дце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака. Мы все любим предаваться надежде, верим слепо ее обещаниям, и почти всегда в ту самую минуту, когда она готова превратиться в существенность, боязнь и сомнение отравляют нашу радость. Не эту ли самую недоверчивость души к земному нашему счастию мы называем предчувствием, разумеется, если последствия его оправдают? В противном случае мы тотчас забываем, что сердце предсказывало нам горе и что это предвещание не сбылось. Погруженный в глубокую задумчивость, Рославлев не замечал, что несколько уже минут ямщик стоял неподвижно на одном месте и, дрожа всем телом, смотрел на кладбищную церковь. - Барин! а барин!.. - прошептал он наконец трепещущим голосом, - что это такое?.. - Что ты, братец? - спросил Рославлев. - Да неужели, батюшка, не слышите? Чу!.. Наше место свято!.. - Постой!.. в самом деле... церковное пение... Где ж это поют?.. - Как где? На кладбище. Вон опять!.. С нами крестная сила!.. Ох, неловко, кормилец!.. - Может быть, похороны?.. - Да разве, батюшка, по ночам кого отпевают? - Это в самом деле странно!.. Побудь у лошадей! - сказал Рославлев, слезая с телеги и взяв под плечо свою саблю. - Ах, батюшка барин!.. да как же я останусь-то один? - Небось, братец: мертвецы через дорогу не перебегают, - сказал с улыбкою Рославлев. - Глядь-ка, барин!.. - закричал ямщик, - глядь! вон и огонек в окне показался - свят, свят!.. Ух, батюшки!.. Ажно мороз по коже подирает!.. Куда это нелегкая его понесла? - продолжал он, глядя вслед за уходящим Рославлевым. - Ну, несдобровать ему!.. Экой угар, подумаешь!.. И молитвы не творит!.. Рославлев перелез через плетень, которым обнесено было кладбище. С трудом пробираясь между могил, он не слышал уже пения, но видел ясно, что внутренность церкви освещена; ему показалось даже, что в одном углу церковного погоста что-то чернелось и раздавался шорох, похожий на топот лошадей, которые не стоят смирно на одном месте. Чтоб заглянуть во внутренность церкви, надобно было непременно взойти на высокую паперть по крутой и узкой лестнице. Едва он успел шатнуть на первую ступеньку, как вдруг у самых ног его кто-то прохрипел диким голосом: "Тише ты! Не дави живых людей; я еще не умерла". Рославлев невольно отскочил назад и схватился за рукоятку своей сабли; но в ту же самую минуту блеснула молния и осветила сидящую на лестнице женщину в белом сарафане, с распущенными по плечам волосами. Она щелкала зубами, и глаза ее сверкали ужасным образом. - Это ты, Федора? - сказал Рославлев, узнав сумасшедшую. - Что ты здесь делаешь? - Вестимо что: пришла на похороны. - Какие похороны?.. - Погляди в окно, так сам увидишь. Чу!.. слышишь? Поют со святыми упокой. - Да, точно поют! Но это совсем не похоронный напев... напротив... мне кажется... - Рославлев не мог кончить: невольный трепет пробежал по всем его членам. Так он не ошибается... до его слуха долетели звуки и слова, не оставляющие никакого сомнения... - Боже мой! - вскричал он, - это венчальный обряд... на кладбище... в полночь!.. Итак, Шурлов говорил правду... Несчастная! что она делает!.. - Те!.. тише!.. - перервала безумная. - Не кричи! помешаешь отпевать!.. Чу! слышишь, затянули вечную память!.. Да постой! куда ты? - продолжала она, схватив за руку Рославлева. - Подождем здесь; как вынесут, так мы проводим ее до могилы. Рославлев, от которого сумасшедшая не отставала, вбежал на паперть и остановился у первого окна. Внутренность церкви была слабо освещена несколькими свечами, поставленными в паникадила; впереди амвона, перед налоем, стоял священник в полном облачении; против него жених и невеста, оба в венцах; а позади, подле самого окна, две женщины, закутанные в салопы. Казалось, одна из них горько плакала. Рославлев, к которому они так же, как невеста и жених, стояли спиною, не мог этого видеть, но слышал ее рыдания. Эти две женщины, без сомнения, Полина и Оленька. В женихе нетрудно было узнать по иностранному мундиру пленного французского полковника; но его невеста?.. Она не походит на Лидину... нет!.. эта тонкая талия, эти распущенные по плечам локоны! Боже мой!.. неужели Оленька?.. Вот священник берет жениха и невесту за руки, чтоб обвести вокруг налоя... они идут... поравнялись с царскими вратами... остановились... вот начинают доканчивать круг... свет от лампады, висящей перед Спасителем, падает прямо на лицо невесты... "Милосердый боже!.. Полина!!!" В эту самую минуту яркая молния осветила небеса, ужасный удар грома потряс всю церковь; но Рославлев не видел и не слышал ничего; сердце его окаменело, дыханье прервалось... вдруг вся кровь закипела в его жилах; как исступленный, он бросился к церковным дверям: они заперты. В совершенном неистовстве, скрежеща зубами, он ухватился за железную скобу; но от сильного напряжения перевязки лопнули на руке его, кровь хлынула ручьем из раны, и он лишился всех чувств. Обряд венчанья кончился; церковные двери отворялись. Впереди молодых шел священник в провожании дьячка, который нес фонарь; он поднял уже ногу, чтоб переступить через порог, и вдруг с громким восклицанием отскочил назад: у самых церковных дверей лежал человек, облитый кровью; в головах у него сидела сумасшедшая Федора. - Господи помилуй! Что это такое? - сказал священник. - Эй, Филипп! посвети!.. Боже мой! - продолжал он, - русский офицер! - И весь пол в крови! - воскликнула Полина. - Так что ж? - сказала Федора, устремив сверкающий взор на Полину. - Небось, ступай смелее! Чего тебе жалеть: ведь это русская кровь! Дьячок нагнулся и осветил фонарем бледное лицо Рославлева. - Праведный боже!.. Рославлев!.. - вскричала Оленька. - Рославлев! - повторила ужасным голосом Полина. - Он жив еще?.. - Нет, умер! - перервала безумная. - Милости просим на похороны. - И ее дикой хохот заглушил отчаянный вопль Полины. глава VI Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря. - Слава богу! - сказал сей последний, - пульс начинает биться сильнее; вот и краска в лице показалась; через несколько минут он должен очнуться. - Но как вы думаете, - спросила робким голосом молодая девушка, - этот обморок не будет ли иметь опасных последствий? - Теперь ничего нельзя сказать, Ольга Николаевна! Если причиною обморока была только одна потеря крови, то несколько дней покоя... но вот, кажется, он приходит в себя... - Я не могу долее здесь оставаться, - сказала Оленька, вставая, - но ради бога! если он будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать... Несчастный!.. - Она закрыла руками лицо свое и вышла поспешно из комнаты. - Побудь с своим барином, - сказал Егору лекарь, уходя вслед за Оленькой, - а я сбегаю в аптеку и приготовлю лекарство, которое подкрепит его силы. Рославлев открыл глаза, привстал и с удивлением посмотрел вокруг себя. - Что это?.. - спросил он тихим голосам. - Где я? - В доме у Николая Степановича, сударь! - отвечал Егор, подойдя к постели. - У какого Николая Степановича?.. - Ижорского, сударь! - Ижорского?.. - повторял Рославлев. - Ах да, знаю!.. Ижорского!.. Но зачем мы здесь?.. когда приехали?.. Я ничего не помню... Постой!.. Мне кажется, вчера я заснул в телеге!.. Да! точно так!.. гроза... кладбище... сумасшедшая Федора... Боже мой!.. свадьба! Ах, Егор! какой я видел страшный сон! Егор поглядел с сожалением на своего господина и, покачав печально головою, сказал: - Что об этом говорить, сударь! успокойтесь! Вы не очень здоровы. - Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость... Но я не могу понять, для чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится, что лошади стали... ты пошел за людьми... да, да! я не во сне это видел, - и вдруг мы очутились здесь. Да что ж ты молчишь? - То-то, сударь! вы изволите смеяться над нашим братом: и дурачье-то мы, и всякому вздору верим; а кабы вы сами не ходили вчерась на кладбище... - Как! - вскричал Рославлев, - так я был на кладбище?.. Я видел это не во сне?.. Ну что же? говори, говори!.. - продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились. - Успокойтесь, сударь! - сказал Егор.- - Присядьте! я все вам расскажу. - Все? - Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на. дороге одни с ямщиком. - Да, точно так. Говори, говори!.. - Я пришел на мельницу; уж стучал, стучал, насилу достучался; видно, Архип хватил за ужином через край бражки. Я сбирался уж выбить окно... глядь! слава богу, проснулись. Пока я им толковал, в чем дело, пока вздули огонь и Архип с своими ребятами одевался, прошло этак с полчаса времени; Архип засветил фонарь, и мы вчетвером отправились на дорогу. Приходим - телега стоит на прежнем месте, а ни вас, ни ямщика нет. Что за причина такая?.. Мы принялись кричать: смотрим, лезет кто-то из-за куста... ямщик! лица нет на парне, дрожкой дрожит. "Что ты, братец? - спросил я, - где барин?" Вот он собрался с духом и стал нам рассказывать; да видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что вдруг у самой церкви и закричали и захохотали; потом что-то зашумело, покатилось, раздался свист, гам и конской топот; что один мертвец, весь в белом, перелез через плетень, затянул во все горло: со святыми упокой - и побежал прямо к телеге; что он, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву. Ну, сударь, грех таить, от этих слов у всех нас волосы стали дыбом. Что делать? Идти искать вас на кладбище?.. Вчетвером я и самого черта не испугаюсь; да Архип-то стал переминаться ребята его также сробели: нейдут, да и только! Вот я подумал, перекрестился и только что хотел пуститься один на волю божью, как вдруг слышим - кто-то скачет к нам по дороге. Подскакал - гляжу: Иван Петров, слуга Прасковьи Степановны. Он сказал нам, что вы здесь, что вас нашли у кладбищной церкви, что вы лежите без памяти; а как нашли? кто нашел? толку не мог добиться. Вот, сударь, все, что я знаю. В продолжение сего разговора Рославлев несколько раз менялся в лице. - Итак... - сказал он. - Итак... нет сомненья... все то, что я видел... - А что вы видели, сударь? - спросил с любопытством Егор. - Я видел мою невесту... - Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось! - В венце перед налоем... - Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение... - Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух... - А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле? - Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь? - Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем. - Оленька здесь? Где ж она? - Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала! Господи боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо. - Письмо? Подай, подай!.. Егор взял со стола запечатанное письмо и подал его своему господину. - От Полины!.. - вскричал Рославлев. Он, сорвав печать, развернул дрожащей рукою письмо. Холодный пот покрыл помертвевшее лицо его, глаза искали слов... но сначала он не мог разобрать ничего: все строчки казались перемешанными, все буквы не на своих местах, наконец с величайшим трудом он прочел следующее: "Вы должны ненавидеть... нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, - вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас - он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!.." - Довольно! - вскричал Рославлев, сжимая с судорожным движением в руке своей измятое письмо. - Чего еще мне надобно? Егор! лошадей! - Как, сударь? Вы хотите ехать? - Да! - Не видев вашей невесты? - Молчи! - Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня? - Да! сегодня... сейчас... сию минуту!.. - Но куда, сударь? К нам в деревню? - Нет! здесь мне душно... Дальше, дальше! Туда, где я могу утонуть в крови злодеев-французов. - Говорят, сударь, что они недалеко от Москвы. - Недалеко? Итак, в Москву! - А рана ваша? - Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! - продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, - я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, - прибавил он, когда слуга исполнил его приказание. - Но если ямщик попросит двойные прогоны? - Дай вчетверо, но чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Егор вышел, а Рославлев начал писать следующее: "Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, - на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить - моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас - нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога... Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы - жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, - я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога... Я чувствую... да, я чувствую, что еще люблю вас!.." Рославлев перестал писать; крупные слезы покатились градом по лицу его. - А! Владимир Сергеевич! - сказал лекарь, входя в комнату, - вы уж и встали? Ну что, как вы себя чувствуете? Рославлев закрыл платком глаза и не отвечал ни слова. Лекарь взял его за руку и, поглядев на него с состраданием, повторил свой вопрос. - Я здоров, - отвечал Рославлев, - и сейчас еду. - Что вы? Как это можно? У вас жар. - Вы ошибаетесь, - перервал Рославлев, положив руку на грудь свою. - Здесь холодно, как в могиле. - Вам надобен покой. - Не бойтесь! - сказал с горькой улыбкою Pocлавлев. - Я найду его. - Но по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку. - И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза. Ну что? - продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. - Что лошади? - Привел, сударь! Рославлев встал и, шатаясь, подошел к лекарю. - Вот письмо к Палагее Николаевне, - сказал он. - Потрудитесь отдать его. Прощайте! Лекарь взял молча письмо и вышел вслед за Рославлевым на крыльцо. - Прощайте, прощайте... - повторял Рославлев, садясь в телегу. - Скажите ей... Нет! не говорите ничего!.. - Я сегодня поутру ее видел, - сказал вполголоса лекарь, - и если б вы на нее взглянули... Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас! - Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть! - Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются... - Ступай! - закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. - Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? - продолжал он, обращаясь к лекарю, - Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров... что она.. подайте назад мое письмо. Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику: - Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь - пошел! Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд - все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом. - Что это, барин? - сказал Егор, - никак, из Москвы все выбираются? Посмотрите-ка вперед - повозок-то, карет!.. Видимо-невидимо! Ох, сударь! знать, уже французы недалеко от Москвы. - Ах, как бы я желал этого! - сказал Рославлев. - Что вы? Христос с вами! Эх, барин, барин! не хороши у вас глаза: вы точно нездоровы. - И, врешь! я совершенно здоров; но мне душно... здесь все так тихо, мертво... В Москву, скорей в Москву!.. Там наши войска, там скоро будут французы... там, на развалинах ее, решится судьба России... там... Да, Егор! там мне будет легче... Пошел!.. Егор покачал печально головою. - Послушайте, Владимир Сергеич, - сказал он, - не приостановиться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар. - Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит. - Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит. Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился. - Слышишь, Егор? - сказал он, - выстрел, другой!.. - Верно, кто-нибудь охотится. - - Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля? - Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть - казаки. С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ. spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал: - Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся? Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам. - Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов. - О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!.. Офицер улыбнулся. - Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете? - В Москву. - Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы. - Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы. - А если Москву уступят без боя? - Без боя? Нашу древнюю столицу? - Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души. Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе. - Как? Вы думаете?.. - Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию. - Итак, вы полагаете, что партизанская война... - Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет! - Неужели вы в плен не берете? - Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда. - Без всякого конвоя? - И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в Москву? - Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город... - Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо. - Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте! Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом: - Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы! - Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?.. - Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса. - Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил он с невольным содроганием. - Я сам... да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!.. - И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная! Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено. - Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел! Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем. Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России - Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца! ГЛАВА VII Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей. - Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь! - Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши? - Вам это объявят. - Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы? - Победа! ребята, победа!.. - Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской, православные! к Иверской!.. Пропустите курьера... посторонитесь!.. Победа!.. - Толпа отхлынула, и курьер помчался далее. Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою, который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую внизу под его ногами. - Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа? - Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли так? - Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал: победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!.. - Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили - вот и дождались, что нехотя придет каяться. - Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не останусь. - И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет, Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского погрома. - А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно! Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем. - Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы? - А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович? - Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя насилу ноги таскает. - Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза глядят. - У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь моего гостя? - Гостя? какого гостя? - А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера? - Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию его не забыл. Кажется, Рославлев?.. - Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит. - Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят. - Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим. - Сохрани боже выдать! Только напрасно об этом сосед-то ваш знает. Смотрите, чтоб этот Франц Иваныч... - Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду - честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши... - Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович! - А почему так? - Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас. Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда и они то же поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест. Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с солью! Разве один Кузнецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на троих молодых людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван Архипович? ведь они по-французски говорят. - И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста, так и говорят по-своему. - Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торговал прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя посматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана бумагу... читает им.... Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!.. Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо, сказал вполголоса: - Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Молодой человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и, взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом: - Да, сударь!.. Что вам угодно? - А эти господа, кажется, французы? - Ну да! Так что ж? - Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе... - Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление? Они мои приятели. - И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка. - Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто может запретить мне?.. - Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка! пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться, что мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть выскочками? Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца, сказал: - Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите из Москвы, когда Наполеон войдет в нее победителем. - Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять. - Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли, что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть варварами и хотя несколько походить на других европейцев. Помилуйте! бежать вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушная и благородная нация в Европе. Знаете ли, чего боится наше правительство? Не французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне, если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью... - Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме? - Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек почти шепотом, - и вы будете это знать. - Как не хотеть, батюшка. Как знаешь, чего ждать, так все-таки куражнее. А разве вам что-нибудь известно? - Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламация Наполеона к московским жителям. - Прокламация?.. - То есть воззвание, манифест. - В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос, продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай, писано по-французски? - У меня есть и перевод. - Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился перевести? Уж не вы ли, батюшка? - Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и отступил шаг назад. - Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать. - Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!.. Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты, солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и