Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 OCR by Serge Winitzki
---------------------------------------------------------------



     Здесь, в горах, на альпийских высотах в пастушеском шалаше, радио
принесло весть, что англичанин Бриан Аллен впервые в истории перелетел
Ла-Манш на самодельном самолете, работающем при помощи мускульной силы
пилота.
     Обычно такого рода новости меня мало трогают, но тут что-то ударило
меня в грудь, я покинул шалаш и пошел по цветущему лугу к своему
любимому месту над обрывом. Пастушеская собака со странной для Кавказа
кличкой Дунай увязалась за мной. За время моего пребывания у пастухов
мы с Дунаем полюбили друг друга. Меня бесконечно забавляло в нем
сочетание свирепых, рыжих, мужичьих глаз и добрейшего характера. У
людей чаще бывает наоборот -- глаза вроде добрые, а душа поганая.
     С одушевленной человеческой осторожностью Дунай заглянул в обрыв,
мотнул головой, скорее всего в знак неодобрения увиденного, и,
повернувшись к обрыву спиной, брякнулся у моих ног.
     Зеленые холмы, кое-где покрытые пятнами снежников, пушились золотом
цветущих примул. В провале обрыва, словно раздумывая, куда бы им
направиться, медленно роились клочья тумана и шумела невидимая в
бездонной глубине речка. Далеко за обрывом тяжелел темно-зеленый
пихтовый склон горы и желтела ниточка дороги от Псху на Рицу.
     Меня ударило в грудь воспоминание о Викторе Максимовиче. Он тоже всю
жизнь занимался летательным аппаратом, движущимся на мускульной силе
пилота. Аппарат его назывался махолетом, то есть он после разбега
набирал высоту взмахами крыльев. Виктор Максимович шесть раз ненадолго
взлетал на своем махолете, четыре раза падал, но отделывался
сравнительно легкими ранениями.
     Сейчас, узнав об англичанине, перелетевшем Ла-Манш, мне стало горько за
Виктора Максимовича и стыдно за себя. Англичанин, вероятно, получит
премию в сто тысяч фунтов, назначенную за такой перелет неким
любознательным богачом. Об этой премии Виктор Максимович неоднократно
говорил, и он был так близок к последней, самой легкой конструкции
махолета. Зная Виктора Максимовича, невозможно было усомниться, что эта
премия его интересовала как мощная возможность окончательного
усовершенствования своего любимого детища.
     Мне стало стыдно за себя, потому что ни разу в жизни я не проявил
настоящего интереса к тому, что он делал. Как и все мы, поглощенный
своими заботами, я не придавал должного значения жизненной цели этого
огненного мечтателя. Ну, получится, ну, полетит, думал я, что тут
особенного в век космоса?
     Но я любил этого человека за многое другое. Он был отличным
собеседником, и я никогда не встречал ни в одном другом человеке такой
размашистой широты мышления и снайперской точности попадания в истину.
Немыслимая преданность своему делу как-то свободно и спокойно уживалась
в нем с интересом к окружающей жизни и людям. Его многие любили, но
некоторые и побаивались попадаться ему на язык. Его терпеливая доброта
с безвредными глупцами неожиданно обращалась в обжигающую едкость
насмешки в адрес некоторых местных интеллектуалов.
     Он был начитан, хотя я встречал людей и более начитанных. Но я никогда
не встречал человека, который бы так много возился с понравившейся ему
книгой. Он ходил с ней по кофейням, зачитывал куски и охотно одалживал
ее тем, кто, по его разумению, был в состоянии ею насладиться.
     -- Культура, -- говорил он, -- это не количество прочитанных книг, а
количество понятых.
     Жил он за городом у моря. Изредка он появлялся в городе, одетый в
штормовку защитного цвета и такого же цвета спортивные брюки. Он был
чуть выше среднего роста, худ, загорел, крепкого сложения. На хорошо
вылепленном лице кротко и неукротимо светились маленькие синие глаза. И
иногда трудно было понять -- то ли свет его глаз неукротим от
уверенности во всепобеждающей силе кротости, то ли сама кротость в его
глазах -- следствие неукротимой внутренней силы, которая только и
может позволить себе эту кротость.
     На шее у него всегда был повязан платок, что придавало ему сходство с
художником или артистом. Кстати, из-за этого шейного платка однажды
тень разочарования омрачила мое отношение к нему. И раз я вспомнил об
этом -- договорю, чтобы больше к этому не возвращаться.
     Так вот, обычно у него шея была повязана голубым платком. Но однажды он
явился в кофейню с красным платком на шее. Я шутливо спросил у него,
мол, не означает ли этот новый платок некие сдвиги в его мировоззрении.
     -- Нет, -- сказал он без всякой улыбки, глядя на меня своим кротким и
неукротимым взглядом, -- неделю назад я услышал какие-то жалобные
крики, доносящиеся с моря. Я подошел к берегу и увидел дельфина,
кричащего и бьющегося у самой кромки прибоя. Я подошЈл к воде,
наклонился и заметил на спине дельфина глубокую рану возле хвоста. Не
знаю, то ли в драке с дельфинами он ее получил, то ли напоролся на сваю
возле каких-то ставников.
     Я стоял некоторое время над ним. Дельфин никуда не уплывал и продолжал
издавать звуки, подобные стону. Я понял, что он ищет человеческой
помощи. Я вернулся домой, взял в аптечке у себя несколько пачек
пенициллинового порошка, подошел к берегу, разделся, вошел в воду и
высыпал ему в рану весь пенициллин. После этого я перевязал ему спину
своим платком. Дельфин продолжал биться мордой о берег и барахтаться в
прибое. Тогда я приподнял его, отошел на несколько метров в глубь воды,
повернул его мордой в открытое море и опустил в воду. После этого он
уплыл.
     Так как я знал, что этот человек никогда не говорит неправды, я был
сильно ошарашен. Слушая его и глядя в его яркие синие глаза, я вдруг
подумал: он спятил! У него пропал шейный платок, а остальное --
галлюцинация!
     -- Ну и как, дельфин этот больше не приплывал? -- осторожно спросил
я, делая вид, что поверил ему.
     -- Нет, -- сказал он просто. Мне показалось, чересчур просто.
     Я любил этого человека, и меня некоторое время мучил его рассказ. Он
меня настолько мучил, что я придумал сказать ему: мол, местные рыбаки
поймали в сети дельфина, обвязанного голубым платком. Мне хотелось
посмотреть, опустит он свои глаза или нет. Однако сказать не решился и
никак не мог понять, был этот дельфин в конце концов или нет.
     Все же через некоторое время я как-то успокоился на мысли, что в жизни
всякое бывает. Тем более, об этих чертовых дельфинах чего только не
рассказывают. Да и мало ли в жизни случается неправдоподобного. Я,
например, однажды бросил окурок с балкона восьмого этажа и попал им в
урну, стоявшую на тротуаре. Неправдоподобность этого случая усиливается
тем, что я именно целился в эту урну и попал. Если б не целился, было
бы более правдоподобно. Так и дельфин этот, если бы плавал в море не в
этом голубом платке, а как-то поскромнее, скажем, обвязанный бинтом,
было бы более похоже на правду. Во всяком случае, более терпимо.
     Обычно, придя в город, Виктор Максимович останавливался возле одной из
открытых кофеен и пил кофе.
     Я знал, что чашечка турецкого кофе -- это единственное баловство,
которое он может себе позволить на собственные деньги. Я знал, что
последние десять по крайней мере лет он питается только кефиром и
хлебом, не считая фруктов, которые растут на его прибрежном участке.
Все, что он зарабатывал, уходило на сооружение очередного махолета.
     Сам он об этом говорил просто, считая, что невольная диета помогает ему
сохранить форму, ибо каждый лишний килограмм веса -- это трагедия для
свободного воздухоплавания. Впрочем, для полной точности должен
сказать, что его охотно угощали и он с царственной непринужденностью
принимал угощения, снисходительно слушая бесконечные шутки по поводу
его фантастического увлечения. В нашем городе чудаков любят и
подкармливают, как птиц.
     Обычно, приходя в кофейню, он озирался в поисках нужного ему человека.
Наши кофейни представляют собой биржу для деловых встреч. Здесь он
виделся со спекулянтами, снабженцами, вороватыми рабочими, которые
доставали необходимые ему краски, смолы, полиамидные пленки,
пластмассу, одним словом, все, чего нельзя было купить ни в одном
магазине.
     Думаю, что пора рассказать все то, что я знаю о прошлом Виктора
Максимовича Карташова. Отец его, дворянин по происхождению, приехал в
Абхазию вместе с семьей в 1920 году.
     В те времена довольно много представителей русского дворянства, я
говорю, довольно много, учитывая масштабы маленькой Абхазии, бежало
сюда. Это было своеобразной полуэмиграцией из России. По имеющимся у
меня достаточно надежным сведениям, их здесь почти не преследовали, как
почти не преследовали и местных представителей этого сословия. Я думаю,
тут сказались и закон дальности от места взрыва и более патриархальная
традиция близости всех сословий, которой невольно в силу всосанности
этих традиций с молоком матери в достаточно большой мере подчинялась и
новая власть.
     Настоящее озверение пришло в 1937 году, но тогда оно коснулось всех
одинаково.
     Отец Виктора Максимовича, по образованию агроном, устроился работать в
деревне недалеко от Мухуса. Мать маленького Виктора, когда он чуть
подрос и его уже можно было оставлять на попечение бабушки, тоже пошла
работать в районную больницу. В те годы отец Виктора чуть ли не первым
построил дом на диком загородном берегу моря, впоследствии ставшем
крупным курортным поселком.
     Перед войной Виктор Максимович окончил летную школу и на фронт попал
военным летчиком. Судя по всему, он хорошо воевал, был трижды ранен и
однажды дотянул до аэродрома горящий самолет. После войны он
демобилизовался, вернулся в Абхазию, устроился на местном аэродроме и
стал летать на По-2 по маршруту Мухус -- Псху.
     Однажды из-за нелетной погоды самолет его на несколько суток застрял в
горах на Псху. В это время на Псху жил немецкий коммунист. Они
встретились на какой-то вечеринке, и Виктор Максимович, вероятно,
находясь в состоянии легкого подпития, рассказал анекдот о Сталине.
     Услужливый немец написал донос. Не исключено, что донос полетел вместе
с почтой, загруженной в самолет Виктора Максимовича, потому что другого
цивилизованного пути из Псху не было. Нельзя же представить, что донос
был отправлен на вьючной лошади.
     Так или иначе Виктора Максимовича арестовали, а на аэродром приехала
комиссия по проверке идеологической работы. Кстати, мой родственник,
работавший тогда на аэродроме и редактировавший стенгазету,
рассказывал, что комиссия подняла номера стенгазет за многие годы в
поисках подрывных материалов.
     После смерти Сталина постепенно стало ясно, что рассказанный анекдот
потерял свою актуальность, и Виктора Максимовича отпустили домой. Он
приехал в Абхазию, но дома его ждало печальное запустение: отец и мать
умерли. Бабушка умерла еще раньше, перед самой войной.
     Отец его, страстно любивший своего единственного сына, в сущности, умер
от горя, и мать вскоре последовала за ним. В те времена политические
заключенные, даже если отсиживали свой срок, очень редко отпускались на
свободу, и, конечно, отец Виктора Максимовича хорошо об этом знал. Как
это ни странно, на смерть Сталина тогда никто не рассчитывал, и те, кто
ненавидел лютой ненавистью рябого дьявола, и те, кто обоготворял его,
как бы слились в согласии, что он никогда не умрет.
     Виктор Максимович вернулся домой, но к своей старой профессии не
вернулся или, вернее сказать, теперь решил вернуться к ней более
сложным путем. Он решил сам создать воздухоплавательный аппарат и сам
полететь на нем.
     На жизнь он зарабатывал, починяя окрестным жителям все, что можно было
починить, от моторов автомашин до электроутюгов. Он хорошо зарабатывал,
но приходилось на всем экономить, потому что только через спекулянтов
удавалось доставать материалы, необходимые для его дела.
     Виктор Максимович когда-то был женат, и притом, говорят, на красавице,
но я ее никогда не видел. Ко времени нашего знакомства он был один.
Много лет назад они разъехались или разошлись, и она отправилась к себе
в Москву.
     Возможно, однажды, показав ему рукой на очередной махолет, она сказала:
"Или он, или я", -- и, не дожидаясь ответа, потому что ответ и так был
ясен, навсегда уехала в Москву.
     Виктор Максимович и сам почти каждую зиму, разобрав и сложив свой
летательный аппарат, на два-три месяца уезжал в Москву. Там у него были
друзья, поклонники его дела, которые, кстати, присылали ему лучшие
русские книги -- почтой советские издания, с оказией -- заграничные.
     Встречался ли он там со своей бывшей женой, не знаю. Скорее всего нет.
За все время нашего знакомства, которое длилось лет десять, он только
однажды упомянул о ней во время застолья.
     -- А правда ли, -- спросил один из застольцев у него, -- что ваша
жена была необыкновенной красавицей?
     -- Это была гремучая змея, -- ответил Виктор Максимович и после
небольшой паузы добавил: -- но с глушителем, что делало ее особенно
опасной.
     Он об этом сказал совершенно спокойно, как о давно установленном
зоологическом факте. Однако в этом спокойствии было нечто такое, что
исключало, для меня, во всяком случае, задавать вопросы на эту тему.
     В городе он всегда появлялся один или в редких случаях со своим
махолетом. В таких случаях махолет был прицеплен к старенькому
"Москвичу", принадлежащему одному из друзей Виктора Максимовича. Машина
осторожно проезжала по центральной улице, и серо-голубой махолет
покорно следовал за ней, покачивая дрябловатыми крыльями, кончавшимися
разрезами наподобие крыльев парящего коршуна.
     Приезжие удивленно смотрели на этот воздухоплавательный аппарат, а
местные люди давно к этому привыкли. Машина направлялась в сторону
Гумисты. Там, в зеленой плоской пойме реки, Виктор Максимович испытывал
свой аппарат. Обычно эту процессию сопровождал милицейский мотоцикл. Я
сначала думал, что милиция в данном случае следит, чтобы махолет не
нарушал правила уличного движения, и только позже узнал, что испытания
его проходят под неизменным надзором милиции.
     Мне кажется, что мечта о таком воздухоплавательном аппарате, который
действовал бы за счет собственных сил летуна, у Виктора Максимовича
впервые возникла в лагере. Так мне кажется, хотя сам он об этом никогда
не рассказывал.
     Как я уже говорил, мы с Виктором Максимовичем встречались в основном в
кофейнях. Может создаться ложное впечатление, что он очень часто там
бывал. Нет. Он вообще в город приезжал очень редко, но, приехав и
посетив кофейню, никуда не спешил и призывал собеседника помедлить.
     -- Куда торопиться, -- говорил он с некоторым наивным эгоизмом, --
раз я в город приехал, все равно день потерян.
     Я, слава богу, никогда его не торопил. В рассказах о жизни он любил
вспоминать необычайные случаи, иногда взрывные выходы в новое сознание.
Как я потом понял, эта его склонность была мистически связана с делом
его жизни. Само собой разумеется, что я ни разу не усомнился в
подлинности его воспоминаний.
     Ничего похожего на дельфина с голубой повязкой никогда не повторялось.
Да и дельфин этот в конце концов, если подумать, только моя придирка.
Как будто Виктор Максимович, помогая дельфину, обязан был проявить
хороший вкус к правдоподобию и не отпускать его в море таким уж
нарядным.
     Разумеется, с Виктором Максимовичем мы не раз выпивали. Он любил это
дело, но должен сказать, что никогда в отличие от меня по-настоящему не
хмелел. Казалось, никакое вино не может дохлестнуть до той высоты
опьянения, до которой опьянила его пожизненная мечта о свободном
парении.
     Пожалуй, хмель сказывался только в том, что он начинал читать стихи. И
всегда он читал одного и того же лагерного поэта, с кем свела его
судьба, а потом наглухо раскидала по разным лагерям. Несмотря на
косноязычие некоторых строк, стихи этого поэта казались мне
удивительными. Несколько раз я пытался их записать, но он всегда
отмахивался.
     -- Успеешь, -- говорил он, да и кофейня не слишком располагала к
переписыванию стихов. Только одна первая строфа из стихотворения,
пронизанного свежей тоской по далекой усадебной жизни, и осталась в
памяти.

          Не выбегут борзые с первым снегом
          Лизать наследнику и руки и лицо.
          А отчим мой, поигрывая стеком,
          С улыбкою не выйдет на крыльцо...



     Когда мир залихорадило поисками снежного человека, Виктор Максимович
нередко приходил в кофейню с журналами или газетными вырезками, в
которых говорилось об этом. Он с явным волнением ждал, что снежного
человека вот-вот поймают или в крайнем случае сфотографируют. Кстати, я
тоже разделял его волнение и любопытство.
     -- Поиски снежного человека, -- говорил он, -- это, может быть, тоска
человека по своему началу в предчувствии своего конца. Люди хотят
увидеть своего далекого пращура, чтобы попытаться понять, когда и где
именно они свихнулись.
     И вдруг эти поиски обрушились на Абхазию. Оказывается, в абхазском селе
Тхина в прошлом веке поймали дикую, или лесную, как говорят абхазцы,
женщину. Нарекли ее Заной.
     Кстати, крестьянин, поймавший ее, сначала подарил Зану местному князю.
Князь как будто принял подарок, и она некоторое время жила, привязанная
на цепи к огромному грецкому ореху, росшему во дворе князя. И он охотно
показывал ее своим высокородным гостям. Но потом князь по каким-то
непонятным причинам вернул Зану поймавшему ее крестьянину. Не
исключено, что в его решении отказаться от Заны сыграли роль
соображения сословной гордости. Возможно, кто-нибудь из гостей ему на
что-то намекнул или он сам испугался, как бы кто не подумал, что Зана
спрыгнула с его личного генеалогического древа.
     Привязанная на цепи, Зана жила под открытым навесом возле дома своего
хозяина, время от времени неизвестно от кого рожая детей.
     По рассказам очевидцев, рычанием и визгливыми выкриками она выражала
злобу или неудовольствие. Иногда издавала каркающие звуки, которые надо
было понимать как хохот. Очевидцы отмечают, что никто никогда не видел
ее улыбки. И это очень интересно. Это лишний раз нам подтверждает, что
улыбка -- следствие более тонкого психического состояния, чем смех.
     По прошествии нескольких лет она немного привыкла к людям, и ее больше
не держали на цепи. Любимым ее развлечением было разбивать камни о
камни. Не исключено, что Зана была на пороге открытия каменного топора.
     Вскоре она научилась выполнять несложную хозяйственную работу: молотить
колотушкой кукурузу, таскать на мельницу мешки, приносить из лесу
дрова. Под открытым навесом, где она жила, Зана вырыла яму, обложила ее
папоротником и, таким образом, устроила себе довольно уютную спальню,
куда по ночам явно спрыгивали так и не опознанные любвеобильные тхинцы,
потому что Зана беспрерывно продолжала рожать. Многие дети ее тут же
погибали, скорее всего ввиду ее крайне неумелого обращения с ребенком,
но некоторых тхинцы успевали у нее отобрать и воспитывали их у себя
дома, как обычных детей.
     Холод Зана переносила хорошо, а жару плохо. Стоило ее ввести в дом, как
она начинала сильно потеть и выказывать признаки неудовольствия.
Кстати, два-три раза под угрозой палки хозяину удавалось ее приодеть,
но как только угроза палки отдалялась, Зана с яростью разрывала на себе
платье, топтала его и даже зарывала в землю. В конце концов хозяин
махнул на нее рукой, видимо, решив, что на эти опыты не напасешься
одежды. Слухи о набедренной повязке, которую в качестве компромисса
Зана якобы в более зрелые годы приняла, мне кажутся выдумкой позднейших
сельских моралистов.
     В летнюю жару она вместе с местными буйволами погружалась в реку Мокву
и подолгу наслаждалась прохладой. Так и вижу ее первобытную голову,
вероятно, не лишенную с точки зрения некоторых тхинцев своеобразной
привлекательности, торчащую из воды рядом с буйволиными головами,
только разве что жвачку не жует. Впрочем, голову современной женщины,
жующей жвачку даже в воде, гораздо легче представить.
     Умерла Зана в восьмидесятых или девяностых годах прошлого века, так что
долгожители села ее еще хорошо помнят.
     Так вот, из Москвы в Тхину была снаряжена экспедиция с конкурирующими
между собой учеными и журналистами. Ученые и журналисты просили
старейшин села показать им место, где расположена могила Заны.
     Но старейшины села заупрямились, потому что по абхазским понятиям, что
отчасти совпадает с понятиями других народов, раскапывать могилу --
святотатство. Однако старейшины села Тхина в этом вопросе пошли еще
дальше, они решили, что раскапывать могилу дикой женщины, раз уж ее
приручили, тоже святотатство.
     Все же им не хотелось прямо отказывать почетным гостям, и они, как мне
кажется, устроили небольшой спектакль, главным героем которого
оказалось дерево карагач. Они признавали, что Зану похоронили под
карагачем, но по вопросу, где именно рос этот карагач, высохший и
порубленный на дрова еще в начале нашего века, у стариков возникли
непримиримые разногласия.
     Они называли самые разные места, достаточно далеко отстоящие друг от
друга. При этом старики всеми силами пытались утешить журналистов и
ученых тем неоспоримым фактом, что Зана была, без всякого сомнения,
зарыта под карагачем, даже если так и не удастся вспомнить, где именно
стоял этот карагач.
     -- Так и пишите и не ошибетесь, -- говорили они, -- мы ее, как
настоящего человека, зарыли под карагачем. Но журналистов и ученых
никак не мог утешить сам факт погребения Заны под карагачем. Судя по
всему, они этому карагачу вообще не придавали значения. Судя по всему,
им было все равно, что возвышалось над могилой Заны -- могучий карагач
или куст бузины.
     Они даже заподозрили стариков в проявлении патриархальной хитрости. И
тогда конкурирующие журналисты и ученые объединились между собой и сами
пошли на военную хитрость. Они сказали, что у них, в сущности, не
научная экспедиция, а правительственное задание найти кости Заны и
немедленно на самолете доставить их в Москву. Они сказали, что раз
старики не могут вспомнить, где рос карагач, что само по себе выглядит
странно, ибо обычно старики хорошо помнят, где, когда росло какое
дерево, а уж где рос карагач, и подавно должен помнить любой старик,
-- но раз уж, сказали ученые и журналисты, в селе Тхина развелись
такие слабопамятные старики, что они не помнят, где рос столь важный
для науки карагач, придется завезти в Тхину бульдозер, который в ходе
выполнения правительственного задания вполне может коснуться и
некоторых семейных кладбищ.
     Тут память стариков вроде бы прояснилась, и они, вспомнив, где в начале
века рос карагач, ткнули теперь своими согласными посохами в одно место
и сказали, "Ройте! Если это надо правительству..."
     Экспедиция раскопала могилу, вынула оттуда все кости и приехала в
мухусскую гостиницу, чтобы на следующий день отбыть в Москву. Но тут
временный союз журналистов и ученых распался. Журналисты, естественно,
стремясь к мировой славе, собирались устроить большую
пресс-конференцию, и кости Заны им нужны были позарез для наглядного
доказательства своего открытия. Ученые же, стремившиеся к более
кропотливой работе с костями, боялись, что журналисты, показывая кости
Заны и давая их щупать всяким развязным иностранным коллегам, многое
попортят.
     Из-за этого непримиримого противоречия ночью в гостинице, говорят,
произошло не вполне пристойное событие. Не то журналисты выкрали часть
костей у ученых, не то ученые лишили журналистов причитающихся им
костей. Одним словом, там произошла какая-то чушь, и я не знаю, чем это
все кончилось. Вернее, не знаю, в чьих именно чемоданах кости Заны,
если это вообще были кости Заны, отбыли в Москву.
     Оказывается, битва вокруг костей Заны на этом не кончилась.
Оказывается, часть ученых в Академии наук, которая не принимала участия
в экспедиции, не признала кости Заны за кости первобытного человека.
Они сказали, что исследования черепной коробки по методу профессора
Герасимова доказывают негроидное происхождение скелета. При этом они
почему-то сильно обиделись и даже жаловались начальству, что ученые,
добывшие кости пресловутой Заны, пытаются при помощи этих костей
сделать себе карьеру, что недопустимо. Они настаивали на праве женщины
иметь очень крупный скелет, при этом обладать негроидным черепом и
все-таки не быть неандерталкой.
     Судя по всему, начальство на этот раз не реагировало на их вопли, боясь
повторения ошибок времен Лысенко. Начальство предложило решить вопрос с
костями Заны в дискуссионном порядке. Мне рассказывали об этой
дискуссии, и там каждый говорил, что хотел. И это было удивительно. И
было решительно непонятно, на чьей стороне правда.
     Виктор Максимович сам съездил в село Тхина, и вот что он рассказал,
приехав оттуда:
     -- Я говорил со стариками этого села. Видел снимки правнуков Заны. Они
сейчас там не живут, разъехались по всему Кавказу. Между нами говоря,
лица их отнюдь не отмечены печатью мудрости. У меня сложилась такая
версия ее происхождения.
     Видимо, Зана была необыкновенно рослой, здоровой и слабоумной от
рождения деревенской девушкой. Настолько слабоумной, что не могла
освоить человеческую речь.
     Однажды она ушла или сбежала в лес и заблудилась в нем, что могло
случиться и с нормальным человеком. В условиях абхазского леса она
могла несколько лет жить там, питаясь ягодами, дикими фруктами,
орехами, каштанами. Зима в Абхазии мягкая, и выжить можно было вполне.
Живя в лесу, она все дальше и дальше забредала от своего села, одежда
на ней, естественно, изорвалась, истлела, и она ходила голая.
     В таком виде ее обнаружил и поймал житель села Тхина. Так как она за
несколько лет пребывания в лесу окончательно одичала, от рождения не
умела говорить, в окрестных селах никто о ней не слыхал, он ее и принял
за лесную женщину. А то, что она рожала от смельчаков, которые
овладевали ею, или от ротозеев, которыми овладевала она, когда они
слишком близко к ней подходили, только и доказывает, что она
биологически была вполне нормальной бабой.
     По-моему, Виктор Максимович, несмотря на веру в существование снежного
человека, дал довольно трезвое объяснение истории Заны. Правда, в его
толковании происхождения Заны остается неясным вопрос о ее
шерстистости.
     По уверению ученых, Зана была покрыта шерстью, как и все описанные в
мировой литературе снежные люди. Но и тут не исключено, что старики,
рассказывавшие ученым о Зане, могли пойти на хитрость. Заметив
страстное желание ученых, чтобы Зана оказалась покрытой шерстью, как и
положено снежному человеку, и опасаясь, что в противном случае они
переворотят обещанным бульдозером все семейные кладбища, они могли
заверить ученых, что Зана была покрыта отличной шерстью, не хуже
хорошей овцы.
     Одним словом, вопрос о происхождении Заны остается не до конца ясным, и
мы надеемся, что пытливый ум ученых в конце концов разрешит эту
проблему в чисто теоретическом плане.
     При этом я хочу предупредить, что было бы крайне неэтично привлекать к
исследованию этой темы живых правнуков Заны, все еще сохранивших
ниточку связи с родным селом и даже имевших трогательную неосторожность
присылать туда свои фотокарточки.
     Я уже не говорю об объявлении всесоюзного розыска тех правнуков Заны,
которые решили добровольно затеряться на необъятных просторах нашей
родины. Я уверен, что среди них немало честных тружеников и даже
хороших административных работников. Конечно, психологически они вполне
наши люди, в этом нет никакого сомнения, но, возможно, некоторое, даже
малозаметное своеобразие их физиологической организации могло бы
оказать помощь науке. Соблазн, конечно, велик, но мы всегда твердо
стояли и стоим на том, что наука у нас должна быть нравственной. И мы
не можем травмировать человека назойливыми поисками гоминидного
сходства со своей прабабкой, если сам он по каким-либо причинам не
желает признаваться в своих родственных связях. У нас человек имеет
полное право скрывать от окружающих свое происхождение, если это его
происхождение в классовом смысле не представляет для общества ни
малейшего интереса.


          (Рассказ Виктора Максимовича)

     -- Удивительные встречи бывают в жизни, -- как-то начал он и на минуту
замолк, глядя через дугу залива туда, где сквозь легкий туманец
виднелся его поселок. Мы сидели за столиком в верхнем ярусе ресторана
"Амра", слегка закусывая и выпивая.
     -- Когда в разгар коллективизации начался страшный голод на Украине, в
Абхазию повалили люди, которым удалось выбраться из родных мест. К нам
в поселок попала девушка по имени Клава. Мама накормила ее, дала
кое-что из одежды, и Клавушка стала приходить к нам почти каждый день.
Она возилась у нас в саду, стирала, ходила на базар, готовила обед.
Отец, работавший агрономом, на целый день уходил в деревню, мать -- в
районную больницу, где работала медсестрой, и помощь Клавушки по дому
была как нельзя кстати.
     Клавушка с каждым днем расцветала, веселела, и я помню это детское
ощущение бесконечного счастья оттого, что мы, наша семья, вернули
девушку к жизни. Конечно, тут она и без нас не пропала бы. Но у меня
было это счастливое чувство, которым я и сейчас дорожу. Я ведь помнил
страшный в своей простоте ее рассказ о том, как вся их деревня вымерла
от голода и только двум девушкам удалось чудом добраться, доползти до
поезда, который увез их в Новороссийск.
     Я уже знал, что и наша семья во время революции перенесла много горя, и
мне казалось, что это роднит нас и связывает чуть ли не навеки. Одним
словом, вся наша семья, кроме бабки, полюбила Клавушку.
     Бабка моя, казавшаяся мне тогда очень старой, хотя она была не такой уж
старой, недолюбливала Клаву, считала ее неисправимой неряхой. Впрочем,
она не жаловала и весь победивший пролетариат и почти не скрывала
этого.
     Нелюдимая, суровая бабушка моя, вероятно, на соседей производила
впечатление какой-то дикой барыни. Обычно она почти целыми днями сидела
на кухне, повесив на спинку стула палку с загнутой ручкой, раскладывала
пасьянс или читала книгу, разглядывая строчки через лупу.
     Иногда в хорошую погоду она, опираясь на свою палку, гуляла по нашему
участку. Рядом с нами тогда строил дом один человек. Однажды он в еще
не застекленное окно своего дома, обращенное на наш участок, приклеил
газету, на которой была напечатана большая фотография Ленина.
Разумеется, сделал он это совершенно случайно.
     Оказывается, бабку это вывело из себя, но нам она ничего не говорила. Я
заметил какую-то странность в ее поведении, но причины не мог понять.
Обычно, гуляя, она обходила весь наш участок по кругу. Теперь она
гуляла только с одной стороны, откуда не было видно окна с газетой.
     Иногда она, правда, ходила и на ту сторону, но не как обычно -- по
кругу, а прямо, то есть ходила посмотреть, висит там все еще газета или
нет. Но нам она ничего не говорила, и я это все только позже осознал.
     Потом она совсем перестала выходить во двор, но я все еще ничего не
понимал. И вдруг, сидя на кухне, она послала меня в сад, чтобы я
посмотрел, висит на окне соседа газетный лист или его уже застеклили.
Про фотографию она мне ничего не сказала, и просьба ее показалась мне
странной. Но когда я подошел к дому соседа и увидел фотографию Ленина,
я понял, что она имела в виду. Я вошел на кухню и сказал бабушке, что
газета по-прежнему висит на окне. Она, попыхивая трубкой, раскладывала
пасьянс и ничего мне не ответила.
     Вскоре я об этом забыл, но дня через два бабушка опять послала меня
посмотреть, висит на окне газета или его застеклили. Я посмотрел и
сказал, что газета по-прежнему висит. Она опять ничего мне не ответила.
На этот раз она читала книгу, и я теперь повнимательней присмотрелся к
ней и заметил, что лупа, которую она держала над книгой, так и ходит
ходуном. Обычно рука ее, сжимавшая лупу, никогда не дрожала.
     На следующий день она меня опять попросила посмотреть, висит на окне
газета или его застеклили. Про фотографию она мне и теперь ничего не
говорила, хотя я, конечно, знал, что она имела в виду, и она, конечно,
знала, что я это знаю. Безусловно, у родителей был с ней тайный уговор
ни о чем подобном со мной не говорить, и она придерживалась его. Но
когда я и на этот раз ей сказал, что окно не застеклили, она не
выдержала.
     -- Господи! -- воскликнула она, с размаху захлопнув книгу, лежавшую
перед ней, -- за что такое наказание?! Ни молиться, ни читать не могу!
     В тот же вечер сосед наш подозвал отца к забору между нашими участками
и, смеясь, рассказал, что наша бабка попросила его сменить газету на
окне, что он и сделал. Мама была в ужасе, но сосед оказался порядочным
человеком, и просьба бабушки никаких последствий не имела.
     К бабушке у нас в семье было особое отношение. Хотя от меня многое
скрывали, но я знал, что двое сыновей бабушки, братья отца, погибли в
гражданскую войну. Бабушка не то чтобы тяжело переживала гибель своих
сыновей, она, надев вечный траур, добровольно превратила себя в живую
могилу своих детей. Мама не смела ей ни в чем возразить, а отец всегда
относился к ней с подчеркнутым вниманием.
     Меня всегда забавляло, что Клавушка ничего этого не замечала, и, хотя
бабка часто поварчивала на нее, она к ней относилась точно так же, как
и к моим родителям. Никакой повышенной почтительности. И мне это
нравилось. Я это интуитивно воспринимал, как здоровый народный
демократизм, хотя, разумеется, думал не этими словами.
     Мне тогда было лет двенадцать, я бегал у моря, купался, ловил крабов и
рыб, запускал змея, но вместе с тем временами очень болезненно
задумывался над какой-то особостью нашей судьбы.
     Я верил, что власть теперь у народа, и считал это вполне справедливым.
И в то же время меня коробила грубость, с которой учителя всех бывших
помещиков (с капиталистами я легко смирялся) называли трусами,
негодяями, паразитами. Я твердо знал, что мои родители не такие и
многие приятели моих родителей не такие, и мне обидно было за них. С
другой стороны, в школе меня никто не угнетал, не интересовался моим
происхождением, ко мне относились, как ко всем остальным детям, и я это
ценил. Хотя рана уже была в том, что я это ценил.
     Разумеется, родители от меня старались скрыть все, что можно было
скрыть, но сам страх перед властью они, конечно, скрыть не могли. И
этот страх мне всегда казался комически преувеличенным, и в то же время
сам я, с детства склонный к беспредельной искренности, все-таки твердо
знал, что никому нельзя говорить о том, на чьей стороне погибли братья
отца. И вопреки тому, что мне говорили в школе, и вопреки грустным
воспоминаниям родителей о старой жизни я носил в душе тайную мечту, что
две эти жизни можно склеить, старую и новую, что родители мои будут
счастливы в этой жизни и сами по себе. Было тоскливо думать, что они
живут для меня. Мне все казалось, что обе стороны чего-то недопонимают,
но пройдет немного времени, и все будет хорошо.
     И вот появилась у нас в доме Клавушка, девушка из народа, и оттого, что
она говорила полуукраинским языком, она казалась мне особенно подлинной
в свой народности.
     Конечно, я привязался к веселой, ребячливой Клавушке и сам по себе.
Этому, наверное, способствовало и то, что у меня не было ни братьев, ни
сестер. Но и та заветная мысль была, что все склеится и вот уже все
склеивается через Клавушку, девушку из народа, которому принадлежит
власть. Почему девушка из народа, которому принадлежит власть, чуть не
умерла с голоду при своей власти и почему здесь не мы кормимся при ней,
а она кормится при нас, мне как-то не приходило в голову. Вернее, мне
это казалось случайными частностями.
     Как ребенок, никогда не знавший родного отца, привязывается к новому
мужу матери, разумеется, если он не изверг, так и я, сиротски лишенный
своего народа, и, видимо, неосознанно тосковавший по нему, вдруг
приобрел его в Клавушке.
     Я как бы весь народ получил в свое личное пользование, и мне с ним было
хорошо, и народу -- Клавушке -- было с нами весело. А говорили -- они
нас ненавидят. Вот уж глупость!
     Конечно, Клавушка была старательной, но довольно бестолковой хозяйкой.
Так, однажды она полдня мыла котел для варки мамалыги, пытаясь
соскрести с его наружной стороны толстый слой нагара, который никто не
соскребает. Соседи, узнав об этом, долго смеялись ее наивности.
     Первый раз услышав рожок керосинщика и заметив, что соседи с бидонами
побежали за керосином, Клавушка схватила ведро для питьевой воды и
побежала в очередь. К счастью, соседка, узнав ведро, отослала ее домой
за надлежащей посудой. В другой раз она забыла, где расположена
сапожная мастерская, куда она сдала всю нашу обувь, и мы с ней полдня
прорыскали по городу, пока ее не нашли. Впрочем, в те годы было столько
сапожных мастерских, что запутаться было нетрудно. В те годы люди в
основном не покупали обувь, а чинили ее, потому что покупать было
негде.
     Одним словом, несмотря на эти неловкости, мы все любили Клавушку за
простодушие, преданность и веселый нрав. А я даже и за все эти ее
неловкости любил. Вскоре она устроилась работать уборщицей в нашей
школе, но и теперь после работы она частенько забегала к нам помочь по
хозяйству, сходить на базар, сготовить обед.
     К этому времени на нашем участке уже плодоносили деревья. Отец держал
пчел, так что у нас всегда был свой мед. И хотя с хлебом тогда и в
Абхазии было трудновато, отец получал в деревне, где он работал,
кукурузу. Мы научились готовить мамалыгу и даже полюбили ее. Одним
словом, жили по тем временам вполне прилично.
     Милая Клава считала нас богачами и не могла нарадоваться на наше
богатство. Однажды она привела к нам какую-то землячку, видно, только
приехавшую с Украины. Бабушка и я в это время были на кухне. Я читал
книгу, а бабушка, попыхивая трубкой, раскладывала пасьянс.
     Желая похвастаться нашим богатством, Клавушка влетела на кухню, таща за
руку робеющую землячку, одетую, как побирушка.
     Клавушка отмахнула крышку ларя, где у нас была насыпана кукуруза,
вынула пригоршню и, ссыпая ее назад, воскликнула:
     -- Подывись, Любо, це кукурудза!
     Бабка, искоса следившая за ней, буркнула Клаве: "Прочь!"
     Но бедная Клавушка, восторгаясь нашим богатством, не обратила на это
внимания. Теперь она распахнула ящик поменьше, где у нас хранилась
фасоль, и опять, набрав пригоршню зерен, стала ссыпать ее назад,
приговаривая:
     -- А це фасоль. Абхазы дуже люблять.
     -- Прочь, говорю! -- повторила бабка.
     Но Клавушка, все еще переливаясь восторгом, подошла к кувшину с медом,
открыла крышку и сказала:
     -- А це мэд!
     Не останавливаясь на этом, она сунула руку в кувшин, мазнула палец
медом и протянула его своей землячке. Не успела та дотянуться бледными
губами до меда, как в воздухе мелькнула бабкина палка и ударила Клаву
по кисти руки. Мне кажется, нет, я услышал, как хрустнула кость!
     Клавушка вскрикнула и побежала из кухни, завывая и тряся рукой, как
собака перебитой лапой. Землячка ее затрусила вслед. На крики из
комнаты выскочила мама и, поняв, что произошло что-то страшное,
побежала за Клавой, догнала ее у калитки и с трудом вернула домой.
     Я оцепенел от возмущения, душившего мое детское горло. Возмущение это
было особенно мучительно, потому что я не мог его выплеснуть, не мог
ничего сказать бабке. Смутно вспоминая все, что писалось в школьных
учебниках о дореволюционном отношении помещиков к простым людям, чему я
раньше не очень верил, я сейчас отчаянно повторял про себя: "Правильно!
Правильно! Все правильно с вами сделали!"
     Мама перевязала Клаве руку. Постепенно она кое-как успокоила ее, и
потом, когда она уходила вместе со своей землячкой, мать дала им
литровую банку меда и мешочек кукурузной муки килограммов на пять.
     Мама всегда была милосердной женщиной да и Клавушку любила, но на этот
раз она еще испугалась, что Клавушка пожалуется на нас. Страх за наше
происхождение всегда незримо витал над родителями. Именно по этой
причине меня не обучили ни одному языку, хотя отец в совершенстве знал
французский и немецкий, а мать говорила по-французски. Они не хотели,
чтобы я в этом отношении отличался от остальных школьников, хотя отец
придирчиво следил за моими остальными занятиями. Так, он замучил меня,
заставляя делать бесконечные гербарии флоры Кавказа.
     То, что я тогда увидел на кухне, навсегда потрясло мою детскую душу. И
сейчас перед глазами у меня стоит эта картина: Клавушка в пестром
ситцевом платье, подаренном ей мамой, выбегает из кухни, завывая от
боли и тряся рукой, как собака перебитой лапой. И позже я тысячи раз
перебирал в памяти детали этой картины, находя в ней все новые и новые
оттенки жестокости. И мамино платье на Клаве казалось особенно
невыносимым, как будто ее, Клавушку, нарочно приманивали, кормили,
дарили одежду, чтобы добиться ее полной доверчивости, а потом вот так
неожиданно стукнуть по руке, чтобы хрустнула косточка. И в том, что
Клавушка, не жалуясь, не защищаясь, а только завывая, побежала из
нашего дома в сторону калитки, было разрывающее сердце простодушие
животного, которое бежит оттуда, где ему делают больно, туда, где, оно
надеется, боли не будет.
     Не правда ли, странно мы устроены? Человек, которому причиняют слишком
большую боль, делается похожим на животное, и мы с особенной силой
чувствуем к нему жалость. И точно так же животное, которому причиняют
слишком большую боль, начинает напоминать нам человека, и мы с
особенной силой чувствуем к нему жалость.
     Мать ничего не могла сказать бабушке, но, конечно, вечером все
рассказала отцу. Между отцом и бабушкой был крупный разговор. Чтобы я
ничего не понимал, говорили по-французски.
     -- Оставь, пожалуйста, -- вдруг перешла бабушка на русский, -- они
изгадили Россию, а теперь сюда понаехали, голодранцы!
     Отец опять что-то терпеливо говорил ей по-французски, и вдруг бабка
стукнула палкой об пол и крикнула по-русски:
     -- Если б вы были настоящими мужчинами, с Россией не случилось бы то,
что случилось!
     Стало ужасно тихо. Мама, прижав ладони к щекам, умоляюще смотрела на
отца широко распахнутыми глазами. Отец неподвижно стоял перед бабушкой.
Смуглота его загорелого лица вдруг стала особенно заметной.
     -- Мама, -- тихо сказал он по-русски, -- ты забыла, где твои
сыновья...
     -- Мои мальчики, -- гордо начала бабушка и вдруг поперхнулась,
затряслась, заикала и все-таки с каким-то жутким упорством продолжала
пытаться что-то выговорить и даже махнула рукой, как бы досадуя на
мгновенную слабость и давая знать, что она сейчас справится с собой и
договорит то, что хотела сказать, но, так и не справившись с душащими
ее спазмами, уронила палку и запрокинулась на спинку стула.
     -- Валерьянку! -- крикнул отец, хотя мать уже бежала за ней. Отец,
приподняв голову бабушки и случайно взглянув на меня, молча, взглядом
вытолкнул меня за дверь. Я вышел.
     Первый раз в жизни суровую, гордую бабушку я видел такой. И я был
второй раз за этот день потрясен жалостью, на этот раз к бабушке,
которую днем так возненавидел, и сейчас хорошо помнил, что днем я ее
возненавидел за Клаву, и не понимал, куда теперь делась эта ненависть,
и с какой-то неизбывной тоской догадался, что то далекое, а для меня
непомерно далекое, случившееся с ее сыновьями, все время при ней и
никогда никуда от нее не уходило и никогда не уйдет.
     Больше Клавушка у нас не появлялась ни разу. С месяц я ее иногда видел
в школе, сначала с повязкой на руке, а потом уже без повязки. Нам обоим
было стыдно встречаться, и мы оба делали вид, что не замечаем друг
друга. Но при этом, когда мы встречались, я смотрел перед собой, а она
всегда куда-то отворачивалась, и я уже тогда понимал, что это она
делает от большей душевной тонкости, что ей стыдней, чем мне. Но я все
надеялся на какой-то случай, который вдруг нас примирит, и она поймет,
что я ее по-прежнему люблю и мама ее любит и папа ее любит... Но случай
так и не представился, а Клавушка куда-то исчезла из школы, и я ее
никогда больше не видел.
     Может, именно потому, что Клавушка исчезла навсегда, а бабушка
продолжала быть рядом, она умерла перед самой войной, я снова привык к
ее замкнутому, суровому облику. А Клава, бегущая, завывая от боли и
тряся рукой, как собачонка перебитой лапой, навсегда осталась в моей
душе.
     И осталась долгая на всю школу мальчишеская мечта встретить ее однажды
и сделать для нее что-нибудь необыкновенное, прекрасное: может, спасти
ее от смертельного ножа какого-нибудь хулигана, может, вытащить из моря
тонущего ребенка, который вдруг окажется ее сыном, словом, сделать
что-нибудь такое, чтобы она после этого всегда помнила о нас и нашем
доме только хорошее.
     И вот прошло с тех пор больше десяти лет. Война. Наш аэродром был
расположен в ста километрах от Новороссийска. В свободное от боевых
вылетов время я ходил охотиться в одичавшие хлеба, где развелось за
время войны множество зайцев. Свежая зайчатина хорошо скрашивала наш
казенный солдатский стол.
     В тот день я убил четырех зайцев. Поблизости от нашей базы ютилось в
землянке несколько семей, которым мы помогали чем придется. На обратном
пути после охоты я завернул в одну землянку, где жила женщина с двумя
детьми. С этой женщиной я договорился, что она сошьет мне и двум моим
друзьям плавки. Материал для шитья я ей принес в предыдущий приход и
тогда же договорился, что сегодня зайду к ней.
     Когда я вошел в землянку, рядом с хозяйкой сидела какая-то женщина. Я
на нее не обратил внимания. Вынув из сумки одного из убитых зайцев, я
положил его на стол. Хозяйка ужасно обрадовалась моему гостинцу и
попросила немного подождать, она кончала работу.
     Я присел и разговорился с ее гостьей. Оказывается, она жила в трех
километрах отсюда. Там тоже несколько семей погорельцев ютилось в
землянках. Узнав, что я из Абхазии, она сказала, что и она долгое время
там жила.
     -- Где же вы жили? -- спросил я.
     -- Я по вербовке работала пять лет в шахтах Ткварчели, -- сказала
она, -- а до этого жила под Мухусом в поселке...
     Она назвала наш поселок.
     -- Карташовых не знали? -- спросил я без особого интереса.
     -- Как же не знала! -- воскликнула она, вглядываясь в меня. -- Я
докторше помогала по хозяйству...
     -- Клавушка? -- спросил я, вглядываясь в ее когда-то цветущее, а
теперь изможденное лицо и уже с трудом узнавая его и только никак не
понимая, куда делся ее украинский акцент. Ах да, она ведь столько лет
провела с шахтерами!
     -- Витько... Виктор Максимович, -- проговорила она и заплакала.
     Она поплакала немного и постепенно успокоилась. Я подумал, сколько раз
за всю свою юность я вспоминал тот случай с бабушкой, сколько раз я
мечтал встретиться с Клавой, сделать для нее что-нибудь прекрасное и
выпросить у нее прощение.
     Не то чтобы этого чувства совсем не было, но куда делась его прежняя
острота? Тогда я этого не мог понять, но все было просто: война. Я уже
потерял нескольких друзей-фронтовиков, видел столько крови, что тот
далекий случай, мучивший меня, школьника, теперь казался мне не таким
уж значительным.
     Но до войны я так часто об этом думал, так часто мечтал о встрече с
Клавой, что н теперь по инерции заговорил об этом.
     -- Клавушка, -- сказал я, -- прости бабку за ее выходку. Тем более,
она уже умерла.
     -- Что вы, что вы! -- вскинулась Клавушка. -- Я же сама была
виноватая! Глупая была! Надо же, мед руками цапать!
     Мы поговорили о житье-бытье. Клавушка в Ткварчели вышла замуж за
шахтера, а потом через пять лет они перебрались сюда на родину к мужу.
Сейчас муж у нее на фронте, деревня сгорела, и она с тремя детьми живет
в такой же землянке, как эта.
     Господи, думал я, сколько лет прошло, и опять голод, опять запустенье!
Я отдал Клавушке трех оставшихся зайцев, взял плавки и, попрощавшись с
женщинами, ушел.
     Когда-то в юности я мечтал сделать для Клавушки что-нибудь прекрасное и
вот отделался тремя зайцами. Впрочем, может, для ее голодных детей это
и было тогда самым прекрасным...
     Вот какие встречи бывают иногда в жизни...
     Вскоре мы перебазировались на другой аэродром, и я ее больше никогда не
видел.



     В верхнем ярусе ресторана "Амра" сейчас не только пьют кофе,
закусывают, потягивают вино, но и довольно много играют в шахматы.
Блестящие успехи Ноны Гаприндашвили, а за ней и целого созвездия
грузинских шахматисток, вызвали у мужчин, жителей Грузии и Абхазии,
обостренный интерес к этой древней игре.
     Во всяком случае, добрая часть времени, которую они раньше тратили на
застолья и нарды, теперь перепадает шахматам. Возможно, это некоторым
образом попытка, впрочем, достаточно обреченная, догнать женщин и
поставить их на место. Если не на место вообще, то хотя бы на прежнее
место. Тем не менее догнать женщин в этом деле мужчинам пока не удается
и, судя по всему, навряд ли удастся. Я не хочу оказать, что слишком
много выпито за прошедшие века, я просто хочу напомнить, что нет
обнадеживающих фактов. Однако мужчины стараются. В шахматы сейчас
играют много и шумно, в том числе и в верхнем ярусе ресторана "Амра".
     Здесь и мы с Виктором Максимовичем иногда усаживались за столик с
освобожденной шахматной доской. Играли мы примерно на одном уровне.
Виктор Максимович в отличие от некоторых любителей и даже, к сожалению,
великих гроссмейстеров (вот тема трагикомического разрыва между
изощренностью интеллекта и вандализмом этического состояния человека),
так вот, Виктор Максимович в отличие от них был в игре абсолютно
корректен. Это тем более надо ценить, потому что он ужасно, просто
по-мальчишески, не любил проигрывать.
     Однажды во время игры над его королем нависла матовая сеть. Я уютно
задумался, чтобы в этих условиях не поспешить, не сделать глупого хода
и не дать ему выскочить из этой сети. Но Виктор Максимович до того не
любил проигрывать, что во время моей затянувшейся паузы нервы у него не
выдержали, он схватил мою фигуру и, сделав несколько взаимных ходов,
провозгласил:
     -- Мат!
     Таким образом, поставив мат самому себе, но сделав это своими руками,
он как бы отчасти поставил его мне. Вот до чего он не любил
проигрывать!
     Но на этот раз дело шло к его выигрышу. Был жаркий солнечный день, мы
сидели за столиком под тентом, с моря навевал легкий бриз, и
предстоящий проигрыш не казался мне катастрофой.
     Рядом за соседним столиком столпились наиболее заядлые шахматисты.
Играли на высадку, и те, что дожидались своей очереди, иронизировали
над ходами тех, что играли, давали советы, острили, смеялись. Среди них
выделялся самый азартный игрок с нехитрым прозвищем Турок, потому что
он и на самом деле был турком.
     Виктор Максимович довел партию до победного конца, я не настаивал на
возобновлении игры, и он, откинувшись на стуле, вознаградил меня таким
рассказом:
     -- Мне в жизни нередко приходилось попадать в условия, когда страх
смерти заполнял мое существо, и мне всегда или почти всегда удавалось
его преодолеть, потому что я был подготовлен к нему. С самой юности я
закалял себя в этом, я заставлял себя привыкать к мысли, что в
известных обстоятельствах необходимо принимать вариант смерти, и это
многое определяло. Великой максимой моей юности было: не дать себя
унизить ни перед кем и не дать никого унизить в моем присутствии.
     И все-таки настоящий, всепоглощающий страх я испытал не на фронте, не в
тюрьме, а здесь, в мирной жизни. Лет десять назад я, как и многие,
увлекся подводной охотой. Я сделал себе ружье с таким мощным боем,
какого я не видел не только у ружей нашего отечественного, но и
иностранного производства. У меня было отличное дыхание, что
неудивительно: я вырос у моря, с детства много нырял, позже занимался
боксом, легкой атлетикой. Три-четыре минуты я свободно мог провести под
водой. Было большой редкостью, чтобы я вернулся с охоты без рыбы.
     Однажды, нырнув возле подводной скалы, я заметил великолепного лобана.
Пошевеливая плавниками, он стоял в нескольких сантиметрах от нее. Я
осторожно подплыл поближе, прицелился и нажал на спусковой крючок.
     Обычно после выстрела ныряльщик выплывает на поверхность воды, и, если
стрела пронзила рыбу, он подтягивает ее за шнур, на котором она висит,
сдергивает ее, подвешивает к поясу и перезаряжает ружье. Если ныряльщик
не попал в рыбу или она каким-то образом сошла со стрелы, он снова
заряжает ружье и ныряет. Стрела на крепком капроновом шнуре привязана к
поясу.
     На этот раз я не попал в лобана и стал выныривать. До поверхности воды
оставалось примерно полметра, когда я вдруг почувствовал, что шнур, к
которому была привязана стрела, натянулся и не пускает меня дальше. Я
понял, что стрела плотно вклинилась в расщелину скалы и не выходит
оттуда. Я попытался нащупать на поясе нож и вспомнил, что забыл его
дома. Страх стал овладевать мной. Я попытался оторвать шнур от пояса,
но он не поддавался. Шнур был очень крепким, и в воде без точки опоры
его невозможно было разорвать.
     И тут я почувствовал ужас. Через несколько секунд я потеряю сознание, а
еще через несколько минут мой труп будет колыхаться в полуметре от
поверхности воды. И, разумеется, никто не узнает, куда я делся. Я
взглянул наверх и увидел сквозь небольшую толщину воды ослепительно
расплывающееся золото солнечного диска. Инстинктивно вытянул руку над
водой, словно пытаясь ею зацепиться за воздух и вытащить себя. Но это
было невозможно.
     И тут, уже почти теряя сознание, я попытался использовать последний
шанс. Надо донырнуть до скалы, упереться в нее ногами и изо всех сил
дернуть шнур. Если он оборвется, я спасен, если нет -- каюк. Легко
сказать! Я уже почти задыхаюсь и все-таки ныряю с единственной мыслью
не потерять сознание, пока не упрусь ногами в скалу. Только держась на
этой мысли и только на ней, я, перебирая в руках шнур, дошел до скалы,
уперся в нее ногами, изо всех сил дернул шнур и потерял сознание.
     Не знаю, через сколько секунд или минут я пришел в себя на поверхности
воды. Состояние было такое, какое бывает, когда просыпаешься утром
после тяжелого приступа малярии: тело раздавлено. До берега было метров
пятьсот. Кое-как доплыл. И впервые в жизни, плывя к берегу, я боялся
утонуть от слабости, и море, любимое с детства море, впервые внушало
мне отвращение, словно я плыл в теплом, грязном болоте.
     На берегу я выкашлял из легких воду и вытравил ее из желудка. Отлежался
и поплелся домой. Охотился я у себя в заливе напротив дома.
     Дней десять я чувствовал себя все еще плохо, а потом оклемался. Однажды
вхожу в море и плыву. Отплыв от берега метров на пятнадцать --
двадцать, вдруг чувствую: сердце делает какой-то сдвоенный удар и
останавливается. Может, на две-три секунды -- не знаю. Но ощущение
очень неприятное.
     Тут я вспомнил, что накануне выпил, и решил, что дело в этом. Никогда
раньше я не знал никаких сердечных явлений, это было впервые. Я снова
поплыл. И вдруг опять сдвоенный удар и ощущение, что сердце
остановилось и я сейчас захлебнусь. Боясь потревожить его, я осторожно
поплыл к берегу.
     Утром на следующий день лезу в воду, прислушиваясь к работе своего
сердца. Вроде все в порядке. Да, думаю, возраст дает о себе знать, и
уже сердце после выпивки начинает барахлить. Только я это подумал --
и снова повторение вчерашнего. Я страшно разозлился на свое сердце и
решил, ни на что не обращая внимания, плыть и плыть. И снова то же
самое. Я плыву. И опять то же самое! И тут я не выдержал. Главное,
ощущение такое, что сердце только случайно остановилось на эти две-три
секунды, а может остановиться и на больший срок. И тогда конец.
     И все-таки я не так быстро сдался. Я обратил внимание, что эти перебои
в сердце настигают меня, когда я отплыву от берега уже метров на
двадцать -- тридцать. Может, это какой-то неосознанный страх глубины?
Я нарочно выхожу в море на лодке, прыгаю за борт, плаваю, чтобы
преодолеть страх глубины, если это именно он. Но и там меня каждый раз
настигает это странное явление. Последний раз я с трудом влез в лодку,
так меня напугали эти перебои и остановки сердца.
     Одним словом, иду к врачу. Терапевт выслушивает меня, отправляет на
электрокардиограмму и в конце концов говорит мне:
     -- Сердце у вас, как у двадцатилетнего юноши. Я ничего не понимаю, вам
надо обратиться к психиатру.
     Меня знакомят с самым модным в Мухусе психиатром. Во время беседы он
выслушивает меня, наклонив голову сердитым петушком, и, что я ни скажу,
все ему не так.
     Перебивая меня, сыплет какими-то непонятными терминами, а что со мной
случилось, объяснить не может. Выслушав все, что я рассказал про
подводную охоту и про плавание, он, словно разоблачив меня в сокрытии
самого главного, переводит разговор на мой махолет.
     Кто-то ему, видимо, сказал, что я занимаюсь сооружением летательного
аппарата, движущегося на мускульной силе пилота. Спрашивает, сколько
времени я им занимаюсь, рекомендует вспомнить, не явился ли мне образ
махолета после фронтовой контузии, какие сверхцели я себе ставлю, какие
травмы получал во время падения и так далее. Я спокойно пытаюсь ему
объяснить, что махолетом я занимаюсь давно и никакого отношения он не
имеет к тому, что случилось со мной в море.
     -- Мне лучше знать, -- обрывает он меня, -- что к чему имеет
отношение.
     И опять, петушком наклонив голову, как-то очень лично сердится на меня
и предупреждает, что если я не перестану заниматься махолетом, во мне
будет неуклонно возрастать ощущение дискомфортности сначала в море (уже
начинается), потом на суше, а потом, видимо, окончательно рехнувшись, я
провозглашу воздух единственной средой обитания.
     Я, может, слегка утрирую, но, честное слово, передо мной был полный
псих. Когда же я, отвечая на его полувопрос-полуутверждение, сказал,
что у меня в родне не было ненормальных людей, он просто взвился.
     -- Да вы что, лечиться ко мне пришли или все отрицать! -- воскликнул
он.
     Одним словом, я еле унес ноги от этого поврежденного то ли наукой, то
ли пациентами человека. Но что делать? Я еще несколько раз пытался
плавать, но все повторялось. И тогда я пришел к печальному выводу, что
придется отказаться от плавания и подводной охоты. Это шаги старости,
пытался я себя утешить, к разным людям она приходит по-разному.
     С морем меня еще все-таки связывала лодка. Я мог в свободное время
рыбачить с лодки, что я и делал. Прошло с тех пор около года. В море я
больше не купался, ружье для подводной охоты подарил одному любителю.
Однажды в апреле, примерно за километр от берега, рыбачу с одним
соседским мальчишкой. Это был очаровательный десятилетний мальчуган с
хитренькими черными глазками, до смешного похожий на своего деда,
дружившего с моим отцом. Он жил с дедом и с матерью, без отца. Отец
ушел из семьи. Отчасти, может, поэтому мальчик хаживал ко мне, часами
любуясь, как я вожусь со своим махолетом, иногда я его брал на рыбалку.
     Мы ловим на самодуры ставриду. Рыба хорошо идет, но работает течение, и
то и дело нас относит от стаи. Приходится время от времени подгребать.
Вдруг раздается тарахтенье моторной лодки все ближе и ближе, и вот
совсем рядом с нами она проносится, обдав нас брызгами и раскачав лодку
крупной волной. Я посмотрел вслед и увидел хохочущее лицо рыбака,
рулившего на корме. На средней банке сидел второй. Ясно было, что они
под газом. Они резко развернулись, и я подумал, что их может
перевернуть. На лодке был очень сильный мотор.
     Рыба хорошо шла. Мы опять увлеклись ловлей, и я забыл об этих пьяных
рыбаках. Примерно через полчаса опять завывание мотора, но на этот раз
они, может быть, не соразмерив расстояния, так близко прошли, что наша
лодка от обдавшей ее большой волны перевернулась.
     Все произошло в одно мгновение. Трудно представить, чтобы мерзавцы,
перевернувшие лодку, не заметили того, что случилось. Видимо, заметив,
что наша лодка перевернулась и, боясь некоторой ответственности за
случившееся, они рванули в сторону города, и вскоре мотор затих.
     Очутившись в воде, я испугался, не ушибся ли мальчик, когда лодка
перевернулась.
     -- Ты не ударился? -- спросил я у него.
     -- Нет, -- ответил он достаточно безмятежно. Я знал, что он плавает,
как рыбка, но апрель -- вода ледяная. Пока мы очухались и я подплывал к
нему, нашу лодку отнесло метров на пятнадцать. Что делать? Я ее,
конечно, мог догнать. Но, с одной стороны, мне было боязно мальчика
оставлять одного, а с другой стороны, какая от нее польза? Перевернуть
и поставить ее на киль мы все равно не смогли бы. Вцепиться в нее и
ждать, пока нас найдут и снимут с нее, -- опасно. Я принял решение
плыть к берегу с некоторой надеждой, что эти сволочи хотя бы
кому-нибудь скажут, что перевернули лодку, и за нами подойдут.
Разумеется, скажут своим дружкам, которые их не выдадут.
     И тут я вспомнил о своем сердце. Но как-то мимоходом. Мысль о том, что
со мной мальчишка, которого во что бы то ни стало надо довести до
берега, целиком поглотила меня. Вспомнив о сердце, я почти сразу
услышал тот сдвоенный стук и мгновенную остановку в груди. Все было как
раньше, но в несколько раз слабей. Как будто то, что случилось с моим
сердцем, мне теперь говорило: "Я все еще здесь, но сейчас ты намного
сильней меня".
     И я это прекрасно почувствовал. Страх за мальчика вышиб из меня все на
свете. Я подплыл к нему, расстегнул на нем рубашку и, поддерживая его
одной рукой, приказал:
     -- Снимай.
     Он стянул рубашку вместе с майкой. Я нащупал в воде ступни его ног,
скинул с них башмаки. Потом нашарил ремень его брюк, расстегнул его,
слегка откинул мальчика на спину и стащил с него брюки. То же самое я
сделал со своей одеждой и отбросил ее. Подхваченная течением, она еще
некоторое время плыла в стороне от нас. Мы остались в одних трусах.
     -- Ты ничего не бойся, -- сказал я мальчику как можно спокойней, --
мы обязательно доплывем до берега.
     -- А я и не боюсь, -- ответил он, -- только я не пойму, за что они
опрокинули нашу лодку?
     Он внимательно смотрел на меня своими черными глазенками, пытаясь
осознать смысл случившегося.
     -- Пьяные болваны, -- сказал я, -- но ты ничего не бойся. Мы доплывем
до берега.
     Сейчас мальчик выглядел хорошо, но я знал, что холод скажется минут
через пятнадцать. Далекий зеленый берег нашего поселка отсюда казался
приплюснутым к воде. Я оглядел пустынное море, но нигде поблизости не
было видно ни одной лодки. В это время года здесь редко рыбачат.
     -- Дядя Витя, -- спросил мальчик через некоторое время, -- а ваша
лодка теперь пропала?
     -- Нет, -- сказал я, -- ее прибьет к берегу где-нибудь в Гульрипшах.
     Минут через пятнадцать, как я и ожидал, смуглое лицо его побледнело. Но
плыл он пока хорошо. Я только боялся, как бы его судорога не скрутила.
От боли он мог потерять самообладание, и тогда навряд ли я сумел бы
дотащить его до берега. Еще минут через десять я заметил, что лицо его
подернулось синевой.
     -- Ты замерз?
     -- Нет.
     А у самого уже зубы клацнули. Мальчик держался замечательно.
     -- Подожди, я тебя разотру, -- говорю.
     Я подплыл к нему и, балансируя в воде одной рукой, другой изо всех сил
стал растирать ему спину, живот, ноги.
     -- Мне больно, -- вдруг сказал он.
     -- Потерпи, -- ответил я, продолжая изо всех сил растирать его тело,
-- так надо.
     -- Если надо, буду терпеть, -- сказал он и закусил губу.
     Я стольно энергии вложил в растирание его худенького ребристого тельца,
что у меня рука занемела. Но с лица его сошел землистый оттенок. Мы
снова поплыли.
     -- Ты не устал? -- спросил я у него минут через
     -- Нет, -- сказал он и, подумав, добавил: -- Все равно надо плыть.
     Мы продолжали плыть. Я ему с самого начала сказал, чтобы он плыл не
саженками, а брассом, как я его учил. От плавания саженками руки
гораздо быстрей устают.
     -- Дядя Витя, -- спросил он, взглянув на меня погрустневшими черными
глазенками, -- а пьяные становятся как сумасшедшие?
     Видно, он напряженно думал о тех, кто нас перевернул.
     -- Эти люди негодяи, -- сказал я ему, -- а когда человек пьяный, его
негодяйство, если он негодяй, выходит наружу.
     Он кивнул и продолжал плыть. Было заметно по его лицу, что он
напряженно о чем-то думает.
     -- Это все равно, как жадные, -- сказал он через некоторое время,
взглянув на меня, -- пока Жорик не имел велосипеда, я не знал, что он
жадный, а теперь знаю.
     -- Точно, -- согласился я.
     Через некоторое время я почувствовал, что сам замерзаю. Я посмотрел на
мальчика. Лицо его опять подернулось синевой.
     -- Подожди, -- сказал я ему и подплыл.
     И опять, балансируя одной рукой в воде, другой я растер ему тело. Я
растирал его из всех сил, но он терпел и не стонал. Потом, когда рука у
меня онемела, я сменил ее и растер его тело другой рукой.
     Лицо его снова ожило. Мы поплыли. Хотя я видел, что он устает, я не
останавливался, боясь, что так он быстрей замерзнет. Краем сознания я
иногда прислушивался к своему сердцу, но оно никак себя не проявляло, и
я почему-то знал, что оно не может и не должно себя проявить.
     До берега оставалось метров четыреста, и уже хорошо были видны зеленые
купы деревьев на прибрежных участках. И вдруг я почувствовал, что
правую ногу мою скрутила судорога. И вместе с костяной болью судороги я
ощутил опережающий эту боль страх за мальчика.
     Стараясь гримасой не выдавать боль, я подплыл к нему и снова стал
растирать его тело. Теперь одна нога моя совсем не действовала и
балансировать в воде было гораздо трудней. Надо было сделать все, чтобы
не дать ему переохладиться. Теперь, если б его тело свело судорогой, я
бы явно не смог дотащить его до берега.
     Меня еще смутно тревожила мысль, что, если судорога сведет мою левую
ногу, я вообще не смогу больше растирать его тело. Поэтому я сейчас
старался выложиться. Я дотягивался до самых его щиколоток, щипал и
выкручивал его худенькие бедра и икры, растирал спину и разминал ему
живот. Видимо, чувствуя серьезность положения, он терпеливо, только
иногда покряхтывая, все переносил.
     Наконец лицо его порозовело, а я выдохся. Только я подумал, что не
мешало бы промассировать свою левую ногу, чтобы уберечь ее от судороги,
как чуть не вскрикнул: костяная боль перекрутила и левую ногу.
     Я слишком хорошо плавал, чтобы утонуть, но я не знал, что будет дальше.
Я слыхал, что, если судорога добирается до мышц живота, человек не
может ни двинуться, ни разогнуться. Я стал изо всех сил разглаживать,
щипать и расцарапывать себе живот.
     До берега оставалось метров двести, и я теперь, гребя одними руками,
едва поспевал за мальчиком. Берег был пуст, море было пусто и ждать
помощи было неоткуда. Я плыл на одних руках, сердце стучало у самого
горла. Господи, думал я, дай продержаться еще метров сто, а там, даже
если со мной что-нибудь и случится, мальчик сам доплывет. Потом я,
видимо, на некоторое время впал в забытье. Очнувшись, я заметил, что
мальчик позади, хотя я никак не мог прибавить скорости, скорее, я ее
сбавлял. Я остановился, дожидаясь его. Он подплыл. Лицо его было серым.
     -- Маму жалко, -- вдруг сказал он и осекся, стыдясь договорить свою
мысль.
     -- Что ты говоришь! -- прикрикнул я на него. -- Посмотри, мы совсем у
берега.
     Он ничего мне не ответил. Это был замечательный мальчик, и он прекрасно
держался до конца. Последние метры я плыл в каком-то полусне. У берега
я попробовал стать на дно и упал, не сразу поняв, почему меня не держат
ноги. Мальчик вылез из воды и шлепнулся на теплый песок. Я выполз на
руках, как животное. Теперь мне незачем было скрывать, что у меня ноги
свело судорогой.
     Течение нас отнесло метров за пятьсот от нашего поселка. Как отходчиво
детство! Через полчаса мальчик уже играл в песке, а я только часа через
два смог встать на ноги. День был очень теплый, и, глядя на ласковое
море, трудно было поверить, что мы чуть не замерзла в нем.
     Мы пошли берегом к своему поселку. Мне казалось, что мальчику не
следует говорить дома всю правду. Стоит ли расстраивать маму? Можно
сказать, что все это случилось близко от берега. Но потом я передумал.
Пусть говорит все, как было! Не надо комкать праздник его первой,
настоящей победы.
     В тот же день пограничники пригнали мою лодку. Но я это дело не
собирался так оставлять. Дня через три, к счастью, ни мальчик, ни я не
простудились, я отправился в город. Я знал, что рано или поздно найду
того, кто рулил, сидя на корме, и хохотал, глядя на нас. Они все, как
куры на насесте, собираются на лодочном причале, даже когда не выходят
в море.
     Я зашел на причал и увидел его за столом играющим в домино. Некоторые
из рыбаков знали меня как чудака-интеллигента, но никто из них не знал,
что я старый лагерник.
     Я подошел к столу. Он поднял свою рожу, не столько узнавая меня,
сколько догадываясь, что я связан с его преступлением.
     -- Пойдем в милицию или так поговорим? -- спросил я у него.
     Я знал, что он предпочтет. Я тоже это предпочитал.
     -- Ну, чо, чо, поговорим, -- пробормотал он, видимо, соображая, во
сколько бутылок обойдется ему этот разговор.
     -- Тогда иди туда, -- сказал я ему, показывая на одну из будочек, где
рыбаки держат свои моторы и снасти. Он молча встал и отошел туда.
     Я вкратце рассказал рыбакам о его делах, и они в ответ возмущенно
поохали. Я знал, что грош цена их возмущению. Повозмущавшись, один из
них шутливо заметил:
     -- Тут, Максимыч, без пол-литра не разберешься...
     Другой, менее миролюбиво, добавил:
     -- Подумаешь, делов... Ребята слегка подзарулили и раздухарились...
     Я подошел к будке, где стоял этот амбал, и завел его за будку. Даже
мальчишкой никогда я первым не подымал руку. В лагере приходилось, как
правило, защищая других. Я ударил его с ходу. Голова его закинулась, но
он не упал. Неужто оскудела рука, подумал я, и ударил его второй раз.
Теперь он, как бык, рухнул на колени.
     -- Чо, я один был?.. -- бормотал он, мотая головой и пытаясь утереть
кровь, стекающую из угла рта.
     Я вдруг представил, что могло случиться с мальчиком, и настоящая ярость
сотрясла меня: нет мне, падло, до того дела, что и свою-то жизнь ты не
очень ценишь!
     -- Ты сидел на руле, -- сказал я ему, как можно внятней, и, приподняв
его тяжело обвисающее тело двумя руками, дал ему в морду третий раз. Он
завалился основательно.
     Примерно через месяц я случайно оказался на этом лодочном причале, и,
когда проходил мимо стола с доминошниками, они почти все вскочили,
радостно приветствуя меня. И было не совсем ясно, что они приветствуют:
щедрость, с которой я отказался от причитающейся мне выпивки, или
быстроту расправы с этим кретином. Скорее всего они восторгались и тем,
и другим.
     Вот так, расставшись с морем на год и оказавшись в роли хранителя жизни
мальчугана, я навсегда избавился от этих таинственных сердечных
явлений. Больше они ни разу не повторялись. Интересно, что бы сказал
мой безумный психиатр, узнав об этом? Толстой это, кажется, называл --
забывать себя? В народе еще лучше говорится: клин клином вышибают...
     Кстати, будь я энциклопедически образованным человеком, я бы посвятил
свою жизнь раскрытию мировых идей, заложенных, как я абсолютно уверен,
в сжатом виде в народных пословицах и поговорках! Какая увлекательная
работа! По-русски, по-моему, такой книги нет, но есть ли она у других
народов? Я не слыхал.
     ...На этом Виктор Максимович закончил свой рассказ, и мы еще некоторое
время сидели за столиком, рассеянно глядя на кейфующих любителей кофе и
шумных шахматистов.
     Там сейчас Турок играл со своим партнером, а вокруг толпились
болельщики, насмешничая над игроками и обсуждая возможности упущенных
комбинаций.
     Мороженщица со своим лотком и до этого несколько раз подходившая к ним
и безуспешно предлагавшая им купить мороженое, сейчас снова подошла,
по-видимому, надеясь на новых, более сговорчивых покупателей. Но тут
Турок не выдержал.
     -- Сколько стоит полный лоток мороженого? -- спросил он у продавщицы.
     -- Двадцать рублей, -- ответила она охотно.
     -- А сколько стоит лоток? -- продолжал любопытствовать он.
     -- Пять рублей, -- с той же готовностью ответила она.
     Турок вытащил из кармана бумажник, вынул оттуда три десятки и протянул
ей.
     -- Зачем? -- спросила мороженщица, но протянутые деньги почему-то
взяла.
     -- Сейчас увидишь, -- сказал Турок и, выхватив у нее голубой лоток с
мороженым, выкинул его в море.
     Такой остроумный комбинации никто не ожидал. Под хохот шахматистов и
крики мороженщицы мы покинули гостеприимную палубу "Амры". Конечно,
навряд ли в подобных условиях рождаются великие шахматные композиции,
но мир, в котором еще осталась полнота жеста, может быть и сам, по
чертежу этого жеста, постепенно восстановлен во всей его полноте.
Терпения и мужества, друзья.


          (Рассказ Виктора Максимовича)

     Никогда, ни до, ни после войны, я не чувствовал себя на таком подъеме,
как во время войны. Я не чувствовал себя в таком полном соответствии
внутреннего состояния и окружающей жизни. Все проклятые вопросы были
отброшены реальной общенародной бедой, реальным участием в борьбе с
этой бедой. И ни разу за всю войну не было ощущения скрежещущей
дисгармонии, отравившей столько дней моей юности.
     Именно поэтому, несмотря на потери друзей, ежедневный риск, годы войны
оставили в душе мощную и даже веселую музыку бесконечного внутреннего
подъема.
     Только первая смерть, которой я был свидетелем, потрясла все мое
существо и больше с такой силой я не переживал ее, хотя к смерти
невозможно привыкнуть. Это случилось еще во время учебы в летной школе.
Мы были в одной части, отпрыгались и, веселые, возбужденные, ввалились
в столовую обедать.
     Летчик, подымавший нас в воздух, и инструктор-парашютист обедали за
столом рядом с нами. И вот я вижу: к ним подходит повар и упрашивает
инструктора разрешить ему прыгнуть с парашютом.
     -- А ты когда-нибудь прыгал? -- спросил у него инструктор, потягивая
компот из стакана.
     -- Конечно, -- кивнул повар, -- я до армии ходил в аэроклуб и много
раз прыгал.
     Безусловно, инструктор не имел права разрешать ему прыжок. Но я, как
сейчас, помню благодушное выражение его лица, то ли вызванное отличным
обедом, которым угостил их повар, то ли еще какими-то причинами. Он
взглянул на летчика и сказал:
     -- Ну, что, стряхнем его разок?
     -- Пожалуй, -- засмеялся летчик, кивнув на повара, -- если он снимет
колпак хотя бы перед тем, как выйти на крыло.
     Как потом выяснилось, повар этот никогда не прыгал с парашютом. Ему
было на вид лет двадцать пять. Вероятно, он и раньше мечтал прыгнуть с
парашютом, а тут вдруг видит -- вваливаются в столовую
девятнадцатилетние салажата, вваливаются после прыжков, сияющие,
шумные, счастливые! И он решил: что тут особенного, если эти пацаны
прыгают и в ус не дуют. Но он не понимал, что каждое дело требует
подготовки, и мы, хоть и салажата, но уже хорошо обучены прыжкам.
     Когда мы отобедали, все высыпали наружу, а вместе с нами официантки и
работники кухни вышли посмотреть, как их повар будет прыгать.
     Все произошло на наших глазах. Самолет поднялся в воздух. Сделал круг
над аэродромом. Мы увидели, как повар вышел на крыло, а дальше
произошло вот что. Повар еще стоит на крыле и вдруг парашют его
выструивается вдоль корпуса самолета, белый шелк, как молоко, обтекает
фюзеляж и обматывает хвост. Самолет мгновенно теряет управление,
несколько секунд идет со снижением, входят в штопор и врубается в землю
в конце аэродромного поля. Когда мы подбежали к обломкам, все было
кончено. Все трое были мертвы.
     Только что люди обедали, смеялись, шутили и вдруг -- смерть. Ясно,
почему все так произошло. Когда повар вышел на крыло и посмотрел на
землю, он, конечно, испугался и со страху, еще стоя на крыле, дернул за
кольцо.
     Обычно начинающих парашютистов учат после прыжка отсчитывать три
секунды и только потом дергать за кольцо. И хотя начинающий парашютист
от волнения, как правило, считает быстрей, чем положено, все равно
время дается с большим запасом. И одной секунды достаточно, чтобы
парашют не задел самолет.
     Да, вот эта первая смерть меня потрясла больше всего, и хотя, конечно,
к смерти привыкнуть невозможно, но я уже такой силы потрясения не
испытывал при виде погибших людей. А ведь приходилось видеть все,
приходилось по частям собирать разбившихся летчиков, чтобы предать их
земле.
     И все-таки главное чувство того времени -- это веселая, могучая музыка
подъема. Уверенность, что все или почти все будет так, как мы хотим.
     Однажды я получаю приказ командира полка лететь в один пункт, где
расположены авиамастерские. Там меня должен был встретить
инженер-капитан для установки радиооборудования к штурманскому сиденью.
В те времена на По-2 никакой связи с землей не было, и летчик, взлетев,
был полностью предоставлен самому себе.
     Более того, на По-2 обычно не было никакой огневой точки. Иногда
устанавливался пулемет, чтобы защищать машину с хвоста. Но чаще всего
ни черта не было, кроме пистолета "ТТ" на поясе у летчика. По-2 в
основном использовались как ночные бомбардировщики, каковым в то время
я и был.
     И вот, значит, лечу в расположение авиаремонтных мастерских. Лечу на
бреющем, чтобы не повстречаться с "мессершмиттом". "Мессера" в те
времена, как хотели, издевались над По-2.
     Как правило, встретившись с этим самолетом, они не сразу их
расстреливали, а сначала вдоволь наиздеваются над летчиком, облетая его
и показывая, что его ждет смерть, а потом уже пулеметная очередь, и
самолет вспыхивает, как спичка, -- фанера, перкаль, кроме мотора, на
них почти не было никакого металла.
     Именно из-за этого пруссаческого издевательства они сами иногда
увлекались, забывая о близости земли, и врезались в нее.
     С одним нашим летчиком, развозившим почту на По-2, произошел
курьезнейший случай, едва ли не единственный за всю войну. Дело
происходило на Кубани. Так вот этого летчика, развозившего почту,
настиг "мессер".
     Прежде чем расстрелять его из пулемета, он, как обычно, стал изгаляться
над ним. Снижает скорость до предела, пролетая возле него, хохочет,
показывая на горло, и что-то кричит нашему летчику, скорее всего: "Рус
капут!"
     Раз пролетел, два пролетел и, главное, все ближе и ближе притирается к
нему. Наконец нашему летчику надоело это. Он решил: и так и так
погибать, дай попробую убить его из пистолета! Он берет ручку
управления в левую руку, вытаскивает пистолет, но не высовывает его над
бортом, а ждет, когда "мессер" пролетит рядом с ним.
     И в самом деле немец снова летит рядом, хохочет, кричит, а наш летчик
успевает пару раз выстрелить из пистолета и попадает в него. "Мессер",
потеряв управление, врубился в землю. Об этом случае много говорили в
те времена. Но обычно встреча По-2 с "мессершмиттом" кончалась гибелью
нашего самолета.
     И вот, значит, прилетаю на бреющем в назначенный пункт и встречаю там
инженер-капитана. Это такой крупный, грузноватый мужчина лет тридцати
пяти, и по лицу видно -- выпивоха. Только я об этом подумал, как он
хлопнул себя по боку, там у него фляжка висела, и сказал:
     -- Литр чистейшего медицинского спирта. Может, поговорим о душе?
     -- Нет, -- отвечаю, -- выполним задание, тогда с удовольствием.
     Он устанавливает свое радиооборудование возле штурманского сиденья, и
мы летим назад к себе в полк. Прилетели -- новое задание: лететь в
расположение штаба фронта, дальнейшие указания получим там.
     Заправляемся горючим и летим. Он сидит на штурманском месте. У нас
допотопная шланговая связь.
     -- Не пора ли поговорить о душе? -- слышу голос инженер-капитана.
     -- Нет, -- говорю в переговорный раструб, -- выполним задание -- тогда
с удовольствием.
     -- Напрасно, -- отвечает он, -- вы избегаете разговоров о душе. В
боевых условиях опасно откладывать такие разговоры.
     Своеобразный юмор этого инженер-капитана заключался в том, что он самые
забавные вещи говорил серьезным голосом без малейшей улыбки. И при
этом, несмотря на большую разность наших возрастов, обращался ко мне
вежливо, называя по имени-отчеству.
     Прилетаем в расположение штаба фронта. А для нас, фронтовиков, штаб
фронта был тогда все равно что столица -- прекрасная столовая,
парикмахерская, кино, приличный поселок.
     Дежурный офицер встречает меня и говорит, мол, никуда не уходите,
дожидайтесь приказа. Проходит час, два, уже вечереет, никакого приказа.
А тут еще инженер-капитан мрачно ходит за мной и зудит насчет
необходимости поговорить о душе. При этом уверяет, что мы сегодня
никуда не улетим. Нет, говорю, потерпим, будем ждать отбоя.
     Заходим в парикмахерскую постричься и встречаем там моего приятеля
летчика-туркмена. Мы раньше служили с ним в одном полку. Это был
опытный летчик, хороший парень, только по-русски, мягко выражаясь,
говорил с большим акцентом. Он, оказывается, прилетел сюда с заданием
из своей части и застрял здесь на двое суток. Мы обрадовались
неожиданной встрече, он сказал, что у него припасено пол-литра водки и
надо отметить это событие, потому что и мы, скорее всего, застрянем
здесь, как и он.
     Мы постриглись, побрились, поодеколонились и выходим из парикмахерской.
Теперь инженер-капитан, получив подкрепление в лице моего приятеля,
кстати, звали его Руфет, стал еще больше настаивать на необходимости
поговорить о душе, попутно выяснив, что о ней думает мусульманин. Но я
крепко держался, и они меня не смогли уговорить.
     Но вот проходит еще примерно час, мы встречаем дежурного офицера, и он
говорит:
     -- Отбой! Можете идти ужинать и располагаться на отдых.
     Мы пошли в столовую и надолго засели там. Официантка принесла
прекрасный бифштекс с жареной картошкой, такой бифштекс можно было
получить только в столовой штаба фронта. К тому же у нас в запасе были
еще две банки тушенки, мы отправили их на кухню разогреть. Одним
словом, пируем. Водку выпили почти сразу и теперь потихоньку посасываем
спирт.
     Слегка подвыпив, мы с Руфетом начинаем ухаживать за нашей официанткой.
Должен тебе сказать, что после первой моей любви я больше двух лет не
мог видеть в женщине женщину. Для меня женщиной оставалась только она.
Потом, постепенно, природа взяла верх, и я не то чтобы впал в обратную
крайность, но от других фронтовых летчиков не слишком отставал.
     И вот мы наперебой ухаживаем за официанткой, и чем больше пьем, тем
неотразимей она нам кажется. А между прочим, она так забавно
приглядывается к нам обоим, так напряженно соображает своей глупенькой
головкой, кого из нас выбрать, что я никак не могу удержаться от смеха.
И именно оттого, что я все это воспринимаю более легко и более весело,
чаша весов постепенно склоняется на мою сторону.
     -- Состязание за право первой ночи, -- говорит инженер-капитан,
поглядывая на нас, -- при любом исходе опоздало лет на десять!
     Руфет, чувствуя мой перевес, грустнеет и наконец выкладывает свой
главный козырь. После войны он обещает увезти ее в Ашхабад, о
существовании которого она, как выясняется к ужасу Руфета, не имела
представления.
     -- Овсянка штаб фронт -- Ашхабад не знает! -- воскликнул Руфет и так
горестно задумался, подперев ладонью щеку, словно усомнился: а можно ли
в условиях такого невежества даже внутри штаба фронта вообще выиграть
войну?
     Помрачнение Руфета окончательно проясняет расстановку сил. И вот, когда
мы выпили уже весь спирт, я подхожу к официантке и потихоньку
договариваюсь с ней. Она сначала немного ломается, но потом, бросив
последний взгляд на Руфета ("а вдруг я чего-то недоглядела"), назначает
мне свидание.
     Она называет дом рядом со штабом фронта, где она живет, номер комнаты и
говорит, что ключ лежит под ковриком перед дверью. Я должен тихо-тихо
войти в дом, открыть дверь, ложиться и ждать, пока она придет, закончив
свои дела в столовой.
     Я подхожу к нашему столу, говорю, что у меня все в порядке, остается
пристроить на ночлег инженер-капитана. Только я это сказал, как в
столовую вбегает вестовой и кричит:
     -- Летчика Карташова к телефону!
     Я иду к телефону. Стараюсь изо всех сил держать себя в руках, но
чувствую -- дело плохо. Беру трубку и слышу сердитый начальственный
голос: вылетать на Оскол, оттуда инженер-капитан свяжется с
приемопередаточной станцией штаба фронта.
     Я настолько пьян, что боюсь дышать в трубку. Мне кажется, что на том
конце почувствуют мое дыхание. И в то же время я хоть и пьян, но знаю,
что посадочная площадка не готова для ночного взлета. И я говорю ему об
этом.
     -- Что я вам, базовый аэродром рожу? -- кричит он в ответ. --
Выполняйте приказ!
     Что делать? Я возвращаюсь в столовую и говорю инженер-капитану, что нам
надо готовиться к немедленному вылету. А Руфет сидит рядом и все
слышит, но я о нем теперь забыл. Но он, разумеется, о себе не забыл.
Услышав мои слова, он начинает неудержимо хохотать, а официантка издали
тревожно смотрит на нас, не понимая, почему веселье переместилось в
сторону Ашхабада и не стоит ли ей самой последовать за ним.
     Но мне уже не до них. Чувство ужасной ответственности пробивается
сквозь хмель. С одной стороны, конечно, был объявлен отбой, но, с
другой стороны, в этих условиях никто нам не разрешал напиваться.
     Я связываюсь с аэродромной службой, домогаюсь, чтобы они пригнали и
поставили два "виллиса" в конце взлетной полосы, осветив ее фарами,
чтобы я мог держать направление взлета.
     Самое трудное в авиации посадка, а не взлет. Но я сейчас по пьянке об
этом не думаю, думаю только, как бы взлететь. "Виллисы" пригнали, и я
взлетел.
     Летим на город Оскол. Прилетели. Инженер-капитан связывается с приемным
пунктом радиопередаточной станции, и мы делаем над городом круги, а
точнее, четырехугольники. Проверяем радиосвязь на разных высотах.
Работаем. И вдруг я выглядываю за борт и ничего не понимаю. Город,
который был погружен в темноту, почему-то во многих местах озарен
огнями. Я встряхиваю головой, думаю, не мерещится ли мне это спьяну.
     Нет! Внизу пожары. Что за черт, думаю, неужели город бомбят? И вдруг
слышу в кабине характерный запах тротила. Кабина у По-2 открытая,
только впереди козырек, как у мотоцикла. Запах тротила можно
почувствовать только тогда, когда поблизости разрываются зенитные
снаряды. Прислушиваюсь и слышу сквозь гул мотора слабые звуки разрывов:
тук! тук! тук! тук!
     И по запаху слышно, что очень много разрывов поблизости. Прямо скажу --
я от страха наполовину отрезвел. Сверху бомбят немцы, того и гляди
угодят бомбой в самолет, а снизу поливают наши же зенитки.
     И вдруг я слышу спокойный голос инженер-капитана:
     -- Слушайте, Виктор Максимович, -- говорит он, -- у меня такое
впечатление, что ваш дружок именно сейчас спикировал!
     -- К черту официантку! -- кричу ему в раструб. -- Немедленно
запросите штаб фронта, что нам делать! Город бомбят немцы!
     Он запрашивает радиостанцию, и ему оттуда отвечают: да, город бомбят
"юнкерсы", выходите из зоны огня и ждите конца бомбежки.
     Мы, слава богу, целыми выходим из зоны огня и ждем. А "юнкерсы" идут на
город волнами.
     Примерно через полчаса из штаба фронта сообщают, что "юнкерсы"
отбомбили, и мы можем продолжать выполнение задания. Мы снова над
городом. Теперь внизу сплошные пожары. Наконец выполняем задание и
получаем приказ лететь, но не в расположение штаба фронта, как мы
ожидали, а называется некий новый пункт.
     Запрашиваю через инженер-капитана:
     -- Оборудован там аэродром для приема самолета?
     -- Да, -- отвечают, -- оборудован.
     Я смотрю на карту и никак не могу найти этот пункт. На По-2 нет
никакого специального освещения, только бортовой фонарик да приборы
фосфоресцируют. И в этом слабом свете, а главное, конечно, спьяну, я
никак не могу найти этот проклятый пункт. И уже начинаю нервничать.
     И именно в эту минуту раздается спокойный голос инженер-капитана:
     -- Вы поняли, почему нас не приняли?
     -- Нет, -- говорю в раструб, -- не понял.
     -- Штаб фронта, -- говорит, -- пришел к мудрому решению: не ослаблять
наши воздушные силы братоубийственной борьбой двух летчиков за
обладание сердцем одной официантки.
     Вот черт, думаю, нашел время шутить! Но тут я догадываюсь запросить у
радиостанции штаба фронта (а ведь он напомнил мне про него!)
направление в градусах и расстояние до этого пункта. Они отвечают. Я
засекаю время и ставлю самолет по курсу.
     Но теперь, когда я наполовину отрезвел, я по-настоящему почувствовал,
как трудна будет посадка. Готов ли аэродром для приема? Господи, думаю,
помоги на этот раз, и я никогда в жизни не приму рюмки в подобных
условиях! Но, разумеется, вместе с тем напрягаю сознание, чтобы держать
голову в полной ясности. И это нелегко...
     Точно вовремя вышли на аэродром. Сжал в кулак всю свою волю и пошел на
посадку. Но что за черт! Посадка не получается! Самолет проносится и
выскакивает за полосу освещения прожектора! Я понял, что сажусь по
направлению ветра, а не против ветра, как положено. Что они там, у
прожектора, уснули, что ли?!
     Захожу против ветра, начинаю планировать, показываю, чтобы они
перенесли прожектор, потому что он меня слепит, вместо того, чтобы
помогать. Нет, ничего не получается! Делаю пять-шесть попыток --
никто меня не понимает. Человек у прожектора или уснул, или там вообще
никого нет. Если бы прожектора совсем не было, я бы рискнул сесть по
фонарикам посадочного знака. А так невозможно -- прожектор слепит,
     Тогда я принимаю решение садиться по ветру. Отлетаю как можно дальше,
снижаюсь и, рискуя врезаться во что-нибудь, ведь я не знаю ландшафта,
лечу, прощупывая землю слабым светом плоскостной фары. Перед самой
посадочной полосой, уже на скорости парашютирования, выключаю мотор,
чтобы быстрее снижаться и не загореться в случае аварии.
     Даже несмотря на все эти принятые меры, нас пронесло через полосу
освещения и мы остановились в двух метрах от стоянки штурмовиков ИЛ-2.
Еще бы чуть-чуть и врубились!
     Вот так мы прилетели. Но что там случилось с прожектором? Обычное наше
российское разгильдяйство. Возле прожектора был поставлен не работник
аэродромной службы, а обычный солдат, ни черта не понимающий в этом
деле. Когда его поставили, ветер был встречным, а потом ветер переменил
направление, но ему никто не подсказал, что прожектор надо перенести.
     Переночевали мы в общежитии. Утром просыпаюсь, и после всего пережитого
и перепитого мне ужасно захотелось вымыться в бане. Бужу
инженер-капитана.
     -- Слушайте, -- говорю, -- давайте сходим в баньку?
     -- А у вас есть выпивка? -- спрашивает он у меня, зевая.
     -- Нет, -- говорю, -- по-моему, мы вчера выпили все, что можно было
выпить.
     -- Какой же русский человек, -- отвечает он, -- ходит в баню, не
запасясь водкой? Вы, наверное, турок, Виктор Максимович. Недаром вы
откуда-то с Кавказа.
     -- Ну, ладно, -- говорю, -- как хотите, а я пойду.
     Встаю, одеваюсь, выхожу в коридор. Вижу, там похаживает какой-то
старичок, вроде комендант общежития.
     -- Скажите, -- говорю, -- у вас тут баня есть?
     -- А как же, -- охотно отвечает он и показывает в окно, -- вон там, на
пригорке. Как раз сегодня работает.
     Поселок, где мы устроились, находился примерно в километре от
аэродрома. И хотя пригорок, на который показал мне комендант, был в
стороне от него, я все-таки подумал: как здорово, что вчера ночью я не
шарахнулся в него.
     -- А мыло с полотенцем, -- говорю, -- у вас найдется?
     -- Конечно, -- кивает он, -- у нас порядок. Хорошему человеку мы
все можем достать.
     Чувствовалось по его голосу и взгляду, что он так и жаждет, чтобы я
попросил у него чего-нибудь посущественнее. И вот он приносит мне мыло,
мочалку, полотенце. Я спускаюсь вниз. Пригорок, на котором была
расположена баня и несколько других строений, находился примерно в
трехстах метрах от поселка.
     Я поднялся на него, вошел в баню, вымылся от души, оделся и выхожу.
Сверху хорошо виден и аэродром и поселок. Не успел я сделать и десяти
шагов, как вижу, откуда-то выскакивает "мессер" и идет со снижением в
сторону пригорка. Только подумал: чего ему здесь надо? И вдруг догадка
-- он идет на меня! На несколько мгновений я почувствовал тот ужас,
который, вероятно, чувствует цыпленок, заметивший, что на него пикирует
ястреб. У "мессершмитта" оружие неподвижное, поэтому он на цель идет
всем корпусом. И я по зловещей направленности его корпуса понял, что он
целится в меня.
     Только я об этом подумал, как вжик! вжик! вжик! -- вздымая столбики
пыли, вокруг меня полоснула пулеметная очередь. Я шмякнулся на землю!
"Мессершмитт" с грохотом пролетел надо мной и пошел дальше, набирая
высоту. Смотрю, сволочь, разворачивается. Быстро оглядываю пригорок.
Вижу -- чуть пониже, метрах в пятнадцати, куст сирени. Больше никакого
прикрытия. Я бегом туда и падаю за куст. Но он успел заметить, куда я
бегу. И дал очередь по этому кусту. Несколько веток как бритвой
срезало.
     Но, менаду прочим, расстрелять человека с самолета больших скоростей,
каким в то время считался "мессершмитт", не так просто, если дело не
происходит в чистом поле. Пока самолет далеко, попасть в человека
трудно, цель слишком мелкая, а близко подойти к нему рискованно, потому
что самолет летит со снижением и может, замешкавшись, врезаться в
землю. Так что у него всего две-три секунды прицельного времени.
     А между тем он опять разворачивается. Видно, решил во что бы то ни
стало меня добить. Но и я не даюсь. Я приметил -- ниже, метрах в десяти
от меня торчит сосновый пень. Я бегу и ласточкой прыгаю под него. Снова
пули ложатся вокруг, и "мессер" с грохотом проносится надо мной.
     Когда он пролетел, я переполз на ту сторону пня. Но пень все-таки
недостаточно широкий, и я хоть вжимаюсь в землю, а все-таки высовываюсь
из-за него. Опять веером пули, и самолет с грохотом пролетает надо
мной.
     Я быстро оглядываюсь и вижу: уже далеко внизу, метрах в пятидесяти,
довольно здоровый камень торчит из земли. Ну, думаю, была не была --
добегу -- спасен!
     Я к нему со всех ног и слышу по нарастающему грохоту -- "мессер" уже
развернулся, приближается и вот-вот снесет мне голову! И все-таки я
успеваю упасть под камень. Слышу -- пули на этот раз чиркают и
рикошетируют от камня. Ну, тут ты меня не возьмешь, думаю, стараясь
отдышаться от быстрой перебежки. Когда он пролетал надо мной, я
переполз на ту сторону камня.
     Он опять развернулся. Грохот нарастает, а пуль, между прочим, не
слышно. Только пролетел надо мной, вижу -- машет крыльями и улетает. В
авиации это знак прощания. Видно, расстрелял все патроны, помахал
крыльями и улетел.
     Спускаюсь в поселок, а там возле общежития, где мы ночевали, столпились
солдаты, офицеры, летчики. Оказывается, они все видели и наблюдали за
всем, что происходит на пригорке. Поздравляют меня, обнимают, смеются.
     -- Главное, -- хохочет один, -- сколько ни прыгал, как заяц, а
полотенце не выпустил из рук.
     В самом деле, я как сжал в руке полотенце, свернутое жгутом с мочалкой
внутри, так и не выпустил его из ладони. Конвульсивно, конечно.
     Постояли, поговорили, посмеялись, и я наконец подымаюсь к себе в
комнату. А там мой инженер-капитан уже за столом. На столе хлеб,
консервы, четвертиночка. Старичок-комендант вертится рядом. Он,
конечно, все это устроил ему за деньги и успел рассказать про меня.
     -- Слышал, -- говорит инженер-капитан, -- про ваши дела. А кто вас
останавливал от этой глупой затеи? Все норовите тело ублажить...
Кстати, именно теперь вам самое время идти в баню... Посмотрите, на что
вы похожи.
     Я посмотрел на себя и только заметил, что весь в пылище с головы до
ног.
     -- Выпейте на дорогу рюмулю, -- говорит он, -- и снова идите в баню...
Если, конечно, немецким летчикам не дан секретный приказ подстерегать
вас у выхода из бани.
     -- Нет, -- говорю, -- я поклялся перед полетом больше никогда не пить.
А нам сегодня лететь.
     Я вышел в коридор, где долго отряхивался от пыли и приводил себя в
порядок. В тот же день я доставил инженер-капитана туда, где он служил,
и вернулся в свой полк. Но ты думаешь, необычайное везенье этих суток
на этом закончилось? Нет!
     Через четыре месяца встречаюсь с Руфетом, мы с ним снова попали в один
полк.
     -- Везунчик! -- кричит он мне, здороваясь, -- такой везунчик мир не
знал!
     -- Да, -- говорю, -- повезло мне.
     Я думал -- он что-то прослышал про "мессершмитт", охотившийся за мной.
     -- Ты везунчик, -- повторяет Руфет, -- я подцепил от овсянка штаб
фронта то, что ты должен был подцепить. Сипасибо, старший брат!
     -- Ну, теперь-то ты здоров? -- спрашиваю серьезно, хотя самого
распирает смех от всей этой перекрутки.
     -- Типер, конично, -- кивает Руфет, -- но, оказывается, хуж нет, чем
овсянка штаб фронта... Ашхабад не знает... Испорченный ченчин! Но я был
пияный -- не догадался...
     И смех и грех, как говорится. Конечно, такого сгустка везенья за всю
войну больше не повторялось, я трижды был ранен, горел, но одни такие
сутки были. Честно скажу -- я практически сдержал свое слово и выпившим
больше никогда не подымался в воздух. Это было в первый и последний
раз.



     Однажды Виктор Максимович спросил у меня, не случалось ли в моей жизни
что-нибудь такое, чего нельзя объяснить никаким разумом и логикой. Мы
пили кофе у пристани, стоя за столиком под низко нависающей ветвью
ливанского кедра.
     Я ему рассказал такой случай. Много лет назад я сидел в своей комнате
за письменным столом. Вдруг в приоткрытое окно кто-то с улицы постучал
пальцем. Обычно так извещала о своем появлении почтальонша.
     Жуткая волна необъяснимого страха при звоне стекла сковала все мое
тело. Знал ли я в тот миг, что это обычный стук почтальонши? Не помню.
И в то же время я разумом понимал, что для страха не может быть никакой
причины, надо встать и подойти к окну. Увидев, что за окном, как
обычно, стоит почтальонша и уже роется в сумке, чтобы передать мне
письмо, я не только не успокоился, а почувствовал источник своего
страха, я понял, что его источает именно то, что она мне сейчас
передаст.
     Почтальонша передала мне письмо с иностранными марками. Я сразу понял,
что это письмо от отца, потому что заграничных писем я больше ни от
кого не получал. Это было письмо из Персии.
     Письма от отца приходили в полтора-два года раз. И, конечно, я с
обычной почтой не привык ожидать писем оттуда. С ужасом, преодолевая
какое-то предчувствие, я раскрыл конверт и увидел в нем собственное
письмо, посланное ему год назад. Больше в конверте ничего не было.
     Я начал успокаиваться, недоумевая, почему мое письмо пришло назад.
Перевернул листок письма и увидел на обратной стороне моей недописанной
страницы какую-то приписку, сделанную дрожащим, крупным, старческим
почерком: "Ваш отец умер в 1957 году. Царство ему небесное!"
     Приписка была сделана другом отца, который так же, как и он, был выслан
туда из Абхазии и на адрес которого мы обычно посылали письма.
     Виктор Максимович, отставив чашку с кофе, внимательно выслушал меня и,
дослушав, кивнул головой.
     -- Со мной лично, -- сказал он, -- ничего такого не бывало. Но я
близко видел человека, который был одарен настоящим сверхчувственным
опытом.
     В молодости я любил походы в горы. Да и сейчас люблю, хотя приходится
экономить время. А тогда я вдоль и поперек исходил всю горную Абхазию и
Сванетию.
     Красоту гор описать еще никому не удалось. Когда стоишь на какой-нибудь
вершине и видишь плавно уходящий от тебя изумрудный склон, обильное
высокотравье, в котором мерцают голубые горечавки, белые, ярко-желтые,
синие крокусы, бледные анемоны, золотые лапчатки, а дальше ледниковое
озеро ангельской синевы, а над ним стройные, темно-зеленые пихты и все
это погружено в прозрачный родниковый воздух, озарено солнцем и видится
весь этот божий мир с утоляющей душу четкостью, ты вдруг чувствуешь,
хотя бы на несколько минут, что достиг истинного человеческого
состояния и это состояние -- предощущение полета или счастья.
     Однажды мне рассказали про абхазского пастуха, который ни разу не
приходил с охоты без добычи. Абхазский бог Ажвейпшаа подает ему знак,
говорили мне пастухи. Я, конечно, ни в какой знак не поверил, но,
решив, что это очень опытный охотник, захотел с ним встретиться.
     В то лето он жил с пастухами своего села в горах Башкапсары. Дорогу
туда я знал хорошо. И вот подымаюсь на альпийские луга Башкапсары,
встречаю какого-то пастуха и спрашиваю у него, где тут располагается
охотник Щаадат. Так звали его. Пастух показывает мне дорогу к его
шалашу, и я через полчаса там.
     В шалаше жили четыре пастуха. Трое из них кое-как говорили по-русски, а
четвертый, самый молодой, говорил прилично. Узнав о цели моего визита,
они закивали головой на Щаадата, и тот, застенчиво улыбнувшись, обещал
взять меня на охоту.
     И вот я живу с ними, присматриваюсь к своему охотнику и ничего в нем
особенного не вижу. Сухощавый, пожилой крестьянин-пастух, молчаливый,
услужливый, однако никогда не теряющий чувства собственного
достоинства, о котором он сам явно не задумывается. Это прирожденное.
     Погода стоит отличная, но почему-то на охоту он меня не берет. Утром
доит коз и гонит их на зеленые склоны, в полдень приходит обедать,
вечером пригоняет коз, снова доит, а потом, подвесив на огонь большой
котел с молоком, закатывает рукава и, по локоть погрузив руки в молоко,
начинает выколдовывать оттуда сыр.
     -- Когда пойдем? -- показываю я ему на горы дня через три.
     Он смеется.
     -- Сичас коза нет, -- говорит, -- когда будет, пойдем на гора.
     -- Откуда знаешь, -- спрашиваю, -- когда будет?
     Он опять смеется и что-то говорит своим товарищам по-абхазски. Они тоже
смеются.
     -- Моя знай, -- кивает Щаадат мне, -- когда будет, пойдем на гора.
     Проходит еще несколько дней, и вдруг однажды просыпаюсь на рассвете.
Оказывается, меня осторожно будит Щаадат. Прижимает палец к губам,
чтобы я шумом не будил остальных пастухов. Я быстро одеваюсь, винтовку
через плечо, в руки посох, и мы начинаем подыматься в горы.
     Подымаемся час, два, три, а конца пути не видно.
     И хотя я был тогда замечательный ходок, но подъем крут, чувствую,
устаю.
     -- Долго еще? -- киваю ему вверх.
     -- Скора, скора, -- успокаивает он меня.
     Однако мы еще часа два карабкаемся по скалам, а он только идет впереди
мерным шагом, и большая толстая палка торчит у него через плечо. Он ее
вырезал в леске, когда мы только вышли на дорогу. Я знал, что к такой
палке подвешивается крупная добыча.
     Наконец он оборачивается ко мне и, приложив палец к губам, показывает,
чтобы я молчал, хотя я и так молчу. Знаками показывает, чтобы я как
можно осторожней, не потревожив камушки, переставлял ноги. Метрах в
пятидесяти впереди нас скалистая вершина. За несколько метров до
вершины он лег и стал ползти, показывая, чтобы я делал то же самое.
Доползли до вершины. Осторожно выглядываем.
     Перед глазами распахивается слепящая белизна огромного ледника, над
которым торчит зубчатая скала. Глазам больно от непривычного сверкания
льда. Щаадат тихонько толкает меня и кивает наверх, туда, где
начинается ледник. Я смотрю и ничего не вижу. Он опять толкает. Я
старательно вытираю слезящиеся глаза, присматриваюсь и вдруг вижу на
крошечной лужайке, над самым ледником у скальной стены неподвижно стоит
тур. Я вглядываюсь и вдруг вижу, что еще три тура рядом с ним, но они
не стоят, а сидят на лужайке. Все они так удивительно сливались с
цветом скал, что я их не сразу различил.
     Я снимаю с плеча винтовку. Щаадат кивает, мол, давай. Азарт торопит
меня, а он знаками показывает, мол, спешить не надо, они никуда не
уйдут. Я прилег, тщательно прицелился в стоящего тура и выстрелил. Тур
упал. Я думал, остальные разбегутся, но они не разбежались. То ли не
услышали выстрела, то ли приняли за грохот камнепада, не знаю. Только
один из сидевших туров встал, подошел к упавшему и понюхал его. Увидев,
как удобно в него сейчас стрелять, я снова почувствовал охотничий
азарт, вскинул винтовку, но вдруг Щаадат яростно вырвал ее у меня из
рук.
     -- Бог серчай! -- крикнул он мне так сердито, что я опешил.
     Я тогда не знал, что по древней абхазской охотничьей этике травоядного
зверя больше одного нельзя убивать. Я-то встречал охотников, которые,
если им удавалось, убивали не одного тура и не одну косулю, но, видно,
бывали еще и охотники, которые придерживались древних правил.
     Мы спустились к леднику, осторожно ступили на него и, вонзая в него
посохи, наискосок поднялись до самой лужайки, где лежал мой тур.
     Щаадат знаками показал, что я могу отдохнуть. Чувствуя смертельную
усталость, я растянулся на траве. Щаадат скинул с плеча бурдючок с
кислым молоком, снял с пояса кружку, встряхнул бурдючок, вынул затычку
и налил мне. Я выпил три кружки густого, утоляющего голод и жажду
кислого молока и почувствовал себя посвежевшим. Щаадат тоже выпил пару
кружек, но в отличие от меня сделал это не спеша, стараясь, как это
принято у горцев, не оскорблять взор спутника слишком явным проявлением
телесной жажды.
     После этого он вынул из чехла свой пастушеский нож, вспорол брюхо тура,
выволок оттуда ненужные внутренности, а потом за ноги подвязал тушу к
своей палке. Я обратил внимание, что тушу тура он подвязал не к
середине палки, а поближе к одному концу.
     Мы посидели еще с час, а потом Щаадат показал рукой на солнце, давая
знать, что нам пора в дорогу. Мы приподняли с обоих концов палку с
подвешенным туром и подставили под нее плечи. Он встал впереди и,
конечно, взялся за тот конец, ближе к которому был подвешен тур.
Опираясь на посохи, мы медленно стали спускаться к леднику. В самых
опасных местах Щаадат продалбливал посохом лед, чтобы мне удобней было
ставить ногу.
     Вечером у пастушеского костра, поверчивая на деревянном вертеле шашлык
из турьего мяса, Щаадат раскрыл свою тайну. Оказывается, абхазский бог
охоты Ажвейпшаа ночью во сне указывает ему на место, где ждет его
добыча.
     Прошло с неделю. Я живу с пастухами и больше уже не тормошу Щаадата, а
жду, когда ему бог охоты подскажет время и место нашей следующей
вылазки.
     И опять слышу, на рассвете меня осторожно будит Щаадат. Я тихо встаю,
одеваюсь, беру винтовку и выхожу из шалаша. Теперь мы идем совсем в
другую сторону, на юг. Мы вышли к подножию небольшого обрывистого
плато, поросшего кустарником. Щаадат кивнул головой на вершину. Я
всмотрелся в заросли и увидел головку косули. Словно почуяв нас,
головка косули с минуту оставалась неподвижной, явно к чему-то
прислушиваясь, а потом дотянулась до куста и стала срывать с него
листья. Мы долго всматривались в заросли, и я видел время от времени то
тут, то там шевелящиеся кусты. Мы набрели на стадо.
     Щаадат знаком показал, что надо ползти вверх, и мы поползли. Время от
времени останавливались, всматривались в кусты на вершине плато, а
Щаадат, мазнув палец о язык, пробовал ветер. Ветер нам
благоприятствовал, он дул со стороны косуль.
     Как мы ни прятались, чем ближе мы подползали к вершине, тем беспокойнее
вели себя косули. И если теперь головка косули показывалась в кустах,
она все дольше и дольше замирала, прислушиваясь к чему-то.
     Мы подползли к ним метров на пятьдесят. Щаадат велел остановиться. В
шевелящихся кустах их почти не было видно. Наконец высунулась голова
одной косули, замерла, и Щаадат кивнул мне. Я тщательно прицелился и
выстрелил.
     Косуля, как подброшенная, выпрыгнула из кустов и побежала в
противоположную от нас сторону. И сразу же кусты ожили, и грациозно
прыгающие косули, то появляясь над кустами, то ныряя в них, побежали за
первой.
     У меня была шестизарядная боевая винтовка, и я стрелял и стрелял вслед
выныривающим из кустов и словно бултыхающимся в кусты косулям. И все
они бежали вслед за первой, спрыгивая с края плато на каменистый склон,
мелькая в воздухе желто-золотистой шкуркой, и ни одна из моих пуль не
достигла цели. Когда последняя косуля подбежала к краю плато и
отделилась от него, Щаадат вскинул ружье и выстрелил. Но и он
промахнулся. Косули исчезли.
     -- Чужой судьба! -- сказал Щаадат, махнув рукой в сторону ускакавших
косуль, и мы не солоно хлебавши вернулись в свой шалаш.
     На следующее утро снова просыпаюсь оттого, что меня будит Щаадат.
Видно, бог охоты, подумал я, жалея нас за вчерашнюю неудачу, показал
ему новое место.
     Я быстро оделся, взял винтовку и вышел из шалаша. Щаадат с посохом в
руке дожидался меня. Посмотрев на меня, он знаками показал, чтобы я
винтовку оставил. Тут только я заметил, что у него за плечами нет
ружья.
     Ничего не понимая, я снял с плеча винтовку и внес ее в шалаш.
     -- А куда мы идем? -- спросил я у него, выходя наружу.
     -- Моя знай, -- сказал он и пошел вперед.
     Я беру свой посох и отправляюсь за ним. Вскоре я понял, что мы идем
туда, где были вчера. Зачем? Сам я никак не мог догадаться, а
спрашивать не хотелось. У таких людей, я уже по опыту знал, ни о чем
спрашивать нельзя. То, что нужно сказать, они скажут сами, а то, что,
по их разумению, нельзя говорить, они никогда не скажут. И все-таки я
со жгучим любопытством раздумывал, зачем он меня туда ведет? Если б мы
шли туда с оружием, я бы подумал, что бог охоты дал ему во сне еще один
шанс попытать счастья на том же месте. А так было ничего не понятно.
     Вскоре перед нами показалось вчерашнее плато. Мы стали подыматься к
нему. Сколько я ни всматривался в кусты, никаких косуль сегодня не
было.
     Мы выбрались на плато и вошли в кустарники. Щаадат стал показывать на
обломанные ветки держи-дерева, смятые кусты кликачки, раздвинутые
папоротники. Здесь пробегало стадо. Двигаясь по следу, мы подошли к
краю плато и заглянули вниз. В этом месте оно круто обрывалось,
переходя в каменистый склон, в глубине своей покрытый буковым лесом.
     Мы стояли минут десять -- пятнадцать над краем плато, и Щаадат, как я
заметил, внимательно всматривался в усеянный крупными камнями склон. И
вдруг, вытянув руну в сторону одного из камней, он стал на что-то
показывать мне.
     -- Коза! Коза! -- закричал он. Так он называл косуль. Я посмотрел в
направлении его руки, но ничего не увидел, кроме камня, обросшего с
противоположной стороны кустами чубушника.
     Он спрыгнул с края плато и побежал по склону, притормаживая посохом. Я
спрыгнул за ним. Когда мы подошли к камню, на который он показывал, я
увидел в кустах чубушника навзничь лежащую косулю с вытянутыми,
растопыренными, одеревеневшими ногами. Задние ноги высовывались над
камнем, но я их принял за высохшие сучки.
     И тут я, наконец, ему поверил. Понять, что это ноги косули торчат из-за
камня, мог только человек, твердо знавший, узнавший в эту ночь, что
где-то здесь на склоне должна лежать убитая косуля.
     -- Твой судьба, -- сказал Щаадат, показывая на косулю, но я сильно
подозревал, что косуля убита его единственным последним выстрелом.
     Вечером у костра, поджаривая мясо, молодой пастух, кивнув на Щаадата,
сказал:
     -- Он видит во сне не только место, где ждет его хорошая охота. Он
видит и то, что он должен встретить: коза, тур, олень, медведь.
     Пожалуй, охотник Щаадат был единственным носителем необъяснимого
сверхопытного знания, которого я встречал в своей жизни. Конечно, можно
говорить о телепатической связи старого охотника с животными, на
которых он охотится. Можно говорить о каком-то почти неприметном для
глаза изменении в полете смертельно раненной косули и только позже
расшифрованном им во сне, но так можно развенчать любое чудо.



     Море пахло так, как пахнет здоровое тело после купания в коре. Был
чудесный день начала октября. Ничего в мире нет слаще этой прощальной
щедрости осеннего солнца.
     Мы рыбачили в море. Оно было спокойно. Его миражирующая даль сливалась
с горизонтом. Казалось, дыхание могучего и доброго животного то слегка
приподымало лодку, то опускало. Дремотный шлепок волны вдруг откачнет
ее, и снова спокойное, ровное дыхание.
     В светящемся, струящемся воздухе -- без преувеличения -- стояла
температура рая. Да и пейзаж с берега с легкими строениями и купами
деревьев, с холмами, прохладно лиловеющими вдали и зелеными вблизи, на
которых сквозь зелень уютно высовывались пятна домов (вон в том
хотелось бы жить или лучше вон в том: дымчатая эйфория бездомности), в
немалой степени приближался к ландшафтам рая.
     Однако ржавый остов разбомбленного во время войны танкера "Эмба",
торчавший из моря недалеко от нас, напоминал о реальности нашей грешной
земли и о шалостях народов, еще не попавших в рай. Даже по скудным
сведениям, время от времени поступающим оттуда, ясно, что такие вещи
там абсолютно невозможны.
     Мы с Виктором Максимовичем рыбачили на моей лодке, которой я дал
название "Чегем", еще сам того не ведая, что во мне уже зреет тема моей
будущей книги.
     Справа от нас, ближе к берегу, сгруппировалось около пятнадцати лодок.
Рыбаки время от времени ревниво поглядывали на соседние лодки, чтобы
узнать, как у кого идет рыба. Иногда происходила таинственная
перегруппировка всей флотилии.
     Какой-нибудь рыбак замечал, что на другой лодке несколько раз подряд
тащили хорошую рыбу. Зрелище вообще невыносимое. Если же это наблюдение
совпадало с промежутком, когда у него самого рыба не клевала, он
потихоньку снимался с места и устраивался поближе к той лодке, где рыба
брала. Его переход на новое место не оставался незамеченным и другими
временными неудачниками, и они снимались с места и устраивались поближе
к нему.
     Перемещение нескольких лодок не могло не растревожить остальных
рыбаков, и, даже если у них рыба неплохо клевала, они, решив, что стая
отошла и на новом месте рыба будет клевать еще лучше, тоже снимались с
места и пристраивались к переместившимся.
     А тот первый рыбак, не зная, что он сам и есть источник всех
перемещений, вдруг спохватывался, что все перешли на новое место, а он
один, как дурак, рыбачит на старом. Он заводил мотор или садился на
весла и, так как поблизости все места были уже заняты, да он и не
стремился к близости, ибо не знал, к какой близости надо стремиться,
пристраивался к последнему в перегруппировке, при этом, как и все,
молча делая вид, что сам прекрасно знает о причине всех перемещений.
Такова технология мировой глупости.
     Слева от нас далеко в море мелькали белые и цветные паруса яхт. Позади
лежал город. Мы ловили ставриду на самодуры. Виктор Максимович, время
от времени подергивая шнур и как бы прислушиваясь к тому, что делается
в глубине моря вокруг его ставки, рассказывал о тайге. Возможно,
воспоминание это всплыло в его памяти по контрасту с тем, что он видел
вокруг. Вот его рассказ.
     -- В ту зиму я попал в тайгу на геологоразведочную работу. Мы
забуривали шурфы в поисках золотоносной породы. Шурф -- это колодец,
иногда глубиной до тридцати метров. После каждой проходки вынимается
порода и подвергается промывке на предмет проверки -- есть золото или
нет.
     Постепенно колодец углубляется, и шурфовщик опускается на дно при
помощи бадьи, которую на тросе опускают два человека, работающие на
воротке.
     Шурфовщик, опускаясь на дно колодца, выдалбливает кайлом несколько
лунок, так называемых бурок, закладывает туда аммонит, втыкает
бикфордов шнур и запаливает его. После этого дает команду наверх, чтобы
его подымали. А наверху два человека, так называемых воротовщика. Они
крутят ворот и подымают его. После взрыва шурфовщик снова опускается на
дно колодца и вынимает в бадье очередную порцию породы, которую тут же
промывают.
     Зима на Колыме начинается с того, что запоздалые гуси и лебеди ходят с
растопыренными крыльями по берегам озер и рек. Крылья растопырены
потому, что обмерзли. Бедняги взлететь не могут и становятся жертвами
зверья и людей, если таковые оказываются поблизости.
     Самые сильные морозы иногда доходят до шестидесяти градусов. При
большом морозе долины и распадки ручьев окутаны колючим, приземистым
туманом. Идешь -- словно плывешь по разлившейся реке. В пяти метрах
ничего не видно.
     В это же время на вершинах гор совсем другая картина. Там ослепительное
солнце, и, когда сверху смотришь в долины рек и распадки ручьев,
пронизывает жуть -- мрак, адская мгла. Кстати, температура воздуха на
вершинах на десять -- пятнадцать градусов выше, чем внизу.
     При сильном морозе в тайге космическая тишина. Не слышно ни птиц, ни
зверей. И только время от времени далеко разносится треск лопающихся
стволов.
     Итак, в ту зиму впервые бесконвойно мы жили в тайге. Нас было шестеро в
одной палатке. В ней было тепло, потому что обыкновенную брезентовую
палатку обкладывают снегом, потом обливают водой, и снег, притертый
коркой льда, хорошо держит тепло. Внутри железная печка.
     Это была первая зима, когда постоянный лагерный голод остался позади. К
обычной своей пайке мы глушили рыбу: взрыв -- и рыба вместе с кусками
льда разлетается в разные стороны. Кроме того, мы научились ловить
полярных куропаток. Бутылкой продавливаешь в снегу лунку и насыпаешь
туда брусники или голубики. Куропатка пасется на снегу, заглядывает в
лунку, пытается дотянуться до ягод, шлепается туда и замерзает, потому
что не может вылететь.
     Все было бы хорошо, если б не одно обстоятельство. Я замечаю, что один
из заключенных заставляет другого на себя ишачить. То ему чефирь
завари, то ему консервы открой, то ему портянки постирай, то ему
валенки просуши.
     Они были из одного лагеря, и, конечно, эти отношения у них возникли
давно. Вероятно, в лагере тот, что пользовался услугами своей шестерки,
защищал его от уголовников. Но здесь он в такой защите не нуждался, и
видеть вблизи в одной палатке это постоянное холуйство было мучительно.
     Звали этого барина Тихон Савельев. Здоровенный верзила с неподвижным
взглядом зеленых, почти не мигающих глаз. Он вроде видит тебя и не
видит. Взгляд из какого-то другого измерения, очень неприятный взгляд.
Кто он был в прошлом, не знаю. Он уже восьмой год сидел за убийство в
драке.
     А человек, которого он сделал своей шестеркой, звали его Алексей
Иванович, в прошлом был директором завода одного из подмосковных
городков. Он был лет на двадцать старше Тихона, и потому особенно
неприятно было это холуйство.
     Если б не бушлат, ватные брюки и валенки, его можно было бы назвать
вполне импозантным мужчиной. Он был выше среднего роста, имел красивые
правильные черты лица, и только в его больших, голубых, как бы
теоретически плачущих глазах застыл тоскливый идиотизм ожидания
справедливости.
     Он сидел уже по второму сроку с тридцать седьмого года. Какая-то чушь
там получилась с его заводской стенгазетой, что-то там не то
напечатали. И вот он уже пятнадцать лет писал прошения и горестно
недоумевал, почему в его деле не разобрались.
     Он простодушно и охотно о себе рассказывал. Вот несколько случаев из
его жизни, которые мне запомнились. В тридцатые годы молодые
рабфаковские инженеры все время что-то изобретали. Он тоже изобретал.
Судя по тому, что он имел несколько патентов, был он инженером не без
изобретательской жилки.
     Но однажды ему в голову пришла гениальная идея. Он решил изобрести
такое магнитное поле, которое во время войны будет отклонять вражеские
пули от наших окопов.
     Несколько месяцев он не спал по ночам в своей коммуналке, изучая
степень отклонения железных предметов, падающих возле магнитной
подковы. Он настолько увлекся своим открытием, что жена его стала
роптать на то, что он из-за своего магнита совершенно перестал ощущать
магнетизм ее собственных чар. Но он мужественно не обращал внимания на
ропот жены, потому что хотел сделать нашу армию неуязвимой для
вражеских пуль.
     О своем открытии он написал в наркомат обороны, и его вызвали туда. И
он там заседал с какими-то военными чинами и учеными. Среди ученых был
академик, а среди военных присутствовал сам маршал Буденный.
     Можно представить, что это было за время, если академик не посмел ему
сказать, что он чушью занимается. Доклад его одобрили и рекомендовали
продолжать опыты. Он продолжал.
     Но однажды в трамвае он оказался рядом с военным, и его осенило
спросить, из какого металла делаются пули. Услышав, что из свинца, он
похолодел от ужаса. Он знал, что свинец равнодушен к чарам магнита.
     Ни жив ни мертв он пришел домой. Он решил, что его вот-вот заберут за
обман армии и доверчивого маршала Буденного. Несколько ночей он не
спал, а его все не брали. Видя, что его не берут, он пришел в полное
отчаянье и написал покаянное письмо в тот же наркомат, указывая, что
причина ошибки в его крестьянском малограмотном происхождении, а не во
вредительском желании оголить нашу армию под пулями противника. Как это
ни странно -- пронесло. Его больше по этому поводу не вызывали.
     А вот еще случай из его жизни. Однажды, будучи в Москве в командировке,
он влюбился (опять магнетизм) в одну женщину. Тогда он еще не был
директором завода. Женщина эта предложила ему перебраться к ней, и он
покинул жену, сказав, что по секретному заданию партии на три года
отправляется за границу. Почему он был уверен, что будет любить эту
женщину ровно три года, аллах его знает.
     Через полгода он приехал в деревню наведаться к своим родителям. Входит
в дом, а там жена его сидит в горнице. Она, бедняга, соскучившись по
нему, решила немного пожить с его родителями. Вот тебе и тайное задание
партии! Не помню, что он ей там соврал, но на этот раз жена оторвала
его от московской Магнитки.
     А вот самый удивительный его рассказ. Однажды утром по дороге на завод,
проходя мимо какой-то церквушки, Алексей Иванович увидел такое зрелище.
Он увидел монаха, который, прикрепив веревку к колокольне и сделав на
другом конце петлю, стоял возле табуретки, явно готовясь взобраться на
нее.
     Что же предпринял представитель самой гуманной идеологии в мире? Он тут
же пошел в милицию и сообщил об увиденном. Когда он вместе с милицией
приехал на место происшествия, монах мертвый висел в петле.
     -- Что же вы, Алексей Иванович, -- говорю, -- сразу же не подошли к
нему и не остановили его?
     Он подумал, подумал, уставившись на меня своими теоретически плачущими
глазами, и сказал:
     -- Город у нас маленький, Виктор Максимович, а я директор завода. Люди
могли неправильно понять, почему я, член партии, общаюсь с монахом.
     -- А почему вы пошли в милицию?
     Он опять подумал, уставившись на меня замороженными глазами, и сказал:
     -- Надо же было прореагировать.
     Значит, какое-то смутное представление об общественном долге у него
было: то ли своевольный поступок монаха должен быть наказан, то ли
непорядок в виде трупа, висящего в общественном месте, должен быть
устранен.
     Я, конечно, вспоминаю с определенным выбором. Он и вполне невинные вещи
говорил... Кстати, вот еще один случай из его золотых студенческих лет.
     Однажды все студенты его курса ушли с лекции. Деканат начал
дознаваться, кто был заводилой. Когда к нему сильно пристали, он назвал
студента, который явно не был заводилой, и он об этом знал. Кстати,
заводилы вообще могло и не быть.
     -- Почему же вы его назвали?
     -- Но они, Виктор Максимович, пристали ко мне: назови да назови. Я
понял, что не отстанут, и назвал.
     -- А что же он?
     -- А он -- ничего. Только перестал со мной разговаривать до конца
института.
     Поразительней всего в его рассказах -- простодушная откровенность.
Идеология -- страшная вещь, и мы ее недооцениваем. Обычно мы считаем,
что она навалилась и заставила. Правильно -- навалилась. Но идеология,
разделив людей на исторически полноценных и неполноценных, разрушила в
человеке универсальность и цельность нравственного чувства. Его
заменяет ничтожный рационалистический расчет, по которому своих следует
любить и жалеть, а чужих надо ненавидеть и держать в страхе.
     Образно говоря, по идеологии получается, что если рабоче-крестьянская
старушка переходит улицу, ей надо помочь. А если буржуазная старушка
переходит улицу, ей нельзя помогать. Но идеологизированный человек, то
есть человек с разрушенным нравственным чувством, вообще никакой
старушке не будет помогать. И если б его поймали на том, что он не
помог перейти дорогу пролетарской старушке, он бы сказал: "Я ей не
помог, потому что в тот момент она мне показалась буржуазной
старушкой".
     Он это мог сказать искренне и неискренне. Неискренний, конечно, циник,
он уже понял, что все это игра и эта игра ему выгодна. Искренний
страшней, ибо, не понимая, что внутри него разрушено нравственное
чувство, и в этом вся суть, он, рационалистически сожалея, что не помог
близкой по классу старушке, будет стремиться ввести во все сферы жизни
многочисленные знаки, по которым можно отличить своих от чужих. Что и
случилось. Отсюда грандиозность бюрократической машины, которая
окончательно запутывает вопрос и дает новые многочисленные преимущества
циникам и мошенникам.
     Думать, как некоторые, что наша идеология, разрушив старую
нравственность, создала новую, хотя бы зачаточную, хотя бы частичную,
хотя бы для правящей элиты, абсолютно неверно. Нравственное чувство или
универсально, или его нет. Простейшее доказательство -- безумная
жестокость, с которой идеологи расправлялись со своими же соратниками.
Сейчас жестокость снизилась, но ровно настолько, насколько снизилась
идеологичность. Но я слишком далеко отошел от моего Алексея Ивановича.
Я просто хотел понять, почему он в истории с этим монахом поступил
столь странно и почему он даже в позднем рассказе не испытывал никакого
покаяния.
     Так вот, значит, этого самого Алексея Ивановича, командовавшего
заводом, пусть небольшим, приспособил к себе этот Тихон. И Алексей
Иванович теперь обслуживал его с той же степенью добросовестности, как,
вероятно, раньше обслуживал свою идеологию.
     И вот хотя я знаю все про него, а все-таки мне его жалко. И видеть его
униженным для меня мучительно, и я ничего с собой сделать не могу. А
ведь я уже не раз получал за это.
     Однажды нас этапом пригнали в один из лагерей. У вахты встречал нас
комендант с помощниками. У некоторых в руках дрыны. Все, что понравится
из вещей заключенных, тут же отбирают.
     Рядом со мной стоял парень лет восемнадцати. Оказывается, у него под
бушлатом был надет шерстяной спортивный костюм, который дала ему мать
во время свидания. Бушлат у этого парнишки был плохо застегнут, и один
из людей коменданта увидел новую шерстяную фуфайку. Хотя заключенным
формально и не положено ничего носить, кроме казенной одежды, но тот,
конечно, хотел взять ее для себя.
     -- А ну, сымай! -- дернул он его за бушлат.
     -- Не отдам, это мамин подарок! Это мамина память! -- завопил
парнишка.
     Что-то во мне перевернулось.
     -- Оставь парня! -- крикнул я и оттолкнул этого мерзавца.
     Как они на меня навалились! Минут пять я еще держался в глухой защите,
а потом рухнул. Оказывается, мне дрыном проломили череп, и я шесть
суток без сознания пролежал в больнице. Прихожу в себя: злой, как змея.
На весь мир и собственную глупость. На что, на что я надеялся, когда
пытался его защитить?! Но, слава богу, свет не без добрых людей. В
больнице оказалась чудесная врачиха. Она не только выходила меня, но я
и душой постепенно оттаял за месяц выздоровления.
     И вот опять чувствую, назревает бешенство, но остановить себя не могу.
Однажды утром Алексей Иванович подает Тихону, который возлежит на нарах
напротив меня, кружку с чефирем. Потом подает ему завтрак. И тут Тихон,
поварчивая, что Алексей Иванович сам не может ни о чем догадаться,
велит ему высушить над печкой валенки.
     И когда этот бывший директор завода, стоя у печки, стал сушить ему
валенки, я не выдержал. Сидя на нарах, я ударом ноги выбил у него из
рук валенки.
     -- Если кому надо подсушить валенки, пусть он сам их и сушит, --
сказал я, взглянув на Тихона. Он возлежал напротив меня. Тихон, не
меняя позы, взглянул на меня своими зелеными, невидящими глазами.
     -- А ты, летун, с душком, -- сказал он наконец, а через мгновение
добавил, -- жалко, что такие в тайге долго не живут.
     -- Давай выйдем, -- сказал я, -- посмотрим, кто дольше проживет.
     Я был сейчас готов на все и знал, что таких людей надо переламывать
сразу. Он снова посмотрел на меня своими длинноресничными, сонными
глазами.
     -- Нам спешить некуда, -- сказал он и, привстав с нар, стал надевать
валенок, упавший возле него. Второй валенок отлетел ко входу в палатку,
и Алексей Иванович несколько раз посмотрел на меня, потом на Тихона,
как бы не зная, что теперь ему делать. Потом он поднял второй валенок и
поставил его возле Тихона. Тот, не говоря ни слова, надел его...
     ...Завывание приближающегося на большой скорости глиссера прервало
рассказ Виктора Максимовича. Метрах в десяти от нас на глиссере
выключили мотор, и он по инерции прошел рядом с нами. Портовый
милиционер сидел на средней банке.
     -- Быстро сматывайте удочки, -- крикнул он, -- греческий пароход
идет!
     Я вопросительно посмотрел на него, но он взглядом дал знать, что
разговоры излишни.
     -- Быстро! Быстро! -- повторил он. Моторист дернул за шнур, и мотор
снова взвыл. Наша лодка сильно качнулась от большой волны.
Развернувшись на бешеной скорости, глиссер пошел в сторону рыбаков. В
открытом море другой глиссер мчался к далеким яхтам. На горизонте висел
белый призрак приближающегося судна.
     -- Пошли к берегу, -- сказал Виктор Максимович и стал сматывать леску,
-- сейчас они море очистят.
     Редкие заходы иностранных судов в наш порт всегда сопровождались
освобождением поверхности моря от любых плавсредств. Считалось, что
таким образом они лишают потенциальных злоумышленников возможности
контрабандой перейти на судно или что-то принять от него. Но это
абсолютно исключено, потому что и в порту, и поблизости от порта
иностранное судно всегда находится под неусыпным дозором пограничников.
     Я смотал свою снасть и, сев на весла, стал грести в сторону города.
Виктор Максимович, наклонившись, собирал рыбу в целлофановый пакет. Мы
поймали килограмма два ставриды. Рыбаки, ловившие рыбу бережнее нас,
постепенно расползлись. Одни, как и мы, в сторону города, другие,
жившие на Маяке, удалялись в противоположную сторону. Почихивая, глохли
и взвывали моторы. Те, что были на веслах, взялись за них. Виктор
Максимович полулежал на корме, вытянув ноги и упираясь босыми ступнями
в банку. Он продолжил свой рассказ:
     -- ...И вот, значит, с тех пор наступила для меня странная жизнь.
Ощущение такое, что рядом с тобой хищник и ты не знаешь, когда и как он
на тебя накинется. Иногда мы работаем на одном шурфе, и я стараюсь
следить, чтобы он не оказался за моей спиной, особенно если у него в
руках кайло.
     Иногда мы работаем в разных местах, и тогда я, проходя под обрывистой
сопкой, поглядываю, не свалится ли мне на голову обломок скалы. Однажды
ночью просыпаюсь и вижу: он, приподнявшись на нарах, смотрит на меня из
полутьмы. Что задумал? Что у него под подушкой? Нож? Скоба?
     Ладно, думаю, посмотрим, чем это все кончится. Алексей Иванович
продолжает подавать ему завтрак в постель и по малейшему знаку
заваривает ему чефирь. Но валенки, между прочим, тот уже не просит
просушить. Что это означает? Не знаю.
     Однажды нам, как обычно, привезли на нартах продукты и ящики с
аммонитом. Кстати, мы перевыполняли норму по сдаче золота, и поэтому у
нас вдоволь было чаю, курева, да и спирту перепадало. Так вот,
выгружаем продукты и ящики с аммонитом. И вдруг Тихон мне говорит:
     -- А ну, летун, посмотрим, у кого гайка крепче. Давай, кто больше
выжмет ящик!
     -- Хорошо, -- говорю, -- только ты первый.
     Все остановились и смотрят на нас. Все понимали тайный смысл того, что
произойдет. От того, кто окажется сильней, зависит мое будущее.
     Ящик с аммонитом весит пятьдесят два килограмма. Он кладет его на грудь
и начинает выжимать. Я знаю, что он физически сильней меня, но у него,
как у заядлого чефириста, сердце разболтано. К тому же он не умеет
правильно распределять силы. А я, хоть и не занимался специально
штангой, но во время боксерских тренировок в спортзале иногда подходил
к штанге и знал основные правила.
     Пытаясь сохранить силы, он выжимал ящик, не задерживая его на груди. Он
не понимал, что гораздо правильней после того, как выжал вес, спокойно
выдохнуть и с новым вдохом тянуть его с груди. Не сообразуясь с
дыханием, он выжал ящик четыре раза. Попробовал в пятый раз, лицо его
побагровело, ящик затрясся в руках, которые он так и не смог
распрямить. Пришлось поставить его на снег.
     Теперь я подошел к ящику. Я взял его на грудь. Выжал. Поставил на
грудь. Выдох, и снова, набирая воздух, выжал. Я понимал, что должен его
во что бы то ни стало сломать именно сейчас. Я выжал ящик семь раз.
Хотел для наглядности преимущества (в два раза!) выжать его восемь раз,
но почувствовал, что больше не вытяну, и поставил ящик на снег.
     Смотрю на Тихона. Он все еще тяжело дышит. Не может прийти в себя.
Теперь его зеленые глаза смотрят не как обычно сквозь меня, а именно на
меня. И весь его облик как бы говорит, что хищник смирился.
     -- Силен, летун, -- процедил он нехотя, -- а на вид вроде не
скажешь.
     И с того дня я перестал его опасаться. Я понял, что он смирился. Прошло
недели две. В тот день мы втроем, Тихон, Алексей Иванович и я, работали
на шурфе на одной из дальних сопок.
     Они спустили меня в бадье на дно колодца. Я продолбил кайлом четыре
бурки, вставил туда аммонит, воткнул в каждую бурку бикфордов шнур и
запалил.
     -- Тяните! -- крикнул я наверх, влезая в бадью. Они стали поднимать
меня и вдруг метрах в восьми от дна колодца бадья остановилась. Я не
понял, в чем дело.
     -- Тяните! -- крикнул я еще раз.
     -- Можешь помолиться, -- вдруг слышу спокойный голос Тихона. Он
склонился над шурфом.
     Я похолодел. Через две минуты аммонит взорвется и от меня ничего не
останется.
     -- Тяните! Тяните! -- заорал я в ужасе и одновременно ненавидя себя за
то, что в моем голосе дрожала мольба.
     -- Еще сто секунд покричишь, -- спокойно сказал Тихон сверху.
     И тут я мгновенно взял себя в руки и принял единственное решение.
Держась руками за трос, я осторожно становлюсь на край бадьи и
спрыгиваю вниз, стараясь на лету не задеть стенки колодца и вовремя
спружинить ногами. Я удачно приземлился, не вывихнув себе ног. Сказался
опыт прыжков с парашютом. Я загасил бикфордов шнур. Пьянящая радость
спасения и одновременно буйная ярость душат меня. Идиот! Как я мог
поверить в его смирение! А они молчат, не поймут, куда делся взрыв.
Они, конечно, не совсем точно рассчитали, но и слишком высоко подымать
меня не имело смысла, взрыв мог не достать.
     Вижу, кто-то наклоняется над колодцем шурфа, и раздается унылый голос
Алексея Ивановича:
     -- Вы живы?
     Эта осторожная вежливость в обращении с возможным трупом меня почему-то
безумно смешит.
     -- Нет, -- кричу ему, -- я с того света! Тут один монах тебя
спрашивает! Опускайте бадью, гады!
     Прошло несколько минут, видно, они о чем-то переговорили, и бадья пошла
вниз. Я сел в нее, сжав в руке кайло. Ярость душила меня. Я знал, что
драка будет смертельная. Я был готов на все. Бадья поднялась над
колодцем. Вижу -- Алексей Иванович стоит с одной стороны воротка,
Тихон с другой. Алексей Иванович смущенно поглядывает на меня, словно
хочет сказать: мол, что я мог поделать, хозяин велел. А Тихон нисколько
не смущен, смотрит с кривой ухмылкой, мол, будешь теперь знать, как со
мной связываться. У него в руке не было даже кайла. Значит, он был
уверен, что раздавил меня страхом. Я вспомнил свой голос, умоляющий
опустить бадью, и совсем взбесился. Я бросил кайло, выпрыгнул на снег,
и мы сцепились.
     Он, конечно, был сильней меня, но на моей стороне был неистовый напор,
и первые несколько минут я уравновешивал его силу своей яростью. Но эта
же слепящая ярость помешала мне в первые секунды свалить его точным
ударом, а потом, пропустив эти секунды, я уже никак не мог отцепиться
от пего, чтобы нанести хороший удар. Но минут через пять, а мороз
дикий, градусов сорок он стал задыхаться, ослаб. Я отодрался от него и
сильным ударом свалил его с ног. Он упал и потерял сознание. Но ярость
все еще клокотала во мне. Мне хотелось покончить с ним навсегда!
     Я схватил его за шиворот и поволок к старому отработанному шурфу, чтобы
сбросить его туда. Здесь в тайге наша жизнь и смерть -- копейка. Никто
особенно не будет дознаваться. Начефирился, скажу, и оступился в
колодец. Отчетливо помню, что, пока я его волок, и это мелькнуло у меня
в голове.
     Я уже был в десяти метрах от шурфа, когда он вдруг ожил и схватил меня
за ноги. Я остановился и посмотрел на него. Все еще держа меня за ноги,
в каком-то полубессознательном состоянии, он подкарабкался к моим
ногам, прильнул к ним, прижавшись обессиленным телом, приютился.
     Что-то пронзило мне душу. Я очнулся. Казалось, тело его, прижавшись к
моему телу, просит о пощаде. Не меня просит, на мое сознание оно уже не
рассчитывало, а мое тело просит. Тело просило тело! И эта странность,
которую я сейчас расшифровываю, но тогда почувствовал, потрясла меня.
     Я оттолкнулся от него, и он повалился на снег. Стараясь отдышаться, я
стоял, ничего не видя вокруг.
     -- Виктор Максимович! Виктор Максимович! -- донесся до меня голос
Алексея Ивановича. Он тряс меня за плечо. Я посмотрел на него. Он
протягивал мне мою ушанку.
     -- Наденьте, замерзнете! -- сказал он. Приходя в себя, я взял у него
ушанку и надел ее на голову.
     Я посмотрел на Тихона. Он сейчас уже сидел на снегу, на голове у него
тоже не было ушанки и один валенок соскочил с ноги, когда я его волок к
шурфу.
     -- Принеси ему валенок и ушанку, -- кивнул я Алексею Ивановичу.
     -- Ему? -- удивленно переспросил он.
     -- А кому же еще, болван! -- прикрикнул я на него.
     Услышав мой окрик, он заторопился, подхватил валенок, нашел ушанку и,
подойдя к Тихону, кинул ему то и другое. Тихон надел ушанку и, время от
времени выплевывая кровь изо рта, натянул на ногу валенок. Кстати, мне
тоже порядочно досталось, один глаз у меня оплыл.
     Я не стал упрекать Алексея Ивановича за то, что он принимал участие в
попытке убить меня. Как-то все отошло. Я устал. Алексей Иванович развел
костер, мы погрелись и выпили с Тихоном по кружке чефиря,
приготовленного Алексеем Ивановичем. Сам он выпил обыкновенный чай.
Чефирь он не пил. Берег здоровье. Как следует отдохнув и согревшись, мы
снова принялись за работу.
     На следующее утро я проснулся оттого, что меня кто-то тормошил.
     -- Виктор Максимович! -- услышал я вкрадчивый голос Алексея Ивановича.
     -- А я вам, Виктор Максимович, чефирек приготовил, -- говорит он
родственным голосом.
     -- Зачем, -- говорю, -- разве я вас просил?
     -- Для бодрости, -- сказал он, слегка опешив, -- я думал, вам
захочется.
     -- Если мне захочется выпить чефирь, -- говорю ему как можно внятней,
-- я сам себе его заварю.
     Он смотрит на меня теперь уже в недоумении плачущими глазами, словно
вопрошая: разве теперь не вы хозяин? Ну, что ты ему скажешь! А вся
палатка проснулась и слушает нас. Уже все знали, что было вчера в
тайге. И Тихон, приподнявшись с нар, смотрит в нашу сторону своими
зелеными и теперь уже отчасти невидящими глазами.
     -- Так что же мне, вылить его? -- наконец спрашивает у меня Алексей
Иванович.
     -- Хотите, вылейте, -- говорю, -- хотите, отдайте тому, кому
отдавали.
     Он подумал, подумал и поднес кружку Тихону. Тихон с достоинством принял
кружку и стал прихлебывать чефирь, поглядывая на меня с видом человека,
который потому-то и смотрел сквозь меня, что знал о жизни нечто такое,
чего не знаю я.
     И я вдруг понял, что те отношения, которые сложились между Тихоном и
Алексеем Ивановичем и которые я пытался разрушить, приятны и желательны
обоим. Именно обоим. И напрасно я вмешался в эту холопскую идиллию.
     Но и видеть их я больше не мог. В тот же день я попросил бригадира
перевести меня куда-нибудь подальше. Меня перевели к другим
золотоискателям, работавший в пяти километрах от этого распадка. Больше
мы практически не встречались. Но случай этот врезался в память на всю
жизнь. Как сказал мой поэт:

          То, что было пережито,
          Жито, жатва на века.
          Пережито, значит, жито,
          Перемелется -- мука.

     Я много думал об Алексее Ивановиче. Не будем все сваливать на
идеологию. Предрасположенность к дурной гибкости, к рабскому артистизму
тоже была. Это облегчило безумную рокировку... Кстати, бери мористей,
пристань...
     Заслушавшись Виктора Максимовича, я слишком близко подошел к ней. Я
налег на правое весло и обогнул ее. Обычно там, свесив ноги, часами
сидят рыбаки-любители и ловят кефаль на хлебную наживку. Сейчас
милиционер гнал их оттуда. Рыбаки, слегка огрызаясь, неохотно
сворачивали снасти.
     -- Греческий пароход, -- долетел властный голос милиционера.
     Устье Беследки, где находились лодочные причалы, было запружено
лодками, скутерами, байдарками и яхтами с погасшими парусами. Яхтсмены,
спрыгивая за борт, заталкивали в речку свои яхты. Смех, шум, крики:
     -- Быстрей, быстрей, греческий пароход!
     Все так спешили, правда, подгоняемые дежурным причала, словно этот
греческий пароход собирался войти в нашу речушку и тогда, того и гляди,
подомнет все эти хрупкие суденышки.
     Я вошел в речку, подошел к своему месту на причале и привязал лодку. Я
убрал весла и спрятал снасти. Мы приоделись, Виктор Максимович
подхватил целлофановый пакет с рыбой, и мы вышли на берег.
     Я уговорил Виктора Максимовича попытаться пройти на пристань, выпить
там в кофейне по кофе и под этим хитрым предлогом полюбоваться вблизи
греческим пароходом и его обитателями.
     Мы вышли на приморское прадо, по которому обычно гуляют нарядные
курортники и местные пижоны. В самом начале улицы у разрытого асфальта
стояли два человека и смотрели в дыру, откуда доносились голоса. Виктор
Максимович почему-то заинтересовался тем, что происходит под разрытым
асфальтом. Возможно, после колымских шурфов дыры в земле не давали ему
покоя.
     Оказалось, что два инженера наблюдают за работой двух рабочих,
возившихся внизу с трубами теплоцентрали. Соотношение сил, характерное
для развитого социализма. Один инженер за двумя рабочими, конечно, не
углядит.
     Инженеры были в свежих рубашках, в галстуках и строго отутюженных
брюках. Так что со стороны можно было подумать, что это дефилирующие
пижоны случайно остановились поглазеть на подземные работы. Думаю, что
сами инженеры тоже не были чужды такой сверхзадаче. Они были местного
происхождения. По выговору я понял, что один из них мингрелец, а другой
абхазец. Рабочие были русскими. Они переговаривались с инженерами, и
голоса их были совершенно несоразмерны глубине траншеи. Инженеры
показались мне трезвыми и глуповатыми. Рабочие были пьяными и
хитроватыми.
     Виктор Максимович вдруг заметил, что резиновая прокладка, которой
пользуются рабочие, соединяя трубы, не годится. Горячая вода ее быстро
разъест, и трубу обязательно разорвет.
     -- Нужна паранитовая прокладка, -- сказал всезнающий Виктор
Максимович, -- у меня дома она есть. Могу привезти.
     -- Без тебя знаем, -- сказал один из инженеров, -- иди своей дорогой.
     По-моему, он не знал, что та прокладка, которой они пользуются,
непригодна, и был профессионально уязвлен. А Виктор Максимович, не
понимая этого, продолжал настаивать, чтобы они приостановили работу, а
он съездит домой за паранитом. Видимо, материалом этим он запасся для
своего махолета.
     -- А этот фраер в нашем деле кумекает. -- сказал один из рабочих и,
приподняв чумазое лицо, посмотрел на нас с шельмовским весельем.
     -- Строит из себя, -- сумрачно заметил другой, не подымая головы, -- я
бы таких давил...
     Ясно было, что они пили независимо друг от друга. Вернее, до того, как
они выпили вместе, они еще пили отдельно, при этом время и количество
предыдущей выпивки явно не совпадало. Возможны и другие варианты. Но
разбор их дал бы повод какому-нибудь психоаналитику обернуть этот
анализ против меня. Просто я хотел сказать, что первый рабочий был на
вершине кейфа, а второй уже входил в тоннель похмельного мрака.
     Виктор Максимович продолжал настаивать на своем, и тут оба инженера
взорвались и, громко ругаясь, стали с угрожающей злостью подступаться к
моему другу. Виктор Максимович мгновенно подобрался, он даже слегка
наклонился вперед, и на скулах его обозначились желваки.
     Я кинулся между ними, одновременно пуская в ход абхазский язык. Я давно
заметил, что если наш кавказец, пользуясь русским языком, входит в раж,
его можно осадить неожиданным переходом на его родной язык. Эффект
внезапного появления патриарха. Абхазец растерялся и замолк, а второй
инженер с дружественной деловитостью приценился к рыбе, которую держал
в руке Виктор Максимович.
     -- Если все делать по правилам, -- уже мирно заметил абхазец, однако,
на родном языке, -- нас слишком далеко занесет...
     Он как бы намекал на опасность приближения к истокам хаоса. Мы пошли
дальше. Я подумал, что инженеры, вероятно, не такие уж глупые. Может, и
рабочие не такие уж пьяные? Одним словом, хорошо, что все обошлось.
     Забегая вперед, должен заметить, хотя это и вносит в наш рассказ
некоторый резонерский оттенок, что Виктор Максимович оказался абсолютно
прав. Через год трубу прорвало. Мой товарищ, живший за два дома от того
места, случайно все видел в окно. Первая струя, пробив асфальт,
выфонтанила на высоту двухэтажного дома.
     Но тогда я еле сдерживал смех, вспоминая бурное столкновение инженеров
с Виктором Максимовичем. Особенно смешно было, что оба инженера,
перебивая друг друга, называли его пьяницей. Можно было подумать, что
вид пьющего человека им так уж невыносим.
     -- За что они вас пьяницей называли, -- спросил я у погрустневшего
Виктора Максимовича, -- может, они вас видели пьяным?
     -- Нет, конечно, -- сказал он и, пожав плечами, добавил, -- видят
русский, значит, пьяница.
     Мы подошли к пристани. Теплоход уже причалил. У входа на пристань стоял
знакомый милиционер. При виде меня он тут же дал знать выражением
своего лица, что никогда не придавал большого значения нашему
знакомству.
     -- Кофе пить, -- сказал я, якобы не замечая греческий теплоход.
     -- Нельзя, -- сказал он миролюбиво.
     -- Почему? -- удивился я, как человек, совершенно далекий от всякой
политики.
     -- Греческий пароход, -- важно заметил милиционер.
     Собственно, осматривать его было даже незачем. И отсюда все было видно.
Он был похож на обычный наш теплоход, и только труба у него была
горбатая, как греческий нос.
     Дуга залива, еще два часа назад расцвеченная яхтами и лодками, была
пуста. Залив был приведен в состояние идейной чистоты. То, что на
туристов Средиземноморья столь пустынная бухта произведет малоприятное
впечатление, никого не интересовало.
     Мы зашли в открытый ресторан "Нарты". Я отдал нашу рыбу повару, чтобы
он ее нам поджарил. Повар охотно согласился, потому что обычно в таких
случаях половину улова он забирает себе. Нас это вполне устраивало.
     -- Поддержим вашу репутацию? -- спросил я у Виктора Максимовича.
     -- Поддержим, -- согласился он.
     Мы сели за свободный столик. Подошла официантка. Я ей заказал два кофе
по-турецки и две бутылки легкого вина "Псоу". Официантка радостно
взглянула на Виктора Максимовича, но он этого не заметил. Кажется, он
еще доспоривал с инженерами. Официантка вздохнула и пошла.
     -- Потом принесите из кухни жареную рыбу, -- сказал я ей вдогон.
     -- Сама знаю, -- ответила она, не оборачиваясь, и пошла за кофе.
     Было приятно, что она видела, как я с рыбой прошел на кухню. Было
приятно думать, что она слегка влюблена в Виктора Максимовича. Было
приятно сидеть с ним за чистым столиком под открытым небом. Было
приятно ожидать кофе, легкое вино "Псоу", ожидать свежую жареную
ставриду. Было вообще приятно. Такие минуты не забываются, и лучше
кончить на этом.


          (Рассказ Виктора Максимовича)

     Некогда я дружил с одним молодым ученым. Он и сейчас работает в одном
из научно-исследовательских институтов нашего города, поэтому имени его
я не буду называть. Такова история, что имен не будет.
     Познакомились мы с ним на рыбалке, понравились друг другу и стали
встречаться примерно раз в неделю. Обычно мы выходили рыбачить на моей
лодке, а потом сидели у меня в саду или в зимнее время дома за бутылкой
вина или чачи.
     Поверь моему вкусу, это был редчайшей душевной тонкости человек.
Коллеги его, которые, кстати, и познакомили меня с ним, говорили, что
он первоклассный биолог, гордость института. Но он тогда был всего лишь
кандидатом наук. Однажды, когда я спросил у него, почему он не готовит
докторскую диссертацию, он мне ответил:
     -- Пришлось отдать ее шефу. Я ведь занимаюсь своим любимым делом. А
каково ему, бедняге?
     И расхохотался! Никогда, ни до, ни после него, я не видел человека,
который бы так самозабвенно смеялся. Умея, как никто, замечать в себе,
в людях, в событиях окружающей жизни смешные, парадоксальные черты, он
в то же время отличался феноменальной доверчивостью. Вариант лжи или
вариант зла просто ему никогда не приходил в голову.
     Вот пример. Однажды, когда мы рыбачили недалеко от загородного пляжа,
он, кивнув на берег, сказал:
     -- В юности ребята часто мне говорили, что лучший способ познакомяться
с девушкой -- это взять лодку на прокатной станции, подойти к пляжу,
и обязательно какая-нибудь девушка, купающаяся поблизости, попросится в
лодку. Ты ей помогаешь перелезть через борт, катаешь, и, пожалуйста, у
тебя появляется романтическая подружка.
     И вот, поверьте мне, я за одно лето примерно пятьдесят раз брал лодку,
подходил к пляжу, и ни разу хотя бы мало-мальски приличная девушка не
попросилась ко мне в лодку. Пару раз просились, но это были такие
крокодилицы в своей надводной части, что знакомиться с их подводной
частью просто было боязно. И я до сих пор не могу понять, почему я, ни
в чем не уступая нашим ребятам, каждый раз терпел крах. Можете вы мне
ответить?
     А я ему отвечаю, как в анекдоте:
     -- А что тебе мешало рассказывать своим приятелям, каких
очаровательных девушек ты катал в своей лодке?
     -- Как?! Как?! -- переспросил он у меня и, бросив весла, принялся
хохотать: -- Почему же мне это ни разу не пришло в голову!
     Я часто думал о природе его необыкновенной доверчивости, но до конца ее
не мог понягь. Что это -- львиная храбрость духа, который не боится
ударов жизни и не выставляет никаких сторожевых постов? Считаю, что
было и это.
     Обаяние натуры щедрой, доброй, никогда не стремящейся выскочить вперед
и отцапать побольше у жизни и потому не наживающей себе врагов? Думаю,
отчасти и это.
     Семья? Отец и мать, простые педагоги, правда, не знали ни тридцать
седьмого года, ни других потерь.
     Мы несколько раз с ним обсуждали проблему его патологической
доверчивости, и он, смеясь, так объяснял ее механизм:
     -- Если мне говорят о человеке, который никогда в жизни не пил, что он
пьяный валяется на улице, я эту информацию мгновенно обрабатываю так:
он никогда не пил. Не умея пить, первый раз выпил и именно поэтому
валяется на улице.
     Разумеется, бывали люди, которые его обманывали или подводили с
низкими, корыстными целями. И он убеждался в этом. К таким людям он
потом испытывал хроническое отвращение. Насколько я знаю, он никогда
никому не мстил, но прощения им не было во веки веков. Это была
какая-то музыкальная злопамятность.
     Однажды в одной компании речь зашла об одном известном в городе
человеке, который почти насильно запихнул свою мать в дом для
престарелых.
     -- А что вы удивляетесь, -- сказал мой друг, -- я с ним учился в
школе. Этот негодяй в седьмом классе бросил кошку с третьего этажа.
     Приходя ко мне, он обычно рассказывал забавные истории о самом себе и
своих коллегах-чудаках, о должниках, он одалживал деньги направо и
налево, об одном нищем, с которым у него был прямо-таки многолетний
роман, и особенно много он рассказывал о своем профсоюзном боссе.
     Вот что он однажды рассказал о себе:
     -- Недавно один мой коллега попросил помочь ему и поковыряться в его
теме. Мы работаем в одной области. Ну, я поковырялся, поковырялся и
неожиданно сделал два маленьких открытия, громко выражаясь. Одно
поинтересней, другое попроще. Теперь как быть? Отдать ему или взять
себе? С одной стороны, находки мои. С другой стороны, не попроси он
поковыряться в своей теме, я бы их не сделал.
     Я проявил благородство второго сорта. Одну находку взял себе, а другую
отдал ему. Но так как благородство мое было второго сорта, я
вознаградил себя находкой, что была попроще. Справедливо?
     Хохочет и добавляет:
     -- В таком случае, может быть, я проявил благородство первого сорта?
Тогда почему же я не отдал ему обе находки?
     А вот несколько историй из его бесчисленных рассказов о своем
профсоюзном боссе. Он к нему относился, как к любопытнейшему насекомому
с новыми мутационными признаками.
     Однажды в одном районном городе мой друг сидел в заполненном автобусе,
и шофер уже закрыл дверь, когда он заметил в толпе людей, стремившихся
сесть в этот же автобус, своего профсоюзного босса. Тот, потрясая
высоко поднятым портфелем, через стекло давал знать шоферу, что
важность содержимого портфеля требует его немедленной доставки по месту
назначения вместе с владельцем портфеля.
     Шофер некоторое время держался, а потом дрогнуло его сердце, скорее
всего не под влиянием портфеля, а под влиянием толпы, и он открыл
дверь, куда хлынули люди. Как только профсоюзный босс очутился в
автобусе, он немедленно стал ругать шофера, что тот впускает людей в
переполненный автобус.
     -- Классический пример разорванности сознания. -- хохоча, заключил он
свой рассказ.
     Это была его любимая тема. Я помню блистательный каскад его рассуждений
о потере цельности, о драме разорванности сознания современного
человека. Именно эти его рассуждения мне так понравились, что я
сблизился, а потом подружился с ним.
     Однажды, после командировки в Москву, он пришел ко мне и рассказал:
     -- Слушайте, что учудил наш профсоюзный босс! Перед моей поездкой в
командировку он зашел в лабораторию и попросил, чтобы я его завтра
утром подкинул на своей машине до аэропорта. Я ему сказал, что я этого
сделать не могу, потому что сам завтра утром улетаю в Москву и в
аэропорт поеду на автобусе. А он мне на это отвечает: "Ну и что? Ты
меня подкинь на своей машине, приезжай домой, оставь машину и поезжай в
автобусе".
     Ну, не прелесть ли этот человек? Так и не понял, почему я его не повез
на своей машине.
     А вот еще один случай с этим неисчерпаемым боссом. Мой друг узнал, что
их профсоюзная организация имеет одну путевку в санаторий, куда очень
стремилась попасть его жена. Он зашел в его кабинет, где сидело еще
несколько членов профкома, и стал просить у него путевку. Босс сказал
ему, что он не может дать ее, потому что она нужна ему самому.
Некоторое время они спорили, стараясь доказать друг другу, кому нужней
эта путевка. Наконец, исчерпав все аргументы, мой друг сказал ему:
     -- Ты ведь коммунист, а я нет. Вот ты и прояви большую сознательность.
     В ответ на его слова раздался гомерический хохот всех членов профкома
во главе с боссом. Впрочем, через несколько мгновений мой друг сам
присоединился к общему хохоту. Члены профкома во главе с боссом с
удовольствием посмеялись его словам, но путевки все-таки так и не дали.
     -- Юмор моего замечания заключался в том, -- пояснил он свои слова, --
что я как-то забыл, что они об этом давно забыли. А они смеялись
потому, что были уверены, что все помнят, что они об этом давно забыли,
и вдруг выискался такой чудак.
     О нищем, считавшем себя самым интеллигентным нищим города и потому
сидевшем возле их научно-исследовательского института, он рассказывал
множество историй.
     -- Познакомились мы, -- вспоминал он, -- таким образом. Как-то я
прохожу мимо него, а он окликает меня: "Гражданин, постойте!"
     Я останавливаюсь и вижу, он мне протягивает пуговицу и говорит: "Три
дня назад вы мне бросили в шапку эту пуговицу. Если это по научной
рассеянности -- можете исправить ошибку. А если вы считаете, что я
коллекционирую пуговицы, то вы глубоко заблуждаетесь".
     И в самом деле это была пуговица от моего пиджака. Я все забывал жене
сказать, чтобы она ее пришила. Представляете, какой наблюдательный! Я
сыпанул ему мелочь из кармана, и так мы познакомились.
     В другой раз утром иду в институт, что со мной случается крайне редко,
прохожу возле него и вижу -- солидная горсть мелочи лежит у него в
шапке.
     Я кладу пару монеток ему в шапку и говорю:
     -- Неплохой урожай с утра.
     -- Нет, -- отвечает он, -- это я сам насыпал для возбуждения
милосердия клиентов через мнимое милосердие других.
     Какой психолог! Я его просто расцеловал.
     А вот о чудаке.
     -- Есть у нас в институте один профессор. Невероятный чудак. Однажды
он уговорил меня подняться на ледник Бибисцкали. Ну, вы же знаете,
Виктор Максимович, что я терпеть не могу все эти пешие походы с
ночевками в дурацких мешках. Но он с упрямством, свойственным пламенным
чудакам, затащил меня на этот ледник.
     Ну, ледник как ледник, похож на самого себя. Идем обратно. Примерно
через час мой спутник вдруг садится на камень и объявляет, что дальше
не пойдет, потому что голоден. А у нас никаких припасов и впереди
пятичасовой путь. Представляете? Сам же меня втравил в эту вылазку и
сам же закапризничал. Я с величайшим трудом уговорил его идти дальше.
Идем. Но он продолжает ныть, что хочет кушать, угрожая снова сесть и
больше не встать.
     Вдруг недалеко от тропы мелькнули пастушеские шалаши грузинских
пастухов. Мой профессор ожил.
     -- Сейчас, -- говорит, потирая руки, -- попросим у них свежего
творога и сыру!
     -- Как же мы у них попросим, -- отвечаю, -- когда они ни слова не
понимают по-русски!
     -- А я с ними по-немецки буду говорить! -- уверенно отвечает он.
     -- Да по-не-мецки, -- говорю, -- они тем более не понимают!
     -- Как же не понимают? -- удивляется он. -- Я, например, был в
Чехословакии и там с простыми людьми объяснялся по-немецки.
     Ну, что ты ему скажешь? Подходим к пастухам. Он бодро заговаривает с
ними по-немецки, и они, вежливо кивая, выслушивают его. Как только он
замолк, они, разумеется, поняв его по жестам, которыми он сопровождал
свою речь, вынесли нам из шалаша по большому куску сыра и по миске с
кислым молоком.
     -- Вот видишь! -- подмигивает он мне, уплетая сыр и запивая его кислым
молоком. -- Я же тебе сказал, что простые люди прекрасно понимают
по-немецки. Правда, они простоквашу спутали с творогом, но это даже
лучше!
     Хитрец, хитрец! Сначала-то он вполне искренне сказал, что будет с
пастухами говорить по-немецки, а потом уже, переигрывая образ, сделал
вид, что с самого начала шутил! Это тем более точно, что он, кроме как
в Чехословакии, ни в одной стране не бывал!
     А вот об одном из должников.
     -- Подходит ко мне, -- рассказывает он, -- один наш сотрудник и просит
меня одолжить деньги, если не сейчас, то хотя бы в конце месяца. Я ему
говорю, что в ближайшее время не получится, потому что не предвидятся
свободные деньги.
     -- Как же не предвидятся, -- возражает он и, присев к моему столу,
берет бумагу, ручку и подсчитывает мои предстоящие доходы: зарплату,
премиальные и гонорар за статью, о которой я сам забыл.
     -- И ты ему дал? -- спрашиваю я,
     -- Пришлось дать, -- хохочет в ответ, -- он правильно подсчитал мои
доходы!
     -- Не слишком ли ты небрежно раздаешь деньги? -- спросил я у него
однажды.
     -- Нет, -- сказал он, -- за последние семь-восемь лет я раз сто
одалживал людям деньги и только в трех случаях мне их не возвратили.
Доверие к человеческой порядочности можно считать экспериментально
оправданным.
     -- А как жена, не контролирует твои доходы?
     -- Нет, -- говорит, -- жена у меня молодчина. Она выше этих мелочей.
     Иногда после рыбалки на берегу собирались вместе с нами
рыбаки-любители. Готовили уху, пили водку, рассказывали всякие
житейские истории. Среди этих рыбаков-любителей попадались отставники,
причем самого широкого профиля. Мой молодой друг, совершенно
невоздержанный на язык, начинал в их присутствии обсуждать проблемы,
которые не принято обсуждать с малознакомыми людьми. Тем более с
отставниками самого широкого профиля. Я, слава богу, битый волк,
несколько раз предупреждал его, но он отмахивался, говоря:
     -- Миф о стукачах создан людьми, испытывающими острую нехватку в
стукачах!
     Он и этих отставников умел обаять, выуживая у них всякие интересные
истории. Один из них однажды рассказал о своей встрече с Троцким.
     Во время гражданской войны он был рядовым бойцом. В тот день они трижды
неудачно атаковали вокзал одного городка, где засели белогвардейцы.
Полуголодные, озлобленные потерями, бойцы отошли на свои позиции; и тут
появился на своем броневике Троцкий. Выйдя на броневик, он стал
произносить речь, но сначала его не только не слушали, но и громко
матюгались в его адрес.
     Минут двадцать он говорил почти в полной пустоте, а потом постепенно к
броневику стали стягиваться бойцы, а часа через два он так раззадорил
всех своей неистовой речью, что бойцы вслед за броневиком ринулись в
атаку и захватили вокзал.
     -- Прямо так вместе с броневиком захватили вокзал? -- спросил мой
друг.
     -- Нет, -- пояснил рассказчик, -- броневик по дороге свернул, но мы
захватили вокзал.
     -- Я так я думал! -- захохотал мой друг, обнимая и целуя отставника.
     Но больше всего я любил наши встречи вдвоем после рыбалки. О чем только
мы не говорили за бутылкой хорошей "Изабеллы" или чачи.
     Сколько же он успел перечитать и передумать в свои тридцать четыре
года!
     Мы говорили о Средиземноморье как об истинной духовной родине русских,
закрепленной в творчестве Пушкина. (-- Вы варяг, Виктор Максимович,
кричал он, -- у вас жесткая душа воина, но если вы способны защищать
наши нежные души -- княжьте! -- и откидывался в хохоте), о
национальной драме русского человека, его культурной неукорененности по
сравнению с европейцем (чуждость вольтеровскому: каждый -- свой
виноградник), о трагедии огромных растекающихся пространств, которые
всегда объективно приводили к непомерному сжиманию обручей
государственности, что закрепляло в русском человеке психологию
перекати-поля, благо было куда катиться, о способах преодоления этой
психологии, об интуиции Столыпина, о золотом сне Новгорода, о
сочинениях Платона ("Апологию Сократа" он знал наизусть от первой до
последней строчки), о влиянии мутагенных веществ на наследственные
процессы, о низменных тенденциях искусства двадцатого века, его тайном
рабстве в служении дурному своеволию под видом абсолютной свободы и о
многом другом.
     Как же я любил его в эти часы, как хорошело его лицо, когда он,
подхваченный вдохновением, развивал только что тут же родившуюся мысль!
Нет, думал я, не может сгинуть страна, в которой уже есть такие люди!
Конечно, ощущение его душевной незащищенности порождало во мне
некоторую тревогу, но и эта черта его была обаятельна. Да, это был один
из тех редчайших людей, которые в клетку с человеком всегда входят без
оружия!
     Единственное, что мне в нем не нравилось, это его абсолютная
неспортивность. Высокий, немного нескладный, он отличался некоторой
нескоординированностью движений, свойственной людям такого рода.
Конечно, раз в неделю, когда мы выходили в море, я сажал его на весла,
но и тут он пытался всячески отлынивать.
     Вот что он однажды ответил на мои упреки по этому поводу:
     -- Да, я питаю отвращение ко всякому физическому действию. Мне легче
выучить новый язык, чем по утрам полчаса размахивать руками. Недавно я
даже сконфузился из-за этого. Стояв очереди в кофейне, я вынул из
кармана мелочь и уронил пятак. Мне неохота было нагибаться, я же
длинный, нерентабельно -- и я не поднял монету. Оказывается, за мной
стоял какой-то местный старичок. Он все видел, минуты две терпел, а
потом как понес меня: приезжают тут всякие, сорят деньгами, взвинчивают
цены на базаре, жить невозможно.
     -- Дедушка, -- говорю, -- я местный, хоть и русский.
     -- Нет, -- говорит, -- какой, ты местный, я всех местных знаю.
     И опять ругаться. А ведь он прав. Нельзя было оскорблять взгляд бедного
человека такой пижонской сценой.
     А все из-за моего отвращения ко всякому физическому труду. Для меня
ввинчивать лампочку в патрон все равно что выполнять ритуал чуждой мне
веры. А они, проклятые, перегорают с быстротой спички. А вбивать гвозди
в стены? Что за унылое занятие! Как сказал, кажется, Олеша: вещи не
любят меня. Добавлю к этому -- и я не люблю вещи. Зато идеи любят
меня, и я люблю идеи. Человеку свойственно обращаться к тому, что его
любит...
     -- Не слишком ли ты много ишачишь на своих коллег, -- спросил я его
тогда, -- со своей взаимной любовью к идеям?
     Он пожал плечами:
     -- Человек знакомит меня со своей работой. Я ему говорю, если что-то
плодотворное приходит мне в голову... Это в порядке вещей... Конечно,
надо рациональней дозировать свое время.
     Единственное, в чем он терял чувство такта, это в разговорах о своей
жене. То, что он ее очень любит, это было ясно и так, хотя он об этом
никогда не говорил. Но проскальзывали какие-то мелочи, которые
неприятно царапали слух, тем более, что они исходили от него, столь
тонкого во всем остальном человека. Например, пойманную рыбу он никогда
не брал домой.
     -- Жена не любит возиться с рыбой, -- говорил он,
     И, наоборот, если я коптил пойманную ставриду, он охотно брал ее домой.
     -- Жена обожает копченую ставриду, -- говорил он.
     Иногда он жаловался, что жена его сильно переутомляется. Я знал, что
она нигде не работает и у них единственный десятилетний мальчик. В
таких случаях он отправлял ее к матери в Москву или в какой-нибудь
санаторий. Мальчик в это время переходил жить к его родителям.
     -- Отчего это она у тебя переутомляется? -- спросил я у него однажды,
сдерживая раздражение.
     Он что-то такое начал бормотать об ее ужасном детстве, психопатическом
отце, который угнетал семью, пока не покинул ее и не завел новую.
     Одним словом, то ли из-за этих, правда, достаточно редких напоминаний о
его жене, то ли по каким-то другим причинам я избегал бывать у него
дома, хотя он несколько раз приглашал меня к себе.
     Так длилось примерно два года. И вот однажды он пригласил меня на
праздничный банкет в институтский клуб. Лаборатория, в которой он
работал, получила премию Академии наук, и банкет должен был состояться
по этому случаю. Я пытался отказаться, но тут он очень настаивал,
говорил, что, в сущности, это его личный праздник и он обязательно
хочет, чтобы я там был.
     Я согласился, и мы договорились в восемь часов вечера встретиться в
вестибюле клуба. Подойдя ко входу, я заметил женщину, стоявшую с той
стороны и глядевшую наружу через стеклянную дверь. Наши взгляды
встретились, и что-то неприятное заставило меня оцепенеть на несколько
секунд, и эти несколько секунд мы смотрели друг на друга с какой-то
тяжелой взаимной неприязнью.
     Я никак не мог понять -- откуда эта неприязнь и почему она взаимная. Я
открыл вторую створку двери, прошел мимо этой женщины, неприятное
ощущение улетучилось, и минут через десять я нашел своего друга,
который бросился мне навстречу.
     -- Сейчас я познакомлю тебя со своей женой, -- сказал он и подвел меня
именно к этой женщине.
     Мы познакомились. Это была немного полная, но довольно стройная
тридцатилетняя женщина с красивым лицом, тяжеловатым взглядом больших,
выразительных глаз, с хорошо очерченными губами, с тяжелым темным
пучком волос на затылке.
     Теперь, глядя на нее, я понял, что где-то видел ее раньше, и то, что я
ее видел где-то, внушало мне неприятное чувство. Более того, по ее
взгляду я понял, что и она где-то меня видела, но не может вспомнить
где, и то, что она меня видела, внушает ей тоже тревожное, неприятное
чувство.
     -- Ну что, красавица у меня жена? -- спросил мой друг, улыбаясь и,
видимо, воспринимая некоторую мою сдержанность как результат слишком
сильного впечатления. Он взял нас обоих под руки, и мы отправились в
помещение, отведенное под банкетный зал, который уже заполнялся шумной,
веселой толпой.
     Мой друг посадил нас рядом, но она вдруг закапризничала, ссылаясь на
свет люстры, якобы бьющий в глаза, и пересела на ту сторону стола. Там
еще было несколько пустых мест.
     Мой друг слегка засуетился, хотел перетащить и меня на ту сторону, но я
остался, потому что понял, почему она решила сидеть напротив. Так ей
удобней было смотреть на меня и вспоминать, где она меня видела. И мне
так удобней было смотреть на нее и вспоминать, где я ее видел.
     Банкет после двух-трех чопорных тостов институтского начальства, словно
облегченно вздохнув, зароился весельем. Время от времени к моему другу
подходили коллеги, чтобы лично с ним чокнуться и сказать ему несколько
дружеских слов. Я видел, что его в самом деле любят, и радовался за
него. Он и сам радовался за себя, был счастлив и с явно преувеличенной
добросовестностью выпивал с каждым из них.
     А между тем я время от времени бросал взгляд на его жену, и меня не
оставляло ощущение, что где-то я ее видел и видел нехорошо. Она тоже
время ог времени взглядывала на меня с выражением туповатой тревоги, и
я чувствовал, что и она пытается меня вспомнить и никак не может это
сделать.
     Кстати, ее отвлекали те, что подходили чокаться с мужем, они и ее
поздравляли, и она им, благосклонно улыбалась, едва пригубляя свой
бокал. При этом выражением лица она показывала, что дар ее мужа имеет и
нелегкую сторону, но она, как и положено настоящей жене, безропотно
несет свою ноту.
     Время от времени мы продолжали поглядывать друг на друга. Я чувствовал,
что между нами уже идет незримая борьба: кто быстрее вспомнит, где и
почему мы встречались. Казалось, от этого зависит что-то очень важное,
казалось, что если она быстрее вспомнит, где мы встречались, у нее еще
будет время стереть следы этой встречи, перечеркнуть их.
     И вдруг я совершенно отчетливо, как будто в голове вспыхнула лампочка,
вспомнил ее. Ровно пять лет тому назад я жил в московской гостинице.
Однажды ко мне пришел один мой бывший солагерник со своей
приятельницей, как он ее мне представил. Это была она!
     Мой бывший солагерник был, что называется, интересный мужчина и, выйдя
на свободу, намеренно не женился, стараясь, как он это объяснял,
наверстать упущенное за время заключения. По-моему, он давным-давно
наверстал упущенное, но у меня не было никаких оснований вмешиваться в
его образ жизни. Лагерь легко сближает людей по главному их признаку,
по признаку несвободы, но когда человек выходит на свободу,
обнаруживается, что разные люди по-разному понимают ее и по-разному ее
используют.
     Мы были совсем разные люди, но меня это приятельство не тяготило,
потому что я бывал в Москве редко и две-три встречи во время моих
приездов ничего не означали.
     Так вот, он пришел с ней. Кстати, он по телефону предупредил меня, что
будет со своей приятельницей и не имею ли я чего-нибудь против.
Разумеется, отвечал я, приходи с ней.
     Они посидели у меня несколько минут, и я решил позвонить в ресторан,
чтобы заказать бутылку вина и кое-какие закуски. Но телефон у меня
почему-то забарахлил, и я вышел из номера, сказав, что мне нужно
поговорить с коридорной. Я намеренно не сказал, что собираюсь звонить в
ресторан, чтобы он не подключился к моему скромному мероприятию и не
довел его до размеров пьянки. Такая склонность у него тоже была.
     Я вышел из номера, подошел к столику коридорной, и мне пришлось еще
несколько минут ожидать, потому что она сама звонила. Петом я позвонил
в ресторан, заказал бутылку вина, немного закуски и минут через десять
вернулся в свой номер.
     Приоткрыв дверь и автоматически сделав шаг, я замер, ничего не понимая.
Номер был погружен в полную темноту. Поняв, в чем дело, но все еще
растерянный, я довольно глупо, вместо того чтобы тихонько выйти,
постучал в приоткрытую дверь.
     И тут из темноты раздался ее быстрый шепот:
     -- Скажи, что его нет!
     Он подошел к дверям. Из коридора доходил слабый свет, и он
подслеповато, как курица в полутьме, глядя на меня, сказал:
     -- Его нет... Он ушел...
     Вместе с этими словами он легонько так оттеснил меня за дверь и закрыл
ее. По его жесту было решительно непонятно -- узнал он меня и сказал
эти слова, чтобы не смущать свою приятельницу, или в самом деле не
узнал. Так или иначе, оказавшись в коридоре, я сильно разозлился на
своего бывшего солагерника. Какого черта! Я не давал ему повода делать
из своего номера дом свиданий! В крайнем случае хоть бы предупредил
меня!
     Я еще с полчаса оставался в коридоре. У меня было время поразмыслить
над тем, что случилось, и несколько успокоиться. По-видимому, в самом
его предупреждении, что он будет с приятельницей, уже заключался
договор, о котором я не подозревал. Потом, когда я, как, вероятно, ему
показалось, сделав вид, что не смог дозвониться, вышел из номера, он
решил, что я выполняю условие договора.
     Когда я вошел в номер, занавески были раздвинуты, постель была убрана
еще лучше, чем горничной, она сидела в кресле, а он, присев на стол,
курил.
     -- Тебя тут кто-то спрашивал, -- сказал он, глядя на меня с
великолепным нахальством. И все же было непонятно -- говорит он это для
нее, чтобы она не смущалась, или в самом деле он тогда меня не узнал.
Продолжая полусидеть на столе, он придвинул к себе телефон и стал
пытаться куда-то звонить. Такие люди, ублажив себя в одном месте, сразу
же начинают звонить в другое. Убедившись, что телефон не работает, он
бросил трубку на рычаг, скорее всего забыв о том, что я тоже не
дозвонился.
     Она неподвижно сидела в кресле. Притихшая, может быть, смущенная. И я
помню, впечатление какой-то тяжести было от взгляда ее больших,
выразительных глаз, выпукло очерченных губ, мощного пучка волос. И
помнится, у меня тогда же мелькнула мысль: тяжелая тупость красавицы.
Как позже выяснилось, она была умственно совсем не тупая. Тупость ее
была гораздо более глубокого свойства.
     Одним словом, официантка принесла вино и закуску. Они посидели у меня
около часу, а потом ушли. Больше я ее никогда не видел. Через неделю я
снова встретился со своим бывшим солагерником. Мы гуляли по улице
Горького.
     -- А где твоя приятельница? -- спросил я.
     -- Не знаю, -- ответил он достаточно презрительно, -- она мне надоела
со своими коровьими глазами. Я ей сказал, что уезжаю в Ленинград по
делу.
     -- А если она тебя вдруг увидит? -- спросил я.
     Он пожал плечами:
     -- Ну, увидит -- увидит.
     И вот через пять лет я узнаю, что она жена человека, которого я
полюбил, и я знаю, что у них десятилетний сын. Трудно передать то
тошнотворное состояние, в котором я находился.
     Она все еще меня не узнавала и время от времени смотрела на меня своими
большими, выразительными глазами, в глубине которых чувствовалась и
растерянность и мучительная попытка вспомнить, где она меня видела. И
вдруг я с пронзительной ясностью понял характер затруднения, которое
испытывала ее память: слишком много встреч она тасует в голове, чтобы
угадать, какой именно я был свидетелем!
     В конце концов угадала, и я это понял по ее взгляду. Он, ее взгляд,
пытался внушить мне, что тогда в гостинице ничего не было. Но теперь,
когда я совершенно очевидно узнал ее и она уже знала, что я узнал ее, я
пытался внушить ей своим взглядом, что вообще не помню ее. Но она
взглядом своим правильно определила, что отсутствие теперь в моем
взгляде любопытства к ее личности объясняется не тем, что это
любопытство угасло, а тем, что я ее уже узнал и именно поэтому делаю
вид, что не узнаю. Такой вариант ее не устраивал, видимо, он казался ей
недостаточно надежным. И ее взгляд теперь мне говорил: "Нет, ты
помнишь, где и когда меня видел, но тогда ничего плохого не было".
     Вот такой вариант ее устраивал.
     Банкет окончился. Мой друг слегка перепил, и его вместе с женой увезли
друзья. Меня тоже его коллеги подвезли к дому. От всего, что я увидел и
узнал в этот вечер, на душе остался горький осадок. Что делать? Он ее,
конечно, очень любит. Она его, конечно, не любит, но дорожит браком с
этим блестящим ученым. Я ничего не собирался ему говорить, но тяжелое
предчувствие беды давило душу.
     Прошло недели две, и он снова пришел ко мне. Мы, как обычно, вышли в
море. К этому времени я несколько успокоился.
     -- Виктор Максимович, -- сказал он, вспоминая банкетный вечер, -- вы
понравились моей жене, а ей редко кто нравится... Вкус у нее есть...
     Конечно, она ему должна была сказать что-нибудь в этом роде. Но дело, к
сожалению, на этом не остановилось. Однажды он пригласил меня к себе
домой, все мои попытки отказаться были тщетны, и я пошел.
     Встретила она меня как великолепная гостеприимная хозяйка. И все было
бы хорошо, если бы она опять несколько раз не бросала на меня
выразительные взгляды, означавшие, что именно тогда она была в
гостинице, но ничего порочного в этом не было. То ли из какого-то
упрямства, то ли для того, чтобы вышибить у нее из головы эту тему, я
отвечал взглядом, что ничего не знаю и ничего не помню. Но ее этот
вариант не устраивал, как я уже говорил, он ей казался недостаточно
надежным.
     И вот я стал бывать у него, почти каждый раз под напором его
настоятельных приглашений, и я даже почувствовал некоторое обаяние,
свойственное этой красивой женщине. Слегка подвыпив, она делалась
легкой, милой, и ее облик переставал источать тяжесть тупоголовой
чувственности.
     У меня была подспудная надежда, что характер наших отношений с ее
мужем, наша ничем не замутненная дружба может благотворно
воздействовать на нее. Какая глупость! Как правило, душевный порок
человека становится заметным людям уже в необратимый период метастаза.
Человек может перебороть свой порок тогда, когда он еще незаметен
другим. Если человек не смог или не захотел бороться со своим душевным
пороком, этот порок неуклонно стремится к универсальному охвату души. И
достигает его, как правило.
     Но каждый раз, когда я приходил, она была щедра, гостеприимна, мила, и
мне в конце концов стало казаться, что, может быть, у нее тогда была
какая-то внезапная, безумная влюбленность в моего солагерника и потому
все тогда так получилось. Он был хорош собой и к тому же в отношениях с
женщинами превращал свой лагерный опыт в маленький романтический
бизнес.
     Однажды ночью часов в одиннадцать приходит ко мне соседка, у нее был
телефон, и говорит, что звонила жена моего друга и просила срочно
зайти.
     Я решил, что у них что-то случилось, и пошел к ним. Они жили в двадцати
минутах ходьбы от нашего поселка.
     -- Виктор Максимович, -- говорит она, открывая мне дверь, -- тысячи
извинений... У меня кран испортился и раковина засорена... Боюсь,
зальет нижний этаж...
     Я прошел в ванную. В самом деле кран льет и раковина засорена.
     -- Где у вас инструменты? -- спрашиваю.
     Она открывает кладовку и показывает на ящик с инструментами.
     -- Инструменты есть, -- говорит, -- да что толку -- муж у меня
безрукий.
     -- Зато не безголовый, -- отвечаю, роясь в ящике, -- а где он?
     -- Он в командировке, -- говорит она.
     Я беру нужные инструменты, привожу в порядок кран, прочищаю раковину,
мою руки и выхожу. Смотрю -- на кухне водочка и закуска. Только теперь
я обращаю внимание, что на хозяйке легкий халатик с короткими рукавами
и выглядит она слегка возбужденно. Ну, ладно, думаю, выпью рюмку и
уйду.
     Присел за стол, наливаю рюмку и только тяну ее ко рту, как вдруг сзади
за шею меня обнимают ее голые руки и она льнет ко мне своей пахучей,
надушенной головой.
     -- Это как понять? -- говорю как можно более спокойным голосом, чтобы
не оскорбить ее, и осторожно ставлю невыпитую рюмку на
стол.
     -- А вот так и понять, -- отвечает она, еще сильнее прижимаясь ко мне,
-- я влюбилась в вас... Каждая женщина мечтает о сильном человеке...
     Тут я разозлился на неси на себя. На себя за то, что боялся оскорбить
ее. Тем не менее я все еще достаточно вежливо отцепляю ее руки, встаю и
спокойно говорю, хотя изнутри меня всего выворачивает:
     -- Вы очень избирательно любите, мадам... Стоит человеку посидеть в
тюрьме, как вы в него влюбляетесь. Может, для того, чтобы полюбить
своего мужа, вам надо его посадить?.. При его невоздержанности на язык
в принципе это возможно, хотя и трудновато в наше время...
     И вдруг впервые в жизни я вижу, как женщина в бессильной злобе
ощеривается. Я раньте считал это чисто литературным преувеличением.
Нет, на моих глазах верхняя губа ее конвульсивно дернулась, обнажая
зубы. Через несколько секунд она взяла себя в руки.
     -- Вы меня оскорбляете, -- сказала она тихим голосом, -- как это
неблагородно со стороны мужчины... Кстати, возьмите вашу книгу, мы ее
уже прочли.
     Она приносит из комнаты книгу Платонова "В прекрасном и яростном мире"
и протягивает ее мне. Я молча беру книгу и выхожу, несколько удивляясь,
почему она в такую минуту вспомнила о книге. Я решил, что это знак
того, что она не хочет больше видеть меня у себя дома.
     Какая мразь, думал я по дороге, чтобы полностью обеспечить мое молчание
относительно гостиничной встречи, она решила подключить меня к своим
грехам.
     Что делать? Я решил ничего не говорить моему другу при встрече и просто
никогда больше не бывать у него дома. Но вот проходит месяц, два, а его
нет. Что это -- затянувшаяся командировка или она ему что-то сказала?
Но что?
     И вдруг я узнаю от одного автомеханика, что мой друг приходил к нему
починять машину. Он ни бельмеса не понимал в моторе и чуть что
обращался ко мне. Я понял, что она ему что-то сказала. Ну, ничего,
думаю, не может быть, чтобы мы где-нибудь не столкнулись. И в самом
деле, месяца через два я встречаю его в кофейне. Стоит за столиком и
пьет кофе, длинный, нескладный, одинокий.
     Я взял кофе, подошел к его столику, поздоровался в поставил чашку. Он
суховато мне кивнул.
     -- В чем дело, -- спросил я, -- почему ты не появляешься?
     Он криво усмехнулся, вдруг весь покраснел и, глядя вниз, стал говорить:
     -- Виктор Максимович, дело прошлое, я вам все простил... Но дружить мы
не можем... Я много думал об этом... Я понимаю, что вы влюбились... Вы
долго боролись с собой... Мне всегда казалось странным, что вы так
неохотно принимаете мои приглашения... Вы боролись с собой, и это
делает вам честь... Но ваш последний приход в мой дом и... солдафонское
признание в любви моей жене не делает вам чести...
     -- Мой приход?! -- опешил я, -- мое признание в любви?!
     -- Ну, разумеется, -- криво и болезненно усмехнулся он, все еще глядя
вниз. -- формально вы пришли за своей книгой... В двенадцатом часу...
     Так вот зачем она всучила мне книгу! Как молниеносно соображает порок,
когда действует в своей области!
     Почему я тогда не сказал всей правды? Да потому что язык не повернулся!
Не знал я, чем для него кончится такая операция! Ну и, конечно,
некоторое рыцарское отношение даже к этой гадине! Ну как я ему скажу,
что она обняла меня за шею?! Ты спросишь: "На что она рассчитывала?"
Вот именно на все это рассчитывала и правильно рассчитала.
     Но часть правды я ему сказал. Я сказал, что явился в его дом по
телефонному звонку, в чем он может убедиться, спросив у соседки.
Сказал, по какой причине меня вызвала его жена, сказал, что книгу мне
она сама всучила, когда я уходил. Сказал, что его жена, может, имеет
какие-то свои достоинства, но она, безусловно, очень лживая и очень
вероломная женщина.
     Он как-то мимо ушей пропустил это все и сказал:
     -- Оставим нравственные качества моей жены... Но вы ведь влюбились в
нее и признались ей в этом...
     Я ему объяснил, переходя на язык науки, как более доступный ему, что
этого со мной не могло произойти и не произошло. Кристаллизация чувства
требует времени, хотя бы самого малого, сказал я. Чтобы влюбиться в
жену друга, надо какое-то, хотя бы очень короткое время смотреть на нее
как на свободную женщину, то есть быть в это время абсолютно аморальным
по отношению к своему другу. Считает ли он, спросил я у него, что я мог
быть по отношению к нему аморальным?
     Мне показалось, что он стал прозревать. Он поднял голову и посмотрел на
меня.
     -- Тогда во имя чего вся эта чудовищная ложь?! -- вскрикнул он, глядя
на меня, и я увидел на его милом лице ужас ребенка, на глазах которого
разваливается его родной дом, и он умоляет остановить этот развал.
     -- Успокойся, -- сказал я ему, -- есть тип женщин, которые бешено
ревнуют мужей к их друзьям, даже если и делают вид, что они им
нравятся...
     Не думаю, что я его убедил до конца. Высокий, нескладный, он ушел,
неуклюже горбясь. Но мысль, его начавшая работать в новом направлении,
уже не могла остановиться. Не знаю, догадался ли он о приключениях
своей жены или, прокрутив в своей светлой голове события их прошлой
жизни, убедился в ее абсолютной лживости, и этого ему было достаточно,
но через год он с ней разошелся. Представляю, что это за год был для
него.
     Но и ко мне он больше не вернулся. Поверив на какое-то время своей
жене, он унизил себя в моих глазах. Так ему должно было казаться. А
человеку страшнее всего возвращаться туда, где он был унижен. Особенно
если он был унижен самим собой.
     Поверь, мне в жизни нравились многие люди, но так, как его, ни одного
мужчины я никогда не любил. Наверное, о такой мужской дружбе говорится
в абхазской поговорке: будь ты горящей рубашкой на мне, и то бы не
скинул тебя.
     Он был на пятнадцать лет младше меня, и я его любил одновременно и как
сына и как брата. Ни того, ни другого у меня никогда не было. Он был
мне сыном по своей духовной незащищенности и братом по духу.
     Я и сейчас смотрю иногда на его фотокарточки. Я его несколько раз
щелкал у себя в саду и в море. Но разве они могут передать бесконечное
одухотворение его лица, когда он заговаривал на любимую тему или
импровизировал, развивая только что родившуюся мысль. А как он хохотал,
господи, как он смеялся!
     Прошло с тех пор шесть лет. Я знаю, что у него новая семья. Он доктор
наук, профессор. Попивает. Однажды я познакомился с одним научным
работником их института, который перевелся туда из Москвы. Он с большим
восхищением говорил о нем. Они дружат. Нет, я не испытывал никакой
ревности.
     -- Скажите, -- спросил я у него, не распространяясь о нашей недолгой,
но горячей дружбе, -- он под настроение все так же самозабвенно
хохочет?
     -- Хохочет?! -- переспросил он, уставившись на меня недоуменными
глазами, -- он, безусловно, самый талантливый ученый института, но и
самый желчный человек из всех, кого я видел!
     Страшная вещь -- оскорбленный идеализм.


          (Исповедь Виктора Максимовича)

     У нас была компания из четырех мальчиков. Мы все учились в одном
классе. Конечно, время от времени к нам присоединялись и другие, но
настоящая духовная близость была только межу нами. Главным авторитетом
в ней был Коля Шервашидзе. Он был потомком, хотя и достаточно непрямым,
того самого князя Георгия Дмитриевича Шервашидзе, обергофмейстера
двора, который после смерти Александра Третьего женился морганатическим
браком на его вдове Марии Федоровне. Вот как нас высоко заносило!
     Но, разумеется, нас привлекала к нему не его высокородность. Да и род
его к этому времени распался, и сам он жил в ужасающей нищете. Большой,
многоквартирный дом его отца был давно распродан, родители умерли.
Сначала отец, кажется, он был юристом, потом мать.
     Из трех оставшихся комнат две еще при жизни матери сдавались жильцу, а
в одной обитал Коля со своей восьмилетней сестренкой. Комнаты жильца
имели парадный выход на улицу, а Колина комната через обширную веранду
выходила во двор. В десяти шагах от веранды росла могучая магнолия,
бросавшая на нее в жаркие летние дни прохладную тень. Почти круглый год
подножие дерева пестрело опавшими, но упорно не гниющими листьями и
плюшевыми шишками. Здесь на веранде мы обычно собирались.
     Большая комната Коли наполовину была загромождена книжными шкафами.
Часть книг, не уместившаяся в шкафах, дряблой горой лежала прямо на
полу. Бывало, если вытащишь из груды заинтересовавшую тебя книгу,
облачко пыли подымется над горой, что означало -- вулкан еще не потух.
     В комнате стояли две кровати, прикрытые ветхими, засаленными одеялами,
стол и огромный буфет, напоминающий деревянный дворец, как бы усохший
за исторической ненадобностью.
     Колин квартирант казался нам странноватым. Звали его Александр
Аристархович. Мы о нем знали только то, что приехал он из Ленинграда.
Сначала один прожил целый год, а потом к нему перебрались жена с
дочкой.
     Он преподавал в деревенской школе математику и физику. Под влиянием
Коли, конечно, мы почему-то дружно решили, что он беглый меньшевик. О
юность! Почему меньшевик? Почему беглый? Никаких сведений!
Единственное: живет в городе -- преподает в сельской школе. Значит,
беглый меньшевик; путает следы.
     Может, это покажется странным, но ни один из нас не был монархистом.
Даже Коля, хотя он и любил хорохориться своим происхождением. Мы жалели
царя и его семью, но по убеждению были сторонниками демократической
системы.
     Изредка мы слегка выпивали сухое винцо, и Коля, неизменно стоя,
произносил свой неизменный первый тост:
     -- За здоровье ее величества королевы Англии!
     Он считал, что русская история надломилась в 1905 году, когда царь
упустил возможность дать стране настоящий парламент и сохранить
монархию по английскому образцу.
     Распахивать окно в феврале семнадцатого года, по убеждению Коли, было
уже поздно, ибо наружный воздух России в то время был гораздо
тлетворней внутреннего и страна задохнулась. Так он считал.
     И вот мы, принимая Александра Аристарховича за скрытого меньшевика,
совсем как в советских фильмах, но по своим причинам, смеялись над ним.
Большевики их высмеивали, потому что те якобы по своей злокозненной
тупости не понимали победную правильность ленинского пути. Мы же над
ними горько иронизировали, потому что они, по нашему мнению, прошляпили
демократию.
     Трудно понять все причины, но Александр Аристархович был предметам
постоянных издевательств Коли, и нас он этим заразил. Может быть,
юношеское самолюбие сказывалось тут, зависимость от квартплаты жильца,
пятьдесят рублей в месяц, единственный твердый доход. Правда, иногда он
еще продавал букинисту книги. Кроме того, изредка приходили денежные
переводы из Сибири, куда после революции отбросило его бабушку и
дедушку по материнской линии. Я сознательно не называю большой город,
где они жили. Еще живы люди, которых это может огорчить.
     У Александра Аристарховича были жена и дочка, анемичная дудоня,
студентка педагогического института. Она время от времени брала у Коли
что-нибудь почитать. Коля целенаправленно руководил ее чтением, что не
всегда нравилось ее отцу.
     Я был уверен, что она влюблена в Колю. Но он этого не замечал, как не
замечал и того, что она не понимает его длинных литературоведческих
рассуждений.
     Недавно, читая Бахтина, я вдруг вспомнил с необыкновенной яркостью
фразу, мелькнувшую во время импровизированного семинара, когда Коля,
склонившись над перилами веранды, объяснял бедной дудоне суть метода
Достоевского, а она, стоя на земле, смотрела на него
обреченно-обожающими глазами, фраза эта прозвучала так:
     -- Движущийся скандал!
     Но ведь это почти то же самое, что говорит Бахтин. Если бы он его
читал, он прямо бы его и процитировал, память у него была
фотографическая.
     Иногда Коля играл в шахматы с Александром Аристарховичем. Жилец у него
чаще всего выигрывал, что, конечно, не способствовало Колиным симпатиям
к нему.
     -- Невозможно играть с человеком, у которого все время трясутся руки,
-- жаловался он. -- Протянет руку над фигурой и замрет на полчаса. А
она у него трясется! Я не могу думать! Бестактность этого человека
феноменальна! Раз уж у тебя псевдопаркинсонова болезнь, ты сначала
обдумай ход, а потом тяни свою трясущуюся руку!
     Мы редко видели Александра Аристарховича. Работая в сельской школе, он
иногда оставался там ночевать. Видно, ему там выделили комнату. По
этому поводу Коля неоднократно давал голову на отсечение, что тот завел
в деревне незаконную жену.
     Александр Аристархович был грузноватый, розовый мужчина лет пятидесяти
с бритой яйцевидной головой, всегда очень аккуратно и чисто одетый.
Обычно он во двор входил с двумя ведрами, набирал в колонке воды и
осторожно, чтобы не облить брюки, возвращался домой.
     Пока ведра наполнялись водой, он почти всегда с каким-то тупым
удивлением оглядывал могучую крону магнолии, как бы не до конца веря в
реальность этой южной роскоши, а возможно, и несколько осуждая столь
бесплодную, хоть и внушительную трату земных соков. Иногда он подымал
шишку, подолгу рассматривал ее, осторожно нюхал и никогда не бросал на
эемлю, а, нагнувшись, клал ее. Не поручусь, что на то же место, но
клал.
     Если Коля ловил его за этим чрезмерно уважительным обращением с шишками
магнолии, он кивал нам, трясся от беззвучного смеха и страстно шептал:
     -- Мания лояльности! Мания лояльности!
     При всем этом Александр Аристархович никогда не забывал о своих ведрах:
не давал переполниться подставленному под струю, вовремя пододвигал
пустое.
     Обычно Коля обращал наше внимание не только на действительно странное
отношение к шишкам Александра Аристарховича, но и на все его действия,
а также бездействие возле колонки, явно преувеличивая количество
комических подлостей, заключенных в них.
     Александр Аристархович стал для нас образцом буржуазной пошлости. Почти
каждый раз, когда мы приходили к Коле, он что-нибудь рассказывал о нем,
чаще всего уличающее того в невежестве.
     -- А мой петербуржец опять оскандалился, -- говорил Коля с
презрительной улыбкой, -- я вчера у него спрашиваю: "Как вы находите
трактовку идей Ницше у Брандеса?" -- а он мне: "Какой Брандес?
Бундовец?" И это человек с университетским образованием? Невежество
этого типа феноменально! Феноменально!
     Заранее уверенные в феноменальности этого невежества, мы начинали
громко хохотать, а Коля, готовя кофе над вечно коптящей керосинкой, тут
же экспромтом излагал статью Брандеса о Ницше "Аристократический
радикализм".
     Легкий, как перышко, в изжеванной нищенской одежде, с пятнами копоти на
лице, с лихорадочным блеском черных глаз, он с необыкновенной
непринужденностью, начав разговор о свойствах малярийных плазмодий, мог
кончить афоризмами Шопенгауэра. И кофе! Кофе! Кофе! С утра до вечера!
     Всякую нашу попытку обратить внимание на свою внешность, навести на
себя хоть какой-нибудь марафет он отвергал с нескрываемым презрением.
Культ духа, всепожирающая любовь к знаниям и льющаяся через край
готовность делиться ими.
     -- Светлейший князь скрывает породу, -- пошутил как-то по поводу его
немытого, чумазого лица один из членов нашей компании, а именно
Алексей.
     Однажды случилось редчайшее совпадение, мы пришли к нему на веранду,
когда он только что вернулся из бани, куда он, разумеется, без крайней
надобности не ходил. Все, смеясь, обратили внимание на то, что он
неожиданно похорошел. Что-то в нем было от "Мальчика" Мурильо.
     Не могу вспомнить, чтобы он спокойно обедал. Всухомятку. На ходу.
Учился кое-как. Занятия пропускал безбожно, а в десятом классе поближе
к зиме совсем перестал ходить в школу.
     Но до этого на уроках литературы и истории с его лица не сходила
усмешечка, за которую его можно было убить, если бы учителя посмели
расшифровать эту усмешечку. Но они этого не смели и как бы с некоторой
виноватой осторожностью пробрасывали мимо него свои убогие знания.
     Справки о болезни сестренки или о собственной болезни, кстати, не
всегда ложные, устраивала ему очень подвижная старушенция-врач, которую
мы у него иногда заставали за кофе. Она же время от времени наводила в
его хозяйстве кое-какой порядок и кормила девчушку.
     -- Ладно, мальчики, -- говорила она, вставая, -- вы тут развлекайтесь,
а я пойду в кибениматограф.
     Так она шутила, хотя кино и в самом деле любила. Она была одинокая и
очень привязалась к Коле. Мы ее так и называли --
старушка-кибениматограф.
     -- Хорошей фамилии, -- уважительно кивнул ей вслед Коля, когда мы ее
застали в первый раз, и не менее уважительно добавил: -- Морфинистка.
     Здесь на веранде мы обсуждали во главе с Колей все прочитанные книги и
политические проблемы. Мы были проперчены политикой насквозь. Помню, мы
удивлялись, что Шульгин задолго до прихода Сталина к власти кое в чем
предугадал его физический облик. Кстати, Сталина Коля всегда называл
Джугашвили. На людях -- вождь. Среди своих -- Джугашвили.
     Книжка Фейхтвангера "Москва, 1937 год" была высмеяна вдоль и поперек.
Мы только спорили: Джугашвили купил Фейхтвангера или тот запасался
нашей страной как пушечным мясом против Гитлера? Сейчас я думаю, что
дело обстояло еще хуже. Европейский интеллектуал был заинтересован в
продолжении опыта над Россией: не умрут -- тогда и мы кое-что переймем.
     После пакта с Германией Коля кричал:
     -- Теперь Джугашвили и Гитлер расхапают Европу! Грядет великая война!
Англия с Америкой против Гитлера и Джугашвили! Конец непредставим!
Скорее всего долгий, изнурительный пат... После чего возможно новое
нашествие желтой расы...
     Оставляя в стороне пророчества Коли, должен сказать, что в общих чертах
мы знали все, что происходит в стране. Я это говорю к тому, что все еще
бытует мысль, мол, многие ничего не знали. Ничего не знали те, кто не
хотел ничего знать. Нас и объединило именно это желание знать правду.
     Самым близким Коле человеком был Алексей, сын потомственного рабочего.
Среди нас он один упорно занимался иностранными языками. Алексей был
умен, обладал мрачноватой внешностью, таким же юмором и был невероятно
капризен. Дерзил Коле только он и, дерзя, переходил на "вы". Своими
дерзостями и капризами он как бы испытывал истинность привязанности к
нему князя.
     А князь был почему-то привязан к нему особенно. То ли потому, что
именно он и только он предлагал перейти от слов к делу, то есть
расклеивать разоблачающие Сталина листовки, что отвергалось князем как
революционная вздорность, но должно было льстить его просветительскому
честолюбию. То ли в Колиной, все-таки мальчишеской, голове жила идея,
что здоровый представитель народа пришел именно к нему. Так или иначе,
но этот здоровый представитель народа обладал самой причудливой
психикой.
     Бывало, обычную просьбу он излагал, морщась от смущения, краснея и
уставившись в пол. Но таким же образом, смущаясь и краснея, он мог
высказать и необыкновенную дерзость.
     Во время наших самых раскаленных споров он вдруг залезал под стол и
оттуда продолжал излагать свои соображения, что при его не очень
отчетливой дикции создавало дополнительные акустические неудобства.
Князь почему-то с особой серьезностью относился к аргументам,
доносившимся из-под стола.
     Порой, когда Коля, излагая свои мысли или чужие философские идеи,
становился утомительным -- и такое случалось! -- Алексей вдруг
уставится пугачевским взглядом в его сестренку, играющую на полу, и
смотрит, смотрит на нее, пока она этого не заметит и не начнет хныкать.
     -- Алексей, прекрати! -- кричал князь, не глядя и торопясь довести до
конца свою мысль, пока девчонка не разревелась.
     При этом именно Алексей больше всех о ней заботился, баловал, и она
была привязана к нему не меньше брата.
     Иногда он вдруг оскорблялся без всякого видимого повода и, покраснев и
уставившись в пол, говорил:
     -- Если я здесь кому-нибудь в тягость, могу уйти.
     И уходил своей победной походкой. Но тут князь бросался за ним и после
некоторых пререканий возвращал его на веранду. Как я хорошо помню
походку Алексея! Каждым движением, как бы преодолевая некую
зависимость, он провозглашал свою независимость. Но именно потому, что
каждое его движение подчеркивало независимость, в конечном итоге
чувствовалось постоянное присутствие того, от чего он пытался быть
независимым.
     И четвертым в нашей компании был очаровательный хохол Женя. Он был
сыном богатого кубанского крестьянина, в тридцатом году бежавшего от
раскулачивания на Кавказ. Он был красив, мягок, добродушно-насмешлив.
     Женя писал стихи, очень хорошо рисовал и готовился стать художником.
При этом, имея довольно средние отметки по алгебре, он на других
уроках, если не рисовал карикатуры, склонив свою лобастую голову, решал
задачи по высшей математике.
     Он легко все схватывал, но никогда ни во что не углублялся, как бы
боясь чем-нибудь себя закабалить. В наших спорах почти не принимал
участия, даже страдал от них, хотя вдруг иногда выдавал свежие
соображения. Но если на них возражали, он тут же без всякой обиды
замолкал.
     -- Во цу диз лерм? -- недоуменно повторял он, кажется, фразу
Мефистофеля в любом положении, грозящем дисгармонией, раздрызгом,
скандалом.
     У него были очень красивые волосы, но, увы, уже тогда слегка редевшие,
что его сильно беспокоило. Он их подолгу оглядывал в зеркале, висевшем
на веранде, при этом пальцами беззастенчиво довивая и без того вьющиеся
волосы. Наши остроты и насмешки по этому поводу не производили на него
ни малейшего впечатления.
     Внезапно влюбившись, он исчезал, но ненадолго. Снова появлялся, опять
занимался своими локонами, как бы слегка потрепанными в любовной
схватке, и, глядя в зеркало, неизменно мурлыкал себе под нос одну и ту
же песенку:

          Мой добрый старый Джека,
          Родной цыган.
          Что делать человеку?

          Любовь -- обман.
          Пусть звуки старой скрипки
          Напомнят мне,
          Как часто врут улыбки
          При луне.

     Забавная история приключилась с Женей. В нашей школе в параллельном
классе был еще один поэт. Звали его Толя. Рыжий, коренастый коротышка.
Он был ужасно самоуверен, напорист и в своих не очень умелых, но очень
громогласных стихах призывал к мировым классовым битвам. Впрочем, у
него была и лирика со знаменитыми на всю школу строчками:

          О, как мне хочется мясо любимой
          Финским ножом полоснуть!

     Мясо он, конечно, раздобыл у раннего Маяковского, а финский нож -- у
позднего Есенина.
     В школе были поклонники как Толи, так и Жени. На вечерах соперники
пользовались переменным успехом. Толю любили за напор и мощную глотку.
Женю любили за внешнюю красоту и умение высмеивать школьные
происшествия.
     Толя при всей своей напористости был ужасно наивен и считал, что он,
безусловно, первый поэт школы, а Женя добивается дешевого успеха,
поэтизируя сиюминутные проблемы, вместо того чтобы ставить проблемы
века,
     Женя его всерьез вообще не принимал и добродушно высмеивал за неумелые
ухаживания как за Музами, так и за девушками. Между ними часто
обыгрывалась тема: кто первый поэт школы?
     Однажды при мне Женя ему говорит:
     -- Толя, ты первый поэт школы, а я второй...
     Толя с уважением к такого рода самоотверженному признанию кивнул ему
головой.
     Но тут Женя неожиданно добавил:
     -- ...поэт страны.
     Толя сначала онемел от возмущения, а потом, заикаясь, выговорил:
     -- Ты, ты, ничтожество, второй поэт страны?
     -- Да, -- скромно подтвердил Женя, -- я второй поэт страны.
     Толя, хоть и был страшно возмущен, все же не удержался от любопытства
узнать, каким отсчетом он пользуется, давая себе такую наглую
самооценку:
     -- Хорошо! А кто первый поэт страны?
     -- Первого просто нет, -- сказал Женя скромно.
     Толя, готовившийся его высмеять, продемонстрировав всю смехотворность
разницы между первым и вторым поэтом, был сбит с толку и взбесился.
     -- Ты совсем сбрендил, -- закричал он, -- ведь по логике получается,
что раз первого нет, ты и есть первый поэт страны. Где твоя логика,
псих?
     -- Ну хорошо, Толя, -- как бы трезво оценив свои возможности, сказал
Женя, -- я первый поэт школы, а ты второй поэт страны. Идет!
     Тут Толя на несколько мгновений замолк, стараясь уловить в глазах Жени
насмешку, однако, не улавливая ее, замялся и в конце концов предпочел
синицу в руке:
     -- Я первый поэт школы! А насчет страны -- все впереди!
     В другой раз Женя ему как-то сказал:
     -- Кто за один урок напишет стихотворение в три строфы, тот и будет
первым поэтом школы.
     -- Идет! -- крикнул Толя и хлопнул Женю по плечу. Толя был или считал
себя продуктивней Жени.
     -- Только с одним условием, -- добавил Женя.
     -- С каким?
     -- Все рифмы должны быть сверхдидактилические.
     Бедный Толя опять онемел от возмущения. Он явно не имел никакого
представления о сверхдидактилических рифмах.
     -- Формалист проклятый! -- наконец выпалил он, не давая себя провести
такими дурацкими условиями, -- берем любую тему! От Красной площади до
Красной Испании! Кладу тебя на лопатки!
     Бедняга Толя в отличие от Жени совершенно безуспешно ухаживал за
девушками. Угрожающие стихи относительно финского ножа и мяса любимой
тоже не способствовали успеху у девушек. Кармен или другой любительницы
сильных страстей в доступном Толе окружении не находилось.
     Однажды в школьной стенгазете Женя напечатал на Толю такую эпиграмму:

          "Девушки, Толя! -- Музы вскричали и в чащу!
          Толя, блаженный, стоит. Снова в руках пустота".

     Случайно при мне Толя прочел эту эпиграмму и явно не придал ей большого
значения.
     -- Блаженный! -- презрительно фыркнул он, обращаясь ко мне, как к
человеку, хорошо знающему обоих. -- Кто из нас блаженный?! Люди не
видят себя со стороны!
     С этим он ушел. Ничто не предвещало бури, но буря разразилась.
     Толя не обратил внимания на двойной смысл эпиграммы. А потом, когда на
переменах девушки стали толпиться у стенгазеты и, хохоча, повторять ее,
он заклокотал.
     Через одного своего поклонника он вызвал Женю на дуэль -- драку. Бедный
Женя не на шутку растерялся. В отличие от Фальстафа он не был трусом. Я
был с ним в горах, и он, как козел, вскарабкивался на такие скалы, куда
не всякий альпинист решится взойти. Но драка? Это хаос, дисгармония.
Нет, нет, это ему никак не подходило.
     -- О, менш, во цу диз лерм? -- обратился он ко мне, тревожно трогая
волосы, как бы предчувствуя, что они могут пострадать.
     Я пытался уладить дело, но Толя отказался со мной говорить и выставил
для переговоров своего поклонника-секунданта. Я был ему неприятен
сейчас не столько как друг Жени, сколько как человек, знающий, что он
не сразу обиделся на эпиграмму. Тут была своя тонкость.
     Я предложил секунданту принести из спортзала перчатки, песочные часы и
провести бой из трех раундов по три минуты. Секундант пошел
советоваться с оскорбленным поэтом. Мы ждали. Ответ его был суров и
четок: песочные часы -- да. Перчатки -- нет. Бой до третьей крови.
     Мы договорились, что поединок произойдет в пять часов вечера на
волейбольной площадке рядом с детским парком.
     -- Ты же умница, Женя, -- укорял своего друга Алексей, узнав о дуэли,
-- неужели ты будешь драться с этим шибздиком? Плюнь! Он же вообще не
человек.
     -- Меня вынуждают, -- оправдывался Женя, -- ты бы ему это сказал!
     Кстати, в субботу предстоял школьный вечер, где должны были выступить
оба поэта. Толя обещал в случае отказа от дуэли сделать на этом вечере
такое заявление, после которого Жене только и останется перейти в
другую школу.
     Коли, как обычно, на занятиях не было. Когда мы пришли, он сидел на
веранде, читая книгу и покручивая ручку своей скрипучей кофемолки. Он
выслушал нас, не переставая крутить ручку и оглядывая нас своими
разумно-лихорадочными черными глазами. Потом он сказал:
     -- Эпиграмма прекрасная. К сожалению, по этикету, принятому у
французов, она может быть поводом для дуэли. Условие драться до третьей
крови вообще безграмотно. Дерутся или до первой крови, или до смерти
одного из противников. Ты, Витя, мог бы об этом знать как дворянин. Так
что смело отвергайте это условие.
     Кстати, античный мир вообще не знал, что такое дуэль. В те времена
только государство могло отнять честь у человека. Сдается мне, что мы
вернулись в античность, Джугашвили отнял у нас честь. Но, серьезно
говоря, так оно и было. В Афинах Крат, получив по морде, привесил к
месту фингала дощечку с надписью -- "Это сделал Никодромос". Он ходил в
таком виде по городу, и афиняне сочувствовали ему и возмущались
хамством Никодромоса.
     -- А кто такой Крат? -- спросил Алексей.
     -- Циник, -- небрежно кивнул Коля, взглянув на Алексея, и продолжал:
-- Сенека любил говорить...
     -- Если вы, светлейший князь, -- обиделся Алексей, -- встали сегодня
не с той ноги, я могу удалиться.
     С этим он встал, повернулся и пошел своей четкой, независимой походкой.
Коля с трудом покинул античный мир и осознал, что случилось.
     -- Алексей, вернись! -- закричал он и, бросив мельницу, кинулся за
ним.
     -- И вскрикнул внезапно ужаленный князь, -- не удержался Женя,
несмотря на опечаленность предстоящими делами.
     Коля догнал Алексея и, сумев его остановить, стал объяснять, что под
циником он имел в виду не Алексея, а Крата, который был представителем
философской школы циников, или киников, возникшей в Греции после
Пелопоннесской войны.
     -- Что ж, я такой кретин, что не знаю о философах-циниках, -- бормотал
Алексей, возвращаясь вместе с Колей на веранду и голосом показывая, что
другой на его месте и теперь мог бы обидеться, но он уж привык, -- ты
бы так по-человечески и сказал...
     -- Женя, -- мимоходом бросил Коля, -- твоя последняя острота --
настоящая плоскодонка. Возможно, для кубанских плавней она и годится,
но здесь, у нас на Черноморье, плоскодонки не проходят. Потрудись
оснащать свои остроты килем... Так вот, Сенека говаривал: "Оскорбление
не достигает мудреца". Но Толя не Сенека. Оскорбление достигло с
соответствующей быстротой. Придется драться. Я не хочу принимать
участие в этом зрелище черни. Но ты, Витя, будешь секундантом и
отвечаешь мне за голову Жени.
     -- О, менш, -- воскликнул Женя, -- неужели дело может дойти до
головы?
     Я успокоил Женю и стал обучать его простейшим правилам защиты. От
приемов атаки он с негодованием отказался.
     Потом я, Женя и Алексей втроем пошли в спортзал.
     Пока я доставал часы, Алексей и Женя наблюдали за спарринговыми боями.
     -- Лучше бы в перчатках, -- задумчиво вздохнул Женя. Он понял, что в
перчатках почти невозможно ухватиться за волосы противника.
     -- Поздно, -- сказал я, и мы вышли.
     -- Умный человек, а пошел на поводу у этого идиота, -- всю дорогу
попрекал Женю Алексей, при этом сам вышагивая своей отчетливой
походкой, как бы отсекая и отсекая от себя глупую навязчивость
окружающего мира.
     В парке нас уже ждали. Как только я перевернул песочные часы. Толя
рванулся, как рыжий боевой петух. В первую минуту Женя растерялся и
получил несколько ощутимых ударов. Но потом он его отбросил. Боясь, как
бы в схватке не пострадали его волосы, Женя неожиданно правильно
построил бой. Используя преимущество своих длинных рук, он брезгливыми
ударами-толчками отбрасывал Толю, и тот уже никак не мог добраться до
его лица.
     После второго раунда они оба смертельно устали. К счастью, дело не
дошло даже до первой крови. Уже обоим драться ужасно не хотелось, и тут
хитрый хохол придумал выход.
     -- Хочешь, -- сказал он Толе, вытянув ноги, -- они сидели рядом на
траве, -- я на вечере в субботу прочту свою эпиграмму так:

          "Девушки, Женя! -- Музы вскричали и в чащу!
          Женя, блаженный, стоит. Снова в руках пустота".

     -- Конечно, -- завопил наивный Толя, -- тем более это чистая правда!
     -- Тогда целуйтесь, -- сказал я, изо всех сил сдерживая смех.
     -- Зла не держу! По-пролетарски! -- крикнул Толя и, сидя облапив Женю,
поцеловал его. Женя слегка растерялся.
     -- Наш первый в жизни поцелуй, -- сказал он, оправившись от
растерянности и снова насмешничая. Он явно намекал, что первый в жизни
поцелуй Толи пришелся, увы, на Женю.
     -- Опять начинаешь? -- насторожился Толя.
     -- Первый поцелуй поэтов, -- пояснил Женя.
     -- Это другое дело, -- сказал Толя, оглядывая своих поклонников.
     На вечере в субботу вся школа уже знала о том, что предстоит. Когда
высокий, красивый Женя, близоруко щурясь в зал и поминутно трогая
шевелюру, стал читать юмористические стихи и последней прочел
эпиграмму, теперь как бы на самого себя, зал грохнул от хохота. Сейчас
эпиграмма прозвучала как утроенная насмешка.
     -- Нет, Толя! -- с глупой вероломностью выкрикивали некоторые девушки
с места.
     Толя на эти выкрики не обращал внимания. Он сиял от восторга и озирался
на своих поклонников.
     -- Но пасаран! -- кричал он сквозь общий хохот и вздымал сжатый кулак.
-- Я его вынудил!

          ---

     Ко мне Коля относился сдержанней, чем к Алексею и Жене. Мое увлечение
авиацией и спортом он рассматривал как уступку черни.
     -- Энергия мышц не усиливает энергию ума, -- шутил он, -- а
невозможность воспарить духом не заменишь самолетом.
     Меня эти шуточки нисколько не огорчали. Меня огорчало другое. Если
вдруг возникали политические разговоры вне нашей среды, Коля как-то
легко перестраивался под общую пошлость и точно угадывал, на какую
степень пошлости нужно перестроиться именно в этой среде. Ну,
разумеется, для нашего слуха он иронизировал. Но иногда и не
иронизировал. Конечно, отсутствие иронии тоже можно было рассматривать
как утонченную форму иронии, но все же, все же...
     Я сам в себе чувствовал эту давящую иррациональную силу, но что-то во
мне вызывало бешеное сопротивление ей, и иногда оно выплескивалось в
виде слов, которые не принято говорить в малознакомой компании.
     -- Тебя, Карташов, чекисты заметут, -- кричал Коля потом. -- "Мухус --
Магадан" будет твоим первым беспосадочным перелетом! И не будет снимка
в "Правде" -- Джугашвили облапил нового Чкалова! Ты же спишь и видишь
такой снимок!
     Разумеется, ни о чем таком я не мечтал.
     -- А твои улыбочки на уроках истории и литературы? -- бывало,
спрашивал я.
     -- Не ловится! -- кричал он, яростно улыбаясь. -- Улыбочки можно
отнести за счет недостаточной подкованности преподавателя!
     Пророчество Коли, правда, с большим опозданием, но сбылось. Как я
сейчас понимаю, источником всплесков моих откровений была еще и
неосознанная потребность уважать людей. Доверяя людям, я как бы заранее
демонстрировал уважение к их порядочности и призывал держаться уровня
этого уважения. После тюрьмы, хотя и время изменилось, я стал
осторожней. И знаю, что на столько же обеднил себя.
     ...Время от времени к Коле заходил единственный букинист нашего города.
Звали его Иван Матвеевич. Это был хромоногий человек на деревянном
протезе со светлыми глазами и дочерна загорелым лицом от вечного
стояния под открытым небом над желтой, перезрелой нивой своих книг.
Время от времени он приходил к Коле за покупками. Иногда Коля сам,
желая у него приобрести ту или иную книгу, менял ее на свою. Имея в
виду его деревянную ногу и свирепый океанский загар, мы его между собой
называли пиратом Сильвером.
     Однажды мы были свидетелями забавной сцены. Коля хотел приобрести
однотомник Пастернака, включающий почти все его стихи, написанные до
1937 года, и отдавал за него пирату два тома Карлейля. Пират требовал
третий том.
     Забавность их торга заключалась в том, что каждый унижал именно то,
что хотел приобрести. Пират, уважая в Коле равного себе знатока книг,
сам Коля над этим равенством посмеивался, называл его по
имени-отчеству.
     -- Поверьте мне, Николай Михайлович, -- говорил пират, -- цена на
однотомник Пастернака будет неуклонно расти, учитывая, что его больше
не издадут. Это их ошибка. А Карлейль, что ж, Карлейль... Это давно
прошедшие времена, и, если строго говорить, он же, в сущности, не
историк...
     -- То есть как не историк, -- возмущался Коля, -- вас послушать, так,
кроме Покровского, не было историков.
     -- Николай Михайлович, вы же образованный человек, -- говорил пират,
-- вы прекрасно знаете, что Карлейль скорее поэт истории, нежели
историк. Да и во всем городе навряд ли найдутся еще два человека,
которые о нем слыхали... Продать его будет чрезвычайно трудно, разве
что отдыхающим... Но у них каждая копейка на учете...
     -- Ну, конечно, -- выпалил Коля в ответ, -- Мухус только и делает, что
клянется именем Пастернака! А поэтический взгляд на историю и есть
единственно возможный взгляд... Всю правду знает только бог!
     -- Кстати, учтите. -- Пират снизил голос и вопросительно посмотрел
на нас. И хотя он прекрасно знал, кто мы такие, но взгляд его означал:
не изменились ли мы со дня его последней встречи с Колей?
     -- Свои, свои! -- раздраженно пояснил Коля.
     -- Так вот, учтите, -- тихо сказал пират, -- Пастернак ни разу не
воспел Сталина. Это о чем-то говорит?
     Он явно решил сыграть на ненависти Коли к Джугашвили. Но Коля не дал
сыграть на этой струне.
     -- Пока жив тиран, -- безжалостно осадил он пирата, -- никогда не
поздно его воспеть.
     Пират до того огорчился таким ходом дела, что забыл об осторожности.
     -- Николай Михайлович, это несправедливо, -- сказал он крепнущим от
обиды голосом, -- если уж он его в тридцать седьмом году не воспел, нет
никаких оснований подозревать...
     -- Да вы что думаете, я не знаю творчество Пастернака? -- перебил
его Коля. -- У меня почти все его книги есть. Конечно, прямых од он
не писал, но есть одно весьма подозрительное место...
     -- Николай Михайлович, такого места нет!
     -- Иван Матвеевич, не спорьте! Я с этой точки зрения тщательно
профильтровал его творчество. В цикле "Волны" есть одно место, на
котором прямо-таки застрял мой микроскоп.
     -- Нет там такого места, Николай Михайлович!
     -- Иван Матвеевич, почему вы нервничаете? Однотомник у вас в руках. Да
я и наизусть помню это место. Пастернак, говоря о неких условиях
становления человека в Грузии, кстати, мы, живущие здесь, этих условий
как-то не приметили, пишет:

          Чтобы, сложившись средь бескормиц
          И поражений и неволь,
          Он стал образчиком, оформясь,
          Во что-то прочное, как соль.

     -- Ничего себе образчик! Фальшь! Фальшь! Замаскированная лесть!
     -- Николай Михайлович, это придирка!
     -- Это не с моей стороны придирка, -- парировал Коля, -- это с его
стороны притирка!
     Мы рассмеялись неожиданному каламбуру, и пират помрачнел.
     -- Зачем же тогда вы его берете? -- сказал он.
     -- Затем, что он настоящий поэт. А вы из него делаете Христа.
     -- А ваш Карлейль с его высокопарностями...
     Коля в конце концов победил. Он приобрел однотомник Пастернака за два,
а не за три тома Карлейля, как хотел пират.

          ---

     Теперь о главном. Девушку звали Зина. Первым с ней познакомился и
влюбился в нее Женя. Она училась в другой школе. Так как такое с Женей
случалось и раньше, мы посмеивались над ним. Особенно над его рассказом
о том, что он влезает на платан, растущий возле ее дома, и оттуда, с
ветки, заглядывая в ее комнату, делает с нее зарисовки. Насчет
зарисовок мы сильно сомневались, но то, что он влезал на дерево и
оттуда вглядывался в ее комнату, чтобы узнать, кого она на этот раз
пригласила в гости, было похоже на правду. Кстати, и позже его
насмешливый карандаш никогда не делал с нее набросков.
     Потом Женя как-то привел в ее дом Алексея и Колю, и они тоже влюбились.
У меня было меньше времени, я ходил в спортзал и, наверное, потому
попал к ней позже. Так что был промежуток, когда я насмешничал над
такой повальной влюбленностью.
     А потом мы пришли к ней в гости, и я увидел ее. Стройная, резвая
кареглазая девушка с каштановой прядью на лбу встретила нас. На ней был
серый свитер и серая юбка. Протягивая руку для знакомства, она просияла
глазами с каким-то сладящим любопытством, как если бы я был первым
мальчиком, с которым она знакомится впервые в жизни. Нет, сказал я
себе, совсем не обязательно влюбляться, она вполне переносима, даже с
запасом.
     Так началось наше знакомство. Мы гуляли по набережной и по городу, пили
чай у нее в комнате, танцевали, провожали ее в музыкальную школу. И я
как будто ничего не чувствовал. Мне только нравилось очаровательное
свойство ее глаз видеть то, что делается сбоку. Идешь с ней или сидишь
в ее комнате рядом, она с кем-то разговаривает, а ты в то же время
чувствуешь, что ее глазок под мохнатыми ресницами все время видит тебя.
Зачем ему надо видеть тебя -- непонятно, но зачем-то надо. Я никогда
точно не мог вспомнить мгновения перехода в состояние влюбленности.
     Помню лунную ночь, равномерные вздохи прибоя, мы на скамейке, и она нам
гадает. Дошла очередь до меня. Я подсел к ней. Может, уже был влюблен,
потому что было ужасно приятно подсесть к ней. И вдруг впервые в жизни
таинство прикосновения девичьих пальцев к ладони. И другая рука ее
как-то по-хозяйски поворачивает мою ладонь к луне, чтобы яснее
различать на ней линии судьбы. И легкое, странное, летучее
прикосновение тонких пальцев, и взгляд потемневших глаз исподлобья, и
смугло голубеющее в лунном свете лицо, и нежный лоб, я темная прядь у
самого глаза, и слова о моей судьбе, строгая, горькая, родственная
заинтересованность в моей судьбе. Может, тогда? Или позже, когда она у
себя в училище играла "Вальс-фантазию" Глинки? Нет, не знаю. Просто ты
однажды просыпаешься утром и точно знаешь, что влюблен, а когда это
случилось, не знаешь. Вероятно, это случилось ночью, когда ты спал.
     Одним словом, начался золотой кошмар. Дело дошло до того, что однажды
вечером, идя к ней домой, я каким-то образом проскочил ее улицу и в
городе, где каждый переулочек исходил сто раз, запутался. Это было
невероятно. И от самой реальности этого безумия я совсем потерял голову
и блуждал в ужасе, что вот так и не найду ее дома и не увижу ее
сегодня.
     В конце концов мне хватило сообразительности решить, что если я буду
спускаться вниз по улице, то обязательно выйду к морю и тогда
разберусь, что к чему. В страшном возбуждении я добрался до моря, и,
словно могучая стихия сразу оздоровила меня, я мгновенно узнал часть
берега, на которую вышел, и все стало на свои места, все улицы,
глядевшие на меня с выражением враждебной странности, превратились в
старых, милых знакомцев. Это было какое-то наваждение. Черт попутал,
говорят в народе.
     Зина жила в верхней части Мухуса на тихой, обсаженной платанами улочке.
Небольшой травянистый двор, виноградная беседка и двухэтажный
деревянный дом, на верхнем этаже которого ее семья занимала
трехкомнатную квартиру. Часть стены, обращенная к улице, и вся лестница
были оплетены глицинией. Видно было, что хозяин дома, у которого они
снимали квартиру, любовно следит за своим зеленым усадебным островком.
     К этому времени все мои друзья успели признаться ей в любви и все
получили мягкий отказ. Так что дружеские отношения не менялись. Было
похоже, что друзья мои готовы заново пройти программу влюбленности,
снова признаться ей в любви и, как бы сдав переэкзаменовку, перейти в
счастливый класс.
     -- Тоже мне, дворяне из девятнадцатого века, -- ворчал Коля, получив
отказ, -- наш род княжил с пятого...
     И тут же взвился, вспомнив соседа:
     -- Мир еще не знал такого подлеца! Вчера играем с ним в шахматы. Его
король буквально зажат моими фигурами. Но надо мной висит мат в один
ход ладьей. Стоит мне сдвинуть пешку, и этот липовый мат сгинет. Но я
решил: зачем, когда я его сейчас заматую? Я: -- Шах! -- он, подлец,
находит клетку. Я: -- Шах! -- он, подлец, опять находит клетку. И тогда
я, забыв, что надо мной висит, делаю предварительный ход, чтобы
покончить с ним вторым ходом. И тут он тупо ставит мне мат. Ну, я
зеванул! Браво! Браво! Керенский на белом коне! Так этот подлец,
знаете, что мне говорит в утешение: "Все равно у вас было все плохо".
     Это у меня было все плохо?! Я чуть сознание не потерял от возмущения! И
эти люди с таким пониманием реальности правили Россией?! Правда,
недолго! Не триста лет! Даже не триста дней! Джугашвили, где ты? Возьми
его!
     Кстати, чуть не забыл. Однажды Александр Аристархович, заметив, что мы
на веранде играем в шахматы, оставил свои ведра и поднялся к нам. Он
стал с нами играть, и руки у него в самом деле заметно дрожали, хотя
это было вполне терпимо.
     Все мы ему проиграли, и только один Женя, не обращая внимания на его
руки, выиграл. Он играл примерно на нашем уровне, но гораздо меньше нас
проявлял интерес к шахматам. У Александра Аристарховича ему захотелось
выиграть, и он выиграл.
     -- У вас оригинальное шахматное мышление, -- сказал ему Александр
Аристархович, -- вам стоит всерьез заниматься шахматами.
     -- Да, -- согласился Женя и начал дурачиться, -- девушки так и говорят про
меня: "Наш Алехин". -- Вы тренируете команду школьниц? -- спросил
Александр Аристархович.
     -- Тренирую, -- подхватил Женя, -- в моей команде есть и две
студентки. С дебютами у нас все хорошо. Но дальше беда! Они никак не
хотят идти на жертвы.
     -- Умение жертвовать, -- важно заметил Александр Аристархович, -- это
достаточно высокая стадия шахматного мышления... Ничего... Со временем
научатся...
     Видя наши корчи, он что-то почувствовал, но не мог понять что.
     -- Остается надеяться, -- вздохнул Женя, -- но ведь лучшие годы
проходят, Александр Аристархович. Согласитесь, обидно.
     -- Ну, что вы, у вас все впереди, -- засмеялся Александр Аристархович,
продолжая что-то чувствовать. -- Спасибо, ребята, за удовольствие. Я
пойду...
     С этими словами он покинул веранду, всей своей солидно удаляющейся
фигурой как бы говоря: нет, нет, все было прилично.
     ...Однажды во время вечеринки у Зины в комнату вошел ее отец. Кроме
нас, там было еще несколько мальчиков и девушек. Некоторые танцевали.
Отец ее, оказался мужчиной среднего роста, ладным, спортивным, с
быстрыми насмешливыми глазами. Мы о нем знали только то, что он крупный
банковский чиновник.
     -- Рад познакомиться, -- сказал он мне просто, -- я давно знаю вашего
отца.
     Он оглядел комнату дочки. На диване в окружении мальчиков и девушек
сидел Коля и витийствовал. Рядом стоял Алексей. Тогда как раз был у них
период страстного увлечения символистами, которых Коля при полной
поддержке Алексея через полгода проклял. Идея проклятия была такая:
декаданс из искусства, как зараза, перешел в политику и оттуда проник
во дворец в виде гигантского микроба, Распутина. Благодаря всему этому
часть нации потянулась к лжездоровью, понятно кого. Но это потом, а
сейчас сквозь музыку "Рио-Риты" доносился страстный голос Коли:

          Унесем зажженные светы
          В катакомбы, в пустыни, в пещеры...

     Алексей слушал его с выражением горестной сумрачности, всем своим
обликом показывая жертвенную готовность взвалить на свои плечи
увесистые светильники культуры.
     -- Это, конечно, князь, -- быстро определил отец Зины, -- а брюки кто
ему мешает погладить, большевики? Или это знак протеста? А этот мрачный
малый, вероятно, бомбист!
     Он перевел взгляд на танцующих. Женя, конечно, танцевал, но не с Зиной,
а с одной из ее подружек. Танцевал он прекрасно и, время от времени с
улыбкой наклоняясь к своей девушке, что-то ей интимно нашептывал. Потом
он вдруг озирался, близоруко щурясь, находил глазами Зину, бросал на
нее несколько тоскующих взглядов и снова, склонив свою лобастую голову,
начинал что-то нашептывать своей девушке.
     -- А это, видимо, ваш художник, -- кивнул отец Зины на Женю, -- хорошо
танцует... Хорош... Хорош... Так, так... Понятно... И о хлебе насущном
не забывает, и о дальней цели помнит,
     Я расхохотался, до того точно он схватил облик Жени Услышав мой хохот,
Зина бросила своего мальчика и подбежала к нам.
     -- Что папа сказал? Что? -- пристала она ко мне, переводя свой сияющий
взгляд с меня на отца. Я ей передал слова отца, и она, закинув голову и
блестя зубами, стала смеяться всем лицом, всем телом, как смеялась
только она. От смеха не в силах вымолвить ни слова, она кивками головы
подтверждала тонкость наблюдений отца и, продолжая смеяться,
повернулась к танцующему Жене. Женя, услышав взрыв ее хохота и видя,
что она смотрит в его сторону, придал своим танцевальным движениям
оттенок усталого, вынужденного автоматизма и издали болезненно ей
улыбнулся, как бы говоря: радуюсь твоему смеху, превозмогая собственные
страдания. Это его новое выражение лица вызвало новый взрыв смеха, тут
Женя, почувствовав какую-то опасность, перестал улыбаться и,
подтанцевав к нам, спросил у меня:
     -- О, менш, во цу диз лерм?
     -- Ой, папа, -- сказала она наконец, вздохнув и слегка прикрывая
ладонью губы отца, в том смысле, чтобы он все-таки не слишком далеко
заходил в своей критике и не обижал Женю.
     Кстати, чуть не забыл Женя читал нам стихи, посвященные Зине. Вообще,
перед тем как читать новые стихи, он имел привычку говорить одну и ту
же фразу:
     -- Похвалу принимаю в любом виде. Критику -- только умную.
     Стихи, посвященные Зине, казались мне прекрасными. Когда он их читал,
меня охватывало пьянящее ощущение одновременно восторга и ревности.
Удивительно было то, что к живому Жене с его ухаживаниями я не
чувствовал ревности, а к стихам чувствовал. В стихах казалось, что он
глубже ее понимает и потому достойней ее. Это было так странно
совмещать с его насмешливым обликом. И все-таки восхищение всегда
побеждало ревность. Я от души восторгался его стихами. Мне и сейчас
думается, что для шестнадцатилетнего мальчика он писал просто хорошо.

          И тоску никуда не затискаю,
          Всюду, всюду глаза с поволокою.
          Никогда она не была близкою,
          А теперь стала вовсе далекою.

     А сейчас снова об отце Зины. В другой раз, войдя в комнату дочери и
увидев у меня в руке томик Зощенко, он взял его у меня, листанул
оглавление и, возвращая, сказал:
     -- Ваш знаменитый Зощенко...
     -- А вам не нравится? -- спросил я.
     -- Конечно, юмористика, -- сказал он и вдруг добавил: -- Когда нация в
бесчестии, у нее два пути: или учиться чести на высоких примерах, или
утешаться, читая Зощенко... Но не будем заниматься политикой, лучше
пойдемте в кухню лепить пельмени. У нас сегодня будут настоящие
сибирские пельмени.
     Он потащил нас на кухню лепить пельмени, с большим юмором, знаками
давая нам понять, чтобы мы не тревожили Колю. Юмор заключался в том,
что он свои гигиенические соображения выдавал за уважительный трепет
перед учеными разговорами. Коля в это время, сидя на диване,
проповедовал девушкам своего любимого Гаутаму Будду, учение которого
прямо-таки отскакивало от юных девушек, а Коля вдыхал аромат пыльцы,
сбитой этими отскоками. Милые лица девушек словно говорили: "Ты нам
немножко Будды, а мы тебе немножко пыльцы".
     -- Банкир с головой, -- признал Коля, когда я ему на следующий день
передал отзыв о Зощенко, -- но он слишком рационалистичен... Зощенко --
это прорыв, эксперимент. Первая в мировой практике попытка создать
серьезную литературу вне этического пафоса.
     -- А разве это возможно? -- с такой личной обидой спросил Алексей, что
в воздухе замаячил очередной уход с веранды.
     -- Иногда надо делать невозможное, -- с неожиданным раздражением
сказал Коля и стал проповедовать необходимость героического освоения
тупиковых путей. Если б мы знали, что будет!

          ---

     Она, конечно, не могла не понимать, что я безумно влюблен. Иногда она
оказывала мне знаки внимания, а порой, словно устав от моего
назойливого присутствия, целыми вечерами не смотрела в мою сторону.
Когда мы покидали ее дом, на меня вдруг находила такая тоска, что она
это замечала, хотя я, конечно, старался скрывать от нее всякое внешнее
проявление моего чувства.
     -- Выше голову, Карташов! -- вдруг говорила она, проводив нас до
крыльца, и, мгновенно трепанув меня по волосам, вбегала в дом.
     Порой я сам целыми вечерами, собрав всю свою волю, не смотрел на нее,
пытаясь увлечь разговором какую-нибудь из ее подружек. И вдруг она
подходила к нам и тихо усаживалась рядом. Иногда я ловил на себе ее
долгий, задумчивый взгляд. Взгляд этот был приятен пристальностью к
чему-то во мне и тревожил, как если бы она убедилась, что не нашла во
мне того, что пыталась разглядеть. Я не мог ничего понять.
     Однажды, когда мы гуляли по городу и подошли к маленькой корявой сосне,
росшей на краю тротуара, я как-то автоматически обошел дерево, и оно
нас на мгновение разделило. Зина вдруг побледнела и сказала: "Это к
разлуке... "
     Тогда я подивился силе ее капризного суеверия. Я не понимал, какая
страстная натура живет в этой резвой, веселой девушке!
     Разумеется, мы хотели ее видеть гораздо чаще, чем это было возможно. Я
помню долгие зимние вечера, когда мы бесконечно ходили по городу, до
оскомины во рту пережевывая наши проклятые вопросы, одновременно мечтая
встретить ее где-нибудь с подругами и чувствуя беспрерывно
подсасывающую душу тоску по ней.
     И сила этой тоски и отчаяния порой была такая, что, мысленно воображая
Зину, хотелось схватить ее за эту каштановую прядь, падающую на лоб, и
проволочить по городу, пока она не оторвется. Или, схватив обеими
руками, до отказа раздернуть в обе стороны ее длинное коричневое кашне,
лихо повязанное поверх воротника пальто, или в крайнем случае взять и
вдавить в лицо этот аккуратненький, не по чину самостоятельный носик!
Обезобразить ее, чтобы не мучила!
     И как забывалось это мучение, как все расцветало, брызгалось свежестью
жизни, если она вдруг появлялась с подружками из-за угла! Каким
ветерком обвевало душу, раздувая в ней веселые угольки надежды, как
глупо расползалось лицо в благодарной улыбке и как стыдно было на
глазах у ее переглядывающихся подружек становиться столь бессовестно
счастливым!
     Но так бывало редко. Чаще всего мы ее нигде не встречали. И тогда,
перед тем как разойтись по домам, мы подходили к фотоателье на
набережной, где в витрине вместе с другими фотографиями был выставлен
ее снимок.
     Мы подолгу любовались ее лицом, таинственно оживающим в неровном свете
фонаря, полуприкрытого раскачивающейся веткой эвкалипта. А с моря
налетали холодные, сырые, соленые порывы пронизывающего ветра, и веера
пальм, росших на тротуаре, издавали сухой, бронхиальный скрежет, и была
юность, влюбленность, государственное сиротство и слегка согбенная под
этим вера в свою обреченную правоту! Фотографию эту обнаружил, конечно,
Женя.
     Вся семья у нее была музыкальная. В ту зиму ее отец и мать играли в
любительской постановке оперы "Евгений Онегин". Репетиции почему-то
проводились в клубе Моряков, и Зина нас туда время от времени водила.
Отец играл Онегина, а мать играла Татьяну.
     Бедные кулисы, бедная сцена с глупой трибункой в углу, жалкие костюмы,
но музыка Чайковского, и она рядом в сером свитере и серой юбке. Вечно
меняющая позу, покашливающая в коричневое кашне, в клубе было
прохладно, отбрасывающая его край, покусывающая губы от волнения,
одновременно все время видящая меня рядом своим непостижимым карим
глазком, встряхивающая головой и отбрасывающая прядь со лба, в ужасе
закрывающая уши, если на сцене сфальшивили, кричащая туда или, если ее
не понимали, вскакивающая и бегущая с развевающимися концами длинного
кашне, вылетающая на сцену, свет которой почему-то с особой жадностью
озарял и ловил ее быстрые, цветущие ноги! Движения, движения, движения
и моя влюбленность, с пугливой цепкостью следящая за ними!
     От ее близости, от самого ее запаха, от музыки Чайковского, от
изображения нашей потерянной пушкинской родины в голове все
перепутывалось и, перепутываясь, оживало странной явью. Оттого, что
Онегина и Татьяну играли ее родители, уже стареющие, нежно любящие друг
друга муж и жена, казалось, что и Онегин с Татьяной были счастливы в
настоящей жизни, а просто так, по таинственной воле поэта, сыгран
теневой вариант их судьбы, и сам Пушкин не убит, и с ними наша прежняя
родина, а все, что с ней случилось, это только сон, только теневой
вариант судьбы, который мог бы случиться, но, к счастью, не случился, и
милый чудаковатый мсье Трике -- это Париж, влюбленный в неповторимую
поэтичность Татьяны-России. Как это было давно, но это же было!
     Зина думала обо всем примерно так же, как и мы, но терпеть не могла
политические наши разговоры.
     -- Как можно все время об одном и том же, -- встряхивала она головой и
предлагала пойти в кино, выпить лимонад Логидзе, нагрянуть к одной из
подруг или даже испечь пирог, если мы после долгой прогулки соглашались
подождать.
     -- Мой папа говорит, -- любила она повторять в таких случаях, -- что
мы, русские, сначала разучились жить, а потом научились жить химерами.
     Бывая у подруг Зины, детей простых советских служащих, мы заметили, что
все они гораздо избалованней ее, просто неумехи, и их матери дома все
за них делают.
     Мы обсудили между собой этот вопрос, и Коля ехидно заметил:
     -- Все обстоит просто. Бывшие кухарки, потеряв своих барынь, стали
кухарками своих детей. А бывшие барыни, потеряв кухарок, сделали
кухарками своих дочек.
     Иногда мы всей гурьбой заходили к Коле поболтать и выпить кофе
по-турецки. Однажды мы там застали старушку-кибениматограф. Зина ей
явно понравилась. Узнав, чья она дочь, старушка-кибениматограф,
хитренько взглянув на шмыгнувшего в комнату Колю, быстро прошептала ей:
     -- Выходи за Колечку замуж. В будущем. Ничего, что он князь. Сейчас,
милочка, это не имеет большого значения.
     Мы захохотали достаточно нервным смехом.
     -- Чем я заслужила такую честь? -- смеясь спросила Зина.
     -- Заслужила, -- избавляя ее от комплексов, уверенно кивнула старушка
и быстро приложила палец к губам, потому что в дверях появился Коля.
     Весной, когда все расцвело, комната Коли как бы стала еще более
затхлой, и Зина не выдержала.
     -- Мальчики, -- сказала она, -- дальше терпеть нельзя! Это не дом, а
притон бродяги!
     Она сорвала с вешалки старый халат Колиной мамы, почти дважды
завернулась в него и крепко перепоясалась. Со времени смерти мамы Коли,
а с тех пор прошло четыре года, полы в комнате, конечно, никто не мыл.
Усохший дворец буфета был покрыт таким слоем пыли, что хранил на своей
огромной поверхности все рисунки, нанесенные на него пальчиком его
сестренки. Вглядевшись в эти рисунки, можно было проследить за
развитием ее воображения от наскальных примитивов до первых школьных
сюжетов.
     Коля был не на шутку взбешен этим, как он сказал, чекистским
вторжением. Но Зина в ответ только смеялась. В знак протеста Коля
уселся на веранде с книгой и ни разу не взглянул в нашу сторону.
     С очаровательным вкрадчивым коварством Зина подошла к горе книг,
достававшей ей до плеча, и толкнула ее руками, как бы разыгрывая сцену
из неведомой пьесы "Молодость и мудрость". Вершина рухнула, и вулкан
осел, выбросив в потолок вялое облако истлевшей мудрости.
     Зина громко чихнула и, расхохотаршись, взялась за тряпку. Книги,
сохранившие обложки, тщательно протирались и водружались на кровать.
Книги же, лишенные обложки, не только не удостаивались быть протертыми
тряпкой, но сами встряхивались, как тряпочки, и укладывались на
кровать. Три из них, наиболее ветхие, не выдержав такой физкультуры,
частично лишились своих потрохов, а она, поощряемая нашим хохотом,
возвращала им внутренние органы, не слишком заботясь об их естественном
расположении. С выражением на лице: "Сами разберутся, если живы!" --
она поспешно вкладывала в них вывалившиеся страницы, отправляла на
кровать и бралась за новые. Коля, конечно, этого не видел.
     Колина половая тряпка, найденная после долгих поисков под топчаном на
веранде и с большой осторожностью отодранная от пола, совершенно не
гнулась и была похожа на обломок глиняной стены со следами клинописи,
не поддающейся расшифровке. Пытаясь вернуть ее к жизни и придать ей
если не первоначальную, то хотя бы какую-нибудь эластичность, мы
положили ее под колонку и пустили воду, рискуя не только смыть следы
клинописи, но и вообще растворить в воде ее новую субстанцию.
     Заняв половые тряпки у соседей, мы принялись отмывать полы. Когда я
первый раз с ведром, наполненным грязной водой, подходил к помойной
яме, я увидел дочь Александра Аристарховича. Шагах в десяти от меня,
спиной ко мне, она стояла, прислонившись к шелковице, и всхлипывала.
Появление Зины в доме у Коли да еще эта хозяйственная суета, а главное,
что она облачилась в халат его матери, явно надломили ее.
     Возвратившись в дом, я рассказал Коле об увиденном. Коля отбросил книгу
и взвился, устремляя ярость по поводу нашего вторжения на свой
Карфаген.
     -- Этот невежда, -- закричал он, -- злится на меня за то, что я
избавляю его дочь от невежества! Я дал его дочери почитать книгу Гусева
"Нравственный идеал буддизма". Этот кретин вернул книгу и стал
объясняться. Сегодня я над ним издевался как никогда! "Коля, -- сказал
он, -- зачем вы забиваете голову моей дочке реакционными вероучениями?
Она же будущий педагог!" "Помилуйте, -- говорю, -- Александр
Аристархович, по этому вероучению уже две с половиной тысячи лет живет
треть человечества! Вам же, конечно, известно, что Гаутама Будда, кроме
того что был великим философом, лечил больных и защищал угнетенных
примерно за две тысячи четыреста лет до Маркса? Ведь вы же не станете
отрицать признанное всеми историками, что правление первого буддийского
царя Асоки было самым гуманным, разумеется, для того времени, а не для
нашего?!"
     Он надулся и сказал: "Это реакционное вероучение облегчило английскому
империализму захват Индии".
     Такого перехода я даже от него не ожидал. Ну, тут я ему выдал.
     -- Да, -- говорю, -- Александр Аристархович, относительно того, что
буддизм зародился в Индии, вы попали в точку. Но и точка, согласитесь,
достаточно крупная. А в остальном вы не правы. К сожалению, Александр
Аристархович, вам никогда не стать Буддой! Буддой, Александр
Аристархович, вам не стать! -- Он, конечно, не знает, что Будда
означает -- просвещенный. Не знает! Не знает!
     -- А я, Коля, и не претендую, -- говорит он, -- это мне странно даже
слышать. Я только прошу насчет дочки...
     -- Нет, -- говорю, -- Александр Аристархович, Буддой вам никогда не
стать!
     Он ушел, видимо, решив, что я рехнулся, и наказал дочь. Вот она и
плачет.
     Пока Коля рассказывал, мы, переглядываясь, хохотали. Смех наш был
следствием юмора, рикошетирующего от его рассказа к уборке его
библиотеки. Дело в том, что одной из трех книг, не выдержавших Зининых
встряхиваний, и была книга "Нравственный идеал буддизма". Хотя бедному
проповеднику были полностью возвращены внутренние органы учения, однако
явно не в первоначальном порядке. Так что, попадись Александру
Аристарховичу эта книга после нашей уборки, он уже с полным основанием
мог бы обвинить учение Будды в некоторой логической путанице.
     Дополнительным источником юмора к рассказу Коли служило его собственное
восприятие нашего смеха: то ли он стал намного остроумней, то ли мы,
поумнев от соприкосновения с его книгами, лучше стали понимать его? Он
так до конца и не решил, время от времени тревожно поглядывая на свою
сестричку, которая слегка опьянела от всей нашей суматохи и каждый раз
хохотала вместе с нами.
     Наконец, отсмеявшись, мы взялись за половые тряпки. Пол, надо было еще
до него добраться, наконец выскребли и вымыли. Под слоем многолетней
грязи, как на раскопках, обнаружили великолепный паркет. Мебель была
протерта, стены очищены от рыболовецких сетей паутины вместе с усохшими
трупиками уловов, а книги стопками уложены возле книжных шкафов.
     Незадолго до конца уборки Женя куда-то исчез и через полчаса вернулся с
бутылкой вина и стал осторожно, как бокалы, выкладывать из карманов
электрические лампочки. Издевательски бормоча: "Принесем зажженные
светы в катакомбы, в пустыни, в пещеры", он вывинтил на веранде и в
комнате тусклые, замызганные лампочки и ввинтил сияющие, многосвечовые.
Нас всегда удручали Колины лампочки, но мы как-то примирились с этим,
чувствуя, что, если по этому пути идти, слишком многое придется
преодолевать.
     Мы весело распили бутылку вина. Коля, как всегда стоя, провозгласил
первый тост за здоровье ее величества королевы Англии, подданные
которой с полным правом утверждают, что их дом -- это их крепость,
поскольку к англичанину никто не может ворваться и под видом
генеральной уборки устроить у него в доме повальный обыск.
     Тут Женя в связи с тостом Коли вспомнил, что он, возвращаясь после
покупки вина, подошел к колонке и полюбопытствовал о судьбе Колиной
половой тряпки. По его уверению, она уже вяло пошевеливается под струей
воды, хотя и уменьшилась до размеров мужского платка.
     Он напомнил, что у Коли с носовыми платками всегда обстояло, мягко
выражаясь, туговато, и предложил ему скорее вытащить ее из-под струи, а
то за ночь она там полностью растворится или, что тоже не исключено, ее
просто сопрут.
     Тут вставился Коля, уже готовивший кофе над керосинкой, особенно
радостно коптившей под обновленной верандой. Он давал голову на
отсечение, что если кто и похитит его таинственное сокровище, то только
не Александр Аристархович. Если, придя на утренний водопой, он
обнаружит ее под колонкой и со свойственной ему проницательностью
примет ее, к этому времени соответственно уменьшившуюся и даже
побледневшую, за большой лепесток магнолиевого цветка, слетевшего с
дерева, он может только взять се в руки, понюхать, удивиться ее запаху,
обрадоваться, что удивление его по поводу странности ее запаха в еще
спящем доме никто не заметил, и, решив, что на данном этапе цветам
магнолии дано указание именно так пахнуть, положит ее на место.
     Закончив свой монолог, Коля разлил нам кофе по чашечкам и, как всегда,
поставил свою турку прямо на стол, уже неоднократно, как старый
каторжник, клейменный ее раскаленным днищем. По этому поводу Женя
сказал, что если уж Коля дал буддийский обет никогда в жизни не
пользоваться носовыми платками и если половая тряпка, уменьшившись до
размеров носового платка, сохранила при этом свое великолепное свойство
в сухом виде каменеть, то ее с завтрашнего дня можно использовать как
подставку для Колиной турки. Его коптящая керосинка, заметил он, может
быть использована для окончательного обжига уже окаменевшей тряпки. На
этом импровизации на данную тему, вдохновляемые смехом Зины, были как
будто исчерпаны.
     Напившись кофе, Коля окончательно примирился с нами в духе буддизма и
уже в собственном духе прочел нам лекцию о жизни и учении своего
любимого Гаутамы.
     Наши отношения с Зиной, мучительные своей неопределенностью, в ту
памятную на всю жизнь весну вдруг изумительно прояснились. Сейчас,
когда я думаю о лучших минутах моей жизни, я вспоминаю не сладость
первых поцелуев, а ее, когда она, быстро стуча каблучками, отбрасывая
скользящей по перилам рукой фиолетовые кисти глициний, вихрем свежести
слетала ко мне со второго этажа своего деревянного дома. Или позже, уже
осенью, как бы со стороны, вижу нас обоих, притихших и взявшись за руки
идущих по чистой улочке, усеянной листьями платана, шуршащими под
ногами.
     ... -- Я поняла, что это навсегда, понимаешь, навсегда, и потому
испугалась, -- говорила она в наш первый вечер вдвоем. А потом сама
поцеловала меня и добавила: -- Ты папе тоже понравился ..
     Я ничего не говорил друзьям, но все было ясно и так. Милый Женя
продолжал улыбаться своей лукавой улыбкой и по привычке трогал свои
драгоценные кудри, словно, убедившись, что они на месте, убеждался сам,
что мои успехи временны.
     Алексей важно отвел меня к подножию магнолии и, покраснев и опустив
голову, приказал:
     -- Дай клятву любить ее всю жизнь,
     Я дал.
     А Коля, конечно, был верен себе, хотя долго делал вид, что ничего не
замечает.
     -- Авиация, спорт, женщина -- полный совдеповский джентльменский
набор, -- сказал он с улыбочкой и с особенным бешенством накинулся на
своего квартиранта.
     В те времена, не знаю, помнишь ли ты, в дни советских праздников флаги
вывешивались не только на фасадах правительственных зданий, но и
частных домов.
     -- Он совсем спятил! -- закричал Коля. -- Он за три дня до
Октябрьского переворота вывесил флаг! Кретин, не понимает, что такой
наглый подхалимаж навлекает подозрение Чека! И на меня навлекает! Он же
мой квартирант! Я ему говорю: -- Что это вы, Александр Аристархович,
так смело передвинули наш всенародный праздник? А ведь вождь учит, что
историю нельзя ни ухудшать, ни улучшать. Любопытствую, что означает
ваша поспешность? Улучшение истории или ее ухудшение? -- я его загнал в
ловушку! Ведь они считают, что Ленин мистически точно предугадал день!
Любой ответ звучит двусмысленно! Он смутился, ужасно смутился!
     -- Я, -- говорит, -- Коля, еду в школу. Боюсь, что жена забудет.
     -- Так и забудет! Держи карман шире!
     ...Конечно, мы с Зиной любили говорить о будущем. Уже было твердо
решено вместе ехать в Одессу -- я в летное училище, она в мединститут.
Мы целовались до умопомрачения, но все еще последнюю черту не
переходили.
     И вот после выпускных экзаменов мы идем на день рождения к ее подруге.
У нас впереди вся ночь! Такого никогда не бывало! И мы знаем, что это
будет наша ночь!
     Подруга ее жила возле греческой церкви, совсем недалеко от Коли. Туда
явилась вся наша компания, и было множество полузнакомых друзей ее
подруги.
     Столы. Салаты. Вина. Музыка. Смех. И рядом она в моем любимом платье, и
ее горящее лицо, и видящий, обжигающий сбоку глазок, и отважная шея, и
ледяная ладонь, почти беспрерывно ловящая мою руку под столом и
сжимающая ее, и ощущение какой-то тревоги, переизбытка напряжения,
грозящего непонятным взрывом.
     После ужина начались танцы. Ее много раз приглашали, но она так и не
встала с места. Особенно упорствовал один мальчик. Он даже разозлился,
но потом отстал.
     Слегка шаржируя, Женя начал набрасывать быстрым карандашом портреты
мальчиков и девушек. И только один мальчик у него никак не получался
похожим. Он несколько раз брался его рисовать, но рисунок не удавался.
Возможно, сказалось, что Женя к этому времени слегка подпил.
     И тут вдруг Коля сострил:
     -- Одно из двух: или у художника нет таланта, или у модели нет лица.
     Все расхохотались. Смеялся и мальчик, чей портрет никак не получался.
Видимо, он был уверен, что виновато не его лицо, а рука художника. Женя
просто покатывался от хохота, настолько смешным казалось ему
предположение, что у него нет таланта. Видя, что оба, и художник, и
модель, смеются, остальные начали находить в этом новый источник юмора
и долго смеялись.
     Смех уже начал угасать, как вдруг Алексей плеснул топливо в этот
догорающий огонь. Краснея и опуская голову, он сказал:
     -- Возможен еще один вариант: и у художника нет таланта, и у модели
нет лица!
     Все грохнули, а Женя от смеха даже свалился со стула. Но мальчик, чей
портрет не получался, вдруг страшно разобиделся, стал кричать,
пробираться к выходу, отмахиваясь от тех, кто пытался его удержать. Но
тут целая гроздь кричащих девушек в него вцепилась, и он позволил себя
остановить.
     Все успокоились и сели к столу. Я было подумал, что вот этой вспышкой и
разрешилось то перенапряжение, которое я чувствовал. Но лицо Зины все
так же пылало, ее карий глаз под мохнатыми ресницами все так же обжигал
меня сбоку, и ладонь, сжимавшая мою руку под столом, была все такой же
ледяной.
     Ни с того ни с сего разговор зашел о киножурнале с докладом Сталина.
Некоторые стали умильно упоминать якобы неожиданные сталинские слова и
телодвижения: вдруг взял да и оглянулся на президиум (никто бы не
подумал!), пошутил, улыбнулся, сам себе налил боржом, нет, сначала
налил боржом, а потом выпил и пошутил, и все такое прочее, может,
обдуманно рассчитанное им самим для оживления его тухлых слов.
     И вдруг громкий голос Зины:
     -- А мой папа говорит: -- Беглый каторжник управляет страной!
     Сквозняк ужаса пробежал по комнате и разом сдунул все голоса. На
некоторых лицах мелькнула тень отдаленного любопытства -- разве так уже
можно говорить?! -- и тут же улетучилась. Тишина длилась пять-шесть
невыносимых секунд, и было ясно, что каждый боится что-нибудь сказать,
потому что первый, сказавший что-либо после сказанного, будет
обязательно привязан к сказанному. И тут раздался спокойный голос Коли:
     -- Конечно, вождь семь раз бежал с царской каторги. Об этом
неоднократно писалось в его биографиях. Жаль, что еще нет кинофильма о
его героических побегах с каторги.
     А лицо Зины еще несколько секунд пылало, словно она хотела сказать: --
Нет, мой папа имел в виду совсем другой смысл! -- а потом ее лицо
погасло, она опустила голову, ее ледяная ладонь, сжимавшая мою руку,
разжалась, и я сам схватил ее ладонь и сжал изо всех сил.
     Компания, оцепеневшая было на минуту, словно облегченно вздохнув,
лихорадочно зашумела. С какой грозной разницей звучит одно и то же
понятие! Одно дело: вождь бежал с каторги! Другое дело: беглый
каторжник управляет страной!
     Начались танцы. Зина в передней нашла свою сумочку, я схватил плащ, и
мы выскочили на улицу. На ходу, целуя ее, я упрекнул:
     -- Ты что, спятила? Разве так можно?
     -- А ты? А ты? -- отвечала она, прижимаясь ко мне горящей щекой и сияя
в полутьме глазами, -- Ах, ничего! Князь меня спас!
     За два квартала от дома ее подруги был тот самый парк, где когда-то
Женя дрался со своим соперником. Мы быстро шли туда. Пройдя ближнюю
часть парка, оборудованную для детских игр, мы углубились в него и
уселись на скамейке под могучей секвойей. Впереди была целая ночь. Мы
обнялись, и началось долгое истязающее блаженство, иногда прерываемое
признаниями и разговорами о будущем. Кстати, тут я ей рассказал о дуэли
Жени с Толей. Как она хохотала, как в темноте блестели ее зубы!
     Где-то далеко от нас сидела какая-то компания. Оттуда время от времени
доносились голоса. Я понимал, что это скорее всего хулиганы. Они меня
не тревожили, но все-таки останавливали от последней смелости. Уйдут же
они когда-нибудь, думал я.
     -- Сумка! -- вдруг вскрикнула Зина, и я увидел тень человека,
мотнувшуюся от нашей скамейки.
     Я вскочил и тупо побежал за ним. Он мгновенно растворился в темноте, а
я, пробежав метров тридцать, споткнулся о какой-то корень и растянулся
на мокрой земле. Ночь была пасмурной, и иногда накрапывало.
     Когда я вскочил, было уже совсем непонятно, куда бежать, да и тревожный
голос Зины вернул меня к ней.
     -- Ой, хорошо, что ты пришел, -- сказала она, прижимаясь ко мне, --
бог с ней, с сумкой, там ничего не лежало... Я закричала от страха!
     Человек этот скорее всего был из той компании и, услышав наши голоса,
решил поживиться. Уже к скамейке он явно подполз, потому что когда я
его заметил в темноте, фигура его разгибалась. Было неприятно думать,
что кто-то к нам подползал, пока мы целовались.
     -- Пошли отсюда, -- сказал я.
     Парк упирался в поросший сосняком холм, и я знал, что на ровной вершине
этого холма, где растет мимозовая рощица, мы найдем укромное место. Я
взял ее за руку, и она покорно пошла со мной. Мы стали подыматься по
крутому холму, покрытому опавшей хвоей.
     В темноте подыматься было трудно, ноги соскальзывали с нахвоенного
склона, но меня вдохновляло то, что нас ждет впереди, и она героически
и безропотно следовала за мной. Иногда она останавливалась, чтобы
вытряхнуть хвою из туфель, и пока она в полной темноте, сливаясь с этой
темнотой, в которой, как в воде, слегка изгибаясь, бледнели ее голые
руки, стояла на одной ноге, держась за меня, и вытряхивала из туфель
хвоинки, я осторожно целовал ее в затылок опущенной головы.
     На самых крутых местах я выискивал какие-нибудь кусты и подтягивался на
них, а потом протягивал ей руку и вытягивал ее к себе, на себя, и мы,
разогнувшись на крошечной площадке и задыхаясь от крутизны подъема,
яростно целовались, и я вдыхал смешанный с запахом хвои запах ее
расцветающего и расцветающего в теплой темноте тела и пальцами,
горящими и натертыми наждачной хвоей и колкими кустами, особенно чутко
ощущал в объятиях чудо ее прогибающегося ребрами любящего тела.
     Чувственный порыв освежал наши физические силы, и мы снова пускались в
путь. Задумчиво шелестя на вершинах сосен, время от времени накрапывал
дождь, но до их подножия он почти не доходил.
     Вдруг мне показалось, что я слышу какой-то вкрадчивый посвист. Я
прислушался. Он снова повторился где-то слева. Потом справа. Это был
тихий пересвист по крайней мере двух человек.
     Я ей ничего не сказал, чтобы не волновать ее. Мне было неприятно, что
какие-то люди параллельно с нами, по обе стороны от нас, пробираются на
холм. Я слышал о мерзавцах, которые охотятся в таких местах за
уединившимися парочками, но юность, влюбленность, беспечность победили
мою тревогу, и я решил, что, может быть, эти люди к нам никакого
отношения не имеют. Этот еле уловимый посвист еще несколько раз
повторялся, но Зина его не слышала или принимала за какие-то звуки
летней ночи.
     Мы выбрались на холм. После сумрачного склона здесь сразу стало
светлей. Дождь перестал накрапывать. Темнела трава, и на лужайке были
разбросаны голубоватые на фоне травы легкие кусты мимозы.
     Я огляделся и возле одного из кустов, место это показалось мне особенно
уютным, расстелил на мокрой траве свой плащ. Я осторожно опустил ее и
уже сам хотел сесть, но что-то заставило меня выпрямиться.
     -- Ты что? -- шепнула она, глядя на меня снизу вверх темными,
непонимающими и в то же время навсегда доверяющими глазами. Еще
девушка, но уже как истинная женщина, она не понимала, почему я покидаю
с таким трудом добытое гнездо, и одновременно в голосе ее была та
изумительная покорность развитой женской души, которая и порождает в
мужчине настоящую ответственность. Это, конечно, я сейчас все осознаю,
вспоминая ее облик.
     -- Подожди, -- шепнул я ей и, оглядевшись, подошел к большому кусту
мимозы, росшему в десяти метрах от нас. Только я сделал шаг за куст,
как вдруг увидел перед собой на расстоянии вытянутой руки лицо хама.
Вся большая фигура его, наклоненная вперед, и широкое лицо с мокрыми,
прилипшими ко лбу волосами выражали подлый, пещерный азарт любопытства.
Я замер, и мы секунд десять, не отрываясь, смотрели друг на друга.
Наконец, скот не выдержал и, молча повернувшись, бесшумно исчез за
другими кустами. Видимо, когда я столкнулся с ним, он только собирался
выглянуть из-за мимозы и потому не заметил моего приближения.
     Я вернулся к Зине. Ясно было, что нам оставаться здесь нельзя.
Вспоминая, удивляюсь, но почему-то большого страха не было. Если б я
один в таком месте столкнулся с ним, наверное, было бы гораздо
страшней. Но тут и взволнованность, и готовность защищать то, что мне
дороже всего в мире, и оскорбленность, что за нами следят какие-то
мерзавцы, с какими-то темными целями, видимо, ослабляли страх.
     -- Смотри, что я нашла? -- шепнула она мне, что-то протягивая.
     Я наклонился. Две темные земляничины на стебельках торчали над ее
сжатыми пальцами.
     -- Как мы удачно выбрали место, -- сказала она, -- это самые
последние в сезоне. Одну тебе, другую мне. Почему ты не садишься?
     Я отправил свою землянику в рот и спокойно сказал:
     -- Нам лучше уйти отсюда...
     -- Почему, -- спросила она и, ухватив губами землянику, оторвала
стебелек, -- разве что-нибудь случилось?
     -- Лучше уйти, -- сказал я и подошел к кусту мимозы. Я наклонился и,
чувствуя лицом ласково лижущуюся мокрую зелень, выломал достаточно
крепкую ветку, стараясь при этом как можно громче хрустнуть ею.
     -- Зачем тебе это? -- спросила она с некоторым беспокойством.
     -- Пригодится, -- сказал я громко и стал очищать палку от мелких
веточек.
     Она покорно встала, я надел плащ, и мы пошли назад. Сейчас в ее
покорности была и усталость, и я подумал, что замучил ее, бедную, за
эту ночь. Все же я об этом подумал мимоходом, потому что мысленно
готовился к отпору, если они все-таки подойдут и пристанут к нам.
     Но к нам никто не пристал, и мы снова вошли в сосняк. В темноте
спускаться было еще трудней, но палка мне пригодилась. Я опирался на
нее и тем самым давал Зине опереться всей тяжестью на свое плечо, и мы
боком спускались вниз, порой оскальзываясь и скатываясь, как на
салазках, на пластах хвои. В конце концов мы вышли в парк, и я бросил
палку.
     Снова стал тихо накрапывать дождик. Мы уже перешли в детскую часть
парка, чтобы выйти на улицу. Я взглянул на ее бледное, осунувшееся
лицо, вспомнил весь наш поход, и мне вдруг стало безумно ее жалко, и
без всякого чувственного желания я обнял ее, и она бессильно склонила
голову на мое плечо.
     Целуя ее, я снова ощутил волнение и снова почувствовал оживающую
встречную нежность, и волнение все нарастало, и дождик усиливался. Я
быстро снял плащ и накинул на нее и снова обнял ее под плащом, а дождь
не переставал идти, теплый, парной дождь, и волнение нарастало, и я
целовал ее лицо и мокрую от дождя голову, пахучую, как букет, а дождь
все не переставал идти, и я сквозь промокшую рубашку чувствовал
очаровательное, уже торкающее прикосновение ее горячих рук, обнимавших
меня, и вдруг заметил в десяти шагах от нас домик, в котором днем
играют дети.
     Демоны иронии подсказали мне решение. Я схватил ее за руку, и мы
побежали к домику, и когда я впустил ее вперед, и она, наклонившись,
входила в узкий дверной проем, рассчитанный на детей, она -- умница! --
уловила юмор мгновения и успела обернуться ко мне смеющимся ртом.
     В домике выпрямиться было невозможно, и мы сразу расстелили плащ. Дождь
близко, близко стучал о крышу, и был неповторимый уют домашнего очага,
и в темноте ее пылающий шепот.
     Мы очнулись от бодрого пения птиц, словно они, сговорившись, грянули
разом. Мы выскочили из домика. Светало, и на небе не было ни единой
тучки.
     Во всем теле я ощущал незнакомую, пьянящую легкость. Мы молча и быстро
шли к ее дому. Возле одного магазина сторожиха, окинув нас сонным
взглядом, проворчала, как старая нянька:
     -- Охолодил ее, окаянный...
     Мы рассмеялись и пошли быстрей. Я проводил ее до дому и пересек город,
еще спящий, еще свежий после ночного дождя. Мы условились встретиться в
этот же день в шесть часов вечера.
     Дома я так и не смог уснуть. Была странная, пьянящая легкость, звон в
ушах, ощущение ускользающего из-под ног нахвоенного склона, запах ее
мокрой головы и какая-то уже особенная, телесная, родственная, сиамская
тоска по ней. Около шести часов я был у ее дома и прекрасно помню, что
никакого предчувствия у меня не было.
     Старик хозяин, которого я и раньше много раз видел, сейчас стоял возле
дорожки к дому и, мерно взмахивая руками, косил траву.
     -- Мальчик, ты куда? -- спросил он, останавливаясь и поворачиваясь ко
мне. Из травы выблеснуло лезвие косы.
     -- К Зине, -- сказал я, удивляясь его любопытству. Он видел меня много
раз и знал, куда я иду.
     -- Их нет, -- сказал он строго, -- иди домой и больше сюда не
приходи.
     -- Как нет? -- спросил я, деревенея.
     -- Их взяли сегодня днем... Всех! Квартира опечатана... За домом,
вероятно, следят... Ты у меня спросил, который час, -- он посмотрел на
часы (неприятное, сильное, костистое запястье), -- я тебе ответил --
шесть часов .. Иди, и да хранит тебя бог.
     И я пошел. И снова услышал за спиной сочный звук срезаемой травы: чок,
чок, чок! Я шел и все время слышал этот звук, странно удивляясь, что он
от меня не отстает. Я очнулся в детском парке у нашего ночного домика.
Рядом с ним была скамейка. Я сел на нее и заплакал. Детей в парке уже
не было, и никто не обратил на меня внимания. Кажется, тогда я выплакал
все свои слезы.
     Часа через три я пришел в дом под магнолией. Друзья сидели на веранде.
Все были потрясены моими словами, и сначала никто ничего не мог
сказать. Потом Коля заметался.
     -- Это она сказала, чтобы тебе угодить! -- крикнул он, мечась по
веранде.
     -- Ни малейшего сомнения, -- безжалостно подтвердил Алексей, -- но ты,
конечно, не виноват.
     -- Нет, -- возразил Женя, -- она и раньше мне это говорила, когда вы
еще ее не знали...
     Коля стал лихорадочно вычислять, кто бы мог донести. Сначала все
остановились на том мальчике, про которого Алексей сказал, что у него
нет лица. Потом вспомнили мальчика, приглашавшего ее несколько раз
танцевать. Потом других. Мы еще были так юны, что девушки оставались у
нас вне подозрения. А позже в лагере я встречал стольких людей,
сидевших по доносам жен, любовниц, сослуживиц.
     Алексей предложил сейчас же всем вместе идти в НКВД и сказать...
     -- Что сказать? -- набросился Коля.
     -- Ну, сказать, -- краснея и уставившись в пол, начал Алексей, -- что
все так именно ее поняли, как ты сказал вчера... Она никого не хотела
оскорбить...
     -- Глупо! Глупо! Глупо! -- вскричал Коля. -- Всех заметут, и на этом
кончится все! Они и несказанным словам придают свое значение, а о
значении сказанных слов они ни у кого не спросят.
     -- Трусость сгубила Россию, -- сказал Алексей столь угрожающе, что
Коля задергался.
     -- Ну, я пошел, -- добавил Алексей через несколько минут. Коля в него
вцепился. Алексей страшно сморщился, покраснел и презрительно процедил:
     -- Светлейший князь, я еще, кажется, не состою в вашей челяди. Никому
не дано распоряжаться моей свободой Я просто иду домой. Не могу же я
каждый день приходить в час ночи. Я все-таки из рабочей семьи, у нас
рано ложатся и рано встают...
     Он ушел. Коля заметался по веранде. Все это я видел сквозь какое-то
сонное оцепенение. Прошло минут десять. Князь метался и что-то
бормотал. И вдруг я очнулся, как от слепящей пощечины! Я сорвался и
побежал.
     Я догнал Алексея уже на улице Энгельса, за два квартала от здания НКВД.
Я его остановил, и мы заспорили, кому из нас туда идти.
     -- Послушай, Витя, не будь кретином, -- сказал он, уставившись в
землю, -- ты прекрасно понимаешь, что они заинтересуются происхождением
защитника... Ты недобитый враг, а у меня три поколения рабочих позади.
     Я не уступал, и тогда он, как это с ним бывало и раньше, вдруг перешел
на самый высокий тон и сказал:
     -- Ну ладно. Пойдем оба. Если надо -- умрем за нее.
     Было уже около одиннадцати часов ночи. В дверях стоял часовой. Мы были
готовы ко всему. Только к одному мы не были готовы, что нас не пустят.
Выслушав наш сбивчивый рассказ, он проговорил:
     -- Здесь разберутся... А вы даже не родственники... Идите домой и не
шумите! Будете шуметь -- милицию вызову!
     Мы ушли. Утром я рассказал отцу о случившемся. Маму я не хотел
беспокоить. Он молча стал ходить по комнате, потом остановился и
посмотрел на меня:
     -- Витя, пойми, во мне сейчас говорит не отец, а здравый смысл. Я их
знаю больше двадцати лет. За это время никогда ни одна попытка защитить
людей не увенчалась успехом. Она только подхватывает новых людей. Если
ты пойдешь туда, ты там останешься и убьешь свою мать... Может быть,
они сами их отпустят... Такое бывало... Не исключено, что вас
вызовут... Вот тогда твердо держитесь версии князя... Другого выхода
нет...
     С неделю мы ждали, но нас никто не вызывал. За это время я трижды
побывал в доме Зины, но квартира их была опечатана, а хозяин ничего о
них не знал. В городе у них не было родственников. Я сходил к ее
подруге, у которой мы были на дне рождения. Она была страшно
перепугана. Она знала, что их взяли. То ли уже ходила какая-то версия,
характерная для тех времен, то ли она сама ее придумала, чтобы отвести
беду от своего дома, -- не знаю. Она сказала, что их арестовали,
потому что ее отец, работая в банке, способствовал распространению
фальшивых денег.
     -- Вспомни, Витя, -- говорила она взволнованно, -- как они широко
принимали гостей! Я сама видела своими глазами, как Зинина мама
выбрасывала пирожные в помойное ведро под видом протухших... Бедная
Зина не виновата, но ее отец...
     Через несколько дней мы решили попросить в фотоателье переснять ее
снимок, выставленный в витрине. Мы подошли к витрине и застыли в ужасе
-- на месте фотографии Зины висел снимок какой-то парочки.
     Мы поняли, что это не случайно, и вошли в ателье. Там работал маленький
фотограф по имени Хачик. Когда мы спросили у него, почему с витрины
снята фотография девушки, он напустил на себя необыкновенную важность и
сказал, что меняет снимки по собственному усмотрению и ни перед кем за
это не отчитывается. Тогда мы попросили сделать нам копии с той
фотографии. Видно, что-то в нашем облике его тронуло.
     -- Кто она вам, родственница? -- спросил он, потеплев.
     -- Нет, -- сказали мы, -- она наша подруга.
     -- Идите, идите, ребята, -- сказал он и болезненно развел руками, --
эту фотографию я сам порвал... Политика! Политика! Хачик -- маленький
человек...
     Мы вышли. Нам было ясно, что оттуда кто-то приходил и приказал
уничтожить фотографию. Нас потрясло не только их всеведение, город у
нас маленький, но и само безжалостное желание вырвать последнее, что от
нее оставалось по эту сторону жизни.
     Раздавленные этой избыточной энергией уничтожения, мы вернулись на
веранду. В то лето мы разъехались навсегда. Коля уехал первым. Он и так
собирался уезжать в Сибирь к дедушке и бабушке. При помощи
старушки-кибениматограф он купил себе аттестат об окончании средней
школы. До этого он говорил, что, уезжая, обязательно выселит Александра
Аристарховича и продаст квартиру другому человеку. Но тут он
лихорадочно заторопился, спустил всю свою огромную библиотеку
пирату-букинисту, а квартиру, поленившись искать другого покупателя,
продал своему старому жильцу, еще больше его за это возненавидев.
     -- Этот город исчерпал себя, -- говорил он, -- надо начинать новую
жизнь.
     Алексей уехал в Харьков и поступил там в университет на факультет
иностранных языков. Женя -- к родственникам в Краснодар и, видимо, за
неимением под рукой другого вуза, поступил в пединститут. Я -- в Одессу
в летное училище.
     До самой войны мы с Алексеем переписывались. А он еще переписывался с
Колей и Женей. Женя по-прежнему влюблялся, рисовал и писал стихи, а с
Колей приключилась метаморфоза. Он поступил в университет, он член
комитета комсомола, отличник. В научном кружке на его доклады по
истории приходят профессора. В своих длинных письмах Алексею он
иносказательно объяснял необходимость буддизировать действительность
изнутри и, нежно заботясь о друге, настойчиво предлагал идти его путем.
     Отец несколько раз заходил в дом Зины. Их квартиру теперь занимали
другие люди, и хозяин ничего не знал о судьбе своих прежних жильцов. А
я до самой войны все видел ее во сне. И ничего мучительней этих снов не
было в моей жизни.
     В каждом сне я ее искал и уже заранее с тупой болью предчувствовал, что
не найду. Во сне я или сразу ее искал, или было мгновение счастья, -- и
мы на веранде у Коли пьем кофе, шутим или дурачимся на вечеринке у нее
в комнате, и вдруг она на минуту куда-то выходит и не возвращается. И я
ее начинаю искать. Ищу у моря, в горах, в каких-то незнакомых городах,
многолюдных вокзалах, на каких-то фантастических пустырях и нигде не
могу найти.
     И во сне терзает одна и та же мысль: как это я не догадался спросить,
куда она идет или почему я не вышел вместе с ней?! Ведь это так ясно
было, что она сама дорогу назад никогда не найдет! Ведь это так ясно
было!
     И среди этих снов был один, не повторившийся ни разу. Миг счастливого
дружества, мы всей гурьбой на веранде у Коли, но она же, эта веранда,
почему-то наш с ней дом. И вдруг она с привычной легкостью вскакивает в
своем летнем сарафане и входит в комнату Коли, которая одновременно и
наша с ней комната. По той легкости, с которой она привычно вскочила и
вошла в комнату, я понимаю, что она подошла к нашему ребенку, спящему в
кровати. Но вот она не возвращается, и я во сне уже испытываю знакомую
тягость и начинаю понимать, что это сон, который я и раньше много раз
видел, что она исчезла навсегда. И тут вдруг я соображаю во сне, что на
этот раз это не сон, а явь, потому что раньше, во сне, она никогда не
выходила к ребенку. Радуясь своей сообразительности, я вхожу в комнату
в полной уверенности, что теперь это не сон и потому я ее сейчас там
найду. Я вхожу в комнату и вижу, что кровать пустая и никого в комнате
нет. И тогда я запоздало начинаю понимать, что те тягостные сны мне
потому и снились, что они были предупреждением: береги ее, не отпускай
от себя! И я в удручающей тоске теперь думаю во сне: как же я не
догадывался о смысле тех снов, ведь это же ясно, что сны меня
предупреждали! Как же я не догадывался! Нельзя же и во сне и наяву
вечно повторять одну и ту же ошибку! И вот они ее взяли вместе с
ребенком! И дополнительное стыдное чувство, что я почему-то забыл облик
своего ребенка и никак не могу представить его себе. И вот они ее взяли
вместе с ребенком.
     Но как же, думаю я, они могли ее взять, когда другой двери нет, а мимо
нас они не проходили. И тогда я вдруг вижу окно и не удивляюсь ему,
хотя знаю, что в Колиной комнате нет окна, не выходящего на веранду.
Взять ее могли только через окно. Но оно закрыто, и шпингалет изнутри
задвинут. Вдруг молнией догадка: один из них остался, он и задвинул
шпингалет окна изнутри!
     Я мгновенно оборачиваюсь и вижу в углу комнаты того хама, который
смотрел на меня из-за кустов мимозы. Он стоит точно в такой же позе,
как и тогда в кустах, но я почему-то понимаю, что он принял эту позу с
той же быстротой, с какой я на него обернулся. Большой, чуть
наклоненный вперед, с широким лицом и мокрыми волосами, налипшими на
лоб, и с выражением подлого, пещерного любопытства в глазах, но теперь
уже только ко мне, к постыдной тайне моей личности.
     Мы опять смотрим друг другу в глаза, плотоядные губы его не шевелятся,
но я как будто бы слышу его слова:
     -- Ты меня испугался...
     -- Нет, -- кричу я ему, -- это ты, скотина, тогда повернул и молча
скрылся в кустах! Больше мы с тобой нигде не встречались!
     А он, продолжая неподвижно смотреть на меня с выражением подлого
любопытства к постыдной тайне моей личности, опять, не шевеля своими
плотоядными губами, уверенно повторяет:
     -- Ты меня испугался!
     Я кричу, я пытаюсь ему напомнить, где и как мы встретились и кто
повернул и бесшумно скрылся в кустах, а он с выражением все того же
подлого любопытства смотрит на меня. И вдруг его толстые губы
раздвигаются в неостановимой, торжествующей, почти добродушной и именно
поэтому гибельной для меня улыбке. И я слышу его голос, хотя он только
улыбается:
     -- Не все ли равно, где ты меня испугался... В кустах мимозы или
где-нибудь в другом месте... Главное, что испугался...
     И меня пронзает невыносимая догадка: он прав!!!
     -- Карташов! Проснись! Проснись! -- услышал я над собой голос товарища
по общежитию училища. Он тряс меня, приговаривая:
     -- Ну что я за невезучий человек! В той комнате храпели, как свиньи!
Перешел сюда! Здесь кричит, как зарезанный! Что за народ!
     А я слушал его, и струя нежной благодарности разливалась по телу, и
хотелось слышать и слышать голос, возвративший меня из этой жути в наше
такое милое в своей грубой мужской простоте общежитие!
     Этот сон больше не повторялся, но я на всю жизнь запомнил его смысл.
Видит бог, я их с тех пор не боялся! Но ее я продолжал видеть во сне и
иногда, по рассказам товарищей, во сне кричал. Потом война, и она мне
перестала сниться, словно легкая улетучилась, чтобы не мешать мне
защищать нашу безумную несчастную родину. Из нашей компании все, кроме
Коли, у него в самом деле было очень слабое здоровье, попали на войну.
Мы с Алексеем вернулись, а милый Женя, так и не доносив свои редеющие
кудри, погиб: О, менш, во цу диз лерм!
     А потом арест, смерть Сталина, двадцатый съезд, реабилитация. Вечером
шестого марта 1956 года я гулял по Мухусу. Поклонники кумира,
взбешенные критикой Сталина, в годовщину его смерти вышли на улицы.
Город два дня, в сущности, был в их руках. Милиция боялась нос
высунуть. Шествия, бесконечные гудки насильственно остановленных машин,
митинги у памятников Сталину.
     Вот в такой вечер я встретил на улице Александра Аристарховича.
Несмотря на годы, он почти не изменился. Даже стал глаже. Узнав, кто я,
искренне обрадовался. Оказывается, он уже на пенсии, но подрабатывает в
городском методическом кабинете. Его консультации ценят. У него два
внука, а сам он женат второй раз, потому что жена умерла. Это случилось
много лет назад.
     -- Ваша жена не из деревни, где вы преподавали? -- дернул меня черт
спросить, вспомнив Колины намеки.
     -- Да, -- сказал он, с некоторым удивлением взглянув на меня, -- так
получилось.
     Оказывается, он Колю видел лет пять тому назад. Коля приезжал к нам в
город с молодой, симпатичной, по словам Александра Аристарховича,
женой. Заходил с него во двор и, стоя под магнолией, рассказывал ей
что-то о своей прошлой жизни. Несмотря на уговоры Александра
Аристарховича, в свой бывший дом он так и не заглянул.
     -- Может, я ошибаюсь, -- сказал Александр Аристархович, -- но мне
кажется -- он меня почему-то недолюбливал. Нет, нет, он никогда не
грубил! К нам несколько раз в свое время заходила та аристократическая
старушка, что помогала ему, когда он здесь жил. Она мне говорила о его
научных успехах. Я никогда не сомневался, что он необычайно способный
мальчик. Но в нем всегда была какая-то чрезмерность. Этот кофе и все
остальное. И эта чрезмерность осталась. Я это заметил. Попомните мое
слово, такая чрезмерность не может окончиться добром.
     Я сказал ему, что мы в мальчишестве считали его скрытым меньшевиком.
     -- Нет, -- засмеялся он, -- я никогда ни в какой партии не состоял. В
тридцать четвертом году я бежал от ужасающих чисток в Ленинграде после
убийства Кирова. Мы с вами люди культурные, и я буду с вами откровенен.
Поверьте моему опыту. Критика Сталина -- это новый дьявольский маневр.
Предстоят чистки. Они высматривают, кто высунется с критикой Сталина...
     Я уже его почти не слушал. Мы проходили мимо центрального городского
парка. Огромная толпа окружала памятник Сталину. Ораторы с постамента
что-то говорили. Я предложил моему спутнику войти в толпу и послушать
их.
     -- Нет, -- сказал он. -- и вам не советую. Возможны эксцессы, да и
чекисты, безусловно, все это снимают на пленку.
     Он остался у входа в парк, а я вошел в толпу. Ораторы говорили ту же
пошлость, что и при жизни Сталина. Выкопали откуда-то пьяного
отставника. Он явно был под газом, и сзади его слегка придерживали. Он
кричал о полководческом гении генералиссимуса.
     Потом какие-то доморощенные поэты читали стихи о Сталине. А люди,
стоявшие вокруг меня, сентиментально посматривали в мою сторону и
бросали дружественнпе реплики. Я уже хотел уходить, как вдруг раздался
какой-то приказ, и вся толпа мгновенно повалилась на колени.
     И разом оголили мою душу! Те, что сентиментально посматривали на меня,
знаками и словами стали показывать, чтобы я последовал их примеру. Их
взгляды как бы уверяли: это просто, это даже уютно. Я не последовал их
примеру. По толпе калек прошел злобный, фанатический ропот. Я
почувствовал, что ноги у меня чугунеют. Человек, стоявший на
постаменте, явно тот, что дал приказ рухнуть, несколько раз махнул мне
рукой. Видя, что я не следую его призыву, он решительно обогнул
постамент и зашел за него. Вероятно, там у них был какой-то штаб, и он
хотел спросить, как быть со мной. Я решил больше не испытывать судьбу.
Огибая коленопреклоненных, я вышел из толпы. За мной никто не погнался.
     Александр Аристархович ничего не заметил. Мы пошли дальше. Какая-то
женщина, спешившая на этот митинг, как спешат женщины занять очередь за
дефицитным товаром, с победной злорадностью крикнула:
     -- Вот такая демократия!
     Сарказм ее означал: вы критиковали Сталина за нарушение партийной
демократии, так вот она, демократия, и мы демократическим путем
митингуем за Сталина.
     -- Все-таки вы напрасно вошли в толпу, -- сказал мне на прощание
Александр Аристархович, -- чекисты все снимают на пленку.
     На этой любимой советской ноте, которую ни смерть Сталина, ни его
критика не смогли перебороть, мы с ним и расстались.
     Прошло лет десять. И вдруг ко мне пришел Алексей. Я после тюрьмы,
приехав домой, заходил на квартиру его родителей, но они уже там не
жили, и я не знал, куда они делись. Он приехал в отпуск к родителям и
решил узнать: жив ли я, дома ли? Мы братски обнялись, я собрал на стол
закуску и выпивку, но, увы, оказалось, что он в большой завязке.
     Вот его судьба. После войны он окончил университет и многие годы
работал в иностранном отделе какой-то харьковской библиотеки. Женился,
имеет взрослого сына. Еще до "оттепели" у него начались нелады с
начальством. После "оттепели" усилились. Он много раз свирепо запивал.
Бросал. Снова запивал. И, наконец, бросил пить, бросил библиотеку и
пошел на завод, где до сих пор работает токарем. Как и у многих, сильно
пивших, а потом совсем бросивших пить, в нем есть что-то ушибленное.
     Но походка та же, даже усугубилась. Еще круче, еще непреклоннее,
преодолевая некую зависимость, она провозглашает независимость. И от
этого еще отчетливее чувствуется в воздухе то, от чего он зависит.
     О судьбе Коли я узнал от него. Он долгое время переписывался с ним, а
потом с его сестрой. Еще аспирантом Коля вступил в партию, но женился
на любимой студентке. Она ему родила двух детей. После аспирантуры
одним прыжком он стал профессором истории, на лекциях которого яблоку
негде было упасть.
     Но после двадцатого съезда у него начались серьезные неприятности с
начальством. Он так ненавидел Сталина, что, видимо, решил: настал его
час! Вероятно, он стал пытаться буддизировать историческую науку. Когда
рухнула главная стена -- Джугашвили, -- либеральная пыль, поднятая
этим падением, некоторое время прикрывала наличие многих малых, но зато
уходящих в бесконечность стен. Пыль осела, и он стал задыхаться,
нервничать, делать неточные ходы. Авторитет у него все еще был большой,
и его кое-как с выговорами терпели.
     И вдруг у него от родов умерла жена, и все покатилось. Он стал пить,
потом колоться. Его отовсюду прогнали. Но ему еще для куска хлеба
давали читать лекции -- о чем? -- о международном положении!
     Родственники жены забрали детей, и он в это время связался с дочкой
одного высокопоставленного человека. Женщина эта, еще будучи
студенткой, была влюблена в молодого профессора. Теперь она кололась, и
на этом они сошлись. Она не удержалась в своей среде и попала в люмпен.
А он не удержался в своей, выпал в ее среду, но и там не удержался, и
они встретились на дне.
     Дальше случилось вот что. Об этом друг Коли писал Алексею. Оказывается,
Коля женился на этой женщине, и они, обменяв свои квартиры, съехались.
Колин друг был против этой женитьбы и особенно этого обмена. По его
словам, о семье этой женщины ходили всякие темные слухи.
     Через какое-то время друг по какому-то тревожному предчувствию позвонил
Коле. Но никто не ответил и весь день не отвечал.
     Тогда он решил пойти к нему домой. Дверь была заперта, и на его звонок
страшным воем ответила Колина собака. Друг вызвал милицию. Взломали
дверь. С воем выскочила поседевшая собака Коли и куда-то сгинула
навсегда. Мертвый Коля лежал на полу, судя по всему, уже несколько
дней. Вены на обеих руках были взрезаны. Телефонный шнур был тоже
перерезан.
     Жена и бабушка жены, которая уже много лет не выходила из дому,
оказались в отъезде. Друг подозревал, что это -- убийство, тщательно
замаскированное под самоубийство. По его словам, так перерезать вены на
одной руке, с уже перерезанными венами на другой, невозможно. Но
таинственное, могучее давление каких-то сил заставило всех остановиться
на версии самоубийства. Что там было, теперь никто не узнает.
     Коля, последний всплеск нашей крови, зачем ты пошел к ним?! Господи,
как он был талантлив и слаб!



     Сейчас я хочу привести здесь некоторые мысли и выражения Виктора
Максимовича. Хотелось бы, чтобы люди почувствовали его юмор, по-русски
меткий, а по-испански едкий. Впрочем, не будем ставить народам отметки.
Привожу его мысли и замечания вразброс, так, как они сейчас мне
вспоминаются.

     Не из раздумья рождается мысль, но мы погружаемся в раздумья, потому
что мысль в нас уже зародилась...

     Люди часто путают взволнованную глупость с бурлящим умом.

     ...Шаловливый палач...

     Хам на цыпочках...

     Человек устает бороться и делает вид, что он помудрел.

     Зависть -- религия калек.

     Люди разделяются на две категории. Выслушав тот или иной жизненный
рассказ, один подсознательно взвешивает: справедливо ли, благородно ли
то, что я узнал? Другой подсознательно: выгодно ли мне то, что я узнал?

     При равенстве прочих условий и собственном равнодушии женщина из двух
поклонников, влюбленного и невлюбленного, выбирает всегда
невлюбленного. Почему? Влюбленный вызывает стыд, страх, беспокойство.
Она знает, что в ней нет того храма, который в ней видит влюбленный, и
ритуал поклонения ее коробит и раздражает. Почему раздражает? Потому
что влюбленный ей напоминает, что в ней мог быть храм, но то ли она его
сама разрушила, то ли по бездарности вовремя не заметила, а теперь он
загажен...

     Телефон в наших условиях -- это государство внутри твоего дома.

     Скупой человек может быть умным, может быть талантливым, но он не может
быть обаятельным. Обаяние есть форма выражения щедрости. Щедрость есть
наиболее полное выражение свободы. Обаятельный ум -- это ум, в
котором особенно ярко чувствуется свобода от глупости.

     Я хотел бы знать, где кончается артистизм и начинается шарлатанство.

     Сейчас мода на религию. Многие люди, совершенно нерелигиозные,
примазываются к религии. Интересно, почему никогда не бывает наоборот,
почему религиозные люди не примазываются к атеизму? Примазываются к
чему-то высшему.

     Все считают, что в мире происходит беспрерывная борьба добра со злом.
Пора бы попытаться определить процентное соотношение силы зла с силой
добра.

     Однажды я прочел Виктору Максимовичу новое стихотворение. Выслушав
меня, Виктор Максимович простодушно сказал: -- Истина не может быть
столь длинной...

     Новая истина, новая ясность.

     Парадокс воспитания состоит в том, что хорошо поддаются воспитанию как
раз те, что не нуждаются в воспитании.

     Счастье -- плохой наблюдательный пункт.

     Я часто замечал, что люди глупые и одновременно лживые нередко
проявляют умную находчивость. В чем секрет? Я думаю так. Привычка ко
лжи и необходимость постоянно выворачиваться из лживой ситуации
натренировали их мозг в сторону необыкновенной подвижности умственных
сил. Хотя у глупого человека сил этих мало, но, умея мгновенно собрать
их в единую точку, он добивается на этой точке преимущества. Пока его
умный оппонент соображает, что к чему, лжец вывернулся и ушел. Он
хороший полководец своих малых умственных сил.

     Ум и мудрость. Ум -- это когда мы самым лучшим образом разрешаем ту
или иную жизненную задачу. Мудрость обязательно сопрягает разрешение
данной жизненной задачи с другими жизненными задачами, находящимися с
этой задачей в обозримой связи. Поэтому мудрость часто пренебрегает
самым лучшим решением данной задачи ради чувства справедливости по
отношению к другим задачам. Умное решение может быть и безнравственным.
Мудрое -- не может быть безнравственным. Ум -- разит. Мудрость --
утоляет. Мудрость -- это ум, настоянный на совести. Такой коктейль
многим не только не по плечу, но и не по нутру.

     Мошенник часто вызывает сочувствие, если его мошенничество не связано с
ограблением слабых или тем более кровью. Но почему, если мы сами не
способны на мошенничество, мы все-таки испытываем к некоторым
мошенникам симпатию? В их мошенничестве мы видим возмездие за
мошенничество самой жизни, которой мы не смогли отомстить.
     В этой связи я вспоминаю одного забавного старого человека, который
сидел со мной в Москве, в Краснопресненской пересыльной тюрьме. Он был
бездипломный адвокат и сидел за подпольную адвокатскую деятельность. У
него была поговорка:
     -- Лучше сидеть на двух стульях, чем на одной скамье подсудимых.
     Однако же сел, но не унывал. К нам в камеру попал один парень, которому
грозил год тюрьмы за хулиганство. Тогда был такой указ. Он на базаре
повздорил с какой-то торговкой и назвал ее проституткой. Подвернулась
милиция, и его забрали.
     Парень был без ума от горя, потому что вот-вот собирался жениться.
Подпольный адвокат взялся ему помочь, попросив вместо гонорара прислать
ему с воли посылку с салом. Он дал ему один из своих хитроумных
советов, которыми промышлял всю жизнь. Он посоветовал ему на суде
держаться одной и той же версии:
     -- Я ей сказал -- прости, тетка, а ей послышалось -- проститутка.
     Вскоре его увели на суд, и больше мы его не видели. Но через некоторое
время подпольный адвокат получил шматок сала. Парня явно отпустили.

     Удаль. В этом слове ясно слышится -- даль, хотя формально у него другое
происхождение. Удаль -- это такая отвага, которая требует для своего
проявления пространства, дали. В слове мужество -- суровая
необходимость, взвешенность наших действий. Мужество -- от ума, от
мужчинства. Мужчина, обдумав и осознав, что в тех или иных
обстоятельствах жизни, защищая справедливость, необходимо проявить
высокую стойкость, проявляет эту высокую стойкость, мужество. Мужество
ограничено целью, цель продиктована совестью.
     Удаль, безусловно, предполагает риск собственной жизнью, храбрость. Но,
вглядевшись в понятие "удаль", мы чувствуем, что это неполноценная
храбрость. В ней есть самонакачка, опьянение. Если бы устраивались
соревнования по мужеству, то удаль на эти соревнования нельзя было бы
допускать, ибо удаль пришла на соревнование, хватив допинга.
     Русское государство расширялось за счет удали. Защищалось за счет
мужества. Бородино -- это мужество. Завоевание Сибири -- удаль.
     Удаль -- отвага, требующая пространства. Воздух пространства накачивает
искусственной смелостью, пьянит. Опьяненному -- жизнь копейка. Удаль --
это паника, бегущая вперед. Удаль рубит налево и направо. Удаль -- это
ситуация, когда можно рубить, не задумываясь. Удаль -- возможность
рубить, все время удаляясь от места, где уже лежат порубленные тобой,
чтобы не задумываться: "А правильно ли я рубил?"
     Когда русского мужика пороли, он подсознательно накапливал в себе
ярость удали: "Вот удалюсь куда-нибудь подальше и там такую удаль
покажу!" Но иногда удалиться не успевал, и тогда -- русский бунт,
бессмысленный и беспощадный. Тоже удаль.

     Что такое уважение к человеку? Уважение есть признание субъективных
усилий человека. Усилий умственных, нравственных, физических. Чем
больше уважают человека, тем больше предполагают наличие его
субъективных усилий. Уважение бывает ложным, но и тогда оно --
следствие наших иллюзорных представлений о субъективных усилиях
человека.

     А вот отзыв Виктора Максимовича об одном нашем знакомом, не слишком
чистоплотном в выборе друзей:
     -- В его доме, как на том свете, можно сразу встретить и убийцу и
убиенного.

     Человек неверующий, но с чистой совестью гораздо угодней богу, чем
верующий, но с нечистой совестью. Такой и верит, но и, сподличав,
надеется: "Бог милостив, отмолю грех".
     Конечно, можно сказать, что неверующий, но совестливый человек носит в
себе неосознанную религиозность. Но никак нельзя пренебрегать и тем,
что такой человек, будучи взрослым и разумным, нам говорит: "Я не
верю". Правильней всего предположить, что и такие люди входят в
бесконечную сложность божьего замысла. Они ему нужны.

     -- Подлые костры инквизиции... Не отсюда ли генетическая трагедия
дурной левизны интеллигенции? Пятясь от этих костров, в какие только
пожары она не рушилась...

     Шутка по поводу одного нашего знакомого, не в меру осторожного
человека.
     -- Того, кто всего боится, ничем не испугаешь.

     -- Высокую репутацию честности поддерживает ее прочная невыгода. Если
бы честность была выгодна, сколько бы мошенников ходило в честных
людях.

     -- К пятидесяти годам некоторые честные люди начинают нервничать: "А
стоило ли?!" Хочется взбодрить их криком: "Держитесь, братцы, уже не
так много осталось!"

     По поводу книги одного историка, переполненной цитатами из книг других
историков.
     -- Я прочитал его книгу, перепрыгивая с цитаты на цитату, как с камня
на камень, и не замочив ног о его собственные мысли. Войны Наполеона он
объясняет исключительно социальными и политическими причинами.
Невероятная глупость! Причины эти Наполеон придумывал для дураков. Он
воевал, потому что для него это было единственным интересным занятием в
жизни.
     Россия, победив Наполеона, объективно спасла Францию. По свидетельству
современников, к концу наполеоновских войн во Франции почти не
оставалось мужчин в возрасте от двадцати до сорока лет. Что ждало
Францию, если бы он провоевал еще пять лет? Но полководец он был
гениальный, никакими случайностями нельзя объяснить такое количество
побед. В молодости пытался читать его сочинения. Серо. Как глупо
выглядит человек, когда занимается не своим делом.


     -- Духовно развитая личность наибольшую требовательность всегда
предъявляет к самой себе. Чем дальше от нее человек, тем
снисходительней она к его недостаткам. Отсюда и вечная драма духовно
развитой личности с близкими людьми. Ведь к ним она относится, как к
себе или почти как к себе. А они этого не выдерживают. Они этого тем
более не выдерживают, видя, как она снисходительна к далеким.

     -- Быть свободным среди несвободных не только бестактно, но и
невозможно. Только стараясь освободить других от несвободы, человек
самоосуществляется как свободная личность.

     -- Мера наказания в каждой государственной системе определяется
степенью разницы между жизнью на воле и в неволе. В странах, где эта
разница невелика, провинившемуся дают почувствовать наказание за счет
более длительного срока заключения в неволе.

     -- Что можно сделать для родины, когда ничего нельзя сделать? Делай
самого себя! Если альпинисту погодные условия не позволяют штурмовать
вершину, он должен упорной тренировкой готовить себя к тому времени,
когда восхождение на вершину будет возможным.

     И вдруг жизнь встает в таком разрезе, что все твои ошибки, неудачи,
страдания -- это абсолютно необходимая цепь к той мысли, к тому
пониманию времени, которое ты, оказывается, обрел. И ты с ужасом
осознаешь, что ничего не понял бы, если б не эти страдания, если б не
эти неудачи, не эта боль. Господи, как точно все сложилось! Два-три
везения там, где не повезло, и я бы ничего не понял!

     Если расщепленный волос не имеет практического значения, он не должен
претендовать и на теоретическое значение.

     Безнравственный поступок образованного человека мы склонны осуждать
резче, чем тот же поступок необразованного человека. И это хорошо.
Здесь сказывается инстинкт самосохранения рода человеческого: знания
должны увеличиваться вместе с нравственностью.

     Бывают времена, когда люди принимают коллективную вонь за единство
духа.

     Готовность умереть за любимую идею -- признак здорового психического
состояния человека. И, наоборот, неготовность -- признак психической
ущербности, болезненности духа.

     Тот, кто день и ночь мечтает о сказочной красавице, в конце концов
изнасилует собственную молочницу... Так и получилось.

     Смеясь над глупцом, никогда не забывай, что в шашки он играет лучше
тебя.

     Обесчещенные ненавидят друг друга. Каждый -- зеркало для другого.
Отсюда грубость нравов.

     ...Кто видит в небе ангелов, не видит в небе птиц...

     Бывает рассеянность от сосредоточенности ума, но бывает рассеянность и
от слабости ума: нечего сосредоточивать. Мы склонны путать эти две
рассеянности.

     Неспособные любить склонны к сентиментальности точно так же, как
неспособные к братству склонны к панибратству.

     Эстет -- грязь в чистом виде.

     Идеология держится на дефиците, а дефицит держится на идеологии.

     Когда общество отнимает у человека его социальное достоинство,
национальное достоинство неожиданно начинает раздуваться, как раковая
опухоль. Общество должно вернуть человеку его социальное достоинство, и
тогда националистическая опухоль сама рассосется.

     Мы часто укоряем бюрократа в том, что он свою работу делает
бессмысленной. Но и бессмысленная работа превращает человека в
бюрократа. Сизиф был первым бюрократом в мире. Кто виноват? Боги.

     Настоящая ответственность бывает только личной. Человек краснеет один.

     Дурной консерватизм и дурная революционность в конечном итоге сливаются
в самом главном. Дурной консерватизм -- спячка. Дурная революционность
-- опьянение действием. В обоих случаях -- отсутствие работы мысли.

     Мы склонны удивляться и даже как бы восхищаться отрицательной силой ума
знаменитых политических деятелей, так сказать, макиавеллизмом, даже
если одновременно осуждаем их аморальность. А между тем любой истинный
ученый, изобретатель, художник в своей работе пользуется в тысячу раз
более остроумными комбинациями, чтобы создать машину, картину или
открыть новую закономерность в явлениях природы.
     Вся суть вопроса состоит в том, что нравственно здоровый человек сам
никогда мысленно не вторгается в область аморальных комбинаций. Поэтому
он крайне наивен в этой области. Такой человек, узнав, что некий
политический деятель при помощи такой-то сложной манипуляции
человеческими страстями добился власти, хотя и осуждает аморальность
этих манипуляций, одновременно может испытывать и некоторое
уважительное восхищение:
     -- Мне бы такое никогда в голову не пришло!
     Тем самым как бы частично признавая недоразвитость своей головы. Так,
физически здоровый и сильный человек может испытывать восхищение
человеком, который так поднял ногу, что обнял ею собственную шею и
поцеловал собственную пятку. Сам он никогда не развивал в себе этих
способностей, они ему были не нужны. Ему и в голову не приходит, что
двигателем этого человека была и есть хроническая влюбленность в
собственную пятку. И в момент восхищения человеком, целующим
собственную пятку, он сам, здоровый и сильный человек, склонен
забывать, что целующий собственную пятку во всем остальном хилый,
невзрачный и даже просто слабый человек.

     У Виктора Максимовича было вообще повышенное чувство русского языка. Он
страдал, если русский человек говорил по-русски стертым или вычурным
языком.
     Однажды, потягивая кофе, он задумчиво пробормотал:
     -- Странная связь существует между словами. Пламя -- это не то ли, чем
владело племя? Тоска -- это не то ли, что стискивает грудь?
     -- Верите ли вы в бога? -- спросил я его тогда.
     -- По натуре, -- сказал он мне, и в его глазах появилось то отрешенное
выражение, которое я так любил, попытка понять истину, совершенно
независимо от того, каким он сам покажется в свете этой истины, -- я
человек нерелигиозный. У меня никогда не возникает ни желания молиться
богу, ни просить у него помощи. Но я верю в бога, и это -- простое
следствие научной и человеческой корректности.
     Когда ко мне приходит то, что называют вдохновением, и я с
необыкновенной ясностью вижу конструкцию нового аппарата, с
необыкновенной быстротой делаю необходимые вычисления, и даже чертеж у
меня получается стройней и красивей, чем обычно, разве я не понимаю,
что в меня влилась некая сила, не принадлежащая мне? Было бы научной
некорректностью и даже отчасти плагиатом приписывать эту силу самому
себе.
     -- А человеческая корректность в чем заключается? -- спросил я.
     -- Сам посуди, -- сказал он, -- я был на фронте трижды ранен и остался
жив. Мой самолет горел, но я его успел посадить и остался жив. Разве
чувство благодарности не подсказывает, что существует объект
благодарности?



     Гете сказал: коллекционеры -- счастливые люди. Внесем небольшую
поправку -- пока их коллекцию не ограбили.
     У меня есть родственник. Зовут его Расим. Он работает в институте
усовершенствования учителей и в свободное от усовершенствования
учителей время коллекционирует своих родственников и однофамильцев. Он
их фотографирует и вклеивает их снимки в альбомы. Оригиналы же
фотографий он раз в году собирает в селе Кутол, где они за выпивкой и
свежим мясом с мамалыгой обсуждают свои фамильные успехи и провалы. В
маленькой Абхазии это вполне возможно.
     Я несколько раз просил его взять меня с собой на эти торжества. Но ко
дню праздничного сборища он, бедняга, так изматывается от
организационной суеты, что забывает мне позвонить. Так, во всяком
случае, он мне объяснял свою забывчивость, а заподозрить его в некоем
фамильном масонстве у меня нет никаких оснований.
     Высокий, горбоносый, Расим всегда находится в бодром, деятельном
состоянии духа. Ясно, что таким он и будет всегда -- его коллекции не
грозит ограбление.
     Мы с ним родственники через бабушку по отцовской линии. Он мне открыл,
что еще задолго до революции, когда моя бабушка вышла замуж за перса,
родственники не признали этот брак, и она с мужем лет десять скиталась
по странам Ближнего Востока. И только позже, когда они вернулись в
Абхазию с детьми, мой персидский дед был признан строгим кланом. А я-то
думал, что моя бедная бабушка, в детстве так сладостно искавшая у меня
в голове (разумеется, чисто символически), дальше Гудауты никуда не
ездила. Решительно не зная, как применить эти столь запоздалые
сведения, я их на всякий случай вписываю сюда.
     Кстати, насчет браков. Расим коллекционирует и фамильные свадьбы. Он
мне жаловался, что наши абхазцы стали подвергаться всеобщей порче.
Как-то он заснял свадьбу одного юного сородича. Через полтора месяца,
когда часть фотографий готовилась к отправке новобрачным, его настигла
весть, что они разошлись. Нельзя сказать, что он слишком торопился со
своим подарком, как нельзя сказать, что новобрачные слишком долго
раздумывали.
     -- Бесстыжие, -- сказал Расим, -- хоть бы моих фотографий дождались.
     С этими словами, горестно вздохнув, если вздох коллекционера можно
назвать горестным, он завел фамильный альбом скоропостижных разводов.
     Кстати, фотографии арестованных однофамильцев он перечеркивает
карандашом, что означает возможность стереть резинкой следы карандаша,
если провинившийся исправится. Если же данный однофамилец снова попадал
в тюрьму, его фотография перечеркивалась красными чернилами, и он уже
больше никогда не приглашался на фамильные торжества. Расим несколько
раз лично выезжал в близлежащие тюрьмы, чтобы на месте провести с
однофамильцем или родственником культурно-просветительную беседу.
     Опытом его работы заинтересовались на каком-то совещании учителей в
Ленинграде. По-видимому, кому-то пришло в голову таким образом
попытаться укрепить трудовую дисциплину русской нации. Расим им все
рассказал, продемонстрировал альбомы, не скрывая фотографии, не только
перечеркнутые карандашом, но и красными чернилами. Честность прежде
всего! Судя по всему, в условиях раскидистой России, где не только
однофамильцы, но и родственники иногда всю жизнь не встречаются,
использовать его опыт трудновато.
     Я как-то спросил у Расима, нет ли в его клане хорошего лошадника,
который на моих глазах мог бы объездить лошадь. Мне это надо было для
моей работы.
     -- Как же, -- сказал он, -- есть такой. Зовут его Чагу. Бывая в
городе, он всегда заходит ко мне.
     Расим рассказал забавный случай с этим Чагу, когда тот однажды,
отбазарив, пришел к нему домой. В это время Расим спешил на работу.
Жены дома не было, и он решил на скорую руку накормить гостя. Он вынул
из холодильника закуски, бутылку отличного вина и посадил Чагу за стол.
Расим успел налить ему пару стаканов вина, и Чагу их выпил.
     -- Как тебе вино, Чагу? -- спросил у него Расим.
     -- Хорошее вино, -- сказал Чагу, -- хотя чуть-чуть кислит.
     -- Как так кислит? -- удивился Расим и, налив себе немного в стакан,
отпил. Господи! Оказывается, второпях он из холодильника достал бутылку
с уксусом вместо бутылки с вином. Чагу, подчиняясь абхазскому обычаю
принимать как должное любое хозяйское угощение, выпил, не дрогнув ни
одним мускулом, два чайных стакана уксуса, винного, конечно.
     Расим знает этого Чагу с давних времен, сам он выходец из того села,
где и сейчас живет Чагу. Однажды в юности он верхом отправился на
альпийские луга, куда днем раньше выехал Чагу с другими пастухами.
Километров за десять от пастушеской стоянки лошадь Расима споткнулась и
не то сломала ногу, не то растянула. Дальше она не могла идти, Расим
снял с нее поклажу и один к вечеру пришел в пастушеский лагерь.
     Чагу, узнав о случившемся, страшно рассердился на него: как можно
хромую лошадь одну оставлять в лесу?! Ведь она не сможет бежать ни от
волка, ни от медведя! А что ты мог сделать?! Ждать нас возле нее! Мы же
знали, что ты должен прийти, и раз ты вовремя не пришел, мы бы вышли
тебе навстречу!
     Он ушел за лошадью, каким-то образом стянул и перевязал ей больную
ногу, и она поздно вечером приковыляла вместе с ним к пастушеской
стоянке.
     По словам Расима, хотя с тех пор прошло около тридцати лет, Чагу
нет-нет да и вспомнит: как это ты мог хромую лошадь оставить одну в
лесу?!
     Кстати, сейчас я вспомнил, что когда-то читал о подвиге
североамериканского индейца, который, вроде Чагу, тоже не дрогнув ни
одним мускулом, выпил какую-то дрянь. Неудивительно. Люди
патриархальной психологии ведут себя одинаково.
     Однажды один бывший работник КГБ простодушно рассказал мне, что в
послевоенные времена ему в недрах его учреждения попалась некая
статистическая диаграмма, что ли, где демонстрировались сравнительные
данные вербовки населения по национальному признаку. Из его рассказа
совершенно отчетливо прослеживалось угасание силы сопротивления по мере
угасания патриархальности народа. Сам он даже отдаленно не подозревал
такого признака, просто рассказал, что помнил. Признак патриархальности
заметил я.
     Я думаю, человечество, если оно вообще уцелеет, еще сильно поплатится
за грязный релятивизм цивилизации.
     Но я отвлекся. Расим связался с Чагу и узнал, что у него и в самом деле
есть необъезженная лошадь. В один прекрасный день Расим мне позвонил и
как всегда бодрым, радостным (коллекционер!) голосом сказал:
     -- Завтра Чагу нас ждет. Едем на моей машине.
     Виктор Максимович еще раньше высказывал мне желание поехать со мной к
этому лошаднику. Я прихватил его с собой, и мы выехали из города. Когда
мы проезжали небольшой сельский поселок, Виктор Максимович показал
рукой в окно:
     -- Видишь вон тот дом?
     Мы оба сидели сзади. Я проследил за его рукой. Он показывал на довольно
обычный в этих местах кирпичный дом на высоких бетонных сваях. Сразу за
домом начиналась табачная плантация.
     -- В этом доме жил Уту Берулава, -- сказал Виктор Максимович.
     Так вот он, дом знаменитого бандита! Я его самого никогда не видел, а
теперь уже и не увижу, потому что его расстреляли. Преступления его
были всегда мерзки, а иногда мерзки и бессмысленны.
     Так, в большой статье, появившейся в "Заре Востока" после его
расстрела, говорилось, что однажды он выстрелил в мальчика за то, что
тот попросил его не чистить туфли возле родника, где какие-то
загородные люди набирали воду. Мальчик, конечно, не знал, кто он такой.
В отличие от многих других мальчика он, к счастью, не убил, а ранил.
     Это был человек-зверь, возможно, и не совсем нормальный. Трудно
сказать. Одно время он работал на бензоколонке, тайно промышляя
ворованными машинами. Чаще бывал в бегах. Он обладал неимоверной
физической силой. Вот единственная его невинная забава, известная в
городе. Поздно ночью, выпивший, в хорошем настроении возвращаясь из
какой-нибудь компании, он аккуратно переворачивал кверху колесами
легковые машины, попадавшиеся на его пути.
     Все остальные забавы были ужасны. Вот одна из них. О ней мне рассказал
мой школьный товарищ, тогда работавший в прокуратуре. Уту кутил в
каком-то доме с какими-то мерзавцами и шлюхами. Напившись, он стал
выводить из помещения, где они кутили, представительниц прекрасного
пола. Никто ему не смел возразить, пока очередь не дошла до женщины,
принадлежащей достаточно храброму головорезу. Возникла дискуссия, в
результате которой Уту предложил ему сесть в его машину и продолжить
спор на одном из загородных кладбищ. Предложение было принято, и, как
позже выяснилось, они вместе с несколькими свидетелями отправились
туда.
     Я уже не помню, убил ли он своего соперника еще в дороге или только
оглушил его своей страшной рукой. На кладбище он выволок его тело из
машины, разрядил в него свой пистолет, потом вылил на него канистру с
бензином и поджег, чтобы труп не опознали. Мой школьный товарищ
рассказывал, что в этот раз следствие по пулям определило его пистолет.
     Хотя его много раз сажали, меня всегда удивляло, что он достаточно
быстро выходил из тюрьмы. В тюрьме у него всегда был особый режим и
особое питание. В том же номере "Зари Востока" говорилось, что, когда
он сидел в тбилисской тюрьме, в новогоднюю ночь ему тюремщики принесли
вино и жареного поросенка. Славные тюремщики!
     В последний раз он бежал из потийской тюрьмы при довольно забавных
обстоятельствах. Он попросился проведать больного родственника,
лежавшего в больнице. Его отпустили с двумя офицерами. Проведав
родственника, они втроем пошли в ресторан и выпили шампанского Офицеры
забыли, что шампанское располагает к свободе, и на обратном пути Уту
отнял у одного из них пистолет, сел в такси, пригрозил таксисту оружием
и заставил его привезти себя в Абхазию. Здесь он бросил такси и ушел в
горы.
     Несмотря на деньги и связи, он, будучи в бегах, словно зверь, могущий
жить только в одной климатической зоне, далеко не уходил. Скрывался
только в Абхазии и Мингрелии. В конце концов ему это, видимо, надоело,
и он, пустив в ход свои связи, договорился с властями, что если ему не
дадут нового срока, то он выйдет с повинной. Ему обещали и обманули.
Сделали вид, что уже после того, как его взяли, обнаружились его новые
преступления, о которых до этого не знали. К этому времени в Грузии к
власти пришел Шеварднадзе, и, видимо, те люди, которым Уту был нужен
для каких-то целей, потеряли влияние.
     Говорят, на суде, как это бывало и раньше, он пустил в ход свой старый
псевдобиблейский номер. Он разделся догола и крикнул:
     -- Граждане судьи, вот таким я пришел в этот мир! Люди меня сделали
преступником!
     Сам того не ведая, подобно нашим социологам, он спорил с Ломброзо,
забывая, что и его отец и его братья были такими же преступниками, хотя
он их всех намного превзошел. Его, наконец, расстреляли.
     Вот о чем я вспомнил, когда Виктор Максимович показал мне на дом Уту
Берулава. Машина сейчас катила по верхнеэшерскому шоссе. Справа от нас
высились скальные нагромождения, поросшие кустами ежевики и азалий.
Слева пониже нас расстилалась мягко холмистая низменность с мирными
крестьянскими домиками, кукурузными полями и табачными плантациями.
Дальше вставала сиреневая стена моря. Был солнечный день начала лета.
     -- Сейчас я вам расскажу одну историю, -- начал Виктор Максимович. --
Недалеко от моего дома жила очаровательная девушка. Звали ее Лора. Она
была маленького роста с большими, сияющими карими глазами на всегда
чистом утреннем лице. Каждый раз, увидев меня, она останавливалась или
мимоходом бросала:
     -- Виктор Максимович, ну когда же наконец вы меня покатаете на своем
самолете?
     -- Скоро, скоро, Лорочка, -- отвечал я ей в тон, и она, простучав
каблучками, быстро проходила мимо моего дома.
     Лора жила одна со своей мамой. Отец у них давно умер. Две старшие
сестры вышли замуж и жили в России. Мать, бывшая работница табачной
фабрики, получала пенсию, но основной доход им приносили курортники. На
весь сезон они сдавали свой дом отдыхающим.
     Уходя на рыбалку или возвращаясь с рыбалки, я видел с моря, как Лора
хлопочет на своей усадьбе: стирает или развешивает белье своих
многочисленных жильцов, гладит, возится на огороде или варит варенье
возле своего дома.
     Ко времени, о котором я рассказываю, Лора была студенткой третьего
курса педагогического института. У нее был жених. Звали его Марк. Он
был начинающим преподавателем музыкального техникума.
     Марк вырос на моих глазах. Он жил со своими родителями через один дом
от меня. Отец его, весьма преуспевающий жестянщик, был порядочным
негодяем. По-видимому, он вдолбил себе мысль, что еврей в этой стране
может выжить, только будучи жестянщиком или музыкантом. Так как стадия
жестянщика была пройдена, Марка с детства обучали музыке, которую он,
судя по всему, ненавидел.
     Скандалы и битье ремнем были довольно частым явлением. Бедный маленький
Марик так визжал, что я слышал его голос на своем участке. Несколько
раз я не выдерживал, вбегал к ним во двор и отнимал у разъяренного отца
мальчишку. Один раз не выдержал и двинул отца как следует. Не знаю,
прекратилось ли с тех пор битье или жестянщик перенес свои экзекуции в
глубину дома, но с тех пор я не слышал, чтобы мальчик кричал.
     Но вот прошли годы. Жестянщик все-таки добился своего: Марк --
преподаватель музыкального техникума.
     Они с Лорой должны были жениться, как только она окончит институт.
Вообще все это у них началось со школы. Марк, конечно, бренчал на
фортепьяно на школьных вечерах, как и все школьные музыканты,
окруженный поклонниками и поклонницами. Тогда-то он, может, и произвел
впечатление на еще совсем юную девочку. А может, что-то другое. Они
ведь тоже почти соседи. В конце концов, я думаю, она его полюбила за
его обезоруживающую доброту.
     Высокий, некрасивый, но обаятельно лопоухий Марк и маленькая
очаровательная Лора казались мне прекрасной парой. Конечно, она им
вертела как хотела, но бывала только с ним и собиралась выйти за него
замуж.
     Я, кстати, не замечал в Марке ни малейшего озлобления на отца, так
нещадно колотившего его в детстве. Думаю, все дело в природе. Если уж
человек от природы наделен большой добротой, никаким ремнем ее из него
не выбьешь.
     Когда я их встречал вместе, Лора, сияя своими большими чудными глазами,
говорила мне, улыбаясь:
     -- Виктор Максимович, когда ж мы полетим наконец? А то скоро Марк на
мне женится, у нас будут дети и тогда я не рискну полететь. Разве что
Марку отец подыщет богатую невесту?
     Марк смущенно сопел и улыбался. Ясно было, что он свою Лору не
променяет ни на какие богатства мира.
     Однажды я рыбачил километра за полтора от берега. Вдруг слышу: --
Виктор Максимович, я к вам!
     Я вздрогнул. Смотрю, Лора вцепилась руками за корму. Лицо побледнело,
глаза сияют. Я не заметил, как она подплыла.
     -- Ты почему так далеко заплыла? -- говорю.
     -- А я знала, что вы здесь рыбачите, -- говорит, -- мне захотелось
доплыть до вас.
     -- Лора, -- говорю, -- ты представляешь, что будет с Марком, если он
узнает, как ты далеко отплыла от берега?
     -- Ничего, -- с неожиданной твердостью сказала Лора, -- не умрет.
     Я ей дал как следует отдохнуть, а потом она поплыла назад, и я долго
следил за ее голубой купальной шапочкой.
     Вот такая девушка жила недалеко от меня, и каждый раз видеть эту
деятельную, как пчелка, жизнерадостную девушку было маленьким
праздником.
     И вдруг страшное несчастье. Мать Лоры попала под машину на шоссе совсем
рядом со своим домом. На нее наехал вдребадан пьяный местный врач, за
которым уже гналась милицейская машина. Его, конечно, взяли. Он был
настолько пьян, что сам не мог выйти из своих "Жигулей". Был составлен
акт, нашелся свидетель, местный житель, который видел, что машина
мчалась с огромной скоростью.
     Через неделю я встретил Лору. Она в траурном платье проходила мимо
моего дома.
     -- Только что была в милиции, -- сказала она, -- маму не вернешь, но
пусть этот мерзавец посидит в тюрьме. Следователь дал прочесть мне
свидетельские показания и акт экспертизы психоневрологического
диспансера. Там написано -- опьянение сильное. Дело передано в
прокуратуру... Пусть посидит, мерзавец...
     И она прошла дальше. Я ничего ей не сказал и только с грустью посмотрел
ей вслед. Я уже знал, что этот врач родной брат местного миллионера,
мясного короля, связанного с западногрузинской мафией. Трудно было
поверить, что миллионер не выручит своего брата.
     Через пару месяцев опять встречаю Лору. Она шла с базара с корзиной в
руке. Увидев меня, поставила корзину и остановилась.
     -- Виктор Максимович, что же это делается! -- воскликнула она. -- Они
все перевернули! В прокуратуре все документы подделаны. Акт экспертизы
совсем другой, как будто бы никакого опьянения не было. Свидетельских
показаний нет. Выходит, как будто бы мама переходила дорогу в
неположенном месте, а этот мерзавец пытался затормозить, но не смог.
Выдумали какой-то тормозной путь! Почему они раньше ничего о нем не
писали! Переход прямо напротив нашего дома. Зачем маме нужно было
переходить улицу в неположенном месте? А показания свидетеля исчезли. Я
пошла к следователю милиции, который давал мне все это читать. Он долго
меня не принимал, но я все-таки добилась встречи. Какой подлец!
     -- Вы же, -- говорю, -- показывали мне анализ крови. Там же ясно было
написано: опьянение сильное. Это мне приснилось или была такая справка?
     -- Да, -- говорит, а сам в глаза не смотрит, -- но это результат
неисправности аппарата. Повторная экспертиза показала, что он был
трезвый.
     -- Он же был, -- говорю, -- настолько пьян, что сам не мог выйти из
машины. Ваши милиционеры его вытащили!
     -- Это шок, -- говорит, -- он просто потерял контроль над собой.
     Я чуть с ума не сошла, но все-таки сумела удержать себя в руках.
     -- Где же показания свидетеля, -- говорю, -- почему вы их не передали
в прокуратуру?
     -- Он их забрал, -- говорит, а сам в глаза не смотрит, -- по
советским законам, показания свидетеля не документ. Он не отвечает за
них. Сначала ему так показалось, а потом он вспомнил, что все было не
так. Он отвечает только за показания на допросе.
     -- Я пошла к свидетелю, -- продолжала Лора. -- Я его всю жизнь знаю,
он же недалеко от нас живет. Когда я вошла к нему во двор, он сидел на
крыше сарая и крыл его дранью.
     -- Василий Петрович, -- говорю, -- вы же двадцать лет маму знаете. Что
с вами случилось, неужели они вас купили?
     Молчит. Только молотком постукивает, а изо рта гвозди торчат. Я
постояла, постояла, вижу, он не хочет говорить со мной, и пошла назад.
У калитки догнала его жена:
     -- Лорочка! Лорочка! Прости! Приходил человек и угрожал сжечь дом.
     -- Что же это такое, Виктор Максимович, неужели на этого мясника
управы нет?
     -- Милая Лора, -- говорю, -- к сожалению, это так. Оставь, ты себя
изведешь и ничего не добьешься.
     -- Нет, Виктор Максимович, -- сказала Лора, качая головой, -- я
никогда в жизни не отступлюсь. Моя мама, оставшись без папы, нас, трех
дочерей, поставила на ноги. Она всю жизнь набивала папиросы на табачной
фабрике. У нас целая пачка грамот. А теперь, значит, она никому не
нужна? И пьяный негодяй ее может убить машиной, как бродячую собаку?
Нет! Я пойду в КГБ.
     Она подняла свою тяжелую корзину, и я долго смотрел вслед ее маленькой,
упорной фигуре. Что я ей мог сказать? Чем помочь? И при чем тут КГБ?
     Проходит еще какое-то время. Я встречаю Лору в нашем гастрономе. Мы
выходим вместе.
     -- Ну что, Лора, была в КГБ?
     -- Была, была! -- говорит. -- Меня принял какой-то полковник,
доброжелательно выслушал, а потом позвал своего помощника. И они стали
между собой переговариваться по-абхазски. Они не знали, что я прекрасно
понимаю по-абхазски. Я все понимаю, а они переговариваются между собой.
Оказывается, помощник был в курсе моего дела. Точнее, он был в курсе
дел миллионера и его брата.
     -- Девушка права, -- говорит помощник, -- но что мы можем сделать?
Миллионер со вторым секретарем обкома вот так...
     Он свел указательные пальцы обеих рук, показывая, что они, как братья.
-- Вчера, -- продолжает он, -- его машина стояла возле особняка
миллионера три часа двадцать минут... Пусть девушка жалуется в Москву,
мы ничего не можем сделать.
     А я слушаю и жду, что скажет мне полковник.
     -- Видимо, в вашем деле здесь не смогли разобраться, -- говорит он мне
наконец, -- жалуйтесь в Москву. Это дело вообще не по нашей части.
     Тут я не выдержала.
     -- В Москву, -- говорю, -- я пожалуюсь и без вас. Но вы мне объясните
такую вещь. Я ее своим женским умом не могу понять. Что может делать
секретарь обкома в особняке вора-миллионера? Что он, священник,
наставляющий грешника? И что, вы засекаете время, пока он гостит у
него? Какая от этого польза?
     Виктор Максимович, он от моих слов покраснел, как флаг.
     -- Вы что, абхазка? -- говорит.
     -- Да, -- говорю, -- у меня мама была абхазка.
     -- Все это сложней, чем вы думаете, -- говорит он, глядя мне в глаза,
-- и если мы засекаем время, значит, это для чего-то нужно. Жалуйтесь в
Москву, но здесь будьте осмотрительней.
     Теперь я поняла, что тут мне никто не поможет. Я уже написала в
Прокуратуру СССР. Жду ответа.
     На этом мы расстались. Через какое-то время Лора получила ответ из
Прокуратуры СССР, откуда ей написали, что ее жалоба рассмотрена и
направлена в прокуратуру Грузии. Теперь Лора ждала ответа из
прокуратуры Грузии. И вдруг однажды поздно вечером она прибежала ко мне
домой. Впервые я ее видел такой бледной, испуганной.
     -- Ой, Виктор Максимович, что сейчас было! -- воскликнула она и
рухнула на диван. -- Кто-то стучит мне в дверь. Открываю. Входит
огромный мужчина со страшными глазами. У меня душа в пятки ушла. Но я
взяла себя в руки и говорю:
     -- Что вам надо?
     Он стоит и прямо жрет меня своими глазищами. Потом говорит:
     -- У тебя несчастье было. Но этот человек не хотел убивать твою маму.
Случайно получилось... Вот здесь десять тысяч... Пригодится... Ты
теперь одна...
     Тут у меня страх прошел.
     -- Нет, -- говорю, -- если б они мне даже миллион заплатили, я бы ему
не простила маму...
     Он молчит и стоит с протянутой пачкой денег в руке.
     -- Не возьмешь?
     -- Нет, -- говорю.
     -- Ты смелая девушка, -- говорит он мне и кладет пачку в карман, --
но перестань жаловаться... Хуже будет... Тем более живешь одна...
     И смотрит на меня своими волчьими глазами. Я собрала все свои
силы.
     -- Нет, -- говорю, -- лучше пусть они меня убьют.
     Он еще некоторое время смотрел, смотрел на меня а потом молча ушел.
Слышу -- завел машину и уехал. Тут только я поняла, какой ужас
пережила, и прибежала к вам. Но, видно, и они испугались, испугались,
правда?
     -- Не верю я, -- говорю, -- что милиционеры, взявшие пьяного, дадут
теперь новые показания. Одумайся, Лора, пока не поздно. Они тебя
угробят, я боюсь за тебя.
     Я вижу, она сидит в глубокой задумчивости, даже не слушает меня.
     -- Ни один человек в мире, -- вдруг говорит она словно в пространство,
-- не умел так любить, как моя мама. Еще до нас, своих детей, она
воспитывала свою родственницу -- сиротку. Я ее немного помню. Она
умерла лет пятнадцать назад от воспаления легких. Мама до последней
минуты была с ней. И она перед смертью маме сказала: "Люби меня
всегда!"
     Она была сиротка, и ей было страшно умереть, думая, что никто из живых
о ней не будет помнить. И за все эти пятнадцать лет мама никогда о ней
не забывала и всегда плакала, вспоминая ее последние минуты... Так
любить, как мама... Пока я жива, я не прощу этому мерзавцу.
     -- Если так, -- сказал я, -- тебе опасно оставаться дома. Переходи к
Марку или оставайся у меня, а там посмотрим...
     -- Нет, -- вздохнула она после некоторого раздумья, -- только
сейчас мне не по себе. Проводите меня домой.
     Я проводил ее, предупредив, чтобы она никому никогда не открывала по
вечерам дверь. Она грустно кивнула и вошла в дом. На душе у меня было
скверно, но я не знал, чем ей помочь.
     Прошло еще несколько месяцев, и я узнал от Лоры, что прокуратура Грузии
ничего не добилась. Этого следовало ожидать. Кстати, в местной
прокуратуре оказался один работник, который симпатизировал Лоре, может
быть, даже влюбился в нее. Один из милиционеров, взявших тогда пьяного
брата мясника, кажется, чем-то обязанный этому прокурору, дрогнул было
и обещал тбилисскому следователю рассказать всю правду, но в последний
момент не решился.
     -- Зачем вы здесь работаете, если ничего не можете сделать? --
оказывается, выпалила ему Лора.
     -- Я чучело честности, -- сказал он ей, -- хоть одного человека им
приходится обходить, когда они занимаются темными делишками.
     Этот же прокурор помог ей написать обстоятельное письмо в "Правду".
Через некоторое время оттуда пришла в местную прокуратуру копия ее
жалобы с отметкой О. К., то есть особый контроль.
     -- Мой прокурор, -- впервые за все это время радостно сказала мне
Лора, -- признался мне, что такое указание -- большая редкость! Особый
контроль! Скоро приедет корреспондент и во всем разберется!
     Бедная Лора, опять все сорвалось. Миллионер, даже носа не высовывая из
своего особняка, все улаживал. Кстати, когда началась кампания борьбы с
хищениями, снимок его особняка появился в "Правде". Тогда у некоторых
местных воротил в самом деле отняли дома, но только не у этого.
Шевельнулись было тронуть его, но город вдруг на несколько дней
таинственно остался без мяса, и от него отстали. Но, видно, ему
все-таки были неприятны ее бесконечные, бесстрашные жалобы на брата.
     -- Опять приходил этот с волчьими глазами, -- сказала мне как-то Лора.
     -- Ну и что?
     -- Опять деньги предлагал.
     -- Не грозил? -- спросил я, заглядывая в ее чудные, полные невыразимой
печали глаза.
     -- Нет, -- вздохнула она и как-то странно опустила свой
длинноресничный взор.
     Вся эта эпопея длилась около двух лет. Незадолго перед выпускными
экзаменами Лоры я однажды ночью, возвращаясь из гостей, проходил к
своему дому по пляжу. Была теплая лунная ночь. Смотрю, рядом с моим
домом на песке лежит человек. Я подхожу к нему и вдруг узнаю в лунном
свете мертвое лицо Марка. Молнией мелькнуло: они его убили в знак
предупреждения, что следующей будет она, если не перестанет жаловаться!
     -- Марк! -- закричал я и, наклонившись, приподнял его голову. Никогда
запах алкоголя меня так не радовал -- он был в полной отключке!
     Я прекрасно знал, что Марк больше двух-трех рюмок не пил. Они с Лорой
много раз бывали у меня. Опьянение было страшное, я его тряс, но он
только постанывал и никак не приходил в себя.
     Хотя ночь была теплая, все-таки оставлять его на берегу было как-то
боязно. Я поднял его, перевесил через плечо и отнес домой. Конечно,
можно было крикнуть его родителей, но я не знал, как этот биндюжник
отнесется к его ужасному опьянению. Ничего, думаю, перетерпят, да и
время было позднее. Уже около трех часов ночи.
     Я гадал, что с ним, почему он так напился. Неужели они поссорились с
Лорой? Но если он так напился, значит, это не обычная ссора, а что-то
страшное. Разрыв?
     Я поздно проснулся на следующее утро. Его уже не было. На столе лежала
записка -- "Виктор Максимович, спасибо. Никогда, никогда ни о чем не
спрашивайте. Ваш Марик".
     В тот же день я узнал новость, облетевшую город. Ночью брат миллионера
был убит. С улицы его окликнули. Он вышел из парадной двери своего
дома, и кто-то из темноты одним выстрелом уложил его. Все считали, что
это дело рук одного из западногрузинских мафиози, с которыми они были
связаны. Никаких следов милиция не нашла. Стрелявший растворился в
темноте. Дикое опьянение Марка и ночь убийства как-то загадочно
совпали.
     Поверить в это было невозможно. Но и невозможное возможно в этом мире!
А что если она ему поставила такое условие? Или случайное совпадение?
Почему он так настойчиво просил ни о чем не спрашивать? Я зашел к Лоре,
чтобы поделиться с ней новостью об убийстве брата миллионера, но ее не
оказалось дома.
     Через неделю встречаю Марика и Лору на автобусной остановке. У Марика
на лице выражение загнанного зайца, а Лора какая-то
оледенело-спокойная.
     -- Лорочка, -- говорю, -- бог за тебя отомстил.
     -- А вы верите в бога, Виктор Максимович? -- спросила она с каким-то
язвительным вызовом.
     -- Верю, -- сказал я, -- и тебе советую.
     -- Виктор Максимович, -- говорит Лора, -- я об этом много думала. С
тех пор как мою маму убил этот пьяный мерзавец, а в целой стране не
нашлось ни одного справедливого человека, который осудил бы его, я
много думала о всяком таком. Если жизнь моей мамочки оказалась не
дороже жизни бродячей собаки, попавшей под колесо, во что я могу
верить? В какого бога? Не смешите меня, Виктор Максимович, не смешите,
а то я сама не знаю, что со мной будет!
     Бедняга Лора, сколько же она пережила за эти два года! Я почувствовал,
что это женская истерика, сдержанная огромными усилиями воли.
     Но вот Лора сдала выпускные экзамены, и они с Мариком наконец
поженились. Жили, конечно, у Лоры. Там и места было много, да и Лора не
слишком ладила с отцом Марка. Время шло, мы иногда встречались, даже
перешучивались, но той солнечной Лоры я больше никогда не видел.
     Прошло три года. У меня есть молодой приятель. Он работает в
сельскохозяйственном институте. Однажды мы с ним выходили из моего дома
и столкнулись с Лорой и Мариком. Они шли мимо. Мы перекинулись
несколькими словами, и я заметил, что мой приятель остолбенел,
оглядывая Лору.
     -- Что, понравилась? -- спросил я у него, когда они прошли.
     -- А кто она такая? -- спросил он.
     Я ему рассказал в двух словах.
     -- А давно они женаты? -- спросил он.
     -- Три года.
     -- И как они ладят?
     -- У них любовь со школьной скамьи, -- говорю.
     -- Потрясающе! -- воскликнул он. -- Потрясающе! Именно три года
назад я впервые был на практике со студентами. У нас за городом опытное
поле. В тот день я отпустил студентов и один остался на табачной
плантации. Вдруг я услышал автоматную очередь, и пули, взметнув пыль,
легли вправо от меня. Я отпрянул влево и упал на землю. В тот нее миг
снова раздалась очередь, и пули, срезая табачные стебли, легли влево от
меня. Я инстинктивно отпрянул вправо. Снова очередь, и пули вспыхнули
справа от меня. Я отпрыгнул влево. И тишина.
     Я пролежал еще минут двадцать, а потом встал и огляделся. В самое
первое мгновение я подумал, что началась война. А теперь не знал, что
думать. Метрах в пятидесяти от меня стоял дом, слегка прикрытый
грушевыми деревьями. Но стрелять могли и с любой другой стороны. Что
это? Обознавшийся мститель? Сумасшедший? Перестрелка бандитов? Я не
знал, что думать. Я вышел к автобусной стоянке и поехал в город.
     Я решил, что в милицию сообщать об этом как-то глупо. Возможно,
подсознательный страх перед тем, кто стрелял. Люди, которым я об этом
случае рассказывал, только пожимали плечами.
     Прошло несколько дней. Мы со студентами, как обычно, работали на
табачной плантации. Вдруг ко мне подходит человек высокого роста и
очень сильного сложения.
     -- Слушай, -- говорит он мне и, похохатывая, бьет по плечу, -- хорошо
я тебя напугал! Ты как заяц прыгал на поле! Пойдем выпьем по
стаканчику!
     И я пошел. Я еще тогда не знал, что это знаменитый бандит Уту Берулава,
но от его облика веяло такой невероятной звериной силой, что не
подчиниться ему было нельзя. Он был хозяином дома, возле которого
располагалась наша плантация.
     Жена его, бесшумная как тень, накрыла нам на стол, и мы сели пить.
Кстати, вино было очень хорошее и закуска тоже. Я был весь сосредоточен
на том, чтобы выглядеть естественным и дружелюбным. Противно, но что
поделаешь! Он мне продемонстрировал цветной телевизор, три холодильника
и тот самый автомат.
     Потом рассказал про какое-то умыкание, в котором принимал участие, и
похвастался, что на днях к нему в гости должен заехать некий генерал.
     -- Кроме птичьего молока, все будет на столе, -- сказал он.
     Но дело не в этом. Я, слава богу, в тот день унес от него ноги и больше
он меня к себе не звал. А дело в том что я видел своими глазами, как
эта вот юная женщина вышла вместе с ним из его машины и прошла в его
дом
     -- Не может быть, ты спутал! -- закричал я.
     -- Я никак не мог спутать, -- сказал он, -- машина остановилась
возле его дома, и они вышли из нее. Я стоял в десяти шагах. Да они и не
скрывались ни от кого. Огромная фигура Уту рядом с миниатюрной девушкой
произвела на меня незабываемое впечатление.
     -- Когда это было, -- спросил я, -- ты не можешь сказать поточней?
     -- Три года назад, -- сказал он, -- май месяц... Точней не помню...
     Я ему тогда, конечно, ничего не сказал, а теперь говорю, потому что все
позади. Я думаю, отчаявшись дождаться наказания убийце матери и
заметив, что она понравилась этому бандиту, Лора обо всем с ним
договорилась. Он убил того, кому служил, и получил за это то, что
хотел. По-видимому, она обо всем рассказала Марику, и он напился, чтобы
не сойти с ума от боли.
     Через год они продали дом и переехали в Краснодар, где жила сестра
Лоры. С тех пор прошло много лет. Марик с сыном ежегодно в отпуск
приезжают к отцу, а Лора никогда. Думаю, что она решила навсегда
отрезать этот город от своей жизни. Удалось ли это ей -- не знаю.
Многое можно сказать по этому поводу, но я одно скажу -- я ей не
судья.
     На этом Виктор Максимович закончил свой рассказ. Машина уже мчалась по
Новому Афону.
     -- Сильная история, -- сказал Расим, оборачивая к нам свое горбоносое
лицо, -- давайте сейчас здесь выпьем кофе, и я вам расскажу о своей
встрече с Уту Берулава... А эта девушка в определенных исторических
условиях могла бы стать выдающейся личностью... Но напрасно она своему
бедному жениху все рассказала... Непедагогично... Можно было скрыть...
Есть средства...
     Он остановил машину возле веранды открытого ресторана. Мы поднялись
наверх, уселись за столик и заказали три кофе.
     -- Вот как я встретился с ним, -- начал Расим, -- я поехал в лагерь
под Зугдиди, где сидел один наш однофамилец. Мне нужно было серьезно с
ним поговорить, пристыдить его за то, что он позорит наш род, и
спросить его, как он в конце концов думает жить дальше!
     Лагеря, собственно, не было. Заключенные жили в бараках и работали на
чайной плантации. И вот нас человек пятнадцать, прибывших на свидание.
Каждый стоит и разговаривает со своим родственником. Рядом стоит офицер
и присматривает за нами. Вдруг я услышал какой-то испуганный шепоток,
все замолчали, и заключенные вместе со своими родственниками сбились в
кучу.
     На месте остались только я со своим однофамильцем и какая-то
мингрельская старушка, которая о чем-то горячо упрашивала своего
сына-балбеса. Я оглянулся и увидел, что к нам подходит какой-то
человек. Внушительного роста, плечистый, с черной бородой до пояса.
Потом я узнал, что Уту в заключении всегда отпускал бороду. Одет он был
в черную косоворотку, хорошие шерстяные брюки и сапоги.
     Он подошел к нам, остановился, взглянул на притихшую, сбившуюся группу,
а потом обернулся на старушку, которая, не обращая внимания на Уту,
продолжала о чем-то упрашивать своего сына. И, видно, это ему
понравилось. Он спросил у старушки, чем она недовольна, и та, возможно,
приняв его за какого-то начальника, стала выкладывать ему свои горести.
     Вдруг взгляд Уту упал на офицерика, продолжавшего стоять поблизости, и
он ему гаркнул по-мингрельски:
     -- Ты чего тут?
     -- Я ничего, я ничего, -- пробормотал офицерик и попятился к группе,
которая раболепно стояла в стороне.
     -- Не беспокойся, мамаша, -- сказал Уту наконец, -- я присмотрю за
твоим сыном.
     С этими словами он легким взмахом ладони дал ее сыну дружеский
подзатыльник, так что голова парня откачнулась, как у болванчика. После
этого он молча повернулся и ушел... Вот как я видел Уту Берулава...
     Расим отпил кофе, на минуту замолк, и вдруг его горбоносое лицо
озарилось улыбкой воспоминания.
     -- Слушайте, -- сказал он, -- до чего интересно получается! У нас
сегодня день поминовения Уту Берулава! Я сейчас вспомнил, что мой Чагу
тоже с ним встречался, только очень давно. Провалиться мне на этом
месте, если это был не Уту Берулава! Молодец мой Чагу, не осрамил наш
род! Но он сам лучше расскажет об этом, вы мне только напомните!
     Мы долили кофе, сели в машину, и поехали дальше. Часа через два мы
въехали в это горное сельцо. Чагу жил на отшибе. Возле выезда из села
улица была перекрыта воротами, чтобы скот не мог пройти на поля.
     -- Вот его сын ждет нас, -- кивнул Расим на мальчика лет двенадцати,
стоявшего возле ворот. Мальчик открыл их и, пропустив машину, подбежал
к нам.
     -- Я пригоню лошадь, -- радостно сказал он, заглядывая в окно.
     Мы поехали дальше.
     -- Этот мальчишка -- прекрасный наездник, -- сказал Расим, -- он с
девяти лет участвует в районных и республиканских скачках. Дважды брал
призы на лошадях своего отца.
     Машина остановилась возле усадьбы Чагу. Мы вошли во двор. Это был
чистый, зеленый, косогористый двор, обсаженный цветущими благоухающими
розами. Двор по абхазской традиции -- это как бы главная комната,
внутри которой расположены все остальные комнаты. Наши женщины убирают
и украшают свой дом, начиная с главной комнаты.
     Кстати, сам дом Чагу выглядел весьма ветхим и бедным, но рядом с ним
был заложен фундамент более обширного строения с одинокой стеной.
     Из дома нам навстречу вышла пожилая женщина, жена Чагу, ее сын, парень
лет тридцати, его жена с грудным младенцем на руках и двумя малышами,
цеплявшимися за ее юбку. Мы поздоровались с хозяевами, а Расим, кивнув
в сторону недостроенного дома, сказал:
     -- Сколько же вы будете его строить? Он уже лет пять стоит в таком
виде.
     -- С моим сумасшедшим мы его никогда не построим, -- крикнула жена
Чагу, -- мы в колхозе заработали девятнадцать тысяч! Мой сумасшедший
поехал в Черкезию и купил две лошади. Расим, дорогой, поговори с ним,
пристыди его!
     -- Хорошо, поговорю, -- важно сказал Расим, -- а где он сам?
     -- Он по соседству, сейчас придет, -- отвечала хозяйка, кажется,
довольная обещанием Расима.
     Мальчик пригнал рыжую лошадку и загнал ее во двор.
     -- А ну покажи фотографии, -- сказал ему Расим,
     Мальчик вбежал в дом и через некоторое время выскочил из него, неся в
руке кучу разноформатных фотографий.
     -- Я же вам альбом купил, почему ты не вклеил их туда? -- спросил
Расим.
     -- Не знаю, -- сказал мальчик и смущенно пожал плечами.
     Это были изломанные и расплывчатые снимки скачек. Видно, он их часто
показывал людям. Изображение толпы и бегущих лошадей. Получение приза
верхом на лошади. Наездник, проезжающий мимо трибуны и приветствуемый
какими-то начальниками.
     Тыкая пальцами, мальчик односложно объяснял:
     -- Я... здесь... Я...
     -- Я тобой недоволен, -- строго сказал Расим. -- В каком состоянии у
тебя снимки? Я же тебе купил альбом. Почему ты их не вклеил туда?
     Мальчик трогательно прижал голову к плечу и с трудом выдавил: "Не
знаю..."
     Односложность его ответов показалась мне странноватой, и, когда он
вошел со снимками в дом, я спросил об этом у Расима.
     -- Да, -- кивнул он, болезненно поморщившись, как бы признавая наличие
ущербной царапины в роду, -- он однажды неудачно упал с лошади...
     Во двор вошел хозяин дома. Это был сухощавый мужчина лет шестидесяти.
Маленького роста, жилистый. Одет он был в галифе и черную сатиновую
рубашку, перепоясанную кавказским поясом, на котором сбоку болтался в
чехле большой пастушеский нож.
     Он за руку поздоровался со всеми и, поняв, что Виктор Максимович не
абхазец, особенно сердечно с ним поздоровался как с наиболее дальним и
потому почетным гостем.
     -- Долго же вы собирались, -- сказал он, взглянув на Расима, -- вон
уже где солнце... Теперь сами решайте, сначала сядем за стол, а потом
объездим лошадь или наоборот?
     -- Нет, нет, -- за всех сказал Расим, -- сначала объездим лошадь, а
потом спокойно сядем за стол, выпьем, поговорим...
     -- Вынеси седло, -- кивнул отец мальчику. Мальчик побежал на кухню и
вынес седло и уздечку.
     Чагу осторожно подошел к лошади и надел на нее уздечку. Мальчик поднес
седло. Отец так же осторожно, что-то ласково мурлыкая, оседлал лошадь и
затянул подпруги. Лошадь вела себя довольно смирно. Дальше произошло
неожиданное для меня. Чагу не сел на лошадь, а стал, держась за
поводья, гонять ее вокруг себя, нещадно шлепая камчой. Потом он,
перехватив поводья у самой лошадиной морды, стал заставлять ее
двигаться назад. Лошадь вздрагивала, дергалась в сторону, вздымала
морду и долго не могла его понять.
     В конце концов он ее заставил пятиться, и она, пятясь, прошла по двору
до самой изгороди. Чагу снова привел ее на середину двора.
     Теперь он совсем коротко перехватил поводья и стал заставлять ее
кружиться вокруг себя. Лошадь всхрапывала, упрямилась, но под ударами
камчи все быстрее и быстрее кружилась в полуметре от хозяина. И вдруг
то ли она слишком круто повернулась, то ли еще что, я не успел
заметить, но она опрокинулась на хозяина. Они оба покатились по
косогору двора. Мне показалось, что теперь ни лошадь, ни хозяин не
сумеют сами встать на ноги. Но они оба вскочили, и лошадник, сделав это
на мгновенье раньше, на лету цапнул ее за поводья и не дал уйти.
     Теперь лошадь так тяжело дышала, что было слышно на весь двор ее
хриплое дыхание. Чагу перекинул поводья через шею лошади и вскочил в
седло. Лошадь вела себя спокойно. Чагу промчался несколько раз по
двору, резко притормаживая у изгороди.
     Потом он, видимо, решив, что сопротивление лошади недостаточно
красочно, стал подымать ее на дыбы. Но она бедняга, долго не понимала
его, крутила головой, вспрыгивала в сторону и, наконец, все-таки встала
на дыбы. Чагу соскочил с нее, подвел к изгороди и накинул поводья на
кол.
     -- Готова! -- крикнул он по русски и, помахивая камчой, подошел к
нам.
     Стол накрыли на веранде, и ми уселись. Пока мы пили и ели, я несколько
раз оглядывался на привязанную лошадь, и мне показалась странной ее
абсолютная неподвижность. Она даже хвостом не шевелила. Я спросил у
Чагу, чем это объяснить.
     -- Обижена, обижена, -- сказал он с улыбкой, как о простительном
чудачестве еще слишком молодой лошади, -- ничего, скоро пройдет.
     -- Лошадь, как человек! -- вдруг вскричал Чагу. -- Только не
разговаривает. Вот я вам расскажу, что со мной однажды было, а вы
переведите нашему гостю.
     Он кивнул в сторону Виктора Максимовича.
     -- Лет пять тому назад, -- начал Чагу, -- я возвращался со свадьбы в
одном селе. Мы пили всю ночь, и я, конечно, был крепко выпивший. Где-то
на полпути я заснул, вывалился из седла и упал на землю. Как я потом
сообразил по солнцу, я проспал часов семь-восемь. Проснулся я оттого,
что лошадь меня толкала мордой: "Вставай, пора домой". Вокруг меня
метров на десять траву словно косой выкосило. Никуда не ушла. Паслась
поблизости, сторожила меня, чтобы какая-нибудь свинья не осквернила или
зверь не подошел. И уже когда времени оставалось ровно столько, чтобы
хорошим шагом к вечеру дойти домой, она меня разбудила: "Вставай, пора
домой!" Я сел на свою лошадь, и как раз, когда мы входили в ворота
нашего двора, солнце приводнялось (пересоздаю слабую копию абхазского
глагола). Видите, как она уразумела, когда надо меня будить. Вот что
такое лошадь!
     Я перевел Виктору Максимовичу слова Чагу. Мы посмеялись.
     -- Слушай, -- вспомнил Расим, -- что это за бандит когда-то к тебе
приходил? Это был Уту Берулава или кто другой?
     -- Он! Он! -- вскричал Чагу. -- Говорят, его расстреляли и в газете об
этом прописали. Я охотился за этой газетой, но не достал. Достань ее
мне!
     -- Зачем тебе газета, -- сказал Расим, -- ты лучше расскажи, как это
было.
     -- А какой он с виду был? -- спросил я у Чагу.
     -- Большой, -- вскричал Чагу, -- в эту дверь не пройдет. А глаза -- на
беременную взглянет -- раньше времени выкинет, такие глаза!
     -- Оставь его глаза, лучше расскажи, что было, -- перебил его Расим.
     -- Для гостя по-русски расскажу, -- сказал Чагу, осмелев от выпивки,
-- а вы не смейтесь над моим русским.
     -- Это давно было, -- сказал Чагу, обращаясь к Виктору Максимовичу, --
моя старший сын, вот этот, в армии была. Значит, десять-одиннадцать лет
назад. Ночью кто-то стучит. Открываю. Человек стоит.
     -- Что надо?
     -- Кушать хочу.
     Я ему дал кушать и оставил ночевать. Сразу понял -- скрывается от
власти. Может, кровник, может, абрек -- не знаю. Я не спрашиваю. Он не
говорит. Ага! Вот так живет у меня три дня. Все, что мы кушаем, ему
кушать даем, все, что мы пьем, он пьет. Днем он ничего не делает,
только пистолета свой чистит. Ночью спит, как мы. На четвертая дня
садимся обедать, вот эта моя хозяйка подала, что было. А он мне
говорит:
     -- Чагу, пойди и достань у соседей хорошая вино.
     Я чуть с ума не сошел! Я крестьянин, у меня простая крестьянская вино.
Чем виновата моя вино?! Живет мой дом и посереди моего дома сирет на
мой хлеб-соль!
     -- Моя вино плохая? -- говорю.
     -- Плохая, -- говорит.
     -- Моя отца, -- говорю, -- у твоего отца тоже батраком работала? Землю
пахал, вино приносил, дрова рубил?
     -- Много не разговаривай, иди, -- говорит, -- а то узнаешь, кто такой
Уту Берулава!
     Если человек, как скотина, сирет на твой хлеб-соль в твоем доме, или
убей его или убей себя! Зачем жить! Ага, думаю, сейчас я тебе покажу
плохая вино. У меня в другой комнате висела хорошая двустволка с
медвежьим жакан. Сейчас тоже там висит!
     -- Хорошо, -- говорю, -- сейчас принесу.
     Он, как зверь, что-то догадал.
     -- Зачем туда идешь? -- На двор показывает. -- Туда иди!
     -- Деньги, -- говорю, -- надо взять. Кувшин вина бесплатно никто не
даст.
     -- Хорошо, -- говорит, -- бери.
     Ага! Я иду другой комната, снимаю ружье и выхожу. Слово не мог сказать!
Смерть любая человек боится!
     Я мать его не оставил! Отца его не оставил! Деда на оставил! Никого не
забыл!
     -- Вставай, выходи, -- говорю, -- свинья в свинарнике надо убивать!
     Он встает. Жена кричит: "Не убивай, тебя посадят!" -- но я убить не
хочу, так пугаю. Хочу сдать его государству в райцентр.
     Вышли. Теперь как? До райцентра двадцать километров. Лошадь моя во
дворе. Тигра, никого, кроме меня, к себе не допускает. Как оседлать?
     Я говорю жене:
     -- Держи ружье! Рука, нога, голова -- чем бы ни двигала -- вот это
нажимай! Пусть, как мертвая, стоит!
     Жена моя кричит, не хочет брать ружье. Заставил! Взяла! Он стоит
пять-шесть шагов.
     -- Чем бы ни двигала -- сразу стреляй! -- говорю.
     Я быстро поймал лошадь, оседлал ее, вынул его пистолета из-под подушки,
положил карман, сел на свою лошадь и, как скотину, погнал его впереди
себя.
     По дороге он просил меня отпустить. Деньгь обещал. Большие деньгь! Но я
его не слушала. Я его (тут Чагу, не найдя соответствующего русского
слова, по-абхазски добавил) искамчил! Всего искамчил! Даже рука устала!
     Чагу снова перешел на русский.
     -- И он уже меня ничего не просит. И я успокоил душа. И тут мы
проходили, где мелкая ольха растет. Много-много мелкая ольха. И он
прыгнул в это мелкая ольха. Я выстрелил -- не попал! Лошадь пустил, но
лошадь быстро не может. Ветка мешай! Мелкая ольха мешай! Убежал! Я
повернул лошадь. Сдал пистолета в сельсовет. И сказал. Три дня жила --
не сказал. Сказал -- в этот день пришла. Я боялся, что он ночь придет и
наш дом пожар сделает. Я достал хороший собака. Но он не пришла. А
сейчас все! Сейчас власть его стрелял!
     -- Лучше бы он сжег наш дом, -- неожиданно по-абхазски вставила
хозяйка, до этого молча и внимательно слушавшая своего мужа, -- тогда
уж ты построил бы новый...
     Тут наш Расим стал серьезно увещевать старого Чагу, указывая ему на то,
что любовь к лошадям -- это, конечно, дело хорошее, и он призами на
скачках прославляет свой род, но все-таки и дом наконец пора построить.
Вон и семья разрослась.
     -- Успеем, успеем, -- сказал Чагу и, с ходу зажигаясь, добавил: --
слава богу, над головой не течет! А ты что в лошадях понимаешь?
Охромевшую лошадь бросил в лесу! Все равно, что этого несмышленыша в
чащобе оставить!
     Он ткнул рукой на одного из своих внуков, вместе с братцем стоявшего,
прижавшись к материнской юбке. Малыш встрепенулся и еще теснее прижался
к матери.
     Мы поблагодарили хозяйку за угощение, спустились во двор и прошли к
машине. Объезженная лошадь все так же неподвижно с опущенным хвостом
стояла на привязи.
     -- Приезжайте на осенние скачки, -- крикнул Чагу напоследок, когда мы
уже были в машине, -- черкесскую пущу!
     Мы поехали по узкой каменистой дороге. Младший сын Чагу, возможно,
изображая лошадь, мчался за машиной до самых ворот. Добежав, он открыл
их нам, помахал рукой, и мы поехали дальше.
     -- Единственно, в чем был прав Уту Берулава, -- неожиданно без всякого
юмора заметил Расим, -- это то, что у Чагу вино плоховатое. И оно
всегда у него было такое! Расим был прав. Но Чагу -- явно настоящий
лошадник, а истинная страсть не терпит соперниц.



     Однажды из Москвы приехал мой знакомый журналист и сказал, что у него
от редакции задание увидеться с Виктором Максимовичем и написать о нем.
Я удивился, что об его опытах знают в редакции, и обрадовался за него.
     Журналист этот был известен достаточно острыми и горькими статьями по
вопросам нашего сельского хозяйства.
     Полгода назад его послали на несколько месяцев в Америку, отчасти, как
я думаю, чтобы вознаградить за ненапечатанные статьи, отчасти для того,
чтобы он поделился с нашим читателем опытом ведения фермерского
хозяйства, хотя бы в тех пределах, в каких этот опыт не мешает
идеологии.
     -- Как съездил? -- спросил я у него.
     -- Чудесно, -- бодро кивнул он, -- пишу книгу.
     -- А если одним словом сказать, что главное?
     -- Одним словом ничего не скажешь, -- ответил он, -- разве что
придется повторить слова одного славного фермера.
     -- А что он сказал?
     -- Он посмотрел, посмотрел, как мы топчемся на его полях, и сказал:
"Вот вернетесь вы к богу, и у вас будет хлеб".
     Я призадумался над такой своеобразной рекомендацией ведения сельского
хозяйства, и мы тут же договорились поехать к Виктору Максимовичу.
     Мы зашли в гастроном, купили две бутылки коньяка, дрянную колбасу, ибо
другой не было, и сыр. Взяли такси и поехали в поселок, где жил Виктор
Максимович.
     Я не совсем точно знал, где расположен его дом, но надеялся
сориентироваться. Расплатившись с таксистом, мы свернули с шоссе,
прошли по узкой дорожке между двумя приусадебными участками, вышли к
железной дороге, прошли под мостом, свернули вправо и, похрустывая
пляжной галькой, зашагали вдоль моря.
     Был теплый день конца сентября. Солнце клонилось к закату, и оттуда
почти до самого берега вода была покрыта трепещущим золотом. Пляж был
почти пуст, море едва вздыхало, в воздухе стоял легкий запах
водорослей.
     Именно отсюда, со стороны моря, где я тогда рыбачил с товарищами, мне
когда-то показали домик Виктора Максимовича, и я теперь надеялся
вспомнить его месторасположение.
     Приусадебные участки в этих местах метра на два возвышаются над пляжем
и кое-где в зависимости от доходов хозяев прикрыты от моря деревянной
или бетонной дамбой.
     Неизвестно, как скоро я узнал бы его участок, если б внезапно не увидел
торчащее из зелени виноградной беседки крыло махолета.
     Одновременно с крылом махолета я увидел на пляже прямо под участком
Виктора Максимовича сидящего на песке милиционера. Он оказался моим
знакомым абхазцем. Увидеть его здесь, на пустынном пляже, было так же
странно, как увидеть крыло махолета, торчащее из виноградной беседки. Я
почувствовал родство этих двух странностей. И так как одна из этих
странностей объяснялась Виктором Максимовичем, естественно было
предположить, что и вторая странность объясняется им же.
     -- Что ты здесь делаешь? -- спросил я по-абхазски, здороваясь с
милиционером.
     -- Сторожу, -- ответил он мне, смущаясь и от смущения склоняя набок
голову. Мне показалось, что смущение его усилено тем, что он говорит со
мной по-абхазски. По-видимому, он считал, что некоторая нелепость его
занятия на языке закона выглядела бы менее нелепой.
     -- Что сторожишь? -- спросил я, хотя уже понял, что он сторожит.
     -- Аэроплан его сторожу, -- кивнул он наверх.
     -- А зачем его надо сторожить? -- спросил я.
     -- Они боятся, -- ответил он, -- чтобы на нем кто-нибудь не улетел в
Турцию.
     -- Если они этого так боятся, -- сказал я, -- они могли бы запретить
ему этим заниматься.
     -- Запретить нельзя, -- важно сказал милиционер.
     -- Почему?
     -- Потому что они хотят посмотреть, -- оживился он, как бы приобщая
меня к хитроумному замыслу, -- получится у него что-нибудь или нег.
Потому следить следим, а мешать не мешаем.
     -- Ах, вот как, -- сказал я и, кивнув ему на прощанье, направился
вместе с журналистом к деревянной лесенке, подымающейся от пляжа на
участок.
     -- Что он тебе говорил? -- спросил журналист, когда мы прошли в
калитку, и я закрыл ее на щеколду. Я ему передал нашу беседу, и мы оба
рассмеялись. Тропинка к дому проходила между корявыми мандариновыми
кустами. Справа от тропинки стоял сарай, возле которого рос большой
пекан, североамериканский родственник нашего грецкого ореха. Слева за
мандариновыми кустами начинался сад, где росли груши, инжир и
гранатовое дерево, усеянное пунцовыми плодами.
     Мы подошли к дому, где возле виноградной беседки стоял махолет, как бы
молча проповедуя тесноте заросшего сада идею распахнутого пространства.
Сад безмолвствовал.
     Рядом за большим столом, врытым в землю, сидели трое: девушка в голубом
сарафане со светящимся узким марсианским лицом, какой-то юноша и Виктор
Максимович.
     Юноша и хозяин дома, низко склонившись к ватманскому листу,
заполненному чертежами и формулами, что-то обсуждали. Девушка подняла
нам навстречу свое светящееся и как бы исключительно в интересах
воздухоплавания суженное лицо. Она улыбнулась нам. Двое остальных нас
так и не заметили.
     -- Виктор Максимович, -- сказал я, выкладывая на стол нашу небогатую
снедь, -- оказывается, за вами хвост.
     Мы поздоровались.
     -- А-а-а! -- махнул Виктор Максимович голой мускулистой рукой, рукава
штормовки у него были закатаны. -- Слава богу, я давно привык.
     Мы познакомились с его гостями. Девушка, с улыбкой протягивая длинную
тонкую, руку, как бы сказала: можете немножко подержаться за мою руку,
вам это будет приятно.
     -- Запомните его имя, -- кивнул Виктор Максимович на юношу, -- будущее
светило математики. Он нашел новый случай сохранения двух солитонов
после взаимодействия.
     Для меня это был язык ирокезов.
     -- Виктор Максимович, -- спросил я, -- откуда вы знаете высшую
математику?
     -- Это, -- сказал он, усаживая нас за стол, -- интересная история. В
лагере у меня был учебник высшей математики Лоренца. Каждый день после
работы я заваливался спать и спал до отбоя, когда барак затихал. Тут я
вставал, брал учебник и шел к параше, потому что это было единственное
место, где ночью горел свет и можно было читать. Но чтобы не зачитаться
до утра и доспать положенное время, иначе не сохранишь силы для работы,
я придумал себе часы. Водяные часы, клепсидра с поправкой на лагерные
условия. Лагерники спят беспокойно, кричат во сне, часто встают
мочиться. Я приспособился определять время по степени наполнения параши
мочой.
     Юноша, внимательно выслушав рассказ Виктора Максимовича и дождавшись
его конца, почему-то передвинул бутылки с коньяком с края стола на его
середину, как на более надежное место.
     -- Где вы учитесь? -- спросил я у него. Если б не слова Виктора
Максимовича о его математическом открытии, было бы естественней
спросить, в каком он классе, до того он молодо выглядел.
     -- Я аспирант Московского университета, -- сказал он и посмотрел на
девушку.
     -- Это вы его так омолодили? -- спросил я у нее. -- Да! --
воскликнула она и затряслась от сдавленного хохота. -- Все так находят!
Он у нас преподает! Однажды нас встретила знакомая мне девушка и
спросила: "Это твой младший брат?" Я так и вырубилась от смеха!
     Ее худенькое, почти безгрудое тело под голубым сарафаном сейчас
сотрясалось от хохота, одновременно как бы отсылая любоваться обаянием
одухотворенности ее неправильного лица.
     -- Людочка, посуетись! -- кивнул аспирант на стол и вдруг плотоядно
потер ладони, явно предвкушая выпивку, и теперь стало легче представить
его истинный возраст.
     -- Я сейчас, -- сказала девушка и, взяв двумя пальцами развевающийся
ватманский лист, унесла его в дом. Через некоторое время она вышла
оттуда с тарелками, вилками, рюмками. Поставив все это на стол, она
опять исчезла в проеме дверей и появилась, держа в одной руке тарелку с
помидорами, а в другой -- хлебницу с длинной лепешкой лаваша.
     -- Я вам фруктов нарву, -- сказал Виктор Максимович и, подхватив
плетеную корзину, стоявшую в беседке, быстро удалился в глубину сада.
     Девушка пошла мыть помидоры под краном. Взаимокасание струи воды и двух
голых девичьих рук располагало к созерцанию в духе японцев.
     Однако наше молчаливое созерцание прервал некий толстый небритый
человек в мятой рубашке навыпуск, появившийся, как и мы, со стороны
моря. В руке он держал приемник "Спидола". Кстати, все прибрежные
участки этого поселка имеют по два входа; один со стороны моря, а
другой со стороны железной дороги и шоссе.
     -- Здравствуйте, -- сказал человек, подойдя к столу и удивленно
оглядывая нас, -- а где Виктор Максимович?
     -- Фрукты собирает, -- ответил аспирант, -- позвать?
     -- Не надо, я подожду, -- ответил толстяк и уселся на скамью. Он
некоторое время так сидел, как кошку, держа на коленях приемник, и,
надув губы, что-то беззвучно насвистывал, скорее всего изображая
непринужденность. По-видимому, он здесь не ожидал чужих людей и теперь
считал, что его затрапезный вид создает неправильное представление о
его духовной сущности. Чувствовалось, что ему не терпится исправить эту
ошибку.
     -- Извините, -- вдруг сказал он, перестав беззвучно свистеть и
оглядывая нас, -- ви кто будете?
     -- Мы друзья Виктора Максимовича, -- сказал я.
     -- Аха, друзья, -- согласился толстяк и, дав себе время осознать этот
факт, добавил, кивнув на махолет: -- что-нибудь из него вийдит? Только
правду -- как мужчины мужчине!
     -- Уже вышло, -- сказал аспирант, -- он несколько раз взлетал.
     -- Взлетал, что такое! -- взмахнул толстяк одной рукой, другой
продолжая придерживать на коленях приемник. -- Отсюда хотя бы до
Очемчири может пролететь?!
     Девушка, стоявшая у стола и нарезавшая помидоры, замерла и тревожно
посмотрела на толстяка, видимо, стараясь представить, как далеко отсюда
находится Очемчири.
     -- Пока нет, но обязательно пролетит, -- сказал аспирант.
     Девушка благодарно посмотрела на него и взялась за помидоры.
     -- Двенадцатый номер видите? -- сказал толстяк, туго оборачиваясь к
махолету и показывая на цифру.
     Мы взглянули на цифру, а потом на толстяка.
     -- Двенадцать "Жигулей" он мог купить на деньги, которые всю жизнь
тратил на свои аэропланы! -- воскликнул толстяк. -- Чтобы я своими
руками свою маму похоронил, если неправда!
     Мы промолчали.
     -- Ви не думайте, -- через некоторое время, поуспокоившись, добавил
он, -- я его, как брата, уважаю... Двадцать лет соседи... А там, внизу,
кто стоит, знаете?
     Он кивнул в сторону моря, явно думая, что мы вошли в калитку со стороны
железной дороги.
     -- Видели, -- сказал я.
     -- Э-э-э, -- закачал головой толстяк и добавил: -- Политика...
     Возможно, он еще что-то хотел сказать, но тут из сада с корзиной в руке
вынырнул Виктор Максимович.
     -- Привет, Виктор! -- сказал толстяк.
     -- Здравствуй, Зураб! -- ответил Виктор Максимович и поставил корзину
на стол.
     -- Звук барахлит, -- сказал толстяк, приподымая "Спидолу", -- вот эти
прибалты совсем халтурчики стали. Хуже наших.
     -- Оставь, посмотрю, -- сказал Виктор Максимович не глядя и добавил,
отбирая у девушки лаваш, который она взялась нарезать, -- лаваш не
режут, а рвут.
     В саду уже было сумеречно, хотя сквозь виноградные листья еще был виден
догорающий над морем закат.
     Виктор Максимович стал быстро рвать лаваш, раздергивая его, как
гармошку.
     -- Пока, Виктор! -- сказал толстяк и поднялся.
     -- Оставайся, выпьем по рюмке, -- предложил Виктор Максимович,
расправившись с лавашем.
     -- Ради бога, -- сказал толстяк, останавливаясь и беспомощно
приподымая руки, -- гости ждут дома!
     -- Ладно, -- сказал Виктор Максимович, -- завтра к вечеру заходи!
     Толстяк исчез в уже сгущающихся сумерках.
     -- Людочка, свет! -- сказал Виктор Максимович, вынимая из корзины
инжир и груши.
     Мы расселись за столом и приступили к еде и выпивке. Мне не
понравилось, как аспирант выпил две первые рюмки. Та особая, как ее ни
скрывай, хищность, с которой он отсосал их, подсказывала, что огонек
там, внутри него, уже горит и требует топлива. Впрочем, может, это мне
и показалось.
     Кто-то завозился у калитки, обращенной в сторону железной дороги.
     -- Кого это еще несет, -- проговорил Виктор Максимович, вглядываясь в
темноту.
     Из тьмы появилась какая-то фигура и, осторожно войдя в полосу света,
оказалась пожилой женщиной в коричневом платье.
     -- Извините, -- сказала она, подходя к столу, -- Виктор Максимович, я
за мясорубкой.
     Виктор Максимович встал, небрежно сунул в карман протянутые ему деньги
и вошел в дом.
     Женщина отвернулась от стола и, подперев подбородок ладонью, с такой
комической скорбью уставилась на махолет, что я не выдержал и спросил:
     -- Вам он не нравится?
     Женщина обернулась к нам и, улыбаясь милой, виноватой улыбкой,
призналась с горестной откровенностью:
     -- Семьи нет... Если б хоть семья была... Он еще не старый, интересный
мужчина, скажите -- пусть женится... Деточки будут бегать здесь...
     Продолжая улыбаться виноватой улыбкой, она смотрела на нас, словно
ожидая нашей поддержки.
     Кстати, Виктор Максимович в самом деле выглядел гораздо моложе своих
шестидесяти лет. Больше пятидесяти ему никак нельзя было дать.
Некоторые считали это результатом его кефирной диеты. Однажды, когда
разговор зашел на эту тему, он улыбаясь, сказал:
     -- Все обстоит очень просто. Мужчину старят женщины и политика. В
молодости, когда я был влюблен и увлекался политикой, я выглядел
гораздо старше своих лет.
     Из дому вышел Виктор Максимович с мясорубкой в руке.
     -- Ну, как твоя новая курортница? -- передавая мясорубку, спросил он у
женщины, словно угадав, о чем она здесь говорила, и насмешливо снижая
тему.
     -- Ах, Виктор Максимович, не говорите, -- пожаловалась она, -- сколько
раз я ее предупреждала: "Не лежи так долго на солнце!" Не послушалась,
и теперь у нее вся спина сгорела.
     -- Понятно, -- сказал Виктор Максимович усаживаясь и, обращаясь к нам,
добавил: -- Когда на юг приезжает интеллигентная женщина, она на третий
день идет с ворохом писем по улице и спрашивает, где почта. А когда
приезжает неинтеллигентная женщина, она на третий день ковыляет по
улице и спрашивает, где бы купить простоквашу, чтобы обмазать
обгоревшее тело. И таких множество.
     Мы посмеялись наблюдению Виктора Максимовича, которое, может быть,
отдаленным образом давало ответ на горестное недоумение женщины по
поводу его одиночества. И женщина, как бы отчасти это поняв и
смирившись, скорее всего временно, скрылась в темноте, держа в руках
починенный Виктором Максимовичем маленький символ домашнего очага.
     Виктор Максимович стал подробно объяснять журналисту, почему он
винтовому аппарату предпочел махолет, а потом постепенно разошелся и
выложил свое жизненное кредо.
     -- Человек должен взлететь сам, без мотора, -- сказал он, -- вся
трагедия мировой истории в том, что человек, пытаясь удовлетворить свою
самую коренную жажду, жажду свободы, все больше и больше закабаляется.
Тысячелетия человеческой истории превратили его психологию в Авгиевы
конюшни. Только взлетев, он промоет свою душу и поймет истинную цену
земной жизни -- идеям, вещам, людям...
     Внезапно он прервался, оглядел нас своим кротким и неукротимым
взглядом, потом налил полстакана коньяка, поставил его в тарелку,
набросал туда несколько кружков колбасы, ломоть лаваша и сказал:
     -- Людочка, отнеси моему стражу. От тебя ему приятней будет получить
угощение... Фонарь лежит на кухонном столе.
     Девушка принесла фонарь, зажгла его, взяла в руки тарелку и скрылась в
темноте, как светлячок, сама себе освещая дорогу.
     -- Человек должен взлететь, иначе все мы погибнем, а вместе с нами и
вся мировая культура, -- продолжал Виктор Максимович, разлив коньяк по
рюмкам и кивнув на свой махолет, который, казалось, прислушивается к
нему, -- это двенадцатый аппарат, который я сконструировал за свою
жизнь. Шесть из них вдребезги разбились. Два -- на земле, а четыре
начали разваливаться в воздухе. Кто хотя бы на минуту испытал свободное
парение в небе, тот не может не возвратиться на землю обновленным
человеком. Он поймет, что это возможно, и будет бесконечно искать во
всех формах земной жизни повторения этого счастья распахнутого полета.
Он будет искать и добиваться его в книгах, в любви, в дружбе, в работе,
во всем! Он приучится чувствовать проявление малейшей пошлости и
подлости как омерзительное выражение антиполета, антипарения, как
предательство своего собственного испытанного в полете счастья.
Человечество ждет великое самовоспитание через полет и парение.
Разумеется, это произойдет не в один день. Но когда появятся надежные
варианты аппарата и наладится их промышленное производство, они будут
ненамного дороже хорошего зонтика.
     Сегодня нас, изобретателей подобных аппаратов, никто не поддерживает --
ни спортивные организации, ни конструкторские бюро, ни министерства. Но
мы должны доказать и докажем свою правоту.
     -- А много вас? -- спросил я и, не вполне уверенный в уместности
своего желания, потянулся за грушей.
     -- Я переписываюсь с двумя, -- сказал Виктор Максимович, -- один живет
в Армавире, другой -- в Полтаве. Но, наверное, есть еще.
     -- Да, есть, -- подтвердил журналист, -- к нам поступают сведения об
этом. Но пока их мало.
     Внезапно деревья сада и беседка озарились голубоватым, мертвенным
светом и махолет побелел в этом свете, словно оголился. Это далекий
пограничный прожектор на несколько мгновений просочился в сад,
безмолвно вгляделся в него и унесся дальше шарить по берегу.
     -- С каждым годом их будет все больше, -- сказал Виктор Максимович, --
это неизбежно. Человек должен взлететь, и он взлетит. Никакая диктатура
не сможет управлять летающими людьми, потому что у летающего человека
будет совсем другая психология.
     -- А разве ваш милиционер не сможет пристрелить летающего человека? --
спросил журналист.
     Из темноты пришла девушка и поставила на стол тарелку и стакан.
     -- Нет, не сможет, -- без всякой улыбки сказал Виктор Максимович, --
потому что он сам тогда будет летающим человеком.
     -- Ну, как он там? -- спросил аспирант у своей девушки.
     -- Выпил за мое здоровье, -- сказала она, просияв, -- может, позвать
его сюда?
     -- Это лишнее, -- заметил Виктор Максимович, -- пусть стоит там, где
его поставили.
     -- Неужели они не знают, что без разгона вы отсюда взлететь не можете?
-- спросил аспирант.
     -- Конечно, знают, -- сказал Виктор Максимович, -- но это и есть
безумие нашей жизни. Человек ежедневно совершает тысячи подобных
глупостей, и мы все им подчиняемся. Но как только человек взлетит,
бессмысленность этих глупостей всем станет очевидной.
     -- А что, в плохую погоду они тоже дежурят? -- спросил я и, встав со
стула, потянулся к винограду, свисавшему с края беседки.
     -- В плохую погоду я их пускаю в сарай, -- сказал Виктор Максимович и,
проследив за моими действиями, добавил: -- с южной стороны зрелей.
     Я сорвал несколько кистей винограда, одну из них протянул девушке, а
остальные положил на стол.
     -- А как давно они дежурят? -- спросил аспирант.
     Он взял со стола гроздь винограда, словно неосознанно обращая обе
кисти, и ту, которую он взял, и ту, которую держала его девушка, в
наглядный символ их парности. Но в отличие от своей девушки, которая
уже отщипывала ягоды, он только жадно внюхался в гроздь, как бы не
решаясь разрушить символ.
     -- Лет двадцать, -- ответил ему Виктор Максимович подумав, -- с
перерывами. После двадцать второго съезда отменили дежурство. Но после
чешских событий снова стали дежурить.
     С некоторым мистическим трепетом я ощутил всепроникающую неотвратимость
идеологических щупальцев. Огромный и как бы неуклюжий аппарат идеологии
где-то в Москве делает поворот, и в зависимости от него в непомерной
дали, здесь, в поселке под Мухусом, возле участка Виктора Максимовича,
появляется или исчезает милиционер.
     И снова фантастическим, синим, дрожащим на листьях светом озарился сад.
И опять несколько мгновений белел в этом свете словно оголившийся
махолет. Потом свеченье погасло, истекло, и луч прожектора унесся
дальше высвечивать берег.
     Девушка поежилась и, войдя в дом, вышла оттуда с шерстяной кофточкой,
накинутой на плечи. Мы выпили по последней рюмке и стали собираться.
     -- Сейчас дам одеяло моему охламону и провожу вас, -- сказал Виктор
Максимович и вошел в дом. Через минуту он вышел с одеялом в руках,
пошел в сторону берега и потонул в темноте. Видимо, он остановился над
краем участка, потому что раздался его голос:
     -- Где ты там? Держи!
     Мы попрощались с аспирантом и его девушкой. Виктор Максимович взял со
стола фонарь, и мы, сделав несколько шагов, окунулись в вязкую черноту
южной ночи. Виктор Максимович шел сзади, бросая нам под ноги жидкую
полоску света. Мы перешли железную дорогу, прошли тропинкой, то и дело
теснимой зарослями разросшейся ежевики, и вышли на шоссе к автобусной
остановке.
     -- Если материал пройдет, пришлите газету, -- сказал Виктор Максимович
журналисту и пожал нам обоим руки бодрящим рукопожатием, словно пытаясь
влить в нас часть своей неукротимой, веры. Мне подумалось -- только
мечту и ловить такой сильной и цепкой ладонью. Он ушел в черноту ночи,
не зажигая фонаря, потому что хорошо знал дорогу.



     В ту зиму Виктор Максимович, как обычно, разобрав и сложив свой
махолет, уехал вместе с ним в Москву. Вначале марта я пил кофе в
верхнем ярусе ресторана "Амра". День уже был по-весеннему теплый. Чайки
с криками носились возле пристани-кофейни, на лету подхватывая куски
хлеба, которые им подбрасывали люди, стоя у поручней ограды.
     К столику, стоявшему рядом с моим, подошел толстый человек с брюзгливым
выражением лица. Я сразу же узнал в нем того соседа, который приходил к
Виктору Максимовичу со "Спидолой".
     -- Скажите, -- обратился я к нему, когда он, хлебнув кофе, рассеянно
взглянул в мою сторону, -- Виктор Максимович приехал?
     Толстяк внимательно посмотрел на меня, и лицо его сделалось еще более
брюзгливым и сумрачным. Он явно меня не узнал.
     -- А кто ви ему будете? -- спросил он настороженно. Его настороженный
голос вызвал во мне смутное, неприятное чувство.
     -- Я его друг, -- сказал я, -- однажды, когда мы сидели у него в
гостях, вы к нему заходили со "Спидолой"...
     По мере того как я говорил, лицо его мрачнело и мрачнело, и я все
сильнее и сильнее чувствовал приход непоправимого и фальшь своего
многословия. Господи, при чем тут "Спидола"!
     -- Виктор Максимович умер, -- сказал толстяк, и лицо его горестно
перекосилось.
     -- Как?! -- вырвалось у меня.
     -- Да, -- кивнул он и, отхлебнув кофе, добавил: -- разбился в
Москве...
     Он замолчал, и сразу же вонзилось в слух скрежещущее визжание чаек,
мельтешащих в воздухе, подхватывающих корм на лету и на лету вырывающих
его друг у друга.
     -- Ми, соседи, -- продолжал он снова, отхлебнув кофе, -- устроили ему
сорок дней... Недавно из Мичуринска приехал его родственник...
Прилетел, как ворона... Сейчас живет в его доме... Из Мичуринска... Я
раньше даже город такой не слыхал...
     Странно, подумал я, Виктор Максимович никогда ни об одном живом
родственнике мне не рассказывал. Визг чаек и возгласы людей, бросающих
им хлеб, сделались невыносимыми. Я повернулся и пошел домой. Не знаю,
то ли жизнь меня иссушила, то ли еще что, но я не в силах был осознать
потерю. Только почему-то все время бессмысленно и тупо в голове
вертелись строчки:

          Не выбегут борзые с первым снегом
          Лизать наследнику и руки и лицо.

          ---

     На следующий год в Москве мы встретились с моим знакомым журналистом и
выпили за упокой души Виктора Максимовича. Кстати, книга его об
американском фермерском ведении хозяйства так и не появилась в печати,
ее отвергли все издательства. Однако он не унывает и полон творческих
планов. О судьбе аспиранта и его девушки мне ничего не известно, и
поэтому хочется думать, что по крайней мере у них там все хорошо.
     Прошло с тех пор пять лет. И вот здесь, на альпийских лугах, в
пастушеском шалаше, радио приносит весть, что англичанин Бриан Аллен
впервые в истории перелетел Ла-Манш на махолете, работающем при помощи
мускульной силы ног пилота. Он был не один, Бриан Аллен. Морем на
катере его полет сопровождали друзья во главе с конструктором Полем
Мак-Криди, который плакал от счастья, когда его аппарат достиг берегов
Франции.
     Весть эта и всколыхнула мои воспоминания о Викторе Максимовиче. Я сижу
над глубоким провалом, вечно рождающим сладостную тоску по крыльям,
сижу рядом с альпийскими лугами, многоцветными вблизи и нежно
золотящимися на дальних холмах от обилия цветущих примул.
     Далеко впереди громоздятся цепи горных хребтов, словно с размаху
окаменевших в ожесточенных попытках героическими рывками дотянуться до
бездонного неба.
     А на той стороне, за обрывом зеленеет пихтовый лес, сквозь который
желтеет ниточка дороги от Рицы на Псху, куда когда-то летал Виктор
Максимович...
     Я сижу один над обрывом и глажу добрейшую собаку по кличке Дунай с
невероятно забавными в своей ложной свирепости желтыми мужичьими
глазами. Серый коршун с растопыренными, шевелящимися кончиками крыльев
пролетел над гребнем горы, на которой я сижу. Поравнявшись со мной, он
лениво откачнулся вверх, словно оплыл меня в воздухе, как чужеродный
предмет.

                                        < 1990 >

Last-modified: Wed, 17 Feb 1999 12:53:30 GMT

Оцените этот текст: