ат
самороспуском. При такой оценке положения понятно, что правые крылья
социалистических партий стали мечтать о Предпарламенте, в котором вхождение
представителей муниципалитетов, кооперативов, продовольственных организаций
и т. п. дало бы им новую точку опоры взамен их ослабевавшего влияния в
советах. Левоцентровое и левое течения в Центральном комитете не возражали
против Предпарламента, потому что считали его, при условии ответственности
перед ним Временного правительства, все же меньшим злом сравнительно с
установившимся положением. А так как и оно искало возможности мирного
перехода к Учредительному собранию, то и готово было примириться с
Предпарламентом как переходной к Собранию фазой.
На заседании 12 сентября разбирался между прочим вопрос об округах, в
которых будет выставлена кандидатура лидера партии, В.М. Чернова. Списки
кандидатов партии в Учредительное собрание, по общему правилу, составлялись
на местах, но первое место в каждом списке должны были занимать указанные
Ц[ентральным] к[омите]том лица; на практике они принимались по соглашению.
Без прений была принята Тамбовская губерния как та, в которой В.М. Чернов
начал во второй половине 90-х годов прошлого века работу в деревне, заложил
(в селе Павлодаре) первое в России крестьянское братство и созвал (в г.
Тамбове, в 1899 г.) первый небольшой крестьянский съезд. Затем была
утверждена кандидатура по соседней Воронежской губернии, на которую
простиралась в те же времена работа В.М. Чернова и где левонастроенная
крестьянская организация считала своим неотъемлемым правом поставить имя
В.М. Чернова во главе своего списка, и по Екатеринославской губернии, где
того же самым настоятельным образом добивалась сильная рабочая организация
ПСР; затем по Харьковской, по соображениям объединяющей роли имени В.М.
Чернова для русских и украинских эсеров, и временно был оставлен открытым
вопрос о пятом месте (по закону об Учредительном собрании один человек мог
выставлять свою кандидатуру не более, чем в 5 местах). С одной стороны,
специально приезжавший делегат из Киева заявил, что шансы списка
социалистов-революционеров по Киевской губернии невелики, и что единственный
способ поднять их -- это возглавить список популярным именем лидера партии.
Комиссия по составлению списков при ЦК, в согласии с самим В.М. Черновым,
была очень склонна удовлетворить Киевское ходатайство, но этому мешал
возникший конфликт с Петроградской организацией, в которой в это время
сложилось сильное крайне левое большинство, и которая отвергала одного за
другим всех тех кандидатов, которых им рекомендовал Ц[ентральный] к[омите]т
для постановки во главе списка. Выяснилось, что кроме В.М. Чернова нет
другого имени, которое бы обладало для них бесспорным авторитетом. В конце
концов, чтобы избежать конфликта с Петроградской организацией, было решено
уступить имя В.М. Чернова для их списка и пожертвовать для этого интересами
Киевской организации. Все это характерно в том смысле, что левое крыло
партии, впоследствии выделившееся из нее в самостоятельную партию под именем
"партии левых с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов"77, в то
время еще переживало колебания. Его члены упорно называли себя истинными
учениками и последователями В.М. Чернова, горько сетовавшими, что "учитель"
почему-то не с ними.
Но ничего случайного в отказе учителя от этой части учеников не было.
Они не замечали, что постепенно подвергаются идеологическому
воздействию большевиков, начинают разделять их недоверие к демократическому
режиму, их иллюзии относительно чудес, которые могут быть произведены при
помощи революционной диктатуры, и, наконец, их новейшее открытие -- что
старый аппарат государственного управления должен быть не реформирован, а
развален и уничтожен начисто, и осью нового аппарата управления должны стать
советы. Эта большевистская концепция была лишь своеобразной перелицовкой на
русский лад романского анархо-синдикализма78. Этот последний отрицал и
демократию, и парламентаризм, и муниципальную конституцию для организации
власти на местах. Все это относится к государству, а государство должно быть
не переустроено, а целиком разрушено. Твердым скелетом, держащим на себе
тело "государства будущего", должны явиться рабочие синдикаты, т[о] е[сть]
профессиональные союзы. Локальные союзы синдикатов должны заместить и
перенять на себя функции муниципальных управлений, а центральный совет
профсоюзов -- заместить центральное правительство.
Большевики в этой схеме только заместили синдикаты советами, но этим ее
не улучшили, а ухудшили. Все же система федеративно объединенных
демократически самоуправляющихся профсоюзов имела за собою в Европе
преимущества давнего существования, прочности и деловой солидарности и
обладания серьезными организационными традициями; она обладала хорошим
персоналом союзных чиновников, обладающих специальной подготовкой, опытом,
служебным стажем и заслуженной многолетнею работою репутацией. В
противоположность им советы ничего подобного не имели и представляли собою
"революционную импровизацию" истории; они возникали именно потому, что
русский рабочий класс в условиях самодержавного режима не мог выработать ни
прочной массовой профессиональной организации, ни больших европейских
рабочий партий, под именем которых в России существовали скорее тайные
общества да замкнутые, преисполненные идейным фанатизмом социалистические
секты, обычно вокруг одного крупного теоретического "начетчика". Из узости
этих сект и слабости профсоюзных скреп русский рабочий и пытался выскочить
созданием маленьких локальных рабочих парламентов -- "советов" -- для
обсуждения всех и политических и социальных нужд класса; в острые боевые
моменты это ему удавалось; но как только катастрофическая "революционная
ситуация" кончалась, советы моментально распадались на свои составные части.
Была бы чрезвычайно проблематична судьба даже западноевропейских синдикатов,
если б их сеть капризом истории вдруг превратилась в основной костяк, на
котором должно бы вырасти новое пролетарское государство, отбросив в
сторону, как ненужный хлам, и муниципалитеты, и парламенты, и министерства,
и суды, и администрацию. Судьба же таких неустойчивых и эфемерных
организаций, как советы, в случае такой метаморфозы была ясна заранее: они
могли бы лишь стать удобною ширмою для нового самодержавия захватившей их в
свои руки политической партии, в свою очередь перерождающейся в замкнутую
привилегированную и диктаторски управляемую корпорацию.
Некритический уклон "левых соц[иалистов]-рев[олюционеров]
интернационалистов" в сторону большевистского советизма привел к тому, что
лидер партии и не перестававшие его считать учителем "левые" постепенно
утрачивали взаимное понимание и начали говорить на разных языках. На
фракционных заседаниях с[оциал]-р[еволюционных] делегатов, съезжавшихся на
"Демократическое совещание", между ними произошло драматическое объяснение,
закончившееся торжественным заявлением В.М. Чернова:
"Я предсказываю вам: как в 1905 году выделившиеся из партии
"максималисты"79 ничего прочного не создали и в конце концов, сыграли роль
мостика, по которому нетерпеливые, неустойчивые и невыдержанные, хотя и
темпераментные молодые революционные элементы партии переходили в
чистокровный анархо-синдикализм и анархизм80, так и вы сыграете лишь роль
мостика, по которому подобные же элементы перекочуют в лоно большевизма. Я
предсказываю вам: как теперь вы колеблете самые организационные основы
партийного бытия, отрицая единство партийных выступлений и составляя особую,
сначала тайную, а ныне полуявную "партию в партии", -- так впоследствии,
если, увлекаемые логикой начатого дела, вы выделитесь в самостоятельную
политическую партию, вы немедленно же пожнете то, что теперь сеете: вы
разобьетесь на ряд фракционных группок, неспособных поддерживать партийную
дисциплину, действующих партизански, кто во что горазд, а партия ваша станет
жертвою полного распыления, полной пульверизации".
Из предметов заседаний этой эпохи следует тут же отметить странно
звучащий пункт второго порядка дня заседания 12 сентября: "о необходимости
партийного единства и репрессивных мерах против хулиганствующих делегатов".
Он имел в виду "охлократические" тенденции81 недисциплинированной периферии
партийных левых, умевшей выражать свою оппозиционность лишь буйными и
грубыми выходками. Вот почему ЦК должен был пригрозить этим элементам
"решительными мерами вплоть до исключения из партии". Эти угрозы еще
действовали, ибо левое крыло, фактически идя к расколу, все еще боялось
aussprechen was ist82, боялась додумать свои мысли до конца и само мысленно
еще отступало перед логическими последствиями своего поведения.
В то же время ЦК 17 сентября единогласным постановлением своим, в ответ
на запрос из Саратова, что не предъявляет отвода против кандидатуры в
Учредительное собрание Устинова, подчеркнул, что в партии остается полная
свобода мнений и что самые крайние левые товарищи могут замещать в партии
ответственные места под условием уважения к партийной дисциплине.
На правом крыле такой периферии не было. Левые были ближе к народным
низам, правые к обывательским гостиным, и нравы правой оппозиции блистали
внешним приличием и благовоспитанностью, которых не хватало левому "охлосу".
Однако же прибегать к самым крайним мерам -- исключению из партии --
приходилось и здесь. И притом здесь шла речь уже о применении таких мер не к
безвестным мастеровым, посланным провинциальными советами, а к носителям
когда-то популярных в партии блестящих революционных имен. Таково в
заседании от 17 сентября постановление ЦК: "Поручить товарищам Герштейну83,
Гуревичу84 и Рихтеру85 вызвать Савинкова для объяснений". Здесь
дело шло о том, что по мере публикации показаний разных лиц по делу
Корнилова все более выяснялась двусмысленная роль Савинкова во всем этом
деле. Оказалось, что генерал Корнилов, очень храбрый партизан, но совершенно
не выказавший дарований, требуемых от полководца, все время выдвигался
Савинковым и его заместителем на посту главного комиссара армии,
Филоненко86, путем их совместного давления на Керенского, на все более и
более высокие военные посты из чисто политических видов; что между этими
лицами и Корниловым был заключен негласный союз, в котором Корнилову
предназначалась роль тарана в руках правительства против советов, а
Савинкову и его товарищу -- роль "революционного прикрытия" его
контрреволюционных действий; что Савинков все время пытался объединить
Корнилова и Керенского в целях провозглашения с его собственным участием
олигархической диктатуры; и что Савинков, в последний момент отброшенный
напроломною тактикой зарвавшегося генерала в противоположный лагерь, и после
этого не переставал вести себя чрезвычайно подозрительно, "пораженчески"
распоряжаясь делами Петроградского военного округа, стараясь примирить
Керенского с взбунтовавшимся главнокомандующим и замаскировать, скрыть от
общественного мнения значение происшедших событий.
ЦК долго не предпринимал против Савинкова никаких мероприятий, ошибочно
полагая, что он молчаливо сам давно прекратил всякую связь с партией и стал
политически "диким". Когда Керенский велел арестовать Филоненко, некоторое
время после выступления Корнилова оставшегося в ставке последнего в
чрезвычайно подозрительной роли, а Савинков, исполнявший обязанности
военного министра и бывший правой рукой Керенского, потребовал, чтобы либо
был освобожден Филоненко, либо вместе с ним арестован и он, Савинков, то
орган ЦК, "Дело народа" в статье В.М. Чернова требовал немедленного ареста
Савинкова и приобщения его к числу подследственных по Корниловскому делу. В
это время Ц[ентральный] к[омите]т получил сведения, что Савинков не упустил
случая формально зарегистрироваться в одной из прифронтовых партийных
эсеровских организаций. Тогда и было решено избрать трех лиц для допроса
Савинкова в партийном порядке о роли, которую он играл в событиях. Савинков
явиться для объяснений с комиссией отказался, демонстративно мотивируя это
тем, что в составе ЦК, избравшего комиссию, имеются лица, вернувшиеся в
Россию через неприятельскую страну с соизволения ее военных властей (точнее,
в составе ЦК было одно такое лицо, представитель "левых
с[оциалистов]-р[еволюционеров] интернационалистов" М.А. Натансон,
действительно вернувшийся через Германию в составе второй партии эмигрантов,
не вместе с Лениным87, а вместе с Мартовым88, -- когда известие о
беспрепятственном впуске Ленина в Россию подало повод к слухам, будто
Временное правительство заключило соглашение с германскими властями о
пропуске русских эмигрантов в обмен за освобождение некоторых военнопленных.
Отказ Савинкова держать ответ за свои действия перед партией повел за
собою его формальное исключение из партии, с опубликованием о том в газетах.
Но партийной дисциплине в этот момент грозили уже гораздо большие
испытания. В заседании 17 сентября, очень немноголюдном, из 7 человек
(Архангельский, Минор89, Ракитников90, Веденяпин91, Прилежаев92, Герштейн и
Рихтер), был заслушан формальный протест Веденяпина против действий
Авксентьева и Гоца, нарушивших свои обязанности по отношению к ЦК. По их
требованию было создано экстренное собрание ЦК93 по вопросу о том, какую
общеполитическую резолюцию по вопросу об организации власти проводить на
фракционном с[оциал]-р[еволюционном] заседании делегатов Демократического
совещания. Но когда ЦК экстренно собрался, то оказалось, что Гоц и
Авксентьев сами на него не явились, но направились прямо на заседание
коалиционного правительства на основе сговора с кадетской партией. Два члена
ЦК из числа виднейших первые нарушили правило о единстве голосований членов
ЦК, которое недавно по их настояниям было принято, как обязательное.
Значение этого происшествия для внутренней жизни ЦК и всей партии было
чрезвычайно велико.
В момент, когда партии грозил откол левого крыла и когда левый центр
решительно выступил против будущих сецессионистов94, -- самое центральное
ядро ЦК распалось.
Когда лидер правого центра Авскентьев открыто выступил с защитой
позиций крайнего правого крыла партии, с защитой коалиции во что бы то ни
стало, сам голосовал и других приглашал голосовать за нее, то, несмотря на
происшедшее при этом формальное нарушение дисциплины ЦК, существенно ничего
не менялось. Ни для кого не было тайной, что он пошел в ногу с партийным
центром лишь скрепя сердце, когда на III съезде коалиционное правительство
трактовалось как положение переходное, впредь до дальнейшего изменения
соотношения сил в стране в пользу социалистов. Но открытое присоединение к
нему А. Гоца, коренного "центровика" из группы так называемых "сибирских
циммервальдцев"95 , лидера эсеровской фракции в совете -- было партийной
сенсацией. И в особенности сенсацией было то, что Гоц, всегдашний ратоборец
за партийную дисциплину, в своем повороте направо не отступил перед
нарушением постановлений ЦК при его деятельном участии прошедших.
С отходом Гоца направо -- отходом временным, но для партруководства
роковым, ибо выпал на самый критический, решающий, поворотный момент в жизни
партии и всей революционной страны -- в руки правого крыла переходил, в
сущности, весь организационный аппарат партии, непосредственно руководимый
А. Гоцем и В. Зензиновым96.
Таким образом, в подспудной борьбе разных течений внутри всего
руководящего органа ПСР уперлась вплотную в общую проблему "партии и
аппарата" -- проблему, постоянно играющую громадную, доселе недостаточно
оцененную роль в партийной жизни всех времен и народов, -- проблему, которую
не разрешить вовремя для партии означает вступление в чреватый всевозможными
неожиданностями подспудный внутренний кризис.
Аппарат всякой партии представляет собою, mutatis mutandis97
, подобие государственной бюрократии. Партийная масса по отношению к
ней является сборищем "управляемых" по отношению к "управляющим". Она имеет
вид как бы "людской пыли", которая скреплена и цементирована именно
"аппаратом", и без него как будто легко распадается на части. Доля истины в
этом имеется. В партийной "периферии", во-первых, множество неофитов,
новобранцев, еще нетвердых в принятой ими политической вере, плохо
затвердивших парткатехизис и постоянно чувствующих потребность в
"директивах". Во-вторых, партийная "масса" состоит в подавляющем большинстве
из людей, отдающих политике вообще и партийным делам, в частности, лишь
урывки своего свободного от повседневных трудов и забот времени. В
противоположность им, люди "аппарата" целиком посвящают себя партийным делам
и вопросам, ибо занятие ими становится их повседневною жизненной профессией.
Отсюда более высокий уровень партийной начитанности, знания всей подноготной
прошлого и настоящего партийной жизни, отсюда их престиж и способность к
манипулированию живым "человеческим материалом" партии; отсюда и привычка
рядового партийца признавать авторитет "аппаратчиков" и подчиняться как их
конкретным указаниям, так и общим "внушениям".
Однако то, что является источником силы аппарата, служит одновременно и
источником его слабости. Выделение "аппаратчиков" как бы в особую корпорацию
с закрепленной исключительной влиятельностью легко развивает в них привычку
смотреть на партию сверху вниз. Подобно всякой бюрократии, партийные
"аппаратчики" обычно консервативнее партийной периферии. В их среде легко
вырабатываются свои "традиции" и вступает в силу своеобразная инерция и
рутина, вместе со склонностью к казенному оптимизму, к недооценке тревожных
явлений и вместе с одиумом к "новшествам", как к опасным "экспериментам".
Навыки "аппарата" оказывают сопротивление всему, что походит на резкое
"изменение курса" партийной линии поведения. Зато в "аппарате" всегда очень
сильны тенденции к узкому "практицизму", который в политике означает
чрезвычайную эластичность в области компромиссов с соседними партиями,
особенно там, где речь идет о соуправлении государством. А в тяжелые
исторические моменты, когда правительственная власть является не столько
"соблазном", сколько "тяжкою ношей", сопротивление аппарата может приобрести
характер настоящего "ядра каторжника", которое партия должна влачить на
своих ногах и которое лишает ее всякой свободы движений.
В 1917 г. именно по всем этим причинам аппарат не мог не оказать самого
упорного пассивного сопротивления переходу от более спокойной и привычной,
компромиссной, коалиционной тактики к такому казалось бы рискованному шагу,
как принятие "тягот власти" целиком только на свои плечи укрепившейся в
советах "революционной демократией". Все старые, исконные традиции партии,
все десятилетия ее нелегального существования в качестве безответной
оппозиции, все воспитанные этими десятилетиями навыки тоже резко
противоречили переходу к роли правительствующей партии. Отсюда -- в начале
революции -- мнимо "удобное" решение предоставить образование временного
правительства "цензовикам", сохранив за собою лишь право контролирующего
вмешательства при сохранении полной безответственности. Но и обнаружившиеся
бессилие цензовиков справиться со взбаламученной, кипящей в котле революции
страной не побудило сменить их у власти: это казалось прыжком в неизвестное.
Другое дело -- дать в буржуазный кабинет несколько, лучше всего не слишком
много, отдельных представителей, которые могут приноравливать темп и методы
своей работы к темпу и методам буржуазных сотоварищей. "Аппарат" был
естественно склонен бесконечно переоценивать опытность этих последних в том,
что можно назвать "техникой" управления. Аппарат не был бы аппаратом, если
бы он не переоценивал технической стороны дела, т[о] е[сть] аппаратнических
навыков и талантов, требуемых функционированием самой правительственной
власти, так как власть эта сама является в виде своеобразного многосложного
и широкоразветвленного механизма, "аппарата".
История и опыт всех бюрократий показывают, как велика своеобразная сила
этого аппарата. В плену у него нередко оказывается и сама верховная власть и
действующее правительство страны. Законодатель может давать любые нормы,
министр может декларировать любые директивы, но и те и другие останутся
ударами шпаги по воде, если их будет саботировать простое пассивное
сопротивление аппарата. Пройдя через аппарат, законы и предначертания власти
на практике могут обратиться и часто обращаются с необычной легкостью и
почти незаметно в свою собственную противоположность.
Во внутренней жизни микрокосма -- партии -- наблюдается та же картина,
как в такой же жизни макрокосма -- государства.
Идейные вдохновители партии, наиболее адекватно выражающие ее цели и
чаяния, ее духовный пафос, истинные "властители дум" партийной массы, далеко
не всегда пользуются таким же авторитетом в партийном аппарате. Он имеет
свои собственные авторитеты и группируется вокруг своих собственных воротил,
иногда широким кругам вовсе не известных, но дергающих нити управления
партией из-за кулис и создающих "практику", весьма и весьма отстающую от
того, что в партии имеет формальную видимость общепартийного закона. Так
было и в Партии социалистов-революционеров. Практика партии далеко отошла от
почти единогласно принятой на III съезде концепции революции как революции
не буржуазной, а народно-трудовой, переходной между классическими
буржуазными революциями прошлого и интегрально-социалистической революцией
будущего.
И стенограммы партийных съездов и конференций, представляющие неизменно
картину решающей роли выступлений В.М. Чернова, как идейно-политического
лидера партии, способны ввести читателей в большое заблуждение, если они не
учтут одной его самой слабой стороны. Он, в противоположность хотя бы Ленину
у большевиков, никогда не хотел или не умел держать в своих руках партийный
аппарат. Он довольствовался преходящей и поверхностной решающей ролью на
партийных съездах, конференциях, совещаниях. Ему почти всегда удавалось там
проводить свои резолюции, но какая судьба постигнет их затем, поскольку и в
каких формах будут они облекаться в плоть и кровь конкретных партийных
действий, каким толкованиям подвергнут их официальные комментаторы, какие
поправки практически внесет в них партийный быт, и в том числе психология
аппарата, все это он предоставлял заботам и вниманию других своих
сотоварищей, которым оказывал широкий морально-политический кредит, не
всегда после достаточной проверки и не всегда с достаточным последующим
контролем. Это чрезвычайно суживало его фактическое влияние на дела и жизнь
партии, в ущерб его показной и внешней влиятельности в абстрактной сфере
официальных партийных документов -- программ, платформ, деклараций,
резолюций и бумажных директив. Таким образом, личные особенности лидера
партии сыграли свою роль в постигших его линию поведения неудачах.
С другой стороны, немалое влияние на ход дел в Центральном комитете
играли и личные особенности ряда других его выдающихся деятелей.
Самая крупная после Чернова роль неизменно выпадала на долю Абрама
Гоца. Очень многое соединилось для того, чтобы выдвинуть его на первый план.
Он был младшим братом рано умершего Михаила Гоца98, очень крупного
революционера, одного из основателей и вдохновителей партии, игравшего в ее
организации роль как бы "начальника генерального штаба", и в то же время
человека редкой души, обладавшего большой личной обаятельностью: он
удостоился от такого знаменитого партийного вождя, как Г.А. Гершуни99,
почетного наименования "совести партии". Ореол, окружавший память рано
умершего старшего брата, бросал отраженный свет и на младшего, который
напоминал его многими внешними и внутренними чертами. В эпоху самой
ожесточенной борьбы партии с самодержавием Абрам Гоц сменил общепартийную
пропагандистско-агитаторскую деятельность на специально-боевую,
террористическую деятельность, которая в партийном сознании имела наиболее
героическую репутацию. При всем этом Абрам Гоц обладал, подобно брату,
огромным запасом энергии и умственной настойчивости, вооруженной большим
практическим здравым смыслом и "маневренным чутьем", свойственным политику.
От старшего брата его существенно отличал, однако, один привходящий
психический ингредиент: известная доля воспитанной в атмосфере политического
маневрирования хитрости. В то время как Михаил Гоц подкупал сердца
величайшей порывистой непосредственностью и искренностью, Абрам Гоц заменял
их большим прирожденным тактом и ловкостью, не исключавшими известной
скрытности, и уменьем быть, что называется, "себе на уме". Абрам Гоц умел
обращаться с людьми, лавировать, избегать резкой постановки вопросов,
сглаживать острые углы, "быть с иудеями, как иудей, чтобы приобрести иудеев,
и с язычниками, как язычник, чтобы приобрести язычников"100. В его натуре
лежала некоторая намеренная недоговоренность и склонность не выступать с
вполне открытым забралом; игру "в закрытую" он предпочитал открытой.
Непосредственное ощущение своего подлинного "искусства политического
маневрирования" направило одно время этого крупного политического работника
в мелководное русло так называемой конъюнктурной политики и даже в еще более
мелкое русло политики чисто кулуарной. Результаты большого исторического
состязания встревоженных и мобилизованных революцией крупных массовых
социальных соединений подменялись при этом закулисным комбинаторством среди
репрезентативных фигур; вместо ставки на классы делалась ставка на имена, на
персональные амбиции, репутации, симпатии и антипатии. Политика мельчала и
граничила с политиканством.
Все искусство политического влияния, организованного давления,
заботливой психологической обработки затрачивалось на то, чтобы склонить
Керенского идти не тем путем, какой подсказывается ему его своенравной
мечтой превратиться в суперарбитра всех противоречивых течений и тяготений
внутри революции, а тем, который дает возможность наиболее полного
использования его влиятельности и популярности партией; а через Керенского
найти подходящие крупные персоны буржуазного национал-либерального лагеря,
для того чтобы склонить их идти или принимать видимость идущих в ногу с
революционной демократией и ее Советами. Из революционера Абрам Гоц
превращался в дипломата, в хитроумного политического шахматного игрока, чей
успех зависит от уменья до конца разгадать план противника, свой же план
замаскировать до полной неразгадываемости. Абрам Гоц неустанно плел эту
тонкую политическую ткань -- нити рвались, плетенье распускалось, Абрам Гоц
снова связывал концы, чинил, заплетал и продолжал закруглять свое
политическое кружево. Происходи все это в нормальное, устоявшееся время,
когда течение исторической жизни нашло свое естественное русло, эта работа
имела бы, вероятно, свой конструктивный смысл; но в эпоху революционного
половодья она поражала своей бесплодностью и сгущала вокруг себя атмосферу
нетерпения. Предаваться ей значило дразнить массовую стихию, и без того
доведенную почти до белого каления.
Основным помощником в деле аппаратной обработки партии был В.М.
Зензинов -- типичный образец партийного бюрократа или "делового министра",
как его когда-то прозвали в кругу близких друзей. Он, действительно,
соединял в себе многие отличительные достоинства партийного "чиновника от
революции". Чрезвычайно усидчивый, настойчивый и уравновешенный, умеющий
терпеливо "бить в одну точку", без творческих дарований и синтетического
ума, "кусочный политик", он органически отдалялся от всего, что отдавало
"крайностью", и столь же органически тяготел к какой-то достаточно
неопределенной "золотой середине". Ничто у него не выходило талантливо, но
все выходило прилично, умеренно и аккуратно. Внутренняя сухость и холодность
смягчались в нем внешней сентиментальностью, а педантизм воспитанностью,
выдержкой, хорошими манерами и подчеркнутой изысканной корректностью. Он
происходил из хорошей, культурной крупно-коммерческой среды и в общении с
людьми буржуазных партий производил впечатление почти своего, и во всяком
случае не вносящего диссонансов человека comme il faut101, достойного
всякого уважения. У него не было никаких возмущающих течение его
общественной работы, сильных индивидуальных страстей, и он пользовался
поэтому репутацией безупречности, политической выдержанности и преданности
партии. Это был блестящий образец политической посредственности -- большого
человека на малые дела. В деле непосредственного руководства партийным
аппаратом он был незаменимым и неподражаемым.
Что касается до лидера правого крыла Н.Д. Авксентьева, то он являлся
типическим образцом "репрезентативной фигуры", прежде всего по внешним
данным: благородной импозантной наружности, отличным голосовым средствам,
убедительному и рассудительному тону, обладанию ораторскими приемами, от
хорошо отточенного стиля вплоть до условного, несколько ходульного пафоса,
образованности, хорошей формальной логике, литературному вкусу и остроумию.
Авксентьеву по личной одаренности всего более подходила бы профессия
популярного модного лектора и человека кафедры. Вековая ненормальность
политического и правового положения России толкнула его на тернистое, мало
подходящее ему поприще революционера, отяготила его исповеданием
социалистической системы, удержала его теоретическую логику в рамках
дилетантизма, заставила его холодную и спокойную натуру насиловать себя и
разогреваться до роли политического публициста, требующей стремительного и
пламенного темперамента, от которого Авксентьев был далек как небо от земли.
Все это формировало тип севшего "не в свои сани" политического неудачника,
которому революция -- отдает он себе в этом отчет или нет -- становится в
тягость. Поэтому было более чем естественно, что незадолго до начала мировой
войны, он выступил во главе группы "Почин"102 с основною
тенденцией -- ликвидаторства по отношению ко всему специфически
нелегальному, подпольному, революционному в партии, и, несмотря на разгар
Столыпинской контрреволюции, развивал утопию постепенной легализации
основных функций партийной жизнедеятельности. Приход мировой войны еще более
подчеркнул направление его политической эволюции. Он защищал линию
поведения, в центральной группе партии получившую имя "неокадетской":
революционному и оппозиционному лагерю надо отбросить на время свои
непримиримые позиции и сплотиться для обороны страны вокруг власти, несмотря
на монархический ее характер, "обволакивая" ее и тем подготовляя поворот ее,
вольный или невольный, на путь либерализма и демократизации режима. В
Февральской революции Авксентьев и его друзья не почуяли присущей народному
движению грандиозной силы отталкивания от всего старого; они приветствовали
эту революцию как "малую революцию", по мотивам своим чисто патриотическую и
общенациональную, сделанную скрепя сердце во время войны, чтобы избавиться
от неспособной, насквозь прогнившей власти, фатально ведущей страну к
поражению; как революцию во имя более успешного ведения и победоносного
завершения войны союзом всех освобожденных "живых сил" страны. Все, что в
революции не укладывалось в эти рамки, т[о] е[сть] почти вся революция,
могло Авксентьевым и его друзьями лишь претерпеваться, как неизбежное зло.
Поэтому роль Авксентьева в жизни советских организаций сводилась
преимущественно к тому, чтобы совместно со сродным ему психологически правым
меньшевиком Скобелевым103 он появлялся в самые поворотные и переломные
моменты жизни советской "революционной демократии", когда в ней назревало
стремление возглавлять революцию, отстранив от государственного руля дряблых
и фразистых "революционеров поневоле". Авксентьев и Скобелев боролись с этим
стремлением всегда одним и тем же испытанным средством: распространением
паникерской атмосферы, раздуванием тревожных слухов о близком крушении всего
фронта, о грандиозных немецких подготовлениях ко вторжению в самое сердце
революционной России. Поражая, подавляя воображение советского большинства
созерцанием пропасти, уже разверзающейся под самыми ногами всех партий,
борющихся между собою за то, какое направление дать революции, Авксентьев и
Скобелев увещевали, заклинали, взывали ко всеобщему объединению для решения
вопроса всех вопросов -- "быть или не быть" не только революции, но и России
вообще. Создать такие настроения значило снять с очереди все неудобные,
возбуждающие страсти глубокие проблемы, привести к перманентному
самоузреванию революционной демократии, к ее капитуляции перед
национал-либеральным саботажем всего социального содержания революции, к
возврату в опротивевший всем тупик коалиции, основанной на политическом
взаимопарализовании участников. "Коалиционные" круги очень ценили эту миссию
Авксентьева в советах и, став среди них persona gratissima104, он проложил
себе дорогу на ответственные государственные посты. Авксентьев во Временном
правительстве пробовал свои силы на трудном поприще министра внутренних дел.
В стране, только что свергшей иго абсолютизма, было возможно два пути. Или
-- путь нового якобинизма105: использовать привычку страны к централизации и
даже усугубить ее, сделав ее централизацией революционной, покрыв страну
густою сетью правительственных комиссаров, внедряющих повсюду революцию,
политическую и социальную, по одному плану, в заранее предначертанных формах
и рамках, в порядке своеобразного просвещенного абсолютизма106 во имя
республиканских лозунгов и революции сверху, во имя избежания социальной
пугачевщины107 снизу. Или превратить Министерство внутренних дел в
министерство самоуправлений, ограничив его роль систематической ликвидацией,
радикальным выкорчевыванием въедавшегося веками в плоть и кровь страны
бюрократизма, развязыванием инициативы населения, построением стройной
системы размежеванных между собою самоуправлений, от деревенского и
районного через волостные, уездные, губернские до областных, с превращением
центральной администрации в простую систему координации, согласования
администраций областных. Авксентьев не пошел ни по тому, ни по другому: его
министерство было пустоцветом. Но по мере того как имя Авксентьева
становилось в народных низах, после недолгой популярности, все более
одиозным, росло и неудовлетворенное честолюбие этого все более
переоценявшего свои силы человека, мечтавшего унаследовать как теряемую
Керенским популярность, так и его исключительное место по "возглавлению"
революции. Эта заветная мечта Авксентьева была как будто им достигнута уже в
следующий период, после большевистского переворота, во время
поволжско-урало-сибирского противобольшевистского движения: Авксентьев стал
председателем так называемой Уфимской "директории"108, поселившейся в
глубоко провинциальном Омске и объявившей себя оттуда "Всероссийским
правительством". Бесславный крах этой "директории" подвел окончательный итог
его квази-революционной карьере и предопределил дальнейшую судьбу
Авксентьева эмигранта, по инерции продолжавшего и среди беженской
политической сутолоки строить подобие старых коалиций, соединяя словесные
орнаменты размагниченного "салонного социализма" с фразеологией мнимого
"политического реализма", тратившего остатки надорванных неудачею сил на
"демократизацию" насквозь антиреволюционного и антидемократического "белого
движения". Все это кончилось тем, что А. Гоц, Е. Тимофеев109, М. Гендельман
и другие центровики, в течение 1917 г. соединившиеся было с Авксентьевым
против черновского "левого центра" и этим разрушившие единство Центрального
комитета, в конце концов, невзирая на старинную личную дружбу, настолько
духовно отчуждились от Авксентьева, что, оставшись, после отъезда Чернова за
границу, душею и организационным средоточием Центрального комитета, сочли
себя вынужденными исключить Авксентьева вместе с еще более поправевшим
товарищем его Фундаминским, из рядов партии; и, по иронии судьбы, за
нарушенные права обоих исключенных, приговор над которыми был произведен
заочно, без выслушивания обвиненных, должен был -- не из политических
мотивов, а единственно из соображений чистой справедливости -- выступить не
кто иной, как их политический b te noire 110 В.М. Чернов.
Но все это произошло много позже, в сентябре же 1917 г., Гоц и Зензинов
переживали медовый месяц своего тесного сближения с Авксентьевым. Но не все
их сторонники последовали за ними; некоторым этот зигзаг-курс их политики
показался неожиданным и ошеломляющим, особенно когда он был закреплен
открытым нарушением дисциплины Центрального комитета.
Характерно, что протест против действий Гоца заявил сторонник
правоцентрового течения Веденяпин и что при голосовании вопроса, принять или
отвергнуть этот протест, только один из собрания воздержался, все же
остальные высказались за, хотя в собрании, кроме Веденяпина, были и еще
достаточно правонастроенные лица, как Архангельский, Минор и другие. Это был
бунт правоцентровых элементов против своих лидеров.
Но уже на следующем собрании, 18 сентября, новый блок правых и
правоцентровых сумел нанести еще одно жестокое поражение принципу партийной
дисциплины. Голосами шести членов (Авксентьева, Зензинова, Гоца, Минора,
Архангельского и Розенблюма) было решено, что члены ЦК получают право
"выступать от других организаций, не считаясь с партийными директивами".
Маневренное значение этой победы было для них очень велико. Дело в том, что
в рядах Российской социал-демократической партии меньшевиков в это время
происходил такой же болезненный процесс острого расхождения по вопросу об
организации власти, как и в рядах ПСР. При этом Л. Мартов, основатель и
главный идеологический вдохновитель меньшевизма, остался в меньшинстве и
очень остро переживал трагедию временного отхода от него его партии.
Последняя перешла под руководство Церетели111 и Дана112 и стояла на той
точке зрения, что русская революция, согласно марксистской догме, является
революцией буржуазной, а буржуазную революцию пролетариату приходится делать
вместе с буржуазией. Л. Мартов, не менее Чернова видевший, что сохранение
коалиционного правительства в данных условиях вконец ослабит его и сделает
легкою жертвой большевиков, убедился, что с этим взглядом он в
меньшевистских рядах обречен пока на почти полную изоляцию.
Сторонники коалиции во что бы то ни стало в эсеровском ЦК, после
Корниловского мятежа почувствовавшие, что в партийных рядах их взгляды
потеряли престиж, надеялись теперь, что в Демократическом совещании, вместе
с меньшевиками, беспартийными и разными мелкими квазисоциалистическими
группами и кооператорами смогут составить верное коалиционному принципу
большинство. Теперь им необходимо было развязать себе руки, чтобы
действовать уже от имени большинства Демократического совещания -- так, как
им не дают права [действовать] постановления ЦК партии.
И действительно, после того как Демократическое совещание кончилось, в
сущности, ничем, показав, что по основному вопросу о власти элементы
совещания раскалываются на два друг друга уравновешивающих лагеря, Керенский
получил возможность действовать по-своему и образовал еще один коалиционный
кабинет, еще бесцветнее и безнадежнее предыдущих. Деятельное участие в
переговорах принимали два ч