     Сергей  почувствовал,  что  пережитое Володей  за  эти два года  как-то
надломило  его.  И  само  невольное  убийство,  совершенное  им,  не  прошло
бесследно, и явная несправедливость ведения  судебного дела оставила горький
след в  его душе, и физическая  травма, полученная на лесоповале,  давала  о
себе знать: каким-то образом ударом  падающего ствола был задет позвоночник,
и сейчас Володя время от времени испытывал боли  в спине, а  по ночам иногда
вставал с постели и бродил в лунатическом состоянии.
     К тому же отец убитого  не унимался.  Несколько раз, пока  Володя был в
тюрьме, он заходил к его жене  и угрожал в  отместку убить  детей. Последний
раз старик уже заходил  при Володе и угрожал убить его, если он  не заплатит
за сына три тысячи рублей.
     Хоть  и не  слишком  дорого  он  просил за  сына,  Володя,  разумеется,
отказался. Тот пригрозил  ему смертью и уехал. Жаловаться было  бесполезно и
сделать  было ничего нельзя,  {121}  потому  что, как чувствовал  Володя, за
стариком как бы оставалось право на ответный удар.
     Местный ДОСААФ предложил Володе занять  свою  прежнюю должность, но  он
отказался и через некоторое время навсегда переехал жить в дом своего тестя,
в этот рыбачий поселок. Жил он теперь за счет курортников, которых на летний
сезон пускал  в дом, а  также за счет фотографирования тех  же  курортников,
которым он занимался от какой-то жалкой артели.
     Кто его знает, какие соображения заставили  его таким  коренным образом
переменить  образ жизни. Не последнюю роль,  как  думал Сергей, во всем этом
деле сыграло то обстоятельство, что рыбачий поселок был расположен в стороне
от Мухуса  и, вероятно, Володя чувствовал здесь  себя в большей безопасности
от встречи  со старым уголовником. Но Сергей понимал, что, конечно, это было
не единственным соображением.
     В то  лето Сергей в последний раз зашел на причал, где когда-то  стояла
его  лодка  и  работал его товарищ.  Здесь ожидало  его грустное запустение.
Лодку его давно унесло в море наводнением. Несколько мальчиков с безнадежным
упорством возились возле никак не заводившегося лодочного мотора.
     Местные  длинноволосые   хиппи  со  своими  подругами  расположились  в
прохладной тени прибрежных  ив. Один из них взобрался на инжировое дерево и,
повесив рядом с собой на  ветку  приемничек, слушал  "зонги" и  рвал  инжир.
Время  от времени  он небрежно бросал девушкам плоды инжира, и они, лежа или
сидя, лениво  дотянувшись, отправляли  их в рот,  не  потрудившись  очистить
шкурку или хотя  бы сдуть пыль,  в  которую шмякались  плоды. Одна  из них с
откровенным   интересом   стала  рассматривать  Сергея,  и,  когда  он  тоже
внимательно  на нее  посмотрел,  она, словно древним  интуитивным  движением
женщины, попробовала притронуться к  волосам,  но потом почувствовала,  что,
если идти в  этом направлении, слишком многое надо будет менять, она бросила
волосы  и,  вытащив  изо  рта  своего  дружка,  лежавшего  рядом,  сигарету,
закурила, глядя на  Сергея и  как бы говоря: вот  такие  мы, уж как  хотите.
Дружок ее, не меняя позы, с беззлобным равнодушием посмотрел на Сергея.
     "Милая девушка, --  отметил Сергей мельком, -- особенно если ее дня три
подержать в ванной. Новая  генерация, -- подумал  Сергей,  обратив внимание,
что почти  все  они  были  рослые,  длиннорукие, длинноногие... -- или новая
дегенерация", -- добавил он беззлобно и тут же забыл о них. {122}
     Он  снова  обратил внимание  на  следы запустения на  этом  причале, на
прогнивший деревянный  настил, на  замызганные лодки,  на ребят,  безнадежно
пытающихся завести мотор, который после долгих усилий несколько раз чихнул и
опять замолк.
     Он  вспомнил тот веселый  причал  с деловитыми  мальчиками и девочками,
надраенный, как палуба, дворик территории  причала, банки с красками,  запах
стружки, праздничный  вид шлюпок,  вспомнил, как  он сюда приходил  со своей
девушкой, которую так  любил  тогда, вспомнил, как  весело и доброжелательно
встречали его здесь, и снова подумал -- как много зависит от одного человека
в любом деле.
     В  тот же день Сергей, роясь у себя дома в ящике  со старыми  письмами,
наткнулся на свой дневник того времени. Местами морщась, как от зубной боли,
на   молодую  романтическую   самоуверенность  стиля,  он   прочел  вот  эти
страницы...

        ___

     "Она к морю приехала с мамой, но в море ушли мы вдвоем.
     -- А как же мама? -- спросила она немного растерянно.
     --  Мама  останется сторожить землю,  --  сказал я  твердо  и отгреб от
берега.
     Она ничего не ответила, а только молча уселась на корму.
     Я продолжал грести, берег уходил все дальше и дальше.
     Она окунула руку в море. Маслянистая густая синева мягко обтекала кисть
ее  руки. Ладонь как северный листик  в южном море. Нет,  скорее  плавничок,
развернутый против движения лодки. Ладонь бессознательно тормозила, но берег
уходил все дальше и дальше, весла были сильней. И  чем дальше отходили мы от
берега,  тем меньше  становилось расстояние между кормой, где она  сидела, и
средней банкой, где я греб.
     Мы уходили все дальше и дальше, и звуки, которые доносились  с  берега,
были  тоньше и чище, чем обычно. Море успевало их промыть  и  обточить.  Они
казались немного странными, как шум жизни, если его услышать со стороны.
     Она оглянулась  на берег  и  увидела темно-сиреневые горы и  ниже белые
пятна домов, сияющие сквозь зелень.
     -- Дай попробую погрести, -- сказала она. {123}
     -- Попробуй, -- сказал я и уступил ей весла.
     Сначала не  получалось.  Но  она  довольно быстро приспособилась. У нее
были длинные  руки,  а тонкое  тело  от  напряжения слегка скашивалось,  как
скашивается очень молодое  деревцо, если  на него  влезть.  Она  выгребала с
таким трудом, что вода казалась слишком густой.
     Нестройный  взмах весел,  и  грудь  слегка  подается вперед,  как будто
пытается дотянуться до ленточки финиша. Но до финиша было далеко.
     Потом она снова села на корму. Она была довольна, что у нее получается.
Я был уверен, что у  нее получится. Она снова  опустила руку в воду,  уже не
пытаясь тормозить, просто чтобы остудить ее.
     Мы  проплывали мимо рыбаков.  С некоторыми  из них  я  здоровался.  Они
многозначительно улыбались, но я отстранял  многозначительность, не  отвечая
на улыбки. Хотя всегда немного стыдно быть  счастливым, все же приятно было,
что все они крепко стоят на якоре, а мы проплываем мимо.
     Один из них все же попытался нас остановить. Он попросил закурить.  Это
было его право. Я подгреб и бросил ему сигарету.
     Это был хороший человек и хороший  рыбак, но на берегу дела у  него  не
ладились.  Он слишком много  пил, и от  него ушла жена  с ребенком.  Пил  он
безбожно. Наверно, в любом другом месте его выгнали бы с работы, но здесь, в
школе, где он преподавал математику, подобрались славные ребята.  Они делали
все,  чтобы  как-нибудь  спасти  человека.  В  конце  концов  его  уложили в
больницу, вылечили. Сейчас  он не выносит запаха водки, но выглядит так, как
будто  продолжает пить.  Жена все равно не вернулась.  Она иногда  отпускала
сына порыбачить с отцом.
     Сейчас он был один.
     -- Как клев? -- спросил я, чтобы что-нибудь сказать.
     -- Какой там клев! -- ответил он и сильно чиркнул спичкой.
     В сачке для ловли рачков влажно поблескивала рыба.
     Последние  рыбачьи  лодки  остались  позади,  как  последние  обитаемые
острова. Я продолжал грести в открытое море. Течение сносило лодку в сторону
от бухты, к келасурскому мосту, поэтому я старался загребать против течения,
чтобы обратно легче было грести.
     Мы прошли мимо  ставника,  над  которым,  как  всегда,  кружили  чайки.
Большой темный  баклан неподвижно сидел  {124} на  свае. Суетливое мелькание
чаек не  задевало его. Величие и одинокость. Он сидел на свае,  как Наполеон
на Святой Елене.
     Я  продолжал  грести,  и  расстояние  между  кормой  и  средней  банкой
продолжало  уменьшаться. Но теперь оно  уменьшалось  медленней,  потому  что
стало совсем незначительным.  Особенно хорошо оно уменьшалось, если я плавно
греб.  Поэтому  я старался грести очень плавно.  Иногда удар случайной волны
нарушал плавный  ход лодки, и разрыв слегка  увеличивался, но я  его  быстро
покрывал.
     Она  посмотрела в сторону берега и совсем притихла. Там не то что мамы,
самого  берега почти  не  было  видно. Он казался  приплюснутым,  как  будто
выпуклость моря прикрывала его. Но горы остались такими же.
     Я чувствовал, что угадаю мгновение, когда грести дальше будет незачем и
даже вредно.
     Наконец я бросил весла  и пересел  на корму.  Я глубоко вдохнул воздух.
Влажный  запах  моря  и  водорослей  был  крепким  до  головокружения.  Вода
нагревалась.
     -- Не сходим ли мы с ума? -- сказала она, пытаясь притормозить  псе той
же ладонью уже не лодку, а меня.
     -- На море это не страшно, -- сказал я.
     Она странно и пристально посмотрела на меня, как будто хотела заглянуть
туда, куда  обычно  никто  не может заглянуть.  Казалось,  она  заговорила с
человеком, который все обо  мне знает, а я не успел  его  предупредить. Я не
прочь  был  договориться с  ним по нескольким пунктам. Но это  случилось так
неожиданно,  что я  остался невольным свидетелем.  Я даже не мог подать  ему
никаких знаков, потому что  она  его видела лучше меня.  И все-таки  это был
прекрасный взгляд -- глубокий и чистый.
     В последний миг, как и всякой женщине, ей хватило трезвости оглядеться,
но  вокруг  расстилалась  надежная,   живая  пустыня  моря.  Очень  открытое
пространство так же хорошо укрывает, как и очень прикрытое...
     Она лежала так тихо,  что  я  подумал -- не заснула  ли? -- и осторожно
посмотрел на нее. Глаза у нее были открыты.
     Я привстал.  Лодку  порядочно снесло, но  берег  оставался  все  так же
далек. Было очень тихо.
     Неожиданно  вблизи от  лодки показалось черное блестящее тело дельфина.
Это было очень кстати.
     -- Дельфин, -- сказал я.
     Она  привстала  и  посмотрела. В  этот  миг  вынырнул  второй  дельфин.
Равномерно  вращаясь, они  двигались  вокруг  лодки,  но  слишком близко  не
подходили. {125}
     Дельфины играли, гоняясь  друг за  другом,  как на лугу собаки. Один из
них начал взлетать над водой, торжественно и неуклюже плюхаясь в море. В нем
было великолепие резвящейся коровы. Возможно, это были самец  и самка.  Тот,
который выпрыгивал из  воды, неожиданно заработал в открытое море, но потом,
заметив,  что второй отстал, сильно сбавил ход. Второй дельфин догнал его, и
они поплыли рядом, плавно вращаясь и одновременно появляясь над водой.
     Они плыли  в открытое  море,  в сторону  солнца, плыли  так,  как будто
ничего  нет, кроме неба и  моря, а вопрос о  сотворении  земли  еще даже  не
обсуждался в небесном парламенте.
     Мы долго смотрели им  вслед, пока черные  мелькающие пятна не слились с
пятнистой синевой моря.
     Дельфины ушли, и  я почувствовал трудность  переходного периода. Теперь
она мне нравилась еще больше, но я боялся, что у нее испортится настроение и
начнутся фокусы.
     Очень  захотелось курить, но я  не решался, потому  что  это  выглядело
как-то слишком деловито.
     Я  прыгнул в воду и  сразу почувствовал,  как  свежая, крепкая прохлада
возвращает уверенность и веселье.
     Лодка  откачнулась  и отошла  в сторону,  но  то,  что было, отошло еще
дальше. Я почувствовал себя в безопасности, как будто влез в огнетушитель. Я
понял, что надо и ее вытащить в море.
     Я подплыл к лодке.
     -- Прыгай, -- сказал я и, уцепившись за борт, сильно тряхнул лодку.
     Она  испуганно  присела  и быстро  тронула  руками волосы.  Так женщины
оправляют платье при неожиданном порыве ветра.
     -- Я боюсь, -- сказала она, -- я плохо плаваю.
     -- Не  бойся, --  ответил  я,  -- со  мной не  утонешь.  Это прозвучало
фальшиво, хотя так оно и было.
     -- Да-а, -- сказала она неопределенно и снова задумалась.
     Все же я ее уговорил спуститься с лодки.
     -- Отвернись, --  сказала она  и перешла на  корму.  Я слышал,  как она
медленно сползает с  кормы.  Возможно, она  подумала,  что с кормы надо было
слезать гораздо раньше, когда еще не было так глубоко.
     Она шлепнулась в воду  и радостно  вскрикнула. Я  подплыл и понял: все,
что было, осталось в лодке. {126}
     Глаза ее  сверкали свежо и диковато. Я хотел притронуться к ней, но она
бешено замотала головой и закричала, захлебываясь:
     -- Утону!
     Едва привыкнув  к объятиям  на суше,  она боялась  этого на  воде. Море
возвращало  девичью  робость.  А может,  мягкие,  ласкающие  объятия  такого
джентльмена,   как  море,  казались  ей  достаточными?  Может,  ей  казалось
неприличным,  когда  обнимают сразу двое? Потом  она  к  этому  привыкла. Я,
конечно,  имею  в   виду,  что  вторым  было  море.  Так  сказать,  духовным
возлюбленным.  Правда,  для духовности  оно  слишком соленое. Но,  с  другой
стороны, кому нужна пресная духовность?
     Одним  словом,  нам  было  хорошо.  Море  было  чистым  и  упругим.  Мы
плескались и  плавали  вокруг лодки, уносимой течением. Подальше отойти  она
боялась. Она часто сбивала дыхание, потому что отворачивала лицо от воды.
     У человека,  привыкшего  к морю, рот почти все время в  воде  и вода во
рту. Но он ее не глотает, потому что выдыхает вместе с воздухом.  К тому же,
глотнув разок-другой, он не теряется, а выравнивает дыхание.
     А когда  все  время  боишься  воды,  обязательно  наглотаешься. Это как
пасечник,  который вскрывает улей  без сетки и рукавиц. Ну, укусят  одна-две
пчелы -- ничего страшного.
     -- Хочешь, достану со дна жемчужину? -- сказал я.
     -- Достань, -- оживилась она. -- А здесь неглубоко?
     -- Нет, -- соврал я.
     Под  нами было метров сто. Здесь можно ловить только глубоководную рыбу
мизгит. Но если бы она об этом знала, наверно, утонула бы от страха.
     Я решил подшутить. Нырнул метра на три или четыре, проплыл под лодкой и
осторожно вынырнул с другой стороны. Стал ждать.
     Я слышал ее  дыхание  и плеск  воды возле  ее рук. Тишина.  Только вода
потюкивает о лодку.
     -- Ну, что ты?
     Тишина.
     -- Слышишь, вылезай!
     Тишина.
     -- Что за глупые шутки?
     Тишина.
     По всплеску воды я понял, что она кружится на одном месте, думая, что я
выныриваю у нее за спиной.
     --  Господи,  что случилось,  --  сказала  она  почти  шепотом {127}  и
ухватилась  за борт. Я слышал,  как у нее стучат зубы. Я понял,  что слишком
далеко зашел. Если она узнает, в чем дело, не скоро простит. Поэтому я снова
погрузился в воду и вынырнул возле нее.
     Она  обняла меня за шею, она так вцепилась  в  меня,  что я на этот раз
чуть  было  и в самом деле не утонул.  Едва  успел ухватиться  за  борт. Она
пыталась что-то сказать и вдруг расплакалась, все сильнее прижимаясь ко мне.
Джентльмен  был посрамлен. Слезы текли так обильно,  что  стало ясно: заодно
текут и те, невыплаканные.
     Я чувствовал  себя довольно  неловко,  тем  более что все происходило в
воде. Я никогда не думал, что у одного человека может быть такой запас слез.
     Наконец, когда  мне  показалось, что уровень  моря несколько повысился,
она затихла, все еще всхлипывая и пытаясь улыбнуться.
     -- А где жемчужина? -- спросила она.
     Я почувствовал себя Серым Волком, проглотившим Красную Шапочку.
     -- Видишь  ли,  -- сказал  я,  -- жемчужины растут  в мидиях. Я раскрыл
целую гроздь мидий, но жемчужины еще не поспели.
     -- Поэтому ты так долго не выныривал?
     -- Ну да.
     --  А  разве  не  лучше  было  бы  поднять  их  в  лодку? Мы  бы вместе
посмотрели...
     -- В школе меня учили, что нельзя разорять птичьи гнезда.
     -- И ты не разорил ни одного гнезда?
     -- Нет, конечно.
     --  Интересно,  -- сказала  она  и  пытливо посмотрела на  меня.  Я  не
выдержал взгляда. -- Кстати, как ты заглядывал в мидии, там ведь темно?
     -- Очень просто. Просовываешь в мидию фосфоресцирующую медузу...
     -- Послушай, не принимаешь ли ты меня за дурочку?
     -- Как ты могла подумать, -- сказал я, стараясь быть серьезным.
     -- Если ты пошутил, это жестоко, -- сказала она. -- Со мной никогда так
не шутили. Дай слово, что это никогда не повторится.
     -- Если я пошутил, -- сказал я, -- даю слово.
     Я и в самом деле решил не повторять таких шуток. Я с трудом вынырнул из
зоны лжи  и, выныривая,  продолжал лгать не потому, что хотел, а потому, что
все еще находился {128}  в этой  зоне. Правда, скорее всего здесь не ложь, а
так себе, фантазия. Не всякая неправда -- ложь. Честно было бы считать ложью
такую неправду, из которой извлекается выгода.
     -- А к вопросу о птичьих гнездах мы еще вернемся, -- сказала она.
     -- С удовольствием, -- ответил я.
     -- Ты или сумасшедший, или негодяй, -- сказала она.
     -- А кого бы ты предпочла?
     -- Конечно,  сумасшедшего, -- сказала  она с таким пафосом, что мы  оба
рассмеялись.
     Потом мы еще купались, и нам было хорошо. Мы ни  о  чем не говорили, но
все было ясно и спокойно.
     Потом я заметил, что  она  начинает замерзать. Она  побледнела, а  губы
стали темными. Я влез в лодку и помог ей подняться.
     Я давно  заметил,  что море великий примиритель.  Видимо,  оно  создает
такую  сильную  общую  среду, что все  остальное  по сравнению  с ним  можно
считать частными отклонениями, не имеющими особого значения.
     В лодке мы быстро согрелись, потому что день был солнечным и солнце еще
стояло высоко.
     Мы зверски проголодались и теперь вспомнили о припасах, которые ее мать
почти насильно сунула нам в сумку. Мы их  не хотели брать, но в  таких делах
родители всегда оказываются мудрее.
     --  Молодец мамочка, -- сказала  она, вытаскивая  из сумки бутерброды с
котлетами. Еще у нас были апельсины.
     -- Она вообще молодец, -- сказал я, налегая на бутерброд.
     --  Почему  вообще?  --  спросила она и  понюхала  котлету,  прежде чем
надкусить.
     -- Потому что без нее мы бы сегодня не были в море.
     -- А-а, -- сказала она, -- дай бог, если ты так думаешь.
     Мы углубились в еду.  Через пять минут от моей доли ничего не осталось.
Я с наслаждением закурил и стал  спокойно ждать, пока она кончит есть, чтобы
приступить к апельсинам.
     Еще раньше я успел  заметить, что  она плохо и медленно ест. Сейчас она
ела охотно, но все же очень медленно. Я закурил еще одну сигарету.
     Лодка медленно шла по течению.  На том месте, где стояли рыбаки, теперь
никого  не  было.  Волны  слегка  увеличились,  но  погода  стояла  хорошая.
Возможно, где-нибудь у берегов Турции шторм раскачивал море. {129}
     -- Не слишком ли ты много куришь? -- сказала она по-хозяйски.
     --  Я  давно  не курил, -- сказал я  и,  бросив за  борт сигарету, взял
апельсин.
     Он был тяжелым и оранжевым.  Я вонзил ноготь в шкуру и  с  наслаждением
содрал  ее  с мякоти. Из апельсина  пахнуло ароматом,  как из раскупоренного
бочонка. Шкурка была  такая  пахучая,  что жалко было ее выбрасывать. Прежде
чем  приступить к мякоти,  я  прижал  кожуру к носу,  внюхиваясь в ее сырой,
прохладный аромат.
     Мы ели апельсины и  бросали кожуру  за  борт.  Куски кожуры,  как капли
солнца, медленно тонули,  все тусклее и тусклее золотясь сквозь живую  толщу
воды. Стая медуз медленно прошла в глубине, как процессия призраков.
     -- Это итальянские апельсины? -- спросила она.
     --  Испанские,  --   сказал  я,  вспомнив  красивое  слово  "Валенсия",
припечатанное к ящику с апельсинами, стоявшему на лотке. Я ей рассказал все,
что  знал об Испании.  Я знал немного,  но то, что знал, любил. Я встречал в
Москве и в других городах испанцев.  Все они мне нравились. Мужественность и
едкий, жестковатый юмор.
     Она, конечно, все  это знала, но не так, как мы. Сказывалась  разница в
возрасте -- десять лет. Она Испанию воспринимала как одну из других стран, и
больше ничего. Для  нас она  была  и  другой страной, и чем-то большим,  чем
всякая  страна.  Это  как  песня, полюбившаяся  в детстве.  Взрослым  можешь
слушать и понимать ее иначе, но любишь так же или еще сильней.
     -- А что будет, если Франко умрет? -- спросила она.
     -- По-моему,  сначала  будет  то  же самое, только  еще  мельче. Видно,
власть -- это такой стол, из-за которого никто добровольно не встает.
     Я  почувствовал,  что впадаю в тон проповедника, и замолчал. Но Испания
моя слабость. Если б ее не было, я бы, наверное, доказал ее существование по
каким-то свойствам  души,  как по  таблице  Менделеева  находят  недостающие
элементы.
     Когда мы дошли до последнего апельсина, я отдал его ей.
     -- Давай  выбросим в море, -- сказала она, как-то по-детски  протягивая
его мне.
     Мне было жалко бросать апельсин, но затея все же понравилась. Я швырнул
его по ходу лодки.  Он почти без брызг мягко вошел в  воду и через мгновение
вынырнул -- темное  золото и на  темной  синеве  моря.  Я почувствовал  себя
человеком, подписавшим совместную декларацию. {130}
     -- На счастье, -- сказала она, как бы поясняя декларацию, чтобы не было
кривотолков.
     -- Апельсин  в  море  -- это  перепроизводство  счастья,  --  сказал  я
серьезно.
     --  У  тебя  был такой свирепый  вид,  как  будто  ты  бросал  за  борт
персидскую княжну, -- сказала она.
     -- Или неверную жену, -- сказал я.
     -- А  ты довольно  веселый, -- сказала она  поощрительно,  -- а сначала
показался мрачным.
     -- Это  потому,  что веселье требует подготовки, -- сказал я неизвестно
зачем.
     -- Весельчаки  мне тоже не  нравятся, -- продолжала она серьезно.  -- И
спортсмены.
     -- Весельчаки плохо кончают, -- сказал я.
     -- А спортсмены?
     -- Рано или поздно они перестают быть спортсменами.
     -- А потом что?
     -- А потом они толстеют и делаются весельчаками.
     -- Ну, это не так уж плохо, -- сказала она непоследовательно.
     -- Конечно, -- сказал я.
     --  Он  не хочет  от нас уходить. --  сказала она, глядя  на  апельсин,
который все еще маячил возле лодки.
     Она  стояла  посреди лодки, тонкая и стройная, как мачта, и расчесывала
волосы,  тягуче  выволакивая гребенкой  горячее  летнее солнце.  Она  славно
загорела за этот месяц и очень гордилась своим загаром.
     Лодку  покачивало,  и  она покачивалась в такт, довольно легко сохраняя
равновесие. Я подумал, что она,  наверное, хорошо танцует. Сам-то я танцевал
ужасно, но теперь это меня не беспокоило.
     Мы  улеглись  на  корму,  чтобы  с  толком  загорать.  Было  жарко,  но
вентилятор моря работал исправно, и жары не чувствовалось.
     Когда лежишь в лодке с закрытыми  глазами, и  тебя слегка покачивает, и
ты  ощущаешь  равномерное движение  воздуха  со  стороны моря, кажется,  что
чувствуешь  всем телом  движение  земного шара.  Он  порой  проваливается  в
воздушные ямы, но снова выравнивает ход. Могучее вечное движение.
     Я прикрыл  лицо ее волосами, чтобы солнце меньше припекало. Волосы были
тяжелыми и  теплыми.  Есть  волосы вялые,  как  мускулы  больного.  Эти были
упругими, в них чувствовался нетронутый  запас молодости. В них  был  аромат
растений, разомлевших от  жары. Такой запах  бывает, {131} если летним  днем
зарыться в кусты. Было приятно  ощущать его. Он не давал думать о другом, да
и не хотелось ни о чем думать.
     Внезапно  низкий, клокочущий гром  прокатился  над водой  и погас,  как
головешка, сунутая в воду. Реактивный самолет перешел звуковой порог.
     -- Как ты думаешь, будет война? -- спросила она, не подымая головы.
     Я уже давно решил для себя, как отвечать на этот вопрос.
     -- Нет, -- сказал я.
     -- Почему ты так уверен?
     -- Спорим на тыщу рублей, тогда скажу.
     -- Но у меня нет таких денег, -- сказала она наивно.
     -- У меня тоже нет.
     -- Как же ты споришь?
     -- Я уверен, что я выиграю.
     -- Ты слишком самоуверен. Это нехорошо.
     -- Нет,  смотри. Если войны не будет, я кладу денежки в карман. А  если
будет атомная война, кому нужны мои деньги? Чистый выигрыш.
     -- А ты хитрый.
     -- А как  же, -- сказал я,  -- не будь я  хитрым, ты  бы не оказалась в
этой лодке.
     -- Это неправда, -- рассмеялась она, -- я сама.
     -- То, что ты сама, -- тоже хитрость, -- сказал я.
     -- Нет, кроме  шуток,  --  сказала  она серьезно, --  у нас в институте
некоторые говорят, что  надо  побольше брать от жизни  на случай,  если  это
начнется.
     Я тоже думал об этом и сказал ей то, что думал.
     Жить все равно надо так,  как будто ничего не будет. В самом деле, если
человек по натуре  не рвач, оттого, что он будет брать  больше, он не станет
счастливей. Наоборот, он потеряет вкус к тому, что он подготовлен брать всей
своей жизнью.  Но  если,  допустим, он  и  будет что-то  брать сверх  нормы,
необходим   достаточный  промежуток  времени   между  общей   катастрофой  и
собственным концом, чтобы насладиться сознанием, что он брал и теперь умрет,
а другие  не брали и тоже  умирают. Но  и  этого сомнительного удовольствия,
вытекающего из, так сказать, разницы  курсов, он не ощутит,  потому  что  не
будет такого промежутка между собственным концом и общим.
     Качка постепенно усиливалась. Я  привстал и заметил, что девушка слегка
побледнела.  Я  решил,  что  пора возвращаться, и сел  на весла.  {132}  Нас
порядочно  отнесло от  устья речки, куда  надо было завести лодку.  Пришлось
грести против течения.
     Когда нас  выносило  на  волну,  я  старался грести  сильней, чтобы  не
отстать от  нее,  верней,  удержаться  верхом.  Чувствовалось, как волна нас
подхватывает и некоторое время  несет с собой. А  потом, как  бы убедившись,
что  несет чужеродное тело, спокойно и мощно выкатывалась вперед.  Казалось,
большое,  сильное животное прошло  под  днищем лодки. После  этого мы плавно
проваливались, и я видел, как девушка судорожно хватается руками за сиденье.
     --  Ничего,  ничего,  --  говорила она,  стараясь улыбаться.  Бледность
проступала сквозь загар. Темные брови стали черными.
     Мне было жалко ее, но единственное, что я мог делать, я делал. Я греб.
     Синева моря с нетерпеливыми гребешками, встающими на волнах, оставалась
по-прежнему чистой, потому что это был дальний шторм.
     Когда  мы  подымались  на   гребень  волны,  перед  глазами  открывался
горизонт. Он шевелился и был холмистым, там проходил край настоящего шторма.
     Я  греб,  не  оглядываясь,  и  приближение  берега  почувствовал  почти
внезапно по  тяжелым равномерным вздохам прибоя. Я повел лодку вдоль берега,
не особенно приближаясь к нему, чтобы нас случайно не выбросило.
     Мы проходили  мимо военного  санатория.  В море мало  кто  купался,  но
загорающих  было полно. Какой-то парень  встал и  навел на  нас фотоаппарат.
Девушка пригладила волосы.
     Наконец мы подошли к устью речки. Я еще дальше отошел от берега, потому
что море здесь мелкое и  волны,  найдя опору, несутся на  берег  с удвоенной
скоростью. Надо было подумать, как войти в устье.
     Дело  в  том,  что  наша  речка  меняет  его  почти  каждую  неделю,  в
зависимости  от погоды. То впадает двумя рукавами,  образуя островок,  потом
сама  же его смывает. А то  возьмет и вывернется в сторону санатория и, сжав
себя коридором,  выносится в море между  берегом и мыском.  В  таких случаях
трудно войти в нее, особенно если море разгулялось.
     Так  оно и  было  на этот раз.  С  разгону войти невозможно, потому что
устье почти параллельно берегу. Приходится тормозить и поворачивать лодку. А
в это время струя речной воды, противоборствуя волнам и образуя бурун, {133}
старается повернуть лодку  и  снова вытолкнуть ее в море. Тут надо или очень
сильно  выгребать,  или выскакивать  из лодки  и тащить  ее против  течения,
врезываясь в холодную  речную воду. А  если замешкаешься, да еще подвернется
крепкая волна, хлопот не оберешься.
     Обо всем  этом я не  стал ей говорить,  чтобы  не было  лишней  паники.
Теперь она выглядела лучше. Близость берега оживила ее, хотя здесь-то и было
опасно. Но, конечно, ничего страшного не могло произойти.
     Девушка  надела сарафан.  Я  тоже  быстро оделся,  стараясь  все  время
придерживать весла и табанить.
     Предчувствие авантюры веселило меня. Я взял  у нее сумочку  и, раскачав
на руке, выбросил на берег.  Она  беззвучно  шлепнулась на песок.  На всякий
случай  я оглядел берег.  Там никого не было. Поодаль,  за железной  сеткой,
отдыхающие беззвучно играли в волейбол. Вес звуки поглощал сырой гул прибоя.
Потом  я зашвырнул на  берег ее  босоножки.  То же самое проделал  со своими
башмаками.
     -- Что случилось? -- прокричала она, ничего не понимая.
     -- Потом! -- крикнул я, усаживаясь за весла.
     Я  решил подойти  к  устью на гребне  волны.  Я хотел дождаться большой
волны, потому что на ней быстрее всего можно подойти, и потом за  нею обычно
идут мелкие волны, так что можно не бояться за тыл.
     И  вот она показалась. Я  ее заметил издалека. Я плотнее всадил весла в
ремешки на уключинах, чтобы они не болтались и не выскакивали.
     Волна   великолепно  приближалась.  По  дороге  она  подмяла  маленькую
волнишку.   Она  приближалась  спокойно,  и   только  выгибающийся  гребень,
казалось, выдавал ее нетерпение. Я выровнял лодку, чтобы корма по  отношению
к волне стояла предельно прямо.
     Я  чувствовал, как  сладко и туго напряглись мускулы. Мне  кажется, они
ощущают приближение борьбы, как голодный -- запах жареного мяса.
     -- Держись! --  крикнул  я  девушке, когда  мощная  сила волны медленно
приподняла нас и, взгромоздив на гребень, бешено рванула вперед, все быстрей
и  быстрей. Развернув весла,  я держал их  изо всех сил, чувствуя, что волна
пытается вырвать  из рук левое весло, замотать  лодку в струях водоворота  и
выбросить на берег.
     До  онемения,  до хруста я  вцепился в  весла  и  держал  их  все время
распластанными, не выпуская лодку из равновесия. {134}
     Этот чудесный прорыв  на гребне волны длился около десяти секунд. Лодка
почти мгновенно остановилась. Волна прошла под нами и обрушилась на берег.
     Мы были у самого устья, именно в той точке, куда я собирался попасть.
     -- Здорово! -- закричал я, не в силах не похвастаться.
     -- Прекрасно! -- закричала она и чуть было не выскочила из лодки.
     Тут только я заметил, что течение из речки успело развернуть нашу лодку
и теперь она стояла кормой к устью и медленно сползала в море.
     Я быстро взялся за весла. Я  надеялся  развернуть  лодку,  табаня левым
веслом  и  изо всех  сил работая  правым. Однако она  почти  не сдвинулась с
места, а правое весло выскочило из уключины, и ремешок сполз к лопасти.
     Я начинал  волноваться.  За это  время  несколько мелких  волн,  слегка
забрызгав лодку, прошли под нами. Только я вытянул ремешок и всадил весло  в
уключину,  как  заметил совсем близко крупную  волну. Она  приближалась  без
плеска,  как  хищник.  Я  бешено  заработал  веслами, хотя уже понимал,  что
поздно. Если бы  я выскочил  в  воду, может быть,  успел бы поставить  лодку
кормой к волне, сейчас она стояла лагом.
     Еще секунда,  и волна  приподняла нас, хлынула  через борт и завертела,
как щепку.  "Только  бы она не ударилась головой обо что-нибудь", -- успел я
подумать о девушке.
     Нас выбросило, и через мгновение я почувствовал, что  очутился в мутной
прибрежной воде. Только  хотел  вынырнуть,  как  ударился головой обо что-то
твердое, -- лодка пришлепнула меня, как сачок бабочку.
     Я не успел  испугаться  и попытался  пронырнуть в какую-нибудь щель, но
лодка плотно стояла в песке.
     Тогда я, зарываясь пальцами в песок, ухватился за борт и стал изо  всех
сил  тянуть,  чтобы перевалить  ее через  себя. Я чувствовал необыкновенную,
упругую силу  сопротивления. Оказывается, в таких случаях лодку  засасывает,
но я тогда этого не знал.
     Все-таки  мне удалось  приподнять  борт, я  пронырнул  и  выбросился на
воздух,  и, когда голова  моя очутилась над водой,  мне показалось, что небо
стремительно врывается в глотку.
     Придя в себя, я вспомнил о девушке и увидел ее. Она стояла на  берегу и
выжимала волосы,  поглядывая  в сторону моря. Видно,  волна ее  выбросила на
берег.  Хорошо,  что  не ушиблась;  правда, берег  здесь довольно безопасный
песок. {135}
     Она  очень здорово  выглядела, облепленная мокрым сарафаном,  с мокрыми
смуглыми ногами, с крепким пучком волос в руках.
     Но разглядывать ее было некогда. Стоя по грудь в воде, я выволок лодку,
толкая  ее  вместе  с  набегающим  накатом. Она  была  тяжелая,  но ярость и
возбуждение придавали силы.
     Перетащив лодку через  линию прибоя, я  перевернул  ее и  слил  воду, а
потом  совсем вытащил на берег. Одно весло сорвалось. Но я его нашел тут же.
Его раскатывал прибой.
     Я подошел к девушке. Она посмотрела на меня и рассмеялась.
     --  Ну и вид  у тебя, --  сказала  она.  --  Но знаешь,  это  был самый
счастливый и самый длинный день в моей жизни.
     -- Тем более что он еще не кончился, --  сказал я и стал снимать мокрую
одежду. Я хотел похвастаться тем, что чуть не утонул, но потом решил пока об
этом не говорить.
     На  том берегу речки,  на бульваре,  столпились зеваки.  Они глядели на
нас. Они  всегда там стоят.  Следят за рыбаками  или ждут, когда  кто-нибудь
перевернется вместе  с  лодкой перед входом в устье. Сегодня мы доставили им
это удовольствие.  Я ничего не имел  против,  так  как в общем все  обошлось
благополучно.
     Я вынул из заднего кармана брюк кошелек с деньгами, заглянул в него. Он
был  почти  сухим.  Я   выжал  брюки  и  рубашку,   вытянул  их,  чтобы  они
разгладились, и распластал  на песке, положив  на  них камни. То же самое мы
проделали с ее красным сарафаном.  Потом мы легли на песок. Он был теплым, и
было  приятно вжиматься в него  усталым,  озябшим телом. Солнце грело спину,
земля  покачивалась  и  уплывала куда-то. Мы  лежали, уткнувшись головами  в
песок. Я изредка поглядывал на лодку, но волны до нее не доходили.
     Было  приятно  лежать  на  нежарком   песке,  чувствуя,   как  медленно
покачивается  берег, а  рядом лежит девушка  с  тяжелыми  волосами,  которая
совсем недавно была чужой, а теперь лежит рядом как ни в чем не бывало.
     Все-таки странно...
     -- Пора собираться, -- сказал я, чувствуя, что песок остывает.
     Солнце низко висело над морем за  дальним мысом над маяком. Белый столб
маяка четко выделялся на фоне темной полосы леса.  Казалось, солнце передает
ему дежурство, а заодно и кое-какие советы по вопросам освещения. {136}
     Я вложил весла в  лодку и переволок  ее до речки. Вытолкнул ее  в воду,
схватился  за  цепь  и волочил  против течения, пока не  выволок  из  узкого
коридора на широкую спокойную гладь.
     Здесь вода была почти неподвижна. Лодка уткнулась носом в низкий берег.
Для прочности я ее немного вытянул и пошел одеваться.
     --  Как  мы  пойдем,  --  сказала  она, натягивая  на  себя  сарафан  и
расправляя складки, -- мама, наверно, испугается.
     На самом  деле она  выглядела  очень нарядно.  Сарафан ее до  пояса был
таким узким, что сидел на  ней плотно  и гладко,  как хорошо  набитый ветром
парус.  А  юбка такая  широкая, и  на  ней было столько своих  складок,  что
несколько   складок,  добавленных  морем,   только  придавали  законченность
портняжному искусству. Я еще раз убедился, что  море  ничего не портит,  оно
только подчеркивает то, что есть.
     Она попросила  застегнуть ей "молнию" на спине. Я смотрел на золотистую
лужайку под  курчавым  кустом волос, озаренную  заходящим солнцем.  Гордая и
легкая линия спины была  как бы воспоминанием о крыльях или, может быть, как
ожидание крылатой судьбы.
     Пропитавшись  морской  солью,  замок  змейки  двигался  медленно  и  со
скрипом.  На  мгновение   я   почувствовал  себя  средневековым  стражником,
запирающим на ночь городские ворота.
     Плыть по речке, неподвижной, как пруд, после бурного моря было  странно
и смешно, как  если в плохую погоду,  приземлившись  с  парашютом,  раскрыть
зонтик и топать под ним до ближайшего населенного пункта.
     Мы проплывали мимо пограничника. Он стоял под грибком у входа  в речной
причал. Он отметил прибытие лодки и теперь бдительно вглядывался  в девушку,
словно стараясь угадать, не подменил ли я ее кем-нибудь. А может,  он просто
глядел на нее, и только военная форма придавала ему бдительный вид.
     Мы  подошли к  нашему  причалу.  Я  вытащил  цепь  и, обмотав ее вокруг
железной балки,  повесил замок.  Проверив, хорошо ли он  закрыт, я аккуратно
положил ключ в задний карман. Как и всем людям, безалаберным от природы, мне
доставляло удовольствие делать что-нибудь четко и чисто.
     Стоя на причале, она глядела  на меня сверху  вниз, и я чувствовал, что
ее раздражает моя хозяйственность. Нам {137} предстояло пройти берегом речки
мимо причалов,  где  рыбаки, сгрудившись вокруг столика,  шлепают костяшками
домино. Я знал, что это ей неприятно, но другой дороги не было.
     -- Как будто запер квартиру. -- сказала она усмехаясь, когда я поднялся
на причал.
     Я  промолчал.  Мы  прошли  мимо рыбаков.  Они нас даже не  заметили.  Я
попрощался  с пограничником, и мы, покинув узкую, как  мышеловка, тропку над
причалами, вышли на улицу.
     Здесь она снова оживилась и взяла меня за руку.
     Были  теплые,  темные  сумерки.  Фонарей  еще не  зажигали.  Мы шли  по
малолюдной улице, обсаженной огромными  старыми платанами. Сарафан ее тускло
краснел в темноте, как будто из него медленно выходило солнце этого дня.
     На балконе  дома, где  жила  девушка, стояла ее мать и, облокотившись о
перила, смотрела в сторону моря.
     -- Мама! -- закричала  девушка и махнула  ей рукой. Мать ее,  разглядев
нас, улыбнулась и покачала головой. Она была освещена светом из комнаты.
     Девушка заторопилась.  На следующий  день  я уезжал  в командировку  на
несколько дней. Мы договорились, что  я  позвоню,  как  только  приеду.  Она
протянула мне свою длинную руку,  и мы очень хорошо  попрощались. Я смиренно
раскланялся с ее мамой и перешел улицу.
     Мне очень хотелось  есть  и  пить. Меня  все  еще покачивало  от моря и
усталости.  Я  пошел  в  ресторан  с  летним  двориком,   со  столиками  под
камфаровыми  деревьями и  персидской  сиренью. Это  единственный ресторан  в
нашем  городе,  где тебя  прилично покормят,  даже  если ты  не  родственник
шеф-повара и не знатный турист.
     Мне принесли шашлык, мамалыгу и целый сноп зелени. Народу  в  ресторане
было мало,  официанты закусывали  и пили,  стоя  у буфета.  Они готовились к
встрече с вечерними клиентами.
     Меня все еще покачивало, но после нескольких стаканов вина я сбил качку
встречным  потоком,  и в голове у меня установилось благодушное  равновесие.
После выпитого я почувствовал, что  день  сильно  отодвинулся,  но оставался
ясным и  чистым, как в перевернутом бинокле. Я понял, что все предыдущие дни
и годы я шел к нему, даже если шел в противоположном направлении.
     На  эстраде, похожей на  половину  гигантской скорлупы грецкого  ореха,
начали собираться музыканты. Они вынимали {138} и разворачивали инструменты,
как плотники-сезонники.
     Я поздоровался с ударником. Он бывший  военный  моряк.  Теперь он  днем
дамский парикмахер,  а вечером эстрадный музыкант. Днем укладывает прически,
а вечером треплет их бешеными африканскими ритмами.
     Акоп-ага  принес  кофе.  Величественный  сухой  старик,  с  лицом   как
старинные восточные фрески. Он египетский армянин  сирийского происхождения,
всю жизнь проживший на юге Франции. Может, поэтому  он варит лучший турецкий
кофе в городе. Несколько лет назад он приехал в нашу страну как репатриант.
     После  двух чашек  кофе  я почувствовал  себя  чемпионом  счастья,  и я
улыбался сам  себе тихой улыбкой мошенника, может  быть  потому, что человек
еще не слишком привык быть счастливым".

     Ну нет, подумал Сергей, вспоминая дневник,  этого мы так не оставим. Мы
сейчас же, не сходя с места, разоблачим того липового чемпиона.
     Так что же случилось  потом? Да, да, что случилось  потом, что помешало
вам продолжить на  суше ваш роман, столь трогательно начатый на море? Короче
говоря, почему вы не вместе?
     Сергей затруднялся на  это ответить. Тут  была  загадка, которую он мог
разрешить,  но  не  хватило  духу  перешагнуть  через  собственный  стыд.  В
сущности,  вот  что он знал.  Через год  после описанного  лета она окончила
медицинский институт  и работала в одном  из городов  Урала.  В том же  году
Сергей приехал в Москву для поступления в аспирантуру Института общественных
наук. Примерно раз  в неделю  он здесь встречался с одним из своих товарищей
по институту. Звали его Венечкой.
     В то лето, когда Сергей познакомился со своей девушкой, Венечка отдыхал
в  Мухусе с  целым  выводком знакомых  ему  девушек. У него  были  странные,
многосторонние отношения с девушками, что всегда удивляло Сергея. Сам Сергей
на это не был способен.
     Венечка   умел  ухаживать  за   одной,   дружить   и  делиться   своими
впечатлениями об этой девушке с другой и поддерживать чисто интеллектуальную
дружбу с третьей.
     Внешне они как-то все переплетались,  да и  не  только внешне. То  есть
иная  девушка,  с  которой он  был  связан  интеллектуальной дружбой,  вдруг
обнаруживала  такие  {139} свойства интеллекта  или  души, которые настолько
радовали и  удивляли его,  что он  стремился немедленно закрепить завоевание
этих свойств более нежной, более интимной дружбой.
     Тогда эта девушка занимала место той, за которой он до этого приударял,
а  предыдущая,  что  характерно  для  психологической  атмосферы, окружавшей
Венечку, не совсем  исчезала из поля его зрения, а только несколько отходила
с переднего плана,  полудобровольно отодвигалась на такое расстояние, откуда
она могла быть призвана снова, и нередко она снова  призывалась --  не то по
причине  своего интеллектуального дозревания,  не то  по причине умственного
или какого-то еще усыхания его последней фаворитки.
     Еще в  институтские годы  и после института  в  особенности  он  так  и
двигался  по  жизни  с этим  незлобно клубящимся  роем,  вызывая  постоянное
удивление Сергея.
     Бывало, они  играют в  шахматы в  комнате  Венечки, а одна из его свиты
сидит  тут же, чего-то  дожидаясь,  чего-то  почитывая, чего-то  помогая  по
хозяйству.  Или отвечая на звонки,  причем  ответами дирижировал сам хозяин,
подслушивая  в  трубку  голос  звонящего,  точнее, звонящей,  и  подсказывал
девушке,  что  надо отвечать;  нередко  ответ  заключался  в том,  что  его,
Венечки, нет дома.
     Сергей замечал, что одна и та же девушка  бывала в роли отвечающей, что
его нет дома, и в роли получавшей ответ, что его нет дома, и получавшей этот
ответ именно  от той девушки, которой она же накануне говорила  по телефону,
что его нет дома.
     На вопросы  и возгласы веселого  недоумения  по  поводу этих бесконечно
роящихся возле него девиц Венечка ему неизменно отвечал:
     -- Они меня взбадривают...
     Вот в этой-то компании, когда товарищ его отдыхал в Мухусе, он встретил
девушку (хотя приехала она со своей матерью), в которую влюбился и с которой
провел чудный месяц.
     Разумеется,  он был уверен, что она  не имела  с  его товарищем никаких
отношений,  кроме чисто дружеских. У Сергея,  во всяком случае,  ни  разу не
возникло никакой тени ревности или недоверия к дружественности их отношений.
И вот  через год их знакомства и переписки Сергей приехал  в Москву  сдавать
экзамены и довольно часто встречался со своим товарищем.
     В  тот  день  они по телефону договорились о встрече, и,  когда  Сергей
пришел к Венечке  домой, дома  его не  оказалось. {140} Мать  его пригласила
Сергея в комнату,  сказав,  что Венечка выскочил куда-то. Это  было на  него
очень похоже.  В последнюю  минуту  после звонка  он  мог  спохватиться, что
назначил кому-то свидание где-нибудь неподалеку  от своего дома,  и побежать
туда.
     Сейчас  явится  с  какой-нибудь  девицей, думал  Сергей,  похаживая  по
комнате.  Взгляд его  упал на письменный  стол, где лежало раскрытое письмо.
Именно потому, что почерк  был до удивления знаком Сергею, он, не думая ни о
чем, как-то  машинально пытаясь понять,  почему  этот почерк ему так знаком,
прочел  одну   фразу,  которой  кончалось  письмо:  "Смотри,   чтобы  Сергей
как-нибудь случайно не прочел..."
     Это было письмо его девушки, его возлюбленной! Оглушенный  случившимся,
Сергей  отошел от  стола  и  сел на  диван. Минут  двадцать или  тридцать он
посидел на диване, друг его не приходил,  и он потихоньку вышел  из  дома  и
больше никогда  туда  не  приходил,  хотя иногда,  случайно, они  продолжали
встречаться. Ни Сергей,  ни  Венечка  никогда  не затевали разговора об этом
письме, и Сергей вообще не знал, знает  ли Венечка о том,  что он  видел это
письмо.
     Дважды  после этого он получал письма от  своей девушки,  но, так  и не
ответив  ей, он постарался  о  ней забыть.  Как много  он об этом думал, как
часто перебирал в уме случившееся, так и не сумев разобраться до конца...
     -- Ты должен был прочесть это письмо...
     -- Я не мог... Мне было бы ужасно стыдно читать его...
     -- Но если бы ты знал, что твой друг никогда не войдет в спою  комнату,
ты бы прочел его?
     -- Да, я бы прочел его обязательно.
     -- Значит,  дело не  в  том, что тебе стыдно  было  бы  читать  письмо,
адресованное не тебе, а стыдно было бы, что твой друг догадается об этом?
     -- Да,  хотя я  сознательно никогда не читал не адресованных мне писем,
если мне их не давали читать...
     -- Значит, ты не прочел письмо потому, что тебя ужасала мысль, что тебя
застукают за чтением письма?
     -- Да. Или по выражению  моего  лица  он  догадается, что  я  читал это
письмо...
     -- Но подумай, только ли это тебе мешало прочесть письмо?
     -- Нет, не только...
     -- А что еще? {141}
     --  Интуитивная боязнь узнать что-то такое о  ней, может  быть какую-то
интрижку, одним словом,  что-то такое, что унизит нашу любовь и вынудит меня
порвать с ней...
     -- Но ведь ты и так порвал с ней?
     --  Да,  но это потом. Уже в результате осознанной обиды, оскорбленного
самолюбия  я  порвал с ней... Но  тогда  была именно эта боязнь потерять ее,
узнав о ней что-то унижающее.
     -- А может, еще какие-то соображения были?
     --  Да,  наверное,  было  еще  одно  соображение,   но  оно  связано  с
предыдущим. Соображение это  можно осознать так  -- я боялся, узнав какую-то
чудовищную  правду  о  ней,  необходимости  действия...  Сама  необходимость
действия заранее сковывала меня...
     -- Действие это могло быть связанным с твоим Венечкой?
     -- Нет, этого я не думал  и  не  думаю сейчас. Но  оно  отчасти  и было
связано с ним, как необходимость объясниться на  первой стадии, то есть хотя
бы сказать ему, что я читал это письмо. О роли его  в этом  деле у меня есть
свои догадки.  Но первое,  что  я  тогда  испытал,  была  пронизывающая боль
оттого, что они переписываются  без моего ведома. Я сейчас не думаю, что  он
сознательно скрывал от меня эту переписку,  он мог просто не придавать этому
значения.
     -- Короче говоря, ты собирался жениться на ней?
     -- Да, я  собирался.  Я думал,  как  только  я поступлю в аспирантуру и
обоснуюсь в Москве, мы съедемся.
     Относительно  Венечки у меня есть еще одно соображение. Я  не отметаю и
мысли, что он сознательно подложил  мне это письмо. Зная, что я собираюсь на
ней жениться, и зная мои взгляды  на отношения со своей девушкой, то есть на
необходимость полной  взаимной чистоты,  и зная из  содержания этого письма,
что она не тянет на этот уровень, и не  желая лично вмешиваться  и тем самым
как бы предавать  ее, он мог подложить мне  это письмо,  чтобы я сам  как бы
случайно узнал обо всем и сам делал свои выводы.
     В самом деле, странно было забыть на столе письмо такого содержания, да
еще перед приходом человека,  для  которого содержание этого  письма -- дело
если не  жизни, то  хотя бы чести...  Если он  это сделал  намеренно, то это
говорит о необыкновенном благородстве его души.
     -- Так ты с  тех пор и  не пытался узнать ни о содержании  письма, ни о
том, как оно тогда попало на стол? {142}
     -- Нет, мне было ужасно неловко затевать этот разговор с Венечкой, а ее
я больше  никогда  не видел. Знаю стороной,  что  она трижды была замужем...
Наверное, это тоже о  чем-то говорит,  хотя никаких прямых улик  у меня нет,
кроме фразы из этого письма. Безусловно, фраза означала некое  предательство
по отношению ко мне... Косвенно, опять же, это  задевает и Венечку. Задевает
в том смысле,  что  ведь если человек  совершил  предательство, он  ведь  не
всякому доверит его,  особенно в письме. Тут удовольствие и описать забавную
интрижку, и знать, что тот, кто будет читать об этой  интрижке, тоже получит
удовольствие. Иначе не напишешь...
     Но если предположить, что он нарочно подсунул мне  это  письмо, значит,
он вдруг встал над обычным уровнем своей  нравственности,  понял, что,  зная
такое и зная, что я  собираюсь на ней жениться,  он ставит себя  в положение
соучастника предательства.
     -- Но где же правда, наконец?
     --   Правда   в   том,   что   было   предательство,  была   готовность
доброжелательно выслушать содержание  этого  предательства...  Все остальное
уже домыслы. Конечно, если он  вдруг подсунул  мне это письмо, пытаясь таким
деликатным  образом открыть мне  правду, я  бы  и сейчас, через многие годы,
обнял его, как брата... Но, в общем, это маловероятно...
     -- Ну  хорошо... С тех пор прошло уже столько лет,  скажи, ты сейчас не
жалеешь, что тогда не прочел это письмо?
     -- Через  минуту после того, как я вышел из  его дома, я  уже жалел  об
этом.  Но ведь человек так устроен, что довольно  часто испытывает сожаления
такого рода. Каждый раз, делая выбор между личной выгодой и порядочностью, и
делая  его  в  пользу порядочности,  мы  в  той или иной  степени испытываем
сожаление. Но в том-то и дело,  в том-то и выбор, что,  если бы мы предпочли
то,  что я назвал  личной выгодой, а правильней было бы  это назвать  низкой
выгодой, наши сожаления, наши угрызения совести были  бы неизмеримо сильней.
Человек, я имею в виду настоящего, порядочного человека, не шагает по жизни,
как  думают  некоторые,  а  идет  балансируя,  и  именно  это  балансирующее
движение, то  есть движение, которое отражает  и  тягу  сверзиться,  и силу,
останавливающую  его от падения, это балансирующее движение заключает в себе
пластический образ личности, побеждающей собственную низость.
     -- Ну, а все-таки, скажи, ты жалеешь  сейчас, что не прочел это письмо?
{143}
     --   Добавлю   ко  всем  снижающим   мою  маленькую  победу  над  собой
обстоятельствам  еще  одно.  Хотя  я  тогда  и не  думал  об  этом,  но  это
неосознанно  входило в суть моего  поведения. Дело  в том, что я от  природы
лишен того, что называют  артистизмом. Я не жалею об этом, но  я лишен этого
дара  или  почти  лишен,  если  совсем  без этого  нельзя  жить. Так вот,  я
чувствовал, что, прочитав  письмо и оставшись  в доме Венечки, я  не смог бы
сыграть образ человека, который ничего  не  читал и ничего не знает. У меня,
между прочим, тогда мелькнула смешная мысль: схватить письмо, убежать  с ним
в туалет, там его прочесть и, если в это время придет Венечка, разорвать его
и выбросить в унитаз, а если не придет, снова положить на место. Но я ничего
не сделал потому, что при всех высказанных  обстоятельствах главным все-таки
был стыд...
     -- Ну, а все-таки,  между нами говоря, ты жалеешь,  что тогда не прочел
это письмо?
     --  Ну, жалею, жалею!  Иначе  и разговора  об  этом  не было бы!  И это
правда. Но правда и все остальное, о чем я говорил.

         ---

     ...Теперь  лодка развернулась и  шла вдоль огромного обрыва,  поросшего
сверху  дубовой  рощей,  живописной   в  своей  корявости.  Гора  эта  слева
опускалась  пологим спуском  к рыбачьему поселку, где жил Володя Палба. Если
смотреть  дальше  вдоль   берега,  виден  был  полукруг  мыса  с  призраками
небоскребов, как бы висящими в воздухе от расстояния.
     Это  были  корпуса  новых  курортных гостиниц,  недавно построенных  на
Оранжевом мысе.  В самых комфортабельных корпусах  отдыхали  иностранцы.  Но
внешне здания  ничем не  отличались друг от  друга, все  они  были  высокие,
воздушные, красивые.
     Совсем  близко  от лодки прошел глиссер,  за которым на  канате тянулся
морской  велосипед.  Там  сидел толстый человек  в трусиках и  важно нажимал
ногами на педали. Колеса велосипеда бесплодно пахтали морскую воду.
     Моряк, сидевший за  рулем на глиссере, подмигнул Володе. Тот, что сидел
на морском  велосипеде, не переставая  педалить,  важно посмотрел  в сторону
лодки и отвел глаза.
     Сергею казалось, что он должен был проявить некоторый юмор по отношению
к своему  странному  иждивенческому путешествию  на морском  велосипеде,  но
человек никакого юмора не проявил, и они прошли мимо их лодки несколько раз,
сильно качнув ее своей волной. {144}
     -- Теперь  еще бережне'й! -- сказал Володя, и Сергей стал  поворачивать
лодку.
     Они  собирались  рыбачить в  начале маленького  залива, куда направился
глиссер  с велосипедистом. В  глубине этого залива,  среди реликтовых сосен,
зеленело здание санатория. Территория его пляжа была  отделена от остального
берега розовой пластмассовой стеной.
     -- Па, кефаль играет, -- крикнула Женя.
     Сергей  посмотрел в  сторону протянутой руки  девочки и увидел метрах в
сорока от лодки, ближе к берегу, какое-то бурление воды, словно в этом месте
из  глубины моря  били ключи. Потом он  заметил, что  в  этой  бурлящей воде
появляются какие-то черные точки. Он догадался, что это рыбы высовывают носы
из воды. Одна, две,  три,  четыре, пять... Трудно было сосчитать, сколько их
там. Может, десять, может, пятнадцать рыб. Некоторые  из них вдруг исчезали,
а  потом  снова  появлялись,  или на  их  месте  появлялись  другие.  Сергей
почувствовал  волнение.  В  тишине  ему  показалось, что он слышит  какой-то
хлюпающий звук.
     -- Тише, -- сказал Володя, -- подгребай, не вынимая весел.
     Он наклонился  и, пошарив в ящике с рыбачьими  принадлежностями, достал
большой  крючок-тройник, оборвал ставку самодура, привязал тройник  к  леске
спиннинга. Теперь он стоял на кормовой банке, высокий, худой, по пояс голый,
в закатанных штанах, обнажавших крепкие, мускулистые икры.
     Он  знаками показал, чтобы Сергей продолжал подгребать как  можно тише.
Володя обеими  руками держал бамбук спиннинга,  слегка развернувшись  назад,
как разворачиваются метатели диска.
     Сергей изо  всех сил налегал  на весла, отяжелевшие  оттого, что  он не
вынимал  их из  воды. Они подошли еще  ближе,  и стал  ясно слышен чмокающий
звук, доносившийся  оттуда, где играла кефаль. Володя показал  рукой,  чтобы
Сергей перестал грести. Сергей  бросил  весла. Лодка беззвучно  двигалась по
инерции. То ли от  волнения, то ли оттого,  что он перестал грести, он вдруг
услышал густой телесный запах разогретого моря.
     Володя  резко  развернулся,  и шнур  спиннинга  со свистом  полетел  по
воздуху,  и  тройник,  взметнув  небольшую  струйку воды,  упал  в  бурлящий
водоворотик. Хлестанув  по  воздуху  удилищем, Володя  сделал подсечку.  Но,
видно, тройник не зацепил кефаль.
     Поскрипывая  катушкой  спиннинга,  Володя быстро  стал {145} наматывать
шнур.  Кефали  ушли  в  глубину.  Какая-то  чайка,  заметив  в  воде  быстро
движущийся тройник, спикировала на него и некоторое время трепыхалась у воды
и шла вслед за двигающимся в воде тройником, пока не догадалась, что предмет
этот имеет отношение к лодке с  людьми. Жалобно  скрипнув,  она поднялась  и
улетела в сторону.
     --  Па, вон они, -- сказала девочка и показала рукой в  сторону берега.
Метрах в ста от лодки снова появился таинственно бурлящий круг.
     Сергей стал грести и снова подошел к танцующим рыбам метров на сорок. И
снова  шнур  с  тройником  со  свистом  пролетел  по  воздуху   и   опять  с
фантастической,  как думалось Сергею,  точностью попал в этот  бурлящий круг
диаметром с соломенную шляпу. Володя подсек, и показавшаяся Сергею громадной
рыба выпрыгнула из воды.
     -- Есть!  --  закричал  Володя  и  стал  наматывать шнур  на мучительно
заскрипевшую катушку.
     -- За хвост, па! -- крикнула девочка.
     Володя изо всех  сил накручивал  шнур  на катушку,  удилище то  и  дело
прогибалось,  хотя он старался держать его  так, чтобы образовывалась прямая
линия  от  шнура  к  удилищу. Но,  видно, рыба дергалась под  водой в разные
стороны, и удилище то и дело судорожно прогибалось.
     Вдруг  рыба выплеснулась  из воды,  просеребрилась в воздухе и  яростно
плюхнулась в воду.
     --  Боюсь,  уйдет, -- сказал  Володя  сквозь зубы, продолжая наматывать
шнур на мучительно скрипящую катушку, -- плохо зацепилась.
     Вдруг он остановился и опустил удилище.
     -- Что ж ты! -- крикнул Сергей, страшно волнуясь.
     -- Ушла!  -- сказал Володя, и взгляд его  внезапно опустел.  Теперь  он
вяло продолжал наматывать вяло провисший шнур.
     --  Все-таки здорово,  -- сказал Сергей, вспоминая, как рыба второй раз
выпрыгнула из воды  и изогнулась в  воздухе, словно  пытаясь, а может,  и  в
самом деле пытаясь перекусить шнур.
     -- Плохо зацепил, --  сказал Володя, вздохнув. Он уже намотал весь шнур
и осматривал тройник. На нем не осталось никаких следов. -- Давай я погребу,
-- предложил Володя и, отложив свой спиннинг, уселся на место Сергея. Сергей
сел на корму.
     Он  решил попробовать  ловить  на ходу. Он  взял свой спиннинг  в руки,
осторожно отцепил крючки  от катушки,  размотал  ставку и  пустил ее в воду.
Тяжелый свинец быстро {146}  стал раскручивать катушку, и ставка, проблеснув
крючками, ушла в воду. Он выпустил метров двадцать шнура, и шнур, увлекаемый
движением  лодки, вытянулся,  и Сергей  время от  времени  мягко,  чтобы  не
сорвать  ставку,  подтягивал шнур,  чтобы  приманить  рыбу  игрой  блестящих
крючков.
     Несколько раз ему попадались одинокие ставридки. Раз  он  подумал,  что
тянет  какую-то большую рыбу,  но  это  оказалась  игла. Длиной  в полметра,
серебристое круглое тело и длинный клюв болотной птицы.
     --  Ты  смотри,  игла  стала  появляться,  -- сказал  Володя, глядя  на
прыгающую и извивающуюся на дне лодки рыбу.
     Сергей  снова опустил  в  воду  ставку.  Вдруг он  почувствовал  живое,
сладкое трепыхание внезапно отяжелевшего шнура.
     --  Стой!  Стой!  --  крикнул  он,   боясь,  что   ставка  не  выдержит
сопротивления  тяжести рыб  и движения лодки. Сергей осторожно и  равномерно
крутил  катушку, и все  время нетерпеливо смотрел  за борт, и наконец увидел
приближающуюся станку с белыми  проблесками  рыб. Казалось,  на ставке очень
много рыбы,  но, когда он поднял  ее над  водой, на ней оказалось пять мелко
трепыхающихся ставридок,  и одна  из них  плюхнулась в  воду,  прежде чем он
поймал качающуюся ставку. Дрожащей рукой он снял с крючков четыре ставриды и
бросил их на дно лодки.
     --  Видно,  напали  на  стаю,  --  сказал  Володя,  поднимая  весла, --
попробуем.
     Он  оторвал  тройник,  привязал  к шнуру готовую  ставку  и  отдал свой
спиннинг дочери. Сам он стал ловить просто со шнура, намотанного на  большую
пробковую катушку.
     Сергей несколько раз  вытаскивал  по одной, по две  рыбы. Володя каждый
раз вытаскивал в два раза  больше,  чем  Сергей  и девочка.  Но  у него была
длинная ставка, крючков на пятнадцать. Сергей про себя подумал с обидой, что
напрасно хозяин сделал  ему ставку покороче. Но  рыба внезапно исчезла и уже
ни у кого не шла.
     -- Случайная стая, -- сказал Володя.
     --  Нас здорово  отнесло, --  поправила его дочка. Володя молча  взял в
зубы шнур и, сбросив весла на воду, сильными гребками, так что от носа в обе
стороны пошла волна, стал грести на старое место. Теперь они стояли напротив
самого начала подковы залива.
     Они  снова начали ловить, и у хозяина с первого  же заброса подцепилось
множество ставридок. {147}
     -- Со дна? -- спросил Сергей дрогнувшим от ревности голосом.
     -- С  полводы, --  сказал  Володя,  лениво  отряхивая  ставку  и  ловко
отцепляя ставрид, которые слишком крепко сидели на крючке.
     Сергей стал быстро разматывать шнур в глубину, то и дело,  через каждые
два-три метра, останавливаясь и пытаясь подсечь. Но рыбы не было.
     -- Смотри! -- сказал хозяин и  показал на ослабевший шнур. Было похоже,
что  грузило  легло  на  дно,  и,  естественно,  шнур  ослабел,  и  пытаться
разматывать его было бессмысленно.
     -- Дно? -- спросил Сергей, не понимая, в чем дело.
     --  Рыба  не пускает,  --  сказал  Володя  горделиво  и  стал  медленно
вытягивать  шнур.  Сергей  смотрел  в  воду.  Огромная,  изломанная  цепочка
приближалась к поверхности воды. Когда хозяин, встав на банку, вынул ставку,
всю унизанную дрожащей рыбой, в воздухе стояло  серебристое мерцание, и звук
трепыхающихся хвостов был похож на звук крыльев ласточек, которые трепещут у
гнезда. Звук далекого детства в деревенском доме  дедушки.  Как давно Сергей
не слышал этого звука, да и где он, дедушкин дом!
     Сергей снова стал опускать шнур,  время  от времени подсекая. Вдруг  он
почувствовал,  что  шнур  потяжелел,  словно  налился соком,  и  он стал его
выбирать,  и  шнур  по  дороге  еще   сильнее  потяжелел,  словно  продолжал
наливаться  соком, и это было ощущение счастья,  везенья, полноты жизни.  Он
вытащил ставку. На ней было семь ставрид.
     -- Семь, -- сказал Сергей, чтобы  все видели.  Он  начал  дрожащими  от
волнения руками снимать рыбу,  но снимать было  страшно неудобно, потому что
одной рукой  она  не снималась, а взяв рыбу  обеими руками, он не знал, куда
деть удилище  спиннинга. В конце концов, сильно волнуясь, он,  зажав удилище
между  ног  да  еще  подбородком  прижав  его  к  телу,  добился   некоторой
устойчивости удилища.
     Но пока  он  с  ним возился,  произошла главная ошибка.  Конец ставки с
грузом оказался на дне  лодки,  натяжение ставки исчезло, и бьющаяся рыба за
полминуты  запутала всю ставку. Сняв рыбу и чуть не плача от волнения  (надо
же запутаться именно тогда, когда пошла хорошая рыба!),  он стал распутывать
ставку,  стараясь  вдуматься, где, куда идет какой узел, и уже заранее зная,
что не распутает,  и все-таки упорствуя, как в школе,  когда, запутавшись  в
контрольной  работе,  уже после звонка  пытался что-то {148} сделать, но сам
знал,  что уже  ничего  сделать  не  сможет,  и  тупо  продолжал  думать,  а
учительница уже ходила между рядами и отбирала последние тетради.
     Так  и сейчас  он занимался распутыванием ставки, а в это  время хозяин
вытащил еще одну гирлянду, и видеть это было мучительно  --  как он спокойно
стряхивает  рыбу со ставки, а если  рыба  не  стряхивается,  он,  поймав  ее
ладонью, легко, двумя пальцами отделяет ее от крючка.
     Теперь  Сергей  вынужден был признать  правоту хозяина, когда он сделал
ему сравнительно небольшую ставку, с  восемью крючками, а не с  пятнадцатью,
как у него самого. Такую ставку он сразу же запутал бы. Да и эту, проклятую,
сумел запутать.
     У  Володи тоже  перестала брать рыба, и это несколько облегчило мучения
Сергея, но никак не облегчило распутыванье ставки.
     -- Па, опять отошли, -- сказала девочка.
     --  Что там у  тебя? -- наконец спросил хозяин. Сергей давно ждал этого
вопроса.
     -- Да запутался, -- ответил Сергей, стараясь скрыть отчаяние.
     -- Дай  посмотрю, -- сказал Володя,  и Сергей протянул ему свою ставку.
-- Садись на весла, --  добавил  он и пересел на корму, продолжая оглядывать
запутанную ставку Сергея.
     Сергей радостно пересел на  весла  и стал ровно  и  сильно грести.  Ему
очень неприятно  было, что он запутался, потому что он оказывался совершенно
беспомощен, когда и раньше, бывало, запутывалась леска.
     Действуя зубами и пальцами, хозяин быстро распутал его ставку,  и когда
они снова подошли к тому месту, где ловилась рыба, он уже снова опускал шнур
в воду. Но теперь рыба почти совсем не ловилась.
     --  Случайная  стая, -- опять  повторил  хозяин свою версию,  как будто
неслучайная   стая  должна  стоять  на   месте,  а  случайная  может  быстро
передвигаться. -- У меня что-то подцепилось, -- вдруг сказал он.
     -- А что? -- спросил Сергей.
     --  Не  пойму,  --  сказал  Володя,  прислушиваясь  к  шнуру,  --  а-а,
скорпионы.
     Он выбирал  шнур, а Сергей,  свесившись  с лодки, внимательно смотрел в
воду. Наконец появилась  ставка. На  самых нижних крючках  ее  он увидел две
рыбы,  одну  большую, величиной с охотничий нож,  другую поменьше, с ладонь.
Спины обеих рыб были покрыты розовыми хищными пятнами. {149}
     -- Видишь, на спине? --  спросил  хозяин, вытянув ставку и держа ее  за
бортом.
     На спине,  особенно  заметный у  большой  рыбы, торчал плавничок, вроде
маленького  черного   пиратского  паруса.  Плавничок   этот  сокращался,  то
складываясь в колючку, то нервно развертываясь.
     -- Не дай бог, ударит, --  сказал  Володя просто и, все еще держа одной
рукой ставку подальше от лодки,  стал  искать в ящике, чем бы оглушить рыбу.
Покамест он искал, маленький  скорпион слетел с крючка и нырнул в глубину, а
большой яростно  трепыхался,  и колючий  пленчатый  плавничок  на  спине  то
складывался, то, злобно напрягаясь, разворачивался.
     Володя  достал гаечный ключ,  подвел ставку к наружному  борту лодки и,
когда  скорпион, качавшийся на  ставке,  притронулся  к  борту,  двумя-тремя
ударами размозжил ему голову.
     После  первого  удара, почти  не задевшего  его, скорпион с такой силой
откачнулся, что чуть не  долетел  до Сергея, склоненного над бортом.  Сергею
показалось, что скорпион в последнее мгновение напряг свой ядовитый плавник,
чтобы хотя бы этим плавником дотянуться до него.
     Сергей вздрогнул и отпрянул. Вторым и  третьим ударом  Володя размозжил
ему голову и, уже рукой обхватив  расплющенную голову, сдернул  дряблое тело
рыбы и выбросил его в море. Скорпион медленно пошел ко дну.
     Они еще некоторое время порыбачили, но больше рыба не шла.
     --  Случайная стая, -- сказал Володя, и они  пошли  поближе  к  берегу,
чтобы ловить разную рыбу на наживку.
     Сергей вынул сигарету и  с  наслаждением закурил, откинувшись на корму.
Он почувствовал, что скучает  по  жене, и ему это было приятно. В  последнее
время в их отношениях появилась какая-то трещинка, но он не мог  разобраться
в том, что происходит между ними.
     Он  не  знал, как это  себе объяснить, просто  порой вставало  ощущение
какого-то тупика. А может быть, дело не в ней, а в работе?

     Сергей Башкапсаров преподавал древнюю  историю в московском  институте,
расположенном  за  городом,  в   довольно  живописной  местности  на  берегу
Москвы-реки.
     Пять лет назад  он защитил кандидатскую диссертацию  на тему "Идеология
древней Спарты". Защитил, судя по всему, блестяще, один из  оппонентов  даже
предлагал  слегка {150} доработать диссертацию и защищать ее как докторскую.
В  институте,  от  директора до  уборщиц,  все  к  нему относились хорошо, а
некоторые даже любили его. Во всяком случае, он так думал. Природа наградила
его  огромной доброжелательностью,  и это волей-неволей вырывалось  наружу и
чувствовалось людьми.
     Ему позволено было говорить, и  не  только на  научных советах, больше,
чем  другим. И он  говорил, но  в то же  время  нельзя было сказать,  что он
злоупотреблял хорошим отношением к себе.
     Он  знал,  что  в   своей  области  он   продвинулся  чуть-чуть  дальше
существующих научных представлений,  и  это  давало  ему  ощущение прочности
своих  возможностей.  Именно  это  ощущение  прочности  своих  возможностей,
понимание  того,  что  он  имеет  свою,  новую  точку  зрения  на  некоторые
достаточно важные старые  проблемы, уверенность, что эта точка зрения верна,
заставляли  его  особенно медленно, кропотливо, всесторонне исследовать свою
тему, чтобы  представить ее не только  во всей полноте научной аргументации,
но и во всей эстетической  полноте,  дающей  сладостное ощущение утоленности
истиной.
     Формально работа его  называлась  "Нравственный  тип  идеологии древней
Спарты", она была продолжением старой его работы, хотя острие мысли, суть ее
состояли в сравнении  идеологии  древней  Спарты с  другими,  более поздними
идеологиями, противоположными по целям, но сходными по следствиям, благодаря
близости нравственного типа.
     -- Далась вам  эта  Спарта, -- слегка поморщился директор института, но
тему диссертации подписал.
     Это было  четыре  года назад.  Время шло, а он все откладывал защиту. И
то, что с  некоторым  скрипом можно было выставить на научное обозрение пять
лет назад, сегодня грозило скандалом. И не только скандалом. Само пребывание
его в институте, вся его научная жизнь (он не хотел думать: карьера) на этом
могли закончиться. В  конце концов,  он мог бы и не  защищаться.  Его вполне
устраивало  его теперешнее  положение.  Вполне?  Да, вполне.  Ведь  если  он
овладел  какой-то  истиной, неужели  ему при  помощи  диссертации  нужно  ее
демонстрировать людям?
     Дело не в людях, подумал  он, а в чем-то другом. Но в чем? Тут какой-то
инстинкт,  думал он, инстинкт передачи  информации... А  может быть, другое,
подумал  он.  Дело в нравственном отношении к истине. Способность пострадать
за нее и есть  самое полное доказательство нравственного отношения к истине.
Без этого никакой истины не  существует. {151} Без этого истина --  еще один
интеллектуальный  узор,   плетение   этого   узора...  Занятие,  недостойное
серьезного человека.
     Но разве он  отказывается  принять  удар?  Надо  как  можно  тщательней
подготовиться. Чем безвыходной ситуация, тем  лучше должна быть подготовлена
работа.
     Самое  смешное,  что жена  тоже  его торопила.  Видимо, она не понимает
размер скандала, который  предстоит. Или ей кажется, что  все обойдется? Или
она  тайно, сама того не сознавая, ждет этого краха? Нет,  конечно. Впрочем,
кто его знает...
     Или  он в  самом  деле  боится  рискнуть  головой?  Ну  что  ж (вспышка
самолюбия), есть чем рисковать.
     Руководитель кафедры истории  академик  Лев Леонидович Скворцов  хорошо
относился  к Сергею Башкапсарову. Он  вообще ко  всем хорошо относился  и, в
награду за свое хорошее отношение к людям, к  себе относился  лучше,  чем ко
всем остальным.
     Он прочел работу Сергея,  основу его  будущей докторской диссертации, и
почти  все   места,   которые  больше  всего  нравились  Сергею,   отчеркнул
безжалостным карандашом. В  последующей  беседе он  намекнул Сергею, что все
эти места, так наглядно развивающие мысль  Сергея, надо убрать,  потому  что
они слишком выдают его мысль, делают ее слишком выпуклой, и  это обязательно
вызовет недовольство оппонентов. Надо  эти  места, хотя  они сами по  себе и
хороши, убрать или затушевать, чтобы спасти главную мысль.
     Кроме  ясно  осознанного  практического  совета, в том, что  говорил  и
предлагал Лев Леонидович, был  и неосознанно раздражавший  академика момент.
Дело даже не в том,  что  Сергей  Башкапсаров слишком далеко отходил в своей
работе  от существующих,  принятых  и  одобренных  представлений  о поднятой
проблеме.  Но дело в том,  что,  и отходя  далеко от принятых  и  одобренных
представлений  о своей проблеме, и копошась поблизости от них, он ни в  том,
ни в другом случае не чувствовал привязи, той невидимой привязи к одобренным
представлениям, которую чувствовали все научные работники, в том числе и он,
академик Лев Леонидович.
     И кто, как не он, всеобщий любимец Лев Леонидович, порой  натягивал эту
привязь в своих работах так, что, бывало, наверху даже высказывали тревогу в
том смысле, что не оборветесь ли, Лев Леонидович, не слишком ли  натянули...
Нет, не оборвет Лев Леонидович привязи,  на {152} то у него и могучее чутье,
на то он и всеобщий любимец, академик, жизнелюб.
     А  у  этого  Башкапсарова   никакой  тебе  привязи,  весь  распахнутый,
свободный, ковыряется в проблеме, словно у себя в письменном столе. Вот чего
он  не чувствует  и  что придает  всей  его работе интонацию  очаровательной
доверчивости, черт бы его побрал!
     Хотя  Сергей внутренне совершенно не был согласен с Львом Леонидовичем,
внешне он почти согласился с ним, во всяком случае кивал  на его  замечания,
правда без особой бодрости. Потом, вспоминая свое поведение, Сергей подумал,
что  он вел себя так, чтобы  сохранить за собой такого  сильного сторонника,
как руководитель кафедры академик  Скворцов. Итак, чтобы спасти полемическую
мысль, надо было лишить ее полемической сущности.
     Шестидесятилетний  академик  Скворцов  славился   своей   моложавостью,
спортивностью и влюбчивостью. Совсем недавно с присущим ему детским эгоизмом
он рыдал у ног своей любовницы, молодой научной сотрудницы, решившей наконец
прервать  роман  с академиком и  выйти  замуж. Он просил ее не покидать его,
хотя у самого была семья, состоящая из жены и троих детей.
     Однажды на банкете, разговорившись.  Лев  Леонидович рассказал,  как он
катался на яхте с одной очаровательной женщиной, но неожиданно ветер  погас,
и яхту снесло  далеко в море,  и за  ними  был послан  пограничный  катер, и
пограничники сначала ругались, но потом, увидев его удостоверение академика,
очень  вежливо отбуксировали яхту к  берегу.  Сергей заметил,  как во  время
этого рассказа посерело  лицо жены  академика. Сам рассказчик тоже заметил с
некоторым опозданием,  что в присутствии жены рассказ его звучит  не слишком
уместно.
     -- Тогда еще  Софочки  не было,  --  добавил  он  и  погладил ее плечо.
Получалось,  что  он академиком  был с молодых  лет, что не  соответствовало
истине.
     Сергей, конечно, преувеличивал, считая, что  хорошее  отношение  к нему
академика Скворцова вызвано тем, что он,  Сергей,  кавказец,  а  Скворцов --
любитель горных лыж, впрочем, как и водных.
     --  Ну как,  поедем  в этом году в Бакуриани? -- бывало, спрашивал он у
Сергея, и Сергей добродушно соглашался, словно в прошлом году они уже были в
Бакуриани  и в этом году туда  собираются. На самом деле  Сергей  никогда не
бывал в Бакуриани, а горные лыжи видел только в кино.
     И когда академик объяснял Сергею, почему главную {153} мысль его работы
надо  упрятать как можно глубже, Сергею слышалось: что же  мне,  из-за твоей
работы лишаться горных лыж, водных лыж и аспиранточек?
     Конечно,  для  него,  для академика  Скворцова, риск был  ничтожный,  а
все-таки хоть и риск был ничтожный, но и этого ничтожного риска  он не хотел
брать на себя.
     Иногда Сергею  приходила в голову блаженная  мысль бросить все: Москву,
институт,  вернуться  на родину, устроиться где-нибудь  в  горной деревушке,
работать  в школе  и жить себе  в свое удовольствие.  Краем сознания он этот
свой приезд связывал с возможностью присмотреть себе подходящее местечко.
     И в то же время он знал, как это  маловероятно.  А почему бы?.. Все эти
мысли в последний год особенно беспокоили его. Они  внесли в его отношения с
людьми  какую-то  заторможенность,   а   ведь   он   всю   жизнь   отличался
необыкновенной быстротой  реакции,  непосредственностью, за  что и  нравился
многим.
     Ладно, там видно  будет, решил он (ничего не решив) и, бросив  сигарету
за борт, как бы отряхнул от себя неприятные мысли.

     Впервые Сергей  со своей  будущей женой  встретился семь лет  назад,  в
институтском кинозале.
     Он шел в кино  в каком-то странном возбужденном  состоянии. У него было
ощущение предчувствия  любви,  какой-то  необычайно заманчивой  встречи.  Ну
прямо-таки вот-вот  должна была  появиться  принцесса, в которую он  наконец
по-настоящему влюбится.  Войдя в кинозал, он оглядел зрителей,  некоторые из
них были  его студентки,  и  они,  здороваясь  с ним,  улыбались  ему (смесь
почтительности   с   девичьим   любопытством),   но,   не   заметив   ничего
оправдывающего его предчувствие, он сел на скамью.
     Он  продолжал  чувствовать  тревожное  любопытство, несмотря на то  что
дверь  уже  закрыли,  свет погас  и началась  картина.  Постепенно  волнение
улеглось, и он стал следить за тем, что происходит на экране.
     Вдруг он почувствовал, что какая-то девушка села рядом с ним.  И тут же
он  восстановил  в  памяти,  что  несколькими  мгновениями раньше  осторожно
скрипнула дверь и кто-то вошел в зал.
     Он  украдкой посмотрел на  севшую  рядом с  ним девушку,  но  в тусклом
отсвете  экрана  заметил только большую  копну волос и скорее догадался, чем
увидел,  что  {154}  лицо у нее  приятное.  В сущности, он только  разглядел
слабую, женственно-дегенеративную линию подбородка.
     Такая   линия  подбородка  была  у  девушки,  которую  он  полюбил  еще
школьником,  первый  раз  в  жизни.  Струя  волнения  пронзила  его,  но  он
сдерживался, не зная, что делать, и боясь вспугнуть девушку.
     Они   смотрели  какой-то  очень   старый  иностранный  фильм.  Действие
происходило в пустынном африканском поселке. Какая-то  жульническая компания
пыталась прибрать к рукам еще  не разработанные,  но, по-видимому, несметные
залежи нефти. В эту  компанию по  ошибке втесался  честный инженер, который,
сам того не ведая,  мешал им, и они собирались его убрать. Но этого инженера
полюбила местная девушка, однако европеянка, которая ездила на ослике и была
очаровательна в своих  якобы  незатейливых  брючках  и  рваной  ковбойке.  В
течение  всего фильма она пыталась вдолбить  в голову этого инженера, что он
имеет дело с опасными жуликами и что она неравнодушна к нему. В конце концов
инженер  влюбился в  нее  и через  свою  любовь осознал, с  какими  опасными
жуликами он связался.
     -- Эта девушка похожа  на  вас,  -- неожиданно  шепнул  Сергей сидевшей
рядом с ним девушке.
     --  А  разве вы меня знаете?  --  спросила она, повернувшись к  нему  и
стараясь  разглядеть  его.  Голос у нее  был  низкий и  хрипловатый.  Ужасно
приятный голос.
     -- Да,  -- вдохновенно  солгал Сергей, словно мысленно добавил, что всю
жизнь готовился ее встретить и потому имеет право считать, что знает ее.
     Она что-то почувствовала. Мысль его дошла до нее в виде телепатического
иероглифа, означающего, что надо привести себя  в  порядок. По крайней мере,
проверить  прическу.  Она  слегка  притронулась  руками  к  волосам,  словно
сказала, что  если дело  обстоит  так серьезно,  то  она, пожалуй, проверит,
хорошо  ли  лежат ее  волосы, потому  что вдруг и он ей  понравится, и тогда
будет очень жаль, если ее подведет прическа.
     -- Странно,  --  сказала она своим  милым,  как  бы проваливающимся  на
некоторых звуках голосом, -- вы из нашего города?
     "Ах, она заочница",  --  вдруг  догадался он, почему  такую хорошенькую
девушку не разглядел в институте. Ему казалось, и это было похоже на правду,
что он не мог не заметить в институте такую девушку.
     --  Да, -- сказал он, голосом давая знать, что он  шутит, {155} а шутит
потому, что она ему понравилась,  вернее, должна понравиться, когда зажжется
свет и он ее разглядит, -- я парень из вашего города.
     Он это сказал, приблизив  свое лицо к ней. Он вдохнул облачко ее запаха
и это был тот самый запах, какой должен быть, когда девушка нравится.
     Ей   передались   его   волнение,  его   заинтересованность   ею,   она
почувствовала что-то странное в его облике, но что это, не могла понять. Она
чувствовала,  что для  студента он  ведет  себя как-то странно, а то, что он
преподаватель института, ей и в голову не приходило.
     -- А как наш город называется? -- спросила она недоверчивым шепотом.
     -- Забыл, --  удрученно  и  жарко  шепнул  он ей на ухо и на  мгновение
прикоснулся  губами  к  щекочущему  завитку  волос  и  к  самой  мочке.  Она
вздрогнула и мягко отстранилась, после чего вспомнила его удрученный голос и
улыбнулась.
     Они некоторое  время молча смотрели на экран, где девушка все ездила на
своем ослике,  все выручала своего инженера, а  тот все никак не мог понять,
какие жулики его окружают  и до чего  хороша эта девушка в своих истрепанных
брючках и уже готовой развалиться, на радость зрителям, ковбойке.
     -- А вы аспирант? -- вдруг спросила она у него, нащупывая какой-то путь
к истине.
     -- Нет, -- сказал он, -- я читаю древнюю историю.
     -- Ври-ите, -- протянула она  провинциально и,  вдруг  испугавшись, что
это правда, добавила: -- Ой, извините...
     Когда картина  кончилась и зажегся  свет,  они разом посмотрели друг на
друга, и он почувствовал по ее взгляду, что  она довольна знакомством с ним,
а он  ощутил некоторое  разочарование,  хотя  девушка  была приятная,  даже,
пожалуй, больше чем  приятная. Но для  оправдания его рокового  предчувствия
она не тянула. Так ему подумалось.
     У нее были очень пухлые свежие губы и тяжелые веки, что  ему нравилось.
Но  веки почему-то  были  красноватые,  и ему мельком  подумалось,  что  это
когда-нибудь будет раздражать.
     Выходя из кинозала, он старался идти  рядом с ней с выражением солидной
независимости: то  ли девушка случайно оказалась рядом, то  ли она подошла к
нему проконсультироваться по какому-то учебному вопросу.
     Они вышли из  клуба. Была звездная, теплая майская ночь. Рядом с клубом
были расположены небольшие домики, {156} в которых  жили преподаватели. Чуть
подальше высился  многоэтажный корпус общежития студентов. Заросли черемух и
сирени  цвели  вдоль   асфальтовой  дорожки,  ведущей  к   главному  корпусу
института, где Сергей все еще жил в общежитии аспирантов.
     На  лужайке,  невидимые  за кустами черемух, студенты под  гитару  пели
песни  Окуджавы. Вдалеке  слышался  женский  смех. Казалось,  лужайка, кусты
сирени и черемух и сама ночь пронизаны шевелением и шепотом влюбленных.
     -- Нет, нет, я пошла спать, спокойной ночи, -- сказала какая-то девушка
и, раздвинув кусты,  вышла  на асфальтовую дорожку  впереди них. Она  прошла
мимо, вглядываясь в них с тем особым женским любопытством, которое в темноте
старается определить, кто с кем. Тогда как любопытство мужчины в темноте, по
наблюдениям Сергея, направлено  на  попытку угадать -- не кто с  кем,  а как
далеко зашли отношения.
     Вслед за  девушкой  на  дорожку  вышел  парень,  но,  увидев,  с  какой
решительностью она уходит, он снова нырнул в кусты и с алкогольной бодростью
недопившего отправился к тому месту, где компания студентов пела песни.
     -- Я пойду, --  сказала она нерешительно, и он почувствовал,  что можно
еще с  ней погулять. Но он и сам не понимал, хочется  ему с ней остаться или
нет.  Она сделала  несколько шагов  в  сторону от  асфальтовой  дорожки, что
означало  ее намерение уйти, но  и смягченное тем, что  на дорожке  появился
велосипедист. Это был знакомый  Сергея, аспирант. Впереди  велосипеда дрожал
жидковатый  свет  фонаря, и аспирант в свете  этого  фонаря  увидел девушку,
отошедшую  от Сергея, удивился тому,  что  она ему незнакома,  и,  проезжая,
внимательно вгляделся в лица обоих, чтобы определить степень их близости.
     Свет  велосипедного   фонаря  осветил  нежную  линию  ее  ног,  всю  ее
неуклюжеватую  фигуру, как бы  неточно  стоящую на  земле, в  светлом легком
пальтишке, и Сергей решил, что она все-таки очень приятная девушка.
     -- Пойдемте до реки и вернемся, -- сказал он.
     Она  неуверенно посмотрела  в  сторону Москвы-реки,  словно  прикидывая
расстояние  и  время,  которое  понадобится для того, чтобы  дойти до реки и
вернуться обратно.
     Они пошли мимо главного корпуса, возле которого на скамейке под большим
развесистым кустом черемухи  сидело много  студентов и студенток. Здесь-то и
бренчали на гитаре и пели.
     Сергей прошел со своей девушкой  примерно  в пятнадцати  {157} шагах от
них, но здесь, у входа в институт, горели фонари, хотя и не  очень яркие, но
достаточные для того,  чтобы  он  был узнан. Он  старался  идти так,  чтобы,
девушка  была прикрыта его  силуэтом. Ему  не хотелось, чтобы  ее кто-нибудь
узнал. В то же время ему не хотелось, чтобы она заметила этот его маневр.
     Когда они подошли ко второму  от входных дверей  фонарю, скамейка,  где
сидели и толпились студенты, вдруг замолкла,  что было явным признаком того,
что он узнан. Сергей почувствовал смущение  и тревожную догадку, что они  не
только  узнали его,  но и  обязательно  дадут  знать,  что  его  появление с
девушкой не осталось незамеченным.
     Только они  отошли в  тень, как со стороны замолкшей скамейки раздалось
многозначительное  покашливание, на что остальные  студенты ответили взрывом
хохота.
     -- Жеребчики веселятся, -- сказал он.
     -- Вас все знают,  --  ответила  она  с  улыбкой,  во  всяком случае не
показывая,  что сама смущена. На самом деле  она не  смутилась, а  в глубине
души даже была польщена,  что  вот она  студентка, а прогуливается с молодым
доцентом. "Только бы не показаться глупой", -- подумала она.
     Они вошли  в дубовую рощу,  почему-то  считавшуюся гордостью института,
хотя институт  существовал  не больше двадцати лет, а дубам было по  крайней
мере лет по сто.
     Сергей спросил, откуда она родом,  и очень  обрадовался,  узнав, что  в
самом деле бывал в этом небольшом чистеньком городке Тульской области.
     Когда-то он вместе с аспирантами института ездил в Ясную Поляну,  и  на
обратном пути они остановились на несколько часов в этом городке.
     Городок ему  так  понравился, что он тогда подумал: хорошо бы  полюбить
ясную, интеллигентную девушку из такого городка и жить с нею всю жизнь.
     Он сказал, что  и в самом деле  был в ее городе, сказал,  что любовался
необыкновенными  могучими  липами  городского парка, что даже стрелял там  в
тире.
     Она страшно обрадовалась  его словам  и стала рассказывать  о  городе и
библиотеке,  где  она  работала.  Он  был  рад  за  ее  библиотеку,  но  ему
показалось, что библиотеке  уделено  слишком много слов, и он  спросил,  чем
занимаются ее родители. Она сказала, что папа у  нее старенький,  занимается
садом,  а  когда-то  был юристом. А мама,  сказала  она, полыхнув гордостью,
лучший гинеколог города. Он засмеялся, почувствовав юмор между глобальностью
определения (лучший!) и масштабами этого деревянного городка. {158}
     Мысленно он решил остановиться возле самого  большого  и потому  самого
тенистого дуба и непременно попытаться поцеловать ее. Теперь они  шли сквозь
дубовую рощу. Здесь было довольно темно, и он очень бережно вел ее под руку,
потому  что  земля  здесь  была  перевита  корнями дубов  и тропа была очень
бугриста.
     Сначала, когда  он взял  ее под  руку,  то почувствовал,  что  она  вся
напряглась,  может быть даже испуганно  съежилась, но он  так бережно держал
ее,  так избегал  малейшего  чувственного  намека, что добился своего. Через
минуту она совершенно свободно подчинялась его легким, дружеским указаниям.
     -- А что тут смешного? -- спросила она, когда он  рассмеялся, узнав, до
чего знаменита ее мама. -- По-вашему, я хвастунья?
     --  Нет,  -- сказал он,  снова  рассмеявшись,  --  но когда вы сказали:
лучший гинеколог, я подумал -- по крайней мере, Тульской области.
     -- А-а-а, -- протянула она и тоже рассмеялась, уловив, в чем заключался
юмор.
     Ее наивность  почему-то заставила его  отложить  попытку  поцеловать ее
возле этого дуба.  Он решил попытаться позднее, когда  они дойдут до берега,
до которого оставалось метров  пятьдесят, словно она, пройдя это расстояние,
могла стать более зрелой.
     ...Они стояли на берегу Москвы-реки. Пахло водяной сыростью, лягушачьей
теплынью начала лета. Звезды тускло мерцали на неподвижной поверхности реки.
Ниже по течению смутно угадывались очертания железнодорожного моста. По нему
с  грохотом пролетел ленинградский поезд, пронося над мостом горящие окна, а
по воде огненную полосу, отражение слившихся огней окон.
     Светящиеся окна  вагонов  напомнили  ему  вдруг  кинокадры, которые  он
собирал в детстве. Далекое, грустное волшебство.
     Потом мимо  них вверх  по  течению прошел пароход,  весь в  праздничных
огнях,  сдержанно  и  опрятно  шелестя  колесами.  На  корме  кто-то  стоял,
облокотившись  о  поручни,  и,  когда  корма  проходила  мимо них,  человек,
стоявший у борта, бросил в воду сигарету,  и она, прочертив в воздухе легкий
полукруг, погасла в воде.
     И, словно  двигаясь  в  некоторой мистической последовательности: поезд
промчался по мосту -- первый сигнал, прошелестел пароход -- второй сигнал и,
наконец,  брошенная сигарета -- последний сигнал, -- он бережно взял  ее  за
плечи {159} и еще бережней притянул к себе и поцеловал ее в нежно светлеющую
шею.
     Она  вздохнула и слегка,  словно в ответ  на его бережность, боясь быть
грубой, отстранила его, и он понял, что она не рассердилась. Он поцеловал ее
в  щеку, потом в  глаза, и она так же  слабо  отстранялась, и  от нее  веяло
юностью, робостью, робкой доверчивостью...
     Все-таки он подумал, что, вероятно, она уже целовалась  с мальчиками, и
без всякого чувства по отношению к этому, но просто  понимая, что это должно
облегчить ему задачу, поцеловал ее в губы, в тихие лепестки губ.
     -- Ой, -- задохнулась она и довольно  сильно оттолкнула его от себя, --
вы так всегда?
     "Если удается", -- подумал он, но вслух сказал:
     -- Ну что вы... Просто вы мне очень понравились...
     --  Правда?  -- сказала  она своим глухим голосом и  снова тронула свои
темно-русые пушистые волосы.
     Он  притянул ее  голову  к  себе  и поцеловал  в  душистую копну волос,
вдохнул запах  солнечного  дня,  разогретого  солнцем  растения.  Теперь  он
целовал ее  уверенно,  и эта уверенность словно  передалась  ей, и когда  он
поцеловал ее в один  глаз,  она  доверчиво  подставила другой, как будто это
была совершенно узаконенная процедура,  --  если уж  целуют  один глаз, надо
подставлять другой.
     Показалась баржа. Она шла вниз по течению. Она шла очень медленно, таща
за собой бесконечный караван плотов, груженных лесом.
     Когда, затемнив  реку, баржа поравнялась с ними, он поцеловал ее в губы
-- на этот раз  долгим поцелуем -- и вдруг почувствовал,  что ее губы ожили.
Он уловил это краем сознания и внезапно уверился, что она впервые чувственно
оживает, и он не прерывал поцелуя, и сладость длилась и длилась, а плоты все
шли и  шли,  и  от них доносился ровный сильный запах древесины, равномерный
всплеск  волн,  иногда  голоса людей,  и на  некоторых плотах горели костры,
которые он замечал  краем глаза сквозь сон  поцелуя, и казалось,  плотам  не
будет конца, как поцелую, как жизни.
     Сам  того не осознавая, он вложил в  этот  поцелуй всю горечь неудачной
первой  любви, всю  горечь неудачной  второй  любви  и  всю горечь неудачной
третьей  любви,  и каждая из них  обречена  была быть  горькой  и неудачной,
потому  что  он слишком  много чувства  вкладывал в  каждую из них и слишком
верил в  необходимость  полного бескорыстия. Одних из них он отпугивал  этой
силой чувства, от других с  кровью и болью отдирался сам,  потому что, когда
{160} много вкладываешь, много и  требуешь,  а когда  он влюблялся, каким-то
образом  каждый раз  включалась по отношению  к любимой высшая  нравственная
требовательность, и каждый раз его идеал в чем-нибудь его подводил.
     И наоборот, случайные интрижки всегда удавались, и  женщины, с которыми
он встречался, чаще всего  подчиняясь  их инициативе,  наперебой хвалили его
спокойный веселый нрав, потому что  сигнальная  система высших требований  и
высших ожиданий не включалась.
     Наиболее  глупые из  них именно по этой причине  пытались женить его на
себе, и, когда эти попытки  делались  достаточно назойливыми,  он  уходил от
них.
     Но эти успехи для него  были хуже тех  неудач и,  в  сущности, были еще
более неудачны, и  потому  в этот долгий поцелуй он неосознанно  вкладывал и
эту горечь мелочного разбазаривания жизни.
     А плоты все шли и шли, и он, не прерывая поцелуя, слушал легкий всплеск
волн,  поднятый   ими,  вдыхал  сильный  свежий  запах  древесины,  замечал,
приоткрывая  глаза, медленно  плывущие  их низкие  черные  силуэты, страдные
костры, горящие на некоторых из них. и таинственные фигуры  людей возле этих
костров,  и ее в слабом  свете  звезд запрокинутое покорное лицо с закрытыми
глазами, мгновениями  до  какой-то  сладостной  жути  напоминающее  лицо его
первой любви.
     И хотя она была жива  и он ее видел во  время своего последнего приезда
на  родину,  но это  было хуже, чем если  бы она  умерла. Они встретились на
вечеринке у общих знакомых. И впервые, впервые в жизни во время их  встречи,
он был грустен, но спокоен  и пуст,  а она  нервничала и  бесконечно шпыняла
своего мужа,  мирно  игравшего  в  шахматы. Роли  переменились,  но это  его
нисколько не радовало, и он понимал,  что во всем этом не последнее место, а
может, и первое место занимало то,  что он, когда-то безалаберный мечтатель,
добился,   как  ей  казалось,  немалых   успехов,  став  доцентом  Института
общественных наук.
     В тот вечер речь зашла об одной из ее подруг  той  поры,  когда  он был
влюблен, на  крылечке  дома которой он  признался  ей в любви. И он  тут  же
напомнил ей об этом  без  всякого  злорадства, но и  не  случайно, а как  бы
демонстрируя  прочность и силу своего теперешнего равнодушия  к ней. Как она
густо покраснела, как осеклась, когда он напомнил ей об этом!
     Какое неудержимое,  какое сладострастное истязающее  душу стремление  у
влюбленных расстелиться в собачьей преданности! {161} Тот путь, который двое
должны пройти  друг  к другу,  чтобы  обрести и  беречь общее завоевание, он
одним махом прошел сам, и что ей  тогда оставалось, как не отвергнуть его. И
она отвергла его -- мягко, уклончиво, и не  совсем  отвергла, но  его тайная
гордость,  его не осознанный им самим идеализм предпочел полноту страдания и
боли отвратительному, как ему казалось,  меркантильному,  постепенному  пути
завоевания сердца любимой.
     Нет, он  и теперь  ни за что не  согласился  бы на  любовь,  похожую на
хорошо  сыгранную  шахматную  партию, но  он,  иронизируя над  самим  собой,
признал  необходимость  некоторого  неподлого маневрирования,  или,  как  он
называл это про себя, уважения к деталям.
     Наконец  бесконечный  караван  плотов освободил  гладь  реки,  и  сразу
посветлело, он осторожно оторвался от нее, она вздрогнула, глубоко вздохнула
и открыла глаза.
     Она внимательно  посмотрела на  него и вдруг  сама поцеловала  его. Это
было  еле  слышное   прикосновение,  отделенный  от   чувственности  поцелуй
признания того поцелуя.
     -- Я и не знала, что так бывает, -- сказала она, снова вздохнув.
     -- А разве не бывало? -- все-таки спросил он.
     -- Конечно, нет, -- сказала  она удивленно, словно была уверена, что он
это должен был понять сам, -- ну, пытались ребята, которым я нравилась... Но
это было совсем не так...
     "Может,  и  не  врет",  --  подумал  он.   Возбуждение  прошло,  и  он,
прислушиваясь  к себе, ясно осознал,  что ему  безразлично, что было у нее с
другими ребятами.
     Они пошли назад. Когда они снова вошли в дубовую рощу и  подошли к тому
дубу  с  самой густой тенью, он, словно выполняя кому-то, может быть  самому
дубу, данное обещание поцеловать ее здесь, снова остановился и несколько раз
поцеловал ее, не  испытывая  почти  никакого волнения, а только  наслаждаясь
запахом  ее  юности.  В  сущности,  правильней было бы привлечь ее  к себе и
нюхать, как свежую росистую ветку, полную цветов.
     -- Я, наверно, устала, -- сказала она, и он понял,  что теперь не  надо
этого, и они пошли дальше. Ему было легко и хорошо.
     Он рассказал ей о  своем предчувствии и  о том, что он, увидев ее, хотя
увидеть было невозможно, и все-таки увидев ее, сразу понял, что предчувствие
его не обмануло.
     В ответ она сказала, что и она что-то почувствовала, когда он шепнул ей
на  ухо о  том, что забыл  название ее города. Он добродушно усмехнулся  про
себя, понимая  разницу {162} между своим предчувствием, в сущности ожиданием
любви, естественным для молодого неженатого и невлюбленного человека, и тем,
что  ощутила  она, может  быть, первый раз  в жизни, а  именно --  дуновение
чувственности в ответ на его близкий, чуть коснувшийся ее уха шепот.
     -- Я живу с девочками в пятой комнате, -- сказала она, когда  он подвел
ее к зданию общежития, -- до свиданья...
     --  Спокойной ночи, -- сказал  он, кивком давая знать,  что он запомнил
номер  комнаты. Кивок  был чисто  механическим,  потому что он тут же  забыл
номер комнаты. Да это было и неважно, потому что тут он найти ее мог всегда.
     Он закурил и пошел  в главный  корпус,  но у входа в него остановился и
постоял, любуясь светлой безлунной ночью, тишиной, запахом черемух.
     Он бросил свою сигарету в урну и  вошел в здание института. Поднялся на
пятый этаж в свою комнату, где он жил аспирантом, разделся, лег и заснул.
     Ему приснилась  девушка из кино, неутомимый рыцарь того  инженера.  Она
подъехала к Сергею на своем ослике и, почему-то приняв его за того инженера,
стала объяснять ему, как он  должен  вести  себя с этими бандитами, а он все
смотрел  на нее,  на  ее  ковбойку,  на глазах  расползающуюся  от ее бойкой
жестикуляции. В конце концов он  обнял ее  якобы для того, чтобы прикрыть ее
наготу,  а она, ничего  не понимая, продолжала говорить, а он обнимал ее все
крепче и крепче, и она, уже задыхаясь  в его объятиях, продолжала  объяснять
ему, как  он должен действовать, чтобы не погибнуть, а он  уже думал, как бы
ссадить  ее с этого  ослика,  чтобы отнести  ее  куда-нибудь  в пампасы,  но
боялся, что, как только  он ее подымет, она догадается, что он совсем не тот
инженер, за которого  она его принимает. Может,  он и решился бы унести ее в
пампасы, но мешал ослик,  иронически искоса  следивший за  ним  и  с  самого
начала понимавший, что он не тот инженер и вообще никакой не инженер, а черт
знает кто.  И ему ничего не оставалось делать, как  все крепче  и  крепче ее
обнимать, как  бы  заменяя своими растленными  объятиями  ее истлевающую  на
глазах ковбойку.
     Утром  в столовой к  нему  подсел  аспирант  и, поставив  на  стол свой
завтрак, состоявший из холодца и тарелки винегрета, сказал:
     -- Поздравляю, Башкапсаров! Хорошую ты девочку подцепил!
     Это был не тот аспирант, который проезжал мимо них на велосипеде. {163}
     -- Не понимаю, -- сказал  Сергей и, сделав постную мину, поддел  вилкой
противную  дольку свеклы из своего винегрета. "Вот сволочи,  --  подумал  он
беззлобно, -- не успеешь с человеком пройтись, уже все знают".
     --  Сегодня  моя  Люба, --  продолжал  тот, имея  в  виду свою девушку,
студентку пятого курса, -- утром постучалась за утюгом  в  пятую комнату,  а
некоторые девочки еще лежали, и дверь была закрыта. "Откройте, девочки,  это
Сергей Тимурович!" -- крикнула одна заочница,  чем и выдала себя. Когда Люба
вошла,  вся комната заржала. Девушка  смутилась. Потом Люба показала мне ее.
Хорошая. В моем вкусе. Не стандарт.
     -- Видал я твой вкус  в гробу, -- ответил Сергей, на этот раз и в самом
деле разозлившись. Само упоминание его вкуса по отношению к девушке, которую
он  выбрал,  было для него  оскорбительно, и  было  оскорбительно, что  этот
аспирант,  человек,  по  мнению  Сергея,  во  всех  отношениях  ничтожный  и
стандартный,  сказал,  что  она нестандартна, а то, что стандартный  человек
считает нестандартным, на самом деле и есть стандарт. "Но ведь она и в самом
деле своеобразная девушка, -- подумал Сергей, -- просто этот негодяй неточен
даже в границах собственного ограниченного вкуса".
     -- Вот Сергей!  Шуток не  понимаешь,  -- сказал  аспирант, приступая  к
холодцу, -- а между прочим, я ассистирую у них послезавтра на экзаменах.
     -- Смотри не завали, -- хмуро примирился Сергей и помешал ложечкой чай.
     -- Я бы завалил,  -- усмехнулся аспирант, -- да боюсь, ты мне отомстишь
на защите.
     Он это произнес с намеком на двойной смысл слова.
     -- Я это могу  сделать гораздо раньше,  -- сказал Сергей  и, выпив чай,
вышел.
     Они  виделись  почти  каждый  день,  и  Сергей  удивлялся, что  она ему
продолжает  нравиться все так же свежо, но  это не переходит  в  мучительную
влюбленность, как бывало раньше, и не слабеет, как еще чаще бывало раньше, а
держится на прежнем волнующем, но и подвластном сознанию уровне.
     Он  удивлялся  этому и,  со склонностью  все  анализировать,  пришел  к
выводу, что дело  тут в том, что он  сразу стал с  ней  целоваться.  Горючее
любви, решил он,  уходит  на  встречи,  объятия,  поцелуи, смягчая углы и не
давая накопиться взрывным силам.
     В  ее облике была какая-то очаровательная  неуклюжесть {164} совершенно
непонятного   происхождения.   Она  как-то  нетвердо   ступала,   неуверенно
протягивала руку, пугливо поворачивала голову.
     Однажды   вечером  ему  удалось   пригласить  ее  к  себе  в   комнату,
предварительно прибравшись и договорившись с соседом, что его не будет.
     Она  осторожно  присела на диван. Он  угостил  ее  обломком  шоколадной
плитки, найденной им  в ящике стола, куда он  зачем-то полез.  Он терпеть не
мог в таких случаях всякого рода приготовления  с выпивкой и тому  подобное,
считая все это унизительным и пошлым.
     Вообще Сергей, достаточно терпимый  ко многим человеческим недостаткам,
был раним пошлостью, как редко кто. Но тут, возможно, сказывалась и  глубоко
затаенная гордость, и желание нравиться за счет собственных достоинств.
     Это  могло  показаться противоречивым,  учитывая,  что  он  не исключал
рациональности (то, что он называл "уважение к деталям"), но рациональность,
очищенную от пошлости, он считал не унизительной.
     Так, например, он считал,  что, если девушка тебе нравится и к тебе, по
крайней мере, испытывает  некоторую симпатию,  было  бы  величайшей  ошибкой
признаваться ей в любви. Зерно чувства, считал он, прорастает и вытягивается
и  силу священного любопытства, чтобы дотянуться до твоей души и заглянуть в
нее. Если же  ты  до срока  раскрыл  свою душу,  росток  хиреет, ему незачем
расти.
     Вспоминая свой  достаточно горестный, как он считал, опыт и опыт многих
своих знакомых, Сергей  удивлялся необъяснимому,  иррациональному стремлению
людей  признаваться  в  любви.  Люди признаются  в  любви даже тогда,  когда
заранее знают,  что получат отказ. И  не только тогда,  когда заранее знают,
что получат  отказ, но и  тогда,  когда  предчувствуют,  что  это  признание
положит  конец и  тем невинным,  дружеским отношениям,  которые  так  дороги
влюбленным  и которые станут невозможными  после признания.  Откуда же  этот
восторженный, этот неудержимый, этот победный порыв к приятию поражения?
     Иногда Сергею  казалось,  что  существует  какая-то высшая сила  жизни,
которая неуклонно ведет  статистику влюбленных, следит за всемирным балансом
любви, которая не только учитывает безответную любовь, но и вносит ее в свои
списки  как высшее достижение человеческого духа. Вот откуда, думал он, этот
тайный восторг, этот неудержимый порыв к приятию поражения.
     Сергей побывал в этих списках, но больше не хотел {165} этого. Он хотел
проходить по второй, более скромной категории разделенной любви.
     Он знал, что стал  хуже от этого,  и был согласен с этим. Вот и сейчас,
когда она  сидела на  диване  в своем  желтом платье  с короткими  рукавами,
которое  ей  так  шло,  ему  очень  хотелось  ее  поцеловать,  но  он  решил
(рациональность,  уважение к деталям) во что  бы  то ни стало  сдерживаться,
чтобы не обидеть  ее и,  главным  образом, не вспугнуть. Все-таки она первый
раз пришла в его комнату.
     С любопытством  озираясь, она доела  шоколад  и  сказала, что  ей здесь
нравится. Он  присел рядом  с ней  и,  сразу же забыв  о своем  рациональном
решении, сочно поцеловал ее в губы.
     Он  чувствовал грудью  сквозь мягкую  ткань  платья ее тело,  осторожно
прижавшееся к нему, и постепенно, продолжая целовать и не отрывая своих  губ
от ее рта,  стал пригибать ее к дивану, и она попыталась освободиться от его
объятий,  но  он не дал  ей освободиться, и она  попыталась  освободить рот,
чтобы остановить его, но он не дал ей прервать поцелуя, и она сквозь поцелуй
ему что-то немо промычала, и он в ответ ей  тоже промычал что-то, что должно
было означать, что он не потерял голову и ей ничего не грозит.
     Теперь  они  лежали рядом,  прижавшись  друг  к  другу,  и  он  ладонью
чувствовал сиротскую пуговку лифчика  на ее спине.  Он  тронул  ее пальцем и
словно нажал сигнальную кнопку, она мгновенно  почувствовала это и стряхнула
его ладонь со спины. Они продолжали целоваться, и он снова положил ладонь на
ее спину,  и  она, словно прислушиваясь спиной, не стряхивала его ладони,  и
он, уже бессознательно играя, снова положил палец на эту пуговицу, но теперь
сделал это  солидно, словно приставил  к ней сторожа оберегать ее от других,
более легкомысленных пальцев. Это был указательный палец.
     Вдруг погас свет. Сергей  сразу почувствовал, что тело ее напряглось от
страха. И в то  же время  внезапная темнота и  ее  страх словно ударили его,
оглушили  сознание, и тело его покрылось мгновенной  испариной.  В следующее
мгновение сознание вернулось к нему, он разжал объятия и, выпустив  ее,  сел
рядом с ней.
     "Что  делает глупец в таких случаях?" --  подумал он  и ответил  самому
себе:  "Глупец набрасывается  на  девушку, пугает  ее  и  навек делается  ей
отвратительным".
     Она села рядом с ним. Он чувствовал, что она все еще скована страхом. В
тусклом свете, идущем от окна, теперь он смутно, как тогда в кино, видел  ее
профиль  со слабой  {166} дегенеративно-женственной  линией  подбородка.  Он
подумал, что, в сущности, они  друг друга знают не больше, чем тогда в кино.
Откуда она, кто такая, зачем это все?
     Она  продолжала  молчать,  и  ему  самому  было  как-то  неловко за  то
мгновение,  когда он полностью потерял над собой контроль. "Заметила она это
или  нет?" -- подумал он  и, вынув  из кармана  сигареты, чиркнул  спичкой и
закурил.
     Она шевельнулась, удобней усаживаясь на диване. Движение  ее показалось
ему благожелательным,  словно малый  огонек  сигареты  придвинул их  к  тому
состоянию доверия, которое она испытывала к нему при свете.
     -- Это  у вас всегда так?  -- спросила она с некоторой иронией, а может
быть, за иронией все еще пряча страх.
     -- Ну да, -- сказал он серьезно и  уже совсем успокаиваясь после первых
затяжек, -- к выключателю  привязан шнурок, подведенный к дивану... В нужный
момент свет как бы внезапно гаснет.
     -- Вы шутите, -- усмехнулась она. Все-таки по голосу видно было. что ей
все еще не по себе.
     Свет зажегся так же неожиданно, как и  погас. Сергей успел  заметить ее
молниеносный взгляд, ищущий на стенах выключатель, и успел заметить, что она
заметила,  что  он  поймал  ее  взгляд.  Они  посмотрели  друг  на  друга  и
рассмеялись.
     -- В таком громадном институте гаснет свет,  --  сказала она, вставая с
дивана  и  подходя  к зеркалу,  вставленному в платяной  шкаф. --  Дайте мне
расческу.
     -- Иногда у нас бывают и большие перерывы, -- ответил Сергей и достал с
подоконника расческу, которой он пользовался вместе  со своим напарником  по
комнате. Он сдунул  с нее пылинки  и даже  вытер  ее о рубаху,  скорее всего
неосознанно стараясь стереть с нее дух другого мужчины.
     Он подал ей расческу и снова сел  на диван. Она расчесывала свои густые
темно-русые волосы, и он любовался ею, ее рукою, как бы с излишней неуклюжей
твердостью  сжимавшей расческу,  легким весенним загаром ее  оголенной руки,
нежным  юмором локтевого сгиба, сейчас агрессивно выдвинутого  и  по-девичьи
заостренного, и, может  быть,  благодаря  этой  агрессивной  выдвинутости  и
заостренности и той напряженности, с которой рука продирала расческой густые
волосы, было особенно заметно, насколько она беспомощна и слаба.
     Почувствовав, что он ею  любуется,  она  обернулась  и,  оскалившись  и
слегка высунув язык, ослепительно блестя {167} ровными зубами, посмотрела на
него, давая ему любоваться собой и радуясь, что он ею любуется, и довольная,
что все так хорошо кончилось и ей здесь вполне безопасно.
     Волна  волос закрывала ей  пол-лица  и  делала  вторую половину  дерзко
обнаженной.  Сейчас  она показалась  ему  ослепительно  красивой,  и он  был
доволен собой, что, когда погас свет, не напугал ее.
     Она  снова обернулась  к зеркалу и  продолжала  расчесываться,  любуясь
собой и как бы выражая всем своим обликом, что видеть свою привлекательность
отраженной в простом зеркале -- тоже приятное занятие.
     Он  снова закурил и в ответ на ее удивление  по  поводу погасшего света
рассказал  смешной  случай,  который  с  ним  был  совсем  недавно  во время
командировки в Ленинграде.
     В тот день он зашел в Эрмитаж. В  одном  из залов, где  были выставлены
золотые украшения скифов, стояла супружеская пара, яростно и тихо споря. Она
утверждала, что этого  не может быть, чтобы прямо так тебе золото выставили,
что  эти  украшения, скорее всего, подделки. Он спорил с нею, утверждая, что
все эти скифские украшения настоящие.
     Сергей  остановился возле этой  супружеской  пары.  Он хотел поддержать
супруга, хотя бы  таким простейшим аргументом, что  в этом  маленьком зальце
слишком много столпилось старушенций, присматривающих за посетителями.
     Старушенции,  кстати,  уже поглядывали  на  эту пару,  а  у  супруги от
волнения на лице выступили красные пятна, и она никак не могла взять в толк,
что вот настоящие золотые украшения и лежат  себе открыто, не под стеклом, а
ведь так  и растащить  их недолго. И  чем больше  волновалась  супруга,  тем
пристальнее глядели  на супружескую  пару  старушки  с  выражением  какой-то
тусклой хитрости и  в  то  же время каким-то  недостаточно  административным
взглядом,  а  скорее взглядом,  с каким  испокон  веков старушки  следят  за
вороватыми, не раз битыми котами.
     Сергей  перешел в  другой  зал, так и  не решившись заговорить  с  этой
чересчур взволнованной скифским золотом женщиной.
     В тот раз Сергей  особенно залюбовался картиной Рембрандта "Возвращение
блудного сына".
     Сейчас он увидел в этой картине то, чего не замечал в ней раньше и что,
может  быть,  было  не осознано  самим  художником  и  тем  более  гениально
изображено. Он  обратил внимание на спину блудного  сына, на  его неуместно,
ввиду {168}  могучей  и тихой религиозности момента всепрощения и раскаяния,
на  его  неуместно  выпирающий, плотоядно  оттопыренный зад,  выпирающий  не
только  из  грубой  бродяжьей  одежды,  но  и  тайно  выпирающий  из  самого
религиозного  момента,  как бы свидетельствующий  о затаившемся  вероломстве
стареющего кутилы.  Эту же  догадку подтверждали его сильные  ноги; чересчур
размашисто  разбросанные,  чересчур  наглядно  коленопреклоненные, они,  эти
ноги,  намекали на  возможность, получив прощение и  доступ  в  родной  дом,
отхапать  там  чего-нибудь  поприличней  и  дать  драпака  к  своим  древним
собутыльникам, если тогда были бутылки, или к сокувшинникам, если бутылок не
было.
     И  дело не  в том, что сын вообще  не испытывал чувства  раскаяния, пав
перед отцом на  колени, а в том, что это  чувство было недостаточно сильным,
оно не  сумело пронзить  его насквозь, оно застряло в складках живота, в его
оттопыренном  плотоядном заде, который  мгновениями хотелось пнуть,  до того
ясно он выдавал затаившееся шарлатанство блудного сына.
     И тем глубже чувствовал Сергей фигуру отца, его как бы ослепшие от горя
и  тоски по сыну опущенные глаза и, соответственно опущенным слепым  глазам,
робко щупающую сына руку, и наклон головы, и тайную печаль всего облика, как
бы заключающую в себе понимание  того, что сын опять может уйти, но это  сын
его,  вот он здесь,  можно  трогать его  рукой,  можно принимать его  слабое
раскаяние и утолять, утолять до самого дна жажду усталой души в примирении.
     Сергей  долго  стоял возле  этой  картины,  чувствуя  могучую  радиацию
замысла художника,  всасывающую  силу  ее  магнитного  поля,  словно от  нее
действительно исходила какая-то материальная сила. "Если созданное сердцем и
мозгом человека, --  думал Сергей, -- через несколько столетий с такой силой
овладевает нами, почему бы не верить в бессмертие души".
     Пока  он  стоял  перед  картиной Рембрандта,  несколько  раз  подходили
экскурсоводы,  то с  нашими  туристами, то  с  иностранцами,  и  каждый  раз
экскурсовод,  рассказывая   о  Рембрандте,  почему-то  сопоставлял  огромную
стоимость этой  картины с  нищенским концом  ее  автора и похоронами  его на
кладбище для нищих.
     Они так  говорили, словно  трагедия заключалась в  том,  что  тогдашние
ценители его картин не понимали, чего стоит Рембрандт. А трагедия, по мнению
Сергея, заключалась в том, что сильные мира сего чувствовали неуправляемость
{169}  художника  законами  самосохранения,  и  это  их  тревожило,  внушало
опасение  и постоянное желание вывести новый гибрид художника,  который умел
бы,  как  Рембрандт, и в то же время  был бы управляем,  то есть  подчинялся
законам самосохранения жизни, а не творчества.
     Сергей  обошел все залы и  уже  спускался в помещение гардероба,  когда
вдруг погас свет, и видно было, что погас во всем дворце музея. Подождав, не
зажжется  ли свет, и  не дождавшись  его,  он  стал  осторожно спускаться  к
гардеробу. Внизу, в  длинном коридоре  с вешалками, за барьерами,  творилась
тихая  паника.  Вспыхивали  здесь  и  там  спички.  Какие-то  девочки,  явно
приехавшие с  периферии, окликали  друг друга,  словно  затерявшиеся  в лесу
грибники.
     Какой-то гардеробщик орал  другому  гардеробщику, чтобы тот не  выдавал
"польты", а тот советовал ему самому смотреть в оба.
     Сергей  вспомнил  взволнованную  женщину  возле   скифского  золота.  О
змей-искуситель темноты, не  сунет ли  она в карман тысячелетний  браслетик,
только  чтобы  в  домашних  условиях убедиться в его  подлинности!  О бедные
старушенции!
     Сергею стало весело. Он примерно знал, где сдавал пальто, и, добравшись
туда, вытащил из кармана номерок, сперва  случайно вместе с горстью монет, а
потом, внезапно  догадавшись, как  действовать,  протянул  руку между многих
других  протянутых  в  темноте  рук,  властно  звякнул  содержимым ладони, и
гардеробщик, мгновенно  угадав  его  руку  в  темноте  и  благодарно  приняв
содержимое его ладони, быстро зажег спичку,  посмотрел на номерок  и  принес
ему пальто.
     В темноте раздалось неуверенное ворчание очереди, но Сергей  не обратил
на это внимания (благо, темно!), быстро надел пальто и вдруг  обнаружил, что
нет кашне.
     -- Кашне было, -- сказал Сергей, чувствуя, что поддается  общей панике,
-- где кашне?
     -- У меня завсегда,  -- сурово сказал невидимый гардеробщик  и, чиркнув
спичкой, протянул ее в темноте, как протягивали свечи во времена Рембрандта.
Кашне валялось на  полу.  Сергей быстро  поднял его и рад был, что  спичка в
руке гардеробщика погасла.
     Он ощупью  --  теперь  многие зажигали  спички -- добрался  до  выхода.
Открыв тяжелую дверь и  оказавшись в темном предбаннике между двумя дверями,
он почувствовал,  что  здесь  еще кто-то  есть,  понял, что это  женщина,  и
почему-то поспешил за нею. Но таинственная незнакомка в {170} тот самый миг,
когда он добрался до второй двери, исчезла за нею, успев прищемить ему руку,
и до того  больно, что он с  полминуты  корчился, прежде чем  вышел на белый
свет.
     Было  странно  видеть  освещенную улицу,  фары,  фонари  после  как  бы
вывалившегося  из   времени   огромного  дворца  Эрмитажа.  Потирая  руку  и
прислушиваясь к постепенно затихающей боли, Сергей думал, за  что он наказан
--  за то, что при помощи корыстолюбивой мзды, данной гардеробщику, выбрался
из мрака,  в  который погрузился великий  музей,  или за  то,  что, никем не
званный, поспешил за женщиной, угаданной в темноте?
     Или,  думал  он,  по  привычке  прокручивая варианты, всевидящий  решил
наказать за мзду и наслал эту женщину, прищемившую ему руку дверью? При этом
следует обратить  внимание, уже  весело думал  он, потому что  боль стихала,
кругом  было  светло,  морозно, и  он  чувствовал молодой голод  и  мысленно
выбирал ресторан, где бы повкуснее можно было бы поужинать, следует обратить
внимание, думал  он, что наказание  постигло именно  ту руку, которая давала
мзду.
     Сейчас,  рассказывая  о  своем  посещении  музея,  Сергей  старался  не
упустить  ни одной из подробностей, вплоть до прищемленной руки; правда,  по
его  рассказу   получалось,  что  руку  прищемило  ему  существо  совершенно
неизвестного пола.
     Она  с  интересом  выслушала   его  рассказ.  Особенно   ей  показались
правдивыми его наблюдения над старушенциями Эрмитажа. Она сказала, что когда
несколько лет назад  они  всем  классом  после  окончания  школы приехали  в
Ленинград и побывали в Эрмитаже, то  она тогда обратила внимание  на то, что
эти  музейные  старушки  хитренько  следят  за  ними. Вспомнив  про женщину,
взволнованную скифским золотом, она сказала:
     -- Но ведь  там, говорят,  ко  всем экспонатам приделана  электрическая
сигнализация?
     Она подсела к нему на диван и погладила его по щеке.
     -- Как же сработает сигнализация, если нет электричества, -- ответил он
и поцеловал ей руку, а потом лицо.
     --  Ах, да,  -- сказала она,  и они  оба  рассмеялись, -- ты, наверное,
думаешь: ну и дура!
     --  Нет, -- сказал  он, целуя ее. Он и в  самом деле так  не  думал, и,
главное,  сейчас это не имело никакого значения.  Главное было то, что с ней
ему было хорошо, как  никогда не бывало или было так давно, что он не помнил
ничего.
     Когда она  ушла, он еще посидел на диване, как-то  не  решив, {171} что
ему делать  --  взяться  за  работу  или,  чтобы продлить легкое праздничное
состояние, почитать до самого сна какую-нибудь хорошую книгу.
     Так и не решив, что делать,  он  продолжал сидеть на диване,  вспоминая
подробности этой встречи. Случайно взгляд его  упал на расческу, оставленную
ею на  столе. Он взял расческу, но не переложил ее на подоконник, где они ее
держали обычно, а почему-то сунул к себе в тумбочку.
     Потом он вспомнил,  что ей там не место, но ему почему-то не захотелось
ее  вынимать оттуда. Он  удивился этому своему нежеланию и,  подумав, понял,
что дело в том,  что теперь, когда  она  этой расческой пользовалась, ему не
хочется, чтобы его напарник тоже ею пользовался.
     Но ведь это глупо, подумал он  и  заставил себя переложить  расческу на
подоконник. Все-таки  ему  было  жалко  оставлять  ее на подоконнике. "Какая
глупость", -- подумал он, удивляясь  пристальному вниманию  к этой мелочи  и
чувствуя какую-то бессмысленную радость от этого.
     Он еще не понимал, в чем дело, а дело было в том, что он влюбился.

     В  сущности, на самодур ловить они  сегодня  и не очень собирались. Это
просто так,  попутно. Главный лов --  на  Большую Уху,  которую  они сегодня
обещали  устроить, -- это лов на  наживку. Еще со вчерашнего дня выловленные
креветки лежали  под передней банкой лодки, засунутые  в чулок. Володя время
от  времени  окунал  этот чулок  за  борт. Сергей  не очень  понимал эту его
процедуру (то ли он хотел, чтобы креветки слегка протухли от  морской  воды,
то ли таким  образом он как-то их освежал), но раз он  считал нужным окунать
их в море, значит, так было правильно.
     Чтобы ловить на наживку, надо  было  подойти гораздо ближе к берегу. По
словам  Володи, он  знал одно  место, где, кроме всего, попадаются  каменные
окуни, редкие по красоте голубоватого оперения рыбы.
     Они пошли к берегу. У самого берега из воды  торчали  две скалы -- одна
подальше, другая поближе. На  той,  что торчала  подальше  от берега,  сидел
парень  и   ловил   бычков   довольно  странным,  показавшимся  Сергею  даже
непристойным  образом.  Наживив  крючок дряблым  мясом мидий, он  осторожно,
чтобы не стряхнуть наживку, опускал  леску, стягивал  со лба на  лицо маску,
брал в рот дыхательную трубку и, окунув лицо в воду, смотрел, как рыба будет
клевать.
     Этот парень вдруг напомнил Сергею давний, сейчас показавшийся {172} ему
милым случай из его жизни в один из первых месяцев после женитьбы. Они тогда
сняли комнату  недалеко от  института,  у  одной  вдовы.  В  тот вечер после
гостей,   слегка   разгоряченные  вином,   а   еще  больше   своей   молодой
ненасытностью,  а  точнее,  ее  любопытством,  они  стали  обниматься  перед
зеркалом, несколько наклонно висевшим на стене.  Обниматься, чтобы полностью
попадать в отражение зеркала и в то же время видеть это отражение, оказалось
не  так просто,  и  он  до того  перестарался, что  не заметил, как  потерял
равновесие,  и они грохнулись  на пол, причем  она  упала  на него. Он тогда
сильно разозлился на  нее, а она, задыхаясь от хохота, валялась на нем и все
пыталась что-то сказать и никак не могла из-за  приступов сдавленного смеха,
и тут в настороженной  ночной тишине  из другой комнаты  раздался вкрадчивый
голос хозяйки, сопровождаемый грустным вздохом:
     -- Никак, сломали?
     Тут  они оба  не  выдержали и уже громко,  продолжая валяться  на полу,
смеялись взахлеб. А хозяйка ворчала, а они  смеялись,  кивая друг на друга и
понимая  друг друга не  то  что с полуслова, а  вовсе без слов, взглядами  и
кивками комментируя каждый оттенок ее вздоха,  находя в каждом новом оттенке
новую  грань  юмора  и  наслаждаясь   пониманием   друг  друга,  а   он  еще
дополнительно наслаждался, глядя  на ее хохочущее лицо, необычайно  живое  и
привлекательное в хохоте, а она, чувствуя это и довольная этим, хохотала еще
безудержней. Как давно это было!
     Лодка  прошла мимо  парня,  который  наконец подцепил  на крючок бычка,
быстро  вытащил его, снял с  крючка, снова наживил крючок  и,  несколько раз
передохнув, стянул вниз оттянутую на лоб маску,  опустил шнур на дно и вслед
за тем сладострастно окунул в воду свое лицо.
     Теперь они прошли мимо девушки, сидевшей  на небольшой, с  перевернутую
лодку, скале.  Она была в синем купальнике с загадочным  под темными очками,
загорелым  лицом.  Сергею почему-то показалась  странной  в  окружении  моря
неестественная сухость книги, которую она читала.
     Хотя до берега было метров пятьдесят, так что перенести сюда книгу,  не
замочив, умеющему  плавать ничего не  стоило,  но все-таки вот  так, посреди
моря, видеть девушку с книгой было как-то удивительно.
     -- И не замочив ни  единой страницы, --  сказал он, когда они проходили
мимо.  Она подняла голову и посмотрела в лодку,  интуитивно  определив,  что
говорит Сергей, улыбнулась ему слабой улыбкой, как бы одобряя его внимание и
{173} в то же время давая знать, что именно эта тема ей поднадоела.
     Недалеко отсюда  на покатом склоне  горы находился студенческий лагерь,
откуда, скорее всего, она и пришла. У берега были видны головы купающихся, а
на берегу лежал целый косяк загорающих  студентов. Редкие пары были видны на
склоне в  тени сосен  и  мимозовых  кустов. Несколько  человек ловили рыбу с
берега недалеко от общего пляжа, а  еще дальше  одинокая пара сидела  в тени
скалы у самого берега.
     Сергей  с  моря,  когда  они еще только  зашли  в  залив,  почувствовал
живописную законченность  всей этой  картины, словно  она  выражала какой-то
жизненный ритм, какой-то  чисто поставленный эксперимент  самой природы. Ах,
да, подумал  он, угадывая,  что именно ему  показалось  удивительным в  этой
картине.  Ему показалось, что вся эта картина с лагерем  студентов на склоне
горы, с косяком загорающих на пляже, с фигурами недалеко отошедших рыбаков и
далеко  откинутых  парочек  выражала   некое  извечное  свободное   действие
центростремительных  и  центробежных  сил  человеческой души,  склонность  к
роению, склонность  отпариваться, если так можно  сказать, и склонность быть
одному.
     Насытившись  сообществом  людей,  человек  уходит  из  потного  роения,
отваливается и,  надышавшись до дрожи  холодом одиночества, с  удовольствием
возвращается в рой, только  бы  ему не мешали, не пытались  эти естественные
склонности  вносить  в искусственные,  лженаучные  закономерности, убивающие
естественность и того и другого.
     Лодка  ткнулась  носом  в  береговой  гравий  и   заскрежетала.  Володя
выпрыгнул  из лодки.  Сергей  немного  отошел  задним  ходом  и остановился,
придерживая  лодку на  одном  месте.  Володя выбирал  на  берегу  подходящий
камень, который можно было  бы использовать в качестве  якоря, чтобы  ловить
рыбу, стоя  на одном месте. "Странно, -- подумал Сергей,  -- что у него  нет
настоящего якоря".
     --  У нас был  якорь, но застрял  на  дне,  -- сказала  девочка, словно
отвечая на его недоумение.
     Наконец Володя выбрал подходящий  камень, сужающийся к середине, такой,
чтобы его можно  было обвязать веревкой. Сергей подгреб,  и Володя,  положив
камень на переднюю банку, оттолкнулся от берега и впрыгнул в лодку.
     Они  остановились метрах в  ста  от берега.  Пока Сергей  греб,  хозяин
привязал  камень  к  длинной  капроновой  веревке  и  стал   вытаскивать  из
деревянного  ящика  так  называемые  {174}  закидушки  --  легкую  снасть  с
двумя-тремя   крючками  для  донного  лова  на  наживку.  Иногда  он  слегка
подергивал леску, заподозрив,  что  она гнилая, и,  если  леска рвалась,  он
быстро мастерил новую снасть, благо здесь, в  его деревянном ящике, все было
под рукой -- и свинец, и крючки, и лески.
     Иногда, исподлобья поглядывая то на Сергея,  то  на берег, чтобы точнее
определить одному ему известное место, он тихо бормотал:
     --  Еще мористей... Чуть  бережне'й...  Еще  чуть-чуть... Еще  разок...
Бросай весла...
     Сергей  приподнял  мокрые капающие весла  и  закрепил  их вдоль бортов.
Хозяин взял в руки камень с привязанным  к нему канатом, опустил его за борт
и  стал  потихоньку  стравливать канат. Камень,  светясь,  потом  тускнея  и
тускнея,  постепенно шел ко дну; вода была очень чистая,  но до того густого
цвета, что Сергей,  как ни  старался, не  мог проследить за камнем до самого
дна. Густая, плотная синева поглотила его.
     Сергей  отсыпал  пригоршню   креветок  из  чулка,  еще  раз  смоченного
хозяином, высыпал их рядом с собой на банку, потом наживил  все  три крючка,
причем самую крупную креветку наживил на нижний крючок.
     Осторожно,  чтобы опять  не запутаться,  он  перебросил конец снасти за
борт и  стал опускать леску, пока не почувствовал, что грузило легло на дно.
Убедившись,  что оно лежит на  дне,  он слегка  приподнял  шнур,  чтобы  тот
немного натянулся и поводки с крючками не мешали друг другу.
     Девочка ловила с кормы, а хозяин ловил  с носа, где он  сейчас  прилег,
раскинув  по обе стороны борта  руки  и держа в каждой по шнуру. Лодку  тихо
покачивало.  Иногда --  шлеп!  шлеп!  --  несоразмерная  волна  ударяла  под
приподнятую  корму,  и  снова   успокоительное  ровное   дыхание  моря  тихо
приподымало и опускало лодку.
     С  востока  задул  местный ветер  "потиец", и течение  довольно  сильно
работало, но лодка стояла на месте, туго оттянувшись от капроновой веревки с
якорем.
     Тук!  -- осторожно ткнулась  рыба о  наживку,  и Сергей  замер,  ожидая
повторной поклевки. В это время хозяин, лежавший на носу, резко дернул рукой
вверх, после чего, так и не привстав, а только взяв  в зубы левый шнур, стал
выбирать обеими руками  правый, а Сергей, увлекшись, чтобы узнать, что там у
него идет, наклонился и стал смотреть в воду, забыв про свою поклевку.
     Плоское тело  великолепного ласкиря (так здесь  называют {175} морского
карася) резкими короткими зигзагами подымалось  из синевы моря,  укрупняющей
его размеры, как увеличительное стекло. Так  и не привстав, а только свирепо
из-за зажатого в  зубах  шнура  поглядывая  в  сторону приближающейся  рыбы,
хозяин вытащил ее из воды, поймал на лету ее оттрепыхнувшееся и продолжающее
трепыхаться тело и, сжав его  в большой  ладони, снял  с крючка и швырнул на
дно лодки. И тут же,  свирепо прислушавшись к зажатому  во рту шнуру, быстро
подхватил его левой рукой, подсек и вытащил точно такого же ласкиря.
     --  Па,  бессовестный,  тебе  везет, --  сказала девочка и тут  же сама
подсекла и стала тянуть какую-то рыбу. Сергей стал ревниво  следить,  что же
поймала  девочка,  и  в  это  время почувствовал сильный сдвоенный  удар,  и
Сергей,  как ему показалось, мгновенно подсек, хотя и заметил, что шнур  его
довольно слабо провисал над водой, так что подсечка его могла и опоздать.
     Так оно и оказалось. Сергей замер, стараясь не вспугнуть рыбу, которая,
по-видимому, ходила возле его крючков, осторожно пробуя наживку. "Главное --
не отвлекаться и все время держать леску натянутой",  -- думал  он, стараясь
не шевелиться и только глазами  следя  за шнуром девочки,  который  медленно
выходил из воды.
     --  Па,  голубой окунь!  -- крикнула девочка,  и  ее прекрасные голубые
глаза  вспыхнули.  Сказочная  рыба  с каким-то яростным, тропической  синевы
оперением  ходила  на  поводке  у  самой  поверхности  воды.  Девочка,  сама
залюбовавшись, забылась и перестала тянуть шнур.
     --  Смотри, уйдет, -- сказал отец  и, наживив крючки, отбросил налево и
направо от  себя  обе  снасти.  Он  отбрасывал их  так  далеко,  что  потом,
улегшись, уже спокойно ждал, когда они сами дойдут до дна.
     Девочка вытащила рыбу  и, сама вся светясь и вздрагивая, подержала ее в
руке, а потом осторожно положила на дно лодки.
     А Сергей все ждал, когда же его осторожная рыба возьмет наживку.
     --  У  тебя  уже, наверное,  давно  склевала, -- сказал  Володя  сонным
голосом. Сейчас он  лежал на носу,  нахлобучив на лицо  измызганную фетровую
шляпу,  которую достал  из-под  передней  банки,  лежал  с  якобы  безвольно
раскинутыми руками, едва шевеля указательными пальцами, которыми он пробовал
шнуры,  и поза  его  отдаленно напоминала позу лисицы, которая  притворяется
мертвой, чтобы привлечь ворону. {176}
     "Что же ты мне раньше не сказал, старый шарлатан", -- подумал Сергей и,
словно прислушиваясь  к тяжести снасти, хотя тяжесть снасти,  облегченной на
три  креветки, никак  нельзя  было почувствовать, или, точнее, не  к тяжести
снасти,  а  к  ощущению пустоты вокруг его крючков, по отсутствию интереса к
его  крючкам,  которое  тем  более нельзя  было  почувствовать,  и  все-таки
чувствуя и то и другое, Сергей вытянул всю снасть и убедился, что на крючках
ничего  нет. Только на одном из них торчал призрачный и  прозрачный  кусочек
шкурки, из которой рыба выдернула мякоть.
     Сергей выбрал еще три креветки, стараясь найти  среди них самые крепкие
и привлекательные, наживил каждую из них, тщательно продев крючок сквозь все
туловище, и осторожно опустил за борт свою снасть.
     Только Сергей  почувствовал,  что  грузило  легло  на дно,  как  что-то
клюнуло и тут  же затрепыхалось на крючке, и  Сергей  с  какой-то панической
радостью  подсек  и  стал  выбирать  шнур,  чувствуя, как упирается  там,  в
глубине, что-то тяжелое, что-то несогласное с его действиями и в то же время
вынужденное подчиняться им.
     Сергей выбирал шнур, стараясь делать это ровно и не давать  слабину и в
то же время думая о том, что вот,  говорят, надо вовремя подсечь, а ведь все
не так, думал он,  ведь ясно, что рыба эта зацепилась за  крючок раньше, чем
он подсек. "Так  что, -- подумал он, неизвестно с кем полемизируя  (то  ли с
хозяином, то ли вообще со всеми сторонниками единственного решения там,  где
поиск истины  требует  свободного  варьирования), --  если уж рыба  села  на
крючок, так  она  и будет  на  нем  сидеть".  В глубине, как  драгоценность,
светясь плавниками тропической синевы, появился каменный окунь.
     --  Опять голубой! -- крикнула девочка радостно и взглянула  на Сергея,
как бы  желая сказать:  вот видишь, мы говорили тебе,  что ты  испытаешь эту
радость, и вот ты ее испытываешь, ты поймал голубого окуня!
     Сергей улыбнулся девочке, мимоходом  залюбовавшись ее светящимся лицом,
исполненным  такой чистой, бескорыстной  радости, и, низко  наклонившись над
водой, сразу, чтобы не рисковать,  как только окунь появился у  поверхности,
схватил  его всей  ладонью,  зажал его  сверкающее  тропической  голубизной,
щекочущее живым  трепетом  тело,  снял с  крючка, подержал и  бросил на  дно
лодки.
     Девочка  и он  интуитивно сразу стали искать глазами первого окуня и не
сразу  его  нашли  среди  ставридок,   потому  что  он  почти  потерял  свою
изумительную сверкающую {177} окраску. Теперь  Сергей  с сожалением  следил,
как и второй,  пойманный им окунь, все еще трепыхаясь на дне лодки, тускнеет
и тускнеет.
     -- Па, может, в садок их выложить? -- спросила девочка отца.
     --  Угу, -- сказал  он и,  сдвинув  шляпу на голову,  сел. Опять  же не
вставая, он взял в рот леску и освободившейся рукой вытащил из-под банки, на
которой лежал,  садок. Потом снова лег  и нахлобучил  на  лицо свою видавшую
виды шляпу.
     Сергей тоже почувствовал, что солнце слишком сильно  припекает, и, сняв
майку, смочил  ее  в  воде и завязал  на  голове в  виде  башлыка.  Приятная
прохлада облегла голову.
     Девочка  собрала рыбу в  садок, и получилась  довольно увесистая кладь.
Сергей приподнял садок и,  довольный его  тяжестью, точнее, довольный  своим
соучастием  в сборе этого морского урожая, погрузил  его  в  воду и закрепил
веревочную дужку ободка за уключину. Могучий перламутровый слиток рыбы сразу
засверкал, омываемый свежей морской водой.
     Некоторые рыбы, по-видимому  те, что  лежали на дне,  там,  где кое-где
стояла  вода,  каждый  раз,  когда  садок  приподымался  над водой  вместе с
качающейся лодкой, оживали, барахтались и шлепались.
     Теперь лов пошел лучше, и Сергей почти не отставал  если не от хозяина,
то  от его дочки. Он поймал несколько ласкирей, с дюжину колючек, еще одного
голубого окуня и пять прелестных барабулек с веснушчатыми спинами.
     -- Па, у  меня скорпион,  -- вдруг сказала девочка, и  Сергей  увидел у
самой поверхности воды мечущуюся на крючке с пульсирующим плавником на спине
ядовитую рыбу.
     -- Осторожно,  подведи к борту  и  ударь чем-нибудь,  -- сказал отец и,
присев, стал следить за дочкой.
     -- Ну его,  я боюсь, -- сказала девочка. Хозяин посмотрел на Сергея, но
Сергей не изъявил ни малейшего желания связываться с морским скорпионом.
     --  Тащи  сюда  по воде,  --  сказал Володя  дочке.  Девочка  встала  и
осторожно прошла  от  кормы  к носу, ведя по воде хищный  катерок скорпиона.
Когда она проходила мимо Сергея, она слегка потеряла равновесие. Откачнулась
в сторону и  на мгновение  вытянула скорпиона  из  воды. Он  затрепыхался  в
воздухе  возле руки Сергея, как бы пытаясь  дотянуться до  нее своим  черным
створчатым плавником. Сергей с отвращением отдернул руку.
     При  широкой  амплитуде  качания  крючок  со  скорпионом  {178}  близко
подходил  к  Сергею, и  он со страхом и  отвращением следил, как сокращается
спинной плавничок,  словно в экстазе ядовитой страсти, словно  умоляя Сергея
придвинуть поближе свое тело, чтобы вонзиться в него.
     Хозяин  взял  один  шнур  в  зубы,  поискал  глазами,  чем  бы  ударить
скорпиона, и,  не  найдя  ничего  подходящего, взял собственную  босоножку с
резиновой  подметкой  и,  держа  ее за носок, когда девочка  подвела шнур  к
самому  борту, несколько раз ударил  по качающейся вдоль борта рыбе. Наконец
прибил.
     Скорпион с расплющенной головой  все  еще  покачивался  на  поводке,  а
главное, спинной плавник его  все еще сокращался, хотя мертвое тело его  уже
безвольно висело,  словно  последней умирала способность жалить,  словно эта
способность была самой жизнестойкой частью организма этой рыбы.
     -- Валя и то не боится, --  говорил хозяин косноязычно из-за зажатого в
зубах шнура,  одновременно  сдергивая двумя пальцами с крючка  и стряхивая в
море рыбу.
     -- Мне почему-то и страшно, и противно, -- сказала девочка, вздрагивая,
и  было  видно,  как  волна  отвращения  прошла  по  всему  ее  телу.  Гибко
балансируя, она прошла на свое место и села.
     Сила чувственного влечения и сила отвращения, подумал Сергей, наверное,
развиваются  одновременно. Так и  должно быть, подумал  он, ведь  это  то же
самое, что ощущение гармонии и дисгармонии. Кто сильно чувствует первое, тот
с  такой  же  силой  должен  чувствовать  и второе.  Кто  может наслаждаться
красотой правды, тот неизменно должен с такой же силой ощущать отвращение ко
лжи.
     По  какой-то смутной  связи с этими  своими мыслями  он  вдруг вспомнил
далекий случай из своей юности.
     Тогда  ему  было  пятнадцать лет, и у них в  доме жила  его  двоюродная
сестра,  студентка  первого курса педагогического института. К ней приходила
ее   подружка  по   институту,   пухленькая,  хорошенькая  девушка,  как  бы
снисходительно  кокетничавшая с  ним  и нравившаяся Сергею, в чем  он не мог
самому себе признаться, главным образом  потому,  что она  была  подруга его
сестры и ему казалось непристойным чувствовать к ней влечение.
     Но  он именно чувствовал к ней это влечение, странно  не переходящее  в
настоящую  влюбленность. Позже, анализируя свои воспоминания,  Сергей решил,
что  преградой к  любви стояло это  вот  сознание предательства,  чрезмерной
близости к его собственному дому этой  девушки, тогда как {179} сознание его
искало возможность влюбиться в какую-нибудь далекую девушку.
     Однажды  она вошла  в комнату, где Сергей сидел  с книгой и читал до ее
прихода, а после ее  прихода  только делал вид, что  читает, вернее, силился
читать, но у него ничего не выходило, потому что он слышал ее голос в другой
комнате,  где  она  с  его  сестричкой  глухо, чтобы он  ничего  не понимал,
говорили о своих знакомых мальчиках. Он знал, он был уверен, что они говорят
именно об этом.
     Это было  понятно по какому-то  особому свойству их интонации, чересчур
насыщенной для каких-либо других речей, да и сами они, по наивности, отходя,
как  им  казалось,  достаточно  далеко от  главных,  опасных  для  его слуха
впечатлений,  более  второстепенные,  как им  казалось, места излагали более
громко,  и  он,  жадно  улавливая  эти  отрывки,  легко  восстанавливал  все
остальное, впрочем вполне невинное, но все равно жгущее его любопытство.
     Потом сестру его кто-то позвал со двора, она  вышла, а подруга ее зашла
к нему в комнату, присела рядом с ним и заглянула в книгу, которую он сейчас
держал, делая вид, что читает и не собирается от нее отрываться.
     -- Что за книжка?  -- спросила  она,  наклоняясь к  нему и обдавая  его
каким-то волнующим запахом.
     -- А ты догадайся, --  с трудом проговорил он, пьянея от этого запаха и
от него же смелея.
     Она  еще ниже  наклонилась  и  придвинулась  к  нему, и он почувствовал
сквозь брюки тончайший ожог, прикосновение ее голой коленки к  своей ноге. И
этот ожог  дошел  до  его сознания с какой-то сказочной медлительностью, как
если бы место  прикосновения постепенно выжигалось необыкновенной сладостью,
сжатой до точки, как луч солнца сквозь увеличительное стекло.
     И  вот  уже прикосновение словно не только прошло сквозь грубую материю
брюк, но точка соприкосновения прикипела, приросла к его  ноге, и оттуда это
прикосновение тончайшей струйкой разливалось по всей ноге и  по всему  телу.
Как томительно долго  длилось это чтение (да  какое там чтение  -- замирание
над книгой!), как жгуче  переливался золотой мед ее  юности в  его тело, как
оцепенели  две склоненные  головы над  страницей, а  пора бы ее перевернуть,
чтобы она не подумала,  что  он это чувствует,  думал он  краем сознания, но
страшно было ее перевернуть, чтобы не остановить эту безостановочную медовую
струйку...
     Наконец, чуть  заслышав шаги  в передней, они едва заметно отодвинулись
друг  от  друга,  почти  не  изменив  поз,  а  {180}   он,  особенно  сурово
сосредоточившись, чтобы сестра ничего не подумала. А она, и не думая думать,
влетела  в комнату,  подхватила  подружку  и  повлекла ее  в другую  комнату
дошептываться.
     Он все еще до того сильно и ясно ощущал след  прикосновения, что, когда
сестра и ее  подруга  вошли  в  другую  комнату,  он  украдкой оголил ногу и
посмотрел на это  место, ожидая, что там  будет,  по крайней  мере, какой-то
след, какое-то покраснение, но  никаких следов на ноге не  оказалось,  и  он
этому очень удивился тогда.
     В  тот день  он долго гулял по городу, и  ему  все мерещилась  подружка
сестры -- то ее пухлая  фигура, то дразнящий, как бы чего-то  допытывающийся
взгляд, то смех  и  голос,  какой-то  насыщенный, даже перенасыщенный жаркой
тайной неведомого  соблазна.  Устав ходить,  он решил присесть  в  маленьком
скверике на окраине  города, где застала его усталость.  И вдруг  в просвете
сквозь кусты  олеандров  он увидел старушку  с сумкой,  неловко перебегающую
улицу, чтобы опередить машину, как догадался Сергей.
     Безобразно вскидывая кривые, может быть окривевшие от годов и болезней,
ноги, изрытые венами, она перебежала дорогу,  волоча в  одной  руке  сетку с
продуктами.
     Сергей,  содрогнувшись,  замер   от  чувства  какой-то  непристойности,
безобразности, оголенности  этой сцены. Он невольно сравнил  прекрасные ноги
подружки его сестры с этими и подумал с упреком: "Ну зачем, ну зачем ей надо
было перебегать дорогу да еще вскидывать свои ужасные ноги".
     Он  подумал, что  благообразие  старости не  пустой звук. Но и какая-то
противоположная смутная мысль пришла ему в  голову. Он подумал со смущением,
что  есть  что-то  нехорошее  в  том,  что  он  так почувствовал  безобразие
старушки.  Он  почувствовал свою  ошибку,  нет,  некоторую  пошлость  своего
взгляда  на эту старушку,  он  почувствовал, что на нее надо было смотреть с
какой-то  другой точки  зрения,  а не  сравнивать --  пусть  невольно  -- ее
безобразные ноги с  прекрасными  ногами девушки,  о которой он думал. Но все
это очень смутно, как предчувствие мысли, прошло в его голове.
     Но тогда же случилось и нечто потрясшее его.
     Он сидел  на  скамейке, погруженный в сладостное  воспоминание об  этом
прикосновении. Он  думал о нем,  смаковал его и  замирал  от  мысли, что  же
будет, когда он по-настоящему обнимет, прижмет к себе любимую девушку.
     В нескольких шагах от него  две маленькие девочки {181} играли в песке.
И вот, погруженный  в эти томящие мысли,  он краем уха услышал,  что одна из
них что-то ему сказала, может быть спросила у него, который час. Вопрос этой
девочки перевел его из сладостного сна наяву в какую-то дрему,  но он так до
конца и не вышел из нее.
     --  Оставь его,  -- вдруг услышал он голос  второй  девочки. Не подымая
головы и продолжая лепить из песка норообразный  домик, она  добавила: -- Он
ничего не слышит... Он влюблен в Вику...
     Это было  имя подружки  сестры. Вторая  девочка  в  ответ  хмыкнула,  а
Сергей, очнувшись, испытал чудовищной  силы стыд и такой же силы мистическое
удивление, как если  бы,  проснувшись  утром, услышал  от матери  содержание
своего юношеского сна.
     Да как же это может быть, да что же это я,  с  ума сошел, что ли, думал
он, боясь шевельнуться, боясь  хоть одним движением показать, что  он что-то
слышал, как если б ему, показав, что он знает о том, что они знают, пришлось
бы немедленно убить их, свидетелей его позора.
     Дождавшись мгновения,  когда, как ему  показалось, дети  забыли  о  его
существовании,  он ушел,  весь  внутренне сжавшись  от стыда.  Сколько он ни
думал о случившемся,  он  никогда не мог толком  понять, откуда  эта девочка
знает о том,  о  чем,  в  сущности,  он  сам  едва  догадывался. Единственно
реальное, что он мог установить, это  то, что подружка сестры жила  недалеко
от этого сквера.  Может быть,  девочка эта была с ее двора и она,  болтушка,
кому-то что-то сказала, а  девочка услышала? Но откуда  она его узнала?  Это
казалось непостижимым.
     Позже, вспоминая  этот запомнившийся ему на всю жизнь  день, он думал о
том, что стыд, испытанный им, мог быть таинственным наказанием за то, что он
испытал позорное  эстетское  отвращение при виде бедной  старушки,  бегущей,
вскидывая свои безобразные ноги.
     Теперь он уже  знал, что этот недостаток в  нем есть, и стыдился его, и
старался от  него избавиться,  насколько  это  возможно. Но,  вспоминая этот
случай, он  все-таки  старался и  оправдаться.  Он знал,  что  по-настоящему
испытывает нежность  по отношению к старым людям, впрочем, как и к детям, но
старушка эта, побежав через дорогу, сама вышла из  того измерения, в котором
она,  вероятно, достойна восхищения,  и  вошла  своими  суетными прыжками  в
измерение, где  она безобразна. Ну,  мало ли,  подумал он, тут  же оспаривая
себя, может, магазин закрывали, вот она и побежала... {182}
     "...Чего  это  я  вдруг  вспомнил", --  подумал он  и,  последовательно
возвращаясь по  ходу  своих мыслей, решил,  что горячее прикосновение солнца
напомнило ему то первое в жизни незабываемое прикосновение.
     Он оглядел  берег с лагерем на склоне, со студентами  на  диком пляже и
заметил, что  обитатели берега чуть-чуть  перегруппировались,  хотя и теперь
все  было  живописно и гармонично,  как  раньше. Сейчас  на берегу почти все
угомонились и лежали, кто в одиночку, кто  парами, в  море мало кто купался.
Часть  студентов поднялась к  своему лагерю  и,  по-видимому, разбрелась под
зеленью этих могучих корявых дубов.
     Те двое, что сидели на берегу под скалой, сейчас лежали в короткой тени
скалы,  и только  ноги их, вылезая из  тени, были резко  освещены  солнцем и
иногда, лениво лаская друг друга, притрагивались  друг к другу, почесывались
лодыжкой о лодыжку, замирали и опять ласкались, словно ощупью спрашивая друг
у друга:
     -- Ты здесь?
     -- Я здесь.
     -- Вот и хорошо...
     Девушка,  читавшая  книгу,  сейчас  лежала,  нежно озолотив  и  смягчив
очертания  скалы. Лицо  ее было прикрыто все  той же книгой. Парень, удивший
рыбу, непристойно следя за клевом при помощи своей маски, исчез, и казалось,
не исключено, что он  вообще переместился к подводному подножию скалы, чтобы
оттуда следить, как именно рыба берет наживку.
     Сергей вдруг  почувствовал с необыкновенной  яркостью  и  силой красоту
этой дуги залива с обрывистыми холмами, с корявыми дубами, с этим молодежным
лагерем, с густым, необыкновенно чистым морем, с каждым скальным выступом из
него, он  почувствовал счастье от  своей  способности все это чувствовать  и
любоваться всем этим,  он почувствовал счастье любить все  это, почувствовал
счастье  мускульной   силы  ума,  как  бы  заранее  знающей,  что  в  случае
необходимости она может выжать из всего этого его четкую духовную сущность.
     Сергей ощутил  резкий  клевок, подсел и стал выбирать  шнур. Интересно,
что бы это могло быть, подумал Сергей и увидел сквозь воду розоватую  спинку
барабульки  и  удивился, что барабулька  так резко сопротивляется,  хотя она
обычно   шла  довольно  вяло.  Видно,  большая,  подумал  Сергей,  и  только
наклонился над водой, чтобы сразу схватить ее, как услышал возглас девочки:
     -- Скорпион! {183}
     Сергей отпрянул, и одновременно рука его приподняла над  водой шнур, на
котором мелко и быстро трепыхался скорпион, и спинной створчатый плавник его
сладострастно сжимался и разжимался.
     -- Бей  его, бей! -- крикнула девочка, подавая ему отцовскую босоножку,
и Сергей схватил эту босоножку, подвел  шнур поближе к борту и ударил  рыбу.
Он попал в  нее,  но, видно,  удар  пришелся неточно, --  во всяком  случае,
скорпион с  еще большей силой затрепыхался,  и Сергей,  чувствуя еще большее
отвращение и  страх к его теперь беспорядочным  трепыханиям, стал колотить и
колотить башмаком, зная,  что  так  можно  порвать леску, но  уже не в силах
остановиться.
     В  конце  концов  несколько  ударов  оказались  достаточно  точными,  и
скорпион перестал трепыхаться, но  Сергей,  все  же не решаясь  его тронуть,
прижал его  тем  же  башмаком к  борту  и,  опять  же рискуя сломать крючок,
медленно  сдернул  рыбу. Крючок  вылез  изо рта,  и  измолоченный  скорпион,
шлепнулся в воду и стал тонуть, тускнея красноватой  тигриной рябью. Это был
самый крупный из сегодняшних скорпионов.
     -- Не дай бог,  такой  саданет,  --  сказал  Володя,  --  надо  уходить
отсюда...
     --  А  чего  бояться,  --   сказал  Сергей,  разгоряченный  борьбой  со
скорпионом и удачным ее завершением.
     Он наживил крючки всЈ еще дрожащими от волнения руками, чувствуя прилив
сил,  еще  больший  прилив  счастья  от  преодоленного  комплекса  страха  и
отвращения к этой рыбе. Ничего страшного, думал он, надо просто  пристукнуть
его и выбросить.
     -- Не в этом  дело, -- сказал хозяин,  -- наверное,  сюда  подошла стая
скорпионов, и теперь рыба клевать не будет.
     -- Еще половим, -- попросил Сергей,  думая про себя: пусть подошла стая
скорпионов, пусть попадется еще несколько, чтобы я окончательно избавился от
этого детского страха и отвращения к ним.
     Пока он так думал, хозяин подсек  какую-то рыбу и, взяв в  зубы  второй
шнур, стал вытягивать первый, одновременно прислушиваясь к его концу.
     -- По-моему, опять скорпион, -- сказал он сквозь зажатый в зубах шнур.
     Сергей  и  хозяин  перегнулись  за  борт,  и  через  минуту  в  глубине
показалась чуть розовеющая спина скорпиона.
     -- Сматывай,  Женька! -- закричал хозяин,  словно дочка была виновата в
том, что ему опять попал скорпион. Шнур {184} выскочил у него изо рта, но он
не стал его подымать, а только зажал между колен катушку, на которую тот был
намотан,  и  снова  стал  искать  глазами,  чем бы  ударить  скорпиона,  уже
поднятого над водой.
     "Интересно, какой новый предмет  он  сейчас достанет, чтобы убить его",
-- подумал  Сергей,  когда Володя  опять наклонился, заглядывая под переднюю
банку, а  скорпион яростно  трепыхался и все расширял свои откачки, а Сергей
все  следил с любопытством, что еще вытащит хозяин, --  и вдруг почувствовал
страшный удар по ноге.
     В  какую-то долю секунды он  вообще не понял, в чем дело. Ощущение было
такое, что кто-то железным прутом со всего размаха ударил его по ноге пониже
колена.  В  то  же мгновение  он  увидел  оттрепыхнувшееся  от  его  ноги  и
продолжающее трепыхаться, как бы неохотно подчиняясь законам колебания, тело
скорпиона.
     --  Па, осторожней, --  сказала девочка, и тут хозяин поднял голову. Ни
дочка, только заметившая,  что  леска со скорпионом слишком близко подошла к
Сергею, ни тем более сам хозяин ничего не заметили. Но сейчас, подняв голову
и  держа в  руке катушку, он  посмотрел на  Сергея,  и, хотя Сергей  молчал,
сдерживаясь изо всех сил, он все понял.
     -- Ударил?!
     -- Кажется, -- ответил Сергей и показал на  место, где пронизывала  его
особая, как бы сверлящая кость боль.
     Володя  наклонился  и  посмотрел  ему  на  ногу  своими острыми  яркими
глазами.
     --  Да,  ударил, -- сказал  он, надавливая  ему  на боль своим  сильным
шершавым пальцем, -- постарайся выдавить кровь...
     Он быстро выпрямился и, прижав катушкой голову скорпиона к борту лодки,
раздавил ее. Он оторвал его от  крючка,  но почему-то не выбросил в  море, а
вбросил в садок.
     -- Считай, что  боевое крещение, -- сказал он Сергею, пытаясь пошутить,
-- теперь ты настоящий рыбак.
     Сергей улыбнулся,  но почувствовал, что  улыбка получилась жалкая. Хотя
первоначальная  острота боли  как будто прошла, но боль  была очень сильная,
какая-то  необычная,  костяная. Он изо всех сил стал нажимать вокруг болевой
точки, но кровь никак не выходила. Наконец появилась большая  густо-пунцовая
капля.
     -- Слишком мало, -- сказал хозяин. Он сматывал свои закидушки.
     -- Разве  больше не будем ловить? -- спросил Сергей, {185} стараясь изо
всех сил не показывать, что ему очень больно.
     --  Нет, нет! Надо было  еще раньше уйти,  -- сказал Володя  и, домотав
второй  шнур,  взялся за капроновый  шнур якоря. В  движениях  его появилась
быстрота и легкость. Пересиливая боль, Сергей смотал свою закидушку и вложил
ее в деревянный ящик.
     Сейчас хозяин  стоял на передней  банке  и,  напружинивая сильные руки,
вытаскивал  камень,  но, видно, он застрял в  какой-то  скальной  расщелине.
Володя его несколько раз  сильно  дергал в разные стороны и  наконец, поймав
направление,  с  какого  камень можно  было снять  с места,  за  которое  он
зацепился,  сильно дернул  и,  видно,  сдернул его  со дна, потому что лодка
сразу  стронулась с места  и  пошла по инерции  толчка.  Перебирая  сильными
пальцами мокрый капроновый шнур, хозяин тащил груз, и было видно, как трудно
тянуть довольно тонкий мокрый капроновый шнур, и  как напрягаются кисти рук,
как  врезается шнур  в  ладонь,  и лодка, чем  выше  поднимается  груз,  тем
свободней идет по течению.
     Наконец он  вытащил камень, быстро сдернул с него узел шнура, бултыхнул
его  в  воду и,  откинув  дочке конец  каната,  прикрепленный  к  деревяшке,
приказал:
     -- Мотай!
     Он пересел  на среднюю  банку, показывая  Сергею, чтобы  тот садился на
корму рядом с девочкой.
     -- Сильно болит? -- спросил он у Сергея, сбрасывая в воду весла.
     --  Да,  порядком,  -- сказал  Сергей и тронул  место,  где ударил  его
морской скорпион.  Боль продолжалась  с  не  меньшей силой, но  характер  ее
несколько  изменился. Казалось, вокруг костяной сердцевины ее наращивается и
наращивается пульсирующая масса боли.
     -- Можно,  я высосу  рану?  -- сказала девочка. С  мотка  мокрого шнура
капала вода, и видеть это почему-то было неприятно.
     -- Ну что  ты,  --  ответил  Сергей, чувствуя, что это было  бы слишком
демонстративно.
     -- Если бы разрезать, -- сказал хозяин, изо всех сил налегая  на весла,
-- а так ничего не высосешь.
     --  Ничего, пройдет, -- сказал  Сергей  и отодвинул  ногу, когда по ней
скользнул мокрый шнур, который доматывала  девочка.  Прикосновение почему-то
было неприятно, хотя все еще было очень жарко.
     -- Конечно, пройдет, -- сказал хозяин, ровно и сильно загребая, -- часа
два-три, а там уляжется. {186}
     "Неужели еще часа два-три", -- подумал Сергей,  отказываясь верить, что
такая боль может длиться так долго.
     Хозяин сильно загребал  своими жилистыми,  мускулистыми руками, и лодка
шла очень  быстро, несмотря на  тяжелый садок с рыбой,  висевший за  бортом.
Иногда брызги  от весел падали  на корму, где  сидели Сергей  и  девочка,  и
Сергей  вздрагивал,  до того эти  брызги  были  ему  неприятны.  Видно,  его
начинало знобить.
     Они  шли близко от берега и снова увидели скалу  и девушку,  так  мягко
облегающую ее.  Теперь  ему почему-то  неприятно было  видеть голую девушку,
окруженную водой, то есть ему было  неприятно,  что ее может обрызгать любая
волна.
     Услышав шум весел, девушка подняла голову и улыбнулась всем, может быть
Сергею  в  особенности,  отчасти выражая  взглядом  удивление,  что  они уже
уходят. Сергей попытался ей дружески улыбнуться, но, чувствуя, что ему не до
этого, оставил попытку на полпути.
     -- Его скорпион ударил! -- крикнула девочка, словно хотела объяснить ей
недостаточную дружественность прощания.
     --  Скорпион? -- повторила та, ничего  не понимая,  и, набрав в шапочку
воды, облила себя ею, отстранив книгу, чтобы она не намокла.
     Сергей вздрогнул, увидев, что она обливается водой. Лодка шла вперед, а
девушка,  все уменьшаясь,  опять  набрала в свою шапочку  воду и опять уютно
облилась ею, как бы говоря: вот  мне жарко, я обливаюсь водой,  и это ясно и
понятно. А откуда  взялся ваш  скорпион, я не знаю, да и не очень-то это мне
нужно знать. Она  снова улеглась  на  скалу  и  положила на лицо распахнутую
книгу.
     Близко от них прошла лодка  с  местными рыбаками, и тонкая водяная пыль
от винта обдала Сергея, и он невольно напряг мышцы, словно не хотел впускать
в себя эту неприятную влагу. Рыбаки ревниво оглядели их улов  и сами знаками
показали,  что у них ничего нет, хотя никто их об  этом не  спрашивал. Запах
бензина и  водяная  пыль, отброшенная  на  их  лодку, были очень  неприятны.
Сергея колотил озноб.
     Напротив  дома хозяина, возле зонта, зарытого в гальку,  сидело человек
восемь  -- десять  отдыхающих, и  Сергей  издали  узнал  жену по  золотистой
шлемообразной копне волос.  Не успели  они  подойти к  берегу, как  огромный
хозяйский петух вскочил на ограду, напряженно  кукарекнул и, перелетев {187}
на берег,  тяжело  грохнулся,  вскочил и стал пробираться  к  приближающейся
лодке.  Сергей вспомнил, что Володя  говорил  о  том,  что петух всегда  его
встречает, когда он возвращается с рыбалки.
     --  Я  же  говорил,  --  сказал Володя,  кивнув  на петуха  и  стараясь
взбодрить  Сергея  улыбкой. Лодка,  скрежетнув галькой,  ударилась  носом  о
берег.
     Из  калитки выскочила младшая  дочка  хозяина  и, вся  сияя, побежала к
лодке.
     -- Папа и дядя  Сережа приехали! -- закричала она таким голосом, словно
не ожидала, что они возвратятся живыми.
     Она  пробежала  мимо  сидевших под зонтом, только  теперь, когда она  с
криком пробежала мимо них, заметивших лодку.
     Девочка с  разгону вскочила в лодку, пробежала по банкам и  бросилась в
объятия к Сергею, чуть не свалив его за борт.
     -- Потише ты, -- крикнула на нее старшая, -- его скорпион ударил!
     -- Скорпион?! -- повторила она и, отпрянув лицом,  посмотрела на Сергея
с живым любопытством. -- Ницего! Меня в прошлом году тоже  ударил,  и ницего
-- жива!
     Да не жива, а сама жизнь и есть ты, подумал Сергей восторженно и нежно,
на мгновение забыв  о  своей боли и с  удовольствием оглядывая эту девчушку,
всю шоколадную от загара, с крепенькими руками и ногами, с огромным беззубым
ртом, так призывающим не огорчаться, а радоваться жизни.
     -- Ой, сколько! --  сказала она,  увидев садок с рыбой, провисший вдоль
борта, и стала кряхтя  снимать его с  уключины.  Не сумев снять его с лодки,
она спрыгнула за  борт и, стоя по  пояс в воде, снова закряхтела и  все-таки
сняла садок, вышла на берег и потащила его к  дому. Увидев идущего следом за
ней петуха, она вытащила из садка ставридку и бросила ему. Петух взял рыбу и
отошел с нею подальше от людей.
     Старшая девочка  сняла весла  и понесла  их к  дому. Остальные вместе с
Сергеем  вытащили  лодку  на  сушу,  хозяин  открыл  чоп,  то  есть  втулку,
закрывавшую  отверстие на  дне лодки,  они приподняли носовую часть, и вода,
набравшаяся  на  дне  лодки,  постепенно  вылилась.  Эта  струя  нагретой  и
помутневшей  в  лодке  морской  воды  внушала  какое-то  отвращение.  Сергея
продолжало знобить.
     --  Ну,  как рыбалка? --  спросила жена с  некоторой  насмешкой {188} в
голосе, когда мужчины, приподняв нос лодки, ждали, когда вытечет из  нее вся
вода.
     -- Как  видишь,  -- сказал Сергей, пожимая плечами. Ему  была неприятна
эта  насмешка в голосе, как  бы иронизирующая  по  поводу этих самых мужских
развлечений.
     После каждой  разлуки  --  у  нее было такое свойство  --  она  немного
отчуждалась от него, отвыкала. И сейчас она стояла возле лодки, нерешительно
улыбаясь,  словно  ребенок, после летнего  лагеря  впервые  встретившийся  с
родителями.
     Вылив  из  лодки  воду,  начали  втягивать ее во двор,  и  Володя  стал
рассказывать,  как Сергея  ударил морской скорпион,  а  Сергей изо всех  сил
держался, чтобы не показать, как ему больно. Но, видно, по лицу его это было
заметно.
     Жена  летчика  сказала, что  она  сейчас  принесет  тройчатку,  и  боль
обязательно снимет, а хозяин сказал, что  тут тройчатка не поможет, придется
перетерпеть.
     -- Могу в "Скорую помощь"  позвонить, -- сказал геолог из  Тбилиси,  --
пусть сделают укол.
     -- Что вы, -- поморщился Сергей, -- ни в коем случае...
     Этот  геолог из  Тбилиси  по  какому-то очень  высокому  блату  добился
телефонной установки  для  своей машины. Он  все предлагал свои услуги,  все
хотел  как-нибудь  использовать свой телефон, но телефон  тут  никому не был
нужен.
     Сергей дошел,  вернее,  доковылял вместе  с  женой  до  дома,  вошел  в
комнату, которую они занимали, и лег на топчан.
     -- Тебе  и в самом деле  очень больно?  -- спросила  жена нерешительно,
стоя возле Сергея.
     Нога у него горела, и он почувствовал раздражение.
     -- Да, -- сказал он.
     Она присела рядом.
     -- Может,  погладить тебя, --  сказала  она и нерешительно положила ему
руку на грудь. Рука была прохладная.
     --  Не  знаю, -- сказал он, и в самом деле  ничего не  чувствуя  от  ее
прикосновения, потому что пульсирующая боль огненной тяжестью дышала в ноге.
Обычно он очень любил всякое проявление ее ласки.
     В коридоре  раздались шаги.  Она  быстро  убрала руку.  Он подумал: как
будто не мужа гладит, а чужого человека.
     -- Можно? -- И дверь  открылась. Это была жена летчика. Сейчас она была
в сарафане, кое-где облепившем ее тело. Успела окунуться в море, подумал он.
На загорелых  ногах ее виднелись струйки песка.  Несмотря на боль,  он {189}
заметил, что она хороша и выражение заботы сделало ее еще привлекательней. В
руке она держала две таблетки.
     --  Выпейте сразу  обе, -- сказала  она, подходя к топчану и  оглядывая
комнату. -- А где вода?
     --  А я  не  знаю,  -- сказала жена Сергея и  развела своими  длинными,
слабыми руками.
     -- Я сейчас принесу, -- сказала жена летчика, передавая ей таблетки.
     Сергей  подумал, что  лучше бы воду принесла его жена.  Он взглянул  на
жену, и она поняла его недовольство. Она пожала плечами.
     -- Я еще не знаю, где здесь что,  -- сказала она.  И никогда не узнаешь
со своим характером вечной пассажирки, подумал он с раздражением.
     Жена летчика  принесла  стакан  и  графин  с водой.  Она налила воду  в
стакан,  поставила графин на подоконник и подошла к нему. Он взял таблетки и
запил их водой, вернул стакан жене летчика, поблагодарив ее кивком.
     -- Я думаю, должно помочь, -- сказала она, -- стакан я оставляю. -- Она
поставила его на подоконник и выразительно посмотрела на жену Сергея, как бы
говоря: теперь-то, я надеюсь, ты сумеешь подать воды своему мужу.
     Она вышла из комнаты.
     --  Я всегда  теряюсь при виде  таких хищниц, --  сказала жена  Сергея,
глядя в окно.
     Сергей проследил за ее  взглядом и увидел,  что  жена летчика, уже сняв
сарафан, прошла на пляж ко  всей компании.  Дом  стоял на пригорке, и отсюда
хорошо был виден пляж и было видно море, насколько позволяло окно.
     --  Почему  хищница? --  спросил  Сергей,  голосом показывая,  что ему,
тратящему сейчас все свои силы на одоление боли, приходится уделять внимание
этим никчемным разговорам.
     -- Ну, это же видно, -- пожала она плечами, все еще глядя в окно.
     Солнце уже  опускалось над  морем, так что  вся компания, хоть и сидела
под зонтиком, была сейчас озарена его не очень жаркими золотящимися  лучами.
Все они сейчас выглядели сильными,  здоровыми,  красивыми, и Сергей подумал,
что  почему-то  всегда  с  ним случается  что-нибудь  такое,  что делает его
беспомощным по сравнению с другими.
     Белобрысый мальчик, еле волоча корзину  с какими-то фруктами, подошел к
компании,  поставил  корзину  и,  сложив  на  животе  руки,  что-то  вежливо
предложил. Сергей невольно прислушался, но слов не мог разобрать. {190}
     Вдруг  вся компания расхохоталась, и когда  хохот смолк, Сергей услышал
голос геолога из Тбилиси. Он иронически  что-то заметил мальчику, после чего
все  снова  захохотали.  Мальчик несколько  смущенно, но  как  бы  продолжая
утверждать свою линию, снова сложил руки на животе.
     -- Все у моря... а я тут должна сидеть, -- вдруг сказала жена Сергея, и
он, слегка сучивший болевшей ногой, медленно, украдкой остановил ее. Теперь,
когда он остановил ногу, боль запульсировала с новой силой.
     -- А  ты  иди, -- сказал Сергей, всеми силами  стараясь придать  голосу
обычную интонацию, -- мне уже лучше.
     --  Правда?  -- спросила  она, стараясь вглядеться  в него и понять, не
обиделся ли он. Сергей ничего не дал ей понять.
     Теперь, когда она сказала,  что ей  хочется  быть там, где  сейчас всем
весело,  а  не  там,  где Сергею больно, -- обида  с такой силой захлестнула
Сергея, что он  собрал всю  свою душевную  энергию,  чтобы  не выдать своего
состояния,  а дать во всей  чистоте  и  полноте проявиться  ее безжалостному
эгоизму.
     -- Да, иди. - сказал он как можно проще.
     -- Ты  ведь  целый  день развлекался, --  сказала она и,  наклонившись,
поцеловала его в губы. Сергей не хотел и никак не мог бы ответить ей на этот
поцелуй, и она это почувствовала,  и это ей показалось противоречащим его же
собственным  словам. -- Ты и вправду  не обиделся?  -- сказала она еще раз и
поправила  штрипку  купальника,  слетевшую  с  плеча,   когда  она  к   нему
наклонилась.
     -- Да, попробую заснуть, -- сказал он.
     Сергей вспомнил, как  он болел в детстве. Он вспомнил, как мама, узнав,
что он  заболел (обычно это  был очередной приступ  малярии),  возвращаясь с
работы, стремительно входила  в комнату, где  он лежал, издали вглядываясь в
него,  пытаясь  понять,  насколько опасна его болезнь,  быстро  подходила  к
постели,  трогала ладонью лоб, взбивала подушку,  встряхивала одеяло, совала
ему  под  мышку  градусник, и  весь  ее облик  говорил о  страстном  желании
проникнуть душой в его больное тело и помочь ему одолеть эту болезнь.
     И Сергей  сквозь  жар  болезни  чувствовал странный уют  и  сладость ее
желания проникнуть  в  него,  слиться  с ним  и  вместе  с ним  одолеть  его
недомогание.  И сладость, и  странный  уют этого  ее  желания были настолько
приятны ему, что он в  такие  минуты  хотел, чтобы температура его оказалась
большой,  болезнь  опасной,  потому что он  чувствовал, {191}  что  сладость
проникновения  ее  в него,  уют  кровного  родства, готовность  к самоотдаче
делались  тем  зримей,  тем  сладостней,  чем  реальней  была опасность  его
заболевания.
     Она давала  ему  лекарство,  а чаще  просто  клала  ему  на  лоб мокрое
полотенце и сидела возле него, помахивая чем-нибудь, освежающим воздух, и на
лице   ее  было  выражение  великого   терпения,   силой   своей  безусловно
превосходящего его болезнь, и он  это чувствовал, и от этого ему становилось
легче.
     Несмотря на  слабость, на  большую температуру,  на чугунную  тяжесть в
голове, он понимал,  что  рано или поздно  болезнь будет преодолена,  и  это
понимание конечности  болезни, которое  он  осознавал,  глядя  на маму, тоже
приносило ему облегчение.  Но главное, что он навсегда запомнил сквозь морок
температурного  жара, -- этот странный  уют,  исходивший  от ее  облика, эту
сладость уюта от полноты ее душевной самоотдачи.
     В такие минуты он чувствовал, хотя и не осознавал словесно, что болезнь
приоткрывала в  нем что-то такое, что давало возможность устремиться ее душе
в него и  заполнить его до краев и успокоиться в этой заполненности. Значит,
и болезнь его была не напрасным страданием, чувствовал он, опять же словесно
не осознавая этого, а  имела смысл и, как все объясненное смыслом, приносила
успокоение,  вернее,  рождала  сладостную   точку  уюта  внутри  мерцающего,
воспаленного болезнью сознания...
     Жена вышла, и Сергей, пока она выходила из комнаты, глядел на  линию ее
спины,  особенно  красивую  именно  в  этом  черном  купальнике,  оттеняющем
нежность  и законченность  этой  линии.  Потом,  когда она  вышла из  дому и
тропинкой спускалась к калитке, он продолжал смотреть на нее  и вдруг как-то
целиком увидел ее идущее  тело --  не то чтобы отдельно от купальника, а как
бы  отдельно от всего, может быть даже души,  а  точнее  -- именно души, или
того, что люди именуют этим понятием.
     Тело -- с его великолепной спиной, длинными нежными ногами -- двигалось
как самостоятельное существо, грациозное, законченное, зрелое и, главное, не
только не нуждающееся в каком-то душевном дополнении, а ясно осознающее, что
всякое  дополнение  было  бы  разрушением  его  первоначального  замысла.  И
конечно, именно это  тело сейчас толкнуло ее сказать, что его место там, где
сидят на  ласковом  солнце, смеются,  купаются,  а не здесь,  где страдают и
лежат в постели.
     В калитке она столкнулась с мальчиком, который собирался {192} войти во
двор.  Мальчик вежливо  уступил  ей  дорогу.  Темно-золотистое  тело  слегка
откачнулось и вышло на пляж. Мальчик поставил свою корзину и закрыл дверь на
щеколду, потому что хозяйский волкодав  мог выскочить на пляж, и хотя  людей
он не трогал, но мог сцепиться с соседской собакой.
     Глядя в окно,  Сергей поверхностью своего  сознания следил  за тем, что
там происходит, но думал о том, что сейчас произошло.
     Впервые он так  ее увидел и впервые  поразился, что это очень похоже на
правду. Он поразился мысли, что  это  ее  прекрасное  золотистое тело, такое
гибкое, такое зрелое,  имеет и, наверное, всегда имело самостоятельный смысл
существования,  и  этот смысл  сильнее всего остального, что, может  быть, и
есть в ней, и поэтому право решающего голоса во всех спорных вопросах всегда
будет за ним, за этим телом.
     А разве  я в этом  не  виноват, вдруг  мелькнуло у  него  в голове.  Но
почему? Он не успел додумать эту мысль...
     -- -- Сергей Тимурович,  можно? -- раздался  голос  мальчика за дверью.
Сергей вздрогнул, очнувшись от своих мыслей.
     -- Ты цего?! Ты  не знаешь, цто дядя Сережа заболел?! -- раздался голос
Вали из другой комнаты и топот ее крепких босых ног.
     -- Заходи, заходи, -- сказал Сергей.
     Мальчик вошел в дверь и поставил свою корзину у ног.
     -- Я только  на минуту,  я знаю, что вас ударил  морской  скорпион,  --
сказал мальчик  и,  вынимая из корзины два  початка вареной  кукурузы и ища,
куда их положить, огляделся и спросил: -- Как вы себя сейчас чувствуете?
     -- Лучше, -- сказал Сергей.
     В  дверях  показалась девочка.  Ища глазами  брюки,  где  у него  лежал
кошелек с деньгами, и найдя их, он кивнул девочке:
     -- Вынь у меня там деньги... Сколько?
     В  черных брюках, в белой  рубашке с закатанными рукавами, со  светлыми
волосами,  аккуратно  зачесанными  на  косой  пробор, мальчик стоял в дверях
комически корректный и в то же время исполненный сдержанного достоинства. На
вид ему было лет тринадцать -- четырнадцать.
     -- Вообще-то мы продаем два початка  -- рубль, но  дело в том, что Шота
Карлович за вас уже заплатил, -- сказал он бесстрастно и доброжелательно.
     -- У тебя все рубль, -- ворчливо заметила Валя и, принеся {193} тарелку
из другой комнаты, положила в нее початки.
     -- Вам соли дать? -- спросил мальчик,  не обращая внимания на ворчливый
тон девочки.
     -- Не надо,  --  сказала  девочка и вышла из комнаты за солью, -- а  то
опять рубль попросит.
     -- Соль бесплатно, -- бесстрастно пояснил мальчик и, когда шаги девочки
замолкли в  другой  комнате, добавил:  -- Сергей Тимурович, может  быть, вам
хочется с утра свежего инжира или винограда? Я могу приносить...
     -- Хорошо, -- сказал Сергей, -- а сколько это стоит?
     -- Килограмм рубль, -- сказал мальчик, не то чтобы смутившись, а как бы
сам удручаясь бедностью шкалы прейскуранта.
     Сергей рассмеялся и потому, что это в самом деле было смешно, и потому,
что он словно  только сейчас  понял тот  возглас  геолога из  Тбилиси, после
которого вся компания рассмеялась. Возглас этот явно означал:
     -- Слушай, что такое, у тебя все рубль стоит?
     -- У нас,  как на базаре,  --  пояснил мальчик,  нисколько  не смущаясь
смехом Сергея.
     -- На базаре уже давно по восемьдесят копеек, -- сказала девочка, входя
в комнату с солонкой, в одной ячейке которой лежала аджика, а в другой соль.
     -- На базаре бросовые фрукты, а у нас свежие, прямо с ветки, -- пояснил
он,  нисколько не смущаясь уточнением  девочки,  --  и  потом, автобус  туда
десять копеек и обратно десять... Вот и получается рубль... Выздоравливайте,
Сергей Тимурович, я пошел.
     -- До свиданья, -- сказал Сергей.
     Девочка поставила солонку на стол рядом с  тарелкой,  в  которой лежали
два початка кукурузы. Потом она придвинула скамейку к топчану и поставила на
нее тарелку с кукурузой и солонку.
     Взглянув в окно, Сергей увидел, что мальчик, косясь на собаку, прошел в
калитку, просунул руку поверх нее и закрыл ее щеколдой.
     -- Ты чего с ним так  грубо? --  спросил Сергей.  Он почувствовал, что,
пожалуй, смог бы съесть эту кукурузу, только лень руку протягивать.
     --  Вечно он продает, -- сказала девочка, --  у них вся  семья такая --
жадные.
     -- Ешь, -- кивнул он девочке на кукурузу. Девочка посмотрела на тарелку
хитренькими узкими глазками и сказала, имея в виду, что в тарелке только два
початка: {194}
     -- А тетя Лара?
     -- Ничего,  она там ела,  -- кивнул он на  окно.  Те,  что  сидели  под
зонтом,  сейчас разбрелись по берегу,  собирая для костра выброшенные  морем
щепки, сучковатые ветки, окаменевшие корни. Уху  собирались  варить прямо на
берегу.
     Девочка приволокла стул к топчану, взяла початок, взобралась на  стул и
стала есть кукурузу, обмазав ее аджикой.
     -- Что-то Женя не приходит, -- сказала она, -- обычно  она  приходит  с
обедом раньше.
     Сергей  усмехнулся этому простодушию. Он знал, что  почти  каждый  день
кто-нибудь из девочек ходит в столовую, где работает мать,  и, пообедав там,
приносит обед для отца и сестры. Если отца  не было дома, обе девочки ездили
в столовую и там обедали.
     Сергей взял в руки еще теплый початок кукурузы и обмазал его аджикой.
     -- Хотите,  я вам сочинение прочту, --  сказала девочка, аппетитно жуя,
-- я его уже кончила. Только не смейтесь...
     -- Ну что ты, -- сказал Сергей и откусил от своего початка.
     Она слезла со стула, потопала в другую комнату и пришла с тетрадью.
     -- Я написала про нашего медвежонка, -- сказала она, снова взбираясь на
стул, -- вы же знаете про него?
     -- Конечно, -- сказал Сергей. Он уже слыхал про этого медвежонка.
     --  "Судьба медвежонка", -- прочла  она, распахнув тетрадь  и слизнув с
губы  крошки от  разваренной  кукурузы, словно они ей  мешали читать.  -- "В
прошлом  году, когда  папа работал на Голубом озере, один  дядя  подарил ему
медвежонка.  Этот дядя  нашел медвежонка  в  реке, потому что  был ливень  и
медвежонка смыло. Дядя этот вытащил медвежонка, а потом через неделю подарил
его папе. Может, он надоел ему, может, некому было ухаживать за медвежонком,
мы не знаем. Мы  очень полюбили нашего медвежонка,  потому что он был  очень
веселый  и неглупый. Но он был слишком  веселый. Например,  он хватал  наших
индюшек за крылья и играл с ними. Он волочил их куда-нибудь и делал вид, что
злится. На самом деле он не злился, он играл, что доказывает,  что он не был
глупым. Но индюшкам это не нравилось. Маме тоже..."
     Сергей рассмеялся, и она, прервав чтение, посмотрела на него смущенными
глазами.
     -- Смешно? -- спросила она. {195}
     -- Очень, -- сказал Сергей, любуясь девочкой.
     -- Дальше  будет грустно,  -- сказала она и  добавила, чтобы  успокоить
его: -- Но не сейчас, в самом конце.
     -- Да? -- сказал Сергей.
     -- Да, -- ответила она и, чтобы окончательно успокоить его, откусила от
своего початка. Во всяком случае, так Сергею  показалось. Он тоже откусил от
своего початка, показывая, что он спокоен.
     Она  приподняла  тетрадку  с  колен  и  стала  искать  место,  где  она
остановилась.
     -- Это  я уже читала, --  сказала  она вслух и  продолжала: -- "...хотя
медвежонок  маму любил больше  всех, потому что мама  приносила ему  вкусные
объедки.
     Мы с  медвежонком часто  игрались, возились, боролись.  И он всегда еще
хотел бороться, когда я его побарывала. А когда он меня побарывал, он уже не
хотел  бороться. Мы  с  ним каждый  день  купались  в море.  Он  очень любил
купаться и  так быстро  бежал к  морю, что  я за ним не успевала, и он  меня
тащил на цепи. За год медвежонок очень вырос, и нам стало трудно кормить его
объедками. Мы начали его пасти. То я, то моя сестра Женя, а иногда вместе.
     Над  нашим домом дубовая роща. Там кусты со всякими ягодами.  Например,
ежевика  или  черника. Трава там  жирная. Там  мы пасли медвежонка. Скоро он
научился сам туда ходить и вечером сам приходить, как домашнее животное.
     Но однажды он ушел и больше не пришел. На следующий день мы узнали, что
охотники его застрелили, приняв  за дикого. Они об этом сказали  маме, и они
хотели отдать шкуру, но мама не взяла.  Она только взяла кусок мяса,  потому
что мы  никогда не пробовали мясо медведя. В тот день мы долго плакали, мясо
долго варилось и оказалось вкусным. Мама боялась, что скажет папа.
     Когда  папа приехал с Голубого озера,  он ничего не сказал. Он  уехал в
Сочи  и там  пил,  пока  у  него  хватало  денег. Денег хватило  на два дня.
Оказывается, папа медвежонка  любил больше всех,  но он не  говорил об этом.
Теперь папа мечтает  вырыть во дворе бассейн и поселить в нем дельфинов.  Он
говорит, что  на дельфинов будут все отдыхающие клевать и фотографироваться,
когда они взлетают над водой. Мама говорит,  что с медвежонком он говорил то
же самое. Но папа говорит, что дельфины разумные существа. Мы  это видели по
телевизору.  Но все-таки  дельфины  это рыбы, а  рыбы не  могут  быть  умней
животных.  Особенно  такого доброго лапочки,  как  наш медвежонок". {196} Ну
как,  дядя  Сережа?  -- спросила она и прикрыла лицо тетрадью,  так что одни
черные  продолговатые  глазки  с  лукавой  застенчивостью  высовывались  над
тетрадью.
     --  Замечательно,  --  сказал  Сергей  искренне. Он  почувствовал,  что
рассказ девочки влил в него какую-то живительную бодрость.
     --  А не обманываете? -- протянула она,  уже веря в то, что  он говорит
правду. Она снова прикрыла лицо  тетрадью, и глаза ее еще ярче засияли, и он
чувствовал, что она сейчас улыбается своей огромной улыбкой.
     -- Нет, честное слово,  --  сказал  Сергей, удивляясь  и радуясь  этому
чудесному ребенку,  и  мимоходом  хмуро подумал, что  учительница явно ей не
простит нескольких мест в ее сочинении.
     --  А  Женька  говорит, что так  писать  нельзя,  что  учительница  все
исправит, -- сказала девочка и снова взялась за кукурузу, -- а  я ей говорю:
это же правда, ты скажи, разве здесь что-нибудь неправда?
     -- Может, учительнице и не понравится, -- сказал  Сергей, -- но я  тебя
уверяю, что это очень хорошее сочинение.
     --  Тогда  почему  ей не  понравится?  --  спросила она с  нетерпеливым
любопытством.
     Она задвигалась  на стуле,  и крепкая  голая нога  ее, не  достающая до
полу, стала  шлепать  по  ножке  стула, как собака шлепает хвостом,  когда с
нетерпеливой радостью ждет от хозяина еды или прогулки.
     В  сущности, это  был  труднейший  вопрос, хотя  и  направлен  точно по
адресу.
     -- Во  всяком случае, помни, -- сказал он  ей, чувствуя, что  не сможет
ответить на вопрос, --  ты  написала очень хорошее сочинение, но учительница
может его не так понять...
     -- Потому  что она  никогда  не видела нашего медвежонка?  --  спросила
девочка. Сергей  заметил,  что она иногда, как сейчас, правильно произносила
звуки,  которые  ей  обычно  не  удавались.  Сейчас  она старалась понять  и
вдумывалась в то, что говорила.
     -- Отчасти, --  сказал Сергей. Он почувствовал,  что  ему стало гораздо
лучше, боль стихала.
     Он  положил в  тарелку  кочерыжку  съеденного  початка.  Состояние  его
напоминало то, какое бывает после приступа малярии. Девочка взяла тарелку и,
продолжая догрызать свой початок, вышла из комнаты.
     Прислушиваясь к стихающей боли, Сергей погрузился в воспоминания. {197}

        ___

     Сергей  внезапно проснулся.  В  гостиничном номере  было тихо и  темно.
Рядом на  кровати спала его жена, у  противоположной стены на  диване  спала
шестилетняя дочка.  Сергей  привстал  на  кровати  и посмотрел  на  диван. В
сумеречном  свете  он  разглядел  в  небрежных,  как  бы  овевающих складках
простыни ее бегущее во сне тело -- любимая поза спящих детей.
     Жена,  в отличие от дочки, спала в  умиротворенной позе, кротко положив
ладонь под  щеку. Ее миловидное лицо  с резко  выделяющимися  бровями сейчас
выражало  безграничный   покой  и  смирение.  Да,  смирение...  Ничего  себе
смирение...
     Сергей  нащупал на  стуле часы, взял  их в руки и, повернув циферблат к
окну,  разглядел, который час: было половина второго.  Значит, он спал около
часу. Он положил часы на  стул и снова посмотрел в лицо спящей жены. Лицо ее
по-прежнему выражало покой и смирение.
     Теперь он понял, отчего он проснулся. Он проснулся оттого, что давило и
беспокоило его всю последнюю  неделю их жизни в этой приморской гостинице на
Оранжевом мысе. Но что же случилось за это время?
     Неделю  тому  назад  он  с  женой,  ребенком  и  профессором  из  Киева
пережидали  ливень под тентом у входа  в ресторан.  Ливень не утихал, и  они
решили выпить по чашечке кофе по-турецки.
     Все столы были заняты, и  лишь  за  дальним  столом  сидел только  один
человек.  Когда  они подошли  к  нему,  человек  этот  гостеприимным  жестом
предложил им сесть, и они уселись. Это был мужчина лет тридцати пяти на вид,
с  мужественным лицом, в ярко-розовой  рубашке и в редких тогда еще японских
часах,  свободно  болтающихся  на  запястье.  Мужчина  ел  цыпленка  табака,
закусывая зеленью и запивая небольшими глотками рубиновой хванчкары. Бутылка
ее стояла на столе.
     -- Разве хванчкара есть в ресторане? -- спросил профессор.
     -- Для меня  у них  все  есть, -- ответил мужчина, если и  с юмором, то
хорошо скрытым.
     -- Вот это я понимаю! -- воскликнул профессор с восхищением.
     Этот  профессор  из  Киева, звали  его Василий Маркович,  жил в  той же
гостинице,  где  жил Сергей со  своим семейством.  Почти  с первого дня  они
познакомились  на пляже, {198} и  Василий Маркович с тех  пор не отходил  от
них.  Оказалось, что  он  давний  поклонник  Сергея  и  все  его  статьи  на
исторические темы прекрасно помнит.
     Сергей безусловно был польщен таким  удивительным  знанием его работ  и
только  хотел, чтобы киевский профессор свои радости по поводу статей Сергея
выражал менее бурно. Но, как и все люди, которым льстят, Сергей легко прощал
ему  эти бурные излияния,  объясняя их некоторой  провинциальной,  впрочем и
природной, бестактностью киевского профессора.
     Бурное восхищение статьями Сергея Василий  Маркович  сочетал с не менее
бурным восхищением женой и дочкой его.  Занятый  дочкой,  уча  ее  плавать и
играя с  ней  на песке, Василий Маркович  время от времени  многозначительно
посматривал на жену Сергея,  давая знать, что его  восхищение  ребенком есть
отражение его восхищения ею. Когда же он начинал ухаживать за женой Сергея и
эти  ухаживания  делались  чересчур  назойливыми,  Сергей   невольно   делал
останавливающий жест, и  тогда Василий Маркович  удивленно смотрел  на него,
словно говоря:  как?!  Разве ты не  понимаешь,  что  мои ухаживания за твоей
женой  только дань восхищения твоими статьями?!  При этом он  нередко  вдруг
начинал цитировать  какую-нибудь из статей или  разбирать какое-нибудь место
из нее, и что удивительно -- цитировал всегда точно и разбирал толково.
     И Сергей размягчался и невольно прощал Василию Марковичу его грубоватые
ухаживания  за  женой,  тем  более  что  жена вместе  с  Сергеем  втихомолку
посмеивалась  над  этими  пустопорожними  ухаживаниями  профессора.  Кстати,
Василию Марковичу было лет пятьдесят,  хотя выглядел он гораздо  моложе, был
спортивен и, как говорится, приятен во всех отношениях.
     Так обстояли дела, когда ливень загнал их под тент ресторана и они сели
пить кофе  в  обществе незнакомца в  великолепной  розовой  рубашке. Василий
Маркович быстро  разговорился с незнакомцем, и оказалось, что он, как и они,
отдыхает на Оранжевом мысе и живет в той же десятиэтажной гостинице.
     Подошел официант,  и  Сергей заказал ему  три кофе по-турецки и бутылку
лимонада  для   девочки.  После   этого   незнакомец  подозвал  официанта  и
по-грузински заказал ему бутылку  вина  и по порции  цыплят  табака на всех.
Незнакомец говорил вполголоса, так что Сергей  не был  уверен, что правильно
понял  его.  И только когда официант  притащил гору  зелени, цыплят  табака,
бутылку  хванчкары и  {199}  даже  плиточку  шоколада  для  девочки,  Сергей
окончательно уверился, что они попали в объятия грузинского гостеприимства.
     В довершение этого легкого пиршества Зураб, так  звали  этого человека,
посадил  их  в собственную "Волгу" и подвез  к гостинице,  где они жили. Так
началось их знакомство.
     На следующий  день они встретились  на пляже, и  их новый  знакомый был
очень мил и рассказывал всякие смешные истории. Одна из этих смешных историй
заключалась  в том,  что он, работая  администратором  Эндурской филармонии,
поехал  в качестве  руководителя одного из хореографических  коллективов  на
международный  фестиваль.  Он  поехал  туда  вместо  истинного руководителя,
который  заболел.   В   результате  самодеятельный   коллектив,  который  он
возглавил, взял первое  место, а  его, как руководителя,  наградили  золотой
медалью.
     И хотя Сергей почувствовал некоторую аморальность всей этой истории, но
Зураб с таким  юмором  рассказывал  о своей роли руководителя ансамбля,  что
ощущение  аморальности  не  проникало  в   глубину  души,  оставалось  чисто
риторическим. Что с него возьмешь, дитя природы, подумал Сергей, услышав эту
историю.
     Разговаривая, Зураб чаще всего обращался к жене Сергея, но Сергей тогда
не  обратил на это внимания, как  не обратил внимания на особую оживленность
Лары, на  необычный блеск в  ее  глазах.  И только  на следующее утро, когда
неожиданно в дверях их номера появился Зураб с электрической бритвой в руке,
что-то кольнуло Сергея.
     Оказывается, в  номере Зураба испортилась розетка, и  он теперь  просил
побриться у них. Было что-то непристойное в этой просьбе. Почему он, миновав
несколько этажей, пришел бриться в их номер и как он  узнал,  где именно они
живут? Но Зураб стоял, держа свою бритву в руках, так кротко склонив голову,
рубашка   на  нем  на  этот  раз  была  такая  небесно-голубая,  что  Сергей
успокоился. Когда  Зураб  начал  бриться, жена  Сергея подала ему зеркальце,
хотя тот его и  не просил. И тут опять что-то кольнуло Сергея,  но он сказал
себе,  что в  этом ничего  особенного  нет,  хотя ему, когда он брился,  она
никогда не подсовывала зеркала.
     Зураб побрился, поблагодарил  и ушел из номера, а они собрались и пошли
завтракать.  Позавтракав раньше дочери и  мужа, жена  Сергея занялась  своим
туалетом, припудривая лицо  и подкрашивая глаза. Раньше она никогда  этим не
занималась в столовой,  и Сергей догадался,  что она  сейчас этим  занялась,
потому что Зураб должен был подойти к их {200} столику. Так они договорились
еще в номере. И сейчас Сергея раздражало, что жена его занята своим лицом, а
на дочку, которая ничего не ест, не обращает никакого внимания.
     Подошел Зураб  в своей небесно-голубой  рубашке,  следом за ним подошел
Василий Маркович.  Он  взял  за  руку  девочку,  и  они все вместе вышли  из
столовой.
     Сергей отправился в свой номер,  а все остальные  пошли на пляж. Обычно
он  ежедневно работал  до обеда  и,  разумеется, не  собирался  менять  свой
распорядок, хотя  было неприятно, что  все они ушли  на  пляж, а  он  должен
возвращаться в свой номер.
     Он чувствовал,  что раздражение на  жену  не проходит. Он вспомнил, как
она  прихорашивалась  после  завтрака,  вспомнил,  что  она  обычно  кончала
завтракать позже  их,  а сегодня  кончила раньше, и  все  потому, что хотела
выиграть время для своего туалета, чтобы лучшим образом предстать перед этим
красавчиком.
     Раздражение на жену не проходило и когда он сел работать. Он думал, это
помешает работе, но работа  пошла хорошо. Он писал  комментарий  к избранным
произведениям  Плутарха, и,  так как в  запасе  у него  было несколько давно
продуманных  мыслей,  ему  хорошо  писалось.   Он  писал  до  обеда,  иногда
прерываясь именно  в тех местах, где мысль его работала особенно плодотворно
и давала богатые  варианты,  и это  было удовольствие останавливаться, чтобы
выбрать наиболее подходящее русло для живо движущейся мысли.
     Когда  жена  с  девочкой  перед  обедом  вернулись  в  номер, он  очень
удивился, что  уже прошло столько  времени. Нехотя, но  и с удовольствием он
прервал работу,  потому что  прерывать  работу,  когда хочется работать, это
отодвинуть удовольствие на будущий рабочий день.
     Взглянув  на  жену,  на  лице которой  были  следы  свежего загара,  он
вспомнил свое  утреннее раздражение, но от  него не осталось ничего. Он даже
удивился, что его могли раздражать такие пустяки.
     Жена сняла халат и, показывая ему спину, спросила:
     -- Хорошо я загорела?
     -- Прекрасно, -- ответил он  и, подойдя к дочке, поцеловал ее и взял на
руки.
     -- Папа, а мы с дядей Васей доплыли до флажка, -- похвасталась дочка.
     -- Молодец, -- сказал Сергей и, подбросив, поймал девочку. {201}
     -- Па, еще! -- кричала девочка каждый раз, когда Сергей ее подбрасывал,
и было приятно видеть ее испуганное и одновременно радостное лицо, взвеянное
платьице, ловить  в ладони ее горячее от солнца тело, плавно притормаживать,
ловя его, и снова подбрасывать над собой.
     Они пошли обедать, и у Сергея было легкое,  хорошее настроение, чувство
исполненного  долга  и  ощущение  предстоящих   часов  долгого   сладостного
безделья.
     Пообедав, они вернулись  в номер  и легли отдыхать, зашторив стеклянную
дверь, выходящую на балкон  в  сторону моря. Балконная дверь была открыта, и
изредка между шторами в комнату проникали струи прохладного бриза.
     В полутьме красиво золотилось загорелое тело  жены. Сергей посмотрел на
диван, где ничком лежала дочка, выбросив одну руку вперед, словно замерший в
движении пловец. Сергей понял, что  она спит,  и,  протянув руку, положил ее
жене  на плечо. Жена поднесла палец к губам, показывая, что  дочка  может их
услышать. Но Сергей протянутой рукой стал гладить ее прохладное плечо,  шею,
грудь.  Потом  она тоже протянула  руку и стала ласкать его, и было  приятно
чувствовать  на  себе ее  прохладную  руку,  и  сладость  прикосновения  все
обострялась  и обострялась, и  она время  от  времени,  поворачивая  голову,
смотрела в сторону спящей дочки и наконец, привстав, дотянулась до простыни,
висевшей на спинке  кровати,  еще  раз взглянула  в  сторону спящей девочки,
взмахнула простыней,  и,  когда  простыня  плавно  осела,  он  уже  бесшумно
прижался к ее горячему, туго стянутому от морской соли телу.
     Потом  они  лежали, откинув  простыню,  и она ушла  в ванную, а он  под
прохладный звук журчащей воды уснул.
     -- Вставайте, лежебоки, пора на пляж! -- сказала жена и тряхнула его за
плечо.  Сергей проснулся, но  ему было  лень двигаться. -- Хватит  спать, --
повторила она и, подойдя к дочке, стала ее теребить.
     -- А почему папа не встает, -- захныкала девочка, -- пускай сперва папа
встанет.
     -- Будете разнеживаться -- уйду одна, -- сказала  жена и стала надевать
голубой купальник.
     -- Вот и не уйдешь, -- сказала девочка.
     -- Вот увидите, -- ответила мать и вышла на балкон. Сергей видел сквозь
штору, что  она  перевернула купальник, висевший на перилах балкона, и, сняв
пляжное полотенце, висевшее там же, положила его в сумку.
     В одном купальнике она подошла  к трюмо  и стала подкрашивать  ресницы.
Лучи  солнца  косо били  в  комнату  {202}  сквозь  полуоткрытую  штору  над
балконной дверью. Было жарко, и Сергея снова разморила дрема.
     -- Ах, вы все еще лежите, --  услышал он  сквозь дремоту, -- так  я иду
одна.
     Сергей услышал, как хлопнула входная дверь, и с трудом открыл глаза. Он
очень удивился, что она исполнила  свою угрозу. Он посмотрел на  диван,  где
лежала девочка Она лежала, опершись ручонкой о подбородок, и, хлопая сонными
глазами,  смотрела  на отца. Она тоже была удивлена, что мать исполнила свою
угрозу.
     Через  полчаса, когда  Сергей с  дочкой пришли на пляж,  он увидел, что
жена  его сидит рядом  с Зурабом  и  оживленно беседует. Увидев ее  стройную
фигуру в купальнике, доброжелательно приближенную  к  собеседнику, блестящие
глаза, разведенные руки и чуть приподнятые  плечи, все эти  жесты,  которыми
она  помогала  себе,  стараясь  быть  выразительной,  Сергей  задохнулся  от
возмущения. Так вот куда она спешила!
     Заметив Сергея  с дочкой  и  поняв, что  он почувствовал  ее  необычное
оживление,  и поняв, что  он  догадался теперь, куда  она  так спешила,  она
рассмеялась  и   непроизвольным  жестом,   отчего  этот  жест  был  особенно
возмутителен,  показала  рукой   на   место  рядом  с  собой,  чтобы  Сергей
располагался. Она этим  жестом как бы говорила: с этой стороны он сидит, а с
этой стороны ты будешь сидеть  и все будет справедливо. Сергей был  особенно
взбешен   этим  жестом,   как  бы  выражающим  равенство  прав  и  равенство
возможностей обоих. Как будто у них могли быть равные права!
     Тем не  менее он ничем не  показал свое возмущение  и,  раздевшись, лег
чуть дальше от нее, чем сидел Зураб, показывая этим свое  пренебрежение к ее
жесту, выражающему равенство прав обоих.
     Подошел  Василий  Маркович. Присев возле жены  Сергея, причем он сел  и
ближе Сергея и ближе  Зураба, и  стряхнув со штрипки ее купальника неведомую
соринку,  он сообщил,  что договорился  с водителем глиссера и  тот  приедет
катать их на морских лыжах. Десятиминутный круг по дуге  залива -- цена один
рубль.
     Потом  они  все, кроме Зураба, вошли в воду,  и Сергей вместе с  дочкой
доплыл до флажка, несколько раз показывая ей по дороге, как нужно отдыхать в
воде. Девочка  ложилась на спину и некоторое время хорошо лежала на воде, но
потом,  когда  первая  же  волна  захлестнула  ей  лицо, она не  выдержала и
перевернулась. Сергей учил ее, не {203} обращая внимания  на  захлестывающую
волну, продолжать  лежать и  с силой выдыхать, когда вода лезет в рот, чтобы
не наглотаться ее.
     Когда они приплыли к  берегу, Сергей увидел следующую картину. Жена его
пыталась  сесть  на автомобильную  камеру,  которую  одолжил  ей  кто-то  из
купающихся.   Но   сесть   на  камеру   она   никак   не   могла  --  камера
переворачивалась. Василий  Маркович  усиленно помогал  ей, но  ей  никак  не
удавалось  сесть.  Ей не удавалось сесть так, чтобы  тяжесть  ее  равномерно
распределилась на всю камеру.  Каждый  раз  камера  переворачивалась,  она с
хохотом погружалась в воду, и все начиналось сначала.
     В сущности, это была забавная картина, и жена  его, мокрая, в купальной
шапочке,  с  хохочущим,  белозубым ртом, выглядела очень  мило, но  ему  она
сейчас казалась вульгарной, и  казалось, она  нарочно не  может усесться  на
камере, чтобы киевский профессор хватал се за талию и подсаживал.
     Сергей подплыл к  ним  и молча,  не  обнаруживая ничего смешного  в  их
действиях, следил за ними. Она  опять свалилась. Василий Маркович понял, что
он  чересчур смело  помогает жене Сергея,  и, посмотрев на Сергея преданными
глазами, сказал:
     -- Как это  здорово  у  тебя написано  в  статье о  Нероне:  "...тиран,
правильно  предполагая, что у него нет настоящих друзей, думает,  что у него
должны  быть настоящие враги, каковых  может  и не быть".  Как  ты до  этого
додумался?
     Сергей пожал плечами и, удивляясь, как всегда в таких случаях, заметил,
что  его  раздражение на  Василия Марковича прошло, хотя  тот, казалось  бы,
совершенно  неуместно  вспомнил  о  его  статье. Отчасти и  на  жену  прошло
раздражение.
     -- Давай я, -- сказал он и, вытащив камеру из воды, надел ей на голову,
продел ее тело сквозь камеру и, дав ей опереться на свою грудь, подсадил ее,
заставив вытащить ноги  и лодыжками упереться в камеру. Теперь она устойчиво
держалась  на  ней, провалившись  в  камеру средней  частью  тела.  Не  надо
превращаться в педанта, подумал он о себе критически.
     Велев дочке не отплывать  от берега, он поплыл в открытое  море. Сергей
довольно далеко заплыл, и, когда приплыл к берегу,  жена с  дочкой сидели на
берегу, а Василий  Маркович прохлаждался верхом на камере. Сейчас поза  жены
снова напомнила  ему ту  первоначальную,  раздражавшую  его позу, выражающую
поглощенность разговором с собеседником. {204} Несколько раз, пока он плыл к
берегу,  они  смотрели  в  сторону  моря,  и  Сергею  показалось,   что  они
соразмеряют свой разговор с расстоянием, на котором он находится от них.
     Он  вышел  из  воды,  раздраженный  на  ее позу, на  предполагаемый  ее
разговор с Зурабом, и, чтобы еще сильнее себя распалить, чтобы дать им вволю
наинтимничаться,  он  взял полотенце,  сухие  плавки  и  ушел  в  будку  для
переодевания.  И  там, сняв плавки  и  растирая  тело,  он  чувствовал,  что
возмущение  его растет  с каждым мгновением,  и он,  подозревая их  в тайном
разговоре,  посмотрел в щелку и  увидел обоих сидящих  на  берегу.  И словно
оттого, что он следил сейчас  за ними тайно,  усилилось впечатление тайны, в
которую они преступно погрузились.
     Вдруг Зураб огляделся, остановив на мгновенье свой взгляд на будочке, в
которой находился Сергей, и что-то начал говорить ей. Сергей был уверен, что
он  сейчас ей говорит что-то предательское. И в то же время он  заметил, что
Зураб,  даже озираясь, чтобы  его  никто  не  слышал,  делал  это с  гордым,
независимым выражением лица.
     Но главное она. Сергей испытывал  сейчас к  ней  жгучую ненависть за ее
позорное, как он думал,  вульгарное поведение.  Да ее  и не нужно совращать,
думал он, она сама готова совратиться в любую минуту!
     Когда он  вернулся на пляж, близко к берегу  подошел глиссер,  и парень
атлетического сложения,  сидевший за рулем, вглядывался в сидящих  и лежащих
на берегу, ища кого-то. Василий Маркович, который уже вылез из воды, встал и
помахал ему полотенцем.
     Глиссер, дав задний  ход,  приблизился к берегу, и парень, сидевший  за
рулем, выбросил  за борт ярко-красные лыжи  и веревку с деревянной ручкой на
конце.
     Василий Маркович вошел в воду, достал лыжи и конец веревки с деревянной
ручкой. Надевая  лыжи, он  сначала утопил  одну  из  них так,  что только ее
красный нос высунулся из  воды, потом ухватился за деревянную ручку на конце
веревки и дал знак водителю, чтобы тот ехал.
     Глиссер пошел вперед, веревка натянулась, и  из кипящей воды показалось
и стало  медленно  выходить слегка откинутое  назад тело  Василия Марковича.
Глиссер набирал скорость, и он  уже весь вышел из воды, и стоял, откинувшись
назад, и мчался по воде, оставляя за собой пенистый след.  Он сделал большой
круг, примерно равный площади стадиона, и глиссер снова подошел к берегу, и,
когда  Василий  Маркович бросил  веревку, он еще по инерции прошел  {205} по
воде метров пять, и это выглядело особенно лихо и красиво.
     -- Давай, Сергей, -- крикнул Василий Маркович, сидя на корточках в воде
и снимая лыжи.
     Немного волнуясь, Сергей вошел в воду. Он никогда не катался на морских
лыжах и не знал, как у него это получится. Он поймал  в воде снятые Василием
Марковичем  лыжи и  сразу почувствовал  огромное  неудобство. Они были очень
тяжелые, и,  когда он сунул  одну стопу в резиновое  гнездо на лыже, он стал
чувствовать, что  тело  его  перевешивается  в  сторону  этой лыжи,  но  он,
загребая  рукой, удерживал равновесие,  а  другой рукой подводил  под другую
ногу вторую лыжу. Он  с большим трудом, то  и дело удерживая  себя, чтобы не
перевернуться, вдел ногу в резиновое гнездо на второй  лыже и теперь сидел в
воде на корточках, помогая руками, чтобы удерживать равновесие.
     Василий Маркович подал ему деревянную ручку на конце веревки и, сказав:
"Не  спеши  выходить  из  воды,  тебя  самого  вынесет", дал  знак  водителю
глиссера.  Мотор заработал, и  Сергей, с трудом удерживая равновесие, сжимал
деревянную  ручку на  конце веревки. Потом  он  почувствовал  толчок,  когда
веревка  натянулась,  и,  все  еще  чувствуя  крайнюю  неустойчивость своего
положения, ощутил неистовую силу, которая выдергивает его из воды и тащит по
воде.  и хотелось  крикнуть  этой  силе: "Подожди  меня тащить,  дай сначала
почувствовать равновесие!" -- но сила эта,  вырывая руки из плеч, тащила его
сквозь неимоверно сопротивляющуюся толщу воды, и он, уже  заранее  чувствуя,
что это  долго продолжаться никак не может, что  он вот-вот завалится набок,
и, уже заваливаясь, обреченно старался удержаться  и через несколько  секунд
рухнул  в  воду,  а  глиссер  тащил  и  тащил  его  тело  сквозь  неимоверно
сопротивляющуюся  толщу  воды,  а  он,  уже  захлебываясь,  с  остервенением
держался за  ручку и наконец отпустил ее. Стоять в воде в тяжелых лыжах было
неудобно, и он, сняв их с ног, поплыл к берегу, подгоняя впереди себя лыжи.
     -- Ты почти вышел из воды, -- сказал  ему  бодро Василий  Маркович,  --
попробуй еще.
     На этот раз Василий Маркович  придерживал его в  воде,  пока он надевал
лыжи и пока не натянулась веревка. И снова неимоверная сила, вырывая руки из
плеч, стала выволакивать  его из мощно сопротивляющейся толщи  воды, но  он,
сжав в комок все свои силы, держался, и его вынесло  из воды, и все-таки он,
заранее  чувствуя, что  упадет, старался  как  можно дальше  отодвинуть  миг
падения, {206} и он продержался метров пятнадцать, а потом все-таки грянул о
воду,  но из какого-то яростного  упрямства продолжал  держаться за ручку, и
еще  некоторое  время  волокло  его вытянутое плашмя  тело и  ноги  в  лыжах
выворачивало и раздергивало от встречного потока воды.
     -- На этот  раз  ты сделал  самое  трудное, -- сказал Василий Маркович,
когда он подплыл к берегу, -- ты вышел из воды. Почему ты упал?
     -- Не знаю, -- отвечал Сергей.
     -- Теперь все, -- уверенно  повторил  Василий Маркович, --  ты вышел из
воды. Теперь пойдет.
     Но Сергей далеко не был  так уверен, что теперь у  него дело пойдет, и,
когда  он попробовал  в третий раз,  он  упал еще раньше того, как  вышел из
воды.
     Он  вылез на берег, где уже собралась небольшая толпа  из желающих себя
попробовать на водных  лыжах  и просто  так  глазеющих. Он чувствовал к себе
отвращение и был глубоко несчастен от своей неловкости.
     --  Ничего,  --  сказал  один  человек из  толпы,  --  в следующий  раз
получится.
     -- Они нарочно дергают  веревку, -- сказал другой, --  когда знают, что
начинающий... Им ведь все равно -- попытка рубль...
     -- Как дергают? -- спросил другой.
     -- Очень просто, меняют скорость.
     Сергею было приятно думать, что не он  сам виноват  в  своих  падениях,
хотя в глубине  души  был уверен,  что дело  в  нем  самом,  а не в водителе
глиссера.
     Следующим на очереди был Зураб.
     -- Если сердце не подведет... --  сказал он, входя  в воду и поглаживая
одной рукой грудь. Он несколько раз уже говорил,  что у него больное сердце,
и это придавало дополнительный ореол его романтическому облику.
     Он с  первой  же  попытки стал  на  лыжи и  пошел за глиссером, красиво
оттягиваясь на поворотах,  и Сергей с бесплодной завистью следил за  ним и с
бесплодной завистью видел,  что жена  его  с восхищением  смотрит в море. Он
вспомнил, какое  напряжение  испытал он,  когда  пытался  встать на лыжи,  и
подумал, как это Зураб с больным сердцем легко переносит такую нагрузку.
     -- Кто на  горных  лыжах катается,  тот сразу может стать на водные, --
сказал кто-то.
     У  Сергея на душе  немного отлегло. Конечно, подумал  он, взбадриваясь,
такой  пижон никак не мог обойтись без горных  лыж. Наверное, он каждую зиму
катается в Бакуриани. {207}
     --  Что лучше,  горные  лыжи  или водные?  --  не удержался  Сергей  от
коварного вопроса, когда тот вышел на берег.
     --  Там  свое удовольствие,  здесь свое,  --  рассудительно отвечал ему
Зураб, осторожно обтирая себя полотенцем.
     Сергей посмотрел на  жену, но  та думала  о чем-то своем и, кажется, не
расслышала их разговора.
     Потом катались и пытались кататься на водных лыжах другие купальщики, и
Сергей  с  удовлетворением  замечал,  если кто падал.  Падали  многие,  хотя
некоторые выходили из воды и делали полный  круг. Некоторые падали  далеко в
море, и их оттуда привозил на берег глиссер.
     Сейчас вся  компания  сидела на берегу и загорала,  и Сергей постепенно
успокоился и решил, что его неловкость на морских лыжах,  вероятно, забыта и
вообще ничего страшного не случилось. Разговор был общий, и Сергей  подумал,
что жена его и Зураб не проявляют никакой заинтересованности друг в друге и,
вероятно, ничего особенного между ними  не  было и нет,  а он нафантазировал
бог знает что.
     Вдруг Зураб стал одеваться и шутливо сказал,  что уходит к себе в номер
и забирает с собой их девочку, чтобы угостить ее там конфетами.
     Сергей почувствовал что-то странное в этом его желании забрать с  собой
их  девочку. Но  и отказать ему в этом невинном,  казалось бы, желании  было
как-то неудобно. Но и  отпускать  девочку одну было нелепо: что ж, она  одна
будет возвращаться из гостиничного номера?  И вдруг Сергею ударило в голову:
они заранее договорились! Он пойдет к себе  в номер с девочкой,  а  она туда
придет позже, якобы для того, чтобы забрать девочку.
     Что ж это  такое, думал он, быстро одеваясь,  что ж это  за  вероломная
гадина. Он  старался  унять дрожь в  пальцах и не выдавать своего  волнения.
Зураб,  взяв  за  руку девочку, медленно шел  с  пляжа в  сторону гостиницы.
Сергей шел  вслед  за  ним, а  за  Сергеем  потянулись  жена  его  и Василий
Маркович. Так они на некотором расстоянии друг  от  друга вошли в гостиницу,
поднялись  на  второй этаж, пошли по  коридору,  и,  когда  коридор завернул
направо, Зураб и  девочка  исчезли из глаз.  К этому времени Сергей  немного
успокоился и решил, что ничего особенного не случилось.
     Он  подождал  своих спутников, и  у самого  поворота коридора  жена его
вышла  вперед  и  первая свернула направо.  Когда Сергей и Василий  Маркович
вышли к повороту, впереди уже не было никого, кроме его жены. Видно, Зураб с
девочкой уже вошли в номер. {208}
     Что за черт, как же мы будем искать его номер, подумал Сергей, но в это
мгновение жена его, шедшая впереди, уверенно постучала в какой-то номер.
     Она  знала  его номер,  он  об  этом  ей  сказал  заранее,  холодея  от
омерзения, подумал он. Нет, нет! -- следом  пришло спасительное соображение,
-- она шла  на несколько шагов впереди и  могла заметить, как  они входили в
комнату. Он попытался  прикинуть расстояние,  на котором находились  от  них
Зураб с  его дочкой, чтобы сообразить,  могла жена его заметить их до  того,
как они вошли  в номер.  Но мерзость первого предположения так его оглушила,
что он  уже почти  ничего не соображал и  все  делал автоматически. Ко  всем
неприятностям прибавилось еще замечание Василия Марковича.
     -- Кажется, мы с тобой здесь лишние, -- шепнул он в дверях.
     При чем: мы? Почему: мы? -- сквозь затмевающееся сознание думал Сергей.
     Все остальное, что происходило  в номере, он воспринимал  как в тумане.
Хозяин усадил их за стол, где уже сидела их дочурка перед вазой с конфетами.
Потом  он поставил  на  стол  блюдо  с  фруктами,  бутылку коньяка и  рюмки.
Маленький  телевизор, снятый  хозяином  с машины  и  водворенный  в  номере,
повизгивал  с  тумбочки,  и  на  мерцающем  экране   пробегали  приплюснутые
футболисты.
     Они пили коньяк  за здоровье присутствующих, потом  за  здоровье женщин
отдельно,  и Зураб сказал,  что  ждет через неделю  приезда жены с ребенком.
Сергей   попытался   сопоставить  ожидание  приезда   жены  с  возможностями
ухаживания  за чужой женой, но ни к какому выводу не смог прийти -- в голове
у него был  туман.  Он пил коньяк,  не  слишком понимая  тосты, но почему-то
хорошо чувствуя мягкий вкус первоклассного армянского коньяка.
     Хозяин и Василий Маркович время от  времени отвлекались на телевизор, и
Василий  Маркович   высказал  несколько  ободряющих  соображений  по  поводу
возможностей  тбилисского  "Динамо",  а Зураб,  как  истинно любящий,  более
сдержанно оценил возможности своей команды.
     Вдруг Сергей почувствовал на  колене осторожное, ласковое прикосновение
руки  жены.  Они  сидели  рядом,  и  он  не  мог  понять,  что  означает  ее
прикосновение:  то ли она одобряет, что он  так хорошо держится  и никак  не
проявляет своего  волнения, то ли хотела сказать, мол, видишь, ничего  нет и
не о чем было волноваться.
     Уже смеркалось. Пора было идти  ужинать. Они  договорились  {209} после
ужина  всем вместе пойти на танцплощадку. Когда  Сергей и  его жена,  уложив
ребенка, подошли к танцплощадке, там их ожидала большая компания, в основном
состоящая из женщин, знакомых Василию Марковичу по пляжу. В желтой рубашке и
черных брюках Зураб был похож на римского гуляку из итальянского кинофильма.
     На танцплощадке  Сергей пошел танцевать  с  одной из молодых  женщин из
компании  Василия Марковича. Он был уверен, что Зураб пригласит его жену, но
тот не пригласил ее ни на этот, ни на один из других танцев. Почти все время
ее   приглашал   Василий  Маркович,   очевидно   довольный,   что  благодаря
взаимоистреблению  борющихся сил он  получил  возможность танцевать с  женой
Сергея.
     Василий  Маркович,  будучи  человеком   спортивным,  и   вообще  хорошо
танцевал, а тут особенно расстарался.  После одного лихого  фокстрота, когда
он  жену Сергея  закручивал,  заверчивал и тряс во все стороны, заметив, что
Сергей за ними следит, он вспомнил статью Сергея о Юлии Цезаре.
     --  Ты пишешь, -- сказал  он ему, -- "жена цезаря  --  вне  подозрений;
какая бронзовая  формула  отчаянья".  Удивительно, как ты нашел связь  между
этим гордым заявлением и неожиданно скрытым в нем отчаяньем?
     --  На  личном  опыте,  --  сказал  Сергей с  улыбкой, кивая  на  жену,
смотревшую на Зураба, который в нескольких шагах от них стоял и разговаривал
с партнершей по танцу, -- жена историографа тоже вне подозрений.
     -- Ты шутишь, -- значит, все в порядке,  -- сказал Василий Маркович, но
на всякий случай оставил Сергея с женой и пригласил другую женщину: что-то в
голосе Сергея ему показалось подозрительным.
     Если  то,  что  Зураб  не  танцевал с женой  Сергея, было  сознательной
уловкой  донжуана,  то он  добился  своего. Жена Сергея  ревновала его и  со
свойственной  ей,  как  считал  Сергей,  истерической  эмоциональностью  вся
дрожала мелкой, паскудной  дрожью.  Психология  маленькой продавщицы,  думал
Сергей, стараясь злостью перешибить боль, только  маленькая продавщица могла
влюбиться в этого человека.
     -- Держи себя в руках, ты дрожишь, -- сказал Сергей.
     --  Здесь  прохладно,  --   ответила   она,  не  очень  стараясь   быть
убедительной.
     -- Ты дрожишь потому, что он с тобой не танцует...
     С   безумной  логикой  женщины  она  стала   объяснять,  что   удручена
неприличным  поведением  Зураба. Оттого, что  он,  {210}  по ее словам,  так
демонстративно избегает с ней танцевать, люди могут подумать, что между ними
что-то есть, тогда как между ними ничего нет.
     И я  должен  выслушивать  всю эту чушь,  подумал  он  с тоской,  и  ему
захотелось  избить ее, попытавшись при этом  вышибить  у  нее  из головы эту
идиотскую логику. А ведь во многих  вещах, с удивлением подумал  он, она  не
глупа, далеко не глупа.
     Подошел Василий  Маркович,  внимательно вглядываясь  в  Сергея и в  его
жену, стараясь определить, в каких они отношениях и можно ли ему возобновить
свои ухаживания.  Решив, что можно,  он отвел Сергея в  сторону, и лицо  его
приняло то доброжелательное выражение, какое оно принимало, когда он начинал
цитировать  его статьи. Но он, показав глазами на одну из  женщин, которые с
ним пришли, сказал:
     -- Эта женщина на тебя глаз положила. Действуй. Верняк.
     Это была  очень вульгарного вида  женщина,  и  Сергею  не  только в том
настроении,  в котором  он находился,  но и в  самом радужном никогда  бы не
пришло  в голову ухаживать за ней. Так, подумал  Сергей,  он мне  предлагает
сделку: я ему жену, а он мне  эту моржиху. Ай да Василий Маркович!  Уж лучше
бы он взамен процитировал что-нибудь.
     Женщина  эта посмотрела  на  Сергея  и,  встретившись  с  ним  глазами,
опустила свои рыбьи глаза. Смутилась или сделала  вид, что смутилась. Сергею
одинаково неприятно  было и  предложение Василия  Марковича и эта женщина. В
сущности,  он  никогда не умел, любя одну женщину, ухаживать за другой.  Но,
следуя мужской  логике, он сделал  вид, что заинтересовался ею. Нельзя  было
сразу отвергать женщину,  которая оказывает  тебе  знаки  внимания, чтобы не
прослыть сентиментальным чудаком, который  держится  все время за юбку своей
жены.  Надо  было  заинтересоваться ею, а  потом  сделать  вид,  что чары ее
оказались недостаточно мощными.
     Сергеи пошел с  ней  танцевать. В отличие от  своих чар, сама  она была
достаточно мощной, и большая грудь ее во время танца требовательно упиралась
в грудь Сергея.  Она завела с Сергеем один из тех бессмысленных  разговоров,
которые ведутся на танцплощадке, и Сергей сквозь свое тошнотное состояние  с
трудом следил за смыслом ее слов.
     Она спрашивала у Сергея, почему он всегда так  поздно приходит на пляж,
почему он никогда не играет  с ними в волейбол или в карты. При этом она так
смотрела ему в {211} глаза, что ясно было ее удивление: почему он до сих пор
не  соблазнился  ею?  Она была  бы  смертельно  оскорблена, если  бы  он  ей
откровенно сказал,  что до сих пор вообще не замечал  ее существования, хотя
на пляже она всегда располагалась рядом с ними.
     -- Мы еще с вами повеселимся, -- многозначительно отвечал Сергей на все
ее вопросы.
     -- Когда? -- наконец спросила она, зардевшись, и грудь у нее задрожала.
     -- Это неважно, --  сказал  Сергей, отводя  ее  на место,  --  главное,
помните: мы с вами еще повеселимся.
     -- Хотелось бы поточней, -- вздохнула она и опустила рыбьи глаза.
     На следующий вечер Сергей с женой и  ребенком  гуляли  по  набережной в
компании знакомых по пляжу. Ни Василия Марковича, ни Зураба с ними  не было.
Зураб с утра  исчез  с  какими-то своими  приятелями  из  Тбилиси,  вероятно
закутил с ними. А Василий Маркович вечером не вышел на набережную.
     Сергей чувствовал, что жена его скучает по Зурабу, и, страдая от этого,
в то же  время испытывал злорадство  оттого, что она  напрасно  ожидает  его
прихода.
     Когда они  поравнялись  с гостиницей, жена  сказала, что  отведет дочку
спать и  останется в номере, потому что у нее  разболелась голова.  Ее стали
уговаривать вернуться, и она сказала, что вернется на набережную, если у нее
пройдет головная боль. Сергей подумал, что надо бы их проводить в номер,  но
сдержался. Ему хотелось быть с женой похолодней.
     Как только она  ушла,  ему  стало скучно с  компанией,  но  он старался
держать себя в руках и спокойно гулял вместе со всеми. В этой компании  была
женщина, с которой он танцевал накануне вечером  и  которой  обещал  большое
веселье. Как только жена Сергея ушла, эта женщина решила, что пробил ее час,
и  стала  бросать  на  Сергея  многозначительные  взгляды,  полные  ожидания
обещанной  сладкой  жизни.  Сергей взглядами  пытался  укротить ее  взгляды,
намекнуть,  что час  их  еще  не пробил, но та отказывалась  его  понимать и
требовала  обещанного  веселья.  Сергей  проклинал  себя  за  свой  шутливый
разговор  на  танцплощадке и лишний раз  убеждался, что  никогда  не следует
такими вещами шутить.
     Они долго гуляли по набережной,  и Сергею несколько раз хотелось уйти к
себе  в номер, но он сдерживал  себя,  чтобы не  казалось, что  он  не может
провести вечер без нее. {212}
     В конце  набережной  была расположена  шашлычная под открытым небом,  и
они,  усевшись за  столик,  съели  по  шашлыку,  запивая  его  терпким вином
мукузани. Сергей чувствовал все  возрастающее беспокойство  и тревогу, и ему
было  неуютно  в  компании,  и  шашлык казался чересчур обугленным,  и  вино
казалось слишком терпким.
     Ему  приходило  в  голову,  что  жена  его  покинула  компанию,  чтобы,
оставшись одной, уйти  к Зурабу. Неужели могла  осмелиться? Не может быть! А
почему бы нет? Сейчас же идти в гостиницу,  и если  ее там нет... То что? Но
Сергей никуда не уходил и только  в  половине  двенадцатого,  когда компания
разошлась по домам, вернулся в свой номер.
     Он ее застал в ванной, она  стояла  в нижней рубашке над рукомойником и
мыла  свою юбку. Она сказала, что ей стало  скучно в номере,  и она вышла на
набережную, но их уже  там не было, и она, встретив Василия Марковича,  весь
вечер искала их и нигде не могла найти. Сергей никак не  мог понять, как это
можно было их не найти, когда они весь вечер гуляли только на набережной. Но
она уверяла, что они их никак не могли найти, и Сергей  верил ей и не верил,
и было  ужасно  неприятно видеть, как  она стоит в нижней рубашке  и стирает
юбку.
     На  следующее  утро к  ним  в  номер зашел  Зураб и сказал, что в одном
сельском магазине купил вчера материал  для занавесок, но не знает, будет ли
жена  довольна покупкой,  и  хочет,  чтобы Лара женским глазом  оценила  ее.
Сергею, с  одной стороны, было приятно, что он покупает занавески и думает о
том,  понравятся  ли они его жене, это говорило  о  том, что он как будто бы
занят своими  семейными  делами. Но, с другой  стороны, он так сказал о том,
что хочет, чтобы жена его посмотрела занавески, словно одну ее  приглашал  к
себе в номер. Это было неприятно.
     -- А вы  нас совсем  забыли, --  с шутливой укоризной обратилась к нему
жена Сергея.
     -- Приехали  ребята  из Тбилиси...  Весь день  вчера кутили, -- отвечал
Зураб, и они все вместе покинули номер.
     -- Вам же  нельзя пить... Вы совсем  загубите свое сердце,  --  сказала
жена Сергея, проходя в двери лифта.
     --  Товарищи,  ничего нельзя  сделать,  -- сказал Зураб,  потирая одной
рукой грудь, где  должно было быть сердце. В узкой кабине лифта Зураб  стоял
очень прямо, как бы боясь случайно прикоснуться к жене Сергея.
     Они вошли в  номер Зураба, и  тот,  вынув из чемодана золотистую ткань,
распахнул ее на столе. Жена Сергея, пощупав материал,  приподняла его край и
посмотрела на  {213}  свет. Она  сказала,  что  это прекрасный материал  для
занавесей,  и  похвалила его  за хороший  вкус.  При  этом она, взглянув  на
Сергея,  сказала, что  он, к  сожалению, ничего не понимает в  таких  вещах.
Сергей  не  спорил,  потому что так оно и было на  самом  деле. Зураб сложил
ткань  и, бросив ее на чемодан, поставил  на  стол начатую бутылку  коньяка,
вазу с конфетами  и  предложил  выпить по рюмке.  Сергей и  Зураб выпили  по
рюмке, а жена Сергея пригубила свою.
     Вдруг   лицо  Зураба   приняло   отрешенное   выражение,  и  он  замер,
прислушиваясь  к  чему-то.  Сергей,  не  поняв,  в   чем  дело,  тоже   стал
прислушиваться, но ничего не было слышно.
     --  Что-нибудь  случилось?  -- спросил  Сергей.  Зураб  слегка покачнул
головой,   показывая,   что  ничего  не  случилось,  и  продолжая  отрешенно
прислушиваться к чему-то. Глаза у  него слегка закатились, и выражение  лица
напомнило Сергею какую-то старинную картину -- кажется, "Смерть гладиатора".
     --  Сердце?! --  первой  догадалась  жена  Сергея. Зураб слегка  кивнул
умирающим  лицом, продолжая прислушиваться  к тому,  что происходило  внутри
него.
     -- Может, позвонить в "Скорую помощь"?! -- предложил Сергей.
     -- Валидол, -- шепнул он, как показалось Сергею, посеревшими губами.
     -- Где?! -- спросил Сергей.
     Зураб,  приоткрыв  рот и глядя слегка закатившимися глазами, показал на
пиджак.  Пиджак  висел на  спинке стула. Сергей полез в карманы пиджака, но,
кроме связки ключей, ничего там не  обнаружил. Он посмотрел на Зураба, чтобы
узнать, правильно ли он его понял.
     -- В машине, -- прошептал Зураб, кивнув на ключи в руках у Сергея.
     Сергей  выскочил из  номера  и, подбежав к лифту, нажал на кнопку. Лифт
был занят. Забыв, что  они только на втором этаже, Сергей продолжал стоять и
ждать лифта  с гулко бьющимся сердцем. Он  простоял минуты две, наконец лифт
освободился,  и он,  нажав  кнопку,  вызвал  его. Тут Сергей  вспомнил,  что
гораздо  быстрее  можно  добежать  до  первого этажа, и, не дожидаясь лифта,
ринулся вниз.
     В вестибюле было много народу,  и он, лавируя между людьми,  выбежал из
гостиницы, обежал ее  и вышел к  стоянке  машин. Сейчас он с ужасом подумал,
что  совершенно  не помнит машину  Зураба, только помнит, что это была {214}
"Волга".  Здесь стояла  дюжина машин. И Сергей никак не мог вспомнить машину
Зураба, но  вдруг ему  бросилась в  глаза обезьянка, висевшая внутри  машины
перед ветровым стеклом. Он вспомнил, что это машина Зураба. Потом он возился
с ключами, стараясь угадать, какой ключ именно от машины, потому что никогда
не открывал машину и не знал, каким ключом надо пользоваться.
     Покамест он возился с ключами,  вдруг ему пришло в голову, что все  это
сплошное  притворство, что  Зураб  нарочно  симулировал сердечный  припадок,
чтобы остаться наедине с его  женой. Какая низость  так думать, одернул себя
Сергей, вспомнив умирающее лицо Зураба. И тут же, не  удержавшись,  подумал:
слишком  красиво умирающее. Дрожащими пальцами он наконец  воткнул  какой-то
ключ  в  дверцу машины и повернул  его.  Дверца  открылась. Тут  он  подумал
лихорадочно:  если притворство -- никакого валидола  в машине не  будет.  Он
открыл  крышку  ящика  и  среди  нескольких  пачек  сигарет,  конфет, спичек
обнаружил металлическую трубочку,  набитую  таблетками.  Он  захлопнул ящик,
вылез из машины,  захлопнул дверцу  и  бегом  направился в гостиницу. Он  со
страхом  подумал, как  много времени он потратил, пока  догадался выбрать из
всех машин его машину и пока открывал дверцу.
     В вестибюле гостиницы все еще было много людей, и  он, лавируя, добежал
до лестницы и стал быстро, рывками через одну-две ступени подыматься наверх.
Он  выскочил  на второй этаж, пробежал по коридору, свернул  направо и вдруг
обнаружил, что начисто  забыл, какая  дверь  принадлежит  номеру  Зураба. Он
толкнулся в  одну дверь, но она оказалась запертой,  но он все-таки подумал,
что эта та дверь, и с ужасом стал стучаться в нее, уже не зная, что думать.
     Все-таки он взял себя в руки и понял, что это  не та дверь. Он отошел к
следующей  двери и, дернув ее, открыл.  Он вошел в  номер и, только  зайдя в
комнату, понял, что попал куда надо.  Зураб сидел  на прежнем месте,  и лицо
его  продолжало быть  лицом умирающего гладиатора. Но что-то в лице его жены
изменилось.  Сергею казалось,  что  она  сильно  смущена.  Он  вытряхнул  из
трубочки таблетку и дал ее  Зурабу.  Зураб  медленно поднес руку  ко  рту  и
положил под язык таблетку.
     Сергей положил  ключи  и  металлическую  трубочку на  стол.  Перед  его
глазами стояло смущенное  лицо его жены, и он  не мог  на него  смотреть. Он
подумал, что его не было около двадцати  минут.  Что за это время произошло,
почему {215} у нее  такое смущенное лицо, думал  он, все еще  тяжело дыша  и
постепенно выравнивая дыхание.
     -- Отпускает, -- наконец вымолвил Зураб.
     -- Вам  нельзя  пить, -- сказала жена Сергея, и Сергей мог  поклясться,
что лицо у нее остается смущенным, -- вы себя погубите.
     --  Не  хочется  чувствовать себя  инвалидом,  --  сказал  Зураб слабым
голосом, -- все-таки я еще молодой.
     -- Но надо же хотя бы знать меру, -- сказала жена Сергея.
     --  Это правильно,  -- ответил Зураб  и  погладил  рукой сердце.  -- Вы
идите, я немножко позже выйду... Извините за беспокойство.
     --  Ничего, -- сказал Сергей, понимая, что его слова обращены больше  к
нему.
     Все, что говорил сейчас Зураб, Сергею казалось естественным, а все, что
говорила  жена, казалось  ему натянутым, фальшивым.  Они вышли, и вид  у нее
по-прежнему был смущенный. Казалось, она  хотела бы, чтобы то, что произошло
в  отсутствие Сергея,  совсем никогда не происходило.  Казалось,  она сильно
разочарована в  том, что  произошло. Но что  кроизошло, Сергей  не знал.  Он
только знал, что что-то в его отсутствие произошло и это все еще ее смущает.
И  он знал,  что  он никогда у  нее не  спросит  о том,  что произошло в его
отсутствие,  потому что  это  было унизительно и потому что она  никогда  не
скажет ему правды.  Пожалуй,  если бы  попытка узнать правду  была бы только
унизительна,  он  бы  пошел  на  это  унижение. Но это  было  унизительно  и
исключало возможность узнать правду, и он знал, что никогда не спросит у нее
об  этом. Но  он  безусловно знал, что что-то в его отсутствие произошло. По
крайней мере, были сказаны какие-то слова.
     В ту ночь  Сергей долго не спал и думал о своей давней, нежной, никогда
не  осуществившейся любви к девушке  Заире. Сергей тогда  работал в Мухусе в
Институте усовершенствования учителей. Во время  одной из своих командировок
он  приехал  в  село Анхара,  и  вечером,  после посещения  школы и беседы с
учителями, его повел к себе ночевать молодой председатель сельсовета.
     Когда  они  открыли  калитку и  вошли во  двор, было уже темно. Залаяла
собака  и серым комом побежала в  их  сторону, но  не  успела добежать,  как
какое-то  существо обогнало собаку, бросилось к ним, на  мгновенье припало к
Сергею,  поцеловало  его в щеку, отпрянуло,  и  Сергей почувствовал, что это
очень  молодая девушка, и от нее пахло дымом {216} абхазской кухни, юностью,
первым снегом,  который лежал  на крышах  домов,  на еще  не  высохшей траве
большого  двора,  под кукурузными ожинками убранного поля.  И  Сергею  сразу
сделалось необыкновенно весело  и легко. Сергей догадался, что это сестричка
хозяина.
     -- Вас там встретит его сестрица, -- сказал один из учителей, отправляя
Сергея ночевать с председателем сельсовета. Он это сказал с какой-то улыбкой
в голосе, которая запомнилась Сергею. И вот теперь этот ничем не заслуженный
маленький праздник  поцелуя.  Отпрянув  от  Сергея, она повисла на  брате, и
Сергей, словно заряжаясь воздухом веселья, который она, как облачко, навеяла
своим дыханьем, спросил:
     -- Что, давно не виделись?
     -- Да что ты, -- отвечал брат, отпихивая сестричку, -- с утра из дому.
     -- Обедать  не  приходил! --  крикнула она  и  весело  рассмеялась, идя
впереди и отстраняясь от собаки, прыгавшей вокруг нее.
     Сергею  навсегда запомнился этот зимний, вечер,  этот  большой  двор  с
белеющими   пятнами  снега,  эта  девушка,   угадывающаяся   в   полутьме  и
выделяющаяся  из  полутьмы  белыми шерстяными носками, ее  отстраняющиеся от
прыгающей  собаки движения, ее быстрая,  легкая  походка,  как  бы  шутовски
повторяющая  походку зрелой женщины, знающей свое  дело  и  умеющей достойно
встретить гостей.
     Они вошли  в  кухню,  и  Сергей,  разглядев девушку, обрадовался своему
предчувствию. Она  была  некрасива, но  необыкновенно  хороша вишнями  глаз,
широкой улыбкой, нежной линией профиля.
     В  кухне было несколько женщин, а  у  очага в  войлочной  шапочке сидел
величавый  старик  с  морщинистым  лицом,  озаренным рембрандтовским  светом
горящего очага.
     Сергея  представили старику, женщины засуетились, и одна из них подошла
к старику и, низко склонившись к его уху, стала ему шептать что-то.  Сергей,
внутренне усмехнувшись, догадался, о чем она спрашивала. Он был уверен,  что
женщина  справлялась  об  уровне приема,  который надо оказать гостю. Скорее
всего,   она   спрашивала,  стоит  ли  зарезать  какую-нибудь  живность?  Не
удостаивая ее словами, старик коротким кивком одобрил предполагаемый уровень
приема.
     Немного поговорив с Сергеем и установив, что  он знаком  со многими его
чегемскими родственниками, старик сказал:
     -- Заира, отведи гостя в горницу,  и  мы туда придем...  Нечего  тут  в
грязи копошиться... {217}
     Заира зажгла керосиновую лампу  и повела Сергея в горницу. Они вышли из
кухни  и поднялись по  лестнице и, пройдя длинной  верандой, вошли в большую
комнату.  У входа  в горницу Заира  скинула галоши, в  которых она  была,  и
осталась в шерстяных носках. Пока они  шли из  кухни, подымались на веранду,
двигались по веранде,  Сергей любовался ее  длиннорукой  фигурой,  обтянутой
шерстяной кофтой домашней вязки,  ее светло-каштановой косой, болтающейся на
спине, быстрым мельканьем ее ног в белых толстых шерстяных носках, ее легкой
и  в то же  время  торжественной походкой,  словно она  возглавляла какое-то
шествие со светильником в руке.
     Оставив Сергея  в горнице,  она  вышла и снова пришла  с охапкой дров в
руках. Грохнула  дровами у очага и  снова вышла и принесла из кухни  большую
дымящуюся головешку. Сидя  на корточках у очага, она раздувала огонь,  время
от  времени  поглядывая  на  Сергея, который  сидел возле  очага.  Вдруг она
бросила взгляд на его руку и, заметив кольцо, вспыхнула любопытством.
     -- Вы женаты?
     -- Нет, -- сказал Сергей.
     -- У вас невеста! -- выкрикнула она.
     -- Нет, -- усмехнулся Сергей, -- это просто так.
     -- Можно, я примерю, -- сказала она, глядя на его кольцо.
     -- Пожалуйста, -- сказал Сергей и снял кольцо, -- это подарок матери.
     -- У вас мама умерла? -- спросила она, и лицо ее сморщилось от жалости.
     -- Да нет, -- ответил Сергей, -- она жива.
     -- Жива, как хорошо, -- сказала она, и лицо ее расцвело.
     Она примерила  кольцо  на  несколько  пальцев,  и  Сергей  любовался ее
большой ладонью, вылепом  длинных  пальцев. Лапастая рука породистого щенка,
подумал Сергей.
     -- Красивое, -- сказала  она, не без  сожаления  возвращая ему  кольцо,
вернее, сама пытаясь продеть  в кольцо его  палец. Прикосновение ее  пальцев
было   ужасно  приятно,  и  Сергей  замер,  в  то   же  время  поражаясь  ее
необыкновенной смелости.
     В очаге гудел огонь, и блики  пламени озаряли ее  живое, сейчас глубоко
задумавшееся  лицо.  Из  курятника доносился  гомон разбуженных кур,  откуда
извлекали птиц, обреченных на заклание.
     --  Такие, как вы, --  вдруг сказала она, словно  не  обращаясь {218} к
нему, а отвечая своим мыслям, -- на сельских не женятся.
     -- Почему? -- спросил он, опять удивляясь ее необыкновенной смелости.
     --  Я  же знаю, -- сказала она,  пожимая плечами. Она смотрела на  него
строгим взглядом, ожидая, что он скажет  в оправдание,  и готовая  выслушать
его  оправдание, хотя  чувствовалось, что этот вопрос она хорошо обдумала  и
оправдаться будет не просто. В это время на  веранде  раздались шаги и голос
ее деда. Она продолжала на него смотреть тем же взглядом, словно готовая  и,
вероятно,  действительно  готовая  продолжать этот немыслимый  разговор  при
дедушке  и старшем брате. Поняв, что Сергей не будет сейчас с ней продолжать
этот  разговор, она легко  поднялась с корточек и прикрутила фитиль в лампе,
стоявшей на карнизе очага. Она здесь царит, подумал Сергей,  и она никого не
боится.
     Потом было долгое застолье у горящего очага, и она весь вечер разливала
вино  и  подавала  к  столу всякую  еду. И  Сергей  все время чувствовал  ее
присутствие и,  пока не охмелел, украдкой поглядывал на нее, а охмелев, стал
и более пристально смотреть на нее, что было замечено за стольцами.
     -- Сдается мне, -- сказал старик, -- что Заира сглазила нашего гостя.
     Все рассмеялись, а Заира, подойдя к деду, со смехом обняла  его сзади и
поцеловала  в  голову.  И  стало  понятно, что  суровый старик обожает  свою
внучку.
     Поздно ночью Сергей вышел  из-за  стола и спустился во двор. Двор белел
от только что выпавшего снега, воздух был  свеж, но  было совсем не холодно.
Голова кружилась, из дому доносился приглушенный шум затянувшегося застолья,
и  он думал об этой странной  девушке, светящееся лицо которой он весь вечер
чувствовал  над  собой.  Поднявшись на  веранду,  он  заметил  у  дверей  ее
маленькие  галоши и  с непонятным умилением  долго  смотрел  на них.  Тайный
праздник души, подумал Сергей о своем состоянии и вошел в комнату.
     Потом соседи, вызванные  к  застолью,  разошлись по домам, и все  стали
укладываться  спать.  Заира  предложила   Сергею  вымыть  ноги,  но   Сергей
отказался. Она  постелила ему постель, взбила подушку, то  и дело поглядывая
на Сергея, как бы  подтрунивая над его опьянением, а на самом деле, чувствуя
его состояние, радостно одобряла его.
     Заира  ушла в  другую  комнату. Сергей  разделся и лег,  {219} чувствуя
лицом жар все  еще  раскаленного очага, чувствуя тихое покачивание  комнаты,
слыша сдержанные голоса женщин, и среди них  голос Заиры, угадывая ее легкие
быстрые шаги. Потом он услышал, как она вошла в его комнату, что-то взяла со
стола и  вышла на веранду,  и он услышал повизгивание подбежавшей  собаки  и
понял,  что она кормит ее  остатками ужина. Потом он  услышал  голос деда из
кухни, зовущий Заиру.  Она  надела  галоши  и спустилась на  кухню, и  через
некоторое время  дверь в кухне открылась, и  Сергей услышал  звук шлепнувшей
воды и понял, что дед мыл ноги. Потом  опять раздались ее шаги на веранде, и
она, сняв галоши, открыла  дверь, мягко  и быстро ступая по полу, прошла его
комнату, вошла  в другую, о чем-то тихо разговаривая с женщинами, и разговор
постепенно укорачивался,  паузы между  отдельными  фразами  делались дольше,
потом ему показалось, что он услышал, а  может, и в самом деле услышал,  что
она дует в лампу, и он сам погрузился в сладкий глубокий сон.
     Утром он проснулся поздно  и,  проснувшись,  почувствовал, что  в  доме
никого  нет.  Голова была  совершенно ясная, и он подумал,  вот  что  значит
хорошее деревенское вино.  Он  встал с  кровати и  теперь  заметил, что  его
небрежно  скинутые  брюки, выглаженные, висят  на  спинке  стула,  а  туфли,
тщательно отмытые от деревенской грязи, стоят у  кровати. Он понял, что  это
она, и вспомнил вчерашнее ощущение тайного праздника,  и оно восстановилось,
хотя и не с такой силой. Не слишком ли я вчера глазел на нее,  подумал он  с
некоторым стыдом и, одевшись, вышел на веранду.
     Шел  мокрый  снег, и на  дворе, там, где снег протаял, зеленела  трава.
Умывальник висел  на  веранде, и  Сергей умылся пахнущей дождем  деревенской
водой.  Никого не было видно. Он вытер лицо  свежим полотенцем, висевшим тут
же, и спустился в кухню.
     Заира,  склонившись  у очага,  придвигала  к  огню  глиняный  горшок  с
фасолью.
     -- С добрым утром, -- сказала она, -- зачем встали? Спали бы еще.
     Сергей не мог понять, смеется она над ним или говорит всерьез. Было уже
начало одиннадцатого.
     -- Спасибо, я и так переспал, -- сказал Сергей и присел к огню.
     -- Сейчас я дам вам позавтракать, -- сказала она и  стала накрывать  на
стол. -- Сварить свежей мамалыги? -- опросила она. {220}
     --  Ради  бога, не  надо,  --  отвечал Сергей, чувствуя,  что при  виде
девушки проникается своим вчерашним состоянием.
     Она нарезала ему хлеба, вчерашней мамалыги, поставила тарелку  с сыром,
тарелку  с курицей  в ореховой подливе и бутылку с  вином.  Он  выпил стакан
холодного вина и приступил к курице. Ему стало хорошо.
     Она  стояла  перед ним, спрятав  руки за фартук, все такая же свежая, с
лицом, слегка разгоряченным возней у  очага. Пожалуй, она может продолжить и
вчерашний разговор, подумал он.
     -- А то оставайтесь до обеда, -- сказала она, -- пообедаете с братом, а
потом поедете.
     -- Нет, -- сказал он, -- надо ехать.
     -- Ждет кто-нибудь? -- спросила она.
     --  Нет, -- сказал он,  невольно улыбаясь  ее  любопытствуй --  дела...
Послушай, а я не слишком глазел на тебя вчера?
     -- Да нет! Что вы! -- воскликнула она и, взметнув  руки из-под фартука,
махнула ими. -- Дедушка совсем не обиделся, он все понимает.
     Другие и  в расчет не  берутся, подумал Сергей и, налив  себе еще  один
стакан вина, выпил его. Ему стало совсем хорошо.
     --  А  знаете  что,  -- вдруг  сказала  она,  и руки  ее  под  фартуком
задвигались, -- я вам напишу письмо... Можно?
     -- Конечно, -- сказал Сергей, слегка опешив.
     -- И вы мне будете отвечать? -- Руки ее так и двигались под фартуком.
     -- Обязательно, --  сказал  Сергей  и,  налив  себе третий стакан вина,
выпил.
     Она  побежала  в горницу  и принесла  карандаш  и  ученическую тетрадь.
Все-таки  это  удивительная  девушка,  подумал  Сергей,  когда  она  уселась
напротив него.
     -- Я тут переписывалась в прошлом году с одним геологом, -- сказала она
вдруг, -- они лагерем стояли недалеко от нас. Так он мне перестал отвечать.
     --  Что же случилось?  -- сказал Сергей, не понимая, зачем  она ему это
рассказывает.
     -- Не знаю, -- ответила она задумчиво, -- или погиб, или женился.
     -- Это одно и то же, -- сказал Сергей.
     -- Как?! Как?! -- воскликнула она. -- По-вашему, жениться -- это значит
погибнуть?
     -- Бывает, -- сказал Сергей, любуясь ее необычайно ожившим лицом. {221}
     --  Ну  вы даете!  -- расхохоталась  она  и  упала лицом на тетрадь. --
Послушайте, -- вдруг она подняла  лицо  и посерьезнела,  -- да ведь с такими
мыслями вы никогда не женитесь... Вы будете одиноким старцем...
     -- Ну это не обязательно, --  сказал Сергей, улыбаясь  ее определению и
ей самой.
     -- Да!  Да!  -- повторила она голосом вещуньи. -- И вы умрете  одиноким
старцем!
     Сергей посмотрел на нее и сказал ей глазами, что, пока существуют такие
девушки,  как она, ему не грозит стать  одиноким старцем. И он почувствовал,
что  она  поняла  его  взгляд.  Она  вспыхнула  от  удовольствия  и  сделала
непередаваемое движение головой, похожее на попытку отстраниться от поцелуя,
в  то же время провоцирующее  этот поцелуй. Сергею даже показалось,  что она
при  этом мурлыкнула что-то. Так они поговорили некоторое время, а потом она
записала большими буквами  его адрес в свою тетрадку. Сергей надел пальто, и
она  его  провожала до  ворот,  мелькая легкими и  быстрыми  ногами  в белых
шерстяных  носках,  чуть поеживаясь от  прохлады, потому что  вышла  прямо в
кофте, ничего не накинув на себя.
     Посреди  двора  они встретились с  ее дедом, несшим на плече  несколько
вязанок  кукурузной  соломы. На  голове  старика  поверх  шапки-ушанки  была
нахлобучена старая фетровая шляпа, неизвестно каким образом попавшая к нему.
Шумя кукурузной соломой, старик остановился и, прощаясь с Сергеем,  попросил
его достать ему порошков  от кашля и прислать их ему через своего городского
племянника, которого Сергей хорошо знал, что выяснилось еще вечером во время
застолья.  Сергей обещал прислать старику порошки от кашля, и они  дошли  до
ворот, и он попрощался с Заирой и пошел в сторону сельсовета. Сделав десяток
шагов, Сергей  оглянулся  и  увидел Заиру, стоящую на улице и  загоняющую во
двор  собаку,  успевшую  выскочить,  пока Сергей выходил  из  ворот.  Словно
почувствовав  его взгляд, она посмотрела  в его  сторону, и Сергей махнул ей
рукой, и  она взметнула руку п  ответ и  несколько  секунд смотрела  на него
сквозь пелену снега, а потом, как показалось Сергею, неохотно пошла во двор.
     Через некоторое время Сергей и  в самом деле получил  письмо от Заиры с
вложенной в него фотокарточкой и с просьбой прислать ей свою. Сергей читал и
перечитывал эти милые  каракули  с  подробным описанием событий  домашней  и
сельской жизни и не знал, как быть.
     Писать ей такое письмо, какое можно писать понравившейся {222} девушке,
он не  мог. Во-первых,  он знал, что письмо,  отправленное в деревню, читает
каждый, кому не лень, начиная от почтаря и кончая случайным односельчанином,
которому могут передать письмо, чтобы тот его отдал адресату.  Во-вторых, он
встретил ее двоюродного брата и, передавая  ему таблетки  от кашля для деда,
сказал ему, что получил письмо от Заиры. Он этого мог бы ему не говорить, но
сказал  из  присущей  ему  преувеличенной  боязни  какого-либо  коварства  в
отношениях  с  людьми.  И  он  заметил,  как  ее двоюродный  брат  мгновенно
переменился в лице, когда узнал о письме от Заиры, как отразился на его лице
страх  за  честь  рода и как  он  постепенно  успокоился,  когда  Сергей ему
объяснил, что письмо ничего личного в себе не содержит.
     И Сергей послал ей ответ, выдержанный в  шутливо-дружеском тоне,  такой
ответ, который мог  бы  прочесть любой ее родственник  и односельчанин и  не
нашел бы в нем ничего предосудительного. Хотя в душе его  жило очарование от
той встречи,  он  не был уверен в себе и боялся ее  подтолкнуть на  любовное
сумасбродство. Он даже фотокарточку ей послал такую, где был снят не один, а
со  своей племянницей, как  бы  затушевывая интимный смысл  подарка, словно,
выходя на эту заочную встречу с ней, взял  с собой свидетельницу, которая не
давала бы  им оставаться  один на один. И так ее домашние должны были понять
эту  фотографию,  если бы  она  им  попала  в руки.  Кстати,  присланная  ею
фотокарточка оказалась ужасной, она никак не передавала особенность ее лица,
бесконечно пульсирующего сигналами души.
     Через некоторое время переписка их заглохла по вине Сергея. Он пришел к
выводу, что  все  это ни  к  чему  не  приведет, и  перестал  ей писать,  и,
возможно, думал он иногда, она решила, что он женился или умер.
     Через  год  ее двоюродный брат  женился и  пригласил  его  на  свадьбу,
которую он  устроил в деревне, в доме у своего  отца. Это была та же деревня
Анхара. Он приехал на свадьбу и сначала в огромной толпе, стоявшей  во дворе
и теснившейся в комнатах в ожидании свадебного ужина, ее не заметил и решил,
что  она или заболела,  или  уехала  куда-то  учиться,  но  вдруг  из стайки
девушек,  стоявших возле  кухни,  выскочила  какая-то девушка  и подбежала к
нему, и он ее  узнал, только когда она  при всем честном народе бросилась  к
нему и поцеловала его. Она схватила его за руку и повела знакомить со своими
подружками,  и  он  был   радостно  ошеломлен  ее  порывом,  ее  бесконечной
необъяснимой {223}  смелостью, с  которой она, держа его под  руку,  провела
сквозь толпу, и те, кто видел их, могли решить, что он близкий друг дома или
родственник,  потому что с точки зрения патриархальных крестьян, собравшихся
здесь,  такое  поведение сочли бы чистым  безумием.  Потом  их  разъединили,
рассадили по разным местам, но она успела ему шепнуть, что заберет его спать
к себе домой.
     Они сидели далеко друг от друга под навесом огромного  свадебного шатра
из плащ-палатки, и он  издали посматривал  на нее,  и  чем больше  пил,  тем
пристальней, а она,  ничуть не смущаясь, отвечала на  его взгляд лучезарной,
ни от кого не скрываемой улыбкой.
     Потом он втянулся в дурацкое состязание соседей, и много очень выпил, и
выпил бы еще  больше, если бы к утру она не подошла к нему и почти силой, не
стесняясь крепкими выражениями, вырвала его из окружения пьяниц и  не повела
домой.
     Они шли лесной тропой, и клочья тумана висели на деревьях, цеплялись за
кустарники, белели на лесных лужайках, на одной из которых совсем близко  от
тропы паслись спутанные лошади, и он, не догадываясь, что они стреножены, не
мог  понять, почему они  такими дикими прыжками  ушли в  сторону и сгинули в
тумане. Он несколько раз останавливался в пути, чтобы унять  головокружение,
и, ощущая  приливы нежности,  притягивал ее к себе, и она  не сопротивлялась
его  поцелуям, но  и  не отдавалась им, а терпеливо  пережидала эти  приливы
нежности, как старшая  младшего, и продолжала ласково и неуклонно  вести его
домой.
     Дома  она  ввела  его в горницу,  зажгла  лампу и  стала  помогать  ему
раздеваться, говоря, что она всегда раздевает брата, когда он бывает пьяным,
но он  все-таки разделся  сам и лег на ту же  кровать, на  которой  когда-то
лежал.
     Она куда-то вышла, и пришла  в комнату  с тазиком  в руках, и поставила
его на полу  в изголовье,  и сказала, чтобы он не стеснялся,  если ему будет
плохо и его начнет рвать.
     --  Слушай,  а где все? -- сквозь головокружение, собравшись с мыслями,
удивился он, что в доме никого не видно и не слышно.
     -- Как где? На свадьбе, -- сказала она, усмехнувшись. Он снова удивился
ее   необыкновенной  смелости,   и  ему  пришло  в  голову,  что  она  самая
замечательная  девушка на  свете,  что она  самая великая девушка  из  всех,
которых  он видел, что только он  один, наконец, понял это, и ему захотелось
{224} все это ей объяснить, но  голова  так кружилась и так  его мутило, что
он, соразмерив свои желания со  своими  возможностями, понял, что ему сейчас
не поднять этой темы. Он только поймал ее руку и  положил себе  на голову ее
ладонь. И  она  стала гладить  его лоб,  и он, благодарно прислушиваясь к ее
ладони, провалился в глубокую качающуюся тьму пьяного сна.
     На следующий день Сергей проснулся с тяжелой головой и,  стыдясь своего
вчерашнего опьянения, все-таки помнил,  что особых  глупостей не натворил, и
радовался  этому.  Тазик,  слава  богу сухой, все еще  стоял у изголовья. Он
вышел на веранду и стал умываться. День был  солнечный,  и уже было довольно
жарко. Из  кухни доносились  голоса  людей,  и, судя  по  этим голосам,  там
продолжалось праздничное застолье, отпочковавшееся от свадьбы.
     Умывшись,  Сергей  решил  промяться   и  пошел   по  зеленому  дворику,
поглаживая прыгавшую вокруг него собачонку.
     -- Ау, засоня, -- вдруг услышал он голос Заиры откуда-то сверху.
     Сергей оглядел деревья, росшие вдоль плетня  приусадебного  участка,  и
увидел  на  вершине  большой  ольхи  выглядывающее   сквозь  зелень   листвы
улыбающееся лицо Заиры. Лицо, озаренное солнцем, сияло и покачивалось вместе
с веткой, на которой она стояла.
     -- Что ты там делаешь? -- крикнул Сергей.
     -- Рву вам свежий виноград, -- отвечала она. На ольховом дереве, как  и
на всех прочих, вилась  виноградная лоза. Черные водопады спелой  "изабеллы"
свисали с веток.
     -- Смотри не упади, -- сказал Сергей.
     --  Я  не упаду,  я привыкшая,  --  отвечала  она  и,  притянув к  себе
виноградную плеть, стала срывать с нее кисти. -- Ловите!
     Она бросила ему кисть,  и он,  мгновенно ожив, поймал просверкнувшую на
солнце тяжелую гроздь. Часть ягод разбилась  о  его  ладони,  но  кисть была
большая, и на ней было  много  сочных, пахучих виноградин. Она ему несколько
раз  кидала  грозди,  и  он  видел   сквозь  зеленую  листву  ее  радостное,
просвеченное  солнцем  лицо, и вспоминал свое  пьяное желание  объяснить ей,
какая она необыкновенная девушка, и жалел,  что все-таки не сказал  ей тогда
об  этом,  и знал, что сейчас не  сможет ей этого  сказать,  потому что если
тогда был слишком пьян для этого, то сейчас слишком трезв.
     Потом она ловко слезла  с дерева,  держа в одной руке небольшую корзину
винограда,  и, передав ее  ему, встала на {225} плетень и спрыгнула во двор.
Она  взяла у него корзину и пошла  вместе  с ним на  кухню, легко  и  быстро
перебирая своими загорелыми босыми ногами.
     Немного поев и не соглашаясь с уговорами застольцев остаться с ними, он
распрощался со всеми,  и  опять Заира пошла провожать его  до  калитки, хотя
сильно обиделась  на  него  за то, что он отказался брать с  собой  в  город
виноград. Она хотела, чтобы он угостил этим виноградом свою маму, а он никак
не мог ей объяснить,  что матери его мало  радости от этого винограда, а ему
неохота возиться с ним долгую дорогу.
     Сделав десяток шагов, он и на этот раз оглянулся, но, видно, собачка на
этот раз не выбежала на улицу, ее  не было ни  на  улице,  ни  у  ворот.  Он
подумал, что она обиделась за виноград, а может, дело  в том, что он  должен
был и не сказал тех слов, которые ночью во время пьяного прозренья нахлынули
на него?
     Примерно через  год  он  узнал,  что Заира вышла  замуж, верней,  тайно
убежала  из  дому  с   каким-то  деревенским  парнем.  Ее  двоюродный  брат,
сообщивший ему об этом, был очень недоволен и сказал, что она вышла замуж за
бездельника,  деревенского  пижона.   Сергей,  узнав   об  этом,  ничего  не
почувствовал,  кроме  легкой печали.  Дай  бог,  чтобы она  была  счастлива,
подумал он. Но, видно,  она не была счастлива, и он узнал, что через полгода
она бросила своего мужа и вернулась домой.
     Однажды  они  в  городе  столкнулись лицом  к  лицу. Она  шла  со своим
двоюродным  братом.  Увидев  его,  она  вспыхнула,  даже  как  бы  рванулась
броситься ему  на грудь и в следующее мгновение, словно вспомнив все,  что с
ней случилось, погасла и, поздоровавшись  виновато,  нет,  скорее обреченно,
опустила  глаза.  Сергей  был  потрясен  этой  вспышкой  и  этим   печальным
отрезвлением, и он  хотел ей сказать, что она ни в чем не виновата, что если
кто-нибудь в чем-то виноват, то только он.  Но он ничего не сказал, а только
пригласил их в кафе  и, выбрав  удобное мгновенье,  когда брат ее пошел мыть
руки, спросил ее, почему она ушла от мужа.
     -- Он оказался грубым, -- сказала она тихо и снова опустила голову.
     Бог  знает, что  скрывалось  за этими словами.  Потом  Сергей  уехал  в
Москву, в аспирантуру  Института  общественных наук, и там получил  еще одно
письмо  от  нее,  в  котором она,  рассказывая о  своей  деревенской  жизни,
почему-то описала  лунную ночь, и Сергей понял  глубокий  смысл  этого {226}
наивного, бедного описания,  и  смысл  этот  заключался в ее  одиночестве, в
ощущении  бессмысленно уходящей жизни и страстной мечте о любви. В конце она
ему желала большого счастья и обещала всегда, везде  и всю жизнь любить его,
как брата.  Письмо почему-то было написано  красными  чернилами, --  видимо,
других не нашлось в доме.
     Потом Сергей-узнал, что она вышла замуж за какого-то учителя и тот увез
ее в свою  глухую деревушку на границе между Абхазией и Мингрелией и там они
живут.
     Через  год,  летом, приехав в  Мухус,  он встретился  с  ее  двоюродным
братом, и тот сказал, что у Заиры  родился ребенок, и предложил поехать в их
деревушку и навестить ее.
     Они приехали  туда и очень тепло и гостеприимно были встречены Заирой и
ее мужем.  Это  был высокий,  горбоносый,  крутогрудый человек  с выражением
тайной непреклонности на лице. В этой мингрельской деревне  жили два десятка
абхазских семейств,  и  он  в собственном доме устроил  школу для  абхазских
ребятишек и был директором и единственным учителем этой школы.
     Сергею  показалось, что Заира  снова ожила  и  теперь вполне счастлива,
занятая мужем, ребенком, хозяйством.
     --  А ты  что ж не женишься? -- спросила  она у него, пеленая ребенка и
укладывая его в люльку. Впервые она с ним перешла на "ты", словно,  возясь с
ребенком,  держа его и повертывая в своих больших ладонях, она сравнялась  с
ним в возрасте и даже стала чуть-чуть старше его.
     --  Да  не знаю, -- сказал Сергей, и  в самом деле не  умея  объяснить,
почему он не женат.
     --  Я же говорила, --  напомнила она, --  умрешь одиноким старцем, если
будешь много выбирать.
     Она продолжала пеленать ребенка, повертывая его в своих больших, ловких
ладонях, и сейчас Сергею показалось,  что она демонстрирует своего  ребенка,
показывает его здоровую полноценность  и намекает, что такой  же ребенок мог
быть у него, да вот он не захотел. Во всяком случае, Сергею так показалось.
     Интересно, любит ли он ее,  думал Сергей о муже Заиры, и если любит, то
как?  Ему  когда-то   казалось,   что   такой   девушке   нужна   особенная,
всепоглощающая, ураганная любовь,  а вот  она живет  с  человеком,  который,
кажется, целиком  занят  делами своей  школы, и  как будто  бы все  у  них в
порядке.
     К вечеру муж Заиры,  звали его Валико,  пригнал свою лошадь с луга,  на
ночь он  собирался  поехать на мельницу. Въезжая  на неоседланной лошади  во
двор,  он  в  воротах  {227}  встретился с Заирой,  которая,  подметя  двор,
выносила из него мусор.  То  ли думая, что гости поглощены игрой в нарды, то
ли  вообще забыв о них, Валико шутливо стал теснить на  лошади свою жену, не
давая ей пройти в ворота, то и дело наезжая на нее  лошадью и оттесняя ее от
ворот и не давая ей пройти стороной.  И столько было иносказательной ласки в
этом  наезжании лошадью и столько было  нежного стеснения в ее  защищающемся
жесте, в ее отворачивающемся, зардевшемся лице, что Сергей  невольно опустил
глаза, словно видел такое, что не рассчитано на посторонний глаз.
     И сейчас,  вспоминая  ту последнюю встречу и вспоминая  ту свою  давнюю
неосуществившуюся любовь к ней, он неудержимо захотел увидеть ее снова, и не
только увидеть, а как бы молча показать другим тайные сокровища своей души.
     Жена  давно  просила его свезти в деревню, и он решил теперь ехать туда
вместе с женой, ребенком, Василием Марковичем и Зурабом.
     Все  охотно приняли  его предложение,  и через день  они, взяв  билеты,
сидели в скверике перед аэродромом, дожидаясь  самолета, регулярно летавшего
в эту далекую деревню.
     По скверику прогуливались  большие  черно-пятнистые  свиньи  с длинными
рылами.  Пока  они  разговаривали  в  ожидании  самолета,  одна  из  свиней,
изловчившись,  схватила зубами сумку, рядом с которой сидела жена Сергея,  и
поволокла ее прочь.
     -- Сумка! -- закричала жена Сергея, всплеснув руками. -- Свинья!
     Свинья  волокла сумку, держа  ее за ручку  в зубах. Сергей погнался  за
ней, и она бежала  от  него с  наглым  упорством, продолжая держать  в зубах
сумку. Сергей схватил большой камень и швырнул в свинью. Не попал. Не бросая
сумку, свинья продолжала бежать от него рысцой. Сергей схватил другой камень
и,  догоняя  свинью,  сумел хрястнуть  ее  этим  камнем по спине. Тут свинья
неохотно  бросила сумку  и убежала. В сумке лежала  буханка  белого хлеба --
Сергей  знал, что  это редкость для далекой деревни, живущей  на мамалыге  и
чуреке,  -- несколько бутылок коньяка и три плитки  шоколада, по числу детей
Заиры.  Он  знал,  что  у  нее  сейчас  трое  детей.  К счастью,  ничего  не
пострадало.
     Возвращаясь с сумкой к остальным, Сергей подумал, что это символическая
сцена. Она  означает,  что сначала {228} свинство чуть было не победило его,
но потом ему удалось победить свинство и возвратить свои ценности.
     Когда самолет взлетел и полетел к востоку,  Сергей взял за руку девочку
и пошел с  ней  в кабину  летчика,  откуда  открывался  широкий  кругозор на
лежащие внизу  дремучие леса Колхиды,  словно покрытые  кудрявой шерстью, на
ближайшие  отроги гор и далекую гряду Главного Кавказского хребта со снегами
на вершинах. Между  ближайшими отрогами и грядой Главного Кавказского хребта
Сергей увидел  знакомые с детства оголенные каменистые обрывы над его родным
селом Чегемом, где он в детстве живал каждое лето.
     -- Вон видишь, -- показал он дочке на  каменистые  обрывы, --  там село
Чегем... Там родилась твоя бабушка... Это наша родина...
     Сергей сам заволновался, увидев  место,  где было расположено дедушкино
село, но он  не  мог  не  заметить, что на  девочку  его  слова не произвели
никакого впечатления.  Еще  бы! Она там никогда не  бывала,  и  Москва  была
единственным местом, которое она понимала как родину.
     Внизу  проплывали  сиреневые,  темно-синие, иногда  с  желтизной лесные
массивы, и смотреть на них было приятно и сказочно.
     Перед посадкой самолета, когда Сергей с дочкой вернулись на свое место,
оказалось, что  жену его  укачало.  Василий  Маркович с соболезнующим  видом
держал перед  ней  санитарный пакет,  но  до рвоты  дело, кажется, не дошло.
Бледная, она посмотрела на Сергея взглядом, полным укоризны, и тихо сказала:
     -- Ты развлекаешься, а мне плохо...
     Чувствуя  некоторую неловкость,  Сергей  сел  рядом, жена  его согбенно
свесила  голову, и ему было жалко ее,  хотя  поза  ее показалась  ему слегка
театрализованной.
     Самолет  пошел  на  посадку,  нырнул  между  двумя  небольшими  горами,
вынырнул над  поляной,  сделал круг,  и  Сергей успел заметить, что с поляны
сгоняют  коров.  Самолет  сел,  подпрыгивая  и  вздрагивая   на  неровностях
аэродрома.
     Вместе с пассажирами они вышли  на сельскую улицу,  на  которой бродили
черно-пятнистые  свиньи,  точно такие  же,  каких  они  видели  на мухусском
аэродроме. Казалось, свиней  этих  перевезли  на  самолетах --  не то оттуда
сюда, не то наоборот.
     -- Па, па,  а это что?! --  спросила дочка, увидев в  небольшом водоеме
несколько  буйволиных  рогатых голов, торчавших из воды.  Видны были  только
могучие, рогатые  головы  {229} и хвосты, время от  времени появляющиеся над
водой и шлепающие по ней.
     -- Это буйволы, -- сказал Сергей.
     Девочка, остановившись, некоторое время наблюдала за животными: могучие
черные челюсти, жующие жвачку, и хвосты,  время от  времени появляющиеся над
водой и блаженно шлепающие по ней.
     -- Па,  а это  что? -- спросила дочка, показывая  на змеистые  головки,
торчавшие над водой.
     -- А это обыкновенные черепахи, -- сказал Сергей. Наконец они подошли к
дому Валико.  Сквозь штакетник  перед ними сиял зеленый дворик  с  инжировым
деревом  посредине.  Возле   колодца  стояла  молодая  женщина  и  прямо  из
колодезного ведра поила водой маленькую, примерно двухлетнюю девочку.
     Волна нежности пронзила Сергея, это была она -- Заира. Они уже вошли во
двор, когда выскочившая из кухни собачонка залаяла  и бросилась к ним. Заира
подняла  голову, узнала  Сергея, мгновенно просияла, тут же застыдилась, что
она  поит девочку  прямо из  колодезного ведра,  шлепнула  водой  на  траву,
бросила ведро и подбежала к ним. Она с налету поцеловала Сергея, угадав, что
Лара его  жена, поцеловала  ее,  быстро обернувшись к Сергею,  вся  просияв,
показала ему большой палец в знак восхищения его выбором, поцеловала девочку
и пожала руки остальным.
     -- А где Валико? -- спросил Сергей.
     --  У него уроки,  -- кивнула  она в  сторону  горницы и, махнув рукой,
добавила: -- Я могу дать сейчас звонок.
     -- Не надо, -- рассмеялся Сергей.
     Они направились в сторону кухни. Из кухни вышла пожилая,  очень чистая,
миловидная женщина.  Это  была мать Валико.  По абхазскому  обычаю  она всех
расцеловала и пригласила заходить в дом.
     -- Мы здесь, во дворе, посидим,  --  сказал Сергей, и Заира рванулась в
кухню за скамейками. Подошли  еще двое детей -- мальчик лет восьми и девочка
чуть помладше.  Сергей вынул из сумки три  плитки шоколада и  угостил детей.
Они тут же стали разрывать упаковку и грызть шоколад.
     Время от времени раздавался тревожный звук какого-то колокольца. Сергей
обернулся  и  увидел  рыжего   ястреба,  сидевшего  на  планке,  прибитой  к
инжировому дереву. К ноге ястреба был привязан маленький колокольчик. Он так
и полыхал круглыми, яростными золотыми глазами. {230}
     -- Валико охотится с ястребом? -- спросил Сергей.
     -- Иногда по утрам, -- ответила Заира и снова просияла неизвестно чему.
     -- Дай-ка звонок, Заира, -- сказала ей свекровь, --  что же гости будут
сидеть без хозяина.
     Заира рванулась было, но Сергей остановил ее.
     --  Не надо, я  сам схожу к нему, -- сказал он  и  поднялся на веранду.
Догадавшись по шуму, в какой комнате занимаются дети, он открыл одну из двух
дверей.
     За партами  сидело человек пятнадцать  детишек самого разного возраста.
Увидев  его, они  вскочили на  ноги. Одна  девочка стояла  у  доски и решала
задачу.
     --  О!  -- воскликнул  Валико  после  некоторой  паузы, не сразу  узнав
Сергея.
     Он встал из-за стола, подошел к Сергею и обнял его.
     -- Какими судьбами? -- спросил он.
     -- Отдыхали на Оранжевом мысе, -- сказал Сергей, оглядывая  его высокую
фигуру и горбоносое лицо, -- решили навестить тебя.
     -- Молодец!  -- сказал Валико, и видно было, что  он и в самом деле рад
гостю.
     -- Я посижу у тебя на уроке, -- сказал Сергей.
     --  Пожалуйста, если  не скучно,  -- не  без горделивости  улыбнувшись,
сказал Валико. Он кивнул на последнюю парту и сказал: -- Зиночка, подвинься.
     Девочка, одна сидевшая на последней  парте, покраснела и отодвинулась к
стенке. Сергей прошел между партами и сел рядом с ней.
     -- Так  как узнать,  насколько второй  катер  шел  быстрее первого?  --
обратился он к девочке, стоявшей у доски. Девочка потупилась.
     -- Подумай, -- спокойно сказал ей Валико и кивнул одному  из мальчиков,
сидевшему  впереди Сергея:  --  А ты,  Тимур, расскажи  нам,  какие полезные
ископаемые имеются на Урале.
     Чувствовалось,  что Валико занят своим обычным делом и уже забыл о том,
что в  классе  сидит  посторонний  человек.  Мальчик  встал  и  начал  бодро
перечислять полезные ископаемые Урала.
     --  Какие  тут  классы? --  шепотом спросил Сергей у девочки,  сидевшей
рядом.
     -- Четвертый, пятый, шестой, --  шепотом ответила ему  девочка и  опять
покраснела.
     -- Ну как? -- спросил Валико у девочки, решавшей задачу, когда мальчик,
перечислявший полезные ископаемые Урала, исчерпав их, сел на место. {231}
     --  Надо  от  скорости  второго  катера  отнять  скорость  первого,  --
неуверенно сказала девочка.
     -- Правильно,  --  согласился Валико, -- отнимай  и  думай,  что делать
дальше.
     Девочка стала писать на доске решение, и мел  в ее  ободренной  ручонке
крошился.
     --  Так, -- сказал Валико и окинул  класс орлиным  взглядом. -- Вот ты,
Махаз, расскажешь нам про походы Александра Македонского.
     Мальчик с  последней  парты  встал  и  начал  рассказывать  про  походы
Александра  Македонского. Девочка, отнимавшая  скорость  второго  катера  от
скорости первого, остановилась на этом, явно не зная, что  делать  дальше, и
невольно заслушалась походами Александра Македонского.
     Валико, заметив это, прервал походы и велел  девочке, стоявшей у доски,
заниматься своим  делом. Когда рассказ о походах Александра Македонского был
закончен,  девочка у  доски  приступила  к  следующему  действию,  а  Валико
попросил  другую  девочку прочитать  наизусть стихотворение  Пушкина "Зимнее
утро".   Смешно   акцентируя   слова,   девочка   стала   читать   по-русски
стихотворение, и тут прозвенел звонок.
     Ребята высыпали  во двор. Часть  из них  столпилась у  колодца,  другие
бегали или смотрели  на ястреба,  который  не сводил  с них своих  яростных,
круглых  глаз. Девочки чинно гуляли по двору.  Валико  подошел  к  гостям  и
поздоровался со всеми.
     --  У меня еще один урок,  --  сказал  он,  -- предлагаю мужчинам взять
ружья и пойти на болото... Здесь за домом... Может, утки попадутся...
     Он зашел на кухню и через несколько минут вышел оттуда с двумя  ружьями
и двумя  патронташами.  Зураб протянул первым руку и взял двустволку, Сергею
досталось одноствольное ружье. Василию Марковичу ничего  не досталось, но он
не проявил по этому поводу никакого сожаления.
     Мужчины вместе  с женой и дочкой Сергея пошли  на болото. Шли тропинкой
через приусадебный участок, где росла  уже спелая  кукуруза, кое-где  увитая
плетями фасоли. Грузные тыквы лежали на земле среди лопоухих листьев. Сойка,
сидевшая на кукурузном початке и клевавшая  его, услышав  их шаги, слетела с
початка и с гортанным криком полетела куда-то.
     Они перешагнули через перелаз и  пошли  тропинкой по полю,  на  котором
паслось стадо буйволов, вымазанных в еще свежую грязь. {232}
     --  Где-то здесь  болото, -- сказал Зураб, показывая  на буйволов.  Они
прошли еще метров двести полем, а потом залезли в ольшаник, а оттуда вышли к
болоту, одна сторона которого густо обросла камышом. Вязкий, глинистый берег
был изрезан следами буйволов.
     Они обошли болото, но нигде никаких уток не было видно. Противоположная
сторона его была непроходимо  за-колючена зарослями ежевики. Ежевичные кисти
с черными сверкающими ягодами дразнили глаза.
     Охотничий азарт  явно спал,  ежевика была спелая, и  все принялись есть
ее,  и  Сергей  помогал себе  ружьем  пригибать  ежевичные  ветки. Он  вдруг
заметил,  что Василий Маркович,  набрав полную  горсть ежевики, угощает  его
жену.  Сергей почувствовал, словно его  упрекнули  в недостатке  внимания  к
собственной  семье.  Какого черта, подумал он, здесь полно ежевики, и каждый
может сам набрать, сколько ему надо.
     Только  он  это  подумал,  как  увидел, что с  противоположного  берега
болотца из камышей  вылетели  две утки и, панически трепыхая крыльями, стали
резко набирать высоту Они летели в их сторону.
     --  Утки! --  крикнул  Сергей  и выскочил  из  кустов. С необыкновенным
проворством следом за ним выскочил Зураб,  и не успел Сергей опомниться, как
утки были  над их головами на высоте  хорошего дерева.  Зураб вскинул  ружье
вертикально над собой  и выстрелил. Одна из уток  штопором  полетела вниз, а
другая   отлетела  в  сторону,  и  тут  Сергей,  опомнившись,  приложился  и
выстрелил, и утка словно споткнулась в воздухе.  Тут раздался второй выстрел
Зураба, и утка скрылась за деревьями.
     -- Есть, --  крикнул Зураб,  -- я  и  вторую сбил!  Сергею стало ужасно
обидно.  Он ясно видел, как  утка  после  его  выстрела словно споткнулась в
воздухе и пошла вниз, а после второго выстрела  ничего в  се  полете-падении
(было неясно что) не изменилось.  Но Сергей не стал ничего  говорить, потому
что как-то неловко было  защищать свой выстрел, и вообще было  неясно, сбита
вторая утка или нет. К тому  же Зураб  так красиво убил первую утку, что это
делало основательными его претензии на вторую. Первая утка упала у самых его
ног, он поднял ее, и они пошли искать вторую утку, если она вообще упала.
     Чтобы не было обидно,  Сергей тайно надеялся, что вторая  утка улетела.
Но через  несколько минут ее нашла его дочь в кустах  орешника. Она была еще
живая.
     -- Я же сказал, что я ее сбил, -- сказал Зураб, и теперь {233}  Сергею,
когда он первый раз не оспорил Зураба,  оспаривать его, когда утка  нашлась,
было еще неудобней, хотя обида комом  стояла в горле. И главное, никто с ним
не спорил,  хотя  все должны были  видеть,  что  утка споткнулась  в воздухе
именно после выстрела Сергея, а после выстрела Зураба ничего в ее падении не
изменилось. Но все были так заворожены его первым выстрелом, что не могли не
поверить в  точность его второго выстрела.  Должно быть, он и сам был в этом
уверен.
     Соображения эти  никак  не  смягчили  обиды Сергея,  он, наоборот,  еще
сильнее себя растравил, вспомнив, что и уток он первым заметил, и  не заметь
он их, вообще бы ничего не было, и двустволку Зураб первым схватил, хотя мог
бы и подождать, когда ему дадут то ружье, которое сочтут нужным.
     -- Ну что, охотники? -- спросила Заира, когда они вошли  во двор. -- О,
утки!
     --  Я убил, --  сказал  Зураб,  горделиво вручая молодой хозяйке  обеих
уток.
     И сейчас  Сергею стало нестерпимо  обидно, что  он присвоил себе вторую
утку.
     -- Вторую, по-моему, я убил, -- выдавил из себя Сергей, с трудом глотая
ком обиды.
     -- Ну что ты, -- сказал  Зураб, и красивое лицо его выразило сдержанное
возмущение, -- я же видел, что после моего выстрела она упала.
     Всем своим взглядом, выражающим сдержанное возмущение, он говорил:  как
тебе не стыдно, ты уже давно признал, что я  убил  и вторую утку, а  теперь,
увидев хозяйку, стараешься понравиться ей за мой счет.
     --  Ладно  оба  молодцы,  --   сказала  Заира,  сдувая  налет  взаимной
неприязни, и, приняв у Зураба  обеих уток, отнесла их  на кухню. Сергей взял
оба ружья и оба патронташа в руки и пошел на кухню вслед за нею.
     Дети  возились  у  очага.  Двое  старших,  девочка  и  мальчик,  жарили
кукурузу, а самая маленькая стояла возле них  и, вся  измазанная  шоколадом,
доедала свою плитку. Сергей  подумал,  что для малышки это  слишком  большая
порция шоколада, но не  стал ничего  говорить.  Заира  подала ему шахматы  и
нарды, чтобы они не скучали в тени инжира. Сергей  вышел во двор. За шахматы
сразу  же  засели Василий Маркович  и  Зураб, а Сергей  подошел  к  ястребу,
любуясь его рыжим опереньем,  крючковатым  клювом и  особенно  пронзительной
живости яростными глазами.
     Из  кухни вышла  мать  Валико и зазвенела  в  звонок.  Из {234}  класса
гурьбой выбегали мальчики и девочки. Дети выходили из калитки, на ходу крича
по-русски: "До свиданья!" При этом они громко смеялись, видимо, их смешил их
собственный выговор.
     В тени инжира  появился Валико.  Он с минуту, наклонив горбоносое лицо,
уяснял,  что  происходит  на шахматной доске,  и, уяснив,  зычно  крикнул  в
сторону кухни:
     -- Как вы там с обедом? Решили голодом уморить гостей?!
     -- Еще чуть-чуть подождите,  --  выскочила Заира  из  кухни, --  курицы
вот-вот поспеют...
     -- Пошли на рыбалку, -- сказал Валико Сергею, -- а они тут пусть играют
в шахматы.
     Он  взял сетку-накидку, усеянную с одной стороны свинцовыми кругляками.
Сетка  висела  на плетне.  Они  вышли  на  улицу, прошли метров  пятьдесят и
свернули на тропу, ведущую вниз к горной реке.
     Подойдя к  речке,  Валико  разулся, снял  рубашку  и  брюки  и, обнажив
сильные незагорелые ноги, полез в  воду, одной  рукой держа сетку, а  другой
придерживая  ее. Зайдя  по пояс  в воду,  он медленно,  боком развернулся  и
отшвырнул от себя сетку,  так  что она  распахнулась  на лету и всей шириной
шлепнулась в воду. Когда она  погрузилась в воду, он ухватился за веревочную
дужку и потянул вверх. Свинцовые грузила внизу  сомкнулись, образовав мешок,
из которого хлестала вода. Но рыбы на этот раз не оказалось.
     Сергей с любопытством следил,  как  Валико ловит рыбу. Он впервые видел
такой  вид  лова.  После второго  и  третьего заброса  в  сетке  застряло по
нескольку  форелей, и  Валико,  сунув  руку,  доставал  из  нее запутавшуюся
форель, крупную  бросал на берег, а мелкую  отпускал в воду.  Через  полчаса
около дюжины крупных  форелей барахталось  на прибрежном песке.  Сергей тоже
разделся и остался в одних трусах.
     --  Дай попробую,  -- сказал он, следя за мерными  сильными  движениями
Валико.  Сергей смотрел на его сильную, крутогрудую фигуру и горбоносое лицо
и  думал,  что  в  нем  есть  что-то   от  религиозных  миссионеров.  Тайная
непреклонность, что ли...
     Сергей вошел  в воду,  стараясь  не  споткнуться о скользкие камни.  Он
подошел к Валико и  взял  у него из рук тяжелую сеть. Валико вышел из воды и
сел на берегу.
     Сергей почувствовал, что,  кажется, напрасно взялся за  это дело.  Сеть
была очень тяжелой, а ноги неустойчиво стояли на скользких камнях дна. Да  и
течение  приходилось преодолевать. Все-таки он  развернулся боком,  как  это
делал {235} Валико, и, размахнувшись, бросил сеть. Но он не соразмерил  силу
броска с собственной устойчивостью,  и  тяжелая  сеть потянула его за собой.
Сергей бултыхнулся в воду. На берегу раздался добродушный смех миссионера.
     Сергей встал на дно и, задыхаясь  от  ярости, вытащил  сеть, из которой
хлестала вода. Дождавшись, когда из нее вылилась  вся  вода, он размахнулся,
стараясь  соразмерить  силу  броска с  силой  устойчивости,  и,  соразмерив,
выбросил сеть, и она  шлепнулась  у самых его  ног.  Он дождался,  когда она
пошла на  дно, и  стал подымать ее за  веревочную дужку и  почувствовал, как
тяжело она  подымается.  Вытащив ее  над  водой,  он убедился, что  ни  одна
форелина не запуталась в сетке. Так он несколько раз забрасывал сеть, каждый
раз рискуя  полететь вслед за нею, и  наконец,  поймав пару форелин,  сильно
замерзнув в ледяной воде, вышел на берег.
     Валико  снова вошел в воду  и с  выражением  тайной непреклонности стал
забрасывать  свою сеть в  самую середину  быстрого  потока.  Сергей вышел на
берег, выжал трусы, надел их и  сидел на камне, просыхая на горячем солнце и
блаженно отдыхая после утомительных упражнений с сеткой.
     Валико поймал еще с десяток форелей, и  они,  положив добычу  в  сетку,
возвратились домой.
     -- Ну как вы там?! -- крикнул он со двора в кухню.
     --  Вас только ждали, -- отвечала Заира, с  миской выходя им навстречу.
Она переложила форель в миску, а Валико подошел  к плетню и  развесил на нем
сетку.
     Через  несколько  минут  все  поднялись на  веранду,  где  стоял  стол,
уставленный  жареными, разрезанными  курами,  блюдом  с  ореховой  подливой,
другим блюдом, побольше, с салатом из помидоров, огурцов и перца, дымящимися
порциями мамалыги,  тарелкой с сыром сулугуни,  другой тарелкой, нагруженной
брусками  меда  в сотах, вазами, наполненными  чурчхелами, фруктами, мелкими
орехами. Бутылки  с вином и  привезенным  коньяком высились над этим обилием
наполненных блюд и тарелок.
     -- Садитесь, дорогие гости, -- улыбаясь, сказала Заира,  -- а то мы вас
совсем голодом заморили.
     Гости расселись,  и, как  Сергей ни упрашивал Заиру сесть за стол,  она
осталась стоять на ногах и, может быть в знак доброй привязанности к Сергею,
стояла за его стулом. Сергей чувствовал ее за спиной, и чувство это было ему
необыкновенно приятно.
     Заира, время  от времени  наклоняясь к жене Сергея,  {236} продолжала с
ней какой-то  разговор, начатый еще до застолья. Сергей силился  угадать,  о
чем они говорят,  но это было сделать невозможно, слишком тихо они говорили.
Только по  живо  полыхающему лицу Заиры Сергей чувствовал, что разговор этот
ее очень занимает.
     -- О, как в первый день!  -- вдруг сказала  она, выпрямляясь,  и Сергей
понял, о  чем  они говорили. Во всяком случае,  понял  смысл  ее  последнего
восклицания. Она говорила, что муж ее до сих пор любит, как в первый день.
     Он подумал о том большом, что стояло  за ее словами, об ее  упоенностью
жизнью, о нескончаемой  свежести самой ее жизни и  подумал,  как собственная
его жизнь бедна в этом смысле.
     Тень  безотчетной  грусти  прошла по его  душе, и  он  подумал: она  от
природы  была  щедро,  как  никто,   наделена  даром  любить,   и  этот  дар
распахивался   навстречу  всему   окружающему:  брату,   дедушке,   собачке,
неведомому  геологу, ему,  Сергею,  тому  деревенскому  пижону  и,  наконец,
навсегда распахнулся ее теперешнему мужу.
     Чем  он ее заслужил, думал Сергей, поглядывая на Валико, чье горбоносое
лицо сейчас,  казалось, обращало свое  выражение  тайной  непреклонности  на
алкоголь,  которому  он  явно  решил  не поддаваться. Видно,  заслужил,  без
зависти, но с некоторой грустью подумал он.
     А застолье шло  своим чередом, гости  пили, ели,  произносили тосты,  и
постепенно  все  хмелели, и  Сергей  вместе  со всеми. Закусывая  и выпивая,
смеясь шуткам  и отвечая на вопросы,  Сергей  все время  чувствовал, что она
здесь, стоит за его спиною, или  убирает  со стола  тарелки,  или подает  на
стол,  или  уходит  на  кухню,  и  тогда  он  ждал ее  прихода,  а  главное,
чувствовал, что она вблизи, и это чувство было нежным, умиротворяющим.
     Он   смотрел  на  свою  хорошенькую  жену,   на  возбужденного  Василия
Марковича, старавшегося ухаживать за ней  и развлекать ее; на Зураба, сильно
побледневшего от выпивки и  ставшего от  этого еще  красивей, он был увлечен
самим  процессом  выпивки, его состязательным  смыслом; на  хозяина, как  бы
непреклонно  высовывавшего  свою голову  над  волнами  алкоголя,  не дающего
затуманить им трезвую ясность своего горбоносого лица.
     Сергей почувствовал, что сейчас  в душе его нет ни неприязни к жене, ни
обиды на Василия Марковича, ни ревности к  Зурабу. Все  было освещено ровным
умиротворяющим светом,  струящимся из-за его спины, где стояла Заира. Каждый
из них такой, думал он, какой он есть,  и зачем {237} надрываться и искать в
людях того, чего  им не  дано природой.  Ну  да, думал он, глядя  на Василия
Марковича,   оживленно   что-то  рассказывавшего  его   жене,  конечно,   он
нравственно  туповат, но зато какое неукротимое умственное  любопытство. Вот
он  физик, но ни одной моей статьи не пропустил, хотя, казалось  бы, что ему
древняя история...
     И, словно подтверждая  его мысли, Василий  Маркович,  поймав рассеянный
взгляд Сергея, сказал ему:
     -- Слушай, я  все забываю спросить у тебя... Вот ты в статье о Калигуле
пишешь:  победа  --  истина негодяев...  Справедливо  ли  такое уничтожающее
отношение к победе?
     -- Я не против победы, -- отвечал Сергей, -- победа может быть истиной,
если побеждает истина, но победа может быть и ложью, если побеждает ложь.
     -- Ах, вот как  ты поворачиваешь, -- сказал Василий Маркович и  в  знак
согласия кивнул головой.  Одновременно с  этим он подложил  салат  в тарелку
жены  Сергея,  показывая,  что  умственные  отвлечения  не мешают  ему  быть
внимательным соседом по столу.
     Поздно ночью Сергей встал из-за стола. За ним встали его жена и Василий
Маркович. Зураб, пытаясь перепить  хозяина, отказывался встать  из-за стола.
Заира  быстрыми и широкими движениями  стелила постель, и Сергей вспомнил ту
давнюю,  далекую зимнюю  ночь, когда  он у них  гостил первый раз  и она ему
первый раз стелила постель. Целая жизнь, подумал он, прошла с тех пор, целое
счастье.
     Вдруг к  нему  подошел Валико и,  словно отпуская  ему грех покидающего
застолье, притянул его к  себе  и  поцеловал  его,  а потом  долгим взглядом
оглянул  его и снова поцеловал. И  Сергею  опять  показалось, что  он  опять
непреклонно подымает лицо, не дает окунуть его в окружающие его волны хмеля,
и этим непреклонно  не поддающимся  хмелю лицом  он, показалось Сергею,  дал
знать ему, что он все знает о его отношениях с Заирой.
     На миг  Сергей сильно смутился, так  ясно это  было  написано  на  лице
Валико, но  в  следующее мгновенье  Сергей  подумал,  что  никогда  не  имел
нечистых  помыслов ни к девушке Заире, ни к теперешней его жене, и  он прямо
посмотрел ему в глаза, и, словно Валико все  это понял и прочел на его лице,
он притянул его к себе и поцеловал третий раз.
     На следующий день они улетели в Мухус,  а еще через день Сергей с женой
и  ребенком уезжал  в Москву, а Зураб и  Василий Маркович  провожали их. Они
стояли в вестибюле гостиницы в ожидании автобуса, который должен был отвезти
их на аэродром. Девочка держала  в руках дорогую {238} куклу -- нелепый, как
считал Сергей, подарок Зураба.  Сам Зураб,  молчаливый,  мрачно-романтичный,
стоял рядом.  К отличие от  него Василий Маркович суетился.  Он перепроверил
адрес и телефон, переспросил,  когда удобней им звонить, если он окажется  в
командировке в Москве, смотрел то на Сергея, то на  его жену и, любя Сергея,
как бы сердился на него за то,  что  Сергей уезжает, а  он от  него  чего-то
недобрал.
     Сергей чувствовал  и  некоторую театральность  романтической меланхолии
Зураба и  комическую сущность претензий Василия Марковича, но все это сейчас
не  раздражало  и  не  злило  его,  а  бесследно  растворялось  в  душе, как
растворяются мелкие неудачи  дня в  свете большого, тихо угасающего  летнего
вечера. Этим летним  вечером была  его встреча с Заирой. И  душа его все еще
была заполнена очарованьем этого большого угасающего летнего вечера.
     Весь день с небольшими перерывами лил холодный и унылый дождь. Перерывы
между дождями  были  бессильны  изменить  погоду  и  потому  были  заполнены
ожиданием дождя и были еще более унылы, чем сам дождь.
     Для середины  сентября это было слишком. В  конце  концов, возможно,  и
наверху,  там,  где  делают  погоду, это  поняли,  и  ближе  к вечеру  вдруг
распогодилось,  выглянуло  солнце  и мокрые,  озябшие  деревья,  казалось, с
удовольствием греются и даже как бы торопятся в предвиденье близкого вечера.
     Сергей тоже заторопился.  Целый  день он  слонялся  между  библиотекой,
столовой и комнатой своего  общежития,  не зная,  что делать.  Все  это было
расположено  в  одном  здании и,  может быть,  поэтому  особенно  надоело. В
столовой   надоел   винегрет,  в  читальне  парниковое   тепло,   излучаемое
засидевшимися   студентами,  в  комнате  общежития   надоела   невозможность
отъединиться  от остальных, от  вечно включенного  радио,  от вечной игры  в
шахматы, курения и трепотни ребят.
     Особенно Сергею надоела читалка, из которой он почти неделю не вылезал.
Дело в том, что несколько дней назад,  когда он вышел из читалки покурить, а
потом  вернулся на свое  место,  он  нашел в своем  раскрытом  томе Светония
записку.  Это  была  крошечная  полоска  бумаги,  вырезанная из  ученической
тетради. Тончайшим острием карандаша, красивым  наклонным  почерком  на  ней
было выведено три слова:

        Я вас люблю. {239}

     Сергей задохнулся от прилива благодарности. Потом он испугался, что это
розыгрыш, и быстро  посмотрел  вокруг  себя. Нет, за  ним как будто никто не
следил. Неужели розыгрыш? Сердце ему подсказывало, что этого  не может быть.
Сами эти тончайшие линии букв, как бы готовые улетучиться от робости, как бы
написанные еле слышным шепотом, говорили ему о своей подлинности.
     Он спрятал  записку  и  сидел в читальне почти до закрытия, ожидая, что
девушка, написавшая ее, как-нибудь даст о себе знать. Но девушка не давала о
себе  знать,  и  он  терялся  в  мучительных  догадках.  Он приглядывался  к
студенткам, сидевшим в читальном зале, и многие из них, казалось ему, делают
вид, что читают книгу, а на  самом деле сидят  стыдливо потупившись. Все  же
ему хватило здравого  смысла  догадаться,  что  из-за  одной записки столько
девушек не могут сидеть стыдливо потупившись.
     Он стал хитрить, делая  вид, что углубился в  чтение, а потом  внезапно
поднимал голову, чтобы поймать на себе тайный взгляд. Но ловить было нечего,
никто на него не смотрел.
     Несколько дней, входя в читальный зал или выходя из  него, сдавая книги
или  беря их в библиотеке, он  бросал на  некоторых  девушек  (сам  того  не
замечая,  он выбирал  тех, кто был поприятней) поощрительно-разоблачительные
взгляды,  как бы говоря,  что  дальше  таиться  бессмысленно.  Но  и это  не
помогало.  Те,  что   были   поприятней,  удивленно  на  него  смотрели  или
отворачивались, а одна даже спросила:
     -- Вы что-то хотели сказать?
     -- Нет, -- ответил Сергей, понимая, что та не так заговорила бы с ним.
     В конце концов, устав от этих  бесплодных ожиданий,  он снова подумал о
розыгрыше, хотя в глубине  души не верил, что это розыгрыш. Записку он носил
в карманчике  кошелька. Иногда на лекции, нащупав ее пальцами, он трогал ее,
и  это  доставляло  ему  приятные  минуты.  Сегодня  он  ушел  из  читальни,
решительно  сказав себе,  что, если  она в самом деле его любит, она  должна
дать о себе знать, а не издеваться над ним.
     Сергей надел  выходные брюки, переложил в них кошелек с шестью рублями,
которые он, по  его  расчетам, мог и потратить в случае  крайней надобности.
Мимоходом, перекладывая кошелек, он заглянул в кармашек  с  запиской и  даже
сказал про себя: "Ну и лежи там..."
     Он это сказал, отчасти извиняясь за  то, что собирается {240} погулять,
отчасти показывая, что сердится и, может, потому собирается погулять.
     После  этого он  надел черный шерстяной свитер, надел плащ, еще  вполне
приличный, и, хотя в  кармане плаща  не  нашел  своего  шарфа,  нисколько не
огорчившись этим  обстоятельством,  зная,  что кто-то  из  ребят его  надел,
выскочил из  здания института. Несколько воровато оглянувшись  у  выхода, он
бодро зашагал по еще мокрому тротуару.
     Сергей был студентом третьего курса исторического факультета одного  из
московских вузов.  Сергей  не любил особенно уточнять  название своего  вуза
ввиду  его некоторой несолидности  и даже, как  он думал, невзрачности, будь
оно проклято,  это название. И когда дело доходило до необходимости все-таки
назвать свой вуз, он делал это неохотно и даже мрачнел, словно чувствуя, что
прикладной оттенок в названии его вуза бросает неверный свет на его, Сергея,
более глубокую духовную сущность.
     Впрочем, сейчас  никто  не собирался уточнять  название его вуза, и он,
нырнув в метро, поехал в центр,  одинокий,  пылкий,  полный жгучего ожидания
встречи  с чудесной девушкой, с которой  он, взявшись за руки, будет  идти и
идти всю жизнь.
     Но  сначала они, то есть Сергей и эта девушка, об этом  не будут ничего
знать. Они не будут ничего знать о том, что созданы друг  для друга. Сначала
будет легкое, ни к чему не обязывающее знакомство, это потом, гораздо позже,
после бурного романа, они поймут,  что друг без друга не могут жить.  Сергею
казалось слишком  тяжеловесным, слишком топорным сразу понять  и оценить всю
глубину и  тонкость  ее  души. Сначала  он согласен  был  увлечься ее  милым
обликом, а потом, через достаточно большое время, оценить и все остальное.
     Уже  в  вагоне метро  он  заметил  у  дальних дверей  девушку,  которая
привлекла его  внимание.  Он почувствовал  волнение:  неужели она? Но он мог
ошибиться. А главное, так сразу он и не надеялся встретить ее. "Но, с другой
стороны, -- подумал он, -- почему сразу, ведь я ее ищу всю жизнь".
     Он пробрался сквозь  вагон,  стараясь  делать вид,  что ищет  свободное
место, и, подойдя довольно  близко к двери, где  она стояла, начал  украдкой
приглядываться к ней.
     Девушка и в самом деле была хороша: необычайно приподнятый разрез глаз,
тяжелые  нежные веки  и весь ее акварельный облик, меняющийся, пульсирующий,
может быть от подземного ветра, который овевал ее лицо и шевелил ее свободно
распущенные волосы. {241}
     Сергей  проехал одну,  две,  три,  четыре остановки,  все время любуясь
девушкой, любуясь ее  задумчивым нежно-неуловимым обликом. Потом он заметил,
что напротив него стоит солдат и тоже не сводит глаз с этой девушки, а потом
заметил еще одного парня, который следил за Сергеем и за девушкой. Во всяком
случае, когда Сергей посмотрел на него, тот ответил ему понимающим взглядом,
что Сергею очень не понравилось, и он отвернулся от него, показывая, что нет
и не может быть предмета их общего понимания.
     Девушка все стояла  у дверей в глубокой задумчивости, а люди  входили и
выходили из вагона, и многие на нее оглядывались, а она никого, в том числе,
кажется, и Сергея, не замечала.
     Сергей подумал, что в вагонах метро иногда встречаются очень миловидные
девушки,  и они,  как  правило,  если вагон не  переполнен, стоят  у дверей,
словно  им  надо  выходить  на  следующей  остановке.  На   самом  деле,  по
наблюдениям Сергея, им не надо  выходить, но они  нарочно так стоят,  потому
что так их  лучше видно со  всех сторон. А  может,  они  этой своей уходящей
позой  намекают  окружающим,  что  надо быть смелей,  иначе  девушка  уйдет,
исчезнет, не вечно же она будет стоять в дверях.
     Вдруг девушка повернула голову к окну, и Сергей одновременно  увидел ее
профиль и фас уже из глубины темного бегущего омута вагонного стекла, и лицо
ее теперь смотрело на Сергея оттуда внимательно и печально.
     Сейчас Сергей одновременно  видел  и  ее  профиль,  который,  казалось,
принадлежит  совсем другой девушке, гораздо более старшей, а главное, он был
несколько  уродлив из-за  неестественной,  словно после  какого-то перелома,
горбинки посредине носа. Странная, грубая воинственность профиля и печальная
нежность лица,  словно спрашивающая из  темной  глубины окна,  можно  ли  ее
любить такую,  сильно смутили  Сергея, и он  ничего не мог  ответить  на  ее
вопрос  из  глубины  оконного стекла.  А  может, она и не  смотрела на него,
может, это все ему только показалось?
     Девушка  вышла  на  одну  остановку  раньше  Сергея.  Взволнованный  ее
противоречивым  обликом,  Сергей   вышел  на  площади  Маяковского,  перешел
перекресток и двинулся вниз по улице Горького. Может быть, человек,  который
полюбит ее потом, со временем привыкнет к ее профилю и не будет замечать его
уродства?  Может быть... может быть...  --  думал Сергей, шагая по улице,  и
постепенно образ этой странной девушки уходил все дальше и дальше.
     В этот еще предвечерний субботний час на улице Горького {242} уже  было
много праздничных людей: девушек, молодых женщин, командированных с тяжелыми
портфелями,  бредущих  по  улице  и  внезапно  по-бычьи  оборачивающихся  на
особенно  вызывающе  одетых  женщин,  каких-то  бледных  юнцов  с  порочными
глазами,  каких-то франтоватых,  пожилых людей,  иногда смутно  напоминающих
своим обликом знаменитых артистов,  устремляющих  на женщин  взгляд,  полный
хамской,  как  думал  Сергей  и  как,  скорее  всего,  было  на  самом деле,
уверенности в  правоте своих вожделений. Одним словом, это была  праздничная
толпа,  в  которую  Сергей  любил  время  от   времени  окунаться,  она  его
взбадривала, как хорошая легкая музыка.
     Иногда ему казалось странным, что он так любит праздничную толпу и  так
не  любит,  во  всяком  случае чувствует  какую-то неприятную  враждебность,
исходящую от толпы на стадионе,  во время пожара  или какого-нибудь уличного
происшествия.
     В такой  толпе у него  всегда  возникало  ощущение опасности. Казалось,
она, эта  толпа,  готова расправиться с  Сергеем, но, смутно ощущая  его как
чуждую ей, не растворившуюся в ее организме, раздражающую песчинку,  все еще
не  может  из-за огромности и примитивной неточности своих  щупалец вытащить
его из себя и расправиться с ним.
     Думая  об  этом  много раз, Сергей пришел к  выводу,  что  любит  толпу
праздную и не любит  толпу, охваченную единой страстью. Что-то всегда мешало
ему полностью  слиться  с  ней, и,  даже подхваченный  ее потоком,  он ни на
минуту  не  забывал  высунуть  из  нее  голову  для  собственного дыхания  и
собственного  взгляда  на  окружающую  жизнь.  И  чем яростней  бывал поток,
подхвативший его,  тем лихорадочней, словно боясь  задохнуться, он высовывал
из него  голову  для  собственного дыхания и собственной  оценки окружающего
мира.
     Может быть, это был инстинкт сохранения личности,  но Сергей так далеко
не  заглядывал.  Он  просто  чувствовал  это,   иногда   огорчаясь  за  свою
неспособность  полностью   слиться  с  толпой,  иногда  радуясь   этому,  но
чувствовал всегда.
     Сейчас он проходил сквозь праздничную толпу, глазея на нее и получая от
этого  истинное  удовольствие.  Несмотря  на  терпеливое  ожидание  девушки,
которую он  должен встретить раз и навсегда, а может быть, отчасти благодаря
терпеливости  своего  ожидания,  он  замечал  и  многих  других  девушек,  и
любоваться ими тоже было приятно.
     Большинство  из  них,  по  его  представлениям,   не  тянули  {243}  на
исполнительницу Главной роли его мечты, но вполне могли быть рядом  с ней на
каких-то  второстепенных, но  милых  ролях,  хотя  бы  радуя  глаз,  как они
радовали его сейчас.
     Иные из них замечали  Сергея, и по чуть задержавшемуся взгляду, по едва
заметному  замедлению  походки  он  понимал,  что  тут  есть  какой-то  шанс
познакомиться  с  девушкой,  но  он не  делал  попытки,  хотя  и  чувствовал
благодарность  за это  мимолетное внимание. Нет, нет, я, к  сожалению, занят
ожиданием  Той, как бы говорил  он  им вслед,  с нежной  жадностью замечая в
каждой  из  них  то лучшее, что он успевал  уловить: быстрые стройные  ноги,
живые глаза или  потрясающую своей  незащищенностью  шею,  тянущуюся  из-под
легкого газового шарфика.
     Иногда навстречу ему шли парочки хорошо одетых, красивых молодых людей.
Иные из  них были ненамного старше Сергея,  а то и не старше его. Но как они
были   одеты,  как   держались,  какое   выражение   хозяйской   чувственной
успокоенности  было  на  лицах этих  молодых  людей!  С  какой  трогательной
покорностью прижимались к ним их очаровательные девушки!
     И  тем более ошарашивало Сергея, когда  иная  из этих газелей,  проходя
мимо него и, как он потом осознавал,  точно рассчитав расстояние, когда его,
Сергея, остолбенение не может быть  замечено ее молодым человеком, скашивала
на  Сергея  глаза, обдавая его жаром  такой  чувственной  откровенности, что
Сергей, сделав еще несколько шагов, невольно останавливался.
     Ух   ты!  Сергей  выдыхал  из  себя  застрявший  в  легких  воздух   и,
оглянувшись, видел уже теряющуюся в толпе высокую породистую фигуру молодого
человека и застенчиво прижавшуюся к нему хрупкую девушку и на миг приходил в
смятение -- да она ли это только что взглянула на него?!
     Приходилось  признать,  что она,  и  Сергей с  некоторой долей  жалости
провожал глазами гордую спину ее уверенного в себе спутника.
     Так развиваются мускулы иронии.
     Однажды Сергею  показалось,  что он  нашел  именно ту девушку,  которую
искал всю жизнь. Она сидела в кафе с подругой и со  своим молодым человеком,
которого Сергей не сразу заметил, потому что тот надолго  отходил к  столику
своих приятелей.
     Сергею очень  понравилась  вялая  яркость этой девушки,  ее  порывистая
живость и  бессильные  угасания,  переходящие  в  согбенность  под  тяжестью
собственной грации. {244}
     Она склоняла свою скандинавскую головку с васильковыми цветками глаз то
на плечо, то на руку, и когда Сергей ее пригласил потанцевать, она встала и,
как бы боясь переломиться, почти прислонилась к нему.
     Трудно даже представить, до чего  Сергею понравилось быть ее подпоркой!
Они некоторое время танцевали, как это принято было тогда, не сходя с места.
Она покачивалась возле  него с выражением некоторой слабогрудой согбенности,
а потом подняла на него  свои уже и вовсе согбенные цветки глаз и,  согбенно
улыбаясь, кивнула на одного из танцующих парней:
     -- Правда, красивый?
     Сергей посмотрел  и ничего  особенного не заметил: парень  как  парень.
Улыбаясь,  она  дала  знать Сергею,  что  этот молодой  человек  ее  хороший
приятель. Она еще несколько раз танцевала с Сергеем, а парень этот  довольно
добродушно поглядывал на них, а потом нашел какого-то своего приятеля, и тот
купил  две бутылки  шампанского,  коробку  конфет, и  они,  подхватив  обеих
девушек, покинули кафе.  В дверях она улыбнулась и послала Сергею ободряющую
улыбку, насколько ободряющей может быть улыбка девушки, уходящей с другим.
     Недели  две  Сергей  не  мог  забыть  этой  девушки,  и она  ему  всюду
мерещилась, и  он наконец ее встретил на  одной из центральных улиц не очень
далеко от того кафе, где встретил  ее в первый раз. Она шла с подружкой, уже
другой, и, оживленно  склоняясь в ее сторону, что-то рассказывала ей. Сергей
догнал их и осмелился подойти.
     Увидев  его,   она  обрадовалась,  опять   же  насколько  позволяла  ей
вернувшаяся  к ней  согбенность,  и  опять  смотрела  на  Сергея  согбенными
цветками глаз, опять  улыбалась ему своей  слабогрудой  улыбкой,  и  Сергей,
ликуя, шел рядом, и ликование его было так велико, что  он  даже не заметил,
как подруга ее куда-то исчезла, а они, взяв билеты, вошли в "Стереокино".
     Стереокино  --  не знаем, как в нынешние времена,  --  а в те годы надо
было  смотреть,  поймав  некую  точку,  наиболее благоприятную для  наиболее
ясного и выпуклого видения того, что происходит на экране.
     Если не поймать  этой точки, изображение бывало  хуже, то есть  гораздо
хуже, чем в обычном кино.  Поэтому, как только зажигался экран, все начинали
искать  свою точку наиболее выпуклого изображения. Некоторые -- по-видимому,
это зависело от характера человека --  довольно быстро находили ее и, найдя,
уже до конца фильма замирали на месте, чтобы не упустить ее. {245}
     Другие,  наоборот,  до  конца  фильма вертели головой,  никак не находя
своей точки, то  есть, конечно, они находили  ее,  но их угнетало отсутствие
доказательства, что та  точка, которая  ими найдена, и есть  самая лучшая их
точка.  По-видимому, им казалось, что  существует  целое созвездие  фокусных
точек для каждого зрителя, и они сомневались, что поймали самую яркую звезду
этого созвездия. Думая,  что другим больше  повезло,  они нервно  озирались,
присматривались к позам более удачливых,  как они думали, соседей и  тяжкими
вздохами,  ерзаньем,  шорохом  одежды  отчасти   намекали   на  свое   более
бедственное  по сравнению  с соседями положение, отчасти протестовали против
такого возмутительного распределения фокусирующих точек.
     Сергей не уловил мгновения, когда,  может быть в поисках лучшим образом
фокусирующей  точки,  он  склонился  к   ней,  возможно,  тут   имела  место
очаровательная провокация ее согбенной  в его сторону головки, но он сначала
сладко ожегся щекой о ее щеку, а потом, чувствуя, что она не выпрямляет свою
согбенную головку, словно боясь потерять найденную точку, словно углубившись
в происходящее на экране, он полуцеловал, полуприжимался губами к ее щеке, и
ощущение было изумительное и тянулось долго-долго, и вдруг она жарко шепнула
ему в щеку:
     -- Давайте уйдем отсюда...
     Они молча встали и  начали  выходить  из  ряда, а зрители,  стараясь не
потерять  найденные точки, деревянно  сопротивлялись их продвижению и упорно
следили  за экраном, где проплывали  выпуклые, самоварные  отражения плодов,
цветущих ветвей, человеческих лиц.
     Как только  они вышли из кинотеатра, она вошла  в ближайшую  телефонную
будку и  стала звонить  домой или  подруге,  как  думал Сергей, стоя рядом с
будкой, счастливый уже достигнутой близостью и полный предчувствия еще более
волнующих минут.
     Потом Сергей провожал ее, и они шли патриархальными переулками  Арбата,
и  Сергей  пользовался  каждой возможностью,  чтобы  поцеловать  ее,  а  эти
старинные  изогнутые  переулки  таили в себе множество таких возможностей, И
Сергей,  целуя  ее, испытывал благодарность и к  этим  переулкам,  и  она не
сопротивлялась его поцелуям, а,  наоборот, с какой-то особенной  слабогрудой
покорностью прижималась к  нему  и  пахла  шерстью  своей  кофточки,  зябким
теплокровием своего слабого тела и еще чем-то, что Сергей мог определить как
вечную женственность и что было на самом деле запахом чистого белья и чистой
молодой кожи. {246}
     Наконец  они  вошли  в  какой-то  двор,  где  стоял  очень  обшарпанный
трехэтажный дом,  и когда они  вошли в  подъезд этого  дома,  восторг Сергея
разразился золотым  дождем самых  разнообразных  поцелуев, среди  которых не
будет  лишним отметить томно-медлительные,  мимолетно-дружеские,  когда  она
слегка отстранялась, риторически-пылкие,  если  она  начинала  сердиться,  и
тогда  они,  эти риторически-пылкие, пытались отрицать  слишком  чувственный
смысл рассердивших ее поцелуев и намекали на  какой-то  другой,  чуть ли  не
гражданственный смысл  этих прикосновений, а потом снова прорывались слишком
горячие, а за  ними  следовали тихие, просящие прощения за  более  грубые  и
жаркие, а на самом деле эти тихие и были самые нескромные, ибо несли  в себе
коварную сладость обольщения.
     Так  простояли они с полчаса, вернее, не стояли, а постепенно двигались
наверх, на третий этаж, и она уже у самых дверей умоляла его  уйти, а он все
не уходил, и она наконец нажала  кнопку  звонка, чего он не ожидал, и, когда
за дверью в конце коридора раздались шаги, она его оттолкнула, чего он уже и
вовсе не ожидал, с непонятной, учитывая ее согбенный образ, силой.
     Он понял,  что надо уходить, и  в  самом  деле  начал  спускаться,  но,
оглянувшись с лестницы, увидел, что она проскользнула в дверь  как-то боком,
но не придал этому никакого  значения. Он был полон ошеломляющего чуда этого
вечера и, добравшись до общежития, уснул как убитый.
     На следующий день  он ей позвонил, но телефон,  который  она  ему дала,
правда, неохотно и с оговорками, что она с родителями скоро уезжает в Швецию
(ах, вот откуда  образ скандинавской  головки!), где родители ее  работают в
торгпредстве, так вот, этот телефон оказался ложным.
     Удрученно  вспоминая  этот  вечер,  Сергей  понял,  что  своими робкими
прикосновениями  в кино  он  вызвал в  ней  прилив любовного томления и  она
бросилась   звонить,  чтобы  встретиться  со  своим   возлюбленным.  Теперь,
вспоминая, как она  говорила по телефону,  как  она  хмурилась,  и  согбенно
прижималась  к  трубке,  и  потом решительно  бросила ее, Сергей  озвучил ее
последние  слова,  которые, как  он думал,  она произнесла  перед  тем,  как
бросить трубку:
     -- Я к тебе приеду!
     Все было так или почти так. Теперь Сергей понимал,  что  эта девушка не
могла жить в таком  паршивом доме, и теперь он  догадывался,  почему она так
странно проскользнула  в  дверь:  она  не хотела, чтобы  этот  парень увидел
Сергея  и  чтобы  Сергей  увидел этого  парня.  Впрочем, последнее  было  не
обязательно. {247}
     Итак, Сергей  вынужден  был признать, что  сыграл во всей  этой истории
весьма  незавидную  роль.  Правда, эта  история  способствовала  дальнейшему
развитию мускулов  иронии,  если, конечно, такое  развитие  может  приносить
какую-нибудь пользу.
     Вот что приключилось с Сергеем в прошлом году,  когда он, как и теперь,
посвящал  свободное время неустанным поискам своей избранницы. Надо сказать,
что  любовное   увлечение  Сергея  лжечахоточной  очаровашкой  через  неделю
улетучилось,  и  он  полностью   возвратил   себе   право,  и   это  чувство
возвращенного права было написано у него на лице, хотя следует отметить, что
на  право это  никто  не  претендовал,  тем  не  менее  он  чувствовал  себя
человеком,  получившим  полное право  заново искать  исполнительницу Главной
роли своей мечты.
     Поравнявшись с Центральным телеграфом, Сергей решил войти туда, хотя ни
звонить,  ни получать  письма до  востребования, ни  посылать  их  никому не
собирался.
     Дождавшись зеленого света, он стал переходить улицу  и в толпе, которая
шла навстречу, вдруг увидел девушку  в красном пальто и в красной шапочке, с
лицом, нежно розовеющим под защитой этого сильного цвета.
     Девушка эта так приглянулась Сергею,  что он  растерялся, тем более что
заметил ее посреди улицы и она  шла  навстречу.  Ему  сейчас  же  захотелось
оставить  толпу, с  которой  он шел,  и присоединиться к  толпе, которая шла
навстречу.
     Но он этого  не сделал  именно  потому,  что  ему  очень  хотелось  это
сделать. Ему показалось, что все  сразу поймут, что он покинул  свою толпу и
втерся в чужую только для того, чтобы быть поближе к этой девушке.
     Мгновение  было   упущено,  и  он   двинулся  дальше  вместе  со  своей
опостылевшей  толпой, которая,  кстати, не подозревала  о его колебаниях  и,
можно ручаться, сама  без  всякого сожаления отпустила бы его на  все четыре
стороны, отпросись он у  нее, и даже послала бы его куда подальше за то, что
он пристает  к ней со  всякими  дурацкими вопросами.  Толпа,  которой он  не
решился  изменить, причалив  к  берегу  тротуара,  мгновенно  раскрошилась и
растаяла, что  было почему-то обидно ввиду некоторой  жертвы, которую Сергей
ей  принес. Он  оглянулся  на ту сторону и увидел девушку  в красном пальто,
которая, перейдя улицу, еще несколько секунд мелькала в  толпе, а потом тоже
исчезла.
     Сергей  тяжело вздохнул. Его  комическая боязнь изменить {248} толпе, с
которой он переходил  улицу, была не случайна. У Сергея было  сильно развито
чутье на всякое предательство, и он его видел там, где оно если и было, то в
таких безвредных дозах, какие обычно даже не замечают.
     Так, в  общежитии, если, бывало, кто-нибудь из  студентов  на  глазах у
других отводил его в сторону и начинал секретничать, Сергей про себя страшно
смущался и злился на  товарища за  его неуместные тайны. В таких случаях  он
раздраженными  восклицаниями давал знать остальным,  что в  сущности никакой
стоящей тайны нет и он не понимает, зачем с ним шепчутся.
     Бывало,  если  он  в  компании  друзей направлялся  в гости  к знакомым
девушкам, или в ресторан, что  хотя и редко, но бывало, или просто в кино, и
если по дороге  встречался  парень, нежелательный в этой компании,  и Сергея
предупреждали, чтобы  он не говорил  ему,  куда они  идут, Сергей  испытывал
мучительное желание  все-таки  сказать,  куда они идут, и тут  же выпаливал,
если этот парень все-таки спрашивал. В  глубине  души Сергей был уверен, что
сам  вопрос  этого злосчастного  парня  телепатически  внушен  его,  Сергея,
неодолимой склонностью рассекречиваться. Уж лучше  бы его  не предупреждали.
Так  уж он  был устроен, и,  видно,  с  этим ничего нельзя было поделать. На
студенческих  вечеринках, если он начинал танцевать  с какой-нибудь девушкой
и,  протанцевав два-три  танца, замечал другую, которая казалась ему намного
интересней,  и  он уже хотел к ней подойти,  -- то не  мог, потому  что  его
сковывало невыносимое чувство предательства.
     И  оттого,  что  он  хотел  отойти  к  другой  и  не отходил, он  терял
настроение, мрачнел  и  в  конце концов смертельно  надоедал  этой  девушке,
которой сначала чем-то понравился, а потом оказался таким занудой.
     Дело кончалось тем,  что  девушка, с которой  он танцевал,  куда-нибудь
исчезала или просто давала ему отставку.
     ...У входа в Центральный телеграф небольшими стайками стояли кавказские
студенты. Некоторые  из них просто глазели  на  толпу,  некоторые дожидались
своего товарища, получающего  из  дому  денежный  перевод, чтобы отправиться
вместе  с  ним  в ближайшую  закусочную,  а то  и  в  ресторан  "Арагви",  а
некоторым,  возможно,  доставляло  удовольствие  находиться  поблизости   от
междугородной  линии, соединяющей если не их  самих,  то их друзей  с родным
югом, по которому они сильно скучали, особенно в первый год учебы.
     Сергей  вошел  в  здание телеграфа,  свернул  налево и  вошел  {249}  в
маленькое  помещение,  где  были  расположены два  десятка телефонных  будок
городской сети.
     Как всегда, здесь  толпилось много  молодых людей.  Сергей не поленился
протиснуться сквозь  эту довольно густую, учитывая размеры помещения, толпу,
тайно всматриваясь в девушек, а наружно делая вид, что он стремится к  своей
будке,  где   раньше   якобы  занял  очередь.   Сам  чувствуя  комизм  своей
деловитости, Сергей потолкался  в очереди и вышел  из помещения,  потому что
ничего достойного внимания здесь не увидел.
     Он  вошел  в зал  для междугородных переговоров и  увидел массу унылых,
сидящих  на стульях  вдоль стен  незнакомцев. Сергей  подумал,  что у людей,
ждущих междугородных переговоров, всегда такой унылый, заспанный вид, словно
разница  во времени с городом, с которым они собираются говорить,  действует
на их самочувствие.
     Впрочем,  поправил  себя Сергей,  может  быть,  в маленьких  странах  у
ожидающих  междугородных переговоров более бодрый вид. Но Сергей никогда  не
был  в маленьких  странах, а  был  только в  своей большой стране  и поэтому
совершенно  не  представлял,  как  выглядят  в  этих  странах  люди,  ждущие
междугородных переговоров.
     Оглядев женскую  часть  ожидающих  и  поняв, что  здесь  не только  нет
девушки,  способной быть  исполнительницей Главной  роли его мечты,  но и на
второстепенную едва ли найдется, Сергей покинул помещение  и вошел в главный
зал Центрального телеграфа.
     В середине зала стояли столы, перегороженные барьерами,  в которые были
вмонтированы  лампы  дневного  света.  Под  ними  сидело  множество   людей,
строчивших  письма,  телеграммы,  открытки и  заполнявших  какие-то  бланки.
Сергей дошел  до  конца  зала и  уже  хотел  было  совсем  выйти  из  здания
телеграфа, но вдруг заметил за последним столом несколько девичьих  головок,
склоненных  не то над полученным письмо,  не  то  над  письмом,  которое они
готовились отправить.
     Слегка кудрявящийся затылок одной из них  вызвал в душе Сергея приятный
отголосок,  словно  он  его  когда-то  видел,  словно какое-то  воспоминание
связывало его с ним, хотя он и понимал, что никогда не  видел и не знал этой
девушки.
     Собственно, сколько  их тут, подумал он с волнением  и непонятно откуда
появившейся робостью. Их было  три,  но они так  живо вертели головами,  так
плотно  склонялись  к столу, что  сначала  ему  показалось, что  их  гораздо
больше. {250}
     Сергей обошел зал  и  вышел к столику, стоявшему  поодаль  от того,  за
которым  сидели девушки.  Отсюда  они были  хорошо  видны.  Та,  которую  он
приметил, сидела в  середине, и когда  он  взглянул  ей в лицо, она сразу же
подняла  голову и, продолжая  смеяться, быстро и  смело посмотрела на  него,
словно сразу же одним взглядом сказала: да, я все знаю, ты пришел посмотреть
на меня и  теперь видишь, какая я, и можешь делать какие угодно выводы.  Все
это в  один  миг она сказала ему своим  быстрым взглядом продолговатых глаз,
ярким смеющимся ртом, смуглым цыганистым лицом. И не только сказать это все,
но в последнюю долю мгновения, чуть задержав взгляд, она успела поправиться,
как бы  смущенно  добавить,  что все-таки ей было  бы приятней,  если  б  он
остался ею доволен.
     Сергей невольно  улыбнулся, показывая девушке, что он  страшно доволен,
что он  просто счастлив видеть ее такой, какая она  есть. Но в это мгновение
девушка, сидевшая с  краю,  то есть  ближе  всех к  Сергею, подняла глаза и,
заметив его, догадалась, что он переглядывался с ее подругой. Это была такая
остроносенькая и  остроглазенькая девушка,  что Сергей  тут  же окрестил  ее
Буратино.  И  вдруг Сергей,  испугавшись,  что  весь  внушительный заряд  их
веселья пойдет на него, вероятней всего именно  этого испугавшись, сразу  же
нахмурился и сделал вид, что никакого интереса к  этим девушкам проявлять не
собирался.
     Человек, сидевший  с  краю у столика, перед которым стоял Сергей, встал
и,  помахивая бланком телеграммы, чтобы подсушить чернила, пошел ее сдавать.
И  Сергей,  сразу же  уловив ложный,  но правдоподобный  ритм  деловитости и
подчиняясь ему, занял место этого  человека, самой поспешностью своей как бы
объясняя  остроносенькой смысл своего появления  рядом с  ними. Краем  глаза
Сергей  заметил,  что  Буратино  отвела  от  него  глаза  и  головы  девушек
сблизились.
     Сергей успокоился. Он подумал, что в каждой девичьей компании находится
такая остроносенькая Буратино,  которая  берет  на себя роль  наставницы.  И
всегда  она  остроносенькая.  В  крайнем  случае,  если  нет остроносенькой,
кто-нибудь  из  остальных берет  на себя  эту роль  и  становится похожей на
остроносенькую.
     Букет склоненных головок взорвался сдержанным смехом. По-видимому, одна
из  девушек, а именно третья, которую Сергей видел только тогда,  когда  она
склонялась к средней, писала какому-то воздыхателю письмо-розыгрыш.
     Почему-то  Сергей сразу  же подумал, что все это  ужасно {251}  мило, и
человек, которому они пишут это коллективное письмо, не может быть оскорблен
или, в крайнем  случае, не заслуживает  ничего другого  за свои тяжеловесные
приставания.
     Тут он вспомнил о своей записке и подумал, что, может быть, и ее писали
какие-то девушки, вот так же склоняя головы над посланием и так же взрываясь
от  смеха. Ну  нет, подумал он, там было совсем другое, там была одна фраза,
которую никто никогда не пишет коллективно. А если даже это так, подумал он,
тем более оправданно, что мне хочется познакомиться с этой девушкой.
     Перед  Сергеем лежало  несколько  испорченных телеграфных  бланков.  Он
придвинул к себе один из них, перевернул чистой стороной, взял ручку, макнул
ее в чернильницу и, укрепив локти на столе, как  бы окончательно укрепившись
в законности своего пребывания здесь, снова поднял глаза.
     Теперь девушка его  сидела к нему в профиль. Он  с умилением смотрел на
ее  коротенький   носик,  припухлую  верхнюю  губу,  любуясь   ее  несколько
мальчишеским и от этого почему-то еще более женственным обликом. Сейчас  это
любование  девушкой  и  умиление  заполняли  его  душу  каким-то   отдаленно
страшащим  предчувствием  счастья. Как-то  вскользь, мимоходом, он попытался
понять, почему это предчувствие счастья страшит, но не  смог понять и больше
не стал пытаться.
     Она опять  подняла голову, и  взгляды их  встретились. Лицо  ее приняло
выражение грустной нежности, словно она почувствовала,  как ему понравилась,
и была благодарна ему за это, и сама испугалась,  почувствовав, как  это все
ответственно. И  по выражению  грустной  нежности на ее лице он вдруг понял,
что еще не осознанная ответственность за ее жизнь и придала его предчувствию
счастья этот привкус страха.
     В этот миг остроносенькая, которую Сергей уже про себя называл не иначе
как  Буратино,  подняла голову,  и  на  лице  ее  было  выражение  человека,
наконец-таки застукавшего преступника.
     "Ах, значит, ты до  этого меня обманул, что не смотришь на мою подругу,
а только ждешь, когда  освободится место?! Ах, значит, все это  вранье, и ты
еще  смеешь нагло  держать в руке  ручку и выставлять перед  собой  какую-то
дурацкую бумагу?!" -- говорил ее негодующий взгляд.
     Про себя страшно смутившись, Сергей взглянул на нее с тупым  упрямством
и налег на стол,  показывая, что у него самые серьезные  намерения заполнить
этот лист бумаги. {252}
     Краем  глаза  он  видел, что Буратино продолжает  следить за ним.  "Ну,
давай, давай,  пиши, я посмотрю", -- говорил ее насмешливый взгляд, и Сергей
с ужасом почувствовал, что ни одно слово не лезет ему в голову и он не может
ничего написать.
     Сергей  решительно  макнул ручку в  чернильницу  и снова  склонился над
своим  перевернутым бланком. В  голову, как назло, не лезло ни  одно  слово,
вернее,  все  слова  казались  до того  фальшивы,  что он  не осмеливался их
написать,  словно эта Буратино,  как только  он их напишет, выхватит у  него
бланк и зачитает его своим подругам.
     Сергей  поднял голову.  Прямо  перед  его  глазами  на  стене  барьера,
разделяющего столы, красовалась рекламная надпись. Он  механически  стал  ее
читать, ощущая какой-то странный коварно-вкрадчивый подтекст, который таился
в простых  словах текста и, главное, воспринимался как бы раньше его прямого
смысла.
     ЕСЛИ ВЫ ЖЕЛАЕТЕ ЗНАТЬ, КОГДА И КОМУ ВРУЧЕНО  ОТПРАВЛЕННОЕ ВАМИ ПОЧТОВОЕ
ОТПРАВЛЕНИЕ, ПОСЫЛАЙТЕ ЕГО С УВЕДОМЛЕНИЕМ О ВРУЧЕНИИ ПРОСТОЙ ПОЧТОЙ.
     Странно, подумал  Сергей,  они  так  пишут,  словно  отправители  писем
разделяются на две категории людей, на тех, кого интересует, кому вручено их
письмо, и тех, кого это не интересует.
     Сергей  стал переписывать эту надпись, и ему сразу стало легко. Теперь,
переписывая, он весело расшифровывал то, что казалось коварно-вкрадчивым.
     ...посылайте его с уведомлением о вручении простой почтой...
     А мы именно на эти письма обратим особое внимание, думал Сергей, как бы
доканчивая мысль автора этой рекламы.
     Снова разлетелись три девичьи головки от взрывной  волны сжатого смеха.
Сергей теперь смело поднял глаза и увидел мимолетный взгляд остроносенькой и
немного задержавшийся взгляд девушки, которая ему  понравилась. Взгляд  этот
выражал  и   доброжелательное  любопытство,   и   одновременную   готовность
замкнуться, если внимание Сергея грозит ей какой-то опасностью.
     Ну конечно же  не грозит, сказал Сергей мысленно, продолжая смотреть на
нее  и  испытывая нежную благодарность за  этот ее  задержавшийся  чуть-чуть
взгляд.
     Но тут Буратино, спохватившись, снова подняла  на  него  глаза,  словно
досадуя на то, что он все еще здесь  рассиживается, все еще  подглядывает за
ее подружкой и еще имеет наглость делать вид, что что-то пишет. {253}
     "Вот и пишу", -- тупо ответил Сергей своим взглядом и, снова решительно
макнув перо в чернильницу, склонился над бумагой. Краем  глаза он видел, что
остроносенькая что-то сказала своей подруге,  та, как показалось Сергею, еще
ниже  опустила голову,  но  в  это  время третья  девушка, видно,  придумала
какую-то смешную фразу, и  они опять  сдержанно прыснули, и Сергею это  дало
право снова поднять голову, словно неуместный звук этого смеха отвлек его от
глубоких раздумий над деловым  письмом. Чтобы  не смотреть прямо на девушек,
он устремил взгляд мимо них и без труда прочел  над одним из окошечек на той
стороне зала:
     ПРИЕМ ЦЕННЫХ БАНДЕРОЛЕЙ С МЕЛКОТОВАРНЫМ ВЛОЖЕНИЕМ
     На этот раз смех девушек вызвал недовольство женщины, сидевшей рядом  с
Сергеем. Она подняла голову  и осуждающе посмотрела в  сторону девушек.  Она
это делала уже несколько раз, но девушки  не замечали ее.  На этот раз  она,
достаточно  бесцеремонно наклонившись к Сергею, выглядывала из-за столика, с
гневным терпением дожидаясь, когда девушки посмотрят в ее сторону.
     Сергею наклон  этот ее очень не понравился, во-первых,  потому, что она
могла прочесть то, что он  написал  на своем перевернутом бланке, и  принять
его  черт  знает  за  кого,  может  за  сумасшедшего.  Но  главное  --  этот
агрессивный наклон в его сторону мог быть  воспринят девушками как движение,
выражающее  единство взглядов с Сергеем  по поводу  поведения этих  девушек.
Этого Сергей никак не хотел.
     Женщина уже написала целую кучу, по-видимому, ведомственных телеграмм и
сейчас, прервав работу и наклонившись в сторону Сергея, ждала, когда девушки
ее заметят.  В  ее  маленьких глазках сиял огонек коммунального  злорадства,
какой,  бывало,  наблюдал  Сергей  у  жительниц   общих  квартир,  терпеливо
ожидающих удобное время, чтобы высказать соседке свое законное недовольство.
     Наконец  обе  девушки --  и  та, что нравилась  Сергею, и  Буратино  --
подняли головы,  и женщина, поймав  глазами  их  взгляды, сказала с ядовитым
доброжелательством:
     -- Выйдите на улицу и смейтесь там...
     Сергей в это время слегка откинулся назад, показывая девушкам,  что  он
не только не  разделяет мнение этой женщины, но  и сам,  оттиснутый  ею, как
видите,   еле  сидит  на  скамейке.  По-видимому,  поза  Сергея  и  ядовитая
доброжелательность в словах его  соседки показались девушкам очень смешными,
и они обе, беззвучно рассмеявшись, припали {254} друг к другу, а третья, та,
что писала, высунувшись,  посмотрела на Сергея и, не  поняв, почему подружки
ее смеются,  стала  толкать  ту,  что  понравилась  Сергею,  требуя  от  нее
причитающуюся ей долю веселья.
     Сергей   осторожно   покосился   на   соседку.   Соседка,   по-видимому
расстроенная  девушками,  испортила  телеграфный  бланк и  отбросила  его  в
сторону Сергея, из чего он понял, что и остальные бланки испорчены ею.
     Она быстро заполнила новый бланк, сложила все заполненные, взяла в руки
пресс-папье  и   вдруг,   мелко  поплевав   на  стекло  стола,  стерла  этим
пресс-папье, как тряпкой, чернильные брызги.
     Удивившись странности ее поведения, Сергей повернулся к девушкам, но их
уже не было на  месте. Он  вскочил  и направился к выходу, но, вспомнив, что
забыл свою писанину, и почему-то не желая ее оставлять на столе, вернулся и,
сунув ее в карман, бросился за девушками. Они уже выходили из  дверей, и та,
которая  ему  понравилась,  оглянулась, увидела  его  и, как  бы  осмелев от
расстояния, широко и приветливо улыбнулась ему.
     Сергей вышел  из телеграфа, дал  девушкам  перейти улицу и, увидев, что
они пошли вниз по улице Горького,  не спеша отправился за ними. То скрываясь
в  толпе, то отчетливо появляясь,  впереди маячили три фигуры;  та, что  ему
понравилась,   в   синей  спортивной   куртке   и   черных   брюках,   рядом
остроносенькая,  слегка  утопающая в  плаще, словно купленном  на вырост,  и
третья в желтом коротком, совершенно пижонском плаще, как бы явно не по чину
для ее фигуры, неуклюжей, полной, и в то же время как бы утверждающей каждым
своим шагом: нет, по чину, нет, по чину...
     На  улице  было  свежо.  Порывистый  ветер  трепал   промытую  дождями,
блестящую,  еще  только  кое-где  прихваченную желтизной  зелень  лип  вдоль
тротуара, иногда влетал в рукава и неприятно холодил грудь.
     Сергей пожалел, что  нет  на нем его шарфа,  но в остальном  одежда его
была вполне  приличной: плащ почти новый, а туфли издавали тот бодрый скрип,
какого  от  стоптанных башмаков никогда не  дождешься. Правда, шнурки на них
здорово поистрепались, но навряд ли девушки могли обратить внимание на такую
мелочь.
     Внезапно  Буратино оглянулась  и,  заметив Сергея, быстро толкнула свою
подругу,  словно  призывая  ее оглянуться и  вместе  с  нею  посмеяться  над
Сергеем. Но та не оглянулась, что показалось Сергею хорошим признаком. {255}
     Еще раньше по ее походке, как бы неловко утяжеленной, ему казалось, что
она знает, что он идет за ними, и от этого ее шаги приобретали  трогательную
неловкость.
     Не добившись, чтобы ее подружка оглянулась, Буратино, шедшая посередке,
внезапно переменилась местом с голубой курткой, словно показывая Сергею, что
теперь ему подступиться к ней будет гораздо трудней.
     Сергей  усмехнулся  этому  маневру,  испытывая  некоторое  удовольствие
оттого,  что  разгадал  его,  если, конечно, это был маневр,  а не случайное
перемещение.
     Возле  ГУМа  девушки остановились перед  лотком  мороженщицы, и  Сергей
сильно замедлил шаги, не зная, что делать. Девушки замешкались. Он собирался
во что бы  то ни стало подойти к ним, но не сейчас, а потом, когда это будет
удобней. Но отчего же они так замешкались?
     Та,  что была  в  желтом пижонском  плаще,  стоя  перед  лотком, что-то
говорила голубой куртке, а потом, махнув рукой, протянула лоточнице деньги и
взяла  два брикета  мороженого.  Один из них  она  передала Буратино, и  они
двинулись дальше,  причем  теперь  голубая  куртка  не  стояла  в  середине.
Каким-то порывом вдохновения Сергей  догадался, что случилось. Он догадался,
что девушка, которая ему понравилась, отказалась от мороженого, и отказалась
именно  потому, что ей неловко было есть мороженое, зная, что Сергей идет за
ними. Во всяком случае, Сергей был в этом уверен.
     Девушки вышли на Красную площадь, и та, что была в желтом плаще, шагала
теперь особенно независимо, словно утверждая: да, я такая. Ношу самый желтый
плащ и ем мороженое, когда мне вздумается.
     У самого выхода на  Красную площадь,  на краю  тротуара,  за  маленьким
столиком сидел  молодой человек и,  выложив  пачку  билетов,  призывал через
дребезжащий  микрофон  не  терять  времени и  покупать билеты  на пароходную
прогулку по Москве-реке.
     Дурной  от микрофона голос,  сопровождаемый  холодными порывами  ветра,
делал  призыв этого продавца  прогулок  крайне неаппетитным. Сергей подумал,
что в такую погоду даже думать о воде неприятно, а не то что кататься по ней
на катере.
     Только он хотел свернуть на Красную площадь, как неожиданно увидел двух
студентов  из своего  института, стоявших  за этим зазывалой, словно  тайная
охрана шарлатанского предприятия.
     Один из них жил вместе с  Сергеем в комнате и сейчас {256} красовался в
его красном шарфе, а другой был земляком Сергея.
     Здороваясь  с  ними,  Сергей почувствовал  какой-то  укол  тревоги, но,
опомнившись, решил,  что тревога эта ложная, потому  что  здесь, на  Красной
площади, где все  хорошо просматривается, девушки никуда не  денутся. Сейчас
они  приближались  к  Мавзолею,  возле  которого  виднелась  обычная  толпа,
глазеющая на часовых или ждущая смены караула.
     -- Ты что тут? --  спросил  Сергея парень  из его общежития. Звали  его
Генка. Он  вынул  пачку  сигарет  и,  закуривая,  предложил  Сергею. Сергей,
помедлив, туго потянулся за сигаретой. Сначала он хотел отобрать у него шарф
и потому решил, что брать сигарету  не стоит.  Но потом у  него  мелькнуло в
голове,  что  девушка,  с которой он хотел познакомиться,  может  быть,  уже
заметила,  что он  был  без шарфа,  а теперь вдруг  раздобыл его  где-то. Во
всяком случае, Буратино  может  использовать  это  против него, мелькнуло  у
Сергея в голове.
     Поэтому он взял сигарету, решив не напоминать о шарфе. Как только они с
Генкой закурили, Сергей снова почувствовал атмосферу опасности. Пожалуй, она
исходила от земляка Сергея.
     Пока они закуривали,  он стоял,  горделиво замкнувшись. Это был рослый,
великолепно одетый  парень,  вечно занятый поисками в  своем теле неуловимых
(Сергей считал -- по причине их отсутствия) болезней.
     Глядя на него, трудно  было  поверить, что  этот барчук -- сын одинокой
уборщицы  больницы,  где  мать  Сергея  работала  врачом.  Чтобы  заработать
побольше денег, эта женщина весь курортный сезон держала у  себя отдыхающих,
кормила их и обстирывала,  и все для того, чтобы этот лоботряс мог учиться в
Москве, тяжело переваливаясь при помощи репетиторов через каждую сессию.
     Следует отметить  и  тот малопочтенный факт, что  некоторые лекторы  их
института,  случайно отдыхавшие в Мухусе,  не  менее случайно проводили свое
отпускное время в доме его матери.
     И каждое лето, когда Сергей  возвращался в родной город, он обязательно
так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать
за  ее сыном там, в Москве. Глядя  в ее доброе лицо с ничего  не понимающими
глазами,  в  которых  горела  мечта,  последняя  ставка жизни  увидеть  сына
вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать. {257}
     -- Сережа, ты же знаешь, он слабый, --  просила она, заглядывая в глаза
Сергею и трогая его рукой, -- не оставляй его.
     В  таких случаях нередко сын  ее  стоял  рядом  мрачный,  бугристый  от
мускулов  и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным
видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи...
     Свою умственную вялость  он объяснял какой-то хитрой  болезнью,  хорошо
замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел
из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя,  конечно,
нигде не работал.
     По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же
памяти  уводил  с собой  Генку.  Тот в свое  время играл  при  нем и  теперь
продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.
     Трагикомизм  этой дружбы  усугублялся  тем,  что  сам  Генка  был сыном
провинциального  профессора,  бросившего  свою  жену и женившегося  на  юной
студентке.
     Юная  жена профессора  в знак совершеннолетия  своего пасынка перекрыла
крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший  в старую семью.  Генке  почти
ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.
     Дружба их  началась с того, что Генка поспорил  с земляком  Сергея, что
съест пять батонов  в  течение  двадцати  минут,  запивая  их одной бутылкой
лимонада.  Все, кто был  в  это  время  в  общежитии, спустились в  столовую
посмотреть на  интересное  зрелище. Но  зрелище  получалось  не  интересным,
потому  что  Генка  досрочно слопал все  батоны и  запросил сдобную булку  в
качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же
бутылки.
     Несмотря  на свою нелюбовь к  земляку  (земляк  ему  отвечал  тем  же),
Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый  раз при встрече вынужден был
сказать несколько теплых,  объединяющих слов.  И не только объединяющих,  но
даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.
     -- Представляешь, сентябрь называется, -- сказал Сергей, передергиваясь
не столько от озноба, сколько от пошлости этого  неодолимого ритуала, -- а у
нас еще вовсю купаются...
     -- Что ты,  --  мрачно  потеплев,  бормотнул земляк,  как бы  прося  не
растравлять хотя  бы  эту рану, потому что  чаша его  терпения  неудобствами
Москвы и без того переполнена. {258}
     -- Что вы тут  делаете? -- спросил Сергей,  не столько  интересуясь  их
пребыванием здесь, сколько пытаясь ополоснуть рот от предыдущей фразы.
     --  Да  вот,  --  оживился  Генка,  --   представляешь,  идем  на  день
рождения... Представляешь... Вот собираемся... Подарок...
     Он кивнул в сторону ГУМа  и посмотрел на Сергея взглядом, провоцирующим
сентиментальность.  Сергей сразу понял источник своей первоначальной тревоги
и почувствовал, как близка опасность.
     -- Ну ладно, я пошел, -- сказал он и уже отошел на несколько  шагов, но
тут его догнал Генка.
     -- Ты  понимаешь,  --  забормотал  он,  косея  от  стыда,  --  покупаем
подарок... Два рубля не хватает... до стипендии...
     -- Рубль могу дать, --  сказал Сергей, хотя и рубля не хотел давать, но
почему-то совсем отказать не мог и даже  стал  объяснять,  что  у него шесть
рублей, из которых пять ему самому нужны позарез.
     Они снова подошли к земляку,  а тот продолжал стоять на месте с мрачной
величавостью, словно происходящее к нему никакого отношения не имело, хотя к
нему именно все это имело самое прямое  отношение.  Видно, он был на мели, а
им  сейчас хотелось выпить,  и  именно здесь, в  ГУМе,  где  тогда продавали
шампанское в розлив.
     Сергей расстегнул  плащ  и,  забыв, что он без пиджака, ринулся  было в
пиджачный карман, потом вспомнил, что деньги в брюках. И, стыдясь, что он по
слабости не смог им отказать, и стыдясь  того,  что он им дает  меньше того,
что  они просят, и стыдясь того,  что  он как бы  оправдывается перед  ними,
достал из кармана кошелек.
     Открыв  его,  он  вынул оттуда  две трешки, словно  наличие  именно той
суммы, которую  он  назвал, и должно было доказывать, что пять рублей из них
ему в самом деле нужны.
     -- Есть сдача? --  спросил Сергей, показывая трешку. Генка отрицательно
замотал головой. Земляк оставался мрачен и величав в своем темно-синем плаще
и модном гороховом галстуке над белоснежной сорочкой.
     Сергей  быстро отошел к мороженщице  и попросил  ее разменять трешку. В
это  мгновение,  забывая о расстоянии, он вдруг подумал,  что,  если девушки
увидят,  что  он  стоит возле мороженщицы, будет ужасно неприятно. Ведь  она
именно из-за  него отказалась от мороженого! "А уж эта  Буратино обязательно
заметит, обязательно", -- с волнением думал Сергей. {259}
     Все это как-то нехорошо получалось.  Особенно неприятно  было то, что у
него не  хватило духу отказать им, хотя  он был уверен,  что они ни на какой
день рождения не  идут, а просто хотят выпить.  И  было  неприятно,  что  он
как-то половинчато выполнил их  просьбу, и еще неприятней было то, что он от
этого чувствует  какую-то вину, а теперь еще, когда продавщица протянула ему
деньги,  неприятность  усугубилась  тем,   что  она  разменяла  ему   трешку
серебряными рублями, и он должен был  Генке, точно нищему, протянуть монету,
что было унизительно для Генки и унизительно для Сергея.
     Сергей сунул ему эту несчастную монету, Генка что-то пробормотал в знак
благодарности,  а  земляк  продолжал  стоять  в   позе,  выражающей  мрачную
независимость.
     -- Хоть  бы пиджак  надел, -- сказал он на прощание, как бы  через этот
неоспоримый факт, что Сергей пришел на Красную площадь без пиджака, объясняя
какую-то  более глубокую  причину своей нелюбви к  нему. Он был  уверен, что
отсутствие  у  Сергея  достаточно большого  интереса  к  своей  одежде  есть
безусловный признак его некультурности, прикрытой якобы  умными, а на  самом
деле лицемерными разговорами.
     Сергей пошел  через  Красную  площадь.  Он видел,  у Мавзолея  в  толпе
путеводно желтел плащ ее подруги.
     Еще светило солнце.  На Спасской башне  золотой  обод  и  стрелки часов
ослепительно   горели,   небо   нежнело   предзакатной   зеленцой,   а   над
темно-кирпичным Историческим музеем  высоко в  небе розовела олеографическая
гряда облаков.
     Напротив,  в конце Красной  площади,  над  храмом  Василия  Блаженного,
стояла огромная, слегка засвеченная и даже  как бы  развенчанная наличием на
ней земных тел, навеки лишенная таинства невинности луна.
     Чистота  Красной площади, блеск ее брусчатки, ее овалоидная выпуклость,
стройность и стремительность кремлевских башен, казалось, выражают угаданный
в глубине прошедших веков апофеоз самолетно-ракетных обтекаемых форм.
     Сергей подошел  к  толпе  у Мавзолея. Сейчас  девушка в  голубой куртке
стояла в нескольких шагах от него, и Сергей со сковывающим волнением смотрел
на ее стриженый, слегка вьющийся затылок, смотрел, ощущая наплывы нежности и
словно  смутно  узнавая в  этом беззащитном  затылке,  в этой  легкой фигуре
тайное родство, таинственную предрешенность их встречи. Но как ей сказать об
этом, как {260} дать знать, что их встреча предрешена? Сергей вздохнул.
     Слева  от Сергея  стояла  небольшая  делегация  каких-то  африканцев, и
девушка-гид что-то им рассказывала по-английски, и, насколько понимал Сергей
по отдельным, доносящимся до него  словам, она  говорила про Мавзолей  и про
смену караула, а африканцы, мелкокурчавые, пестро и модно одетые, слушали ее
доброжелательно, но без особого интереса.
     Иногда  они задавали ей какие-то шутливые вопросы, и девушка-гид что-то
отвечала им,  по-видимому несколько смущаясь, и тогда на мгновение все негры
оживлялись,  но она продолжала говорить свое, и они терпеливо слушали ее без
особого  интереса.  Потом  негры  разом повернулись  в сторону Исторического
музея,  из  чего  следовало,  что  девушка-гид  перешла  к  новому  объекту.
Оживившиеся  было негры  снова  притихли  и стали  слушать  ее  все  так  же
доброжелательно и без особого интереса.
     Сергей заметил, что Буратино толкнула его девушку и показала глазами на
часовых,  а  потом на  двух  девушек, подошедших  совсем  близко,  насколько
позволял тротуар, к Мавзолею.
     Часовые   застыли   навытяжку   с  каким-то   страшноватым   выражением
стремительной неподвижности. Коврики, на которых они стояли,  белые перчатки
и какая-то незнакомая Сергею, по-видимому, парадная или  особая форма службы
Кремля делали их самих живыми атрибутами Красной площади.
     -- Сейчас они стоят  по  часу, -- заметил один  из зевак, -- а зимой по
полчаса... замерзнуть могут.
     Приглядевшись к неподвижным фигурам часовых, Сергей уловил еле заметное
движение  грудной  клетки,  обозначающее  дыхание.  Потом  он  заметил,  что
часовой, стоявший слева от него,  все  время  мерно покачивается,  и  в этом
мерном,  едва заметном  покачивании  угадывалось  неимоверное напряжение,  с
которым  он достигал этой  неподвижности.  Это же  напряжение угадывалось по
звероватому взгляду, который он таращил из-под фуражки.
     Второй  часовой казался несколько свободней, то  ли потому, что фуражка
его была  надвинута не  так  низко, то  ли, просто будучи более  опытным, он
легче достигал этой неподвижности.
     И  тут  Сергей  заметил, что  эти  две  девчушки,  на которых  обратила
внимание Буратино,  глазеют  на этого  часового. Сергей,  вглядываясь в  его
лицо,  теперь  заметил,  что  оно  согрето  или смягчено внутренней улыбкой,
странно {261} контрастирующей со стремительной неподвижностью всей фигуры. И
когда Сергей охватывал  взглядом его фигуру  целиком,  эта внутренняя улыбка
как-то  исчезала,  а  когда  он  смотрел  только  на  его  лицо,  она  снова
угадывалась.
     Сергей снова посмотрел вперед, чтобы найти глазами свою девушку. Теперь
их  заслоняли новые  зеваки,  подошедшие смотреть  смену  караула.  Он  стал
вглядываться сквозь толпу зевак и вдруг увидел ее голубую куртку и затылок в
барашковых завитушках, и в самое это мгновение, когда  он ее  увидел, голова
ее  робко повернулась,  и  она стала смотреть  назад, ища глазами кого-то, и
Сергей знал,  что  это она его ищет  глазами,  и только  он  залюбовался  ее
оленьей,  чуткой  оглядкой,  как  глаза  их  встретились,  она  вспыхнула  и
отвернулась. Она  приподняла руку и провела ею  по затылку,  словно стараясь
прикрыть его от  взгляда Сергея. Кисть руки и  запястье, смуглые  и гладкие,
как морской камень, соблазнительно высунувшиеся из рукава куртки, показались
Сергею ослепительно прекрасными...
     Но как  подойти, что сказать, снова с тоской подумал Сергей.  Хорошо бы
издать закон, вдруг  подумал он, по которому  каждый человек  имел бы  право
знакомиться с девушкой в любом  месте и без всякого повода. Регламент -- три
минуты. Ведь главное, что девушка боится натолкнуться на какого-то мерзавца.
А в течение трех минут легко можно доказать, что ты не хулиган, не мерзавец,
не  приставала, и, если ты  чем-то ей понравишься, вы можете быть знакомы, а
там видно будет. А кто же  я, как не приставала,  вдруг подумал  он. Нет, не
приставала и не пошляк, решил он. Может, что другое, но не это точно.
     Не успела голубая куртка убрать руку со своего барашкового затылка, как
остроносенькая  оглянулась, увидела его и, полагая, что подруга еще не знает
о  том, что он здесь, стоит  за ними, ударила ее  локтем. Хотя самого  удара
Сергей не видел, но он точно почувствовал это. Та терпеливо вынесла удар, но
не оглянулась.
     Африканцы вместе со своей девушкой-гидом шумно отошли,  и сразу же стал
слышен голос экскурсовода, занятого нашими провинциальными туристами.
     --  До революции,  -- услышал  Сергей  его голос (глаза  туристов  были
обращены  на  Спасскую  башню),  --  часовые  гири  подымались... Сейчас  их
приводит  в движение  электродвигатель...  В тысяча девятьсот  восемнадцатом
году часы были остановлены попавшим в Спасскую башню снарядом...
     Девушки вышли из толпы и пошли в сторону  Василия {262} Блаженного, над
которым все ярче  и ярче разгоралась луна. Теперь  они разделились.  Та, что
была  в желтом  пижонском плаще, пошла вперед, а  Буратино с голубой курткой
приотстали.
     Гулко забилось сердце в груди у  Сергея. Он понял, что настал его  час.
Он понял,  что девушки разделились,  чтобы  облегчить  ему задачу.  Это было
точно.  Тайно ликуя и волнуясь,  он пошел за ними. Та, что  была в пижонском
плаще,  продолжая независимо демонстрировать свой плащ, пересекла  площадь и
прямо подошла  к  памятнику Минину и  Пожарскому и  остановилась  там  возле
небольшой группы экскурсантов.
     Буратино  и голубая куртка  по дороге свернули и  остановились  посреди
площади, где, оказывается,  расположилась  рекламная  стойка  с  сувенирными
фотографиями, вложенными в стеклянные шары. Рядом за столиком сидела женщина
и, видимо, принимала заказы на эти фотографии.
     Девушки  остановились  и  стали  заглядывать  в эти  шары,  висящие  на
шпагатах, а Сергей, заробев, все медленней и медленней приближался к ним.
     "Где  же  сам  фотограф?"  -- думал Сергей, удивляясь и даже возмущаясь
тем,  что  нет  фотографа,  словно  собираясь  запечатлеть  себя  на Красной
площади.  На  самом  деле ничего он  не собирался запечатлеть, а  просто его
страх искал любую возможность отвлечься от решительного шага.
     Наконец  девушки  отошли  от  стойки  и  медленно  направились к  своей
подруге.  И в  то  же мгновение Сергей,  почувствовав облегчение,  сразу  же
догадался, что фотограф  просто  уже ушел, потому что вечерело.  Сергей тоже
подошел к стойке и, взяв в руки шар, еще покачивающийся от прикосновения его
милой  девушки,  приподнял его и заглянул в  глазок. Из шара на него глянула
женщина, снятая здесь же, на Красной площади, очень  крупным планом, с очень
спокойным домашним выражением лица и с большой глупой родинкой  на щеке. Она
смотрела на Сергея с некоторым равнодушным недоумением, как если бы  Сергей,
проходя по улице, вдруг увидел ее, взглянув  в окно со  случайно распахнутой
ветром занавеской.
     Сергей бросил  этот дурацкий шар и пошел в  сторону Василия Блаженного,
проклиная  свою  нерешительность  и  дав себе слово  теперь  ни  за  что  не
отступать. Сам же знаю, говорил  он  себе, чем  дольше  откладываешь в таких
случаях, тем трудней  потом познакомиться.  Ведь если  девушка знает, что ты
давно за ней следишь, трудно  обратиться  к ней с таким, например, вопросом:
{263}
     -- Скажите, пожалуйста, как пройти до кинотеатра "Ударник"?
     Или с оттенком легкого юмора у памятника Минину и Пожарскому:
     -- Девушка, кто вам больше нравится, Минин или Пожарский?
     Он подошел к толпе, стоящей  у этого памятника, глядя  на храм  Василия
Блаженного. Он увидел  желтый плащ ее подруги впереди себя,  но остальных  в
толпе  не было.  Он  посмотрел  направо  и  увидел голубую  куртку  в  толпе
экскурсантов, которые подходили к Спасским воротам.
     "Ну что ж, -- подумал он, -- значит, я не виноват... Если  б она сейчас
здесь стояла, я обязательно подошел бы к ней и заговорил..."
     Волнение  его на миг  улеглось, и он решил  сделать законную передышку.
Экскурсовод  читал стихи поэта Дмитрия Кедрина о том, как царь Иван  Грозный
велел ослепить строителей этого великолепного храма.

     Чтобы в Суздальских землях и в землях Рязанских и прочих
     Не поставили лучшего храма, чем храм Покрова!

     Несмотря  на   ужасное  чтение,  Сергей  заслушался  стихами,  мысленно
расставляя слова в тот мелодический ритм,  который, как думал Сергей, имел в
виду поэт. Во время чтения его  глаза  несколько раз  встречались с  глазами
экскурсовода,  и в  какое-то мгновение тот, казалось,  усомнился  в  чем-то,
может быть в правильности своего чтения, но потом осознал, и это было  видно
по раздраженной решительности в голосе, что Сергей  не  может  быть каким-то
там инспектором, явно слишком молод для этого и вообще не имеет права.
     Придав голосу совершенно прозаическое звучание, он продолжал:

     И запретную песню про страшную царскую милость
     Пели в тайных местах по широкой Руси гусляры...

     --  А сейчас, товарищи, прошу  всех прямо к  автобусу, -- сказал он без
всякого перехода и,  победно взглянув на  Сергея,  повел группу назад, через
площадь.
     Экскурсанты, поеживаясь от неуютного ветра и, может быть, от  всей этой
неуютной истории, потянулись от храма Василия Блаженного за ним.
     Девушка  в желтом плаще еще раньше  подошла к  своим подругам, и теперь
Сергей, оставшись  один,  пожалел, что  вовремя  не ушел отсюда.  Теперь они
снова будут втроем, и {264} снова будет  очень трудно к ним подойти, подумал
он и, собрав всю свою волю, двинулся к Спасским воротам.
     Теперь он стоял в  нескольких шагах  от нее и,  зная, что это последний
шанс, так разволновался, что ничего не видел, кроме расплывающегося в глазах
голубого пятна ее куртки.
     -- Но ведь они сами разделились, ты это  видел,  и они  это сделали для
того,  чтобы  тебе  удобней было к  ним  подойти, --  говорил ему ободряющий
голос.
     -- Но ведь сейчас здесь ужасно неудобно, да к  тому же, может быть, она
рассердилась,  что я  так долго не  подходил, -- сомневался другой  голос, и
Сергей понимал, что этот другой голос был куда сильнее первого.
     В это время  Буратино оглянулась на  него и  он впился  в нее взглядом,
умоляя  расширить  информацию об  их  истинном  отношении  к нему.  Буратино
посмотрела на  него,  как  ему показалось, впервые с  сочувствием и,  что-то
шепнув голубой куртке, прошла вбок,  где, как  теперь Сергей заметил,  все с
тем же чувством независимости стояла толстушка в желтом плаще.
     --  Ты видишь! Ты видишь! -- закричал  ему первый голос. -- Они сделали
все, чтобы ты подошел!
     --  Да, да,  я подойду! --  отвечал этому голосу Сергей.  -- Только  бы
экскурсовод сделал хоть какую-нибудь удобную паузу...
     И словно чтобы определить, где  будет  удобная пауза, и  заранее к  ней
подготовиться, он стал прислушиваться к его словам.
     -- ...Само название Спасской башни произошло от названия иконы, которая
была укреплена над входом в эти ворота...
     Над самым проемом  порот Сергей впервые обратил внимание на углубление,
где, видимо, когда-то была икона...
     -- Сережа? Вот не  ожидала,  --  вдруг услышал он рядом с собой голос с
легким восточным акцентом. Сергей вздрогнул. Перед ним стояла  девушка с его
курса, но  с  другого  факультета.  На  ней  было  длинное,  почти  до  пят,
национальное платье, цветастое, переливающееся какими-то  пошлыми блестками,
маленькая тюбетеечка и довольно-таки не к месту замшевая куртка.
     Сергей так и обмер от ужаса -- до того было неуместно ее появление.
     --  Приветствую, -- сказал  Сергей  как можно  доброжелательней, именно
потому,  что не хотел  ее сейчас  видеть  и считал  это свое  чувство  к ней
довольно неблагородным, и изо всей силы подавлял его в себе. {265}
     -- Я часто сюда прихожу,  я здесь  испытываю волнующее чувство, Сергей,
--  сказала она, заглядывая  ему в  глаза  и, по-видимому,  искренне радуясь
встрече.
     "Что  же это такое,  что за проклятое  невезение,  -- в отчаянии  думал
Сергей,  -- она же мне все испортит". Он покосился в сторону голубой куртки,
но там, слава богу, еще ничего не заметили.
     -- Почему ты такой мрачный, Сергей? -- сказала она, с  какой-то певучей
настойчивостью  нажимая  на  его  имя  и   заглядывая  ему  в   лицо  с  тем
отвратительным   выражением   соучастия,   которое   свойственно   людям   с
общественными склонностями и  которое, как был  уверен Сергей,  на деле было
самым пошлым и подлым любопытством.
     --  Просто  так,  --  сказал  Сергей, изо всех сил  сдерживая  себя, --
наверное, от холода...
     -- ...Часы эти были сделаны по заказу Петра, хотя Петр не дожил до того
времени, когда они появились на Спасской  башне... -- донесся  до него голос
экскурсовода.
     -- Мне тоже холодно, -- сказала она, -- ты не проводишь меня, Сергей?
     И, не дожидаясь его согласия, она взяла его под руку, и притом довольно
основательно.
     -- Общий вес часов -- двадцать пять тонн...  До  революции часовую гирю
подымали при  помощи...  после революции эту работу делает электромотор,  --
услышал  Сергей  голос экскурсовода,  изо всех  сил напрягая  слух,  сам  не
понимая, что это отчаянная попытка вырваться от этой мымры  и присоединиться
к своей девушке.
     -- Да, да,  конечно, -- сказал Сергей с ужасом  и внезапно  появившейся
лихорадочной надеждой  увести  ее  с  Красной площади,  а потом  вернуться и
прибежать сюда,  пока ее  возле  него не  заметили эти девушки,  особенно он
почему-то боялся, что ее заметит Буратино.
     Они  пошли через площадь, и она  крепко держала его  под руку, дружески
прижимаясь к нему, и что-то  ему рассказывала  про  институтские дела, и он,
как в кошмарном  сне, слушал  ее, не понимая  слов, но  и не забывая  кивать
время от времени и думая только о том, как бы  довести  ее до тротуара по ту
сторону площади и потом под каким-нибудь предлогом улизнуть от нее,  но так,
чтобы она не вздумала возвращаться, а те девушки ничего не заметили.
     Они прошли мимо уже одинокого стенда с  шарами, висящими на ниточках, и
вдруг в голове  у него что-то мелькнуло, похожее на  какую-то важную  мысль,
которую обязательно {266} надо вспомнить, но он  никак ее не мог ухватить за
хвост.
     В это  мгновение он увидел, что их обогнали девушки, от  которых  он ее
собирался увести. Та, что была в голубой куртке, как бы вырывалась вперед, а
Буратино едва за ней поспевала. Буратино успела бросить на него испепеляющий
взгляд, даже как бы кивнула в  сторону  телеграфа, в том смысле, что она уже
тогда поняла, какой он негодяй и предатель.
     Толстенькая, в  своем  коротком  желтом  плаще, шла  чуть  отставая  от
подруг. Поравнявшись с Сергеем, она откровенно усмехнулась, давая знать, что
Сергей ничего лучшего не достоин, чем это пугало.
     Но главное -- лицо его девушки,  уже  потерянное навсегда! Нежные черты
ее  были искажены  таким  горем, такой  униженной  гордостью, таким желанием
скорее, скорее уйти от всего этого, какие бывают у детей, когда они внезапно
покидают шумную гурьбу ребят и, приподняв невидящее, ослепшее от обиды лицо,
торопятся уйти домой!
     Сергея пронзила вспышка боли, и он  словно  в  свете  ее  на  мгновение
увидел  непомерную  даль  жизни  во  всей  ее  жестокой  механике  сцепления
равнодушных случайностей.
     Это его надежда, будто перегоревшая лампочка, перед тем как  погаснуть,
вспыхнула еще  ярче,  приоткрыв ему  все то,  что сама она обычно прикрывает
утешающей иллюзией смысла, которого на самом деле нет, а есть жестокий хаос,
инерция многих случайных стремлений, образующих самую суть жизни.
     Но если это  так, это  ужасно, подумал Сергей.  "Да,  да,  это так,  --
сказал он себе, -- ничего нет,  а есть только надежда, придающая смысл нашим
стремлениям, а следовательно, и вкус, и цвет всей нашей жизни".
     Они уже подходили к метро  "Площадь Свердлова", когда он услышал сквозь
пелену своих раздумий голос своей несносной спутницы:
     -- У тебя какое-то горе, Сергей... делиться с друзьями...
     --  Ничего такого, -- ответил Сергей,  останавливаясь у входа в метро и
показывая, что дальше идти не собирается.
     -- ...вечером зайду в вашу комнату, -- донеслось  до него, и она вплыла
в  вестибюль метро,  несколько мгновений  мелькала  в  своем  переливающемся
длинном платье, в своей радостной тюбетейке, потом сгинула.
     Сергей застыл  перед входом в метро, не замечая входящих и выходящих из
него  людей. У  него было такое чувство, что он  должен еще что-то  сделать,
хотя в то же время {267} ясно  было,  что делать  уже нечего, потому что все
бессмысленно.
     Но это чувство  оставалось, и  он подумал  о  том, что  ему надо что-то
вспомнить.  Он  вспомнил,  что и проходя  по Красной  площади  мимо стенда с
болтающимися  стеклянными шарами он  мучительно пытался что-то вспомнить.  И
как бывает, когда  что-то пытаешься вспомнить  и никак  не можешь, а  потом,
через некоторый  промежуток  времени,  делаешь  новую  попытку  и  сразу  же
вспоминаешь  то, что хотел вспомнить (значит,  работа мысли может  проходить
бессознательно), так и Сергей сейчас вспомнил то, что хотел вспомнить тогда.
     Он  вспомнил,  что  женщина, увиденная  им  в  стеклянном  шаре,  с  ее
неожиданным и как  бы  непрошено нахальным  крупным  планом, с ее  спокойным
лицом  и дурацкой родинкой  на  щеке, была  страшно похожа  на эту,  которая
испортила ему знакомство с прекрасной девушкой.
     Она была похожа  не внешне (теперь-то Сергей думал, что и внешне тоже),
а своей спокойной  уверенностью, своим непрошено нахальным появлением  и еще
чем-то, что  Сергей чувствовал, и если  бы  напрягся назвать,  то назвал  бы
победной неминуемостью пошлости.
     "Ну  да,  -- подумал  Сергей,  --  когда  я  заглянул  в этот шар,  она
предупредила  о  неминуемости  встречи  с той,  а неминуемость встречи  была
предопределена и тем,  что я  слишком долго  медлил,  боясь подойти  к  этой
девушке, и тем,  что я  слишком долго  церемонился с  этой выдрой, пока  она
наконец не решила, что между нами возможна какая-то близость".
     Как все странно, подумал Сергей, чувствуя,  что боль стихает. Казалось,
в жестоком  хаосе механических  случайностей приоткрылся какой-то  смысл.  И
хотя этот  смысл  ничего хорошего ему не сулил,  он  придавал надежду  самим
своим существованием. Он вспомнил, что и раньше ему становилось легче, когда
то, что мучило и давило, объяснялось каким-то смыслом.
     Почти  с  равными  промежутками, словно  подчиняясь  биению  подземного
пульса, метро выбрасывало людей из своих недр.
     Туго раскачивающиеся  в  обе  стороны  многочисленные  створки  дверей,
казалось, с неутихающим бешенством сопротивлялись и тем, кто входил в метро,
и  тем,  кто из  него выходил. И, не в  силах  остановить толкающего, они  с
одушевленной  злостью  вымахивали  на идущего  следом, словно  с  терпеливой
яростью ожидая, что среди тысяч идущих  {268} хоть один наконец зазевается и
можно будет сбить его с ног и, обернувшись библейским деревянным чудом перед
остальными, рявкнуть обалделой толпе:
     -- Да остановитесь же вы, оглашенные!
     Но  застать  врасплох или тем более сбить с ног никого не удавалось,  и
поэтому условий для сотворения чуда никак не возникало.
     Город уже зажигал огни. Направо от метро в стеклянных телефонных будках
юноши  и  девушки  звонили   своим  возлюбленным,  другие  юноши  и  девушки
нетерпеливо ждали, когда  освободятся телефоны. Вечернее  токование, подумал
Сергей и невольно  залюбовался  трепещущим  выражением девичьих лиц,  словно
услышал струйки щебета, льющиеся в телефонные трубки.
     Потом он перевел  взгляд  на будку  чистильщицы обуви  и увидел  сквозь
стекло   протянутую   ногу   клиента  и  грузный  профиль  старой   айсорки,
склонившейся над протянутой ногой. Он  вспомнил, что ему надо купить шнурки,
и подошел к будке.
     -- Шнурки, -- сказал он, заглядывая в нее. Клиент обиженно и недоуменно
посмотрел на него, словно Сергей  прервал тайный акт, круговорот чувственных
токов, вызванных гальванизирующими ударами щеток по коже обуви.
     -- Какие? -- спросила айсорка и положила щетку рядом с туфлей.
     -- Черные, -- сказал Сергей и заметил обиженное лицо клиента.
     "Неужели  не мог подождать, пока я кончу", --  сказал ему клиент  своим
взглядом  и обратил внимание Сергея на свою  остывающую,  размагничивающуюся
туфлю.
     -- Сколько? --  спросила айсорка и выпрямилась, вздохнув мехами могучей
груди.
     -- Три пары, -- зачем-то сказал  Сергей и протянул ей  тридцать копеек.
Его преувеличенный заказ  был на  самом деле неосознанной  деликатностью  по
отношению  к  обиженному  клиенту,  он как  бы намекал ему, что только очень
острая нужда в шнурках заставила его вторгнуться в их уединенный уголок.
     Айсорка взялась за  щетки. И пока Сергей, путаясь в шнурках, совал их в
карман, клиент откинулся с прислушивающимся выражением лица, словно стараясь
уловить ритм, прерванный вторжением Сергея.
     Сергей решил  не  торопиться  в  общежитие. Он  решил  пройти  город  в
обратном направлении и снова сесть в метро на станции "Маяковская". Он знал,
что вид вечерней праздничной толпы всегда на него действует ободряюще. {269}

        ___

     Сергей встал,  вышел во двор и прошел на цементную площадку, устроенную
над  обрывистым  спуском  к  пляжу и огражденную железными прутьями барьера.
Отсюда открывался широкий кругозор на море и береговую полосу.
     Компания уже разожгла костер, а Володя прямо у кромки воды чистил рыбу.
Выпотрошив каждую рыбешку, он споласкивал ее в море и кидал в кастрюлю.
     Могучий хозяйский волкодав, лежавший на площадке, неожиданно вскочил и,
просунув  голову между прутьями ограды, стал всматриваться в соседний  двор,
улавливая  какие-то невидимые  отсюда признаки  жизни своего врага, немецкой
овчарки.
     Вдруг он, дернувшись просунутой головой,  зарычал,  почувствовав в этой
невидимой жизни  что-то раздражающее его. Дернувшись, он так  шатнул ограду,
что она еще несколько секунд после этого дрожала и звенела.
     "Ну и  силища",  -- подумал Сергей, глядя на неимоверно  толстую  шею и
широкую грудь собаки.
     -- Ты что, Вулкан, -- сказал он.
     Собака оглянулась  на  Сергея  и,  помахав хвостом,  дала знать, что ее
агрессивность не распространяется на него. После этого  она снова  просунула
голову между  прутьями и,  рыкнув,  так  дернулась,  что ограда  еще сильнее
задрожала,  чем  раньше.  Казалось,  она  давала  знать  своему  врагу,  что
миролюбивая пауза, оглядка на Сергея, к  ней, той собаке, никакого отношения
не имеет.
     Окликнув  собаку,  Сергей  вдруг  подумал,   что  его  оклик  связан  с
пошатнувшейся  оградой, с тайным восхищением силой,  преклонением перед ней,
таящимися  в  глубинах  нашего подсознания. Он подумал,  что  его  оклик был
выражением  желания прижаться  к  этой  силе,  спрятаться за нее,  в крайнем
случае заручиться ее лояльностью по отношению к себе.
     "Какая низость", --  подумал он о себе и, разозлившись,  властно позвал
собаку:
     -- А ну, Вулкан, сюда!
     Сергей  сел  на  широкую низкую скамью,  стоявшую  на площадке.  Собака
вытащила  свою толстую  шею  из-за  ограды  и подошла к  Сергею с  некоторой
угрюмой озабоченностью.
     Сергей протянул  руку,  взял собаку  за  мощную  холку  и  изо всех сил
потянул к себе, стараясь ее подволочь. Собака упрямо уперлась, не давая себя
подволочь. Но после того {270} как Сергей ее  отпустил,  она  сама подошла к
нему  и  ткнулась  ему  в  колени  своей  неимоверной  грудью,  после  чего,
неожиданно  расслабившись, громко  брякнулась возле него,  подняв  небольшую
тучу пыли. Казалось, этим падением она призналась ему: "Думаешь, легко вечно
ненавидеть? Устаешь..."
     Сейчас  Сергей  подумал, что его  второй, якобы властный  оклик  был, в
сущности,  подтверждением его первого  оклика, хотя он  думал,  что он  этим
властным окликом разрушает  свое  первое  неосознанное  желание  прижаться к
силе. На  самом  деле, подумал он,  это фамильярничание с силой было тем  же
желанием,  но еще более  порочным  из-за  своей  фальшивой  властности. Так,
подумал  он, в отношениях  с  людьми иногда подхалимство выступает  в  форме
дружелюбного хамства, то есть хамства  с подтекстом. Хамящий как бы внушает:
"Я вам хамлю именно потому, что я к вам чувствую беспредельную близость".
     "Хамство с подтекстом,  -- повторил  про себя  Сергей,  -- пожалуй, это
неплохо  сказано". Удачная,  как  ему  казалось,  формулировка  хамства  ему
понравилась, и он теперь без всякой мысли просто гладил черную мягкую шерсть
собаки.  Собака, лежавшая на  животе,  разомлев  от ласки, перевернулась  на
спину и подставила Сергею свой живот с желтоватой подпалиной. Боль в ноге то
затухала, то  усиливалась, но  сама амплитуда ее была уже вполне терпима. Он
снова погрузился в воспоминания...
     В  жаркий  июньский  день  Сергей  лежал  с учебником  истории  русской
литературы  в   густой  траве  подмосковного  леска.  Вокруг  него  пестрели
желто-фиолетовые цветы иван-да-марьи,  росло  подымались над  травой  стебли
колокольчиков с нежно голубеющими цветками, сияли звездочки лесной гвоздики,
кое-где белели лепестки ромашек.
     Воздух был пронизан  чириканьем  и  пеньем  птиц. В  разрывах  зарослей
орешника виднелся большой зеленоватый пруд, откуда доносились  голоса и смех
ребятишек.
     Сергей читал, вернее,  почитывал  учебник, время  от времени отрываясь,
чтоб  взглянуть на  вершины  лип  и сосен,  пронизанных  птичьими  голосами,
взглянуть на пруд, на противоположный его берег,  где плескались ребятишки и
откуда  они  прыгали в пруд, а один из  них с разбегу отрывался от берега и,
успев перевернуться в воздухе, врезался в воду.
     В нескольких шагах от Сергея из маленького,  с двумя  {271} отверстиями
дупла в стволе липы доносилось верещание  птенцов.  Несколько раз  прилетала
синица с кормом в клюве,  взволнованно чирикала некоторое время, перелетая с
ветки на ветку  поблизости от гнезда. Видно,  присутствие Сергея смущало ее.
Но  потом  она все-таки  залетала  в верхнее  отверстие дупла,  вызвав своим
появлением  восторженное  верещание птенцов,  и  через  несколько  мгновений
вылетала из нижнего отверстия.
     Близость пруда и низкое, ниже человеческого роста,  расположение  дупла
делали жизнь  это синичьего  семейства незащищенной  и хрупкой,  но это была
жизнь, и взрослая синица делала то, что ей положено делать, -- кормила своих
птенцов.
     Когда  она  прилетала,  Сергей  старался не  шевелиться,  чтобы  она не
волновалась,  и исподтишка следил за ней. Каждый раз,  прилетев, она звонким
чириканьем выражала неприятное удивление, что Сергей все еще здесь, но потом
влетала в верхнее отверстие дупла и вылетала из нижнего.
     Сергей со вчерашнего  дня жил  на даче у своего приятеля  по институту.
Сейчас он был  один, потому что  товарищ его уехал  на велосипеде в соседний
поселок, куда мать послала его за продуктами.
     Сергей  чувствовал  себя прекрасно. Предстоящий через  три дня  экзамен
мало волновал его. Он считал себя достаточно подготовленным, да еще  впереди
три огромных дня.
     Читая  учебник,  он  чувствовал  себя несколько  умнее его  содержания,
улавливая  места,  где автор,  огибая острые  углы, упрощает  смысл того или
иного произведения, улавливал и те места,  где автор не  сознательно упрощал
анализ,  но  просто  сам понимал его  беднее, чем  понимал его Сергей. И это
некоторое превосходство над текстом учебника доставляло Сергею удовольствие,
не переходящее, как он думал, в самодовольство.
     Кроме  того, он чувствовал  удовольствие от этого ленивого летнего дня,
от  лесной прохлады,  где он был защищен от жары, он чувствовал удовольствие
от  ощущения  здоровья  своего  оголенного  (в  одних плавках) тела, которое
умеренно покусывали комары и иногда щекотали забредшие на него муравьи.
     Внезапно  на том берегу  пруда раздался рокот моторов, и два грузовика,
до отказа наполненные людьми, выехали на лужайку перед прудом. Из грузовиков
с шумом, смехом, женскими визгами посыпались вниз люди.
     Несколько человек стали  сразу  же  сооружать костер,  поставив рядом с
местом будущего очага кастрюли, ведра и {272} корзины с провизией. Из одного
ведра  торчали  шашлычные шампуры. Несколько человек,  вооружившись топором,
отправились в глубь леса добывать дрова.
     Большая часть  приехавших  роилась  вокруг гармониста. Ему  вытащили из
кузова  домашний стул,  и  он уселся  на  него, придерживая  руками гармонь,
покамест  одна из  женщин не  положила ему на колени платок.  После этого он
поставил  гармонь  на  колени  и неожиданно (для  Сергея)  заиграл вальс "На
сопках  Маньчжурии". Роившиеся вокруг него люди, разделившись на пары, стали
довольно  неумело  кружиться в  вальсе. Мужчин не хватало, и  многие женщины
танцевали друг с  другом. Все они, как заметил Сергей со своего берега, были
пожилого  возраста.  Те,  что  не  танцевали,  образовав  круг,  глазели  на
танцующих.
     Несколько молодых девушек,  которых Сергей  взглядом  нащупал в  толпе,
постепенно  соединились  друг  с  другом,  словно  стянутые  его   взглядом,
некоторое  время отрешенно следили за танцующими, а потом спустились к воде.
Раздевшись, с визгом, брызгая друг на друга, они полезли в воду.
     Сергей оживился. Одна из них  показалась ему хорошенькой. Яркие губы  и
яркие глаза ее Сергей  почувствовал издали. Она  доплыла до середины пруда и
громко звала к себе подруг, но те не  решались к ней подплыть. Сергей вырвал
стебель колокольчика с самыми свежими и яркими цветами,  заложил им книгу и,
выйдя из рощицы, подошел к пруду.
     Набрав  воздуху,  он  нырнул  в  мутно-зеленую  воду  и,  пока  хватало
терпения, в полной темноте  плыл и плыл  под  водой в сторону этой девушки и
наконец, шумно фыркнув, вынырнул рядом с ней.
     -- Ой, откуда вы? --  спросила она, озираясь, словно пытаясь определить
место, с которого Сергей подплыл к ней.
     -- Оттуда, -- кивнул Сергей на свой берег.
     -- А я туда смотрела, там никого не было, -- ответила девушка.
     Они оценивающе оглядели друг друга и остались друг другом довольны.
     -- Я  нырнул, -- сказал Сергей и, невольно вдохнув полной грудью, шумно
выдохнул воздух.
     -- Надо ж, -- протянула она, -- а я под водой не умею плавать.
     -- Могу научить, -- сказал Сергей.
     --  Научите, --  ответила  она, смело и доверчиво  улыбнувшись  Сергею.
{273}
     --  Тогда поплыли к  тому  берегу, -- кивнул  Сергей на противоположный
пустынный берег.
     Они поплыли к дальнему берегу пруда.
     -- Зойка! -- кричали подружки спутницы Сергея, но та  им сначала ничего
не отвечала, а потом, обернувшись, изо всех сил крикнула:
     -- Я по-то-ом!
     Сергей про себя улыбнулся этому странному возгласу: почему потом? И что
потом? Берег, к которому  они  плыли, с одной  стороны был  покрыт зарослями
камыша,  а другая его сторона была  пологая,  с песчаной  отмелью  и  лесом,
близко подступавшим к воде.
     На мелководье возле  этого  берега Сергей и в  самом деле стал учить ее
нырять, иногда насильственно погружая ее в воду, показывая, как надо двигать
под водой руками  и ногами, но из этого  учения  ничего не  получалось.  Как
только Сергей ее отпускал, тело ее мгновенно всплывало над водой, и в лучшем
случае лишь голова старательно была погружена в воду, а тело, ее юное, милое
тело, всплывало  над водой, и Сергею  приходилось  вталкивать  его  в воду и
иногда продолжать поддерживать  его  под водой. Занятие это было  не столько
полезным для учебы,  сколько приятным для Сергея, по меньшей мере. Во всяком
случае, он учил ее нырянию, а она соглашалась  учиться до тех  пор, пока они
оба порядочно не промерзли.
     Они вылезли  на  берег  и  улеглись  на траве.  Тот  берег  пруда,  где
остановилась  компания спутницы Сергея,  сейчас  едва  был  виден. Но  из-за
зарослей камыша и  нескольких ветел, росших  у  самой  воды,  подымался  дым
разожженного  костра,  была слышна  гармошка  и  отдельные возгласы. Судя по
пиликанью  гармошки, какая-то из  женщин  перешла  на  частушки,  и,  видно,
частушки,  во всяком случае некоторые из них, были достаточно солоны, потому
что время от времени оттуда доносились всплески смеха.
     Зоя оказалась  в самом  деле миловидной девушкой с зелеными прозрачными
глазами, похожими  на  крыжовник, с большим ярким и свежим ртом, склонным по
всякому поводу смеяться, обнажая ровные белые зубы.
     Она  сказала, что работает на фабрике  (Сергей тут  же забыл,  на какой
именно, и потом никак не мог припомнить), что  живет в нескольких километрах
отсюда, в  поселке Дубки, а приехали  они сюда вместе  с  работниками своего
цеха на пикник.
     Есть что-то разбойное в ее прозрачных глазах, подумалось Сергею, и он с
удовольствием  смотрел на ее лицо и на {274} эти  ее  казавшиеся  разбойными
из-за своей прозрачности глаза.
     --  Студентик, --  сказала  она,  узнав,  что Сергей  студент,  и своим
голосом извлекая из этого слова чувственный смысл.
     "Пожалеть хочет", -- подумал Сергей радостно и предложил своей спутнице
поискать в  лесу  земляники. Они вошли и  лес, время  от  времени припадая к
земле  там,  где  кустилась  земляника, и  Сергей  угощал ее самыми  спелыми
ягодами, и она его несколько раз угостила лучшими из найденных ягод.
     Каждый  раз, когда она первой замечала кустики земляники, она так нежно
становилась  на  колени,  словно  хотела  погладить маленькое  животное  или
схватить ребенка, только что сделавшего свои первые шаги. Сергея волновала и
умиляла эта ее очаровательная манера припадать к земляничным кустам.
     Чуть подальше от опушки леса стали попадаться кустики черники, усеянные
черными капельками ягод, и  они стали  собирать чернику, из  кустов  которой
каждый раз вылетало облачко комаров. Срывая  ягоды черники,  Сергей никак не
мог  привыкнуть к мысли, что вот эти кустики, не  превышающие уровень травы,
-- та же черника,  которая у него на родине  растет  деревцами,  иногда выше
человеческого роста.
     И здесь, когда она обнаруживала кустики черники, она нежно припадала на
колени,  словно  для  того, чтобы  обнять ребенка  или  погладить  маленькое
животное.
     В конце концов, когда она еще раз коленопреклонилась, Сергей, присевший
было рядом  с  ней  на корточки, тоже  стал на колени, придвинувшись к  ней,
обнял ее  одной рукой и.  чувствуя коленями ее колени и  чувствуя  грудью ее
влажный прохладный лифчик и одновременно горячее тело, поцеловал ее в губы.
     Сергей почувствовал, что она  нетерпеливо и доверчиво прильнула к нему,
отвечая на его  поцелуй,  и  вдруг  что-то  в голове  у него  зазвенело.  Он
выпрямился вместе с ней, встал  на ноги и, прислушиваясь к  далекому  теперь
звуку  гармошки  и гомону на  берегу пруда, схватил  девушку за  руку и стал
быстро продвигаться вместе с  нею вперед, в сторону, противоположную от этих
звуков, и она, покорно поспевая, шла за ним.
     Они продрались  сквозь  орешник,  вышли на  небольшую полянку, усеянную
широкими листьями отцветшего ландыша, прошли  ее, и Сергей вдруг одной ногой
провалился в какое-то заросшее высокой  травой болото, громко  чмокнув {275}
грязью, с трудом вытащил ногу, по колено почерневшую от торфяной жижи.
     Но  то,  что  влекло  его  в гущу  леса,  было  сильней  этой маленькой
неприятности,  и он, вырвав несколько клоков  травы, вычистил  ногу и, снова
взяв девушку за руку, обошел болотистую низину, вышел на маленькую поляну  и
остановился возле молодого клена,  прислушиваясь  к уже  неслышимому пруду и
чувствуя,  что  никого  нет  в  целом  мире,  кроме  него и этой  девушки  с
прозрачными глазами и ярким ртом.
     Он  обнял ее и  надолго  прильнул к  ее  губам, чувствуя на себе широко
раскрытые  прозрачные,  сладостно  преступные  глаза, и, вдруг  заметив, что
глаза ее закрываются, осторожно положил ее на траву.
     Сергей  уже  знал женщину,  целовался с девушками, но  такой  внезапной
головокружительной близости  у  него никогда  не было. И  он  не  знал,  как
преодолеть  чувство стыда  и  неловкости,  которое  ему  сейчас все больше и
больше мешало.
     Вдруг девушка  нащупала что-то  на  его груди  и  приподняла лепесточек
мертвого мотылька.
     -- Коле'тая, -- сказала она, придерживая мотылька двумя пальцами.
     -- Что? -- спросил Сергей, не поняв, что она сказала.
     -- Колетая бабочка, --  сказала  она,  поворачивая  пальцы  так,  чтобы
Сергею видно было, что она держит в руке. Сергей снова ее не понял.
     --  Неужели  не  видишь,  --  удивилась  девушка,  снова  показывая  на
мотылька, -- она же колетая.
     "То есть околевшая, мертвая", -- наконец мелькнуло у Сергея в голове, и
он радостно засмеялся.
     Они  шли  назад,  и  Сергей  чувствовал  себя неловко. К  тому  же  его
раздражала нога,  провалившаяся  в болото. Обсохшая  грязь стягивала икру  и
напоминала об этом глупом событии.
     Вдруг  девушка,  взглянув   на   Сергея  своими  прозрачными   глазами,
рассмеялась, и Сергей стал просить ее сказать, над чем она смеется.
     --  Я  подумала,  какой  ты  шел  сюда  и  какой  идешь  обратно,  -- с
обезоруживающей простотой сказала она.
     Она снова  рассмеялась.  Сергей  смутился,  хотя  и не показал вида,  а
только  улыбнулся  ей. В  самом деле,  вспомнил  он,  с  какой  вдохновенной
бодростью   он  продирался   сквозь  кусты,   когда   шел   сюда,   и  какой
уныло-притихший он теперь возвращается. {276}
     "Как она естественна  во  всем",  -- подумал  Сергей, восхищаясь  ею  и
чувствуя, что сам он не может быть таким и, наверное, никогда не сможет.
     Они вошли в воду и  проплыли  вместе до середины пруда. В  воде  Сергей
почти перестал чувствовать смущение. Они договорились встретиться сегодня на
платформе этого дачного поселка в восемь часов вечера. Было решено,  что они
сходят на танцплощадку в Дубки, где она жила.
     Доплыв до середины пруда, Сергей кивнул ей, и  они расплылись  в разные
стороны.  Выходя из воды,  Сергей  вымыл ногу. Он вошел  в рощицу, подошел к
своему  месту  и  оделся.   Он   поднял   книгу,  выкинув  увядший   стебель
колокольчика, которым заложил страницу.
     На той стороне пруда  продолжала играть  гармошка,  и  какая-то женщина
напевала частушки. Одну из них Сергей расслышал:

     Одному тебе, миленок,
     Отдаю свою красу,
     А красы моей не хватит,
     Я бутылку припасу.

     Над жаром огня дозревали шашлыки, и оттуда уже доносился запах жареного
мяса.  Сергей ощутил голод  и  пошел к даче своего  приятеля. Сейчас он  уже
никакого смущения не чувствовал, и,  наоборот, то, что  было  у него  с этой
девушкой, играло и пело внутри него. Его сейчас восторгало не только то, что
было  в лесу,  а и то, что он может восхищаться  простой  девушкой и простая
девушка может его полюбить.
     Сергей уговорил своего приятеля пойти вечером вместе с ним на свидание.
Он  сказал ему, что у пруда познакомился с очень милой девушкой, что сегодня
они должны еще раз встретиться и пойти в поселок Дубки на танцплощадку.
     Приятеля  долго  уговаривать не пришлось. Он  облачился  в  белоснежный
летний костюм,  Сергей почистил и отгладил свои серые шерстяные брюки, надел
еще достаточно свежую ковбойку, и они пошли.
     Когда они  пришли  на платформу, она уже стояла там. Сергей  ее впервые
видел одетой, да еще, готовясь к свиданию,  она постаралась одеться получше,
и  Сергея несколько покоробила ее попытка быть модной. На ней было полосатое
платье мешком, как  тогда было модно, но на ней оно  сидело чересчур мешком.
Кроме того, она пощипала себе брови.
     -- Не найдется  ли у вас подружки? -- спросил приятель, {277} знакомясь
с ней. Он всегда так говорил, если его знакомили с чьей-нибудь девушкой.
     --  Найдется,  найдется,  --  серьезно уверила  она  его  и обещала  на
танцплощадке познакомить его с хорошей девушкой.
     Они перешли на другую сторону  железной  дороги,  где ютились маленькие
дачные участки, некоторые заросшие травой и одичавшими фруктовыми деревьями,
а  некоторые,  наоборот, сиявшие чистотой  и точностью  прополотых грядок  и
опрятно  выбеленных яблонь.  Пройдя  несколько улочек, поросших  травой,  на
одной из которых паслась огромная костлявая корова на длинной  веревке, а на
другой -- маленькая коза  с огромным выменем,  они вышли  к открытому полю с
желтеющей до горизонта пшеницей.
     Они  шли  полевой тропинкой, и их несколько раз догоняли  велосипедисты
или ехали навстречу. Потом проехала маленькая  девочка на велосипеде,  а  за
ней бежала другая маленькая девочка. Не  успели они пройти эту тропинку, как
навстречу им показалась та же пара девочек с велосипедом,  но теперь та, что
бежала,  давила  на  педали, а  та,  что  раньше сидела  верхом,  бежала  за
велосипедом.
     Пройдя пшеничное  поле, они  вошли  в  сосновый  бор,  в  котором  было
сумрачно,  прошли бор, выбрались  на картофельное поле,  зеленеющее  ботвой,
прошли березовую рощицу и вышли в поселок Дубки.
     Танцплощадка,   откуда   громко   раздавались   звуки   радиолы,   была
расположена,  как  понял  Сергей,  в   центре   поселка,  напротив  большого
гастрономического магазина.
     Сергей купил три билета,  и  они прошли на танцплощадку, устроенную под
открытым  небом  и огороженную со всех сторон высоким деревянным  забором  с
двумя входами друг против друга.
     Постояв немного в стороне  от танцующих, Сергей пригласил свою девушку,
и они стали танцевать  танго. Во  время танца  Зоя  здоровалась  со  многими
танцующими  девушками  и парнями.  С  некоторыми  из  девушек  она  успевала
обменяться несколькими словами:
     -- Ты завтра в какую смену?
     -- Я в первую...
     -- Ну как вы тогда? -- спрашивала она у другой.
     -- Было так весело, чуть животики не надорвали...
     -- Иди ты!
     -- Честное слово!
     -- Ты  сейчас  у  хозяйки или  в  общежитку ушла?  -- спрашивала  она у
третьей. {278}
     -- Я на пару с Нинкой комнату снимаю... А ты?
     -- А я с Людкой у старой хозяйки...
     Сергей заметил,  что,  здороваясь  и  переговариваясь с  девушками, она
одновременно  как бы представляет им Сергея, хотя формально и не знакомит их
с ним. Девушки настолько хорошо знали друг друга и всех жителей поселка, что
сразу  же признавали в Сергее человека,  откуда-то  со стороны  попавшего на
танцплощадку. Судя по их  взглядам и ужимкам, Сергей понял, что они одобряют
вкус своей подружки, и Сергею от этого было весело и приятно.
     Зато  ребята,  с  которыми здоровалась  Зоя, окидывали  Сергея в лучшем
случае  равнодушными, а в худшем -- враждебными взглядами. Сергей не обращал
внимания на эти взгляды и не придавал  им  значения. Он заметил, что Зоя так
поглощена явным и неявным показом его своим подругам, что танцует совершенно
механически, не чувствуя и музыки, ни своего партнера.
     После нескольких  танцев она увидела в  толпе  танцующих свою подружку,
маленькую черноглазую девушку Люду, и сказала, чтобы та подошла  к ней после
танца. Та и  в  самом деле  подошла  к ним.  Зоя познакомила ее  с Сергеем и
Виктором (так звали его приятеля).
     Теперь Виктор все время танцевал с Людой, и, судя по их  веселому виду,
когда они возвращались после очередного танца, они понравились друг другу.
     Одним  словом, все шло  хорошо, покамест вдруг  Сергей не заметил,  что
недалеко от  того места,  где  они  останавливались после  очередного танца,
собралось с полдюжины ребят и  они оттуда время от времени поглядывают в  их
сторону довольно враждебно. Сергею это не понравилось, но он не придал этому
большого значения.
     Потом,  когда  они  пропустили  один  из  очередных  танцев,  маленькая
подружка Зои  отошла  вместе  с  ней на  несколько  шагов и стала  ей что-то
взволнованно втолковывать.  Зоя презрительно  пожимала  плечами  и что-то ей
отвечала,  и  Сергей  почувствовал,  что  есть  какая-то  связь между  этими
ребятами,  бросающими в их сторону недружелюбные взгляды, и тем, что  сейчас
выясняют между собой подружки. Сергею стало тревожно и неуютно.
     -- Что-нибудь  случилось? -- спросил Сергей, когда Зоя подошла к нему и
они отправились танцевать.
     --  Да  нет, --  отвечала Зоя,  тряхнув  головой, --  ничего  такого...
Пристает тут один ко мне...
     Теперь,  когда  они,  танцуя,  приблизились  к  тому месту, где  стояла
компания ребят, те с  откровенной  враждебностью  молча оглядывали их обоих.
{279}
     Следующий танец девушки пошли танцевать друг с другом, и Виктор сказал,
что дело плохо, что  здесь, на  танцплощадке,  Зойкин парень, с  которым она
сейчас в ссоре, и надо ждать неприятностей. Сергей стал догадываться, что он
вплетен в сюжет этой ссоры, что Зоя не просто показывала его своим девушкам,
а делала  это со значением, доказывала  всей  танцплощадке,  как  она хорошо
устроилась и без этого парня, с которым она поссорилась.
     Не  успел Сергей  додумать  эту неуютную  мысль, как  один  из  парней,
стоявший  во  враждебной  компании, подошел  к нему.  На  нем был  новенький
клетчатый пиджак.
     -- Не советую танцевать с Зойкой, -- сказал он.
     -- Почему? -- спросил Сергей как можно дружелюбней.
     -- У  нее  есть парень, --  сказал подошедший и  кивнул в сторону своей
компании.
     -- Но я с ней пришел сюда, -- сказал Сергей, стараясь быть  дружелюбным
и в то же время логически ясным.
     -- Я предупредил, -- сказал парень холодно, -- потом не обижайся.
     Он отошел к  своим ребятам. Танец кончился,  и  девушки подошли  к тому
месту, где  стояли Сергей и Виктор. Зоя  заметила, что один из  этих ребят к
нему подходил.
     --  Что  он  тебе  сказал?  --  спросила  она,  глядя  на  него  своими
прозрачными глазами.
     --   Да   так,  ничего,  --  засмеялся  Сергей,  чувствуя  первый  укол
раздражения на свою девушку: какого черта она его сюда привела!
     -- Подумаешь, хозяин нашелся, -- сказала она и тряхнула головой.
     Из компании отделился парень в белой рубашке и подошел к Зое.
     -- Пошли танцевать, -- сказал он.
     -- Не пойду, -- отвечала она сердито.
     -- Мне тебе надо что-то сказать, -- процедил парень в белой рубашке.
     -- Мы уже обо всем поговорили, -- ответила она, -- а будешь приставать,
начальнику цеха пожалуюсь...
     Сергей понял, что  именно этот  парень имеет к  ней какое-то отношение.
Ему было неприятно, что она так резко с ним держится.
     -- Ну, смотри,  Зойка,  -- процедил  парень  и  презрительной  походкой
отошел к своей компании.
     -- Очень испугалась! -- крикнула ему вслед Зоя.
     --  Почему ты с ним не  пошла?  -- спросил Сергей,  чувствуя  {280} все
большее раздражение: зачем ей надо было при-ходить с ним сюда!
     --  Да  не хочу я  с ним дружить,  --  отвечала  она, --  а  он ко  мне
пристает... Пойдем танцевать...
     Сергей пошел с ней  танцевать, чувствуя, что ему не до танцев, чувствуя
раздражение на Зою за то, что она его сюда привела, и в то  же  время считая
своим долгом не показывать ей своего волнения.
     Когда  они,  танцуя, приблизились  ко  второму входу  на  танцплощадку,
Сергей заметил, что там стоит парень  из той  компании. Он подумал, что этот
парень здесь стоит недаром. Значит, они  ждут их побега, но Сергей бежать не
собирался. Тем не менее настроение у него сильно ухудшилось.  Значит, дела и
в самом деле плохи, подумал он, раз они ждут нашего побега.
     Потом, когда  они, танцуя,  подошли  к главному входу,  он заметил, что
возле него стоит тот парень в клетчатом пиджаке, который к  нему подходил. И
хотя Сергей  с наружной  стороны  входа заметил  милиционера, сердце у  него
екнуло, он понял, что крупной опасности не избежать.
     Надеяться  было  не на что. Он знал, что Виктор не  боец, и  чувствовал
себя здесь,  в  этом далеком  поселке (он вспомнил длинную дорогу),  с этими
слободскими хулиганами беспомощно и одиноко.
     Танцы скоро должны были кончиться, и тогда... Сергей и представить себе
не мог, что будет тогда. И  чем отчаянней он чувствовал себя, тем веселее он
становился  внешне,  словно  пьянея  от того,  что  его ожидает. Танцуя,  он
улыбался  своей  подруге, и  та отвечала ему  улыбкой, и  Сергей  чувствовал
раздражение, глядя на се ровные, красивые зубы.
     Как  ему казалось, он уяснил себе  положение  вещей. Он понял,  что она
дружила с этим парнем, потом  они почему-то рассорились, и скорее всего этот
парень  не разрешал местным ребятам с ней танцевать. И вот  она привела сюда
Сергея, чтобы показать,  что она сумела  прорвать блокаду  и обеспечить себя
достаточно хорошим парнем, да еще студентом.
     Из-за  ее  мелкого  тщеславия он  попал в  очень неприятную  историю  и
испытывал  сильное  раздражение на  свою  девушку. Но,  как это ни  странно,
внешне он сделался  еще веселее  и  общительней,  сам не зная отчего, скорее
всего  от  полноты  отчаяния. Если  б у него  была какая-нибудь надежда, он,
наверное, обдумывал бы, как лучше выйти из создавшегося положения, и сам был
бы серьезней. {281}
     Но выхода не было.  Вернее, выход  был один --  оставить эту девушку  и
уходить со своим  товарищем домой, но  Сергей не мог себе  этого  позволить,
хотя сильно злился на свою девушку.
     Она, безусловно, не понимая источника внешней веселости Сергея, думала,
что он весел оттого, что  уверен в  своих силах,  и, вероятно, от этого  она
испытывала гордость за него и радовалась, что познакомилась  с ним и привела
его сюда. Последние танцы  она танцевала, доверчиво положив на грудь  Сергея
свою голову,  и  Сергей,  опять  же внешне принимая  этот  знак  ее  нежного
расположения, чувствовал себя самым скверным образом.
     Но вот закончился последний танец,  несколько раз погас и зажегся свет,
и молодежь,  окликая  друг друга, стала выходить,  и Сергей вместе со своими
спутниками втерлись в толпу, и, как показалось Сергею,  им удалось незаметно
выйти. Но когда они вышли, он заметил, что в десяти шагах от входа стоит вся
эта компания, а рядом с ними стоит какой-то странный мальчик с велосипедом.
     Маленький пожилой милиционер стоял у самого выхода, и Сергей, подойдя к
нему  вплотную и прикрываясь  от компании людьми, выходящими с танцплощадки,
стал объяснять ему, что  происходит, но  тот, выслушав  Сергея и  взглянув в
сторону  этих ребят, сделал вид, что Сергею и его девушке  ничего особенного
не  грозит.  Это тем  более было обидно, что двое из компании, заметив,  что
Сергей замешкался возле милиционера, нарочно подошли и стали  слушать, о чем
они говорят.
     Сергей почувствовал себя совсем одиноко. Милиционер был такой пожилой и
такой  маленький, словно всех более молодых и крепких милиционеров разобрали
по другим местам, а он достался этому забытому богом поселку.
     -- Идите по домам, ребята, не  надо ссориться, -- сказал он напоследок,
отворачиваясь от Сергея.  Сергей понял,  что он не хочет портить отношения с
ребятами этого поселка. Сергею  ничего не оставалось, как, взяв свою девушку
под руку, твердой походкой идти в сторону ее дома.
     Не  успели они пройти и  двадцать  метров, как  оказались в  полутемной
улице, и  их окружили все  эти  ребята и  этот  мальчик  с  порочным  лицом,
придерживающий за руль свой велосипед.
     Сергей крепко и решительно держал  свою девушку под  руку, хотя  внутри
себя не чувствовал этой решительности, а, наоборот, чувствовал растерянность
и отчаяние.
     Тот, что еще на танцплощадке  подходил  к Сергею, рослый {282} парень в
новеньком клетчатом пиджаке, сейчас снова подошел к нему и сказал, кивнув на
парня в белой рубашке:
     -- Ему надо с ней поговорить...
     У этого  парня  был  такой вид,  и  он этот  вид поддерживал  голосом и
выражением  лица, будто  он знает и  понимает, как принято  среди порядочных
людей разрешать  эти вопросы, но  здесь он должен разрешать эти вопросы, как
их принято разрешать здесь. Бремя этого двойного знания как бы придавало ему
дополнительную сумрачность, словно он дополнительной суровостью оправдывался
за эти свои знания перед своими слободскими друзьями.
     -- Пожалуйста, пусть говорит, -- сказал Сергей,  продолжая держать свою
девушку.
     -- Нам не о  чем говорить, -- отрезала она упрямо и враждебно, и Сергей
снова  почувствовал прилив раздражения на нее за то, что она никак не  хочет
проявить какую-то гибкость.
     Ребята несколько замешкались; по-видимому, твердый ответ девушки и  то,
что Сергей продолжал решительно держать ее под  руку, заставили их несколько
замяться.
     Вдруг мальчик, державший велосипед и  имевший порочное лицо, повернулся
к Сергею и сипло спросил:
     -- Ты что, вор?
     -- Нет, -- отвечал Сергей, сразу почувствовав, что говорит против себя.
     --  А  кто  ты?  -- спросил мальчик,  который  больше  всего  напоминал
мальчика именно тем, что держал велосипед.
     -- Студент,  -- отвечал Сергей,  стараясь сохранить в голосе твердость,
как бы давая знать, что и студент  имеет право на  человеческое отношение, а
не только вор.
     -- Слыхали? -- торжествующе произнес мальчик с велосипедом. -- Студент!
А я что говорил?!
     --  Ну  ладно, --  вдруг сказала  Зоя и, освобождаясь  от руки  Сергея,
подошла к парню в белой рубашке, -- говори, чего ты хочешь?
     -- Отойдем, -- сказал парень, и круг, разомкнувшись, выпустил их, и они
перешли небольшую канавку, поднялись  на  тротуар и  подошли  к  забору, где
теперь смутно белела рубашка этого парня.
     Как только они  отошли, круг  сузился, в середине  его  стоял мальчик с
велосипедом, а  ближе  к краю  стоял Сергей, и  парень  в новеньком  пиджаке
сейчас плотно придвинулся к нему, сунув руку в боковой карман пиджака и явно
показывая, что у него  там нож или еще  какое-то другое  оружие, при  помощи
которого он должен сдерживать Сергея. {283} В то же время его сумрачное лицо
продолжало выражать двойное знание, то есть знание того, как в таких случаях
ведут  себя порядочные люди  и как  он  вынужден  себя  вести  в согласии  с
местными обычаями.
     Те двое у забора, видимо, спорили, потому что голоса их делались громче
и громче, и вдруг раздался звонкий звук пощечины и в ответ крик Зои:
     -- Негодяй!
     Сергей рванулся  было в  их  сторону,  но  парень  в новеньком  пиджаке
сумрачно  преградил ему дорогу и, не вынимая  руки из кармана, что-то сжал в
руке.
     Сергей  отчетливо  слышал  звуки  пощечин,   которые  получала  Зоя,  и
чувствовал  ужасную  подлость своего положения,  и чувствовал холодящие  его
порывы стыда, останавливающее их чувство самосохранения и как  оправдание, в
которое он почти не верил, повторял про себя: "Но ведь у него нож... Но ведь
у него нож..."
     Он почти не верил этому  оправданию и почти не верил, что  этот  парень
ударит его ножом, даже если этот нож лежит у него в кармане, и тем подлее он
себя чувствовал,  слыша  эти  пощечины и  не в силах  сдвинуться с места  от
сковавшего его страха... Да, страха, именно страха!
     И вдруг из темноты раздался чей-то крик:
     -- Ты чего девушку бьешь, сволочь!
     В следующее мгновение тень какого-то человека перелетела через канаву и
стала драться с парнем в белой рубашке.
     --  Это  Петька, -- выдавил  один из парней, окружавших Сергея.  Там  у
забора  уже несколько  минут  шла драка, и ни  один  из этих не сдвинулся  с
места, чтобы  помочь  своему  дружку, и  это  еще  сильнее раздавило Сергея:
значит, можно было защищать ее, значит, никто не вмешивается...
     И вдруг драка  внезапно остановилась,  и этот неизвестный парень  снова
перепрыгнул канаву и очутился  на  улице в двух шагах от  всех остальных. Он
держал ладонью щеку, а  потом оторвал ладонь  от щеки, и Сергей  увидел, что
ладонь у него черная от крови.
     -- Бритвой писанул, -- сказал  он, не  обращаясь  ни к кому,  и,  снова
схватившись за щеку, растворился в темноте.
     --  Хватит, пошли! --  сипло  сказал  мальчик  с  велосипедом,  и  круг
внезапно распался, и все, в том числе и парень в белой рубашке, растворились
в темноте.
     Сергей со своим  приятелем и девушкой и подошедшей к ним Зоей  остались
одни и  двинулись  в сторону дома {284}  девушек.  Зоя  по дороге без умолку
говорила, что она это дело так не оставит, что ему на фабрике попадет за это
хулиганство, и еще что-то в этом роде,  а Сергей чувствовал себя униженным и
раздавленным  и проклинал  себя  за это дурацкое знакомство,  за свой подлый
страх, за все на свете. Он чувствовал, что  Зоя нисколько не обижена на него
за то, что он не вступил в драку, но это его никак не утешало.
     С особенной неприязнью, как  он сам это заметил и сам удивился себе,  с
особенной  неприязнью  он  вспоминал  того  неизвестного  рабочего паренька,
который случайно  проходил по улице и, увидев, что бьют девушку, ни о чем не
думая, бросился ее защищать.
     "Вот и получил бритвой  по щеке",  -- подумал Сергей, пытаясь оправдать
себя  за  свой  страх,  но  он  не  мог  себя оправдать  и  чувствовал  себя
раздавленным.
     Они уже подошли к дому, где жили  девушки, и те стали объяснять им, как
выйти из поселка, не  запутавшись в его улочках,  как вдруг в  темноте вырос
парень в  белой  рубашке  и тот  рослый в  новеньком пиджаке.  Разгоряченный
дракой и успехом и, видимо, не насытившись ими, он догнал их и решил добрать
недобранное.
     Зоя  стала  говорить ему,  что  она  никогда не простит  ему  того, что
случилось, что он  уже завтра  обо  всем этом  пожалеет,  но тот не  стал ее
слушать, а вплотную  подошел к Сергею и сквозь темноту  стал вглядываться  в
него. Они  с полминуты смотрели друг другу в глаза, и Сергей знал, что, если
тот  подымет руку,  он будет  с  ним  драться,  и  парень  этот, хоть и  был
разгорячен  предыдущей встречей, все-таки  почувствовал готовность  Сергея к
отпору, вдруг повернулся и с размаху ударил товарища Сергея:
     -- А ты чего смотришь?!
     И  Сергей  опять  почувствовал, что он должен был вступиться за  своего
приятеля,  и не вступился. Но унижение  от  того,  что  он раньше  ничего не
сделал, было глубже этого унижения, и уже  как  бы было  все  равно,  словно
дальше унизить его было невозможно.
     Тот, что был в новеньком  пиджаке, оттолкнул от Виктора своего приятеля
в белой  рубашке,  словно наконец частично пуская в  ход  и те свои  знания,
которые  без  дела  пропадали  здесь,  в этом  глухом  поселке.  И  они  оба
растворились в темноте.
     Сергей  и  Виктор распрощались  с  девушками,  те,  как  понял  Сергей,
ожидали, что они  назначат им  свидание, но  они  ничего не сказали и  ушли.
Виктор по  дороге говорил  {285}  Сергею, что  опасность еще  не миновала  и
неизвестно,  что их  ждет  у выхода из поселка или дальше по дороге.  Сергей
почти не  слушал Виктора, да  и по дороге к  ним никто не приставал,  и  они
благополучно добрались до дачи его приятеля.
     Они  выпили по стакану молока с булкой,  оставленные матерью  Виктора в
его комнате. Сергей был в раздавленном состоянии и удивлялся, что может есть
булку и пить молоко и даже чувствует аппетит.
     Потом они легли. По дыханию  Виктора  Сергей  догадался, что тот быстро
уснул, а Сергей почти всю ночь не спал, ему все мерещились эпизоды этого дня
и вечера, и  он никак не мог отогнать от себя  чувство чудовищного унижения,
которое он пережил.
     То и  дело  он  вспоминал  этого паренька, который,  увидев,  что  бьют
девушку,  не задумываясь  полез  драться,  и,  хотя его полоснули бритвой по
щеке, все-таки Сергей чувствовал, что его, Сергея, унижение не было бы столь
глубоким, если бы этот парень не влез в драку.
     Он  ощущал  в себе какое-то враждебное чувство к этому парню за то, что
тот оказался нравственно  выше его, и, осознавая низость  своего враждебного
чувства  к этому  парню и  понимая природу  этой  враждебности, страдал  еще
больше и чувствовал себя еще раздавленней и униженней.
     ...Через  день,  когда  Сергей с Виктором и  еще несколькими ребятами и
девушками играли в волейбол возле пруда, Сергей  увидел, что к пруду подошла
Зоя. Она стала у пруда в нескольких шагах от играющих в мяч.
     Сергей поздоровался с ней, чтобы не делать вида, что не замечает ее,  и
продолжал играть, а она одиноко так постояла еще минут десять -- пятнадцать,
а потом, видимо поняв, что Сергей к ней не подойдет, тихо ушла.
     Сергей смотрел ей вслед с каким-то щемящим замешательством, и ему жалко
было ее  и  жалко было упускать ее, но он чувствовал,  что после всего,  что
было позавчера, он не имеет  права на эту девушку и было бы низко продолжать
с ней какую-то близость после того, что он не осмелился защитить ее.
     Стараясь в какой-то  мере оправдаться перед  собой, он разжигал в  себе
неприязнь  к  ней.  Конечно,  она  не  должна  была  приводить  его  на  эту
танцплощадку, конечно, она проявила мелкое тщеславие, показавшись там с ним.
Но все же, все же, как это подло все получилось.
     Больше Сергей  эту девушку никогда  не видел, но еще целый год время от
времени с  гадливой, ничуть  не притуплившейся {286} остротой вспоминал все,
что  видел  и пережил  в  тот  вечер.  И  только  через год он  избавился от
нестерпимой остроты этого воспоминания, после такого случая.
     Провожая товарища  по  институту,  это  был  не Виктор,  совсем  другой
парень, он стоял на  мухусском вокзале,  когда  вдруг заметил, что  какой-то
очень здоровый парень собирается стукнуть его товарища.
     Сергей  преградил  ему дорогу. Оказалось,  что этот подвыпивший парень,
проходя мимо  приятеля  Сергея, толкнул его  плечом. Приятель сказал, что  в
таких  случаях надо  извиняться, а этот  парень послал его  куда подальше, а
товарищ Сергея, физически очень  невзрачный, показал в ответ ему кулак. Этот
подвыпивший  парень,  увидев показанный  ему  кулак,  счел  себя  смертельно
оскорбленным и ринулся на приятеля Сергея. Именно в этот момент Сергей его и
заметил. Остальные подробности он узнал потом.
     Сейчас он видел, что  рассвирепевший  парень  рвется к его приятелю,  а
Сергей преградил ему дорогу и стал пытаться с ним объясниться, но тот упрямо
рвался  к  своему  обидчику,  и  Сергей, поняв,  что  он  грузин,  попытался
объясниться с ним по-грузински.
     --  Стыдно,  парень,  это  гость,  гость, -- повторил Сергей,  стараясь
воздействовать на гостелюбивую душу грузина.
     Но  парень  этот не на шутку рассвирепел  и  никак не  хотел признавать
гостя в приятеле Сергея, и Сергей  его уже  едва удерживал и  почти висел на
нем,  а тот все  прорывался к его приятелю. И  в какое-то  мгновение  Сергей
понял,  что  еще секунда,  и  гнев этого  очень  здорового  физически  парня
обратится против него, и тогда  он  с  ним  не  справится.  Сергей  вдруг  с
каким-то точным хладнокровием оценил обстановку и первым изо всех сил ударил
парня кулаком в лицо. Парень пошатнулся, но в следующее мгновение ринулся на
Сергея.
     Первый  оглушающий удар Сергея  уравнял  силы.  Они  стали  драться  и,
дерясь, выволоклись  из дверей вокзала, и Сергей  уже  видел, что вокруг них
столпились зеваки.  Парень  этот  во  время драки один  раз  упал,  и Сергей
почувствовал, что тот упал от его точного  удара; правда, он  тут же вскочил
на ноги и продолжал драку.
     Потом Сергей почувствовал, что кто-то его ударил сзади по шее, потом он
вдруг увидел, что его двоюродная  сестра, звали ее Лена,  выскочив из толпы,
бьет  его  противника закрытым зонтом ("Почему-то все  женщины по имени Лена
бывают  боевыми",  --  успел  подумать  Сергей,  не  прерывая  драки), потом
раздалась трель милицейского свистка. {287} Противник Сергея успел нырнуть в
толпу, а Сергея милиционер привел в помещение вокзальной милиции. К счастью,
его отпустили, выслушав его объяснение и убедившись, что он трезв.
     Парень, с которым  Сергей  дрался,  оказался шофером какого-то знатного
председателя колхоза. Этот  председатель  и  шлепнул  Сергея по  шее, увидев
своего  шофера  дерущимся  с  ним. Двоюродная  сестра  Сергея  оказалась  на
вокзале, потому что обещала помочь достать билет для его приятеля.
     Случай этот ослабил силу унизительного воспоминания о том вечере, но до
конца забыть его Сергей никогда не мог. Он не  осознавал, что сила раскаяния
по  поводу  того  вечера  сама по  себе  была  мощным  нравственным  светом,
предохранявшим его от возможных падений во многих других случаях жизни.

        ___

     -- Сергей Тимурович, идите к нам! -- услышал он и поднял голову.
     С той стороны костра,  так, что  ее  время  от времени прикрывали клубы
дыма, стояла жена летчика и, высоко подняв руку, словно стараясь закинуть ее
за клубы  расползающегося дыма, звала его. Озаренная сзади закатным солнцем,
выплывающим из разрывов дыма, с  этим эллинским жестом высоко поднятой руки,
она сейчас была очень живописна и хороша.
     --  Давай  сюда!  --  закричал   летчик,  сидевший  у  костра.   Сергею
показалось,  что  летчик, присоединившись  к  жене,  старается  смягчить  ее
чрезмерное внимание к Сергею.
     Сергей  спустился  вниз,  прошел  в калитку,  закрыл  ее  за  собой  и,
оглянувшись на собаку, усмехнулся. Пес, наклонив свою большую голову, следил
за ним, пока  он  нащупывал рукой  щеколду,  чтобы закрыть  калитку.  Собака
ждала,  когда кто-нибудь по  рассеянности  забудет задвинуть  щеколду, чтобы
выскочить на пляж.
     Трудно переступая по глубокому пляжному  песку, Сергей подошел к костру
и опустился.
     -- А ну, покажи ногу, -- сказал Володя и, наклонившись, взглянул своими
острыми прищуренными глазами. -- Да, сильно саданул.
     -- Ничего, -- сказал Сергей, -- проходит...
     Кроме летчика с женой, геолога из Тбилиси, жены Сергея, у костра сидели
старик Сундарев,  сосед хозяина, и  его гость  из  города,  художник  Андрей
Таркилов.
     Солнце уже  низко  висело над  морем,  озаряя золотистым  {288}  светом
город, белеющий в сиреневой дымке и в зелени, порт, хорошо  видный отсюда, и
надо  всем этим -- горы,  величаво-спокойные, с самыми дальними, розовеющими
снегом вершинами. Диск солнца все ниже и ниже опускался над морем. Казалось,
опускаясь  все ниже,  солнце  теряет  прочность  своей  оболочки  и  вот-вот
выльется огромной золотистой каплей в море.
     Черные  силуэты  лодок,  возвращающихся  после  рыбалки  в  город,  шли
параллельно берегу.  Сергей вздохнул, глядя на город своей юности. Ничтожный
город, но  столько ему отдано сердечных  сил, что сколько ни уезжай от него,
сколько ни живи в других городах, а от этого уже не оторвешься.
     ...Уха, кипевшая  над огнем в большой кастрюле,  делалась все пахучей и
пахучей.
     -- Ой, слюнки текут, -- сказала жена летчика.
     Володя  зачерпнул черпаком из кастрюли  и,  дуя в него, отпил несколько
глотков.
     -- Готова, -- сказал он  и, сняв кастрюлю с огня, поставил ее рядом. --
Женька, Валька! -- крикнул он в сторону дома. -- Тарелки, ложки, хлеб!
     -- Сейчас, -- раздался со двора голос младшей девочки.
     Жена  летчика  и  жена  Сергея  пошли одеваться,  они  все  еще  были в
купальниках. Сергей чуть отодвинулся от огня, который, чем  ниже к горизонту
опускалось солнце, делался все ярче и ярче, словно солнечный свет  мешал ему
проявить свою сущность.
     Летчик  расстелил  большое  махровое полотенце и, вытащив  из  корзины,
стоявшей тут  же, рядом с костром, три бутылки водки, сначала поставил их на
полотенце, но потом,  решив,  что они  стоят  недостаточно устойчиво,  мягко
уложил их. Из этой же корзины он вынул  несколько пучков редиски и  зеленого
лука и разбросал их вокруг бутылок, как бы смягчая оголенный смысл алкоголя.
     Подошли девочки с хлебом, с тарелками и мисками. Пока  хозяин  разливал
уху, подошли  и  женщины,  уже  одетые.  Хозяин  нашел  черпаком в  кастрюле
скорпиона и, стряхнув его в тарелку Сергея, сказал:
     -- Кушай мясо врага.
     Сергей взял в ложку разваренное тело скорпиона, поднес ложку ко рту  и,
несколько раз сильно подув в нее, отщипнул,  вернее отсосал губами несколько
ломтей разваренного мяса. Все с любопытством ждали, что он будет испытывать.
Сергей ничего не испытал: мясо было невкусное.
     -- Ну как? -- спросила жена летчика. {289}
     -- Невкусно, -- сказал Сергей.
     Летчик открыл  одну из бутылок и налил всем, кроме детей, по полстакана
водки.  Жена  Сергея  отказалась  было  пить, но  в  конце концов  и  ей  он
символически налил на самое донышко.
     -- Ну что, поехали? -- сказал хозяин, подымая стакан с водкой.
     -- За вашу удачную рыбалку, -- сказала жена летчика.
     -- Ну, не  совсем удачную, --  поправил  хозяин, кивнув  на  Сергея. --
Лучше выпьем за боевое крещение.
     Все  выпили за  боевое крещение Сергея, и  сам он, выпив за свое боевое
крещение, почувствовал себя лучше. Ему стало просто хорошо.
     -- Как ты себя чувствуешь? -- спросила жена.
     -- Очень хорошо, -- сказал Сергей, хлебая душистую уху и кусая хлеб.
     -- Наверное,  скорпион уже  действует, --  сказал  хозяин, улыбнувшись.
Считалось, что противоядием от яда морского скорпиона служит его собственное
мясо. Разумеется, Сергей этому не верил.
     -- Скорее водка, -- улыбнулся Андрей Таркилов одними глазами.
     -- Да, водка -- великое лекарство, -- сказал старик Сундарев, медленно,
по-стариковски поднося  ложку ко рту. После первой порции  водки  водянистые
глаза старика стали оживать, и он, до этого безучастный ко  всем сидевшим на
берегу, теперь стал с некоторой теплотой  оглядывать окружающих. Он сидел  в
одних брюках. У него было высохшее тело, прямые плечи и седовласая петушиная
грудь, придававшая  облику старика некоторую  настырность.  Длинные руки его
кончались огромными, хорошо разработанными кистями, -- следствие многолетней
работы руками. Когда-то  он был художником, но уже многие годы жил тем,  что
чинил   ружья  окрестным  жителям,  делал  ножи  и  металлические  браслеты,
пользовавшиеся у приезжих женщин немалым успехом.
     Они выпили еще по два раза, и всем стало хорошо от морской свежести, от
вкусной густой ухи, от водки. Какая-то женщина, противного вида, с еще более
противной стайкой тонконогих щпицев, вышла гулять на берег.
     Каждый  раз, проходя вместе с  собачками мимо компании,  она,  если  ее
проход  совпадал  с поднесением  стаканов  ко  рту,  отворачивалась,  как от
оскорбительной непристойности. Если какая-нибудь из этих лилипутских собачек
приближалась  к  ним, она ее строго отзывала,  голосом показывая, {290}  что
предостерегает собачку от нравственного падения.
     -- Пойду кошек накормлю, --  сказал старик Сундарев и, подняв  тарелку,
на дне которой лежало много  разваренной рыбы, пошел к своему дому. "Похоже,
--   подумал  Сергей,   --   что  алкоголь  возвратил   его  к  человеческим
обязанностям".
     Всю эту  неделю  Сергей  присматривался  к  старику  Сундареву.  Старик
присматривался к  его  жене.  Сергей  это заметил.  Каждое утро,  когда  они
приходили купаться, он садился неподалеку и наблюдал за нею, все такой же --
в  засаленных брюках, без рубашки, худой,  длинный, с могучими кистями рук и
петушиной грудью.
     Сергею  думалось,  что  в этом старике есть  какая-то  правда,  которая
помогает   ему  жить,  придает  ему  моральную  и  отчасти  даже  физическую
прочность. Он с любопытством приглядывался к нему.  Ему  хотелось разглядеть
какие-то  конкретные  признаки его житейской  мудрости. Но  до  сегодняшнего
вечера поближе познакомиться с ним не удавалось.
     -- Видишь эту женщину с собачками? -- кивнул Володя.
     -- Ага, --  сказал  Сергей  и посмотрел  на нее. Собачки так  и петляли
вокруг нее.
     Сергей  знал,  что это жена  знаменитого доктора Каледина.  Этот доктор
лечил  своих  пациентов  пчелиным  ядом,  и,  видимо, лечил удачно. Пациенты
записывались  к  нему  за  несколько  месяцев  до  приема. К нему  приезжали
лечиться не только изо всех районов побережья, но иногда даже из Москвы.
     Жил он в доме старика Сундарева, вернее, в  его бывшем доме. Он откупал
у него  год  за  годом  по  комнате, и  сейчас  старик  ютился  в  маленькой
комнатушке, в сущности давно купленной  доктором.  Это все и то, что  доктор
лопатами гребет деньги, Сергей уже слышал.
     -- Она  жена Каледина, ей достанутся все его деньги, -- сказал Володя с
каким-то  комическим  сожалением. О деньгах доктора говорилось, как о бедной
сиротке, которая после смерти отца может пойти по рукам.
     -- Ну и что? -- сказал Сергей.
     --  А ведь тайну этого лечения старик Сундарев привез из Индии, а потом
уже здесь научил Каледина... У них даже патент выписан на обоих.
     -- Ему  слишком нравилась тогдашняя  жена  Каледина,  -- сказал  Андрей
Таркилов, -- вот они и поделились: тот  женой,  а этот тайной пчелиного яда.
{291}
     -- Я это к тому говорю, -- продолжал Володя, разливая водку, -- что мог
бы,  раз ему так  подфартило с этим пчелиным  ядом, немножко поделиться и  с
нашим стариком.
     Сам старик в это время подошел и  сел рядом с Андреем. Он уже уловил, о
чем шла речь, и, взяв из рук Володи стакан, доброжелательно прислушивался.
     Сергей  все-таки никак не мог понять, почему доктор должен был делиться
своими деньгами со стариком.
     -- А что, старина, -- обратился Андрей Таркилов к Сундареву, -- небось,
обзаведись Каледин с самого начала такой женой, не стал бы ты ему раскрывать
индийские тайны?
     -- Не стал бы, -- согласился старик таким тоном, что все рассмеялись.
     -- А куда делась та жена? -- спросил геолог из Тбилиси.
     -- С той он разошелся, --  сказал старик Сундарев и, вздохнув, добавил:
-- Бросила нас она... Выпьем за нее.
     Все  рассмеялись,  и Сергей вместе  со всеми  выпил  за  неведомую жену
доктора.  Настоящая жена  доктора,  словно услышав этот оскорбительный тост,
хотя услышать  его никак  не  могла, демонстративно  направилась  к  воротам
своего  дома, окруженная своими стекающимися  и  растекающимися собачонками.
Сергей не любил слишком маленьких собак, они ему чем-то напоминали крыс.
     --  Эту он взял как затычку  к своим  деньгам,  -- сказал Володя, нюхая
хлеб после выпивки.
     -- Да  она и его заткнула как следует, -- добавил старик. Усмехнувшись,
вспомнил: -- Я  ему говорю, дай,  мол, пропить хоть  часть твоих денег. Ведь
сдохнешь -- все останется этой мымре.
     -- А дети есть? -- спросил геолог.
     -- Дети взрослые...  Они давно ушли  с матерью и с  ним не общаются, --
сказал Володя.
     Тут старик Сундарев стал толково разъяснять, исходя из того, что доктор
уже  имеет миллион рублей (в  старых деньгах)  и  что проживет он  никак  не
больше  чем  десять  лет,  при жалком  состоянии  его  здоровья, а  ему  уже
шестьдесят...  Выходило,  что  ему  прямой  резон  передать  деньги  старику
Сундареву.
     В этих рассуждениях  было много скрытого комизма,  учитывая, что старик
был явно лет на десять старше доктора, а говорил о нем как человек, которому
жить и жить, а тому ничего не остается, как ложиться и помирать.
     На тему о богатстве доктора  всласть говорили еще  с полчаса,  ибо, как
заметил  Сергей, ни о чем  в компании  так не любят поговорить,  как о чужих
деньгах. {292}
     Володя  предложил в один из ближайших дней поехать в горы. Сравнительно
недалеко от озера Рица есть замечательное озерцо, еще не открытое туристами.
Само  озерцо, по словам Володи, полно форелью,  а вокруг пихтовые  и тисовые
рощи неземной красоты.
     Все так увлеклись планами предстоящей  поездки на  горное озеро, что не
заметили, как появилась жена Володи.
     -- Добрый вечер, кутилы, -- сказала она, останавливаясь над ними.
     -- Добрый вечер, -- зашумели все в ответ, теснясь и уступая ей  место у
костра. Но она не  села, а продолжала стоять, улыбаясь бледной улыбкой очень
усталого человека.
     Сергей невольно как-то  сопоставил выражение цветущего здоровья сидящих
у  костра,  особенно женщин, с выражением обескровленного, посеревшего  лица
жены Володи,  целый  день  проведшей в раскаленной кухне, и ему стало как-то
стыдно. Особенно неловко ему было за этот разговор о романтической поездке в
горы, может быть  потому, что  она  явно  не могла принять  участие  в  этой
поездке, и значит, как  сейчас ему казалось, само мероприятие носило оттенок
предательства по отношению к этой женщине.
     -- Мамоцка! -- вскрикнула  младшая девочка и,  словно почувствовав все,
что почувствовал Сергей, вскочила с места и, привстав на цыпочки, поцеловала
мать  в  самые  губы.  И  эта  прильнувшая к  матери крепышка, ее  закинутая
головка, ее напряженная спинка, ее замершие локотки, словно прислушивающиеся
к поцелую, и  сам поцелуй, словно  вливающий силу  и свежесть в губы матери,
длился несколько секунд.
     Наконец мать, мотнув головой, оторвала свои губы со словами:
     -- Ну что ты виснешь на мне, я же устала.
     Но  и это  же мгновение Сергей  заметил, что  в  лице  у нее  появилось
какое-то неуловимое посвежение, глаза ожили...
     -- Садись со мной  уху есть! -- предложила  девочка. --  А я  социнение
написала, а дядю Сережу скорпион ударил.
     -- Ладно, садись, --  сказал Володя и,  усадив  рядом жену,  налил всем
водки.
     -- Женя,  --  обратилась мать  к старшей  девочке,  -- что  ж  вы миски
вынесли, неужели не могли тарелки достать?
     --  Не  имеет значения, --  сказал  Володя и кивнул на стакан,  налитый
жене. -- Выпей!
     -- Нет, нет, -- замотала она головой, но под взглядом мужа взяла стакан
и добавила: -- У нас и рюмок достаточно... {293}
     Геолог из  Тбилиси предложил выпить за хозяйку дома и сам поднял за нее
довольно красноречивый тост,  причем Володя слушал  его  склонив  голову,  с
выражением кроткой покорности.
     По словам геолога получалось, что все, что здесь есть: и дом, и дети, и
этот участок земли, -- все это держится на жене Володи. И  сам Володя, время
от  времени покорно кивая,  подтверждал,  что  все  обстоит именно  так, как
говорит геолог.
     Допивая водку, Сергей  заметил, что из  ворот одного из соседских домов
вышел  старик с  овчаркой и  направился  к  морю.  Через  мгновение  Вулкан,
выскочивший на пляж, отбрасывая лапами гальку, мчался к этой овчарке.
     -- Вулкан!  -- крикнул хозяин и, забыв свою покорность и застенчивость,
как подброшенный пружиной, рванулся в сторону собаки.
     Вулкан налетел  на овчарку. Старик, пытавшийся оттянуть свою  собаку за
поводок, упал. Вулкан  с налету свалил  овчарку  и  стал  ее  грызть.  Через
мгновение обе собаки вскочили и,  встав на задние  лапы, как борцы,  повисли
друг на  друге. И,  еще вися  друг на друге, ухватив  друг друга  за  холки,
сползли на передние лапы.
     Тут подбежавший Володя и  хозяин овчарки с обеих сторон, каждый ухватив
свою собаку за задние ноги, попытались оттянуть их друг от друга. Но  ничего
не получалось.  Получалось  довольно комическое  зрелище: обе  собаки  почти
висели в воздухе, продолжая держать друг друга за холки.
     -- Ведро! -- вдруг  крикнул Володя, обернувшись.  Сергей схватил ведро,
стоявшее у костра, и, выплеснув из него  остатки воды, еще не понимая, зачем
оно понадобилось Володе, помчался к нему.
     Володя, схватив ведро, кинулся к  морю и, черпанув  воды, вылил  ее  на
собачьи  головы.  Собаки  продолжали  держать  друг друга за  холки, как  бы
прислушиваясь  к действию своего и вражеского прикуса. Несколько раз  Володя
выливал  на их головы  морскую  воду,  но они  молча, в блаженном оцепенении
злобы продолжали держать друг друга.
     -- Давай их  в море, -- предложил хозяин  овчарки. Оба снова ухватились
за задние ноги  собак и, с трудом приподняв эту провисшую под тяжестью голов
гирлянду ненависти, вошли в воду.
     Теперь они стояли в воде почти по бедра.
     -- Раз! -- сказал Володя и слегка откачнул собак. {294}
     --  Два!  -- Второй,  более  широкий качок.  Старик напружинился,  едва
удерживая ноги своей собаки.
     -- Три!
     Тяжело  мотнувшись, собаки  рухнули  в  воду  и скрылись в  ней.  Через
несколько  секунд  они  вынырнули  отдельно друг  от друга  и,  одновременно
отряхнув головы и не замечая друг друга, поплыли к берегу.
     -- Как  только выйдет, хватай за поводок! -- крикнул Володя старику, и,
видно, крикнул  вовремя. Как только собаки вышли из  воды, они ринулись друг
на  друга, как боксеры  после гонга. Но старик успел ухватить свою собаку за
поводок, а Володя за  задние ноги своего Вулкана. Пока старик гнал и волочил
свою собаку, Володя с  большим  напряжением  удерживал  своего  волкодава за
задние ноги. Как только захлопнулась калитка за овчаркой, обеих собак словно
прорвало,  они  бешено  залаяли друг  на друга,  и было похоже,  что  каждая
доказывает, что победила именно она.
     Володя отпустил свою собаку и стал гнать ее во двор.  Он  загнал  ее во
двор, закрыл калитку на  щеколду и, на  ходу поругивая  жену  за то, что она
забыла закрыть калитку, вернулся на место, снял брюки, выжал их и, продолжая
ворчать на жену, уложил их у костра.
     Жена  все  это  время смущенно улыбалась, а теперь,  когда  он  в одних
трусах и майке уселся у костра, сказала:
     -- Поди надень другие брюки.
     В  ответ  он сердито отмахнулся, показывая, что все эти  неприятности с
собаками получились из-за нее.
     -- Хорошо, что так хорошо все  кончилось, --  сказал геолог из Тбилиси,
подняв свой  стакан. Оказывается,  он не договорил свой тост, о  котором все
забыли.  Теперь он его продолжил, и Володя, подчиняясь магии застолья, опять
придал лицу выражение покорности и благодарности жене.
     -- Как там мой заказ? -- спросил  геолог у жены Володи, после  того как
все выпили.
     -- Вот-вот  привезут,  -- отвечала жена Володи, неохотно беря  из своей
миски кусочек рыбы.
     -- Какой заказ? -- спросил Володя и посмотрел на геолога.
     -- Да  так, пустяки,  -- заскромничал геолог  и снова, обращаясь к жене
Володи, спросил: -- Может, из машины позвоню?
     -- Не надо, сейчас привезут, -- сказала она.
     В  самом  деле, через несколько  минут  прямо  на  берег {295}  выехала
"Волга" и  остановилась  недалеко  от костра.  Из  машины  высунулась мощная
голова  зевсообразного красавца. Это был  главный повар ресторана гостиницы.
Геолог  и Володя подошли к нему,  и  он, открыв дверцу машины,  подал арбуз,
кастрюлю,  завернутую в полотенце,  две бутылки  коньяка  и несколько плиток
шоколада.
     -- Что ни говори, -- сказала жена летчика, -- это они умеют лучше всех.
     -- Да, -- согласилась жена Сергея, -- это они делают красиво...
     Женщины  смотрели  сейчас  в  сторону зевсообразного  красавца  повара,
который, высунув голову из машины, громко по-грузински спорил с геологом  из
Тбилиси.  Судя по  русским  репликам  Володи (да это  понятно было  и  так),
красавца звали принять участие в дружеском ужине, а он отказывался, ссылаясь
на какие-то свои дела.
     Сергей  понял по выражению лица своей жены и жены летчика, что они были
бы очень рады, если  бы повар к ним присоединился. Повар, словесно отказывая
геологу разделить с  ними дружеский ужин,  то и дело поглядывал на  женщин у
костра, давая знать,  что,  к сожалению,  он  занят, а иначе он не  стал  бы
пренебрегать обществом, где сидят столь привлекательные женщины.
     Наконец  зевсообразный  повар включил мотор, послал  сидящим  у  костра
воздушный поцелуй,  и дал задний ход, и, вовсе высунув из окна свою голову и
подставив  остающимся свой затылок, еще более зевсообразный, чем профиль или
фас, стал выезжать с пляжа.
     Фигура геолога, державшего арбуз и коньячные бутылки,  и фигура Володи,
державшего  кастрюлю, как  только  тронулась  машина,  по  какой-то  мистике
гостелюбия  приняли  выражение сиротского одиночества, грустной покинутости.
Сами приношения, которые они держали в руках, сейчас излучали грусть, словно
неучастие повара  в  предстоящей  трапезе  превращало эти  дары  в языческие
жертвоприношения, принесенные на родственную могилу.
     Но  как  только  машина  зашла  за  бугор,   оба   державших  языческие
жертвоприношения отбросили  выражение сиротского одиночества и бодро подошли
к костру.
     -- Давайте есть перепелок, пока они теплые, -- сказал Володя и поставил
кастрюлю. Присаживаясь у  затухающего  костра, он разгреб жар  и подтянул  к
середине костра обгоревшие головешки.
     --  Я вам сейчас чистые тарелки принесу, --  сказала  хозяйка и встала.
{296}
     -- Я тебе помогу, -- вскочила старшая девочка и побежала за матерью.
     Темнота моря уже начинала сливаться  с  темнотой  неба.  И  только край
неба, где зашло солнце, все еще золотился, отражаясь в воде тусклой световой
дорожкой. В городе уже  кое-где зажигались огни, и они сквозь толщу влажного
воздуха  сверкали размазанным  небрежным  золотом. Многоточия огней отмечали
уходящую в море пристань.
     -- Зачем же вы  так потратились, -- сказала  жена летчика  и улыбнулась
геологу, -- нам просто неловко.
     -- Ради бога, -- сказал геолог и движением  руки отвел разговоры на эту
тему.
     -- Надо арбуз в воду положить, -- предложил старик Сундарев.
     -- Знаю, -- сказал Володя и, взяв арбуз, отправился к морю.
     --  Если  потеряешь арбуз --  не возвращайся,  -- шутливо пригрозил ему
геолог.
     -- Не  первый раз, -- отвечал Володя и, войдя в  море, втиснул арбуз  в
упруго   сопротивляющуюся  воду,  и  некоторое  время  видно  было,  как  он
нащупывает на дне камни, между которыми он закреплял арбуз.
     К его  возвращению жена его успела принести тарелки, помидоры и огурцы.
Все  это  она  сейчас  разложила  на  полотенце,  одновременно  призывая  не
оставаться здесь, а войти в дом.
     -- Пограничники запрещают зажигать на берегу огонь,  -- сказала она, --
неприятности будут...
     -- Ничего не будет,  не  бойтесь,  --  сказал Володя,  подходя к огню и
кладя в него сучковатую,  разлапую корягу, найденную на  берегу, повернув ее
так, чтобы удобней занялся огонь.
     --  Давайте  выпьем  за  наших  московских  гостей,  --  сказал геолог,
разливая в стаканы коньяк, -- тем более что человек был в воде и замерз.
     -- А вынимать кто будет арбуз? -- спросила жена Сергея.
     Вопрос этот почему-то всем показался смешным, и все рассмеялись.
     -- К тому времени всем захочется в воду, -- сказал Андрей Таркилов.
     Хозяйка стала раскладывать перепелок по тарелкам, когда выяснилось, что
одной тарелки не хватает, жена Сергея  уговорила положить ей с мужем  в одну
тарелку. {297}
     Сергею сейчас было  хорошо. Он давно забыл  про скорпиона и свою обиду.
Ему было приятно, что  она сейчас этим предложением напомнила о том, что они
близки.  И сам ее наивный вопрос об арбузе умилил его,  потому что он  в нем
ощутил неосознанное чувство справедливости, то есть что Володю, который  уже
дважды был в воде, нельзя снова пускать за арбузом.
     Все принялись за еще  теплых  перепелок, раздирая  их руками, высасывая
жир  во  время надкуса,  с чмоканьем и хрустом переламывая их  необыкновенно
вкусные  косточки.  Сергею  казалось,  что он  никогда ими не  наестся,  но,
приступая ко второй, он почувствовал, что явно сбавляет темпы.
     Какие нежные кости, подумал Сергей в это время,  прислушиваясь к хрусту
косточек во рту. И вдруг  музыка каких-то строчек, связанных  с тем, что  он
сейчас  подумал, мелькнула у него в  голове. Но каких,  подумал он, никак не
припоминая эти строчки  и в то же  время по  тревожному чувству, охватившему
его, понимая,  что это  важные для него строчки. Но разве  могут быть важные
для меня  строчки, подумал  он,  связанные с поеданием перепелок или  другой
какой-нибудь  дичи? Он ничего не мог припомнить, но чувствовал, что в голове
застрял какой-то обрывок поэтической мелодии.
     "Нет,  --  подумал он, -- надо припомнить все, как было.  Я приступил к
третьей перепелке, отломил ей  лапку, отправил в рот  и... ну да! и подумал:
какие нежные  кости. Что же это означает? Нежные кости... Их нежные кости...
Точно!

     Их нежные кости всосала грязь..."

     Теперь  он   ясно   вспомнил.  Это  было   знаменитое  стихотворение  о
революционном  терроре.  В  юности  оно  ему  беспредельно  нравилось  своим
непонятным (тогда  казалось --  понятным!)  могучим пафосом  готовности идти
сквозь любую кровь и грязь во имя высокой революционной цели.
     -- Сергей Тимурович,  вы меня слышите?! -- услышал Сергей сквозь пелену
раздумья и, вздрогнув, опомнился.
     -- Да!
     --  ...Скажите,  чем  объяснить, что среди кавказцев столько интересных
мужчин? -- спросила жена летчика и посмотрела на геолога.
     -- Не знаю, -- ответил тот, ковыряясь в зубах спичкой, и, усмехнувшись,
добавил: -- Один  наш старый  писатель  сказал,  что  это признак вырождения
нации.
     -- Значит, нация, в которой мало красивых мужчин, {298} расцветает?  --
спросила она, бросив иронический взгляд на мужа, хотя муж ее выглядел вполне
прилично.
     -- Не знаю, -- холодно  ответил геолог, показывая,  что  не  собирается
никаким образом впутываться в ее отношения с мужем.
     -- А вы как историк что нам скажете? -- обратилась она к Сергею.
     Ничего не  замечая  вокруг, Сергей  смотрел  на огонь, думая  о  чем-то
своем.  Жена  слегка толкнула его  в  бок,  одновременно отвечая  на  улыбки
компании  улыбкой,  призывающей  к  легкому   снисхождению  по  отношению  к
странностям  этого  человека.  Ведь  вот   она   ничего,  привыкла  к   этим
странностям, живет.
     -- Сергей Тимурович, вы меня слышите? --  услышал он  вновь голос  жены
летчика.
     -- Откуда я  знаю, -- ответил Сергей, едва сдерживая вспышку бешенства.
Как и все люди,  склонные отдаваться работе воображения,  он не любил, когда
его возвращали к действительности.
     Да и  как ответишь  на  этот  вопрос,  где  статистика? Впрочем, и  без
статистики  это  видно. Просто яркость  черт,  свойственная  южным  народам,
придает им мужественный вид, а мужественный вид -- это уже почти вся красота
мужчины.   И   наоборот,    яркость   черт   делает   женщин-южанок    менее
привлекательными, если они, эти черты, недостаточно пропорциональны.
     -- Оставим мужчин, мы не древние  греки,  -- сказал старик Сундарев, --
лучше выпьем за женщин...
     -- А что вы делали в Индии? -- спросил Сергей у старика Сундарева.
     --  Что  я делал? --  повторил тот, задумавшись. -- Я был молод, богат,
изучал искусства Востока...
     -- И его бардаки, -- вставил Андрей Таркилов, который время от  времени
подшучивал над стариком. Все, кроме старика, рассмеялись.
     -- Если хочешь, и бардаки, -- отвечал старик, ничуть не смущаясь.
     -- Пошли, девочки, -- сказала  жена Володи, вставая,  -- сколько я знаю
Николая Николаевича, он все про одно и то же...
     --  Мама, я останусь, -- крикнула младшая, -- я знаю,  цто такое бардак
-- это беспорядок!
     Тут уж все расхохотались, улыбнулся и старик Сундарев.
     -- Правда, дядя Сережа? -- обратилась девочка к Сергею. {299}
     -- Точно, -- ответил Сергей, -- но тебе все-таки пора спать.
     -- Нет, я останусь, -- упрямо топнула ногой девочка.
     -- А ну, цыц! -- крикнул Володя с той ненапускной строгостью, с которой
любящие выпить родители останавливают детские  шалости,  когда  эти  шалости
грозят испортить застолье.
     -- Спокойной  ночи, -- сказали девочки  дружно, и маленькая, с неохотой
оторвавшись от уюта костра, тут же стала создавать новый уют возле мамы. Она
почти волочилась, тыкаясь головой под мышку  матери и все обнимая ее другой,
соскальзывающей  рукой. Смолк  гравий под их ногами, стукнула калитка, и они
исчезли в темноте.
     Стало тихо. Все молчали в ожидании рассказа старика.
     -- В одном из  александрийских  заведений, --  начал он,  -- я влюбился
так, как никогда в жизни не влюблялся...
     Старик  опять  замолчал и  затянулся  сигаретой,  озарившей  его лицо и
прямые голые плечи.
     -- Теплоход, --  сказал геолог, и все  посмотрели  на море. В темноте в
сторону пристани двигалась огромная гроздь огней.
     -- "Адмирал Нахимов", -- уточнил Володя и разлил коньяк.
     -- Нет, это слишком горестная история, -- сказал старик Сундарев, отпив
свой коньяк, -- лучше пойдемте смотреть  картины  к доктору... У него  целая
галерея, там и мои работы...
     Кто-то сказал, что уже,  наверное, поздно идти к доктору, но тут старик
Сундарев заупрямился и сказал, что для него никогда не поздно.
     Володя вытащил из моря и принес  мокрый, отражающий блики костра арбуз.
Каким-то  неуловимым для Сергея  способом он  его  так разрезал,  что  арбуз
распахнулся,  как огромный тропический  цветок. Сергей подумал, что в  жизни
есть множество  мелких вещей, которые  украшают ее  и  которые Сергей  почти
никогда не узнает.
     Далекий прожекторный  луч,  скользнув по  воде,  пошел берегом  и вдруг
остановился  на  компании.  Геолог  из  Тбилиси  протянул  ломоть  арбуза  к
прожектору и сказал:
     -- На, держи, дорогой!
     Все  рассмеялись, а  луч  заскользил дальше, словно устыдившись  своего
чрезмерного любопытства.
     Выпили по последней. Володя загасил огонь, засыпал угли  песком, сложил
в ведро все, что осталось от еды и питья, и отправился к себе домой. {300}
     Огромная  красная, словно еще слабо  раскаленная лупа  вышла из-за гор,
размазав по воде червонную дорожку.
     Все прошли  на участок  старика Сундарева  и поднялись по  лестнице  на
второй  этаж к  парадному  входу.  Приход  их  был  замечен  доктором, и он,
приоткрыв закрытую на цепочку дверь и признав Сундарева,  некоторое время не
открывал дверь, все удивляясь, что они так поздно пришли смотреть картины.
     -- А  эти кто? --  бесцеремонно спросил он, показывая  на компанию. Тут
старик Сундарев довольно сердито ему объяснил, что это его друзья.
     Наконец  хозяин дома зажег  свет в  передней и открыл  дверь. Маленький
щуплый  человек в пижаме стоял в дверях, пропуская их вперед с таким  видом,
словно кто-то, не известный никому человек, мог пройти сюда под видом одного
из друзей Сундарева.
     Лай  собачонок  доносился   из-за  дверей  комнат.  Оттуда  же  донесся
дребезжащий голос хозяйки, предлагающей всем разуться. Все разулись, вернее,
скинули босоножки. Все, кроме старика Сундарева, который и так был босой.
     Вошли  в большую комнату, ярко  освещенную люстрой.  Полы,  видно, были
недавно натерты, потому что стоять на них было прохладно.
     Стены  комнаты были  увешаны картинами  довольно  известных на  Кавказе
художников,  малоизвестных  и  вовсе  никому не  известных.  Хозяин  вкратце
рассказывал историю некоторых картин.
     Почти   все   картины,   особенно   сундаревские,   показались   Сергею
талантливыми, и он оттого, что не ожидал ничего стоящего, обрадовался, да и,
находясь  под  хмельком,  преувеличивал  свои  впечатления.  К  тому  же  он
почувствовал  симпатию  к   этому  маленькому  доктору  в  пижамке,  который
множество  лет подряд  скупал картины  бедных художников и тем самым помогал
им,  то  есть становился в  глазах  Сергея человеком  идейным, а  не  просто
зашибателем денег.
     И  оттого, что он о  докторе раньше плохо  думал, Сергей, чувствуя свою
вину перед ним,  хотел как-нибудь  загладить ее, и,  когда  доктор  очутился
рядом, Сергей,  кивнув  на миниатюру,  висевшую  поблизости  (заметить и  не
обидеть самого маленького), спросил:
     -- А это чья работа?
     -- Это так, мазня, -- кивнул доктор небрежно и пошел дальше.
     Тут Сергей не на шутку обиделся на доктора  и стал {301} вглядываться в
миниатюру, ища в ней  тайные признаки талантливости,  и почему-то не  находя
их, и от этого еще больше сердясь на доктора.
     Он  оглядел  комнату и увидел  доктора  вместе со  стариком  Сундаревым
стоящим  в углу и  объясняющим  какую-то картину.  У  жены  Сергея  и у жены
летчика был тот глубокомысленно-доброжелательный вид, какой бывает у женщин,
когда  им объясняют что-то непонятное и ненужное  им,  а они делают вид, что
это им понятно и важно.
     Тут Сергей заметил стоящего посреди комнаты Андрея Таркилова,  и что-то
необъяснимое в его длиннорукой широкоплечей фигуре его привлекло. В его позе
чувствовалась  какая-то ироническая громоздкость,  как если бы  он стоял  на
полу,  а вокруг  него лежали  яйца,  которые он мог  раздавить  неосторожным
движением. Его поза выражала шутливое обещание не делать этого неосторожного
движения. Сергей подошел к нему.
     --  Он  говорит,  что это  мазня,  --  тихо сказал  Сергей,  кивнув  на
миниатюру.
     Таркилов с  тем же выражением своей  опасной  громоздкости взглянул  на
миниатюру и тихо ответил Сергею:
     -- Да тут все мазня...
     -- Как так, -- поразился Сергей, уже ничего не понимая, -- а Сундарев?
     -- И  Сундарев, -- шепнул  ему Таркилов,  как  бы  радуясь  возможности
поделиться знанием того, чего  Сергей  не знает.  Теперь Сергей  понял,  что
громоздкость  позы  Таркилова  выражала  его  внутреннее  отношение  к  этим
картинам. Мол, все это  такое  трухлявое  старье, что  одного  неосторожного
движения   достаточно,  чтобы  все  рассыпалось  в  прах.   Мол,  достаточно
кашлянуть, чтобы холсты осыпали свои краски, как яичную скорлупу. -- Да нет,
-- шепотом продолжал  Таркилов, -- старик, конечно, способный человек. Но он
из тех людей,  которые делают все, за что берутся,  и  потому  ни в  чем  не
достигают  совершенства... Настоящий  художник -- это человек, для  которого
творчество  --  единственный  способ  перегрызть  капкан...  Нет,  тут  есть
способные вещи -- вон, а вон еще...
     Теперь Сергею  казалось, что Таркилов, продолжая стоять в  комнате, где
повсюду  разложены  яйца, кивая  на них головою, как  бы приговаривает: "Вот
тухлое, а вот еще тухлое, но на яичницу, конечно, наберется..."
     Потом  он  стал  противоречиво объяснять,  что  школа  какая-то у  этих
художников  есть,  да  еще  дай бог  какая,  у  некоторых...  Хотя, с другой
стороны,  невыносимое подражание  {302}  европейскому  модерну  начала века.
Каждым   новым  утверждением   он   как   бы   накладывал  на  свой  рассказ
противоречивые  краски  и  был  в  противоречиях  убедительным.   Сами   его
противоречия, чувствовал Сергей, были  следствием духовной силы и  какого-то
жесткого  чувства  справедливости,  которое  не  хочет  упускать  ни  одного
оттенка.
     -- Пойдем  к нему, я тебе покажу замечательную  вещь старика, --  вдруг
сказал Таркилов.
     На молчаливый вопрос Сергея,  мол,  как  быть с остальными,  тот махнул
рукой:
     -- Потом придут...
     Они  тихо вышли  из комнаты, и, когда проходили  прихожую, на них из-за
дверей потявкали собачки.
     Они спустились вниз, и Андрей Таркилов,  открыв дверь, пропустил Сергея
вперед. Необычайной силы запах затхлости пахнул на Сергея,  и он увидел, как
засветились в темноте фосфоресцирующие глаза. Они светили  на разной высоте,
и  это было так непонятно, и запах затхлости  был такой  сильный, что Сергей
невольно отпрянул к дверям.  Но тут Таркилов включил  свет,  и Сергей увидел
множество  кошек. На подоконнике,  на полупустых книжных  полках,  на спинке
кресла, в  самом кресле и  на столе  сидели кошки. Они сидели  неподвижно  и
неподвижными глазами смотрели на вошедших.
     После того  как воцарился  свет, запах затхлости как будто  уменьшился.
Казалось,  хаос запустения, одичания, объясняя  причину  вони, уменьшал  сам
запах. Незнание причины, подумал  Сергей, превращало в темноте вонь в мощную
необъяснимую силу.
     В комнате стоял топчан, обеденный стол с электрической плиткой, залитой
спекшимися  кофейными   подтеками,   и  турецкий   кофейник,  тоже  покрытый
коричневой коркой.
     Кроме  обеденного  стола   был  еще  один,  рабочий  стол,   заваленный
инструментами, среди которых обращали на себя внимание маленькая наковальня,
тиски, несколько кинжалов без ножен и ножен без кинжалов.
     Прямо на противоположной стене висела картина, на которую кивком головы
Таркилов обратил внимание Сергея.
     Картина  изображала  горное  озеро,  увиденное  сквозь  заросли  мощных
ядовито-зеленых растений. Казалось, зелень  всеми своими мясистыми листьями,
всеми шипами ежевичных плетей, всеми пикообразными  бутонами цветов пытается
прикрыть, защитить от человеческого глаза голубой кристалл озера, сверкающий
в ее разрывах. {303}
     Картина производила сильное, тревожное впечатление.
     --  Стоящая вещь, -- сказал  Андрей Таркилов, и Сергей заметил, что тот
заново и с удовольствием любуется ею.
     "Не на это ли озеро  собирался повезти нас  Володя", -- подумал  Сергей
неожиданно для себя и еще глубже почувствовал картину. Таркилов объяснил ему
особые достоинства этой картины. К числу особых достоинств он отнес то,  что
картина вся подчинена единой идее и в то же время каждая ее часть, каждый ее
кусок  живописно ценен сам  по  себе, и оттого, что он ценен сам по себе, он
еще  глубже  (бескорыстно,  ввиду  собственной  ценности)  служит  выражению
определенной идеи.
     Через некоторое время пришли и все остальные гости во главе с хозяином.
Старик Сундарев  предложил  сварить кофе,  но гости  отказались, может  быть
из-за запаха затхлости,  прочно  стоявшего  в  комнатенке. Во всяком случае,
жена  Сергея  почти не  могла  скрыть  брезгливого  выражения лица. Особенно
заметным это выражение стало, когда  одна из кошек вскочила хозяину на плечо
и, громко мурлыча, стала тереться головой о его щеку.
     Кто-то сказал, что  пора  спать,  и все,  оживившись,  пошли к  дверям.
Старик Сундарев, сбросив кошку с плеча, проводил всех до калитки и остался с
Андреем Таркиловым, который собирался у него заночевать.
     Геолог,  живший в одном из соседних домов,  пошел  к себе,  а Сергей  и
летчик вместе  со своими женами  вернулись в дом Володи,  не забыв тщательно
закрыть калитку, чтобы Вулкан не выскочил на берег.
     Сергей с женой вошли в свою  комнату,  разделись и молча легли. Кровати
их стояли рядом, почти вплотную придвинутые друг к другу. В постели он снова
почувствовал слегка  пульсирующую боль в ноге, но, еще не успев ее осознать,
вслушаться  в  нее,  он  провалился  в глубокий,  но,  как  потом оказалось,
короткий сон.
     Он не помнил, когда это случилось, он только помнил, что случилось  это
в полусне. Он протянул руку к ее кровати и, не открывая глаз, уверенно нашел
в  воздухе  ее руку, протянутую к нему.  Лаская  ее руку,  не выпуская ее из
своей и не  удивляясь тому, что и она ему в это же мгновение протянула руку,
он  перелег  на  ее  кровать, и  тело  его  стало  наполняться медленной, не
прерывающей пленку сна сладостью.
     И  он  уже  тело  свое ощущал, как  ладонь,  сжимающую  огромную гроздь
винограда. И  хотелось  эту  гроздь  просто {304}  держать в  руках,  слегка
перебирая пальцы и слегка надавливая на нее, любуясь в полусне  ее сказочной
огромностью, наслаждаясь ее зрелостью и еще больше наслаждаясь предчувствием
главного наслаждения.  И  хотелось,  продлевая  это  предчувствие, держать и
держать солнечное  ядро  нежности  целующимися  губами, все  еще  мучительно
медля, словно отгрызая  от грозди самые незрелые, но все  равно  уже вкусные
ягоды, наконец медленно и сильно нажать на всю гроздь и выжать ее до конца.
     И  уже  когда все случилось, сознание его окончательно прервало  пленку
сна и трезво высунулось из отхлынувшей страсти. Он открыл глаза и увидел ее,
все еще  спящую, только  еще глубже  спящую,  чем  раньше,  и  прекрасную  в
мертвенном свете луны,  стоящей прямо в  окне,  и  лицо ее в этом мертвенном
свете сейчас казалось резким и трагическим.
     Он  почувствовал,  что голова  его  совершенно  ясна  и  он  помнит  то
прекрасное,  что было сейчас и уже улетучилось  и что бывало у  них  не раз,
хотя и не  так часто, как хотелось бы.  Это приходило само, и никогда нельзя
было предугадать, когда оно придет. Можно было только сравнивать с тем,  что
было обычно, и они,  сравнивая  это с тем, что было обычно, сознавались, что
даже  в  лучшие  минуты не бывало  так хорошо, как во время этой  близости в
полусне.
     Неужели, подумал он, отсутствие сознания и делает  человека счастливым?
Ну да, сказал он себе, степень наслаждения жизнью и  есть степень отсутствия
сознания. Может быть, моя  влюбчивость  в юности, подумал он,  была попыткой
уйти от  сознания? Нет, это  было другое. Это было  страстное желание  найти
одну. И сколько сил  отдано этому, сколько напрасных сил! Но неужели полнота
наслаждения и есть единственное содержание любви, единственная правда, а все
остальное   --  самоотверженность,   благородство,  бескорыстие  --   только
утонченная плата за это?!
     Нет, не может быть, сказал он себе.  Вот это  было  и улетучилось,  как
будто ничего не  было, а обида осталась. Ведь, в сущности, она  меня сегодня
предала. Это было даже хуже, чем предательство. Ведь предатель осознает, что
он переходит какую-то грань. Она  даже не осознала это. Она услышала веселый
смех,  доносящийся  с пляжа,  и ее слепая  душа  потянулась туда, не в силах
соединить и сопоставить страдание близкого человека с этим взрывом веселья и
правильно выбрать свое место между ними. {305}
     Подумать только, сказал он себе,  что  это та  самая  женщина,  которая
когда-то так его любила,  что  и  после замужества  в первое время  почти не
могла есть в его присутствии. Куда все это девалось?
     Но и тогда она уже  была такой,  жестко сказал  он себе, только тогда я
был источником веселья. Тогда я был неиссякаемым источником веселья, подумал
он мрачно.
     Он  вспомнил далекий  случай,  когда  они  только  поженились  и  к ним
приехали ее родители. Так как всем жить в одной комнате  было неудобно,  они
сняли комнату для родителей недалеко от их дома.
     В то утро у ее отца случился сильный сердечный приступ, и Сергей вызвал
институтского врача,  а потом ушел на лекции. Через  три часа, вернувшись на
квартиру,  где жили ее родители, он застал там ее отца, лежавшего в кровати,
рядом с ним была его жена, а дочки не было.
     -- А где же Лара? -- спросил он.
     -- А сюда заходил ваш  товарищ, -- отвечала ему  мать, -- и они пошли к
вам... Вы к себе не заходили?
     -- Конечно, нет, -- сказал  он сдержанно,  но  чуть не задохнувшись  от
возмущения.
     Он вышел  из комнаты  и, продолжая  задыхаться от возмущения, пошел  на
свою  квартиру, почти уверенный, что  увидит там  что-то ужасное. Но  ничего
ужасного  он там не увидел. Она  сидела  в комнате, а  приятель его  стоял в
дверях, словно показывая квартирной хозяйке, что они не уединились здесь.
     -- Почему ты здесь? -- спросил Сергей, изо всех сил сдерживаясь.
     -- Мы тебя ждем, -- отвечала она  спокойно, -- сейчас  я вам приготовлю
закуску.
     -- Ты ведь должна была быть  возле больного отца, -- сказал он, все еще
возмущаясь.
     -- Но ведь там мама, Сережа, -- сказала она недоумевая. -- Разве ее там
нет?
     --  Мало  ли...  Могла  понадобиться  твоя помощь, --  отвечал он,  уже
успокаиваясь и усаживаясь за стол и все-таки думая краем сознания, что у нее
в голове не все в порядке.
     Через несколько минут он сам уже с  приятелем нажимал на водку, позабыв
о том, что случилось... Нет, в глубине души его все-таки осталось недоумение
даже не  по поводу случившегося, а по поводу того,  что она, пожалуй, ничего
не поняла.
     Теперь ему припомнился другой случай.  Неожиданно {306}  к  ним вечером
явился земляк  Сергея,  тот  самый  учитель-алкоголик,  которого он  знал по
причалу, где у них у обоих стояли лодки.
     Как тот узнал его адрес, Сергей так и не выяснил. По-видимому, кто-то в
Мухусе ему дал его.
     Сначала все было  нормально, хотя  Сергей  с  самого начала понял,  что
земляку негде ночевать и он собирается у него остаться.
     Все казалось нормально, потому что Сергей  так душевно  устал до этого,
что просто-напросто  отключился от своих последующих  действий, о которых он
уже тогда смутно догадывался.
     Он был  душевно  усталым  оттого,  что  они  с  женой до  этого  сильно
повздорили и только-только воцарился какой-то нездоровый, усталый мир, и тут
явился  этот  учитель, очень  плохо  одетый и даже  слегка пованивающий, как
долго  не  мывшийся  мужчина,  с  этой  нелепой бутылкой  старки, которую он
вытащил из плаща и поставил на стол даже с некоторой важностью, как плату за
предстоящее гостеприимство.
     Сначала они немного поговорили о  Мухусе, об общих знакомых, о рыбалке.
Потом  гость  рассказал  о  цели  своего  приезда,  о   том,  что  он  хочет
пожаловаться   в   министерство   на   притеснения   со   стороны   местного
педагогического  начальства,  которое лишает  его часов, загоняет в вечернюю
школу и так далее.
     Потом жена Сергея приготовила чай, и они выпили чаю, и перед самым чаем
гость сделал попытку открыть бутылку с водкой, но Сергей не  дал ему открыть
эту бутылку, уже понимая,  что он не даст ему  остаться ночевать, и понимая,
что распить сейчас с ним бутылку  водки, а потом выгнать его  будет  слишком
чудовищно.
     И гость,  тоже  почувствовав  что-то  неладное,  очень  упрашивал  его,
пытался  открыть свою бутылку, но под молчаливым взглядом  жены  Сергей  под
всякими предлогами вынудил  его  оставить  бутылку в  покое, и  тот  наконец
оставил бутылку и  во время  беседы и чаепития  несколько раз  бросал на нее
болезненный  взгляд, потом  умоляюще  глядел  на  Сергея,  как бы прося  его
разрешения хотя  бы вернуться к этой теме, хотя  бы получить право выставить
новые аргументы, быть выслушанным, но Сергей и этого права ему не дал.
     И хотя жена молчала  и ничего не  говорила,  он  понимал,  как ей будет
неприятно спать в одной  комнате с этим  полубродягой-учителем.  Да  у них и
кровати  второй  или  {307}  кушетки в  комнате  не было.  Вернее, была одна
кушетка, на которой они сами спали.
     Положим, они легко могли  занять раскладушку у  соседей по коммунальной
квартире. "Но  с какой  стати?  -- раздраженно  думал Сергей.  --  Я с ним в
Мухусе никогда за  одним столом не сидел, у  него  в  доме не бывал. С какой
стати  я должен укладывать  его спать  рядом с нами... И что ему жаловаться,
ему надо  быть благодарным,  что  его  все-таки  еще держат  на  учительской
работе. Если  бы хоть была  еще  одна  комната, а то здесь он будет  храпеть
рядом с нами..."
     Он не додумывал и не договаривал своих мыслей даже про себя. Вернее, он
сам того не осознавал, что решимостью выставить  гостя за дверь  он  целиком
обязан жене,  хотя она ни слова не  сказала, ни  полунамека не  бросила, что
недовольна его гостем.
     Наоборот, она была услужливей и доброжелательней, чем обычно. Сама того
не осознавая, она была рада этому  гостю, неожиданно ввалившемуся в их  дом.
Она была рада  тому,  что, вероятно, это  алкоголик, что  он  явно давно  не
мылся, что, конечно, Сергей уложит его спать рядом с их супружеским  ложем и
тот будет громко рыгать во сне или даже нецензурно выражаться.
     Этот гость был прекрасной иллюстрацией к теме их раздора, заключавшейся
в том, что Сергей  без разбору дружит с кем  попало (это было ложью, вернее,
диким преувеличением),  одалживает деньги людям, которые  никогда их вовремя
не возвращают  (это  было верно),  не может  проявить  должного  упорства  в
выколачивании  квартиры  из института (это  было верно), на которую он давно
имеет право. И вот,  пожалуйста,  случайный гость,  и, конечно,  с водкой, и
ночлег лишнего человека в комнате, где и самим негде повернуться.
     Сам того не осознавая, но чувствуя все это и не желая давать жене этого
козыря,  Сергей не хотел оставлять учителя ночевать и, злясь на себя за это,
старался  накопить  злобу на него, а так как никаких особых  поводов  он  не
находил, кроме его уж слишком несвежего вида, он злился на себя, как бы видя
правоту жены, которая  прожужжала  ему  все уши,  что  он  не  может  никому
по-мужски отказать в чем-нибудь или по-мужски настоять на чем-нибудь.
     И вот теперь, чувствуя  нравственную уязвимость  своего гостя, он решил
на нем продемонстрировать свою мужскую твердость.
     -- Выйдем покурим, -- сказал Сергей после  чая,  и гость  {308}  как-то
слишком покорно вскочил, чувствуя какую-то надвигающуюся опасность (они  уже
до этого курили в комнате), потом он бросил  взгляд на бутылку с водкой, как
бы сказав  этой  бутылке  своим взглядом, что  они  ненадолго разлучаются, и
Сергей вывел его в коридор коммунальной квартиры, а потом и вовсе во двор.
     Они закурили под сенью большой развесистой липы, и Сергей, не глядя ему
в лицо и довольный окружающей темнотой, сказал своему гостю, что тот  должен
сам его понять, что  у него всего одна комната, что он в этой комнате спит с
женой, что она не южанка, как они, и поэтому многого не понимает. Говоря все
это, он  чувствовал,  что все  глубже  и глубже  увязает в какой-то болотной
почве,  с  ужасом выдергивает  ногу,  чтобы  тут же  окунуть ее в  еще более
смрадную, засасывающую жижу.
     -- Да что ты, Сергей! -- перебил  его гость. -- Я же понимаю -- молодая
жена!  И  хорошенькую  же  ты  отхватил   жену!  Мне  в  коридоре  поставьте
раскладушку, и будет полный порядок!
     Теперь отказывать ему  было еще трудней,  чем  вначале. Сергей никак не
мог  согласиться,  чтобы соседи  увидели и убедились,  что он гостя выставил
ночевать в коридор. Часть своего патриархального  сознания, если оно  у него
оставалось, он сумел придушить и отказать гостю в  ночлеге, но другая  часть
еще   живого,  извивающегося  сознания  не  могла  примириться  с  тем,  что
нарушенный им закон гостеприимства будет замечен другими.
     -- И в  коридоре нельзя, -- сказал Сергей,  опустив голову,  --  соседи
будут недовольны...
     Было решено, что земляк Сергея пойдет ночевать на вокзал. В гостиницах,
конечно, как всегда, мест не было, потому-то он и пришел к Сергею.
     Они вернулись в  комнату, и земляк его  долго, от стыда  долго, надевал
плащ,  вернее,  как-то долго громыхал плащом, а  потом он  пытался  уйти,  а
Сергей ему всовывал его бутылку водки, а тот почему-то заупрямился ее брать,
словно она, эта бутылка, самим пребыванием в доме Сергея была осквернена как
знак, как символ дружественного застолья. Наконец  Сергей сунул ему бутылку,
и  тот,  перестав  невыносимо  громыхать   плащом,  вышел  из  дому.  Сергею
подумалось, что он опустошит эту бутылку тут же под липой, где они курили  и
разговаривали, если это можно назвать разговором.
     ...И если путник  останавливался на  верхнечегемской  дороге возле дома
твоего  деда  и просил  у  хозяев напиться,  {309} то  ему выносили кувшин с
вином.  И  если  день  клонился  к  закату,  путника просили войти в  дом  и
переночевать...  И если  путник был  верхом,  его просили  въехать  во двор,
спешиться и остаться на ночь...
     Но в чем дело, почему все так получилось?..
     И  вдруг  ему  приоткрылась истина,  и  все,  что вызывало его  тяжелое
недоумение, грусть, чувство роковой ошибки, совершенной  когда-то, сразу  же
объяснилось.
     Он  понял, что всю  юность влюблялся  и, наконец  полюбив,  женился  на
девушке, в сущности никогда не интересуясь ее душевным обликом.
     Нам нравится, думал он,  лицо женщины, ее фигура,  ее походка, ее смех,
мы  влюбляемся во все это и снабжаем избранницу теми  душевными  качествами,
которые хотели  бы  видеть в любимом существе. Но стройные ноги,  думал  он,
которые  нам  понравились,  совсем  не обязательно  связаны  с тем  душевным
обликом,  с  тем  человеческим  характером,  который мы считаем  родственным
нашему.
     Он вспомнил товарища своей юности. На  год раньше окончив школу и уехав
учиться в Киев, он  там  влюбился в одну девушку и писал Сергею восторженные
письма о ней.  Потом он написал, что  она с матерью едет в Мухус отдыхать  и
он, Сергей, и еще один его друг должны ее встретить и  развлекать до  самого
его приезда.
     Сергей на всю жизнь запомнил то удивление и разочарование,  которое его
охватило, когда  он увидел ее.  Маленькая,  белобрысая,  с двумя  тоненькими
косичками, она  ничем  не выделялась  в перронной толпе, где он  ее  увидел,
вернее, именно выделялась какой-то подчеркнутой неяркостью.
     Позже, когда друг его приехал, он как-то намекнул  ему,  дал знать, что
удивлен внешностью его возлюбленной.
     -- Ты  не  знаешь,  какая у  нее душа, --  отвечал его  друг, загадочно
улыбаясь и нисколько не обидевшись на намек Сергея. Тогда  Сергею  ответ его
показался риторичным. Но ведь не душу же ее ты целуешь, хотел он сказать, но
сдержался.
     "Насколько  же он  был  одаренней  нас, -- думал  Сергей,  вспоминая те
далекие дни, -- если  уже  тогда понимал то, к  чему я прихожу через столько
лет".  Сергей  сейчас с абсолютной  ясностью понял, что друг его  юности был
одаренней их всех главным человеческим даром -- духовной жаждой.
     Именно эта  жажда заставила его заметить и оценить эту пигалицу,  иначе
он, парень, на которого уже тогда вешались девушки, как бы ее заметил? {310}
     Видно, душа его, думал Сергей, подавала встречным девушкам более тонкие
сигналы,  чем те сигналы, которые мы подаем встречным  женщинам, и,  услышав
ответ на них от  этой маленькой девушки, она,  душа его, благодарно ответила
любовью и кристаллизовалась в любви.
     И подобно  тому, думал  он, когда  нам нравится внешность женщины и  мы
влюбляемся в нее и, влюбившись, дорисовываем ее духовный облик именно таким,
каким мы  его  хотели  бы видеть,  подобно этому, когда человек чувствует  к
женщине душевную близость, он ее мало привлекательную внешность дорисовывает
в согласии с обликом ее души. Вероятно, он испытывает благодарную нежность к
ее физическому облику, как хранителю прекрасной души.
     А  ты, подумал  он  о  себе  и  почувствовал,  как  пронзила  его волна
отвращения  к  самому  себе.  Тебя  всегда  с  неудержимой  силой  влекло  к
смазливым. Ты к ним относился,  как к редким  представителям какой-то высшей
расы,  драгоценными вкраплинами вошедшими в  среду обычных  людей. И  ты  их
совершенно  независимо от  сознания  искал  везде:  в  театре,  в  метро,  в
студенческой аудитории, в поезде,  на пляже, на пароходе, и  даже у гроба  в
траурной  толпе ты искал и находил представительниц этой якобы высшей  расы.
Ты к ним  тянулся, как мещане  раньше тянулись  к аристократам. И, несколько
раз  в жизни дотянувшись, ты обжигался о них и, проклиная, давал себе  слово
найти совершенно другой  тип девушки, лишенный всего этого  вздора, хамства,
капризов,  душевной пустоты. Самое смешное,  что следующая  девушка, которая
тебе  нравилась, казалась  скромницей или интеллектуалкой, или  работала под
тургеневскую барышню.
     Смазливым все идет. и они выступают в разных обличьях, в том  числе и в
обличье женщины, как бы не подозревающей о своей привлекательности. Эти даже
хуже,  чем  так называемые инфернальные  женщины, потому что они маскируются
под скромниц... Да, инфернальные женщины...  В сущности, пошлое определение,
романтизирующее  зло. Что  такое инфернальная женщина?  Это  привлекательная
хамка -- вот что такое инфернальная женщина.
     Ему показалось, что он  очень точно определил сущность роковых  женщин,
и,  как  всегда,  когда  он  приходил  к  точной  мысли,  это  улучшило  его
настроение.
     В  сущности, стремление  к  красоте,  подумал  он,  смягчаясь  к  себе,
заложено в  человеке  самой  природой. Иначе  это объяснить  невозможно. Это
инстинкт  улучшения рода,  {311}  и  этот инстинкт  вечен, и  он  стоит  над
историей,   над   классами,  над  всеми   социальными  перегородками.  Иначе
сегодняшний  человек   не   мог   бы   восхищаться   Нефертити.   Социальная
ограниченность  человека  может создавать те  или иные  оттенки в  понимании
красоты, но сущность ее не меняется.
     Да,  подумал  он,  наше  восхищение красотой и  стремление  ею овладеть
заложено  в  нас  природой,  хотя  нам   кажется,   что  выбор  наш  личный,
субъективный.  Да...  Инстинкт  улучшения   человеческого  рода.  Интересно,
намного  ли он улучшился с тех пор, как существует? Вряд ли... Тем более что
красивые  женщины как раз меньше  всего и рожают теперь... И так как их мало
да  при  этом  они  рожают меньше остальных, можно прийти к выводу, что  род
человеческий делается все менее  и менее  привлекательным  на вид. А  это, в
свою  очередь,  увеличивает  биржевую  стоимость  привлекательных  женщин  и
приводит к оскудению их душевной жизни... Ведь не душевную жизнь стимулируют
восхищенные  взгляды мужчин...  Мы  восхищаемся  ими и тем  самым все  время
утверждаем, что они совершенны. Как  же  они  при естественной  человеческой
слабости могут стремиться к совершенству, если мы своими взглядами все время
утверждаем, что они уже сами по себе совершенны?
     И  ты восхищался  ими первый,  и не  скрывал своего восхищения, и если,
влюбившись,  ты доходил с  ними  до дружеской или любовной близости,  то это
каждый раз приводило тебя к  ужасному разочарованию.  А  твое  разочарование
вызывало в них боль, удивление, обиду.
     "Ты так хотел познакомиться,  и вот мы вместе, так что тебе еще надо?!"
-- говорил их удивленный взгляд.
     "Ах, тебе,  сукин сын, на  десерт еще надо  было души, могли бы они ему
сказать", -- думал он. И они говорили ему это, но совсем другими словами.
     Он вспомнил свою  давнюю,  не высказанную своему другу остроту: ведь не
душу ее ты целуешь.  Какая глупость! Что, как не душа или не соучастие души,
делает первый  поцелуй влюбленных  таким прекрасным, что  никакие позднейшие
изощренные ласки не вспоминаются с такой благодарной нежностью.
     Разве это не  намек какой-то высшей силы, которая безусловно в нас есть
и которую мы условно называем душой? Разве это  не намек на то, что она, эта
сила,  должна  дирижировать  всем тем,  что  потом  будет между  мужчиной  и
женщиной?  Но  слишком быстро  это нежное  прикосновение  {312}  наполнялось
чувственностью,   и  потом  долгое   время  только  чувственность  диктовала
отношения.
     Правда, у  некоторых этот дирижер всю  жизнь продолжает руководить всем
сложным оркестром  отношений  двух людей. У некоторых,  но не у тебя. Ты сам
прогонял дирижера, как  докучливого соглядатая. Или он уходил, чувствуя, что
ему здесь нечего делать.
     Так  почему же потом обязательно  наступала  такая  острая  боль, такая
тоска, такое разочарование? Ты словно ожидал объявления ведущего программы:
     --  Следующим  номером  будет демонстрация прекрасных  душевных качеств
подруги Сергея Башкапсарова.
     Но программа не выполнялась, и это вызывало твою  мрачную подавленность
или ярость. Потом вы расставались, и рано или поздно ты  опять  влюблялся, и
через некоторое время опять обнаруживалось то же самое.
     Подобно пьяному из анекдота, который искал потерянную  вещь не там, где
он ее  потерял,  а  там,  где светил фонарь, ты всегда искал высокую женскую
душу  под  светом  смазливого  личика.  Вернее, даже  не  искал.  Когда тебе
нравилась девушка,  ты считал недопустимым  анализировать и приглядываться к
ее душевным качествам.  Ты,  болван,  считал  это признаком  замаскированной
меркантильности. Для тебя это было  все равно  что интересоваться богатством
или общественным положением ее родителей.
     Чистота чувственного влечения, его бескорыстие...  Идиот!  Как странно,
подумал он, что я через столько разочарований стольких лет  пришел к тому, к
чему друг моей юности пришел в восемнадцать лет.
     Это дар, подумал  он,  дар, которым я никогда не  обладал.  У него тоже
была первая любовь, такая же  неудачная, как  у меня, но одаренность помогла
ему  быстро  сориентироваться, и он  понял, как надо искать, а ты  продолжал
свое, и жажда глаз намного опережала жажду души.
     Он  посмотрел в ее  сторону,  прислушиваясь  к  ее  ровному, спокойному
дыханию  во сне.  Он знал, что все еще любит ее, и почувствовал долгое немое
отчаяние. Он ясно осознавал, что никогда ничего не сможет ей объяснить.
     Все их  ссоры кончались ее слезами,  и в  конце  концов острая  жалость
пронизывала  его,  и  он  начинал  утешать  и  ласкать ее, и все завершалось
близостью, почему-то особенно сладостной.  Обычно после  этого  она засыпала
глубоким сном, а  он  чаще всего лежал, отупев от всего случившегося и никак
не понимая, как  мог разразиться этот безобразный скандал,  и даже не всегда
мог припомнить {313} причину, вызвавшую взрыв с его или ее стороны. Иногда у
него  возникала  странная  догадка, что все  это  вызвано тайным эротическим
призывом: отбросив их друг от  друга ссорой,  обострить чувственную нежность
сближения.
     ...Сергей уже  задремал и вдруг, еще не понимая, что случилось, услышал
прямо  над головой катастрофически нарастающий грохот, и грохот этот, словно
падая в бездонный  колодец и увлекая его в свое падение, с каждым мгновением
нарастал. И  он  уже понял, что  это  ночной  поезд из Тбилиси,  и с  ужасом
осознал,  что  бежать  уже  поздно,  и налетела  грохочущая  громада железа,
искромсала его  тело, и голова его, грубо стукаясь о шпалы, несколько секунд
катилась впереди  поезда, а потом отскочила в сторону,  яростно скатилась  с
насыпи и затихла в бурьяне.
     Поезд прошел, унося с собой вырванный с мясом кусок тишины. И стало еще
тише. Сергей  окончательно  проснулся. И теперь  он услышал в  тишине мерный
грохот  прибоя.  Вспоминая пережитый ужас, он посмотрел на  нее. И лицо ее в
лунном свете  поразило его опять жесткой  резкостью  черт,  их  подчеркнутой
красотой  и  неодушевленностью.   Грозный,   отлично  налаженный  инструмент
эгоизма, подумал он.
     Сергей тихо встал и вышел  на крыльцо. Луна  четко освещала море, пляж,
темноту   дуги  залива.  Сильный   прибой  с  тяжелой,  медлительной   мощью
обрушивался  на берег. Было безветренно,  небо было  ясное.  И этот тяжелый,
ровный  прибой внутри  тихой  безветренной ночи  был  как  бы сновидением  и
одновременно казался грозным намеком на реальность противоестественных сил.
     Вдруг  хлопнула калитка со  стороны  дороги,  и  Сергей увидел  Володю,
входящего во двор.  Он  был одет в черные брюки  и белую рубашку, в  руке он
держал щеголеватую трость, которой он пользовался,  когда  у  него  начинала
болеть спина.  Точно  в  таком виде  он накануне ходил в поселковый Совет за
какой-то справкой.
     Сергей  удивился его появлению  и обрадовался, что сейчас перекинется с
ним  двумя-тремя словами  и  исчезнет ощущение  жуткого одиночества. В то же
время он соображал и никак не мог сообразить, куда Володя ходил среди  ночи.
Ах, да,  напомнил ему грохот  пронесшегося поезда, видно, ходил  на  станцию
встречать отдыхающих из Тбилиси.
     "Почему  же у  него такое  сумрачное лицо,  -- думал  Сергей, глядя  на
приближающегося  Володю, -- неужели только потому, что  у  него  перехватили
клиентов?" {314}
     Чем  ближе подходил Володя,  постукивая своей палкой, тем яснее замечал
Сергей, что лицо его страшно расстроено. Сергей чувствовал,  что Володя  все
еще не замечает его, хотя не заметить его было невозможно -- Сергей стоял на
ясно освещенном луной крыльце.
     И  когда Володя  поравнялся с  ним, все еще не замечая Сергея, и прошел
мимо с выражением глубокого страдания на лице, с шевелящимися губами, словно
он беззвучно и  покорно объяснял  кому-то  причину  своих  страданий, Сергей
понял, что  он спит. Он находился в том лунатическом  состоянии,  о  котором
говорила  жена  его  и  которого  она так  боялась  из-за  железной  дороги,
проходящей рядом с домом. Видно, кто-то из постояльцев забыл закрыть калитку
на замок.
     Сергей знал, что у  хозяев  было  много  хлопот с получением  справки в
поселковом Совете для переоформления дома на наследников.  И в тот раз он ее
не мог получить. Там нашла коса на камень. Володя  заупрямился давать взятку
ввиду  ясности  и  простоты  дела, и  председатель  поселкового Совета решил
показать характер.
     Сергей представил, как Володя среди ночи,  постукивая палкой, подошел к
помещению поселкового  Совета, может быть, дернул закрытую  дверь, постоял и
пошел обратно. Жалость к другу пронзила его.
     Сергей вышел на пляж  и пошел вдоль кромки прибоя, ступая босыми ногами
по  влажному  холодному песку. Сознание и счастье несовместимы,  подумал он.
Ну, предположим, у меня в  личной жизни было бы все хорошо,  все равно  я не
смог бы оставаться счастливым, видя хотя бы такое.
     Счастье -- это попытка уйти от  сознания. Это попытка целиком окунуться
в  милую суету бессознательности.  Все суета, все  случайно,  подумал он.  И
историком  я стал  случайно,  мог бы  выбрать  другой  факультет,  и полюбил
случайно, потому что долго  никого не  любил, а  была  молодая  естественная
потребность любить,  и не  освети велосипедист ее  ноги  в тот вечер, скорее
всего я не пошел бы с ней гулять и забыл бы ее в тот же вечер.
     Дар  жизни, подумал  он,  не  может  быть связан  с  такими преходящими
вещами, как любовь женщины, научная карьера, гармония семейной  жизни.  Ради
этой лживой гармонии я  уже  однажды  сделал низость, лишив человека ночлега
(пусть  одна комната, пусть человек не близкий, все равно нельзя  было этого
делать), ради утверждения и сохранения своей мысли я чуть было не согласился
на искажение ее. {315}
     Дар  жизни --  это  видеть,  сочувствовать,  осознавать,  принимая  всю
неизбежную  горечь,  которую  приносит знание.  Это  единственная  ценность,
которую у нас никто не может отнять, если мы сами у себя ее не отнимем.
     Но разве только горечь приносит жизнь? Разве не было радостью сознавать
этот солнечный день, это теплое море, эту дугу залива, этих юных  студентов,
разбросанных на берегу, этого  чудного ребенка с  его огромной  улыбкой, эту
рыбалку  с  ее скорпионом и даже прилив нежности к жене,  когда  она падала,
потянувшись за воланом?
     Самую чистую радость приносят вещи, которые нам не принадлежат, подумал
он, и  именно поэтому,  именно они по-настоящему нам принадлежат. Как только
то, что  приносит радость, мы стараемся закрепить за собой, наступают боль и
разочарование.  Сколько истинной радости он испытал, когда просто  осознал и
развивал свою мысль  на бумаге, и сколько горечи он испытал, когда попытался
превратить ее в диссертацию, то есть закрепить ее за собой.
     Сергей  шел и шел  вдоль кромки  прибоя по  влажному  холодному  песку.
Иногда растекающаяся пена прибоя достигала его  босых ног,  и  он чувствовал
прикосновение теплой  воды,  как  бы  не  имеющей  ничего  общего  с  водой,
образующей ленивую ярость прибоя.
     Выражение  лица   Володи,  особенно   его   беззвучно  открывающийся  в
мучительной жалобе черный рот, то и дело вставало перед его глазами. {316}

Last-modified: Thu, 05 Oct 2000 06:24:05 GMT

Оцените этот текст: