Фазиль Искандер. О, мой покровитель!
---------------------------------
Искандер Ф.А. Собрание. В 10 т.
М.: Время, 2004.
Том 8, Человек и его окрестности, с. 527-561.
OCR: sad369 (г. Омск)
---------------------------------
За участие в альманахе "Метрополь" я был подвергнут легкому остракизму,
и меня отгоняли, правда не слишком шумно, от редакционных улей, когда я
приближался к ним с тем, чтобы там мирно попастись. Я думал, сторожа
некоторых полей, удаленных от центральной усадьбы, не извещены о моем
остракизме, и хотел воспользоваться этим. Но сторожа все знали. Самые
сердобольные из них предлагали для заработка порыться в сорняках этих полей,
отделяя плевелы от якобы зерен в редакционной почте, но я с этими
предложениями никак не соглашался.
Альманах этот был издан без разрешения начальства не то в трех, не то в
пяти экземплярах. Я уже забыл. Правда, один экземпляр был вывезен в Америку
и там издан типографским способом. Но это случилось несколько позже.
Начальство, заранее узнав, что альманах готовится к изданию, вкрадчиво
просило включить в редколлегию кого-нибудь из них, причем по нашему выбору.
Но мы отказались. Весь смысл альманаха был - могут ли в России появляться
какие-либо издания без участия идеологического начальства.
И начальству это было обидно. И оно сначала просило нас этого не
делать, потом умоляло нас этого не делать, а потом подняло страшный шум,
грозя всему миру, что альманах будет способствовать переходу "холодной
войны" между Россией и Америкой в "горячую". Казалось, мы собирались поджечь
собственный альманах и сунуть его в жерло какой-нибудь атомной пушки, если
таковая имеется. Но если таковая и существует, кто бы нас к ней подпустил?
Как бы прислушиваясь к возможной атомной канонаде, всем участникам
альманаха назначили некоторые меры наказания. Но никого не арестовали, может
быть сгоряча заранее объявив нас людьми слабоумными.
Говорят, альманах этот был прочитан в главном идеологическом управлении
партии. Главный идеолог ругал каждое произведение альманаха, когда же дошел
до моего рассказа "Маленький гигант большого секса", вдруг расхохотался. Ну,
если там еще не разучились смеяться, подумал я, больших наказаний не будет.
Так и случилось. Года два, освобожденный от попыток печататься, я сидел и
писал, пожалуй, самую непроходимую мою повесть "Стоянка человека". Даже если
бы я не принимал участия в нашем несчастном альманахе, ее никто бы никогда
не пропустил. Но, как это иногда бывает в мрачных обстоятельствах, по
сложной психологической причине у меня вдруг написалась глава совершенно
самостоятельная и довольно светлая. Абсолютно никакой политики ни в одной
фразе не было, и я решил попробовать начать печататься.
Чтобы не путаться в ногах мелких идеологических клерков, я позвонил
редактору журнала, где иногда публиковался, и сказал, что у меня есть вполне
печатный рассказ и, если я близок к окончанию отбытия литературной изоляции,
я могу его принести. О сроке изоляции может знать только он, как редактор
журнала, и я ему полностью доверяю. Так я сказал. Я думаю, эта небольшая
лесть сыграла большую роль.
- У нас наказание носит диалектический характер, - бодро ответил он. -
Но после всего, что случилось, вы сами должны понимать, насколько рассказ
обязан быть идеологически чистым.
- Именно такой рассказ я написал, - сказал я, стараясь поддержать его
бодрость.
- Посылаю курьера, - выдохнул он, как бы идя на смертельный риск и
одновременно мечтая получить либеральный куш, потому что никто из участников
альманаха еще не печатался.
Суть рассказа заключалась вот в чем. Мой герой, Виктор Максимович, во
время подводной охоты чуть не утонул. После этого случая сердце его стало
барахлить в море. Ни один врач не мог понять, в чем дело. У него появился
комплекс страха перед морской водой. Он перестал купаться в море.
Однажды он далеко в море рыбачил с мальчиком. Их лодку перевернули
раскуражившиеся пьяные рыбаки. Очутившись в ледяной воде с мальчиком, Виктор
Максимович был так озабочен спасением его, что забыл о своем сердце, и они
благополучно приплыли к берегу. С тех пор он перестал бояться плавать в
море, и сердце не давало о себе знать. В сущности, в этой новелле я
демонстрировал мысль Льва Толстого о пользе забвения себя. Придраться было
не к чему. О классовом происхождении спасаемого мальчика даже наша
пропаганда стыдилась говорить.
Курьер в тот же день забрал рассказ. К вечеру я позвонил редактору, и
он радостным голосом поздравил меня: вещь идет!
- Я отдал рассказ в отдел прозы, - добавил он. - Там у вашего
Покровителя есть несколько мелких замечаний. Приезжайте завтра к нему и
утрясите все. Рассказ идет в ближайшем номере.
На следующий день я бодро шел в редакцию. Я был рад и вместе с тем
обеспокоен: какие замечания у Альберта Александровича, моего так называемого
Покровителя? Уже давно у нас с ним установились странные, двусмысленные
отношения.
Когда-то, мы еще не были знакомы, он дал положительную рецензию на мою
первую сатирическую повесть "Созвездие Козлотура". Я ему, естественно, был
благодарен за эту рецензию.
Я тогда еще не знал, что Альберт Александрович по-своему грандиозная
личность. В день появления рецензии мы созвонились и встретились в Клубе
писателей. Мы долго сидели, крепко выпили, и он уже за полночь пригласил
меня к себе домой. Я был по советским меркам молодой писатель, а он тогда по
моим кавказским меркам казался гораздо старше меня. Как же было отказаться?
Жил он где-то в центре. Мы уже были настолько пьяны, что, добравшись до
дверей его квартиры, производили странные и долгие манипуляции, смысл
которых и сейчас мне не ясен. Он был такого же среднего роста, как и я. Но
почему-то надо было взгромоздить его к себе на плечи, чтобы он в конце
концов мог открыть дверь.
Что он делал на моих плечах? Скорее всего, я думаю, у него высоко в
дверь был врезан второй замок, и он, перед тем как отомкнуть вторым ключом
дверь, долго наблюдал в замочную скважину. Мои пьяные плечи подламывались
под ним.
Как я теперь понимаю, он очень боялся жены и очень хотел продолжить
выпивку. Высокогорная разведка обнаружила в доме отсутствие бдящего поста, и
он решил открыть дверь. Знаками показывая, что тишина должна быть достойна
разведки, он на цыпочках проводил меня на кухню. Мы осторожно вдавили
кухонную дверь внутрь и расселись. Он разулся сам и предложил разуться мне.
После этого он открыл дверь одного из двух холодильников и горделиво
предложил мне туда заглянуть. Я так и ахнул, не счесть алкогольных алмазов в
каменных пещерах. Он вынул бутылку виски, достал откуда-то два стакана, и мы
продолжили пиршество.
После первых двух-трех глотков он вдруг расплакался вполне натуральными
слезами, и, если б я мог верить словам, которые произносились между икотой и
вздохами, получалось, что я предпоследний коммунист в стране, а он
последний. Других нет.
- Я не коммунист, - сказал я, чтобы не было ложных иллюзий.
- Знаю, - кивнул он мрачно, - но я же не о формальном членстве говорю.
Козлотуры повсюду побеждают, а наверху ничего не делают.
Боже, боже, теперь я понял, почему он написал положительную рецензию на
мое "Созвездие Козлотура"! Но не мог же я ему сказать, что как раз наверху
сидят главные козлотуры, время от времени почесываясь и боковым движением
рога сбрасывая кого-нибудь вниз. В этот исторический момент был как раз
сброшен Хрущев. Нет, не сказал я ему ничего такого.
Космический характер разложения, охватившего страну, никак не давал мне
повода думать, что холодильник, наполненный напитками, тоже след этого
разложения. После его горьких слез я воспринимал этот холодильник, набитый
отнюдь не только патриотическими напитками, скорее как запасы для
дальнейшего оплакивания судьбы коммунистического движения.
Однако после первого стакана, то ли махнув рукой на разложение, то ли
указывая на энергические действия с какой-то далеко идущей целью,
опережающей разложение, он вдруг принялся, как скифский вождь, рассказывать
мне о женщинах, взятых в полон лично им.
К похабству этих рассказов прибавлялись какие-то гастрономические
призвуки, словно он мне объяснял способ поедания живых устриц или
чего-нибудь не менее экзотического.
Время шло. Мелькали в его рассказах города и страны. Он же был
журналист-международник. Он дошел, казалось бы, до благополучной,
опереточной Вены, но тут все сорвалось.
- Ты представляешь, - начал он, - голый сижу в Вене на венском стуле. А
она...
В каком виде была она, я так и не узнал никогда. В кухню с громкой
руганью ворвалась его жена, и стало совершенно ясно, что вся его затейливая
исповедь была подслушана ею из-за стены. Мы были уверены, что она
давным-давно спит. Мы забыли о ней, но она сама о себе не забыла.
Теперь ясно, что голос его по ходу выпивки приобретал чрезмерный пафос,
тем более со своими иностранными полонянками даже в пересказе он иногда
переходил на плохой английский язык. А если учесть сложность его советских
эротических замыслов, ему и там не раз приходилось повторять одно и то же,
усиливая голос. Европеянки его явно не сразу понимали. Тем более я. Вот жена
и проснулась (если она вообще спала, а не затаилась). Но возможно и другое.
Возможно, его венское приключение, если жена о нем знала, носило на
себе следы такой вычурности, что она уже не в силах была выслушивать это еще
раз.
Возможно, находясь именно в Вене, он, как марксист, пытался запутать,
высмеять, вывернуть наизнанку теорию Фрейда. Но удалось ли ему это и что
именно там происходило, осталось для меня навсегда тайной.
Я никогда не испытывал такого стыда. Немолодая, незнакомая женщина
врывается к нам в ночной рубашке и разоблачает нас как грязных мерзавцев.
Особенно глупой в эту минуту была его смущенно-обиженная улыбка: не дала
допеть песню.
И вдруг он важно сказал, поворачиваясь ко мне:
- Это восточный человек. И мы сейчас с ним, как это принято на Кавказе,
выпьем за хозяйку дома из своих туфель!
Боже, боже, у него в голове все спуталось: давний обычай гусар пить из
туфелек своих возлюбленных с тяжелым прощальным рогом кавказского застолья.
С этими словами он, неловко наклоняясь и проливая виски, начал искать
глазами свои туфли.
Она закричала.
Я быстро нашел свои туфли, от ужаса допил стакан, промчался мимо
хозяйки и каким-то образом очутился на улице. Уже там я надел туфли,
содрогаясь от мысли, что их мог спутать с его обувью и мне пришлось бы
возвращаться в дом.
После этого мы долго не виделись, а когда увиделись, на его толстых
губах снова промелькнула смущенно-обиженная улыбка, напоминающая о том
случае и как бы неназойливо вбирающая меня в круг его семьи с ее маленькими
тайнами.
В круг его семьи я, разумеется, больше никогда не вступал. Кстати, он
был бездетен. Но мы продолжали изредка встречаться, и я иногда печатался в
журнале, где он заведовал прозой, хотя сам писал статьи на международные
темы.
Внешне Альберт Александрович был всегда элегантно одет как человек,
которого вот-вот могут вызвать на дипломатический прием. Что и случалось. У
него было горбоносое лицо римского патриция, слегка одряблевшее в сенатских
интригах. Если он не перепивал, точнее, до того, как он перепивал, он был, в
самом деле, легок, весел, остроумен. Его движения были движениями вялого
удава. И слава его состояла в том, что он обрабатывал женщин долго, как удав
кролика. Одновременно с этим он писал статьи на международные темы.
- Постель взбадривает мой ум, - говорил он.
За один любовный сеанс он мог удовлетворить самую тугоплавкую женщину и
написать статью. Статьи и любовные сеансы, возможно, путем долгой тренировки
он кончал одновременно, вероятно бравурным аккордом выражая неисчерпаемость
исторических сил мирового пролетариата.
Нельзя сказать, что тут была чистая стихия. Стихия все-таки готовилась
заранее.
Приведение в порядок своих записок он совмещал с застольем, иногда -
прямо на работе. Потом, оказавшись у возлюбленной, он ставил кейс на
подушку, клал на него вороха бумаг, вынимал свой знаменитый "паркер" и
приступал к делу. Если в работе наступала заминка и нижняя часть пылающего
айсберга выражала некоторое недоумение по поводу верхней части, он
решительно заявлял:
- Лежи, лежи, я все контролирую.
Вот таким человеком был Альберт Александрович. Но не всегда так гладко
у него протекала жизнь. До этого журнала он долгое время работал в газете. И
любовные связи его, оттого что он был помоложе или, может быть, из-за
газетной спешки, были более неряшливы.
Короче, когда однажды в партком вошли три беременные литсотрудницы,
держа в руках три газеты с его статьями, бичующими американский империализм,
разразился скандал.
Сначала он пытался все отрицать. Но женщины, кроме газет, запаслись
врачебными справками, из коих следовало, что срок беременности каждой
приблизительно соответствует выходу запасенной газеты. Трижды повторенная
приблизительность приводила к точному выводу по законам высшей математики.
Альберт Александрович был известным журналистом, скандал дошел до ЦК
партии, и некий беспощадный инструктор утвердил выдворение его из газеты.
Его рабочий стол, отчасти использованный не по назначению, был еще
более сурово наказан, очевидно, чтобы другие столы при подобных
обстоятельствах лягались, что ли. По велению редактора стол был четвертован
и выброшен на свалку. Вслед за столом на свалку чуть не полетели подшивки
газет, лежавшие в кабинете Альберта Александровича. Но все три литсотрудницы
поклялись, что он для смягчения ложа никогда не использовал подшивки, как бы
выражая этим своим признанием несколько запоздалое восхищение его
спартанской простотой.
Альберт Александрович не пал духом. Коммунизм, женщин и выпивку у него
никто не мог отнять. Он некоторое время под псевдонимом печатался во
второстепенных московских газетах, а потом стал появляться на людях с
огненной мулаткой с Кубы, на голову выше его. Увлечение Альберта
Александровича кубинкой совпало с увлечением Кубой нашего правительства.
Альберт Александрович написал одну из самых ярких своих статей "Куба -
любовь моя".
Статья под псевдонимом, конечно, была напечатана в журнале, где он как
раз тогда стал работать. Статью перепечатали на Кубе, и сам Фидель Кастро
размахивал ею во время одного из своих митингов. Редакция решила наградить
Альберта Александровича за эту статью. В конце года его лицо среди других
лауреатов явилось на журнальной обложке пред ясны очи инструктора ЦК,
который считал Альберта Александровича идеологически раздавленным и в лучшем
случае отсиживающимся в какой-нибудь заводской многотиражке. Неугомонный
инструктор пытался интриговать и даже привлечь в доказательство тех самых
литсотрудниц, но суровые товарищи из ЦК сказали:
- Угомонись. Статья понравилась Фиделю Кастро, а это важнее твоих
литсотрудниц, которые ложатся на редакционный стол, даже не подстелив
газетные подшивки.
После этого в журнале появилась целая серия статей на
кубино-американскую тему. Все эти статьи пламенная мулатка переводила для
Кубы, где их охотно печатали. Я думаю, переводила она их обычным способом, а
не взгромоздившись на Альберта Александровича, хотя полной уверенности нет.
Кубинцы в те времена старались как можно точней перенимать советский опыт.
Тут между возлюбленными вышел легкий конфликт, суть которого она, к счастью,
видимо, не поняла. Да и Альберт Александрович, скорей всего, дулся, а не
выражался с достаточной четкостью. Дело в том, что мулатка не только
переводила его статьи на испанский язык, но и подписывала их вместе с ним
как соавтор. И это не понравилось Альберту Александровичу. По-видимому,
кубинка считала, что в стране победившего социализма именно так пишутся и
оплачиваются статьи, созданные совместно с мужчиной.
Впрочем, скандал не успел разразиться. Пламенную мулатку, кончавшую
университет, в награду за писание патриотических статей и хорошее знание
русского языка взяли работать в кубинское посольство, где она благополучно
вышла замуж за молодого дипломата. Вскоре она совместно с мужем стала писать
статьи для кубинской и даже советской прессы.
Между тем дружеские связи с Альбертом Александровичем у нее остались, и
он теперь нередко бывал в кубинском посольстве, где пил ром с ее мужем и
даже познакомился с Раулем Кастро, который после сильного возлияния сожалел,
что Россия когда-то продала Америке Аляску, иначе они бы нажали с кубинской
стороны, Россия - со стороны Аляски, и Америка хрустнула бы, как пасхальное
яйцо.
- Наивно, но какой революционный энтузиазм! - говорил об этом Альберт
Александрович.
Однажды он тайком полюбопытствовал у бывшей своей мулатки, как они с
мужем пишут статьи. Она его сразу поняла.
- Что ты, - сказала она, закатывая глаза, - ему до социализма еще
далеко! Мы еще в разных комнатах пишем статьи. Но я буду работать над ним, у
меня большой советский опыт.
Муж привозил Альберту Александровичу с Кубы ром и галстуки с
изображением колибри, обезьян и удавов.
Одним словом, к моменту нашего знакомства уже много лет Альберт
Александрович царил в редакции журнала и в ресторанах. Там, окруженный
поклонниками и поклонницами, он, веселый, но вялый удав, допивался до
полного оцепенения. Интересно, оживляется ли при питье настоящий удав? И что
бы случилось с настоящим удавом, если бы он вылакал столько алкоголя? В
таких случаях большие роговые очки на его, прямо скажем, псевдоримском носу
обращались в сторону какой-нибудь женщины и надолго застывали на ней.
Женщина затихала под гипнозом его статического напора. Ради полной правды
надо сказать, что в этих компаниях обычно бывали женщины, охотно поддающиеся
гипнозу.
Все знали, что от выпитого он, бывало, не мог произнести ни одного
слова, однако вполне был готов продолжать род человеческий, тем самым между
делом оспаривая Евангелие от Иоанна, где сказано, что в начале было Слово.
Однажды он признался мне в любовном крахе. У него ничего не получилось.
Надо отдать должное его мужеству, он это сообщил с редким стоическим
спокойствием. Он это сказал, как опытный механик, у которого впервые не
завелась машина.
- Надо попробовать условный рефлекс, - сказал он, имея в виду
публицистику, - если не поможет, значит, кранты.
Во время следующей встречи я заглянул ему в глаза с известной целью. Он
гордо выпятил большой палец.
- Получилась одна из лучших моих статей. Из ЦК поздравляли...
Это был дальний звонок. Но мы тогда этого не поняли: условный рефлекс
приобретал нешуточную силу.
Он, конечно, читал "Маленького гиганта большого секса", но герой моего
рассказа Марат не вызвал у него никакого интереса. А я хотел когда-нибудь их
сблизить.
- Грязный, провинциальный Дон-Жуан, - сказал он про Марата, - никакой
идейности. Моя мечта - найти такую женщину, при помощи которой напишу такую
статью, что она наконец образумит наших дураков и они поймут, что страна
катится в пропасть.
Удивительно, что он лет двадцать проработал в журнале, где несколько
раз полностью менялась редакционная коллегия, начиная с главного редактора и
кончая заведующими отделами. Редакция бывала махрово-партийной, бывала
либеральной, в меру возможностей тех времен, но потом начальство
спохватывалось, и она постепенно становилась полулиберально-партийной.
Как я говорил, мой Покровитель, хотя и был известным международником,
возглавлял отдел прозы. Он считался непревзойденным мастером по нахождению в
текстах неуловимых антисоветских подтекстов. Позже я убедился, что у него, и
в самом деле, необыкновенное чутье на политическую ориентацию героя и по
одной только реплике "Дайте прикурить!" он угадывал, что человек этот
скрытый антисоветчик.
Кстати, он сломал карьеру одному талантливому сибирскому писателю. Тот
описал пожар в одном из таежных урочищ. Пожар начался в жаркий летний день,
когда пьяный лесничий заснул у своего костра. Лесничий погиб из-за своей
халатности, но бушующее пламя на следующий день сумели сбить храбрые
сельские комсомольцы. Пожар был описан с жадной, мстительной силой, и это
было талантливей всего. Но на это никто не обратил внимания. Рукопись уже
собирались отдавать в набор, когда Альберт Александрович задал вопрос,
повергший всех в смущение:
- А где была партия, когда тушили пожар?
Про партию наш сибирский автор как-то подзабыл, и это ему дорого
обошлось. Редактор, который сам раздобыл эту повесть и очень хотел ее
напечатать, пытался защитить автора, указывая, что комсомольцы -
воспитанники партии, так что тут можно уловить связь поколений, которая в те
времена особенно ценилась.
- Не улавливаю, - не без оснований заметил Альберт Александрович. -
Троцкий тоже через голову партии пытался опереться на комсомол.
Упоминание Троцкого вызвало у редактора идеологический ужас, и он был
вынужден дать задний ход. Повесть вернули автору с тем, чтобы он, не
расширяя сферы пожара, расширил круг участников тушения его за счет
районного партактива.
Бедный автор оказался честолюбив. Он слишком большие надежды, не без
нашептывания редактора, вкладывал в эту повесть. Тот обещал ее выдвинуть на
государственную премию.
Сибиряк переделал повесть так, что в тушении пожара теперь принимал
участие весь районный партийный актив во главе с секретарем райкома,
который, переусердствовав, спас даже полуобгорелого лесничего, что с точки
зрения идеологии подпадало под ненавистный абстрактный гуманизм, если только
лесничего тут же не засудить и не отправить в какой-нибудь ледяной лагерь.
Но автор об этом ничего не написал.
Повесть была художественно ухудшена бесконечно прыгающими в огонь
партийцами, изображенными автором с некоторым легкомыслием, смахивающим на
злорадство.
Чтобы не обижать талантливого человека и отчасти улучшить повесть,
сибиряку рекомендовали не оживлять труп провинившегося лесничего и указали
ему, что во время лесного пожара партийцы должны управлять разумными
действиями народа, а не кидаться в огонь, как взбесившиеся староверы.
Бедный автор совсем запутался и запил. Я однажды встретился с ним в
Доме творчества в Малеевке. Днем он исправлял повесть, а по ночам пил. Кто
его знает, может, судьба ему улыбнулась бы, если б он переменил ритм жизни.
То есть ночью писал, а днем пил. Дело в том, что днем многие мешают
работать, а по ночам никто не мешает пить.
Однажды ранним утром кто-то постучал в мой номер. Я встал с постели,
подошел к двери и спросил:
- Кто там?
В ответ - нечленораздельное мычание. Я открыл дверь. В дверях стоял
автор лесного пожара. Он стоял, продолжая мычать и указывая трясущейся рукой
в глубь моей комнаты. Я долго не мог понять, что он имеет в виду, а потом
догадался. На подоконнике стояла бутылка водки, на которую он и пытался
указать. Моя комната была расположена на первом этаже, и он, проходя по
двору и заметив в окне бутылку водки, безошибочно вычислил мой номер.
Я налил ему полный граненый стакан, и он, задыхаясь от жажды (пожар у
него уже был внутри), выпил, передохнул и произнес эпическую фразу:
- Я днем описываю пожар, а ночью гашу его водкой, что тоже нелегко.
Бедняга все-таки спился и умер, и более правдивой и трагической фразы я
не знаю во всем его творчестве.
Обнадеженный редактором, что моя опала кончается, я спешил к месту
своего спасения. Однако я чувствовал и некоторое беспокойство. Дело в том,
что у нас с Альбертом Александровичем, как я уже говорил, были странные,
двусмысленные отношения.
При каждой встрече он напоминал мне, что когда-то дал, не без
некоторого риска, положительную рецензию на мою сатирическую повесть. Ну,
дал и дал. Сколько можно об этом говорить! Ничто так не раздражает человека,
как затянувшаяся благодарность.
Шли годы и годы, но он десятки раз в моем присутствии вспоминал о своей
рискованной рецензии, и я каждый раз в знак согласия кивал головой,
утомленной благодарностью.
Но потом выяснилось следующее. Именно мой Покровитель, а не кто другой,
пускал под откос мои рассказы, которые я приносил в редакцию по его же
настоятельной просьбе. Отказывали мне другие - и всегда по идейным
соображениям. В конце концов раскрылось, что эти идейные соображения - его
же выдумка. Позже я заметил, что рассказы мои печатались в журнале во время
его заграничных вояжей. Но вовремя эту закономерность я не осознал.
Возникает вопрос: зачем он так настоятельно просил меня приносить
рассказы? Пытался меня перевоспитать? Или, сделав один раз мне добро, он не
хотел выпускать из виду носителя этого добра? Или более мелко: зная о моих
иронических выпадах в адрес главных козлотуров, он мстительно добивался
того, что я, принеся рассказ, уже вынужден буду звонить, ходить в редакцию и
так далее?
Одним словом, пуская под откос все, что я ему приносил в журнал,
Альберт Александрович как бы оставался покровителем моей старой сатирической
повести, которую козлотуры собирались громить в центре, но потом перенесли
погром на периферию. По месту происшествия. Так себе погромчик...
Итак, я мчался в редакцию для встречи с моим Покровителем и
одновременно мастером по выявлению тайного подтекста. Интересно, как он
найдет коварный подтекст в рассказе, где его нет, и никто лучше меня об этом
не знает. Элегантный, вялый удав в больших роговых очках сидел за своим
столом.
- Ничего рассказ, - сдержанно похвалил он меня, здороваясь, - хотя
после провокации с "Метрополем" можно было дать рассказ поидейней.
- Какой мог, - сказал я не без ехидства, уже зная, что редактор
решительно настроен печатать его.
- Ваш герой, конечно, белогвардейского происхождения, - точно проткнул
он меня идеологическим копьем в ответ на мое ехидство. И одновременно как
мой Покровитель ткнул пальцем на телефон - в том смысле, чтобы я с ним не
соглашался и впредь говорил взвешенные вещи.
Это был странный телефон. Во время нашей беседы он то и дело
подзвякивал, призвякивал, и каждый раз это что-то означало.
Мой Покровитель правильно угадал, что мой герой белогвардейского
происхождения, но именно в этом рассказе ничего не говорилось об этом. Об
этом у меня - в других главах. "Откуда это ему известно?" - изумился я, но
промолчал.
- Шефу рассказ понравился, - добавил он. - Но шеф, конечно, бегло
просмотрел его. Два-три места надо исправить.
- Какие? - внутренне холодея, спросил я, хотя до этого был уверен, что
таких мест нет. Но ведь сумел же он догадаться, что мой герой -
белогвардейского происхождения.
- Вот вы пишете: "В тот же день пограничники пригнали лодку на причал".
Учтите, что сейчас не сталинские времена. Пограничники совсем другие...
Удивительно, как в нем сочетались проницательность и глупость. И вдруг
мелькнуло в голове: дети управляют страной! Знаменитый ленинский детский
смех. Сейчас они впали в маразм, но продолжают играть в детскую игру
"казаки-разбойники".
Мой Покровитель глядел мне в глаза, уверенный в том, что я что-то
непристойное подразумевал, когда писал о пограничниках. Сам он эту
непристойность выявить не смог и взглядом просил меня довериться ему. Но
доверять было нечего.
- А что плохого сделали пограничники в моем рассказе?
- В том-то и дело, что ничего плохого не сделали. Хулиганы
переворачивают лодку, пограничники, найдя ее, ставят на киль и пригоняют на
причал.
- Так оно и было.
- А ты пишешь: "Пограничники пригнали лодку на причал". Ни слова
благодарности. Даже какое-то тайное раздражение чувствуется: назойливые
пограничники. В устах смирившегося или, скорее всего, не очень смирившегося
белогвардейца - это понятно. Но ты же должен был как-то смягчить это место.
Я опять похолодел. Мой герой был действительно не очень и даже совсем
не смирившимся потомком белогвардейцев. Но как он и это угадал? И при чем
тут пограничники?
- Сейчас пограничники совсем другие, - повторил он. Телефон благостно
звякнул.
- При Сталине твой герой костей бы не собрал, - вразумительно
втолковывал он мне. - Опрокинутая лодка плавает в море. Может, кого-то
убили, может, шпионы перешли из нее на подводную лодку.
- Чушь! Чушь! - крикнул я, забывшись.
- Сам ты чушь несешь! - крикнул он в ответ, одновременно снова указывая
на грозно молчащий телефон: мол, там не любят споров. Особенно о
пограничниках.
Тупо бормоча: "Сейчас пограничники совсем другие, не такие, как при
Сталине!" - он все еще ждал, что я раскрою ему свой коварный замысел против
пограничников. Но не было, не было у меня такого замысла!
В конце концов он сдался и просил меня выразить пограничникам хоть
какую-нибудь благодарность. Я понятия не имел, как это сделать.
- Я придумал! - вдруг вскричал он и, вытащив ручку, посмотрел на
телефон. - Вот так: "К вечеру наши ребята-пограничники из ближайшей заставы
пригнали лодку на причал". Фраза точно отражает близкие отношения жителей
береговой линии с пограничниками.
Телефон подзвякнул.
Не спрашивая моего разрешения, он стал вписывать в рукопись свои
дурацкие сантименты. Тем более дурацкие, что это был монолог моего героя,
отнюдь не склонного к сантиментам.
- Нет! Нет! - закричал я и вырвал у него рукопись. Мой Покровитель даже
вздрогнул.
- Как хочешь, - он скорбно поджал губы и неохотно вставил ручку в
карман пиджака. - Представляю, сколько раз твой герой мечтал удрать от
пограничников в Турцию.
Я должен был немедленно выразить свое несогласие, по крайней мере,
телефону.
- Ни разу! - воскликнул я.
И тут кровь ударила мне в голову! Я вспомнил, что мой герой на
протяжении всей повести сооружает махолет, то есть воздушный аппарат,
который движется в воздухе при помощи силы ног. По его словам, он
разрабатывал новый вид воздухоплавания. Там была целая философия. А что,
если он и в самом деле мечтает удрать в Турцию?
Но я взял себя в руки.
- Пограничники не нуждаются в нашей благодарности, - сказал я,
закругляя тему, - они делают свое дело. И вообще это не рассказ о
пограничниках.
Телефон издал мирный звяк. И Альберт Александрович махнул рукой. Я
понял, что пограничников мне кое-как удалось отбить. Как будто примирившись
со мной, он вызвал секретаршу, и девушка принесла нам два стакана чаю с
лимоном и сушками.
Альберт Александрович, не говоря ни слова, куда-то вышел.
- Хороший рассказ, - сказала девушка, поставила передо мною, как бы в
награду, стакан чаю с более полноценным кружком лимона и еле слышно
прошептала: - Не соглашайтесь ни с одним словом Альберта Александровича.
Она ушла, окрылив меня. А он долго после этого не приходил. Он
настолько долго не приходил, что телефон стал беспокойными полузвоночками
поварчивать. "Где дискуссия?" - так можно было его понять.
Я настолько был вдохновлен поддержкой секретарши, что после очередного
поварчивания звонка хозяйски взял трубку и изо всех сил дунул в нее.
- Куда дуешь, мудак? - раздраженно закричала трубка. - Лучше сиди и дуй
в свой чай!
Я снова похолодел, не столько от того, что трубка сама заговорила, и
именно со мной, сколько от удивления, откуда она знает про чай.
Тем не менее я осторожно положил трубку и законопослушно дунул в свой
чай, хотя он и так уже остыл.
Странно, что многие обижаются, когда я дую.
Один любитель оружия как-то дал мне подержать свой пистолет. Не зная,
что делать с этой тяжеловатой мерзостью, я дунул в ствол, как бы шутливо
изображая судью-пахана во время мафиозных разборок. Хозяин с большим
раздражением вырвал у меня пистолет, который, оказывается, я унизил.
- Вот если б он в тебя дунул, ты бы знал, как надо обращаться с
оружием, - сказал он.
Странное представление о равноправии... Наконец Альберт Александрович
вернулся в кабинет и сел на свое место. Мы стали пить чай, закусывая
сушками. Я старался не хрустеть сушками, чтобы не раздражать и без того
нервный телефон. Однако телефон сумрачно молчал, очевидно выжидая, когда мы
заговорим.
- Пограничники - это не главное, - произнес мой Покровитель, шумно
допивая свой чай. - Я тут давал почитать рассказ нескольким сотрудникам.
Сейчас я их опять обошел. Все они, не сговариваясь, решили: Виктор
Максимович - это Максимов, редактор антисоветского журнала "Континент". Это
надо обязательно убрать.
- Нет, - крикнул я, - мой герой - живой человек для меня. Я привык к
его отчеству.
- Здесь далеко идущая символика, - сказал он, кивая на телефон. -
Мальчик-сирота - это Россия. Выходит, вся страна пьет, бездельничает, а в
это время антисоветчик Максимов спасает мальчика-Россию в бурных волнах
Мирового океана.
- Какой Мировой океан, какой мальчик-Россия! - взревел я, забыв про
телефон. - Разве вы не видите, что это Черное море у берегов Гульрипша?
- Слава Богу, - сказал он громко, глядя на телефон и, скорее, обращаясь
к нему, - я двадцать лет расковыриваю эти муравьиные курганы маскировки.
Получается, что Максимов спасает мальчика-Россию, а Гульрипш - это для
дураков. Я до сих пор говорил о Максимове. Но некоторые из прочитавших
рассказ догадались, что и имя героя не случайно: Виктор. Это Виктор
Некрасов. Два главных деятеля "Континента". Может ли быть такое случайно?
Клянусь, я ни того ни другого не имел в виду. И вдруг меня осенило.
- Постойте, постойте! - сказал я дрожащим от волнения голосом. - Как же
Максимов может спасать мальчика-Россию, когда мальчик черноглазый? Если
мальчик - символ России, он должен быть синеглазым, как у Васнецова.
- А разве мальчик черноглазый? - явно клюнув, спросил он недоверчиво.
- Да! - воскликнул я, хотя, когда писал рассказ, не придавал этому
значения. И теперь стал лихорадочно листать рукопись, ища черные глаза
мальчика и все более и более сомневаясь, что они там есть. Возможно, я
просто представил мальчика черноглазым, но об этом не написал.
- Не порвите рассказ, - улыбнулся он мне, - глаза в морской воде имеют
обыкновение менять свой цвет на голубой.
Он со мной говорил то на "ты", то на "вы". Последнее означало, что он
снимает с себя покровительственные отношения и переходит на официальные.
И он еще издевается!
Но жив Бог, как сказал поэт. Я нашел нужное место. Там ясно
указывалось, что у мальчика были хитрые черные глазки. Я подсунул ему это
место прямо под его роговые очки. Выпятив губу и тяжело дыша, он отодвинул
от себя рукопись.
- Мусульманский фундаментализм, - пробормотал мой Покровитель. - А
знаете что, - вдруг озаренно улыбнулся он и вынул ручку, - зачем мальчик
вообще, если вас не интересует символ? Пусть будет девочка, и тогда символ
исчезнет сам собой!
Вынутая его ручка и вообще готовность вмешаться в текст внушали мне
ненависть и отвращение. Я считал, что мальчик получился хороший, и не для
того мой Виктор Максимович приложил столько усилий, спасая его, чтобы я его
дал утопить в редакционной чернильнице.
- В наших краях опытные рыбаки не рыбачат с девочками вдали от берега,
- холодно, с видом знатока, поправил я его.
- Очень плохо, что не рыбачат. Вы на Кавказе еще слишком консервативны.
А ваш герой - прогрессивно мыслящий человек, он мог рыбачить с девочкой, -
сказал Альберт Александрович, как-то быстро забыв о Максимове.
- Не выйдет, - сказал я. - Когда опрокинулась лодка и они оказались в
воде, он раздел мальчика, чтобы ему было легче плыть. Раздевать девочку в
воде - некрасиво.
- Ничего! Остротца в современном духе! Или еще лучше! Она в купальном
костюме сидела в лодке. Вот и все! - воскликнул он и пододвинул к себе
рукопись, чтобы переделать мальчика в девочку. Он даже засопел, до того ему
хотелось подгадить рассказ. Я вырвал у него рукопись.
- А потом, если вы помните, - продолжал я, уже не столько отстаивая
мальчика, сколько для того, чтобы закрепить забвение Максимова, - мой герой
несколько раз массажирует мальчика в воде, чтобы снять судороги. Мужчина,
массажирующий девочку в воде... Это неприлично. Это отвлекает.
- Стой! - вдруг крикнул он. - Если написать, что это была красивая
полная девочка, ее и массажировать не надо. Женщины вообще почти не
поддаются судорогам, из-за жирового слоя. Ваш старый морской волк, конечно,
об этом знает.
Не успел я порадоваться тому, что Максимов превратился в старого
морского волка, как мой Покровитель снова схватил рукопись в поисках места,
куда вставить красивую полную девочку.
Я опять вырвал у него рукопись.
- Нет, я здесь ничего менять не буду, - сказал я как можно мягче.
- Значит, - вдруг подытожил он, - в символическом плане у вас что
получается? Это, конечно, большевики опрокинули Россию-лодку. Героический
Максимов спасает мальчика, а потом избивает рыбака, который сидел за рулем
лодки? Именно того, кто сидел за рулем! Чуешь, как далеко простирается
символ?
- Ленина, что ли? - туповато спросил я. Мой Покровитель нервно затряс
рукой в сторону телефона.
- Так получается, - шепнул он. - Вообще-то я слышал, что Максимов был
драчун, но не до такой же степени.
- Максимов тут совершенно ни при чем, - начал я по новой. - Это герой
моей повести. Он фронтовик. Летчик. Ни по возрасту, ни по склонностям он
ничего общего не имеет с Максимовым.
- Так измени ему отчество, - снова предложил он мне, - ведь все
говорят, что это намек на Максимова.
- Я привык к его имени-отчеству! Нет, нет тут никакого намека! -
неожиданно заорал я и вскочил.
Он тоже вскочил. Мы стояли друг против друга. Телефон молчал. Возможно,
он оглох от моего крика.
- Ну ладно, - сказал Альберт Александрович примирительно, - отправляйся
к редактору. Мои замечания на рукописи. Только не кричи там, а то все
испортишь.
Он снова вошел в роль моего Покровителя. Я взял свою истерзанную
рукопись и покинул кабинет. За дверью я на секунду прислушался, звякнет ли
по этому поводу телефон, но он молчал.
Все еще разгоряченный разговором с Альбертом Александровичем, я вошел в
приемную главного редактора. Его секретарша улыбнулась мне и сказала:
- Я влюблена в вашего Виктора Максимовича. Ничего не меняйте!
Обдав меня духами и свежестью надежды (народ за меня!), она вошла в
редакторский кабинет. Через минуту вышла оттуда и пригласила меня.
Старый пират сидел за огромным столом и посасывал пустую трубку. Он
крепко пожал мне руку и усадил напротив себя.
Как я догадывался, его некоторые симпатии ко мне были вызваны тем, что
он себя считал признанным стилистом, а меня - продолжателем своего дела. Мне
это не очень нравилось, но я не возражал. Для стилиста он слишком много
написал такого, что требовало для приведения в порядок другого, способного
краснеть стилиста. Мой действительно любимый стилист плохо кончил еще до
того, как его расстреляли. Кроме всего, я никак не мог примириться с мыслью,
что логика хорошего стилиста должна с трагической неизбежностью стремиться к
чистому листу бумаги. Меня не устраивал пафос сжатия слов до их полного
исчезновения.
Я положил рассказ на стол. Он с деликатной небрежностью просмотрел
замечания Альберта Александровича и успокаивающе пригладил последнюю
страницу.
- Все это ерунда, - сказал он, - я сегодня же отправлю рассказ в набор.
Но я одного не пойму, как вы, стилист, дали себя втащить в этот альманах
литературных разбойников?
Я промолчал. Спорить было бесполезно. Он произнес еще несколько
трафаретных слов по этому поводу, но, видя, что я не поддерживаю тему,
замолчал. В конце концов он где-то наверху мог сказать, что провел с автором
идейную работу. Потом он вскочил, вытащил из сейфа бутылку французского
коньяка и два стакана.
- Выпьем за конец опалы, - сказал он, разливая коньяк по стаканам с
аптекарской точностью. Я подумал, что в этом и есть суть его стиля. Не
успели мы пригубить стаканы, как в кабинете появился Альберт Александрович.
- Вдохновителя вашего рассказа как раз не хватало, - насмешливо сказал
редактор и, достав третий стакан, налил в него ровно столько, сколько нам,
не глядя в наши стаканы. Хорошая память тоже входила в основу его стиля.
Значит, мой Покровитель успел солгать, что он вдохновил меня на этот
рассказ. Он знал, что я его не буду разоблачать, и он был прав. Но уж на
этот рассказ, который я сейчас пишу, действительно вдохновил меня он.
- Выпьем, - сказал редактор, - хотя мне вас никогда не догнать. Даже
если я буду пить из обеих моих туфель!
Они оба расхохотались, и я понял, что давний ночной эпизод пересказан
шефу во всех, может быть и не осуществленных, подробностях. Мы выпили, но
опала никогда не кончается триумфом. Когда я уже собирался выходить, мой
Покровитель наклонился к шефу и что-то ему прошептал. Редактор поднял голову
и сказал:
- Мы, конечно, дуем на молоко. Максимов тут совершенно ни при чем. Если
бы вы написали, что ваш герой утопил ребенка, я бы больше поверил, что это
антисоветчик Максимов. Но вы все-таки исправьте отчество вашего героя, раз
все говорят одно и то же. Напишут донос в ЦК - хлопот не оберешься.
Я был уверен, что никто этого не говорит, кроме моего Покровителя. А
если и говорят, то по его наводке. Я что-то опять промямлил про то, что
привык к имени своего героя.
- А кто вам мешает восстановить в повести его имя? - сказал он. - Мы
вам открываем дорогу... А сейчас можете вот здесь сесть на подоконник и все
исправить.
Он махнул рукой на широкий подоконник.
Выпитое с ним обязывало. Писателю никогда не следует пить с редактором,
прежде чем обо всем договорился.
Я сказал, что отчество исправлю дома и позвоню по телефону.
Теперь мне стало ясно, что неожиданный приход Альберта Александровича
был разыгран. Благодаря полному согласию редактора печатать все как есть они
добили во мне возможность сопротивления.
Я вышел из кабинета. Проходя приемную редактора, я спиной чувствовал
стыд перед секретаршей, хотя она ни о чем меня не спросила.
Так, первый рассказ после опалы я вынужден был напечатать
изуродованным. А прежде чем напечатать всю повесть, пришлось ждать еще
несколько лет.
За эти годы бурных социальных потрясений мой Покровитель страшно
постарел и опустился. Иногда я его встречал в писательском ресторане. Теперь
он напоминал мне не вялого удава, а мумию удава. Изредка ему подносили, и он
быстро пьянел. Разумеется, подносил ему и я. Опьянев, он по старой привычке
начинал смотреть на какую-нибудь женщину гипнотическим взглядом, но гипноз
не действовал, да и голова его дрожала. Женщины смеялись, а он утирал слезу.
Он писал свои статьи на международные темы, лежа с женщиной и время от
времени попивая. Я, кажется, забыл сказать, что он в постель брал и выпивку.
Как Цезарь, он занимался этими тремя делами сразу и вдруг сразу все потерял.
Идеология оказалась никому не нужна, а без этого он уже не мог иметь
женщину. Тут самообман с годами стал невозможен. Мы об этом с ним говорили.
Именно нужность статьи подхлестывала любовный пыл, а любовный пыл взбадривал
умственные силы для статьи. А без статей денег не хватало на выпивку. Его
знакомая мулатка даже предлагала ему эмигрировать на Кубу, но он отказался.
Однажды я видел, как официантка нового поколения выталкивала его из
ресторана, а он, пьяненький, бормотал:
- Мне нужна баба без всякой идеологии...
Но разве официантка могла понять его метафизические страдания? Мне было
его жалко, как и того сибирского писателя, описавшего лесной пожар, которого
Альберт Александрович загубил.
В этом неудобство и сила писательской профессии: жалость не зависит ни
от идеологии, ни от каких-то других внешних причин - все униженное, все
придавленное жалко. Даже если придавленное до этого само давило.
Вскоре он умер.
В душнейший летний день состоялась гражданская панихида в Доме
литераторов. Я там был по каким-то делам и, зайдя в зал, где стоял гроб,
заметил, что там не было, кроме меня, ни одного писателя. Только двое или
трое его последних собутыльников сумрачно томились в ожидании поминальной
выпивки.
Зато женщин было человек шестьдесят. Всех возрастов.
Это была жутковатая картина. Все они держали в руках свернутые газеты
или журналы и обмахивались ими от жары. Я не сразу понял связь между
женщинами и происхождением печатной продукции. А потом сообразил, что
женщины, очевидно, отгоняют от себя миазмы нового времени. Казалось, его
статьи продолжают работать.
Интересно, подумал я, здесь ли три сотрудницы, с которых началось
падение и возвышение Альберта Александровича?..
В толпе женщин, на целую голову возвышаясь над ними, стояла наша
мулатка и, высоко воздев над головой красноперый кубинский журнал,
восклицала по-испански что-то угрожающее. Мелькнуло памятное с тридцатых
годов: "Но пасаран!" Рядом с мулаткой стоял ее оливковый муж и тоже
взмахивал красноперым журналом. Потом он положил его на грудь покойника.
Несколько женщин взрыдали. Я был уверен, что это журнал с той, самой первой,
кубинской статьей.
Настроение остальных плакальщиц было гораздо минорнее, и они не
пытались превратить панихиду в митинг. Изредка они раскрывали свои журналы и
показывали друг другу какие-то места в статьях покойного, по-видимому
связанные с особенными, теперь уже неповторимыми личными воспоминаниями.
Пьяницы у гроба бубнили о золотом пере Альберта Александровича и о
золотой поре пятидесятых, шестидесятых, семидесятых и отчасти восьмидесятых
годов.
Какая-то пигалица, явно взяв у мамы журнал, подражая взрослым, как
веером махала им вокруг лица. Кое-кто, не без скромной гордости, прижимал к
груди по целой пачке журналов. Они, как близкие родственницы, теснились друг
к другу и стояли поближе к гробу. Вдовы моего Покровителя, слава Богу, не
было. Она давно ушла от него. Нет, не после моего ночного вторжения, гораздо
позже. Но я все же боялся, что она вдруг придет на похороны и узнает меня.
Тем не менее, к моему стыду, я был узнан двумя или тремя женщинами,
которые, сообразив, что в их руках есть номера журналов, где напечатаны и
мои рассказы, ринулись ко мне за автографами. Образовалась очередь,
небольшая, но оживленная. Не подчиняться ей было нельзя, хотя все это
выглядело в высшей степени двусмысленно. Некоторые под шумок подсовывали мне
журналы и газеты, где я сроду не печатался Я подписывал и их, спорить было
неловко.
Заметив очередь и, видимо, решив, что я, какой ни есть, последний
сторонник мирового коммунизма, подошла ко мне и мулатка и сунула мне свой
красноперый журнал, где я, конечно, никогда не печатался и печататься не
мог.
"Пламенной Айседоре" - написал я, стыдясь своих слов, и, одновременно
стыдясь своего стыда, очень отчетливо подписался.
- Теперь, когда совесть партии в гробу, здесь все возможно, - сказала
она, тряхнув своей мелкокучерявой головой.
- Но не на Кубе, - резко добавил ее оливковый муж. Она почти вырвала у
меня журнал, брезгливо-болезненным выражением лица как бы давая знать, кому
именно надлежало бы лежать в гробу, а кому жить и жить.
- Это правда, что он всю жизнь покровительствовал вам? - спросила одна
из женщин.
- Да, - согласился я, и она горько зарыдала. Господи, прости наши
грехи!
Last-modified: Wed, 17 Nov 2004 18:14:24 GMT