Фазиль Искандер. Два рассказа
---------------------------------------------------------------
По изданию: Ф. Искандер. Дерево детства. Советский писатель, Москва,
1974. OCR by S. Winitzki
---------------------------------------------------------------
Получив вторую половину денег за свою книжку, я почувствовал
неотвратимое стремление потратить их в Москве, а не где-нибудь в другом
месте.
Первая половина улетучилась в процессе выхода книги, она как бы ушла на
самообслуживание самого издания, я ее недостаточно четко прочувствовал.
День выезда я приурочил ко дню рождения моего друга. Обычно мой друг
отмечал эту дату с широтой и блеском, впрочем, оправданным твердым решением
сразу же после праздника начать новую жизнь.
Дома моя поездка в Москву проходила под общим названием "Покупка
Зимнего Пальто в Москве". К этому времени мое легкомысленное черноморское
пальто порядочно поистерлось, и мне в самом деле было нужно новое.
Мама, как всегда, пыталась приостановить мою поездку, на этот раз
ссылаясь на то, что в Москве, как сообщало радио, стояли сильные морозы, и я
в своем ветхом пальто мог простудиться еще до того, как успею купить новое
пальто. Мне удалось доказать ей, что покупка нового пальто в такой мороз
будет его лучшим испытанием, наиболее полноценной обкаткой, которую нельзя
получить в условиях нашей двусмысленной колхидской зимы.
Против этого она ничего не могла возразить, а только предложила мне
подшить карман с аккредитивами, с тем чтобы я в Москве вспорол его в
гостинице перед самой покупкой пальто, разумеется, в условиях полного
одиночества.
Но и эту попытку я отверг на том основании, что я уже больше не
студент, а даже как бы писатель; во всяком случае, новенький членский билет
лежал у меня в кармане.
-- Но не все же об этом знают, -- сказала она довольно резонно и
предложила хотя бы булавками подколоть карман с аккредитивами.
-- Нет, -- сказал я и уложил их в чемодан вместе с десятком экземпляров
своей книжки.
В день вылета я вместе с другими пассажирами дожидался летной погоды на
сухумском аэровокзале. Наш самолет отменили, но нам сказали, что шансы на
вылет остаются, только надо терпеливо ждать.
Прождав часа два, я отправился в буфет, где встретил нескольких
знакомых летчиков, свободных от полета. Примерно через час они меня
таинственно провели сквозь какие-то служебные проходы и посадили в какой-то
полутранспортный самолет с жесткими, как мне кажется, алюминиевыми
сиденьями. Таинственность оказалась излишней, потому что через некоторое
время в этот же самолет вошли все пассажиры, которые вместе со мной ждали
погоды.
Чемоданы складывались напротив дверцы. Дальше хвостовое отделение было
забито неизвестным мне грузом в мешках и ящиках. Впрочем, ящиков, возможно,
и не было. Может быть, даже и мешков не было, но у меня осталось такое
впечатление, что в самолете было навалом мешков и ящиков.
Мы взлетели, и минут через двадцать я убедился, что погода и в самом
деле нелетная. Было такое ощущение, что мы находимся внутри огромной
врубовой машины, которая ввинчивается в меловые горы, а они, время от
времени, подточенные ею, обрушиваются сверху на самолет.
Примерно через час после вылета на пути из туалета к своему месту я
заметил, что мой чемодан, который я оставил в вертикальном положении, лежит
в лежку, словно он уже заболел морской болезнью. Я его приподнял, встряхнул
для бодрости и поставил рядом с другими наиболее устойчивыми чемоданами. Тут
я заметил, что в этом лежбище чемоданов немало экземпляров, не отличимых от
моего. Мне подумалось, что такое сходство к добру не приведет. В кармане у
меня оказался химический карандаш, я пригнулся над моим чемоданом и густо
закрасил его верхнюю плоскость возле ручки. Получилось довольно симпатичное
пятно с голубовато-зеленым отливом, напоминающее абстрактный рисунок.
Когда я вложил карандаш в карман и разогнулся, взгляд мой встретился со
взглядом пассажира, который сурово и терпеливо следил за моими действиями. Я
сделал неопределенный жест в том смысле, что мои действия совершенно
безвредны как для чемодана, так и для нашего полета в целом.
Пассажир этот мой миролюбивый жест почему-то не принял, а продолжал
сурово следить за мной, только еще выше приподняв голову, как бы расширяя
кругозор бдительности. Так дирижер приподымает голову, неодобрительно
прислушиваясь к звучанию самых дальних инструментов.
Я снова вынул из кармана карандаш и, фальшиво подбрасывая его на
ладони, отправился на свое место. Мне показалось, что он его не разглядел
или принял за какой-то другой инструмент, может быть, портативную отмычку.
Как только я сел на свое место, он встал и поспешно пошел в хвост
самолета. Выйдя из туалета, он остановился и, заложив руки за спину,
наклонился над чемоданами, не притрагиваясь ни к одному из них. Возможно, он
мне демонстрировал универсальную форму проверки состояния багажа, принятую
на всех международных авиалиниях.
Мне кажется, он обнаружил радужное пятно на моем чемодане и особенно
долго присматривался к нему. Вероятно, он его принял за тайный шифр или
некий варфоломеевский знак. В какое-то мгновенье он низко наклонился над
ним, продолжая держать руки за спиной и повернув к нему ухо, из чего я
заключил, что он старается расслышать тиканье часов адской машины, вложенной
мной в чемодан. При этом вся его фигура, безупречно склоненная над
чемоданами, как бы говорила -- даже при таких чрезвычайных обстоятельствах,
как видишь, я не даю воли рукам, а только смотрю и слушаю.
Наконец он сел. Лицо его продолжало оставаться суровым и замкнутым.
Теперь я вспомнил, что перед самым вылетом, когда кто-то из экипажа
задраивал дверцу, он подходил к нему помогать, но тот его, по-моему,
прогнал. Это был человек лет сорока, с лицом как бы застывшим в недоумении,
со слегка приподнятыми бровями, с большим выпуклым лбом, который, кстати, в
провинции все еще принимают за признак ума или большой интеллигентности.
Такого рода люди с неутоленным общественным честолюбием встречаются на всех
дорогах России.
Действия их в ограниченном смысле могут быть полезны, если их не
выпускать из-под контроля. Так, например, если вы в обществе такого человека
собираетесь большой компанией в туристскую поездку, он откуда-то достает
самую подробную карту местности и составляет тщательный список необходимых
вещей. Если энергию его тут же не ограничить, он обязательно добьется
решения всем отъезжающим встретиться не в поезде, а за час до отхода поезда
где-нибудь у памятника на привокзальной площади или в метро. Если вы вышли к
реке, он складывает руки трубой и кричит:
-- Эй, на пароме! -- Хотя никакого парома на реке может и не быть.
За границей он изводит гида бесконечными расспросами и даже поправками,
хотя иногда принимает общественные здания за публичные дома, мимоходом
напоминает сотоварищам о возможности провокации или, переходя от полного
скептицизма в жеребячий восторг, заставляет в ресторане после обеда всей
компанией хором кричать: "Спа-си-бо!", отчего хозяин ресторана бледнеет,
возможно думая, что русские именно так начинают революцию.
Самолет все еще бросало из стороны в сторону. Тревога за судьбу
самолета заставила меня забыть про бдящего пассажира. После некоторых
раздумий я решил, что, если самолет будет падать, главное -- не потерять
самообладания и за мгновенье до того, как он прикоснется к земле,
подпрыгнуть как можно выше. Таким образом, сделав обманный прыжок, ты
приземлишься после того, как корпус самолета примет на себя основной удар.
Придумав этот способ, я успокоился и оглядел пассажиров. Некоторые из них
уже находились в состоянии подозрительной задумчивости. Я вспомнил про
своего добровольного стражника и повернулся к нему. По выражению его лица я
понял, что он страдает морской болезнью, но, и страдая, продолжает следить
за мной.
Раздумывая о том, как бы его успокоить, я заснул. Мне приснилось, что я
лечу в самолете в нелетную погоду, что нас болтает и болтает в воздухе, а за
мной следит и следит какой-то назойливый пассажир. Во сне же я понял, что
сон теряет всякий смысл, если тебе снится то же самое, что ты видишь наяву,
и проснулся. Проснувшись, я немедленно оглянулся на своего пассажира. Он
лежал, откинувшись на своем сиденье в позе распятого пожилого Христа. Взгляд
его сквозь коровью поволоку подступающей тошноты продолжал следить за мной.
Мне стало жалко его. Я постарался взглядом внушить ему, чтобы он сделал хотя
бы временную передышку, что в этот промежуток я сам себя буду конвоировать.
Мне показалось, что он в ответ едва заметно покачал головой в том смысле,
что гвардия умирает, но не сдается.
В это мгновенье самолет наш качнулся вниз, коровья поволока в его
взгляде настолько сгустилась, что смотреть на него стало просто неприлично,
и я отвернулся.
Удрученный всем этим, я еще раз заснул и уже спал до самой Москвы,
время от времени просыпаясь и оглядываясь на своего конвоира. Он продолжал
следить за мной, и взгляд его, особенно если он совпадал с приступами
тошноты, делался просто сентиментальным.
Самолет благополучно приземлился на Внуковском аэродроме. Пассажир мой
быстро пришел в себя и, первым покинув свое место, незаметно, но твердо стал
возле наших чемоданов.
Нас выпустили не сразу. Сначала выгрузили чемоданы, отвезли их на
порядочное расстояние от самолета, а потом уже пустили пассажиров.
Сейчас, когда чемоданы можно спокойно получить на аэровокзале, где они
двигаются к тебе по эскалатору, как пассажиры метро, все это может
показаться неправдоподобным. Но тогда так оно и было. Правда, следует
напомнить, что и самолет наш был не совсем обычный, полутранспортный, что
ли.
Кстати, мой тайный страж, когда стало ясно, что чемоданы уйдут отдельно
от нас, несколько растерялся. Он почувствовал, что теперь не сможет
одновременно следить за мной и за нашими чемоданами. Он даже умолял меня
взглядом выскочить нам обоим вслед за уходящим багажом, но я сделал вид, что
ничего не понимаю. В конце концов он протиснулся к дверце, чтобы самым
первым выйти. Оттуда, от дверцы, поверх голов он посылал мне
многозначительные взгляды, чтобы я стал рядом с ним. Но я в ответ на его
взгляд поежился, давая знать, что от дверцы слишком дует, и как бы слегка
встряхнулся, показывая неуместную легкость своего пальто.
Стали выпускать. Как только я дошел до трапа, страшный мороз рухнул на
меня мраморной плитой. Аэродром клубился вулканическими клочьями морозного
дыма. Сквозь клочья морозного дыма вдруг открывались неуклюже бегущие по
земле самолеты, и движение их напоминало смешноватую побежку орлов за
вольером зоосада. Справа вдалеке дьявольским фиолетовым светом светилось
небо Москвы.
Я побежал вслед за пассажирами к месту раздачи чемоданов. Они стояли у
аэровокзала прямо под открытым небом. Я протиснулся к ним и стал их жадно
оглядывать. Я заметил, что ни на одном из них не видно моего знака. Все-таки
я надеялся, что он обнаружится, как только разгребут всю кучу. Куча быстро
уменьшалась, а моего чемодана все не было. Я не учел, что мой
опознавательный знак хорошо различим только при определенном боковом
освещении.
Пассажиры быстро расхватывали свои чемоданы. Удача каждого из них
отдавалась во мне азартом паники, и, наконец, когда осталось всего
пять-шесть чемоданов, а моего все не было видно, я схватил какой-то похожий
чемодан, чтобы и мне хоть что-нибудь досталось.
-- Не ваш, не ваш! -- закричал человек, изо рта у него вырвались два
маленьких вулканических облачка. Это был мой страж.
-- А где же мой? -- спросил я в предчувствии полного краха.
-- Вот он! Вот он! -- закричал он, голосом перекрывая действия мороза и
грохот самолетов.
Я приподнял указанный им чемодан и повернул его верхней плоскостью в
сторону аэровокзальных огней. Мой карандашный знак просиял радужным пятном.
Я схватил чемодан за ручку и бросился со всех ног.
-- Подождите, выясним! -- донеслось до меня, но я не остановился.
Я выскочил на привокзальную площадь, чувствуя себя голым. Мороз оголил
меня. Метрах в десяти от меня стояло одинокое такси голубого цвета. Это была
какая-то новая машина неизвестной мне марки. Я заметил, что из окон такси
призывно и как бы раздраженно на мое опоздание мне машет по крайней мере
полдюжины рук.
Все это показалось мне довольно странным, и я остановился. Но тут шофер
выскочил из такси и закричал:
-- Давай, давай!
Я подбежал к машине, шофер распахнул багажник, сунул мой чемодан, мы
обежали машину и почти одновременно уселись в нее.
Я сел рядом с шофером. Шофер рванул с места.
-- Мне до гостиницы "Москва", -- сказал я шоферу, отдаленно намекая
задним пассажирам на неприкосновенность своей личности, как бы на ее
государственную принадлежность.
Всю дорогу я молчал, стараясь не шевелиться, чтобы не тревожить струи
ледяного воздуха, застрявшие в складках моей одежды.
У гостиницы "Москва" шофер стал, я расплатился с ним, после чего мы,
одновременно выстрелив захлопнутыми дверцами, помчались к багажнику.
-- Давай, давай! -- прокричал он, распахнув багажник, и я, выхватив
свой чемодан, ринулся в гостиницу.
Следует сказать, что в те времена в гостиницу "Москва" писателей
почему-то пускали. Позже нас стали направлять в гостиницу возле
Сельхозвыставки. Видимо, это делалось из педагогических целей: чтобы
писатели без особого труда могли посещать выставку, знакомиться с
достижениями народного хозяйства и тем самым лучше узнавать жизнь.
Я подошел к барьеру администраторши и протянул ей свой членский билет.
-- Хорошо, покажите паспорт, -- сказала она задумчиво, возвращая мне
билет.
Я почувствовал, что на ее весах мой билет с трудом дотянул до
необходимого уровня.
Паспорт у меня лежал в чемодане, и я полез за ним. Руки мои, все еще
деревянные от холода, плохо слушались. Потом мне показалось, что заело замки
на чемодане, и вдруг, покрываясь испариной, я догадался, что чемодан мой
закрыт на ключ, которого у меня никогда не было.
Я приподнял чемодан и стал рассматривать его верхнюю плоскость под
разными углами, но карандашное пятно исчезло.
-- Украли, -- выдохнул я и поставил чемодан на пол.
-- Что украли? -- спросила администраторша, оживляясь.
-- Чемодан, -- сказал я, -- заманили в такси и обменяли.
-- А что было в чемодане? -- спросила она, волнуясь от любопытства.
-- Деньги, -- сказал я. -- Книги, -- сказал я и, бросив чемодан,
устремился к выходу.
-- Сколько? -- услышал я вдогонку, пробегая по вестибюлю.
Швейцар, заметив, что я бегу, рефлекторно попытался меня остановить, но
я уже проскочил его и вылетел на клубящуюся морозом улицу.
Неисправимый провинциал, я решил, что их еще можно догнать. Прошло не
больше пяти--семи минут с тех пор, как я вышел из машины. Это была голубая
машина новой марки.
Мне повезло. Как раз кто-то выходил из такси.
-- Прямо! -- крикнул я шоферу, рухнув на сиденье рядом с ним.
-- Куда прямо? -- спросил он испуганно.
-- Прямо! -- повторил я, и он молча подчинился.
На площади Дзержинского мы нагнали голубую машину.
-- Держать за ней! -- крикнул я, наглея от горя.
Шофер молча и послушно вел машину. Возможно, он меня принял за кого-то
другого.
Кажется, на площади Ногина наша машина остановилась перед светофором в
потоке других машин. Голубая машина, которую мы преследовали, неожиданно
оказалась в третьем ряду. До этого она была в первом.
-- Заметает следы, -- сказал я, вглядываясь в поток, и вдруг заметил
еще одну, а потом еще одну голубую машину той же марки. Это были новые
"Волги", еще не виданные на периферии.
-- Завернем в гостиницу, -- сказал я шоферу, уже стыдясь за себя и
делая вид, что придумал другой, более остроумный маневр.
Возле конторки администраторши вокруг моего чемодана стояла небольшая
толпа. Швейцар представительствовал.
-- Надо открыть чемодан, -- сказал я, -- я уверен, что там лежат камни
или тряпки.
-- Не имеем права, -- ответила администраторша, -- я уже звонила в
милицию...
-- Ну и что?
-- Вот адрес, -- она протянула мне листок, -- они вам помогут.
Я взял чемодан и вышел на улицу. Не помню, как дошел до милиции. В
помещении, прохаживая излишек энергии, топтались бригадмильцы. Выслушав мой
рассказ, дежурный лейтенант провел меня в отдельную комнату.
-- Этот способ нам хорошо известен, -- кивнул лейтенант, -- сейчас
вскроем -- и все будет ясно.
-- Вскрывайте, -- сказал я,
-- Без понятых не имеем права, -- заметил он и вышел из комнаты.
Через минуту он вошел с двумя бригадмильцами. На лицах этих славных
ребят было написано скромное желание бороться с беспорядками и вообще
бороться. Лейтенант дал одному из них лист бумаги, ручку, и тог сел за стол.
Лейтенант поставил чемодан на стол и через мгновенье вскрыл его. Он
откинул крышку, вытащил из чемодана бутылку с какой-то жидкостью. Внутри
жидкости плавало существо, которое сначала мне показалось заспиртованным
зародышем, по потом, когда жидкость перестала колыхаться, в нем обнаружились
черты водоплавающей птицы.
-- Бутылка с лебедем, -- продиктовал лейтенант, -- предмет украшения.
Парень записал. Лейтенант отставил бутылку в сторону. Теперь он вытащил
кулек и, осторожно приоткрыв его, понюхал содержимое.
-- Рыба вобла, -- провозгласил лейтенант и положил кулек возле бутылки.
Парень записал и про воблу.
С видом опытного хирурга лейтенант осторожно вынимал из чемодана его
внутренности, сжато поясняя свои действия.
Между сушеной хурмой и пижамой лейтенант заявил:
-- Я уверен, что мы имеем дело с честным человеком.
-- Но как мы узнаем его адрес? -- спросил я.
-- Судя по содержимому, это чемодан семейного курортника, -- сказал
лейтенант, немного подумав. -- А семейный человек не может не получать
писем, потому что жена напоминает о себе, тем более когда муж на курорте.
-- Понятно, -- сказал я, хотя и не слишком разделял уверенность
лейтенанта.
К счастью, анализ лейтенанта подтвердился. На дне чемодана оказалось
несколько писем. Лейтенант пробежал одно из них и торжественно провозгласил:
-- Письма жены с обратным адресом.
На этом опись имущества была закончена, и лейтенант аккуратно вложил
все вещи в чемодан, сверяя по записи обратный порядок. Владелец чемодана жил
в одном из пригородов Москвы. Я уже собирался бежать, но лейтенант остановил
меня. Он набрал номер и позвонил в милицию того района. Сжато рассказав о
происшествии с чемоданом, он попросил узнать, нет ли телефона в квартире
владельца чемодана, чтобы предупредить хозяев о моем приезде.
Через минуту выяснилось, что телефона в квартире нет. Лейтенант на
прощание вручил мне телефон районного отделения милиции.
-- В случае чего -- звоните им, но я думаю, все обойдется хорошо, --
сказал он.
-- Можно, мы с вами поедем, -- предложил один из бригадмильцев, и лица
обоих скромно засветились желанием бороться за справедливость.
-- Что вы, спасибо, -- сказал я и, благодарно пожав руку лейтенанту,
ринулся к дверям.
-- Помните, -- остановил меня в дверях дежурный лейтенант, --
контрольные талоны аккредитива надо хранить отдельно.
Я еще раз поблагодарил его и бросился на улицу. Минут через сорок я
остановил такси у предполагаемого дома. Я попросил шофера подождать и вышел
на улицу. Дом стоял в глубине сквера, так что от улицы до него надо было
пройти метров пятьдесят. Был тихий морозный вечер. Над домами стояли
окаменевшие столбы дыма.
Похрустывая смерзшимся снегом, я пошел к дому. Метрах в пятнадцати от
него меня остановила странная картина. Рядом с подъездом, прижавшись к стене
и распластав руки, стоял человек. Казалось, он старается вжаться в стену,
чтобы быть незамеченным. Но кем? С минуту я простоял в раздумье, но делать
было нечего, и я стал приближаться к подъезду, стараясь не скрипеть снегом.
В тусклом свечении звездной ночи он продолжал неподвижно стоять, прижавшись
к стене на расстоянии прыжка от подъезда.
От первого удара буду защищаться чемоданом, -- решил я и потихоньку
подошел к подъезду. Человек тихо стоял, закрыв глаза и держась за стену
растопыренными руками. Я заметил, что пальцы руки, обращенной в мою сторону,
слегка шевелятся, как у слепого, ощупывающего предмет. Мне вдруг показалось,
что человек, стараясь сохранить равновесие, прислушивается к движению
земного шара в ледяном пространстве морозной ночи. Откуда-то сверху, из дома
доносилась тихая, приглушенная музыка. В какое-то мгновенье она соединилась
с этим человеком -- я понял, что он оттуда и что он пьян.
Я вошел в подъезд, поднялся на второй этаж и позвонил. Почти сразу мне
открыла какая-то женщина. Я назвал фамилию владельца чемодана.
-- Да, они дома, -- сказала женщина, пропуская меня в коридор
коммунальной квартиры. По глазам ее было видно, что она что-то знает, но
хочет знать все.
Я постучал в дверь. Мне открыла юная девушка с распущенными волосами.
-- Пожалуйста, -- сказала она, широко улыбаясь.
Я вошел, и вот что открылось моему взору. Мать и отец девушки, стоя на
корточках перед раскрытым чемоданом, очарованно рассматривали мои
аккредитивы. Мои ценные бумаги, высовываясь из чемоданного кармашка,
разливали в этой небогатой комнате милый и пошловатый свет нечаянного
счастья. Помню, к моей радости примешалось некоторое разочарование. Мне
кажется, я в глубине души надеялся застать хозяев за чтением моей книжки в
семейном кругу.
Но ведь они еще не знают о содержании книги, подумал я и ринулся
обнимать слегка погрустневших хозяев.
...Оказывается, мой спаситель последним сходил с такси и поэтому не
знал, с кем из остальных обменялся чемоданом.
А примерно с полчаса тому назад приходил милиционер и предупредил,что я
приеду.
Вот где забота о человеке, подумал я, мысленно утирая слезы умиления.
Но больше я им не дал говорить. Я заговорил сам.
Я говорил, как размороженная труба барона Мюнхаузена. Продолжая
говорить, я выхватил из чемодана одну из своих книг, достал из кармана все
тот же химический карандаш и, не замолкая ни на секунду, сделал им длинное
посвящение, полное намеков на всемирное братство.
Пока я говорил, хозяйка закрыла мой чемодан, и радужное пятно на его
плоскости заиграло всеми своими нефтяными переливами.
Постукивая ногтем по обложке, как бы давая знать, что истинные
сокровища здесь, а не в бренных аккредитивах, я всучил растерянному хозяину
свою книжку.
После этого я страстно пожал поочередно руки своим хозяевам и подошел к
девушке. Почему-то я решил, что правильней будет ее поцеловать в сияющее
личико. Что я и сделал. Она мне показалась ослепительно прекрасной. Позже я
прочел в одной книжке, что голод освежает и обостряет зрение. Наверное, так
оно и есть -- я был голоден и взволнован. Но, конечно, было бы ошибочным
делать из этого наблюдения вывод, что художников надо держать в голоде,
чтобы они всегда были в форме.
Уже уходя из комнаты, я вдруг почувствовал, что хозяин повис на моей
шее.
-- Что? -- спросил я, обернувшись. Мне показалось, что мы достаточно
тепло попрощались.
-- Чемодан, -- проговорил он в предобморочном состоянии.
Оказывается, уходя, я снова прихватил его чемодан. Мне сунули мой
чемодан и вывели из комнаты. Женщина, открывавшая мне дверь, высоко подняв
голову, прошелестела из коридора в кухню. Я счел своим долгом остановиться и
поблагодарить ее за услугу. Почти не глядя, она сухо кивнула мне в ответ, из
чего я понял, что она еще не охвачена идеей всемирного братства.
Пьяного у подъезда уже не было. Из плотно закупоренного дома, откуда-то
сверху просачивалась тихая музыка и нарастающая путаница человеческих
голосов. Боясь потерять причитающуюся мне долю веселья, я побежал к такси.
...Часа через два я вошел в гостеприимную московскую квартиру, полную
друзей и доброжелательных незнакомцев. Я успел вовремя. Еще не тронутый
городок закусок стоял на столе в ожидании нашествия. Сияли женские лица и
апельсины. Столичная водка сверкала в бутылках строгим блеском Кастальского
ключа. Стоит ли говорить, что в эту славную ночь я выдышал весь холод этого
беспокойного дня. Тем не менее новое теплое пальто я все-таки купил в один
из ближайших дней.
--------
Лов форели в верховьях Кодора
Рано утром я проснулся и вспомнил, что еще с вечера собирался половить
форель. Наверное, от этого и проснулся. Я приподнял голову и огляделся.
Ребята спали в самых странных позах, словно, неожиданно застигнутые сном, не
успели закончить каких-то движений. В окно струился сиреневый свет. Было еще
очень рано. Голые бревенчатые стены помещения слегка золотились, от них
пахло свежей смолой.
Целую неделю мы бродили в горах по местам боев за оборону Кавказа.
Поход этот давно был задуман студентами географического факультета во главе
с моим другом, преподавателем физкультуры Автандилом Цикридзе. Он-то мне и
предложил выехать с ними в горы. Я охотно согласился.
В последний день, подгоняемые нехваткой продуктов -- не учли аппетит
студентов, -- мы сделали самый длинный переход и к вечеру дошли до села.
К счастью, палатки разбивать не пришлось, потому что начальник местной
милиции гостеприимно предоставил нам помещение, не то бывший склад, не то
будущий клуб, где мы и расположились на ночлег. Он появился с удочкой в
руке, когда мы, скинув с себя рюкзаки, блаженно вытянув ноги, лежали на
полянке у речной излучины.
Спустившись по очень крутому обрывистому склону, он стал деловито
забрасывать удочку, видимо, в хорошо известные ему бочажки. Забросит,
поковыряет немного удочкой и вытащит форель. Снова несколько шагов, снова
забросил, слегка подергал, поковырял -- и снова форель. Издали было похоже,
что он просто натыкал форель на длинную тонкую иглу лески. В полчаса наловив
дюжину отличных форелей, он неожиданно, без всякой видимой причины, словно
выполнив ежедневную норму отлова, смотал удочку и подошел к нам.
В тот же вечер, пересилив усталость, мы с одним студентом вырезали
удилища из лесного ореха и смастерили себе удочки. Звали его Люсик. В
некоторых абхазских деревнях называют детей русскими именами, а то и просто
русским словом. Как правило, это звучное, часто повторяемое по радио слово.
Так, я знал одного парня по имени Война. Может быть, слегка встревоженный
своим именем, он обычно держался подчеркнуто миролюбиво.
Люсик тоже, словно зачарованный своим женским именем, был застенчив и
отличался от остальных ребят никогда не переходящей в подобострастие точной
почтительностью. Складный и крепкий, как маленький ослик, он своей
необыкновенной выносливостью сумел посрамить самых сильных участников
похода, среди которых было два культуриста.
...Я вынул из вещмешка большой складной нож, две спичечные коробки --
одну с икрой, а другую с запасными крючками -- и задвинул его к стене.
Коробку с икрой мне дал один человек, который приходил к нашему костру,
когда мы стояли лагерем у подножья Маруха.
Он прилетел на вертолете геологов, которые еще до нас расположились и
работали в этих местах. Это был полнеющий блондин лет тридцати с небольшим,
в новеньких шортах, в тяжелых, тоже новеньких, ботинках скалолаза и с
альпенштоком в руке. Часа два он просидел с нами у костра, неназойливо
интересуясь нами и нашим походом. Он назвал себя, но я тут же забыл его имя.
Кто-то из ребят, когда это пришлось к месту, спросил у него, где он
работает.
-- В одном высоком учреждении, -- сказал он, добродушно улыбнувшись,
как бы намекая на относительность служебных высот по сравнению с той
высотой, на которой все мы теперь находимся. Каламбур так и остался не
проясненным, да нам и не очень было интересно узнавать, где он там работает.
На следующее утро, когда мы уходили, он принес этот спичечный коробок с
икрой. Вечером он слышал, как я жаловался на то, что местная форель не берет
на кузнечиков, а черви здесь почему-то не попадаются.
-- По-видимому, земля, как и всякий продукт, червивеет в более теплых
местах, -- сказал я неожиданно для себя.
Он понимающе кивнул головой, хотя я и сам не слишком понимал смысл
этого шизофренического образа. И вот на следующее утро он приносит икру.
Такая внимательность тронула меня, и я пожалел, что забыл его имя, но
теперь переспрашивать было неудобно. По крайней мере я старался сделать вид,
что поверил в его работу в одном высоком учреждении, хотя, возможно, он
этого и не заметил. То есть не заметил моего старания.
Когда мы уходили гуськом со своими вещмешками, он стоял поблизости от
вертолета в своих новеньких шортах с альпенштоком в одной руке и сванской,
тоже новенькой, шапочкой в другой, помахивая нам этой шапочкой, и я
окончательно простил ему этот невинный альпийский маскарад. Тем более что
все это вместе, он и вертолет на зеленой лужайке в окружении суровых гор,
выглядело чрезвычайно красиво и могло быть использовано в качестве рекламы
авиатуризма.
...Я застегнул карманы вещмешка, ощупал себя, стараясь вспомнить, не
забыл ли чего, и встал. Люсика я решил не будить. Проснется -- сам придет,
подумал я. Может, человек передумал, и вообще рыбачить лучше одному.
На столе, румянясь коркой, лежало несколько буханок белого хлеба.
Вечером начальник милиции сходил к продавцу, и тот, открыв магазин, выдал
нам хлеб, масло, сахар и макароны. Видеть хлеб в таком количестве было
приятно.
Я подошел к столу, достал нож и отрезал себе большую горбушку. Хлеб
скрипел и пружинил, пока я его резал. Один из мальчиков, не просыпаясь,
чмокнул губами, как мне показалось -- на звук разрезаемого хлеба.
Тут же стоял котелок, наполненный сливочным маслом. Я густо намазал
горбушку, надкусил и невольно оглянулся на чмокнувшего губами. На этот раз
он ничего не почувствовал.
Я вышел на веранду и, пристукнув черенок ножа о перила, закрыл нож.
Иначе он почему-то не закрывался.
Тут только я заметил, что внизу у крыльца возле удочек, прислоненных к
стене, стоял Люсик.
-- Давно встал? -- спросил я, жуя.
-- Нет, -- поспешно ответил он, вскинув на меня большие ясные глаза
птицы феникс. Видно было, что он боится, как бы я не почувствовал неловкости
за то, что он ждал меня.
-- Поди отрежь себе, -- сказал я и протянул ему нож.
-- Не хочу, -- замотал головой Люсик.
-- Иди, говорю, -- повторил я, надкусывая свой бутерброд.
-- Клянусь мамой, я так рано не люблю, -- сказал Люсик и, сморщив
коротенький носик, приподнял брови почти до самой своей школьной челки.
-- Тогда пошли копать червей, -- сказал я и спустился с крыльца.
Люсик взял обе удочки и пошел за мной.
Мы шли по деревенской улице. Налево от нас высились общественные
здания: правление колхоза, столовая, золотящийся стругаными бревнами амбар.
Строения эти стояли у самого обрыва. Внизу, под обрывом, шумела невидимая
отсюда река. Справа шло кукурузное поле. Кукуруза уже дозревала, на крепких
плодах усохшие косички стояли торчком. Улица была пустой. Три свиньи местной
породы, черные и длинные, как снаряды, медленно перешли улицу.
Небо было бледно-зеленое, нежное. Впереди на южной стороне небосвода
сияла огромная мохнатая звезда. Больше на небе не было ни одной звезды, и
эта единственная, казалось, просто зазевалась. И пока мы шли по дороге, я
все любовался этой мокрой, как бы стыдящейся своей огромности, звездой.
Горы, еще не озаренные солнцем, были темно-синими и мрачными. И только
скалистая вершина самой высокой горела золотым пятнышком -- она уже
дотянулась до солнца.
Справа за кукурузником открылся школьный дворик с маленькой, очень
домашней школкой. Двери одного из классов были открыты. Все классы выходили
на длинную веранду с крылечком. В конце веранды стояли парты, нагроможденные
одна на другую.
Мимо школьного дворика на улицу выходила дорога, занесенная галькой и
крупными камнями -- следами ливневых потоков.
Здесь мы решили попробовать. Я еще доедал свой бутерброд, а Люсик,
прислонив к забору удочки, начал выворачивать камни.
-- Есть? -- спросил я, когда он, приподняв первый камень и все еще
держа его на весу, заглядывал под него. Словно, не окажись под камнем
червей, он хотел поставить его на то же место.
-- Есть, -- сказал Люсик и отбросил камень.
Доев последний кусок, я почувствовал, что очень хочется курить. Но я
знал, что у меня в верхнем кармане ковбойки только три сигареты, и решил
перетерпеть. Я только вытащил оттуда спичечный коробок, высыпал из него
спички и приготовил пустой коробок для червей. Люсик уже собирал их в
железную коробку.
Выворачивая камни, мы потихоньку подымались вверх. Червей все-таки
попадалось мало. Под некоторыми камнями совсем ничего не было. Маленький
Люсик порой выворачивал огромные камни. Чувствовалось, что руки его привыкли
к работе, что вся его упорная фигурка привыкла одолевать сопротивление
тяжести.
Потихоньку подымаясь, мы поравнялись с помещением школы. Внезапно,
подняв голову, я заметил на веранде женщину. Она выжимала в ведро мокрую
тряпку. Я очень удивился, что не заметил ее прихода. Еще больше я удивился,
разглядев, что это светловолосая русская женщина. Было странно ее здесь
видеть.
-- Здравствуйте, -- сказал я, когда она повернула голову.
-- Здравствуйте, -- -ответила она приветливо, но без всякого
любопытства.
Из открытого класса вышла девочка-подросток с веником в руке. Она
сунула его в то же ведро, стряхивая, несколько раз хрястнула им о крыльцо и,
молча посмотрев на нас, вошла в помещение. Она была очень хороша и, когда
уходила, прямо и неподвижно держала спину, чувствовала, что на нее смотрят.
Очарование ее личика заключалось, пожалуй, в каком-то редком сочетании
восточной яркости и славянской мягкости черт.
Я посмотрел на Люсика. Удивленно приоткрыв рот, он лупал своими
наивными глазами птицы феникс.
-- А эта откуда взялась? -- спросил он у меня по-абхазски.
-- Приезжай годика через три, -- сказал я.
Люсик вздохнул и взялся за очередной камень. Я тоже наклонился.
Было слышно, как на веранде женщина шваркает тряпкой, и гонит воду по
полу. Наверное, думал я, послевоенная голодуха занесла ее невесть как в это
горное село. А потом родила от какого-то свана девочку, так и осталась
здесь, решил я, сам удивляясь своей проницательности.
-- Как спуститься к реке? -- спросил я.
Она разогнулась и слегка поводила запрокинутой головой, чтоб отпустило
затекшую шею.
-- А вон, -- вытянула она голую, мокрую по локоть руку, -- дойдете до
дома и сразу вниз.
-- Я знаю, -- сказал Люсик.
Снова вышла девушка с веником.
-- Дочка? -- спросил я.
-- Старшая, -- подтвердила она с тихой гордостью.
-- А что, еще есть? -- спросил я.
-- Шестеро, -- улыбнулась она.
Этого я никак не ожидал. Для женщины, родившей шестерых, она была
слишком моложава.
-- Ого, -- сказал я, -- а муж что, в школе работает?
-- Председатель колхоза, -- поправила она и добавила, снова кивнув на
дом через дорогу: -- Так это ж наш дом.
Дом едва виднелся сквозь фруктовые деревья, но все же было видно, что
этот ладный просторный дом вполне может быть председательским.
-- Я работаю на метеостанции, -- пояснила она, -- а здесь я так,
прирабатываю...
Девушка, которая все это время прислушивалась к разговору, теперь
отряхнула веник о крыльцо и, строго посмотрев на мать, вошла в класс, все
так же прямо и неподвижно держа спину.
-- Не трудно? -- спросил я, стараясь вместить в вопрос и хозяйство, и
детей, и, главное, жизнь среди чужого народа.
-- Ничего, -- сказала она, -- дочка помогает...
Больше мы ни о чем не говорили. Набрав червей, мы взяли свои удочки и
пошли. Я оглянулся, чтобы попрощаться, но они в это время вносили в
помещение парты и нас не заметили.
Проходя мимо дома напротив школы, я увидел четырех светлоголовых и
темноглазых малышей. Ухватившись руками за новенький штакетник, они смотрели
на улицу.
-- Кто твой папа? -- спросил я у самого старшего, мальчика лет шести.
-- Прэдсэдатэл, -- проклокотал он, и я заметил, как пальцы его вжались
в штакетник.
Мы свернули с дороги и стали спускаться по очень крутой тропинке.
Мелкие камушки скатывались из-под ног. Иногда, чтобы притормаживать, я
опирался на удочку. С обеих сторон нависали кусты дикого ореха, бузины,
ежевики. Одна ежевичная ветка была так густо облеплена черными пыльными
ягодами, что я не удержался.
Я поставил удочку и, придерживая ее подбородком, чтоб не скатилась с
плеча, осторожно притянул ветку и другой рукой набрал полную горсть ягод.
Сдунув пушинки, я высыпал в рот холодные сладкие ягоды. На ветке было еще
много ягод, но я решил больше не отвлекаться и прошел дальше. Шум реки
становился все слышней, хотелось поскорее выйти к берегу.
Люсик ждал меня внизу. Как только я вышел на берег, лицо обдало
прохладой. Река гнала над собой поток холодного воздуха.
Близость воды еще сильней возбудила нас, и мы, хрустя галькой
пересохших рукавов, двинулись к ней. Метров за десять до воды я сделал
Люсику знак, чтобы он не разговаривал, и, уже стараясь не хрустеть галькой,
мы подкрались к самой воде. Так учил меня один хороший рыбак. Мне было
смешно смотреть, как он почти ползком подходит к воде, словно подкрадывается
к дичи, но когда он наловил десятка два форелей, а я взял за целый день
всего две невзрачные форелинки, пришлось поверить в преимущество опыта.
Люсик знаками показал мне на что-то. Я посмотрел вниз по течению и
увидел метрах в пятидесяти от нас парня с удочкой. Я его сразу узнал: это
был студент из нашей группы.
Было неприятно, что он опередил нас. Мы даже не знали, что он
собирается рыбачить. Словно почувствовав, что мы смотрим на него, он
оглянулся. Я знаком спросил у него: мол, как? Он вяло отмахнулся: мол,
ничего. На лице его угадывалась гримаса разочарования. Он отвернулся к
удочке и застыл.
Раз так, подумал я, можно считать, что он пришел с нами и мы
одновременно начали рыбачить. Ведь рыба не знает, что он раньше пришел... Я
знаками велел Люсику отойти пониже. Он отошел.
Я вынул из штормовки спичечный коробок, вытащил толстого червя и
насадил на крючок, оставив шевелящийся хвостик.
В этом месте река раздваивалась, образуя длинный, поросший травой и
мелким ольшаником остров. Основной рукав был по ту сторону. Этот начинался с
небольшого переката, возле которого я заметил маленькую глубокую заводь. Я
подкрался к ней и, придерживая одной рукой леску за грузило, другой оттянул
удочку так, чтобы чувствовать необходимый размах и заброс получился
поточней. Я слегка взмахнул удочкой и отпустил леску. Грузило шлепнулось в
заводь.
Главное, не запутаться, не зацепиться, думал я, стараясь не давать
слабину, чтобы крючок не отнесло за какой-нибудь подводный камень или
корягу. Что-то ударило по леске, и рука моя невольно сделала подсечку. На
крючке ничего не было. После нескольких таких ударов я понял, что это не
клев, а удар подводных струй, и все-таки кисть моей руки, сжимавшей удилище,
дергалась, как от электрического разряда. Сознание каждый раз на какую-то
долю секунды отставало от рефлекса.
Тук! -- услышал я неожиданно и усилием воли остановил руку.
Все еще сидя на корточках и очень волнуясь, я стал ждать нового клева,
стараясь подготовить себя к мысли не дергать рукой, когда ее почувствую.
Сейчас ударит, говорил я себе, надо перетерпеть. В самом деле, рыба
снова притронулась к наживке, и рука моя почти не дрогнула. На этот раз рыба
была еще осторожней. Вот и хорошо, думал я, вот так несколько раз
перетерпеть, пока не почувствую, что она цапнула добычу.
Удар рыбы, подсечка -- и в следующий миг мокрая, сверкающая форель
трепыхалась в воздухе. Я перегнул отяжелевшее удилище в сторону берега, и
перед моими глазами закачалась леска с трепещущей тяжелой рыбой. От волнения
я не сразу поймал ее. Наконец ухватился за нее одной рукой, плотно зажал,
чувствуя живой холод ее тела, осторожно положил удилище и, еще крепче сжимая
рыбину, другой рукой вытащил крючок из ее беззвучно икающего рта...
Такую крупную я никогда не ловил. Она была величиной с кукурузный
початок. Спина ее была усеяна красными пятнами. Я осторожно расстегнул
клапан штормовки и вывалил ее туда. Снова застегнул. В кармане она
затрепыхалась с новой силой. Там же у меня лежал нож.
Я решил, что она побьется о черенок, и, снова открыв карман, осторожно,
чувствуя холод рыбы тыльной стороной ладони, вытащил нож, переложил его в
другой карман и снова застегнул карман с рыбой.
Я разогнулся, чувствуя, что надо слегка развеяться от слишком большой и
потому несколько тошнотворной дозы счастья. Я глубоко вздохнул и огляделся.
Вода заметно посветлела, а поток воздуха, несшийся над ней, потеплел. Горы
на той стороне реки все еще сумеречно синели. Но те, что были за спиной,
золотились всеми вершинами.
Ниже по течению недалеко от меня стоял Люсик. Я понял, что он ничего не
заметил, а то бы сейчас смотрел в мою сторону. Люсик раньше никогда не
рыбачил. Только здесь, в горах, он два раза пробовал со мной половить
форель. Но рыбалки не получалось, и потому он еще не испытал настоящего
азарта.
Вообще среди абхазцев редко встретишь рыбака. Для народа, испокон веков
жившего у моря, это странная особенность. Я думаю, так было не всегда. Мне
кажется, несчастное переселение в Турцию в прошлом веке захватило прежде
всего жителей приморья и речных долин. Вместе с ними, наверное, и оборвался
для абхазцев рыбный промысел.
Если в народной памяти, подумалось мне, могут быть провалы, забвенье
таких зримых промыслов, то как же надо беречь более хрупкие ценности, чтобы
они не исчезли, не улетучились...
Студент, который пришел раньше нас, переменил место.
Как-то он сказал, что у них с отцом моторная лодка и они часто рыбачат
в море. Я спросил у него, не продают ли они рыбу, потому что на моторке
почти всегда можно найти косяк, а уж если попался хороший косяк, то вдвоем
на самодурах можно наловить очень много рыбы.
Он твердо посмотрел мне в глаза и сказал, что они с отцом ни-ког-да не
продают рыбу. Я почувствовал, что он обиделся. А ведь я его не хотел
обидеть.
Я снова наживил крючок и забросил леску. Теперь я удил стоя. Я
чувствовал, что рыбалка не может не получиться. Не знаю почему, но я в этом
был уверен.
Через некоторое время я снова почувствовал клев и старался не шевелить
кистью. Несколько слабых ударов, а потом все смолкло, но я очень долго ждал,
стараясь ее перехитрить. Однако ничего не получалось, и я вытащил леску.
Оказалось, что наживки на крючке нет. Видно, рыба ухитрилась ее склевать, а
я все ждал, когда она схватит голый крючок.
Я снова наживил крючок и осторожно забросил леску. Леска плавно
кружилась в маленьком водовороте заводи, а если выходила из нее, я легким
толчком удилища возвращал ее на место. Так как все еще не клевало, я решил
давать леске немного уйти по течению вниз, а потом подымал против течения,
стараясь соблазнить большее количество смельчаков.
Пойманная форель шлепала меня по животу, и каждый раз, когда я ее
чувствовал, я снова набирался терпения.
Наконец я вытащил небольшую форель и положил ее в карман. Замершая было
первая форель затрепыхалась вместе со второй. Я подумал, что она
обрадовалась появлению второй форели, возможно, та возбудила в ней какие-то
надежды. Но потом я решил, что вторая форель своими мокрыми кислородными
боками оживила первую. Я сел на корточки, раскрыл карман штормовки и влил в
него несколько пригоршней свежей воды.
Теперь форели шлепали в воде и временами почти благодарно толкали меня
в живот, вызывая во мне странное ощущение глуповатой радости.
Больше мне на этом месте ничего не попадалось, и я решил сменить его. Я
вытащил леску, обвил ее вокруг удилища и всадил крючок в его мягкую свежую
древесину.
Можно было пойти вверх по течению, но недалеко отсюда река накатывала
на крутой, обрывистый берег, который отсюда никак нельзя было пройти. Чуть
подальше берег был гораздо доступней, но отсюда пройти туда было никак
невозможно. Я пошел вниз по течению.
Солнце уже сняло вовсю и приятно пригревало. Из-за горы осторожно
выползал туман. Вода на мелководье была прозрачной, и каждый камушек
радостно сиял, отбрасывая на песчаное дно дрожащую тень. Временами на дне
без всякой видимой причины вспыхивали и гасли маленькие песчаные смерчи.
Я подошел к Люсику. Он стоял по пояс в воде и, наклонившись, рылся в
ней руками, к чему-то прислушиваясь своими большими глазами птицы феникс.
Одежда его, прилежно сложенная, лежала на берегу.
-- Зацеп? -- спросил я, подходя.
-- Никак не могу достать, -- неожиданно сказал он голосом старичка.
Бедняжка от холода осип.
-- Выходи, -- сказал я и поднял его удилище.
-- Крючок пропадет, -- просипел Люсик голосом бережливого старичка и
неохотно вышел из воды. От холода он весь потемнел.
Я натянул леску и осторожно дернул, стараясь, чтобы поводок оторвался у
самого крючка. Леска ослабла, и я вытащил ее на берег.
Я вынул коробку с крючками и, достав крючок, привязал его к поводку.
Придерживая одной рукой крючок, я взял зубами конец поводка, затянул его изо
всех сил и даже перекусил кончик, что мне обычно не удавалось.
-- Вот и все, -- сказал я, выплевывая кончик поводка.
-- А вы что-нибудь поймали? -- спросил Люсик, не попадая зубом на зуб.
-- Две, -- сказал я и открыл карман штормовки. Люсик сунул туда руку и
вытащил большую форель. Она все еще была живой.
-- Какая здоровая, -- просипел Люсик, подрагивая. -- У меня трогает, но
не берет.
-- Л ты не спеши подсекать, -- сказал я и, когда, он положил назад
рыбу, подошел к воде и снова налил в карман несколько пригоршней свежей
воды.
-- Разве мы не уходим? -- спросил Люсик.
-- Что ты, -- сказал я и пошел дальше.
-- Тогда я немного половлю и пойду, а то ребята ждут, -- крикнул мне
вслед Люсик. Голос у него немножко прорезался.
Не оглядываясь, я кивнул ему и пошел дальше. Далеко впереди маячила
фигура того студента. Он снова сменил место. Он часто менял место -- верный
признак не удачи.
Мне захотелось остаться совсем одному, и я решил, нигде не пробуя,
обойти студента и начать ловить ниже по реке. Я был уверен, что тут он везде
перепугал рыбу и ловить не стоит, хотя попадались очень хорошие места.
Все-таки у одного бочажка я не удержался и попробовал. Почти сразу
клюнуло, но потом клев прекратился, и я, жалея время и в то же время пытаясь
его оправдать, упорно ждал.
Тук-тук! -- клюнуло дуплетом. Я подсек и вытащил форель. Молодец,
подумал я о себе, вот хватило терпения и пожалуйста -- форель.
Только я ее хотел взять в руку, как она дернулась с крючка и упала на
берег. Я бросил удилище и попытался прихлопнуть ее, но она с каким-то
отчаянным проворством уползла в воду. Казалось, от ужаса у нее на брюхе
выросли лапки и она, перебирая ими, плюхнулась в воду.
Проклиная себя за остановку, я кое-как свернул леску и почти бегом
отправился дальше.
Студент стоял по колено в воде и удил на мелководье. Здесь река сильно
шумела на множестве маленьких порожков, и он не заметил, как я к нему
подошел. Вся его фигура говорила, что он не верит в затею, а так,
забавляется от нечего делать.
-- Как дела? -- крикнул я.
Обернувшись, он покачал головой.
-- А ты? -- спросил он.
Река заглушала голоса, и я пальцами показал, что поймал две рыбы. Я
вытащил из кармана большую форель и показал ему.
Я пошел дальше и решил не останавливаться до тех пор, пока не найду
самого прекрасного места.
Это был огромный розовато-сиреневый валун. Между ним и берегом
проходила узкая кромка воды, и по эту сторону от валуна виднелась глубокая
заводь, и я знал, что по ту сторону от валуна тоже должно быть глубокое,
тихое место.
Я снова почувствовал волнение и стал прокрадываться к валуну, стараясь
не шуметь галькой. Я неслышно подошел к самой кромке воды, прислонил удилище
к валуну и вспрыгнул на него.
Валун был холодный и скользкий. С этой стороны он еще не просох от
росы. Я втянул удилище и, стараясь не поскользнуться, пробрался на вершину
валуна. Она была сухая. По обе стороны от валуна зеленели глубокие, тихие
заводи.
Достойному месту -- достойную наживку, решил я и, стараясь не
высовываться из-за валуна, достал из кармана коробок с икрой. Я надавил
пальцем и открыл туго поддающийся коробок. Это была необыкновенная икра. Я
такую никогда не видел, даже на Командорских островах, где за икрой ходят с
ведрами и лукошками, как по ягоды. Огромные, янтарные, почти со смородину
каждое, слипшиеся крепкой гроздью, лежали зерна икры.
Видно, и в самом деле, подумал я, этот товарищ работает в каком-то
высоком учреждении... Интересно, какая рыба мечет такую икру? Вот бы
спросить у него.
Солнце приятно пригревало спину. Река тихо шумела. Глубокая заводь
заманчиво зеленела. Икринки благородно просвечивали в солнечных лучах. Я
насадил на крючок две икринки одну за другой, слегка примял их, чтоб они
слиплись, и сбросил леску вниз, все еще стараясь не высовываться.
Несколько мгновений красное пятнышко икры мерцало в зеленой глыбе воды,
а потом исчезло. Я почувствовал, что грузило стукнулось о дно, слегка
натянул леску и замер. Через некоторое время я приподнял удилище, несколько
раз поводил его, слегка поворачивая сначала в одну сторону, потом в другую,
а потом снова опустил грузило на дно. Я старался создать под водой образ
играющего соблазна, такой прелестной и легкомысленной царевны-икринки.
Торк! -- вдруг почувствовал я на ходу. Замер, ожидая второго удара.
Форель медлила. Казалось, она сама не может поверить, что ей привалило такое
счастье. Я слегка двинул удилищем, и снова форель притронулась к наживке. Я
решил снова двинуть леской, но сделать движение более широким и не
останавливаться после первой поклевки, а двигать дальше, создавая образ не
только движущегося, но и уходящего соблазна, чтобы разжечь ее на более
решительные действия.
Торк, торк, торк, торк! Я подсек. Она сильно дернулась в глубину, но я
уже взмахнул удилищем, и форель тяжело задрыгалась в воздухе. Сначала, когда
она дернулась вглубь, и потом, когда выходила из реки, она мне показалась
огромной сквозь толщу воды, но она была не такой большой, как первая. Но все
равно она была большой.
Как только я впустил ее в карман, все три рыбы ожили и зашлепали
остатками воды. Казалось, новый заключенный своим появлением оживлял
обессиленных узников.
Я посмотрел вниз, на другую сторону валуна. Эта сторона была освещена
солнцем, и вода была более светлой. Все же солнце не могло просветить ее до
дна. Вода была очень глубокой. Теперь я решил половить с этой стороны и
равномерно вылавливать рыбу по обе стороны от валуна.
Я снова наживил крючок двумя икринками, уселся поудобней, чтобы не
налегать на карман с рыбами, и забросил леску. Теперь не надо было спешить.
Солнце приятно пригревало валун. От камня исходил бодрый, кремнистый запах
здоровой старости. Я вынул сигарету из ковбойки и закурил.
Я с наслаждением выкурил сигарету, немного удивляясь, что нет никакого
клева. Чуть ниже валуна река опять разделялась на два рукава, образуя
низенький песчаный остров, кое-где покрытый кустиками травки, с одиноким,
искривленным в сторону течения каштановым деревцем. Хорошо бы на этом
островке поваляться, позагорать, подумал я. В жару можно было бы прятаться в
тени этого деревца. Видно было, что островок заливает не только весной, но и
после каждого ливня в горах.
Я бросил окурок и еще немного подождал, удивляясь, что нет никакого
клева. Может быть, подумал я, в этой высветленной солнцем воде они видят
леску и боятся?
Я перешел на другую сторону валуна и почти сразу взял огромную форель,
как мне показалось после долгой неудачи на той стороне. Она была н в самом
деле большая. Она была больше предыдущей, хотя, конечно, и меньше самой
первой. Да не лосось ли, вдруг подумал я о первой форели. И вообще, где
граница между крупной форелью и маленьким лососем?
Время от времени возле меня стало раздаваться какое-то щелканье, но я
не обратил внимания. А потом мне снова попалась довольно приличная форель.
Я забросил леску и вдруг снова услышал какое-то щелканье. "Что за
черт?" -- подумал я и посмотрел вокруг.
Я поднял голову и увидел наверху, прямо над обрывистым склоном, дюжину
ребятишек. Некоторые держали в руках портфели. Поняв, что я их заметил, они
обрадовались, и те, что были без портфелей, разом взмахнули руками. Через
мгновенье несколько маленьких яростных камушков защелкало и зацокало вокруг
моего валуна.
Я погрозил кулаком, чем привел эту маленькую банду в неистовую радость.
Они весело запрыгали, залопотали, а те, что все еще держали портфели,
побросали их, и через мгновенье десяток камушков посыпался вниз. Ни один из
них до валуна не долетел, но некоторые, отскакивая от прибрежной гальки,
самыми неожиданными дурацкими рикошетами щелкали по валуну и булькали в
воду.
Я страшно разозлился и, поднявшись, погрозил на этот раз обоими
кулаками, чем доставил им, судя по дружному воплю, неслыханное наслаждение.
Снова посыпался град камней.
Тогда я решил сделать вид, что не обращаю на них внимания. Они
покричали мне несколько раз, но я сделал вид, что поглощен ловлей. Хотя
какой уж там лов. Я сидел, послеживая за берегом, куда теперь равномерно,
чтоб я не забывался, они швыряли маленькие злые камушки.
Я решил, что надо менять место. Мне захотелось перейти оба рукава и
выйти на тот берег. Этот берег почти везде проглядывался с дороги, и я
почувствовал, что здесь они меня не оставят в покое.
Как только я слез с валуна и пошел вниз по течению, что маленькими
негодяями правильно было расценено как бегство с поля боя, я услышал за
своей спиной свист и победное гиканье.
Я нашел мелководье и, вступив в жгучую, ледяную воду, перешел рукав.
Местами вода была почти по пояс и сильно толкала меня вперед. Я старался не
поскользнуться. Мокрые кеды делаются очень неустойчивыми. Рыбы в кармане,
почувствовав близость родной стихии, подняли переполох.
Уже на отмели островка я услышал за спиной далекий школьный звонок. Я
оглянулся и увидел наверху на дороге бегущие фигурки маленьких разбойников.
Тьфу ты, подумал я и неожиданно рассмеялся. Вода охладила мою ярость. Но
теперь возвращаться назад не хотелось, и я пошел дальше. Перешел второй
рукав и вышел на узкий зеленый берег. Почти вплотную к нему подходил буковый
и кедровый лес. Выше по течению огромный бук низко, почти горизонтально
накренился над водой. Ветви дерева уютно зеленели над несущимися струями.
Так как хорошего места поблизости не было видно, я решил попробовать
ловить на самой стремнине. Теперь это было нестрашно, потому что я и так был
весь мокрый. Я наживил крючок, выбрал глазами место поглубже и подошел к
нему, насколько мог.
Клева не было. Я уже хотел было выйти на берег, как вдруг почувствовал,
что леска за что-то зацепилась. Я решил не жалеть крючка и потянул за
удилище. Леска туго натянулась, лопнула и сразу же всплыла. Оказывается,
зацепился не крючок, а грузило.
Еле передвигая окоченевшие ноги, я вышел из воды. Запасного грузила у
меня не было. Я нашел продолговатый, сужающийся к середине камушек и
привязал его к леске. Конечно, это была неважная замена, но хоть что-нибудь.
Я решил попробовать удить с поваленного бука и направился к нему. После
скользкого каменистого дна ступать по траве было приятно. В кедах
почмокивала вода, иногда выплескиваясь сквозь дырочки шнуровки. Ноги мои
быстро отходили, набирались тепла, а тело, наоборот, начинало познабливать.
Струйки холода все чаще и чаще подымались по спине.
Я взобрался на толстый, местами замшелый ствол дерева и прошел по нему
до самой середины потока. Глубокая, зеленая вода, мягко всплескивая на
ветвях, погруженных в нее, проносилась подо мной. Ветви, омываемые водой,
зеленели как ни в чем не бывало.
Глубокая, зеленая вода, тихо журча, проносилась внизу. Тени веток слабо
колыхались на ее поверхности. Какая-то птичка, не заметив меня, села на
ветку совсем рядом со мной. Вероятно, это была трясогузка. Во всяком случае,
быстро озираясь, она непрерывно трясла своим длиннохвостым задиком. Заметив
меня, вернее осознав, что я живое существо, она упорхнула, хлестко чиркнув
листиками бука.
Я закурил. Клева все не было. Я почувствовал, что здесь и так слишком
хорошо, чтобы еще и рыба хорошо ловилась. Пожалуй, мне даже не хотелось
ловить форель. Я почувствовал, что насытился рыбалкой. Я приподнял удилище,
сдернул камушек, намотал леску и положил удочку между двумя ветками.
Уходить не хотелось. Оттянув на бок тяжелый карман с рыбами, я лег
животом на теплый, прогретый солнцем ствол. Он слегка покачивался под
напором воды, толкавшей погруженные в воду ветви. Близость глубокой, быстро
бегущей воды усиливала ощущение покоя, неподвижности. От нагретого ствола
подымался винный запах. Солнечные лучи сквозь мокрые брюки горячо
притрагивались к ногам. Мох щекотал щеку, ствол покачивался, я погружался в
сладкую дрему. Муравей медленно пробирался по моей шее.
Сквозь дрему я подумал, что давно не испытывал такого покоя. Может
быть, и никогда не испытывал. Я подумал, что даже с любимой такого полного
покоя никогда не было. Может быть, потому, что там всегда остается
опасность, что она заговорит и все испортит. Но даже если не заговорит, ты
краем сознания чувствуешь, что может заговорить, и тогда вообще неизвестно,
чем все это кончится. И потому такого полного блаженства, как здесь, там не
получается. А здесь получается, потому что дерево никак не может заговорить,
это уж точно...
Сквозь дрему я услышал далекий свист с того берега, Как из другой
жизни. Продолжая дремать, я удивился, как он мог долететь с такого
расстояния. Свист повторялся несколько раз, и, продолжая дремать, я каждый
раз удивлялся, что слышу его.
Потом я услышал скандирующий голос, но разобрать слова было невозможно.
Потом снова свист. Опять скандирующий голос. Потом я понял, что скандирующий
голос и свист идут от какого-то одного настойчивого источника. Я догадался,
что свист, как и скандирующий голос, издается несколькими людьми
одновременно...
"Ма-ши-на!" -- скорее почувствовал я, чем расслышал. Внезапная тревога
пронзила меня. Я понял, что там, наверху, уже пришла машина, которая должна
нас забрать, и сейчас вся группа ждет меня одного. Я схватил удочку и сбежал
со ствола.
Солнце стояло довольно высоко. Наверное, уже было часов одиннадцать. Я
как-то совсем забыл о времени, и сейчас мне было неловко, что столько людей
меня дожидается. Кроме того, я боялся, что они уедут, не дождавшись меня, а
у меня и денег не оставалось на обратную дорогу, да и попутной машины когда
дождешься...
Не всматриваясь в брод, я бросился в воду и почти бегом перешел рукав.
Перебежав островок, я снова влез в воду. Здесь река была широкая и
мелководная. Я бежал изо всех сил по мелководью, стараясь не поскользнуться
и не ушибить ногу. Все-таки несколько раз я чуть не упал, но каждый раз
успевал опереться на удилище.
Уже совсем близко от берега я вдруг почувствовал, что вода делается все
глубже и глубже. Удержаться на ногах становилось все труднее. "Что за черт!"
-- подумал я и остановился.
Вода была чуть выше пояса, но течение било с такой силой, что только
удилище помогало удержаться. Я пожалел, что не спустился пониже, где я тогда
довольно легко перешел брод. В то же время трудно было поверить, что я не
смогу выбраться в пяти метрах от берега. Я сделал шаг, стараясь изо всех сил
налегать на удилище. Главное, не доверять ступающей ноге, не переносить на
нее тяжесть, пока она не укрепилась на новом месте. Некоторые камни на дне,
как только я становился на них, опрокидывались и смывались потоком. Вода все
враждебней шумела вокруг меня. И вдруг я почувствовал, что уже не могу
сделать ни шагу, потому что все силы уходят на то, чтобы удержаться на
месте.
Я ощутил, как страх с какой-то пугающей быстротой начинает захлестывать
и размывать сознание. И, уже больше всего пугаясь этого страха, чтобы
как-нибудь действием опередить его, я наклонился, насколько мог, против
течения и быстро шагнул дальше. Мгновенно поток подхватил меня и потащил
вниз. Тело мое погрузилось в холодную ледяную муть, и я сразу же нахлебался
воды.
Я успел вынырнуть, нащупать ногами дно, но меня снова повалило и
потащило дальше, а я из какого-то упрямства продолжал сжимать удилище. Я
снова нахлебался, но на этот раз, вынырнув, сразу же отбросил удилище и
поплыл изо всех сил. Меня продолжало сносить со страшной быстротой, и с
такой же быстротой, я чувствовал, убывают силы. Все же я приблизился к
берегу и успел ухватиться за какой-то камень, чувствуя, что подтянуться сил
уже не хватает. Надо было удержаться, чтобы передохнуть, восстановить сбитое
дыхание.
Но тут вдруг я увидел протянутую руку, вцепился в нее, и мы вдвоем
выволокли на берег мое тело.
Это был Люсик. Голова кружилась, поташнивало. Все еще сидя на
прибрежной гальке, я медленно приходил в себя.
-- Я вам кричал, -- сказал Люсик, -- разве вы не слыхали?
-- Нет, -- сказал я. Может, он ничего не заметил, подумал я. Просто
подал руку, и все. Мне хотелось, чтоб он не знал обо всем этом.
-- Мы давно позавтракали, машина ждет, -- терпеливо напомнил Люсик.
-- Сейчас, -- сказал я и с трудом встал.
Все еще поташнивало от слабости. Я раскрыл карман штормовки и стал
вытаскивать и бросать на песок форели. Они еще были живые. Когда меня
уносило течением, они как-то злорадно притихли. А может, мне это просто
показалось.
Странное ощущение испытал я, когда меня поволокло течение. Ну и черт,
подумал я, еще раз чувствуя злобное усердие, с каким меня тащила вода.
Очень захотелось закурить. Я сунулся было в кармашек, но сигарета
оказалась обмякшей. Тогда я высыпал из карманов все лишнее, разделся, выжал
трусы и майку и снова оделся.
Нанизав на прутик форели, Люсик терпеливо ждал. Сейчас я к ним был
совсем равнодушен.
Мы пошли. Люсик шел впереди. В руке у него покачивалась тяжелая гроздь
свежей форели. Красные пятнышки на спинах рыб все еще ярко горели. Когда мы
стали подыматься по тропе, мне захотелось самому нести эту гроздь. Я с
трудом успевал за Люсиком.
-- Давай, -- сказал я, когда он остановился, поджидая меня на повороте
тропы.
-- Ничего, я понесу, -- ответил Люсик.
Все же я отобрал у него кукан. Я чувствовал, что правильней будет, если
я сам появлюсь со своим уловом в руке, хотя и так понятно, что это мой улов.
Когда мы вышли на улицу, все ребята уже сидели в грузовике. Увидев нас,
они радостно загалдели и стали протягивать руки из кузова. Студент, который
вышел на лов раньше нас, тускло оглядел кукан, показывая, что рыбой его не
удивишь.
-- Еще одну упустил, -- напомнил я, протягивая кому-то улов.
Гроздь пошла по рукам. Всем очень понравились красивые форели. Но
потом, когда она снова возвратилась ко мне, кто-то сказал, что до города
ехать четыре часа и она испортится за это время.
-- Вот бы к завтраку на уху, -- добавил он.
-- На жаруху лучше, -- поправил другой.
-- На жаруху всем не хватило бы, -- сказал первый, -- а вот уха...
В самом деле, подумал я, слишком долгая предстоит дорога, да еще в
жару. Не то чтобы она совсем испортилась, но было неприятно привезти в город
эту прекрасную гроздь в жалком виде.
Словно чувствуя мои колебания, ко мне подошла длинная черная свинья.
Она остановилась, с притворным смирением ожидая, что я буду делать с уловом.
-- Отдай в столовку, -- предложил кто-то.
Я оглянулся. Дверь в столовую была открыта, и оттуда доносились громкие
голоса. Я пнул свинью и пошел в столовую. Столовая была пустая, только за
одним из столиков сидели три свана и пили белое вино, закусывая помидорами и
сулугуни. Чувствовалось, что они уже порядочно выпили. Буфетчик ругался с
одним из них.
Я протянул ему кукан. Не замечая меня, он взял улов, отнес его в кухню
и вышел оттуда, продолжая ругать одного из застольцев. Меня он так и не
заметил. Я вышел из столовой и взобрался на грузовик.
Машина тронулась. От мокрой одежды познабливало, и я, раздевшись,
остался в одних трусах. Мне подали мой вещмешок, большую горбушку хлеба и
котелок с похлебкой. Я поудобней уселся на вещмешок и стал завтракать.
Котелок был еще горячий, потому что его держали, завернув в спальный мешок.
Я откусывал хлеб и, держа котелок обеими руками, отхлебывал из него,
стараясь соразмерить каждый глоток с движением машины, чтоб не обжечься и не
пролить вкусное хлебово с макаронами и фасолью. Я опорожнил котелок и
почувствовал, что согрелся. Кто-то дал мне сигарету, и я закурил. Сейчас у
всех было полно сигарет.
Ребята пытались петь, но ни одной песни не допевали до конца, потому
что не знали слов. А те песни, которые они знали до конца, успели надоесть
за время похода. Но все равно получалось весело.
Машина мчалась вниз, длинно сигналя и тормозя на поворотах. Горы
медленно разворачивались, и слева под глубоким обрывом сверкала река,
сужаясь и вновь растекаясь, раздваиваясь и снова стекаясь. В конце концов
она надоела.
Внезапно машина окунулась в теплый влажный воздух Колхиды.
Мы продолжали спускаться, и все время чувствовалась близость моря, хотя
самого моря еще долго не было видно.
Last-modified: Tue, 19 Dec 2000 05:26:26 GMT