собрание состоялось. Помню, кроме меня на собрании присутствовали Демьянов, который был в Ложе венераблем и председательствовал на этом собрании, Макаров, А. И. Браудо, Я. Я. Бру-сов, Сидамонов-Эристов. На этом собрании Мстиславский заявил, что считает необходимым организовать заговор на жизнь государя, что для такого заговора имеется возможность найти нужных людей среди молодого офицерства, и что он хочет знать мнение братства о таком предприятии. Говорил он нервно, долго, когда кончил, в комнате как бы холодком повеяло. Буквально все были афраппированы: кто верил в политическую честность Мстиславского, был удивлен и смущен его бестактностью и легкомыслием; у кого и раньше имелось недоверие (такими на этом собрании были Брусов и Сидамонов-Эристов), те, конечно, в этом предложении Мстиславского видели новое подтверждение своих подозрений. Соответственно с этим и было встречено предложение. Прений о нем совсем не было. Было только сформулировано общее мнение, что в братском порядке говорить о такого рода делах нельзя, так как они не могут входить в задачи брат- ства; в персональном же порядке все присутствующие братья относятся к предложению в высшей степени отрицательно. Это было последнее заявление Мстиславского в братстве. Я сообщил о выступлении Мстиславского в Верховном Совете и тут было решено "усыпить" его, т. е. прекратить с ним всякое братское общение -- не сообщая о том в официальном порядке по ложам. Вся эта история с Мстиславским создала в братстве очень тяжелую атмосферу. Деятельность братства в 1915 г. почти замерла. Ложи, которые относились с недоверием к Мстиславскому, считали, что Верховный Совет его покрывает и переносили известную долю своего недоверия на Верховный Совет. Собрания лож начали происходить нерегулярно. Сношения Верховного Совета с ложами поддерживались с большим трудом. Слухи о неладах в Петербурге проникли и в провинцию, особенно на Украину, и создали там подобную же атмосферу. Возможно, что именно ввиду этого и не был созван конвент 1915 г. -- в 1914 г. он не мог состояться из-за начала войны и мобилизации ряда братьев. Конечно, эта последняя причина продолжала действовать и в 1915 году. Исключением в вопросе об отношении к войне, если не считать Чхеидзе, была позиция части украинских лож, главным образом Киевских, руководителем которых был Грушевский. Помню, что оттуда приезжал Григорович-Барский, который жаловался на пораженческую пропаганду в некоторых ложах. Почва для такой пропаганды там имелась, ибо на Украине скептицизм по отношению к задачам войны был вообще значительно более развит, чем в Петербурге и других городах Великороссии. Верховный Совет тогда откомандировал в Киев Некрасова и он там вел разговоры с Грушевским и его сторонниками. Рост активности Верховного Совета в вопросах политических относится к лету и осени 1915 г. -- к периоду после поражений в Галиции. В Государственной думе и Государственном совете в это время возник "Прогрессивный блок". Верховный Совет был в оппозиции к политике Прогрессивного блока и основная линия его политической деятельности в это время шла в направлении усиления и заострения левой оппозиции в Государственной думе и создания левого блока из кадетов и других революционных групп. В этом смысле он и стремился воздействовать на ЦК кадетской партии. Основное, что в моей памяти от этого времени осталось, это сообщения Некрасова в думской группе или Верховном Совете о спорах в ЦК кадетской партии и обсуждения этих сообщений. Очень стремились мы в этот период и к установлению связей с подпольными организациями революционных партий. Для нас самих вопрос о революционных методах тогда еще не стоял; мнение о том что революция во время войны невозможна и недопустима, у нас все еще преобладало; но интерес к революционному движению все рос и желание связаться становилось все сильнее. Связи с эсерами нам давал Керенский, связь с социал-демократами -- я и Соколов; именно к этому времени относится вовлечение в ложу и некоторых большевиков, например, Н. И. Степанова-Скворцова в Москве. Впрочем, большевики в это время, после скандального для них процесса членов их фракции в Четвертой Государственной думе, были вообще на ущербе. С большим сочувствием Верховный Совет относился к Военно-промышленным комитетам и к идее привлечения в них представителей рабочих. Вопросы, связанные с этими комитетами, в Верховном Совете обсуждались не раз; были обсуждения и вопроса о рабочих группах, но каких-либо активных шагов по проведению политики Верховного Совета в этом последнем вопросе я не помню. Рабочих в числе братьев у нас не было. Летом 1916 года состоялся конвент -- последний из всех бывших в России. Собрался он в Петербурге, заседал на квартире Степанова, длился два дня. Это был последний предельный срок для работ наших конвентов, принятый по соображениям конспирации, так как более продолжительные работы конвента могли привлечь подозрения. Из участников конвента этого я помню: от Петербурга: Некрасов, Керенский, Степанов, Демидов, Виноградов, Карташев, Д. П. Рузский, А. А. Майер, Демьянов, К. Г. Голубков, я. От Москвы: Головин, Урусов. От Киева: Григорович-Барский, Штейнгель, Н. П. Василенко и другие, -- всего 7 человек (Грушевского не было). От Екатеринбурга: Кроль. От Харькова: От Самары: От Саратова: Никонов. От Риги: латыш. От Ревеля: эстонец. От Одессы: тот же доктор. От Вильны: От Витебска: мандат был передан кому-то из петербургских братьев. Был еще один делегат из не помню какого города с Украины (не то Полтавы, не то Кременчуга -- ложа там была основана сторонниками Грушевского). Вначале были заслушаны доклады Верховного Совета о делах на фронте, с мест. Помню, с фронта докладывал Некрасов. Доклады с мест выяснили довольно большой рост организации. Затем конвент перешел к обсуждению вопросов общественного характера. Выступления свидетельствовали о сильном понижении политического настроения по сравнению с первыми месяцами войны. Все сильнее звучали революционные ноты -- уверенность, что это правительство не может победить, что "для победы нужна революция". Особенно сильно эти настроения звучали в речах, делегатов из провинции. Среди этих делегатов особенно крупных политических деятелей не было; выступления их внешне были совсем не ярки, часто они звучали даже несколько косноязычно. Тем убедительнее были прорывавшиеся в них революционные настроения. Представители центра должны были сдерживать эти настроения провинциальных делегатов -- в этом духе выступали Некрасов, Степанов (последний у нас представлял правое крыло, все время тяготея к политике Прогрессивного блока); в этом же смысле говорил и я. Нам удалось убедить провинциальных делегатов, ввести их настроения в желательную Верховному Совету норму, и принятая резолюция (она не сохранилась) была составлена в духе политики Верховного Совета. Последние перед революцией месяцы в Верховном Совете было очень много разговоров о всякого рода военных и дворцовых заговорах. Помню, разные члены Верховного Совета, главным образом Некрасов, делали целый ряд сообщений -- о переговорах Г. Е. Львова с генералом Алексеевым в ставке относительно ареста царя, о заговорщических планах Крымова (сообщил о них Некрасов), о переговорах Маклакова по поводу какого-то дворцового заговора (Маклаков был старым французским масоном, но в русскую ложу он не входил и едва ли вообще об их существовании догадывался). Был ряд сообщений о разговорах и даже заговорщических планах различных офицерских групп. Настроение офицерства в это время было вообще очень интересно. Я присматривался к нему и сам; многое слышал от других, и основное, что меня поразило, это полное отсутствие преторианских чувств. Полный индифферентизм по отношению к царской семье. Политической активности в офицерских кругах было немного -- преобладало пассивное ожидание неизбежного. Организационно братство к этому времени достигло своего расцвета. В одном Петербурге в ложи входило 95 человек. Ложи существовали в Петербурге, Москве, Киеве, Риге, Нижнем, Самаре, Саратове, Екатеринбурге, Кутаисе, Тифлисе, Одессе, Минске, Витебске, Вильне, Харькове. Из наиболее видных членов, кроме уже названных выше, я могу указать: По Петербургу: В. А. Оболенский, проф. ботаники Косты-чев. По Москве: Ф. Ф. Кокошкин, И. И. Степанов-Скворцов. По Киеву: барон Ф. И. Штейнгель (еще французский масон), Н. П. Василенко (из "Киевской мысли"), С. Н. Чеба-ков (тов. прокурора судебной палаты, по взглядам очень лево настроенный) По Риге: Земгал, после революции -- Президент Латвийской республики. Очень характерно, что в состав лож входило только очень небольшое число евреев. В момент моего вступления в Верховный Совет в братстве было всего только два еврея: я и Браудо; позднее в петербургские ложи были введены еще Р. М. Бланк и Штернберг, бывший народоволец, недавно умерший; то же и в провинции; в Киеве, например, и в Москве евреев совсем не было. Из евреев в провинции я знаю одного в Одессе да еще Кроля в Екатеринбурге. Может быть, конечно, были и другие, -- особенно в Северо-Западном крае, но немногие. Никаких формальных препятствий для приема евреев, конечно, не было -- объяснялось это естественным отбором лиц из круга знакомых. Мало было в ложах даже инославных, например, лютеран и караимов. Преобладали люди коренной русской крови -- великороссы и малороссы. Много было людей религиозных в полном смысле этого слова, даже православных. Интересно отметить еще, что состав лож в Прибалтике, в Риге и Ревеле пополнялся исключительно из числа местной русской и латышско-эстонской интеллигенции и общественных деятелей; представителей немецкого населения в них совершенно не было. В области сближения с представителями революционных организаций значительный шаг был сделан в начале 1917 г. Как известно, в январе 1917 г. большевики сделали попытку вызвать демонстративные выступления в Петербурге -- в соответственном духе они распространили прокламации по заводам. По этому поводу было созвано специальное собрание Верховного Совета, на котором было постановлено вступить в сношения с революционными организациями, чтобы попытаться убедить их отказаться от подобных выступлений. Были выбраны делегаты для переговоров -- Керенский, Некрасов, Соколов и я. По инициативе этих делегатов и были созваны те собрания у Соколова, рассказ о которых имеется в воспоминаниях Суханова. Несмотря на все это, революция застала нас врасплох. Растерянность среди нас в начале ее была прямо фантастическая. Насколько мы мало понимали смысл февральских событий даже тогда, когда они начали носить очень серьезный характер, видно по следующему примеру со мной лично. Последнее собрание Верховного Совета перед революцией было назначено на воскресенье 26 февраля. Должно оно было состояться на квартире Коновалова (который тогда был в Верховном Совете), на Фурштадской. Мне позвонили о нем на квартиру, -- но не застали дома, так как я был на Васильевском острове, у своей теперешней жены. Мне позвонили туда и очень просили придти, но после некоторого колебания я все же не пошел: у сестры моей теперешней жены был сердечный припадок, и я бегал за врачем; дальше в это время уже не ходили трамваи и не было извозчиков; конечно, если б сознавал, какие события идут, все же нашел возможность добраться до Фурштадской, но думалось что это обычное очередное собрание, если не побываю на нем, ничего не будет. На следующий день меня разбудила в 6 часов утра по телефону жена Некрасова. Она звонила по просьбе мужа, чтобы сообщить, что только что ему звонил из Государственной думы Родзянко о получении указа о роспуске и вызвал срочно в Государственную думу для совещания; Некрасов уже убежал туда и -- "муж просил Вам об этом сейчас же сообщить". Я спросил, передано ли это Керенскому. Она отвечала, что не знает. Звоню ему сам, поймал его уже в передней, он шел в Государственную думу, условились встретиться у Соколова тотчас же, как только он выяснит положение дел. Встреча эта состоялась в 10-10 1/2 часов утра; Керенский рассказал и убежал обратно в Государственную думу. Звонил он нам каждые полчаса -- мы сидели и ждали. Вскоре увидели на улице под окнами беспорядочные толпы вооруженных солдат; помню, кто-то сказал: "Да это настоящий бунт". Настроение у нас было больше чем пониженное -- так лидеры русской революции готовили эту революцию. Собраний Верховного Совета как такового в первые дни революции не было*; поэтому не было в нем и обсуждения вопроса о составе временного правительства. Но группа руководящих деятелей Верховного Совета -- Коновалов, Керенский, Некрасов, Карташев, Соколов и я -- все время были вместе, по каждому вопросу обменивались мнениями и сговаривались о поведении, но говорить и о нашем сознательном воздействии на формирование правительства нельзя: мы все были очень растеряны и сознательно задачи сделать состав Временного правительства более левым во всяком случае не ставили. Тем не менее известное влияние мы оказывали, и это чувствовали наши противники; помню, тогда приводили слова Милюкова, который заявил, что "над правительством начинает тяготеть какая-то тайная сила". Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе, хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после революции в 0x08 graphic * Первое собрание Верховного Совета состоялось уже после опубликования состава Временного Правительства, на квартире Керенского; разговор на этом собрании шел о воздействии на левых. Чхеидзе на собрании не было. Позднее был ряд собраний Верховного Совета -- бывал на них и Чхеидзе, хотя каждый раз затаскивать его туда удавалось только с трудом. Он еще с начала войны стал явно уклоняться от посещения Верховного Совета, а после революции в частных разговорах со мной и прямо говорил, что считает роль братства оконченной и настаивал на прекращении его деятельности; официально об этом он, однако, не заявлял, соответствующих предложений в Верховный Совет не вносил, и, хотя и с пропусками и очень неохотно, но посещал заседания Верховного Совета -- последний раз в Верховном Совете я его видел в октябре 1917 г., на совещании с киевлянами. Основная забота Верховного Совета в это время состояла в воздействии на левые партии в целях удержания их в русле коалиционной политики. Значительная доля работы в этот период выпала на меня, так как все основные переговоры с Советом рабочих депутатов, т. е. с Чхеидзе, в этот период приходилось вести мне. Часто Керенский, узнав о каком-либо решении Совета, просил меня съездить в Таврический Дворец. Я ехал и говорил, причем тот факт, что Чхеидзе был братом, сильно облегчал мне задачу, я мог говорить с ним совсем просто: "чего кочевряжитесь, ведь все же наши это считают правильным, надо исправить и сделать по-нашему". Историю этих поездок наверное можно будет восстановить, если просмотреть комплект "Речи", я тогда давал сведения Львову. Большую роль играли братские связи в деле назначения администрации 1917 г. на местах. Да это и вполне естественно: когда вставал вопрос о том, кого назначить на место губернского комиссара или какой-нибудь другой видный административный пост, то прежде всего мысль устремлялась на членов местных лож, и если среди них было сколько-нибудь подходящее лицо, то на него и падал выбор. Конечно, и братья из провинции говорили с теми из членов правительства, которые состояли в братстве, совсем иным тоном. Помню, я как-то говорил по прямому проводу с Гегечкори в Тифлисе, и в том, как он ко мне обращался, явно чувствовалось, что это, помимо всего прочего, говорит брат с братом. Из вновь принятых за месяцы революции братьев я помню Н. Д. Авксентьева (и раньше бывшего масоном во Франции) и Б. В. Савинкова. За идею коалиции Верховный Совет держался до конца. Именно по решению Верховного Совета я в таком духе вел собрание в Малахитовом зале, на котором я председательствовал. Верховный Совет и его члены поддерживали коалицию и на Демократическом совещании. Несколько раз Верховный Совет обсуждал вопрос о войне и большинство склонялось к мысли о необходимости форсировать заключение мира. Я был решительным сторонником активных шагов в этом направлении и помню, что в период споров о стокгольмской конференции я читал на эту тему доклад в редакции "Дней"; по моим же настояниям и в кадетских кругах ставился этот вопрос. Я считал тогда, что воевать мы не можем -- об этом говорили все доклады с фронтов; а потому необходимо убедить союзников, что мы можем лопнуть, если они не согласятся на общие переговоры. Обсуждения в Верховном Совете вопроса о необходимости добиваться отставки Милюкова я не помню. Ни Кишкин, ни Смирнов членами братства не были и введение их в правительство объяснялось совсем не этим. В этот период формирование правительства уже не шло по линии масон-не-масон; масоны с охотой искали подходящих людей из буржуазных кругов вне братства. Из остальных собраний Верховного Совета я помню собрание в июле 1917 г. на квартире у Некрасова (на этом собрании Чхеидзе присутствовал). Вопрос стоял о преследованиях большевиков и о коалиции. Общей точкой в это время было, что левые губят коалицию, а кадеты являются ее стержнем. Много нападок в это время в братских кругах было на Переверзева в связи с опубликованием им документов о большевиках. Вопрос этот тоже обсуждался на этом заседании Верховного Совета -- последний, хотя и с оговорками, но встал на сторону Переверзева, найдя, что в основе он действовал правильно. Последнее заседание Верховного Совета имело место в самом конце сентября или даже в начале октября 1917 г. в связи с приездом киевлян -- Григоровича-Барского и Чебако-ва. Это вообще было единственное полное собрание Верховного Совета за месяцы революции -- на всех других киевлян не было. Был на этом собрании и Чхеидзе. Григорович-Барский и Чебаков приехали в Петербург, чтобы раскрыть, по их выражению, глаза правительству на подлинные вожделения украинцев, которые в это время уже стояли на позиции полного отделения от России и склонялись к немецкой ориентации, и заставить Временное правительство бороться с этим сепаратизмом. На собрании Верховного Совета киевляне горько сетовали, что правительство так далеко идет в своих уступках. Все высказывавшиеся члены Верховного Совета -- и Чхеидзе в том числе -- признавали необходимость выступления Временного правительства против украинских сепаратистов. В соответствующем духе и было принято решение -- о воздействии на Временное правительство в соответственном смысле. Это собрание было последним. Вскоре после этого совершился большевистский переворот и собрания Верховного Совета стали вообще невозможны; Керенский и Некрасов были в нетях; скоро и я сам уехал в Финляндию, где пробыл до апреля 1918 г. С мая по декабрь 1918 г. я жил полулегально в Петербурге, временами наезжая в Москву: скрывался от большевистских местных властей и в то же время через знакомых хлопотал о визе в Германию. Крестинский, к которому тогда по этому делу обратились, предложил мне, если я хочу выехать за границу, занять пост эксперта в Берлине, при полпредстве. Я, конечно, отказался -- тогда он отказался помочь в добывании визы. В это время я видел кое-кого из членов Верховного Совета -- Головина, Некрасова, Балавинского. В декабре 1918 г. выехал за границу. Летом 1919 г. ряд членов Верховного Совета встретился в Париже -- Керенский, Коновалов, Балавинский, Волков, Демидов, я -- и решили восстановить нашу организацию в эмиграции. В Верховный Совет тогда мы ввели еще Н. Д. Авксентьева и Рубинштейна (харьковского -- в России входил в харьковскую ложу, но на конвентах я его не видел ни разу). Секретарем был избран Демидов. В дальнейшей работе Верховного Совета я участия не принимал, так как не верил в дело. К этому уже присоединялось и сильное отрицательное отношение многих братьев к Керенскому. Против него я не выступал: ведь мы же его выдвинули и вообще создали -- сами и ответственны за него. Меня не раз пытались убедить вернуться вновь к работе -- особенно часто об этом говорил со мною Чайковский, который, судя по всему, в эмиграции стал играть очень видную роль в масонстве. * * * С Кропоткиным дело обстояло так: знаком я с ним был очень давно, и каждый раз, проводя лето в Англии, я часто бывал у него. Как-то, около 1910 г., я познакомился у него с Нисом, которого Кропоткин рекомендовал как масона и автора книги о роли масонства в революции 1789 г. Кропоткин мне об этой книге говорил, что она очень интересная, хотя автор и преувеличивает роль масонства, и очень советовал ее прочесть. Тогда я не был еще масоном, и не обратил на этот совет внимания. Но когда вступил в ложу, вспомнил этот разговор и очень им заинтересовался. Помню, я рассказал о нем в ложе и так как остальные члены тоже были заинтересованы, то в следующую поездку в Англию, а ездил я туда почти каждое лето, я сам при встрече с Кропоткиным повел разговор на эту тему и попытался выяснить его отношение к масонству. Был ли он сам масоном, я не знаю, говорил он на эту тему очень осторожно. Смысл его ответа сводился к следующему: в русских условиях, при существовании самодержавия, организация, в основе которой лежит стремление к освобождению людей на почве определенных нравственных принципов, может иметь большое значение для дела борьбы против самодержавия, так как она может создать действительное объединение разномыслящих людей, могущих понимать друг друга и всецело друг другу доверяющих. II. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С ЕВГЕНИЕМ ПЕТРОВИЧЕМ ГЕГЕЧКОРИ Брюссель, 7 августа 1928 г. Это было, кажется, в 1909 г. У нас, социал-демократических депутатов, сложились очень хорошие отношения со Степановым, Волковым, Некрасовым, с группой левых кадетов вообще. Несмотря на общую атмосферу, очень неблагоприятную для левых, они не только не сторонились нас, но даже как бы сознательно искали с нами связи. Причины этого я понял только после того, как Чхеидзе ввел меня в масонскую ложу. Первым разговор со мной завел на эту тему Чхеидзе, который после долгих колебаний, что чувствовалось по его подходам, сообщил мне, что именно эта группа левых кадетов предложила ему войти в ложу. Он спрашивал мое мнение и хотел, чтобы в ложу вошел и я. Я спросил, как относится к этому делу он сам. Чхеидзе ответил, что он уже дал согласие. Я, зная об отрицательном отношении партии ко всякого рода внепартийным объединениям, стал тогда расспрашивать более подробно о задачах масонской организации и мотивах его положительного ответа. Чхеидзе мне объяснил, что эта организация по своим задачам носит определенно революционный характер, что она стремится к насильственному перевороту, что она представляет из себя значительную силу, будучи довольно широко распространена в интеллигентских кругах, и что с нашей стороны было бы в высшей степени нецелесообразно остаться вне подобной организации, которая в будущем может сыграть весьма значительную роль; наоборот, если мы в нее войдем и постараемся оказывать воздействие на эту организацию, на ее политические мнения, в желательном для нас, социал-демократов, направлении, то это может быть очень полезно с точки зрения тех задач, которые станут перед нами -- социал-демократами. При этом он сообщил, что выяснил, что в организацию не входят правые элементы (правее прогрессистов), и что для дальнейшего им было поставлено условие в неприятии таких элементов, и это условие руководителями организации принято. Эти соображения для меня решили вопрос и я дал свое согласие, после чего состоялась моя встреча с Волковым и Некрасовым. Последние подтвердили все сообщенное Чхеидзе относительно революционного характера организации, что она действительно, оставаясь организацией непартийной, стремится к тем же политическим целям, которые преследуют революционные организации. После ряда таких разговоров произошло посвящение, процедура которого в общем совпала с тем, что стоит в Вашей записи рассказа Чхеидзе. В назначенный день за мной приехал Волков и в карете повез меня куда-то в район Морской, где меня ввели в чей-то особняк -- я до сих пор не знаю, чей он был (во всяком случае, не Набокова). Там меня оставили в отдельной комнате, куда ко мне пришел Некрасов, принесший анкетный лист. Я его заполнил. Помнится, что на вопрос: "Как вы относитесь к семье?" я ответил: "Считаю ее свободным союзом личностей, связанных общностью интересов и культурного уровня". На вопрос : "Как вы относитесь к дружбе?" -- "Считаю ее моральным обязательством, которое человек берет на себя по доброй воле и которое для него с этого момента является морально обязательным". На вопрос об отношении к войне я, оговорив о недопустимости изменчес-ких действий, указал, что считал бы обязанностью стремиться к превращению войны в революцию. О религия -- что сам отношусь к ней отрицательно, считаю ее опиумом, но в то же время рассматриваю ее как частное дело каждого. Помню, что был еще вопрос о личной храбрости, о своей способности пожертвовать своею жизнью и интересами семьи для дела, которое я считаю общественно полезным. Я ответил, что этот вопрос кажется мне несколько неудобным: сказать "да" было бы слишком смело, самонадеянно, сказать же "нет" было бы несправедливостью по отношению к себе. Такого рода самопожертвование я считаю в известных условиях, т. е. если задача, во имя которой жертва приносится, соответствует той политической работе, которой я себя посвятил, необходимым, но говорить заранее о личной способности на подобный шаг нельзя: это выяснится, когда дело дойдет до действия. Когда я заполнил анкету, за ней зашел Некрасов и забрал ее: потом через некоторое время он же завязал мне глаза и повел в комнату, где заседали члены ложи. Здесь мне снова задали вопросы анкеты, на которые я отвечал уже устно в том же духе, что и письменно перед тем, после чего мне сказали слова клятвы, которую я повторил. В этой клятве было заявление об обязанности держать все, что относится к организации, в тайне от всех даже самых близких людей и от семьи; о готовности принести в жертву интересы семьи и близких в пользу тех задач, которые преследует ложа; в этой же клятве говорилось, что если по моей вине тайна ложи разгласится и это повлечет за собою ее провал, то я признаю себя подлежащим смертной казни. Всю эту клятву я произносил стоя с завязанными глазами; в наиболее патетических местах клятвы, например, при заявлении о готовности пожертвовать собою, к моей груди приставляли шпагу. Во всей этой процедуре было что-то неприятно-жуткое; меня при этом ни на минуту не покидала мысль, что я делаю ошибку, вступая в эту организацию тайно от партии, скрывая этот свой шаг от последней, но в то же время вся она в целом, со всей своей необычностью для революционной среды -- я должен это признать -- действовала на меня несколько импонирующе. После принесения клятвы и того стереотипного вопроса,, который приведен в рассказе Чхеидзе ("чего просит брат") мне сняли повязку и все присутствующие подошли с поцелуями. Среди них были Некрасов (председатель), Степанов, Н. Д. Соколов, Г. Ф. Жданович, (помню, его присутствие меня очень удивило), Чхеидзе, крупный сотрудник "Русских ведомостей" Обнинский (он был казначей ложи), некто Харитонов -- старый революционер, Орлов-Давыдов. Собрания ложи происходили регулярно каждую неделю, и я настолько увлекся этим делом, что не пропустил ни одно- го из них. Недоверчивое отношение, которое у меня было и начале, быстро рассеялось. Атмосфера братского внимания друг к другу, стремление оказывать братьям помощь во всех делах, отсутствие враждебности и борьбы -- все это действовало подкупающе. На собраниях ложи обсуждали политические вопросы, обменивались мнениями о положении дел, о действиях намеченных партиями или о том, что сделать следует. Ложа сама решений не принимала, она только намечала их и вносила в форме предложений в Верховный Совет (через Некрасова). Нашей социал-демократической деятельности ложа не стесняла; ее решения нас не связывали -- скорее она нам помогала, так как члены ложи из других партий помогали нашим выступлениям, например, давая нашим подписи под нашими запросами. Даже в таких мелочах они нас поддерживали, как аплодисменты при выступлениях, создавая в Государственной думе атмосферу успеха для наших выступлений. Из наиболее ярких случаев, когда ложа оказывалась полезной для наших социал-демократических выступлений, мне памятен следующий: после роспуска Государственной думы на 3 дня в связи с Холмским земством социал-демократическая фракция внесла срочный запрос о нарушении Столыпиным основных законов; этот наш шаг вызвал недовольство буржуазной, даже левой печати; кадетские газеты писали, а кадетские политики говорили, что социал-демократы не справятся с задачей, что они должны уступить этот запрос кадетам, у которых имеются лучшие ораторские и политические силы (сами кадеты с внесением запроса запоздали, мы их опередили). Ответственную речь фракция поручила мне, и тогда Некрасов, который вообще в это время сидел рядом с нами и был по существу на нашей стороне, а не на стороне кадетов, посоветовал мне обратиться к М. М. Ковалевскому, обещая, что тот поможет в подготовке выступления. Я обратился, и Ковалевский действительно помог всем, чем только мог: он работал весь день, перевернул всю свою библиотеку, пересмотрел все западно-европейские конституции, всех государствоведов и дал мне такой обильный материал, что речь вышла блестящей, и даже кадеты были вынуждены признать, что социал-демократическая фракция оказалась на высоте задачи. Когда я благодарил Ковалевского за помощь, он мне ответил: "Это ведь мой долг в отношении близкого человека". Меня этот ответ несколько удивил: близким к Ковалевскому я никогда не был, видел его тогда чуть не в первый раз. Это мое недоумение сказалось и в моем рассказе Некрасову о приеме, который мне был сделан Ковалевским. Некрасов ответил в тоне Ковалевского: "Иначе он (то есть Ковалевский) и не мог поступить". Из этого я понял, что М. М. Ковалевский близок к масонской организации. Между прочим, М. М. Ковалевский устраивал каждую пасху особые пасхальные приемы, на которые собиралось человек до 40, туда он стал звать и меня, после того как я вступил в ложу. На них бывали все члены нашей ложи, и я думаю, что на этих собраниях вообще бывали одни только масоны. Там я встречал еще Колюбакина, Караулова, адво ката Бернштама (которого звали "Умный Б." в отличие от другого Бернштама), Сидамонова-Эристова. Масонская организация была очень конспиративна, отнюдь не стремилась к большому расширению своих рамок, новых членов принимали с большим разбором, тщательно обсуждая новых кандидатов; нередко предложенные кем-либо из членов кандидатуры отвергались; в нашей, например ложе была как-то выдвинута кандидатура Булата, но после обсуждения отклонена, т. к. его признали недостаточно конс-пиративным. Вообще рост организации иногда даже искусст-венно сдерживали сверху. Но при всем этом организация была очень активна и производила впечатление молодой, верящей в свое дело. Мы, социал-демократы, большой актив-ности не проявляли, мы вообще смотрели на себя как на элемент в известных пределах сторонний в этой организации, роль наша была больше созерцательной. Но главари из ради-кальной демократической интеллигенции вкладывали в свою работу много активности и энтузиазма. Сильно импонировало и то обстоятельство, что у организации были значитель-ные средства, позволявшие ей не останавливаться перед крупными расходами на объезды провинции и т. д. В заседаниях ложи члены ее откровенно рассказывали о всех делах организаций -- рассказывали о социал-демократической организации и мы. Кажется, в 1913 г. я был сделан мастером. В процедуру посвящения входило произнесение речи, своего рода доктор- ской диссертации. Я выбрал тему: "О роли масонства в революционной борьбе" и говорил о том, как масонские организации могут способствовать революции. После произнесения речи я удалился -- в мое отсутствие была проверена моя работа, было констатировано, что я удачно прошел испытание и признан достойным. Звание мастера давало право приема других в ложу -- посвящение мое было проведено потому, что я уезжал из Петербурга и должен был действовать в провинции. Но действовать там мне почти уже не пришлось. Только в 1915 или 1916, уже во время войны, в Кутаис приезжал представитель Верховного Совета, Урусов, и с помощью местных братьев -- Здановича, Чхеидзе и меня -- создал кавказскую ложу. В нее были введены: Кита Абашидзе, соц.-фед., друг Здановича; Кутаис. Ясон Бакрадзе, юрист, общественный деятель, соц.- фед.; Кутаис. Петр Кипиани, соц.-фед.; Кутаис (все трое из круга Здановича). 4. Доктор Александр Диосамидзе (брат берлинского), соц.-фед.; Тифлис. Функционировала ли эта ложа и что делала, я не знаю, но приняты в члены эти лица были в моем присутствии. Я в работе ложи не участвовал. Она была предоставлена собственным силам. В 1917 г. ложи в Петербурге продолжали работать. Чхеидзе мне в марте писал: "Братья наши проявляют большую активность". Некрасов и Чхеидзе переговоры вели как брат С братом. Мне передавали, что в марте Милюков был противником введения в правительство Керенского и Терещенко, и когда их все же ввели, говорил о какой-то "неведомой силе", которая начинает нависать над правительством. Но я когда узнал список членов Временного правительства, сразу понял, откуда явились некоторые раньше малоизвестные имена. III. ЗАПИСЬ БЕСЕДЫ С Н. С. ЧХЕИДЗЕ 24-26 августа 1925 г., Марсель Просмотрено Чхеидзе, по указанию которого и внесены исправления и дополнения. Как-то раз -- это было в 1910 г. -- ко мне подошел член Государственной думы Степанов, левый кадет, и спросил меня, не нахожу ли я возможным вступить в организацию, которая стоит вне партий, но преследует политические задачи и ставит своей целью объединение всех прогрессивных элементов; упомянул он при этом, что для вступления необхо-димо принятие какой-то присяги и что вообще это связано с некоторым ритуалом. О том, что это масоны, он мне прямо не сказал. Я не был знаком с характером этой организации, равным образом я мало знал и о масонстве вообще, но почему-то -- не припомню теперь, почему именно -- сразу догадался, что речь идет о масонской ложе и тотчас же выразил свое согласие. Степанов указал, куда я должен придти, -- адреса я теперь не помню. В назначенное время я пришел. Меня ввели, в отдельную комнату, где Степанов дал мне анкетный листок с рядом вопросов, на которые я должен был ответить (Степанов об этой анкете предупредил меня заранее), и оставил меня одного. Я сел писать ответы. Насколько вспоминаю, вопросы были следующие (приведу, что помню, вместе со своими ответами). Как вы относитесь к семье? -- Признаю ее как ячейку, имеющую воспитательный и объединяющий характер. Как Вы относитесь к человеческому прогрессу? -- Признаю, что человечество идет к тому, чтобы стать одной семьей, к этому ведут объективные условия развития человечества, и считаю необходимым всеми силами работать над этим. Ваш взгляд на религию? -- Считаю, что нужно быть терпимым ко взглядам каждого. Какие пути и методы международных отношений Вы признаете? -- Считаю, что только пути мирного сотрудничества, что только общечеловеческая солидарность и стремление к взаимному пониманию являются основами, на которых должны складываться международные отношения. Как вы относитесь к войне? -- Считаю, что метод решения международных споров путем войн должен быть навсегда и совершенно исключен из списка допущенных. А если нападут на Россию? -- Мы должны стремиться ликвидировать ее [войну ] тем или иным мирным путем. Какую форму правления Вы считаете наиболее приемлемой для России? -- Республиканскую. Других вопросов и своих ответов я не помню, но помню хорошо, что вопросов, имевших то или иное отношение к социализму и классовой борьбе, среди них не имелось. Этих тем не коснулся я и в своих ответах. Когда я написал ответы, в комнату вошел Степанов, взял их и удалился, оставив меня ждать ответа. Я знал, что в это время ответы мои были оглашены в собрании ложи. Через некоторое время вошел Степанов, туго завязал мне глаза и провел куда-то, где меня усадили. Здесь мне был задан вопрос: "Знаете ли Вы, где Вы сейчас находитесь?" Я ответил: "На собрании масонской ложи". В говорившем я тотчас узнал Некрасова -- его голос мне был хорошо знаком. Вслед за тем Некрасов задал мне вопросы, повторявшие вопросы анкеты, я ответил в духе своих только что написанных ответов. Затем Некрасов предложил мне встать, я встал и услышал, что встали и все присутствующие. Некрасов произнес слова клятвы -- об обязанности хранить тайну всегда и при всех случаях, о братском отношении к товарищам по ложе во всех случаях жизни, даже если это связано со смертельной опасностью, о верности в самых трудных условиях. Потом Некрасов задал, обращаясь ко всем присутствующим, вопрос: "Чего просит брат?" Присутствующие хором ответили: "Брат просит света!" -- вслед за тем Степанов снял мне повязку с глаз и поцеловал меня, нового брата. С такими же поцелуями ко мне подошли и все остальные из присутствующих. Последними, как я теперь увидел, были, кроме Некрасова и Степанова, еще член Государственной думы и присяжный поверенный А. Я. Гальперн, относительно последнего у меня некоторые сомнения, был ли он тогда; возможно, что был и еще кто-нибудь из тех, кого я назову дальше, как членов малой ложи, помню, что всего было человек 5-6. Да, позабыл, акт приема меня был сделан от имени "Великого Востока Франции". Так я вступил в ложу. Заседания последней шли более или менее регулярно 2-4 раза в месяц; собирались на квартире какого-либо из членов; никаких ритуалов на этих собраниях де соблюдалось; состав несколько менялся -- в общем руководствовались тем правилом, чтобы в ложе сходились люди, жившие относительно недалеко друг от друга, но число присутствующих было 6-8. Совещания эти носили информационный характер; определенных докладов обычно не было; -- каждый передавал новую информацию, -- за эту последнюю я особенно ценил эти собрания. Из этого, конечно, не следует делать вывода, что я не признавал пользы этой организации и в других отно-шениях: я ее ценил как организацию, где могут быть выяснены те или иные общие прогрессивным элементам точки зрения на различные вопросы; такое согласование взглядов мне казалось политически весьма полезным. Наряду с такой информацией о событиях шла и взаимная информация об отношении к ним. Тут бывали и дебаты, причем обострения их всегда избегали; как только замечали, что разногласия не могут быть сглажены, что общую формулировку отношения к данному вопросу найти нельзя, то вопрос этот устранялся. Но по тем вопросам, когда имелось сходство отношения,