ва я предложил закрыть заседание, чтобы дать киевлянам и
петербуржцам выяснить вопрос между собой.
2 февраля. Я предложил украинцам поговорить, наконец, откровенно с
петербургскими делегатами, и достигнутый успех превзошел почти все мои
ожидания. Грубости, которые украинские делегаты бросали по адресу
петербургских, были прямо курьезны и доказывают, как велика пропасть между
обоими правительствами и что не наша вина, если мы не можем с ними заключить
мир одновременно. Троцкий был до крайности растерян, так что было даже жалко
на него смотреть. Страшно бледный, он дико озирался и нервно чертил
карандашом по лежавшей перед ним пропускной бумаге. Крупные капли пота
выступали на его лбу. По-видимому, его глубоко задело то, что в присутствии
врагов ему пришлось выслушать такие оскорбления от собственных
соотечественников.
3 февраля Чернин, Кюльман и др. Делегаты уехали в Берлин для участия в
совещании. 5 февраля Чернин записывает в дневник, что заседание продолжалось
в Берлине целый день.
У меня неоднократно были резкие столкновения с Людендорфом. Если нужная
нам ясность еще не достигнута, то во всяком случае мы на пути к ней. Речь
шла о том, чтобы окончательно выяснить нашу тактику в Бресте и вместе с тем
зафиксировать письменно, что мы обязаны бороться только за те владения,
которые принадлежали Германии до войны. Людендорф горячо возражал и сказал:
"Если Германия заключит мир без выгоды - она потеряла войну". Когда спор
стал приобретать более страстный характер, Гертлинг [германский канцлер. -
Ю.Ф.] меня толкнул и шепнул мне: "Оставьте его, мы это сделаем вдвоем, без
Людендорфа".
6 февраля вечером Чернин вернулся в Брест. Положение там стало более
ясным вследствие того, что туда прибыл лидер австрийских украинцев (русин)
Николай Василько.
Он выступает здесь в гораздо более национально-шовинистическом духе,
чем я ожидал на основании того, что я знал о нем в Вене очевидно потому, что
на него действует роль, которую здесь, в Бресте, играют его
русско-украинские товарищи. Но нам стало наконец ясно, в чем заключаются
минимальные требования украинцев. Я в Берлине советовал подписать как можно
скорее мир с украинцами и предложил начать потом переговоры с Троцким от
имени Германии и постараться выяснить в разговоре с ним с глазу на глаз,
возможно ли соглашение с ним или нет. После некоторых возражений германцы
согласились, и 7 февраля состоялась моя беседа с Троцким.
Я сказал в начале нашего разговора Троцкому, что у меня такое
впечатление, будто мы находимся непосредственно перед разрывом и
возобновлением войны и что я хотел бы знать, действительно ли это совсем
неизбежно, раньше, чем решиться на такой тяжелый шаг. Я поэтому прошу г-на
Троцкого указать мне откровенно и ясно условия, которые он мог бы принять.
Троцкий мне точно и ясно ответил, что он вовсе не так наивен, как мы,
по-видимому, думаем, что он очень хорошо понимает, что самым убедительным из
всех аргументов является сила и что Центральные империи в состоянии отнять у
России те области, о которых идет речь. Он уже неоднократно поэтому пытался
в заседаниях облегчить положение Кюльмана и доказывал ему, что речь идет не
о праве на самоопределение народов оккупированных областей, а о неприкрытых
грубых аннексиях и что он вынужден уступить силе. Троцкий сказал, что
никогда не откажется от своих принципов и никогда не признает такого
толкования самоопределения народов. Пусть германцы заявят коротко и ясно,
каковы границы, которых они требуют, и он тогда провозгласит перед всей
Европой, что совершается грубая аннексия, но что Россия слишком слаба для
того, чтобы защищаться. Только отказ от Моозунских островов для него,
по-видимому, неприемлем. Затем Троцкий заявил, что очень характерно для
положения, что он никогда не согласится, чтобы мы заключили отдельный мирный
договор с Украиной, так как Украина уже больше не во власти Рады, а
контролируется большевистскими войсками. Она образует часть России, и мирный
договор с Украиной был был потому вмешательством во внутренние дела России.
Положение, по-видимому, таково, что приблизительно десять дней тому назад
русские войска действительно вступили в Киев, но потом были оттуда прогнаны
и власть опять в руках Рады. Непонятно, не знает ли об этом Троцкий, или же
он сознательно говорит неправду, но мне первое представляется более
вероятным.
Последняя надежда прийти к соглашению с русскими исчезла. В Берлине
было перехвачено воззвание петербургского правительства, приглашающее
германских солдат убить имератора и генералов и побрататься с
большевистскими войсками. В ответ на это Кюльман получил телеграмму от
императора Вильгельма немедленно покончить с переговорами и потребовать,
кроме Курляндии и Литвы, также еще не занятые области Эстляндии и Лифляндии,
и все это - не обращая внимания на право народов на самоопределение.
Подлость этих большевиков делает переговоры невозможными. Я не могу обвинить
Германию за то, что этот образ действий ее возмущает. Но все же новое
поручение из Берлина не может быть осуществлено. Мы не желаем осложнять дела
еще Эстляндией и Лифляндией.
8 февраля. Сегодня вечером мир с Украиной должен быть подписан. Первый
мир в этой ужасной войне. Но сидит ли Рада действительно еще в Киеве?
Василько показал мне телеграмму, посланную 6 февраля из Киева здешней
украинской делегации. А Троцкий отклонил мое предложение послать офицера
австрийского генерального штаба, чтобы выяснить в точности положение дел.
Таким образом, его утверждение, что на Украине власть уже в руках
большевиков, было только хитростью. Грац (директор департамента) сказал мне,
что Троцкий, узнавший сегодня утром о нашем намерении подписать мир с
Украиной, был весьма удручен. Это укрепляет мою решимость подписать мирный
договор с Украиной. Завтра должно состояться заседание с петербургскими
делегатами, и тогда выяснится, возможно ли соглашение или разрыв неизбежен.
Во всяком случае несомненно, что брестское интермеццо большими шагами
продвигается к концу.
11 февраля. Троцкий отказывается подписать. Война кончена, но мира нет.
Чернин резюмирует положение австрийской делегации в Бресте следующим
образом:
Было невозможно заставить германцев стать на точку зрения отказа от
Курляндии и Литвы. Физической силы у нас не было. Давление, которое
оказывало германское верховное командование, с одной стороны, и фальшивая
игра русских - с другой, делали это невозможным. Мы стояли поэтому перед
альтернативой: либо разойтись с Германией при подписании мирного договора и
подписать отдельный договор, - либо же вместе с нашими тремя остальными
союзниками подписать мирный договор, который содержал бы в скрытом виде
аннексию русских окраинных областей. Мирный договор с Украиной состоялся под
давлением начинавшегося голода. Он носит на себе отпечаток условий, при
которых он появился на свет. Это верно. Но столь же верно, что несмотря на
то, что мы получили от Украины значительно меньше, чем мы надеялись, мы без
этой поддержки вообще не были в состоянии дожить до следующего урожая.
Статистически доказано, что весной и летом 1918 года мы получили от Украины
42.000 вагонов. Было бы невозможно достать эти съестные припасы из
какого-нибудь другого места. Миллионы людей были таким образом спасены от
голода, и это должны помнить те, кто критикует этот мирный договор.
Чернин затем приводит справку, составленную австрийским
статс-секретарем продовольственного ведомства, относительно продуктов,
полученных от Украины. Согласно этой справке, до ноября 1918 года с Украины
было вывезено в государства германской коалиции (Германия, Австро-Венгрия,
Болгария и Турция) 113.421 тонна - зерна, муки, бобов, фуража и семян. Из
этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось 57.382 тонны (в том числе
46.225 тонн зерна и муки). Из остальных продуктов было вывезено:
Общее Из этого количества на долю Австро-Венгрии пришлось
Масло, жир и сало 3.329.403 кг 2.170.437 кг
Жидкие (пищевые) масла 1.802.847 кг 977.105
Сыр и творог 420.818 кг 325.103
Рыба, рыбные рыбные консервы, селедка 1.213.961 кг 473.561
Рогатый скот 105.542 головы (36.625.175 кг) 55.421 гол. (19.505.760 кг)
Лошади 95.976 штук 40.027 штук
Солонина 2.927.439 кг 1.571.569 кг
Яйца 75.200 ящиков 32.433 ящиков
Сахар 66.809.963 кг 24.973.443 кг
Разные съестные припасы 27.385.095 кг 7.836.287 кг
Кроме того, Чернин сообщает, что контрабандным путем, помимо созданных
Германией и Австро-Венгрией правительственных организаций для вывоза
продуктов с Украины, вывезено было с Украины приблизительно еще 15000
вагонов различных продуктов.
Приложение 2
Карл Гельферих
Моя московская миссия
Предисловие переводчика
В предисловии к третьему, последнему тому своей книги о великой войне,
из которого взята печатаемая здесь глава, Гельферих говорит, что во время
писания он еще раз пережил последние два года войны, о которых здесь идет
речь. Всегда особенно существенно учесть, в какой мере автор является и
сознает себя человеком прошлого или же активным политическим деятелем,
борющимся за свою политику и надеющимся на победу. Гельферих принадлежит к
числу последних. Долгое время в годы войны он был главным экономическим
экспертом правящих кругов и прямым руководителем финансовой политики. Еще
задолго до войны приобретший репутацию крупного теоретика (его труд о
деньгах часто упоминается с эпитетом "классический"), и в то же время
финансист-практик (с 1906 г. один из директоров Анатолийской железной
дороги, с 1908 г. директор Немецкого банка). Во время войны - с февраля 1915
г. стал одним из влиятельнейших членов правительства - сначала как
статс-секретарь в министерстве финансов, затем - как статс-секретарь
внутренних дел в вице-канцлер - до ноября 1917 г., Гельферих ушел после
образования правительства с канцлером Гертлингом во главе. После этого он
руководил еще работами по подготовке будущих мирных переговоров, а затем
закончил свою активную "военную" деятельность летом 1918 г. кратковременным
пребыванием в роли дипломатического представителя Германии при правительстве
РСФСР.
Глава, посвященная Гельферихом его московской миссии, во многих
отношениях имеет особое значение. Ее, конечно, не может обойти историк,
изучающий внешнеполитическую сторону русской революции. Но, извлекая ее из
общего контекста книги Гельфериха, мы должны до некоторой степени кратко
восстановить этот контекст и указать читателю на значение печатаемой здесь
главы для всего построения Гельфериха.
В своей книге Гельферих всячески старается возложить возможно большую
ответственность за несчастный исход войны на "парламентское" правительство
Германии. Русской политике этого правительства он придает исключительно
большое значение и идет в этом так далеко, что приписывает этой политике
спасение советского правительства от неминуемо грозившей ему гибели. В
главе, следующей за печатаемой здесь, он утверждает, что немецкая политика
помогла большевизму преодолеть его самый тяжелый кризис и разбила все
надежды в лагере русских противников большевизма вместо того, чтобы помочь
сделать тот "легкий толчок", который требовался для сокрушения советской
власти, и тем приобрести себе новых друзей в лице новых, с немецкой помощью
пришедших к власти, правителей России. В своей слепоте немецкое
правительство пошло дальше: чтобы загладить неприятное для большевистского
правительства впечатление от деятельности Гельфериха, оно стало проявлять
демонстративно дружеское отношение к русскому представителю в Берлине Иоффе.
Оно создало условия, позволившие русскому посольству стать центром
подготовки и организации германской революции. Кроме того, заключением
дополнительных к Брестскому договоров Германия сильно повредила своим
отношениям с союзниками. Словом, эта русская политика оказывается одной из
главных причин катастрофы. Гельферих хочет доказать, что он предвидел это и
пытался спасти Германию. Но правительство Гертлинга пожертвовало им ради
дружбы с Советским правительством и тем принесло Германии непоправимый вред.
Вот почему окончил Гельферих свою московскую миссию с чувством, что "боги
хотят нашей гибели".
Описание его московской миссии еще в одном отношении представляло для
Гельфериха задачу, в высокой степени деликатную. Как он сам утверждает,
инициатива назначения его в Москву на место убитого Мирбаха исходила от него
самого, и он указывает, какие большие задачи он при этом себе ставил. А
между тем вся его миссия свелась к тому, что он пробыл в Москве неполных
десять дней: 26 июля выехал в Москву из Берлина, а уже 6 августа выехал
обратно, вызванный для личного доклада, чтобы больше в Москву не
возвращаться. Такая судьба московского назачения Гельфериха набросила на
него весьма неприятную тень, вызвав объяснение кратковременности его
пребывания страхом за личную безопасность. Ехал он в Москву, по-видимому, с
расчетом, что получит надежную внутреннюю немецкую охрану, и легко возникала
мысль, что оставил он свой пост потому, что посылка этой охраны не
состоялась. Во всяком случае, почти немедленно после приезда в Москву
Гельферих уже запросил о разрешении перевести немецкое представительство в
Петербург или в другое, лежащее близ границы место (что, как известно, и
состоялось).
[Ю. Денике. 1923 г.]
* * *
Тем временем и на Востоке дела принимали крайне невеселый оборот. После
ратификации Брест-Литовского мира г. Иоффе прибыл в Берлин в качестве
"дипломатического представителя Российской Социалистической Федеративной
Советской Республики" и, после некоторого раздумья, расположился во дворце
бывшего императорского Российского посольства на Унтер ден Линден. Большое
кроваво-красное знамя развевалось над зданием, обитателя которого очень
скоро установили теснейшие отношения с нашими независимыми
социал-демократами и сторонниками Либкнехта, почти не скрывавшими уже своих
революционных намерений.
В качестве "дипломатического представителя Германской империи" в Москву
был командирован граф Мирбах. До войны граф в течение многих лет был
советником посольства в Петербурге, где и действовал, по окончании срока
перемирия, во главе комиссии по восстановлению экономических сношений,
обмена гражданских пленных и т.д. Теперь в его распоряжении находился
многочисленный штаб сотрудников, экспертов, комиссаров и комиссий. Его
задача состояла не только в том, чтобы восстановить нормальные
дипломатические отношения с Россией, следить за дальнейшим развитием
политических интересов Германии и принимать меры к их защите, но и в том,
чтобы возможно скорее вернуть на родину наших военнопленных и гражданских
интернированных, собрать и переправить в Германию "обратных переселенцев" из
многочисленных в России немецких поселений и, наконец, позаботиться
установлением добрых, равно выгодных для обеих сторон экономических
отношений и открыть доступ Германии, крайне стесненной в хозяйственной
сфере, к товарной наличности и вспомогательным источникам России.
Положение, которое застал граф Мирбах, прибыв в Москву в конце апреля
1918 года, было крайне тяжелым и запутанным. Как показали результаты выборов
в Учредительное собрание, большевистское правительство могло рассчитывать
как на прямых своих сторонников лишь на скромное меньшинство русского
населения - даже если считать только Великороссию. Правда, за ним шла,
вначале, и партия "левых социалистов-революционеров". Но уже на вопросе:
принять или отклонить Брестский мир, между обеими партиями возникли
разногласия, которые впоследствии приняли очень острую форму.
Военная сила, которой располагало советское правительство, состояла,
главным образом, из некоторого количества хорошо дисциплинированных и
испытанных в бою латышских полков Так называемая "Красная гвардия", по
существу, представляла собой пеструю наспех собранную толпу людей, которых
еще только предстояло сорганизовать и обучить.
Вовне советская республика находилась в войне с Финляндией, Украиной,
Донским казачеством, с горскими племенами Кавказа и большей частью Сибири.
[...] Вставала, далее, опасность и со стороны турок, продвижение которых на
Кавказ вышло далеко за пределы округов Карса, Ардагана и Батума; они
угрожали прежде всего бакинскому нефтяному району, имеющему столь важное
значение для снабжения России топливом. И, наконец, в течение июня месяца
показались войска Антанты на побережье Мурмана.
Германия открыто встала на сторону финнов и украинцев, помогая им
оружием против советской России. Эта борьба не прекратилась и с официальным
заключением мира, по которому Россия обязывалась признать Финляндию и
Украину. Ибо внутри этих стран продолжалась борьба между правительственной
властью и большевиками, причем мы оказывали помощь правительственной власти,
а советская Россия - большевикам. Кроме того, немецкие войска, стоявшие в
южной России, поддерживали донских казаков, воевавших с советской Россией
под командованием генерала Краснова. И, наконец, Германия оказывала
поддержку Грузии в ее борьбе за самостоятельность.
Тот факт, что вне границ Великороссии - совершенно еще не уставившихся
- мы по-прежнему вели вооруженную борьбу с большевиками и их Красной
гвардией, должен был, естественно, затруднить установление добрых отношений
с Великороссией, находившейся под властью советского правительства, и
чрезвычайно затруднить для Германии доступ к великорусским запасам и
вспомогательным источникам. Но, независимо от этого усложнения задачи,
нельзя было с самого начала не усомниться в том, возможно ли вообще
достижение нашей цели в Великороссии, имея дело с таким правительством,
которое заключенный с нами мир совершенно открыто называло только
"передышкой" и снова и снова провозглашало мировую революцию, начиная с
Германии, своей целью.
Во всяком случае, скоро обнаружилось, что осуществление Брестского
договора и установление экономических отношений наталкивается на
чрезвычайные трудности. Наши попытки получить доступ к русским товарным
запасам потерпели крушение не только в отношении съестных припасов, которых
и в самой России было чрезвычайно мало, но и в отношении фактически
имевшихся в наличности и лежавших без пользы столь важных для войны сырьевых
материалов, как медь, никель, резина, масла и т.д. Внешне эти трудности
проявлялись, главным образом, как следствие предпринятой большевиками
"социализации" предприятий и товарных запасов, благодаря которой свободная
торговля стала невозможной. Внутреннее же противодействие сказалось в том
факте, что все без исключения деловые переговоры с большевистским
правительством, в распоряжении которого находились все запасы, постоянно им
откладывались и не доводились до конца.
Таково было смутное и безотрадное положение вещей, когда 6 июля 1918
года пришло известие об убийстве графа Мирбаха в здании германского
представительства и о попытке левых социалистов-революционеров
непосредственно вслед за этим овладеть властью путем восстания, которое,
однако же, быстро было подавлено. Сведения, поступавшие из различных
источников, о связи между этими двумя событиями были вначале противоречивы и
не давали ясной картины. Но уже сам по себе факт преступления бросал,
подобно молнии, достаточно яркий свет на те тяжкие, прямо невыносимые
условия, с которыми нам приходилось считаться в России.
Со времени брестских переговоров тревога о том, как сложатся наши
отношения с Востоком, не покидала меня ни на минуту. Все сведения, которые
поступали из наших миссий в Москве, в Гельсингфорсе, в Киеве и на Кавказе,
только усиливали ее. Еще больше она возрастала благодаря тому
обстоятельству, что в нашей политике на Востоке не было выдержанной линии,
что она была полна противоречий, не давала никакой сколько-нибудь реальной
пользы и вела лишь к распылению наших сил, прикрепляя их к отдаленным от
главного фронта пунктам. Основное зло по-прежнему коренилось в старой ошибке
- в столь безмерно затруднившей брест-литовские переговоры несогласованности
политического и военного руководства, несчастное влияние которой так
сказалось на Брестском мире. Граф Мирбах и егосотрудники, судя по тому, что
я и тогда уже мог констатировать и что подтвердилось впоследствии, стали на
правильный путь, пытаясь придать нашей политике на Востоке единство
направления и действуя в смысле постепенного поворота и изменения ее курса.
Министерство иностранных дел, глава которого разделял, конечно, взгляды
графа Мирбаха, не сумело, однако же, провести эту точку зрения в жизнь и
даже, в конце концов, само предложило свои услуги для существенного
ухудшения Брестского мира. Внесение ясности и вопросы восточной политики
представилось мне вдвойне необходимым после того, как в ходе военных
операций на Западе выяснилась призрачность надежд на решительную победу на
Западном фронте, и с тех пор, как мне стало известно, что наше верховное
командование высказалось за вмешательство дипломатии в интересах окончания
войны.
Потребность на непосредственном опыте уяснить себе восточные вопросы и
путем личного участия способствовать установлению такой политики, которая
обеспечила бы нам на Востоке надежное прикрытие тыла, была настолько сильна
во мне, что я предложил рейхс-канцлеру свои услуги в качестве преемника
графа Мирбаха. Решиться на такой шаг мне было тем легче, что после опыта
переговоров в Брест-Литовске и Бухаресте у меня отпала всякая охота к
продолжению порученной мне задачи по сводке предварительных работ к мирным
переговорам в экономической области. Я сделал еще одну попытку путем
планомерного привлечения сведущих кругов нашей хозяйственной жизни к этим
работам поставить будущие переговоры на более благоприятную основу. С этой
целью я предложил организовать обширную анкету. Компетентные представители
отдельных отраслей народного хозяйства должны были, руководствуясь пунктами
тщательно разработанного опросного листа, высказаться, в порядке прений и в
присутствии и при участии лиц, намеченных к ведению экономических мирных
переговоров, о своих пожеланиях и нуждах, долженствующих быть принятыми во
внимание в будущих мирных договорах. На первом плане при этом имелись в виду
мероприятия, необходимые для обеспечения нас иностранным сырьем и съестными
припасами, а также для восстановления наши экспортных возможностей, которые
вызывались автоматическим влиянием войны, с одной стороны, и военными мерами
противников, с другой. После того как план организации такой анкеты был
проведен мною в жизнь и осуществление его поручено подлежащему ведомству,
Министерству имперского хозяйства, я не видел деловых оснований к сохранению
за собой той особой задачи, которая была на меня возложена. Напротив, мне
казалось более целесообразным поручить сводку подготовленных работ к мирным
переговорам тем инстанциям, в непосредственном ведении которых будут
находиться сами эти переговоры. Только таким путем могли бы быть устранены
трудности и трения, возникшие ко вреду для дела во время переговоров в
Бресте и в Бухаресте. Я рекомендовал поэтому включить в ведомство
иностранных дел созданное мною бюро с его персоналом.
Мое предложение принять московский пост было поддержано рейхс-канцлером
перед императором и одобрено последним после того, как вновь назначенный
статс-секретарь Министерства иностранных дел, г-н фон Гинце 29 июля, по
возвращении из Христиании, где он вручил свою отставку, также дал свое
согласие.
Положение между тем усложнилось еще более. По предложению русского
народного комиссара по иностранным делам были начаты в Берлине переговоры
для выяснения некоторых вопросов, связанных с Брестским миром. С германской
стороны переговоры эти велись заведующим юридическим отделом министерства
иностранных дел, министериаль-директором доктором Криге, которого в качестве
тонкого знатока международного права, обладающего исключительным богатством
знаний, я всегда столь же высоко ценил, сколь сильно сомневался в
дальновидности и верности его политических взглядов. Поскольку дело касалось
чисто финансовых вопросов, г. Криге познакомил меня в общих чертах с
сущностью переговоров еще до того, как зашла речь о моем назначении в
Москву. О всей же совокупности предполагавшегося соглашения, которое наряду
с финансовыми и экономическими договорами включало также весьма важные
политические и территориальные изменения Брестского мирного договора, я
впервые получил представление только теперь.
Существенное содержание этих "дополнительных договоров" состояло в
следующем:
1.Политические и территориальные статьи
Германия обязывалась в будущем не вмешиваться в какой бы то ни было
форме во взаимоотношения России и внутренних ее частей - в особенности же,
не вызывать и не поддерживать самостоятельных государственных образований во
внутренних областях России.
Были, однако же, предусмотрены и исключения:
Россия отказывалась от суверенных прав на Лифляндию и Эстляндию,
подобно тому, как Брестским договором она отказалась от них в отношении
Курляндии, Литвы и Польши. Определение будущей судьбы Лифляндии и Эстляндии
предоставлялось Германии в согласии с волей населения этих областей.
Россия обязывалась признать государственную самостоятельность Грузии.
Зато Германия принимала на себя обязательство, по установлении границ
Эстляндии и Лифляндии, вывести свои войска из местностей, расположенных к
востоку от этих областей. Равным образом Германия обязывалась очистить
оккупированные местности к востоку от Березины - по мере поступления
платежей, возложенных на Россию дополнительными договорами. Точно так же
Германия должна была вывести свои войска из черноморских областей России,
как только будет ратифицирован мирный договор между Россией и Украиной.
Германия, далее, обязывалась не поддерживать военных операций Турции в
областях Кавказа, не уступленных Россией по Брестскому договору, и должна
была гарантировать невступление турецких войск в определенный район вокруг
Баку.
2.Финансовые и экономические статьи
Предусмотренные Брестским договором финансовые обязательства в
отношении Германской империи и германских подданных Россия обязывалась
погасить уплатой твердо установленную сумму в шесть миллиардов марок,
покрытие которой должно было последовать частью в золоте, в рублях ив
товарах, частью же путем нового займа, предоставляемого Германией России.
Эти финансовые обязательства должны были включать в себя платежи процентов и
погашения по русским займам, аннулированным советским правительством после
ноябрьской революции и находящимся в немецком владении, а также уплату
вознаграждения за отчуждение германского имущества какого бы то ни было
рода, последовавшее до определенного срока. Таким образом, нами были
признаны все до того имевшие место акты отчуждения германского имущества.
Дальнейшие акты отчуждения допускались лишь на основаниях, установленных в
отношении российских обывателей и подданных третьих держав и только зауплату
вознаграждения наличными.
Кроме того, должны были быть выработаны соглашения о возврате каждой из
сторон банковских вкладов и текущих счетов, об урегулировании правовых
отношений, вытекающих из вексельных, чековых и валютных сделок, о защите
промысловых прав, об отсрочке права давности и учреждении третейского суда
для разбора конфликтов гражданского и коммерческого характера.
В отношении юридической техники проекты юридического отдела
Министерства иностранных дел отличались строгой отчетливостью и точностью.
Но и в отношении сути дела я был согласен с существенной частью их
содержания. Особенно счастливой представлялась мне мысль об установлении
твердой суммы русских финансовых обязательств, устранявшая необходимость
бесконечных переговоров с русским правительством единичного характера и,
следовательно, бесконечную затяжку в их разрешении. Эта мысль была удачна,
поскольку установление твердой суммы относилось к тем обязательствам,
которые к моменту переговоров уже возникли или, благодаря уже предпринятым в
области отчуждения мерам правительства, находились в процессе возникновения.
Но я уже тогда предостерегал против предложенного русскими участниками
переговоров распространения этой мысли и на те обязательства, которые могли
бы возникнуть из отчуждения немецких предприятий или имущества в будущем,
причем срок, в течение которого такого рода обязательства могли бы
возникнуть, еще должен был быть установлен. Ибо установление твердой суммы
обязательств на будущее время представлялось мне прямо-таки премией за
радикальное и поспешное отчуждение всех еще оставшихся в России немецких
предприятий и ценностей.
Но больше всего сомнительными показались мне те статьи, которые
устанавливали окончательное отделение Лифляндии и Эстяндии от российского
государства.
При независимости Финляндии, потеря Лифляндии и Курляндии означала для
России полное оттеснение от Балтийского моря, за исключением узкой полосы
его, ведущей к Петербургу и в зимние месяцы несудоходной. По моему глубокому
убеждению, никакие соглашения о свободном пользовании прибалтийскими портами
и железными дорогами не могли бы примирить с этой потерей будущую Россию,
каков бы ни был ее государственный строй. Россия в будущем неотвратимо и
неизбежно должна была всю силу своего давления направить на эти области,
оттеснявшие ее от Балтийского моря, и на Германию, охранявшую доступ к ним.
Восстановление добрых отношений с будущей Россией, и без того сильно
затрудненное благодаря условиям Брестского мира, теперь, с аннексией
Лифляндии и Курляндии, становилось положительно невозможным. Такое
направление нашей политики я не мог не считать роковым. Достичь необходимого
обеспечения экономических, национальных и культурных интересов немецкого
населения этих областей представлялось мне возможным и другими путями.
Из единственной беседы о существе проектировавшихся дополнительных
договоров, которую я незадолго до отъезда в Москву вел с новым
статс-секретарем, я вынес впечатление, что г. фон Гинце в глубине души
держится одинакового мнения со мной относительно этого важного пункта и что
все это дело ведется исключительно по желанию верховного командования. Так
как положение вопроса было еще неопределенным, то я не терял надежды оказать
решающее воздействие из Москвы на окончательную формулировку дополнительных
договоров в духе моей точки зрения. Впоследствии, правда, я упрекал себя за
то, что вообще принял московский пост, когда спорный пункт еще не получил
ясного и недвусмысленного решения в моем духе.
Не менее сомнительным, чем отделение Лифляндии и Курляндии, казалось
мне и ручательство, которое должна была принять на себя Германия перед
Россией за невступление турецких войск в бакинский район. Я указал, на то,
что принятие на себя такого ручательства, в случае если бы это произошло без
предварительных переговоров с Турцией и недвусмысленного согласия последней,
могло бы при соответствующих обстоятельствах вовлечь нас в вооруженное
столкновение с турецким союзником нашим, причем мы выступали бы в союзе с
вчерашним общим нашим врагом. Но и независимо от столь категоричного
принятия на себя гарантии бакинского района, мне вообще представлялось
опасным заключать с Россией какие бы то ни было соглашения по кавказским
делам, направленные против нашего турецкого союзника. Я сомневался, выдержит
ли союз наш с Турцией такое испытание после того давления, которое пришлось
нам оказать на союзную Турцию в спорных вопросах ее с Болгарией.
Эти опасения мои были до некоторой степени приняты во внимание
министерством иностранных дел в переговорах его с русской делегацией, и в
окончательном тексте договора о принятии "ручательства" уже не говорится.
Вместо этого выражения избрано более мягкое: Германия будет "за то", чтобы
на Кавказе войска третьей державы не переступали той линии, которая
обозначена в договоре. Но и в такой формулировке соглашение это, по моему
мнению, впоследствии подтвердившемуся, явилось опасным испытанием наших
союзных отношений с Турцией.
В то время как в Берлине между министерством иностранных дел и русской
делегацией мирно шли переговоры о дополнительных договорах, в Москве, где
после убийства графа Мирбаха руководство делами нашего дипломатического
представительства перешло к тайному советнику доктору Рицлеру, положение
вещей до некоторой степени обострилось.
Убийцами графа Мирбаха были Блюмкин и Андреев, известные члены партии
левых социалистов-революционеров и служащие "Чрезвычайной комиссии по борьбе
с контрреволюцией", в составе которой было очень много сторонников этой
партии. Непосредственно перед покушением на собраниях левых
социалистов-революционеров велась сильная агитация против германского
представительства, причем подкреплялась она ссылками на помощь, которую
Германия оказывала на Украине контрреволюционному гетману Скоропадскому, и
на те поставки съестных припасов и товаров, которые она вымогала у русского
народа. Вожди этой партии, главным образом госпожа Спиридонова, за день до
покушения держали страстные, возбуждающие речи против Германии на
Всероссийском съезде Советов, вызывая яростные манифестации против графа
Мирбаха. После покушения убийцы графа Мирбаха скрылись на главную квартиру
левых социалистов-революционеров, в бывшую казарму на Покровском бульваре.
Здесь, вместе с несколькими своими единомышленниками, убийцы были окружены и
осаждены, но, в конце концов, все же сумели бежать - при обстоятельствах
довольно загадочных. Русское правительство, показав, правда, большое усердие
по части извинений за случившееся, обнаружило, однако же, гораздо меньшее
усердие в преследовании убийц и зачинщиков. Хотя оно и представило в конце
концов нашему представителю список, в котором значилось свыше ста человек,
расстрелянных за участие якобы в покушении. Однако же в этом списке не было
имен ни убийц, ни главных зачинщиков. [...]
Ввиду такого положения и неослабевающей угрозы благополучию посольского
персонала, управляющий делами германского представительства, с согласия
министерства иностранных дел, обратился к русскому правительству с
предложением впустить один батальон германских солдат военного состава для
охраны посольства. Это предложение вызвало большое возбуждение со стороны
советского правительства. Господин Иоффе обратился в министерство
иностранных дел в Берлине, которое отказалось от первоначального
предложения, удовольствовавшись допущением трехсот германских солдат -
одетых в гражданское платье! - для охраны посольства. Благодаря энергичному
и ловкому поведению управляющего делами германского представительства, нам в
связи с этим случаем удалось, по крайней мере, добиться удаления военных
миссий Антанты, все еще продолжавших свои бесчинства в Москве.
Все это случилось еще до окончательного назначения меня в Москву, и
наиболее существенное об этих событиях я узнал в министерстве иностранных
дел в короткий промежуток времени между назначением моим и отъездом в
Москву. При этом я узнал также, что управляющим делами нашего
представительства, при поддержке военного атташе, испрошено было в во время
кризиса, вызванного восстанием Муравьева, разрешение в случае необходимости
оставить Москву вместе со всем персоналом нашей миссии. Оставшись
неиспользованным, ввиду быстрого подавления муравьевского мятежа, разрешение
это, данное статс-секретарем Министерства иностранных дел, было продлено им
на случай необходимости в будущем. Но только в Москве, со слов управляющего
делами нашего представительства, мне стало известно о том, что московское
представительство усматривало в убийстве графа Мирбаха важный повод к тому,
чтобы порвать связь с большевизмом, все равно непрочную, и таким образом
открыть путь для последовательной политики соглашения с небольшевистской
Россией. В Берлине эта политика не встретила, однако же, сочувствия. Явное
разногласие с нашим представительством в Москве статс-секретарь фон Гинце
объяснял мне чрезмерной нервозностью наших московских представителей. Что же
касается других лиц, с особым усердием работавших над составлением
дополнительных договоров с советской Россией, то уже тогда они производили
на меня такое впечатление, как будто московские донесения являются для них
нежелательной и досадной помехой их переговорам с советским правительством.
Да и содержание самих договоров этих, как я впоследствии, будучи в Москве,
установил, никогда не доводилось до сведения нашего московского
представительства, несмотря на неоднократные жалобы на этот счет со стороны
последнего. Проект дополнительных договоров, привезенный мною в Москву, был
первым экземпляром, который вообще довелось увидеть членам тамошнего
представительства нашего. Министерство иностранных дел не могло не знать,
какие тяжелые опасения вызывали у московского представительства существенные
пункты дополнительных договоров.
Как бы там ни было, но статс-секретарем было выражено пожелание о
всемерном ускорении моего отъезда в Москву, чтобы как можно скорее на месте
составить cебе ясное представление о положении вещей. При этом решение
вопроса о перенесении местонахождения германского представительства было
предоставлено всецело на мое усмотрение.
Таким образом, уже 26 июля, через несколько дней после моего
назначения, я выехал из Берлина в Москву. Я выговорил себе право, по
выяснении общего положения, вернуться в Берлин для доклада и устройства
личных дел.
У военной границы, в Орше, на вокзале ожидал меня представитель
Народного комиссариата иностранных дел с отрядом сильно вооруженных
латышей-телохранителей и экстренным поездом. Следование по русской
территории шло быстро и беспрепятственно. Мы могли свободно быть в Москве
между 7 и 8 часами вечера. Однако же приблизительно километров за сто от
Москвы машинисту было отдано строгое распоряжение не прибывать в город ранее
десяти часов. Ввиду этого поезд пошел черепашьим шагом. Около Кунцево,
приблизительно в 14 километрах от Москвы, поезду дан был сигнал
остановиться. У моего вагона появился доктор Рицлер и пригласил меня и моего
спутника, прикомандированного к московскому представительству, советника
посольства графа Басевица, оставить поезд: желательно-де избегнуть моего
прибытия с вокзала. На дороге нас ожидал г-н Радек, тогдашний начальник
среднеевропейской секции народного комиссариата иностранных дел, и на своем
автомобиле незаметно доставил нас в город. Не возбуждая внимания, мы
приехали на Арбат, в одной из боковых улиц которого, в тихом Денежном
переулке, находилась вилла Берг, местопребывание нашего представительства.
Господин Радек заметил, что хотя ничего особенного опасаться нет оснований,
но о моем прибытии могло стать известно и меры предосторожности не мешают.
В тот же вечер и следующее утро я познакомился поближе с важнейшими из
моих сотрудников, послушал их доклады о положении дел и познакомился с их
оценкой общего положения. Все как военные, так и гражданские лица, были
согласны в том, что большевистскому правительству угрожают большие опасности
как вне страны, так и внутри ее; что у этого пр