уверял, через неделю. До той поры он намеревался сидеть на Непенте. -- Дожидаться насекомого -- это занятно, -- сказал его друг, ван Коппен. -- Сдается мне, Кит, что в вас скрыта сентиментальная жилка. -- Я борюсь с нею всю мою жизнь. Человек должен управлять своими рефлексами. Но если насекомое умеет хорошо показывать время, -- то почему бы и нет? Он пребывал в элегическом настроении, хоть впрочем и собирался попозже вечером изгнать все свои тревоги, прибегнув к "Фалернской системе". В воздухе пахло всеобщим исходом. Еще одна весна подходит к концу -- все разъезжаются! Помимо того, Кита наполняла задумчивая грусть, которая часто одолевает сложных людей, только что сделавших доброе дело. Он словно бы обессилел. Кит сотворил чудо. О чуде свидетельствовали и увлажненные глаза хозяйки, и ее наряд из розового муслина, гармонировавший с ее настроением, но не с цветом кожи. Петр Великий вышел из тюрьмы. И не он один, свободу получили все русские, включая даже Мессию, которого после некоторых услуг со стороны городского врача уложили, ровно малое дитя, в кроватку. Остальные русские бродили в ярких одеждах по опрятным дорожкам сада, наполняя воздух заразительным смехом, поглощая в огромных количествах вина и закуски, теснившиеся на покрякивавших под тяжестью снеди столах. Госпоже Стейнлин можно было бы доверить любое интендантство. Она знала, как удоволить душу человека. В частности, душа Петра Великого удоволилась настолько, что к радости гостей он вскоре ударился в пляс -- a pas seul(66). Веселая интерлюдия завершилась печально -- грубая каменная терраса обманула его ожидания, и вскоре он навзничь грохнулся на нее. Да так и остался лежать, хохоча, -- словно подвыпивший молодой великан. -- Не знаю, как вы это сделали, мистер Кит, -- сказала она, -- и даже спрашивать не хочу. Но я никогда не забуду вашей доброты. -- Да разве вы не сделали бы для меня того же? Говоря между нами, Судья, насколько я понимаю, переволновался из-за процесса и вмешательства дона Джустино. Быть может, даже потерял голову. Это со всяким из нас случается, разве нет? Человек он нервный, но вполне приличный, если поддерживать с ним добрые отношения. С людьми так легко их поддерживать. Я нередко дивлюсь, госпожа Стейнлин, почему люди питают друг к другу такую злость? Это одна из загадок, которой мне никогда не разгадать. Другая -- это музыка! Вы поможете мне проникнуться удовольствием, которое вы, судя по всему, от нее получаете? Гельмгольц ничего мне толком не дал. Он объясняет, почему некоторые звуки неизбежно кажутся неприятными... -- Ах, мистер Кит! Вам бы лучше обратиться к какому-нибудь профессору. Боюсь, вы просто не очень музыкальны. Вас когда-либо охватывало желание заплакать? -- Охватывало. Но не на концерте. -- А в театре? -- Ни разу, -- ответил он, -- хотя я и испытывал грусть, глядя на взрослых мужчин и женщин, путающихся в смешных одеждах и притворяющихся королями и королевами. Когда я смотрю "Гамлета" или "Отелло", я говорю себе: "Эта штука неплохо составлена. Но, во-первых, тут все неправда. А во-вторых, не имеет ко мне отношения. Так чего же я стану плакать?" -- Послушать вас, получается, что вы бессердечный, лишенный воображения человек. А в вас столько сострадания к людям! Я вас совсем не понимаю. Впрочем, и себя тоже. Всю жизнь мы наощупь продвигаемся в темноте, правда? Всю жизнь пытаемся разобраться в наших проблемах вместо того, чтобы помогать людям решать их собственные. Возможно, человеку не стоит слишком задумываться о себе, хотя это, конечно, интересная тема для размышлений. Но скажите, если музыка ничего вам не говорит, почему вы не оставите ее в покое? -- Потому что хочу иметь возможность получать от нее такое же удовольствие, какое получаете вы. Вот что подстегивает мое любопытство. Я должен понять что-то, чтобы затем наслаждаться им. С моей точки зрения, знание обостряет наслаждение. В этом и состоит моя главная цель. Что такое все прочие радости -- те, которыми тешатся люди неразвитые и нелюбознательные? Эти радости сродни упоению, с которым собака, разлегшись на солнцепеке, вычесывает блох. Конечно, и к ним не следует относиться с полным пренебрежением... -- Какое ужасное уподобление! -- Зато точное. -- А вам нравится быть точным? -- Это вина моей матери. Уж больно старательно она меня воспитывала. -- Я думаю, об этом стоит лишь пожалеть, мистер Кит. Если бы у меня были дети, я бы дала им полную волю. Люди нашего времени все какие-то присмирелые. Оттого столь немногим из них свойственно обаяние. Эти бедные русские -- их никто не хочет понять. Почему мы все так похожи друг на друга? Потому что никогда не следуем зову наших чувств. А есть ли на свете лучший наставник, чем сердце? Мы же живем, словно бы в мире отзвуков. -- В мире масок, госпожа Стейнлин. И это единственный театр, спектакли которого стоят того, чтобы их смотреть... Госпожа Стейнлин была слишком счастлива, чтобы задумываться о подробностях сотворения чуда, хоть и подозревала, что в них не все чисто. Она так и не узнала, насколько незатейлив был метод, примененный мистером Китом, просто-напросто давшим Его Милости понять, что за этот сезон он получил достаточно приношений и что, если Красножабкин немедленно не выйдет на свободу, то на следующий год приношений и вовсе не будет. Судья, с обычной для него юридической проницательностью, усвоил весомость аргументации своего друга. Он пошел навстречу желаниям мистера Кита и зашел даже дальше, чем тот ожидал. В приступе несомненного добросердечия -- больше его поступок объяснить нечем -- он отпустил всех русских, включая Мессию. Они получили "условное освобождение", каковая оговорка должна была хорошо выглядеть в протоколах Суда, а в переводе на обычный язык означала освобождение от дальнейшего судебного преследования. Инцидент был исчерпан. Впрочем, разговоры о нем прекратились не сразу. Как и разговоры о доне Джустино, о его прошлой карьере и нынешнем процветании. Что до Мулена -- о нем уже почти забыли. Как и о Консуловой хозяйке. Одна лишь госпожа Стейнлин смогла заставить себя сказать несколько добрых слов о них обоих. Но она готова была сказать их о ком угодно. Магия любви! Сердце ее раскрылось под влиянием Петра так широко, что могло вместить не только русскую колонию, но и тысячи крестьянских семей из Китая, пострадавших, согласно заметке в утренней газете, от нежданного разлива реки Хуанхэ. -- Несчастные! -- говорила она. Она не могла понять, почему никто не испытывает сочувствия к горестям бедных китайцев. Смирных и несомненно честных людей, совершенно ни в чем не повинных, смело катаклизмом с лица земли! В тот вечер на террасе об этом много говорили. Мистер Херд, также исполнившийся чрезвычайного милосердия, поддержал госпожу Стейнлин в споре с кем-то, утверждавшим, будто сочувствовать желтокожим попросту невозможно -- они слишком отличны, слишком далеки от нас. Мистер Херд думал о том, как много невзгод выпадает порой человеку, как много страданий -- незаслуженных, неприметных; он думал о разрушенных домах, о детях, тонущих на глазах у родителей. И похоже, никого это не волнует. ГЛАВА XLIX Несколько позже он повернулся спиной к толкущимся по дорожкам людям и отправился на удаленную, висевшую над морем террасу. Здесь можно было в тишине полюбоваться закатом -- его последним на Непенте закатом. Он стоял, облокотившись о парапет, ощущая -- в который раз -- странное, сердечное дружелюбие моря. Глаза его скользили по рябоватой поверхности воды, на которой кое-где проступали то ромбовидные участки длинной травы, то обломки рухнувших скал, то белесые полоски песка; он вдыхал едковатый аромат выброшенных на берег водорослей, слушал дыхание волн. Они мягко плескались о круглые валуны, разбредшиеся по берегу, будто стадо склонивших головы бегемотов. Он вспомнил, как приходил на восходе к морю, вспомнил о не выражаемом словами доверии к солнечной стихии, чьей дружеской ласке он отдавал свое тело. Как спокойна она в этом вечернем свете. Где-то совсем рядом находилась гулкая пещера, что-то напевавшая с влажной умиротворенностью. Тени удлинялись, рыбачьи лодки уходили в море на ночную работу, темными силуэтами скользя по лежащей у его ног светозарной реке. Самоцветные оттенки синего и зеленого, которыми вода переливалась по утрам, теперь выцвели, утесы южного берега, его выступы, заливало яростное сияние. Бастионы огня... Ему показалось, что воздух вдруг стал необычайно прохладным, бодрящим. Здесь же, на террасе, одиноко сидел на скамье граф Каловеглиа. Епископ присел рядом, они обменялись несколькими словами. Итальянец, обычно такой разговорчивый, думал о чем-то своем и не выказывал склонности к беседе. Мистер Херд вспомнил, как он познакомился с этим стариком -- с "Солью Юга", как назвал его Кит. Это было на представлении в Муниципалитете. Тогда граф тоже был на удивление молчалив; опершись подбородком о ладонь, он сосредоточенно следил за спектаклем, поглощенный страстной грацией юных актеров. Эта встреча состоялась всего две недели назад. Меньше двух недель. Двенадцать дней. Как много в них всего поместилось! Подобие развеселого ночного кошмара. То и дело что-нибудь да случается. Что-то яркое, дьявольское присутствует в настроении этих мест, что-то калейдоскопичное -- проказливая порочность. При всем при том прочищающая душу. Сметающая паутину. Дающая меру, мерку, посредством которой можно будет отныне исчислять земные дела. Вот и еще одна веха пройдена, еще один верстовой столб на пути к просветлению. Период сомнений закончился. Его ценности сами собою выправились. Он выковал новые, крепкие; теперь у него есть работающая, пригодная для современности теория жизни. Он в хорошей форме. Печень -- он и забыл, что у него когда-то была печень. Что ни возьми, Непенте во всем пошел ему только на пользу. И теперь он точно знает, чего хочет. Скажем, о возвращении в Церковь нечего и говорить. Его симпатии переросли идеалы, исповедуемые этой организацией. Волна пантеистической благожелательности смыла ее самодовольные мелкие наставления. Англиканская церковь! На что она ныне годится? Быть может, только на то, чтобы стать ступенью для перехода к чему-то более положительному и человечному, предостережением всем, кого это касается, о том, как глупо обращать в идолов давно умерших людей вместе с их заблуждениями. Церковь? Собрание призраков! Мысли его обратились к Англии. В Африке он часто вздыхал о ее дремотном зеленом изобилии -- о ручьях, окаймленных ивами, о пасущихся стадах, запахе сена, цветущих лужайках, о грачином грае в сонных ильмах; часто думал об одной деревушке, стоящей на вершине холма, о серой ее колокольне. Что ж, через несколько дней он все это увидит. И какой представится Англия в сравнении с трепетной реальностью Непенте? Пожалуй, ограниченной, серенькой: серой на сером, приглушенный свет вверху -- сумеречные чувства внизу. Все такое огнеупорное, постоянно готовое пуститься в плавание. Благодушные мысли, выражаемые посредством безопасных в их неизменности формул. Бесхитростный народ. Корабли бороздят море, умы крепко стоят на якорях общих мест. Обильно питаемое тело; дух на строгой диете. Однообразие нации, старательно уважающей законы и обычаи. Ужас перед всем отклоняющимся, крайним, необщепринятым. Боже, храни Короля. Тем лучше. Этот из души исходящий культ традиции, стремление держаться, как за надежный якорь, за очевидность и благовоспитанность еще в зародыше уничтожали присущую низкому небу и холодным зимним просторам способность плодить чудовищ. Бажакулов. Мистера Херда вдруг поразила мысль что само провидение послало на Непенте русских -- ему в назидание и поучение. Хорошо, что он увидел этих существ, в Англии немыслимых. Абсурд с тремя миллионами последователей! Достаточно было взглянуть в пустое лицо Мессии, в его глаза, слезящиеся от благочестия и пьянства, чтобы приобрести широкое гуманитарное образование. А Белые Коровки! Химеры, порождение гиперборейских туманов. Граф Каловеглиа по-прежнему молчал. Он смотрел на солнце, чей диск уже подкатил к самому краешку горизонта. Солнце медленно тонуло, обращая воду в расплавленное золото. Все затихло. Краски покинули землю, улетев на небо. Там они рассеялись меж облаков. Наверху началось совершение колдовского обряда. В конце концов старик заметил: -- Думаю, поэтому я и не живописец. Поэтому я и преклоняюсь перед неодолимой строгостью формы. Мы, люди Юга, купаемся в изменчивой красоте, мистер Херд... И все-таки устать от этого зрелища невозможно! Это то, что вы называете романтическим ореолом, интерлюдией волхования. Природа трепещет, полная чудес. Она манит нас, призывая исследовать удивительные, невиданные места. Она говорит: Пройди вот здесь, мой друг, и здесь -- пройди там, где ты еще не проходил! Престарелый мудрец отрекается от разума и вновь становится юношей. Дух его детских снов снова приходит к нему. Он вглядывается в неведомый мир. Смотри! Повсюду толпятся приключения и открытия. Эти красочные облака, их летящие по ветру флаги, их цитадели, таинственные мысы, неуследимо возникающие в этот час посреди пейзажа, островки, словно бронзовые чешуйки, рождающиеся из закатного блеска -- здесь, перед тобой все чудеса "Одиссеи"! Он говорил из вежливости и вскоре опять примолк. Мысли его блуждали далеко отсюда. То были мысли, соизмеримые с окружающим великолепием. Живописцем граф Каловеглиа не был. Он был скульптором, готовым с минуты на минуту пожать плоды своих трудов. Этой ночью чек уже будет у него в кармане. Триста пятьдесят тысяч франков -- или около того. Вот что делало его не то чтобы угрюмым, но сдержанным. Крайности в проявлении радости, как и иные крайности, -- люди их видеть не должны. Любые крайности непристойны. Ничего лишнего. Мера во всем. Даже в фальсификации эллинских шедевров. Он создал один из них ("Деметра" не в счет) и тем удовлетворил свое скромное честолюбие. "Фавн" был его первой подделкой -- и последней. Он воспользовался странным даром, ниспосланным ему Богом, чтобы восстановить состояние семьи. Отныне он будет только художником. Даже мысль о том, чтобы стать оптовым производителем античных реликвий, заставляла его ежиться от омерзения. Триста пятьдесят тысяч франков. Вполне достаточно. Думая об этих цифрах, он начинал удовлетворенно улыбаться. Улыбаться -- не более. И пока он размышлял о заключенной сделке, в глазах его неприметно возникло выражение почтительного благоговения; в этой сумме была торжественность, размах, совершенство очертаний, по-своему напоминавшее графу пропорции одного чудесного древнего дорического храма. Примись он продавать бронзы своей собственной выделки, ему за всю жизнь не скопить бы так много. Конечно, бюст или статую работы графа Каловеглиа несомненно удалось бы продать за определенную скромную сумму; но что представляла собой репутация, рыночная ценность даже самых прославленных современных художников в сравнении с репутацией и ценностью безымянного, но совершенного мастера из Локри? Граф видел вещи в истинном свете. Ни малейшее облачко неуважения не омрачило внутреннего отношения графа к сэру Герберту Стриту и его американскому хозяину; на самом деле, к ван Коппену он питал чувства, граничащие с обожанием. Он уловил в хитроумном американце то, чего не смог уловить никто другой -- черты детской свежести и простоты. По всей видимости далекий от миллионера, как далеки два дерева, роняющие листья на разных краях дремучего леса, граф тем не менее ощущал, что корни их переплетаются глубоко под землей, живя общей жизнью, питаясь соками и симпатиями древней, тучной почвы человеческих устремлений. И достигнутым он ни в малой мере не кичился. Свое превосходство над экспертом-искусствоведом граф также воспринимал как подарок богов. Тщеславие было противно его натуре. Он не гордился, но испытывал довольство -- тем, что смог вернуть себе прежнее положение в обществе; и еще более тем, что смог выковать цепь, связующую его с прошлым -- ключ, открывающий ему вход в содружество Лисиппа и иных, чьи царственные тени, как он полагал, давно уже с улыбкой следили за ним. Он создал "Локрийского фавна" собственными руками. Он тоже, как сказал он когда-то Денису, "имел право на хороший обед". И намеревался теперь этим правом воспользоваться. Одним мастерским ходом он восстановил свое состояние. Ничего лишнего. Граф Каловеглиа знал историю Поликрата, человека слишком удачливого. Он знал, кто поджидает самонадеянного смертного, переступающего границу достоинства и честности. Немезида! Триста пятьдесят тысяч франков. Матильда получит хорошее приданное. А сам он вновь отдастся своей юношеской страсти, теперь он вправе позволить себе снова стать скульптором и даже, если возникнет желание, собирателем -- хоть и не совсем таким, как его восхитительный друг Корнелиус ван Коппен. -- Столкновение между Депутатом и местным судьей было весьма поучительным, вы не находите? Как и в первый раз, он нарушил молчание только из вежливости. -- Чрезвычайно поучительным, -- согласился мистер Херд. -- Два мерзавца, так я их для себя определил. Епископ, подобно прочим жителям острова, с большим удовольствием вникал в мельчайшие подробности этого возмутительного процесса. Очень было похоже, что сама судьба все так устроила, чтобы позволить ему разобраться в особенностях отправления местного правосудия, дав возможность понять, какая участь ожидала кузину, если бы она попыталась искать защиты от преследований Мулена у его близкого друга синьора Малипиццо. Ни на какую справедливость ей нечего было и рассчитывать -- во всяком случае с этой стороны. Вероятней всего Судья запретил бы вывозить ребенка из пределов его юрисдикции вплоть до завершения судебного процесса, которого пришлось бы дожидаться целую вечность. Да и английский суд, обремененный давным-давно устаревшими постановлениями, вряд ли счел бы Мулена кем-то иным помимо ее законного мужа, а ребенка, рожденного в более позднем союзе, постановил бы считать плодом незаконного сожительства. Незаконнорожденный: пятно на всю жизнь! Как правильно она поступила, отказавшись следовать букве злостного закона, защитив свое дитя и семью так, как того требовал непреложный человеческий инстинкт! Непентинский судья показал, на что он способен, поступив совершенно по-скотски с полоумным мальчишкой и с тихими русскими сумасшедшими -- первый спасся лишь благодаря вмешательству головореза-политикана, а те... вообще говоря, епископ не знал точно, каким образом московитам удалось выйти на свободу, но всякому, кто слышал рассказ Кита о мисс Уилберфорс, о ее периодических отсидках и периодических выкупах, не потребовалось бы особенно напрягаться, чтобы заподозрить, что этот джентльмен негласно принял определенные меры, а подстрекнула его, по-видимому, очаровательная госпожа Стейнлин. Пародия на правосудие, олицетворяемая синьором Малипиццо, -- какой непривлекательной выглядит она в сравнении с более чем удовлетворительным, прямым и деловым подходом, продемонстрированным его кузиной в незамысловатом деле Мулена! Невозможно сомневаться в том, что ей пришлось пережить немалые страдания. Епископ вспомнил, как она выглядела, как звучал ее голос во время их первой встречи на вилле "Мон-Репо", и подумал, что если бы не муж и ребенок, она скорее всего лишила бы себя жизни, чтобы избавиться от этого негодяя. Невозможно сомневаться и в том, что она как следует все взвесила. Разумные люди не предпринимают столь серьезных шагов, не обдумав возможные последствия. Должно быть, она по мере сил старалась уговорить Мулена, прежде чем прийти к заключению, что с ним ничего поделать нельзя. Она хорошо его знала -- и хорошо знала себя. Она лучше чем кто бы то ни было понимала, что ее ждет, окажись она во власти Мулена. Семейная жизнь ее будет разрушена, ребенок станет незаконнорожденным, а саму ее и Мидоуза изгонят из общества -- в итоге, три сломанных жизни. Ясно, что мисс Мидоуз подобное будущее не привлекало. Она не понимала, почему ее жизнь должна быть разбита -- лишь потому, что некий постыдный параграф Свода законов поддерживает какого-то прохвоста? Мулен был надоедливым насекомым. Его следовало смахнуть в сторону. Видеть в таком поступке трагедию просто смешно! Он задумался о незначительности человеческой жизни. Тысячи достойных, честных людей сметает водный поток... И это никого не волнует! Одним отвратительным шантажистом больше, одним меньше: кому какая разница? Загадка? Никакой загадки в его кузине не было. Кит назвал ее тигрицей. Правильно назвал. Не каждый родитель сделал бы то, что сделала она. Правда, не каждый и встает перед такой необходимостью. Не каждому хватает мужества. Если бы все так же сражались за своих детей, наша раса стала бы сильнее и лучше. Размышляя об этом, он не просто все понял. Он одобрил мисс Мидоуз, спасшую свою семью. Она была лучшей среди ей подобных. Внезапно он вспомнил еще одну мать -- с пассажирского судна, которое доставило его на Непенте, некрасивую крестьянку в черном, со шрамом поперек щеки, вспомнил, как она пыталась утешить страдающее дитя. Что сказал тогда Мулен? "Бросить его в воду! Нередко это единственный способ избавиться от помехи." В воду. Сам так сказал, слово в слово. Он стал помехой, вот его в воду и бросили. Неприятно, наверное, было лететь, вращаясь в воздухе, все-таки восемьсот футов. Но люди, на странный манер Мулена внушающие к себе нелюбовь, заслуживают всего, что они получают. Разумная женщина с таким нелепым положением никогда мириться не станет, если, конечно, отыщет средства положить ему конец. Есть же у человека обязательства перед самим собой, n'est-ce pas? Определенно есть. Все это ясно, как Божий день. И мистер Херд решил, что достаточно возился с Муленом, -- на земле и без него так много интересного. Ничтожный маленький эпизод! Он решил, что его следует отнести к разряду незначительных событий. Хорошо, что эта история осталась на втором, так сказать, плане его непентинских впечатлений. Там ей и место. И все-таки странно, что наиболее уважаемая на острове женщина должна была оказаться убийцей. "Подумать только! -- размышлял он. -- До чего же все странно. Я как-то эти вещи никогда под таким углом не рассматривал. Это показывает, насколько следует быть осторожным... К тому же еще моя родственница. Гм. Кое-кто, если бы прознал об этой истории, назвал бы ее компрометирующей. Ну и ладно, а я вот начинаю думать, что она, пожалуй, делает честь нашей семье. Побольше бы таких женщин. Всем матерям следует быть тигрицами." -- Вы не замечаете, граф, что воздух сегодня как будто искрится? Что в нем появилось нечто прозрачное, освежающее? -- Как не заметить, -- откликнулся граф. -- Я даже могу назвать вам причину. Сирокко на время стих. Ветер сменился на северный. От этого все вокруг выглядит ярче. И человек начинает видеть вещи в истинном свете, не правда ли? -- В точности то, что я чувствую, -- сказал мистер Херд. ГЛАВА L Состоявшаяся тем же вечером пирушка могла выродиться в подобие оргии, если бы не умелое вмешательство Дениса, решившего не позволить Киту разыгрывать дурака. Пирушка происходила в самой известной из непентинских пещер -- в таверне Луизеллы, посвященной, в силу сложившейся практики, служению Бахусу и Венере. Наземную часть таверны образовывали два-три обеденных зальца. Пройдя через первое из них, посетитель спускался по скользким ступеням туда, где некогда находился душный подземный склеп, высеченный в податливой сухой пемзе и традиционно используемый для хранения бочек и прочего имущества. С течением времени бочек скапливалось все больше и пещера все глубже и глубже уходила в земные недра. Казалось, не существовало причин, по которым разрастание ее должно было когда-либо прекратиться, но однажды в лица потным каменотесам ударил порыв холодного ветра, насыщенного морской влагой. Они знали, что это означало. Это означало, что они наткнулись на одну из загадочных и опасных расселин, уходивших в неведомые глубины, лишь иногда открываясь в солнечный мир где-нибудь на уровне воды, четырьмя сотнями футов ниже. Было сочтено разумным дальше не продвигаться. Уходящие вглубь земную трещины имели свойство без предупреждения разъезжаться от первоначальных нескольких дюймов до зияющих бездн шириною в несколько сот футов. Пещера приобрела окончательные размеры. По чести говоря, она и так была достаточно велика. Вот на этом продувающем пещеру воздушном потоке четверка осиротелых девиц -- Луизелла с тремя ее сестрами -- и нажили целое состояние. После того, как отсюда убрали бочки и прочий хлам, пещера обратилась в прохладную ночную таверну, а естественные своды ее, предварительно побеленные, некий мастер украсил волнующими изображениями кармазиновых рыб, плывущих по лазурным волнам, наваленных грудами бокастых тыкв, райских птиц со струистым золотым оперением, коз, пасущихся средь голубых лилий, коней, скачущих по изумрудным горам, и деревьев, усыпанных цветами и плодами, каких ни один смертный, верно, не пробовал. Лучшего места для попойки не отыскать. К тому же, девушки умели стряпать. Их вкуснейшее тушеное мясо, овощные супы и разнообразные fritturas(67) славились повсеместно. Все в один голос твердили, что более аппетитного майонеза, коим приправляется холодная рыба и лангусты, не умеет готовить никто. Аромат этого удивительного соуса долго витал над тарелкой, и в какие бы дальние страны вы ни заехали, он призрачно маячил в ваших воспоминаниях, подобно отсвету счастливой любви. Да и сами девушки были славные, хорошо воспитанные, легкие на ласку и никогда одна к другой не ревновавшие. "Это дело семейное", -- так они обыкновенно говорили. -- Ну так прав я или не прав? -- спросил мистер Кит, чья велеречивость таяла с каждой новой бутылкой его собственного вина, специально доставленного сюда для украшения стола. Высокочтимый вице-президент Клуба мистер Ричардс также успел здорово накачаться, однако способность произнести что-либо идущее к случаю его не покидала никогда. Сказывался имевшийся у него юридический опыт. Преуспевавший некогда поверенный, он лишился права практиковать вследствие одной глупой, неудачно сложившейся истории с опекунством, и после того пошел по кривой дорожке, только одному ему и известной: собственно, потому он и жил на Непенте. Мистер Ричардс ответил: -- Это, дорогой мой сэр, целиком зависит от того, что именно вы утверждаете. -- Чем старше становлюсь, -- заметил мистер ван Коппен, -- тем более проникаюсь мыслью, что все вообще зависит от того, что человек утверждает. Прочее происходит само собой. -- В жизни не слышал более верного замечания, -- сказал Кит, -- даже от вас! Достаточно лишь утвердить основы и дело в шляпе. Вы не согласны, епископ? Вот перед нами то, что мы называем потрескавшимся глиняным блюдом. Пока я не заявлю, что это блюдо, оно и не будет блюдом. Можете назвать его как угодно -- оно с вами спорить не станет. Но нам нет нужды углубляться в этот спор. Говоря лишь о себе, я утверждаю, что мне сегодня так хорошо, как пчелке на розе. Вице-президент отметил: -- Все мы знаем, о чем свидетельствует возникновение у мистера Кита потребности в уподоблениях, связанных с садоводством. В точности о том же, что и моя потребность в юридических уподоблениях. Джентльмены! В ближайшие полчаса или около того я предполагаю полностью перейти на язык закона. -- Вы обещали рассказать мне историю, связанную с вашими японскими вьюнками, -- сказал мистер Херд. -- Мне тоже, -- прибавил Денис. -- Обещал. Было дело. И расскажу. Но позвольте мне задать вам следующий вопрос: приходилось ли вам когда-либо слышать о трезвеннике, прославленном добротою сердечной или достигшем выдающегося положения в какой-либо профессии? Я был бы рад узнать его имя. Несчастные люди! Не потому, что они пьют только воду, но потому что состояние разума, вынуждающее их страшиться вина, не благоприятствует зарождению сколько-нибудь плодотворной мысли. "А когда напьются". Мне нравится эта фраза. "А когда напьются". Я склоняюсь к мысли, что это одно из тех мест, где арамейский текст остался неискаженным. А вы что скажете, Херд? -- Более чем вероятно, -- ответил епископ. -- И заметьте, вода обратилась в вино, а не в какао или лимонад. Что влечет за собой, если я не впадаю в заблуждение, далеко идущие выводы. -- Я перечитывал недавно письма Сенеки. Это был приверженец какао, притворившийся древним римлянином. Препротивный ханжа! Людям следовало бы читать Сенеку вместо того, чтобы о нем рассуждать. Ван Коппен заметил: -- То, что человек утверждает, в большей мере соответствует истине, чем то, что существует в реальности. Я поседел, пытаясь внушить моим соотечественникам понимание того, что реальность далеко не так убедительна, как выдумка. -- В определенной атмосфере, -- со смехом сказал епископ, -- все становится истинным. Будь вы неправы, мистер ван Коппен, где бы были наши поэты и романисты? -- А сейчас они где? -- поинтересовался американец. -- Как может человек породить нечто, чего в нем самом никогда не было? -- продолжал мистер Херд. -- Как может он создать гармонию, если сам негармоничен? В этом случае речь может идти лишь о степени доверия к нему, о правдободо... подобобии... -- В жизни не слышал более глубокого замечания, Коппен, что нет, то нет, и более тонкого, даже от вас. И от вас тоже не слышал, Херд. Я могу к нему кое-что добавить. Мне сегодня случилось беседовать с одним господином о сценическом искусстве. Я сказал, что всегда с грустью наблюдаю за людьми из плоти и крови, притворяющимися королями и королевами. Потому что у них все равно ничего выйти не может. Ни один разумный человек им не поверит. А вот когда смотришь некоторые местные представления театра марионеток, иллюзия возникает полная. Почему же кукольный театр убедительнее "Комеди-Франсез"? Потому что он гораздо дальше ушел от реальности. В нем столько притворства, что вы уже перестаете ему сопротивляться. Сдаетесь без всяких усилий. Вы готовы, вам даже не терпится уступить невероятному. И как только вы это сделали, все прочее, пользуясь вашим выражением, происходит самой собой. -- Вся жизнь это уступка невероятному, -- несколько туманно высказался епископ. Мистер Ричардс заметил: -- К таким вопросам следует подходить с открытым разумом. А открытый разум, джентльмены, не обязательно является пустым. -- Очень тонкое различение! -- И прекрасно. Мистер Кит предлагает уничтожить театры. Присоединяюсь. Нет ничего проще. Позвольте мне набросать памятную записку, которую мы подадим в Палату лордов. Мы будем взывать к нравственному чувству. Я знаю, как следует излагать подобные вещи. "Настоящим податели прошения сего по соизволению Божию смиренно протестуют против чрезмерного обилия поцелуев на сцене" -- а! Кстати о поцелуях, вон идет наш друг, дон Франческо. Он подпишет нам памятную записку, а мы засвидетельствуем подпись под присягой. Против монсиньора ни одному англичанину не устоять. Да и с торжественной присягой ничто не сравнится. Люди почему-то считают, что присягающий сам в нее верит. Названный благодушный персонаж, достойно ступая, спустился по лестнице и приветствовал общество звучным: -- Pax Vobiscum(68)! Впрочем, уговорить его остаться на долгий срок не удалось. Весь день он прохлопотал вокруг Герцогини, угрожавшей теперь присоединиться к Моравским братьям, до того ее расстроила приключившаяся с нею безделица. Разумеется, дон Франческо не относился к ее угрозам серьезно, однако, как всякий хорошо обученный священнослужитель, он ничего не принимал на веру, а во всем, что касается женщин, готов был к любым неожиданностям. -- Всего один стакан! -- сказал Кит. -- Позвольте мне выпить за ваше здоровье, пока мы еще не расстались, -- прибавил епископ. -- Мне жалко вас покидать. Но наша дружба на этом не кончится. Мы встретимся в сентябре, в сезон винограда, Кит меня уговорил. Я словно воск в его руках. А вашу улыбку, дон Франческо, я увезу с собой за море. Всего один стакан! Дон Франческо выпил даже два и, влекомый долгом, удалился, -- обернувшись на верху лестницы, чтобы шутливым жестом благословить всю компанию. -- Не оставляйте наполовину пустой бутылки, -- взмолился вслед ему Кит. -- У нее вид становится какой-то неряшливый. -- И очень несчастный, -- присоединился к нему епископ. -- Подумать только! Какое редкое зрелище. По-моему, я вижу две лампы вместо одной. Наверное, переел абрикосов. -- Или перетрудили глаза чрезмерным купанием, -- вставил Кит. -- Со мной такое временами случалось. Лучшее лекарство -- темнота. Она успокаивает зрительный нерв. -- Так может быть погуляем немного снаружи? -- предложил Денис. Когда они вдвоем выбрались из пещеры на ночной воздух, было уже за полночь. Прохладный северный ветер продувал рыночную площадь. Епископа переполняло чувство -- явственное, всепобеждающее -- вопиюще уморительной незначительности всего на свете. Тут он заметил луну. Луна болталась над водами, ущербная, больная, побитая молью, подвыпившая, бывшая явно не в себе -- как если бы она несколько недель предавалась загулу. Да и в иных отношениях вид у нее был не совсем нормальный. По правде сказать, она очень скоро повела себя самым неподобающим образом. Временами лун становилось две, временами одна куда-то девалась. По-видимому, они сливались, въезжая одна в другую, а затем вновь разделялись. Это явление озадачило мистера Херда, но и доставило ему огромное удовольствие -- такое огромное, что он произнес самую длинную со времени своего появления на Непенте речь. Он сказал: -- Я видел здесь много забавного, Денис. Но это забавнее всего. По-видимому, само провидение позаботилось устроить этот спектакль, своего рода bonne bouche(69), чтобы украсить последний мой вечер на острове. Подумать только. Вот их опять две. А теперь они снова спрятались одна за другую. Что-то вроде небесной игры в прятки. Чрезвычайно интересно. Жаль, что Кит этого не видит. Или милейший граф Каловеглиа. Он наверняка произнес бы что-нибудь изысканное... Непостоянная луна! Я, наконец, понял, что хотел сказать поэт, хотя слово "непостоянная" представляется мне недостаточно сильным. Я скорее назвал бы ее ветреной. Ветреная луна. Игривая луна. Вертлявая луна. Вполне нелепая луна... Вот, пожалуйста, опять! Очень интересно. Что бы это значило? ... Да, мой мальчик, перед нами нечто вроде затмения, только наоборот. Во время затмения лунный диск меркнет. Исчезает in vacuo(70). А в данном случае он становится более ярким и, так сказать, вдвойне видимым. Как бы вы назвали явление, обратное затмению, Денис? Анти-эклиптическим? Моему уху это образование представляется несколько варварским. Никогда не следует смешивать греческого с латынью, если можно избегнуть такого смешения. Так как же? -- Давайте как следует понаблюдаем за этим явлением из вашего окна, тогда нам все станет ясно. -- О, но мне, пожалуй, не следует надолго отрывать вас от ваших друзей. Я отлично знаю дорогу к дому. Не собираетесь же вы меня туда провожать? -- Вот именно собираюсь. Когда вы только приехали, я проводил вас до дома и помог распаковаться. Помните? А нынче последний вечер и вы должны позволить мне проводить вас еще раз... Когда Денис возвратился в пещеру, разговоры там шли еще более воодушевленные и бессвязные. Ему они не понравились. Денис в последнее время питал склонность к суровости. В пещеру набилось множество нечестивцев из Клуба, и Кит, которого Денис намеревался хотя бы на эту ночь удержать в рамках приличия, без умолку нес какую-то чушь. Как и великолепный мистер Ричардс. -- Замечательный остров, -- говорил этот джентльмен. -- Мы беседуем, словно мудрецы, одновременно напиваясь, как свиньи. Почетный мир!... Как лихо этот старый еврей раскусил английский характер, а? Как он, наверное, хихикал в рукав над нашим пристрастием к подобным фразам. Почетный мир! Бессмыслица, которая тем не менее сообщает человеку чувство внутреннего комфорта, делает его таким, черт побери, довольным всем, что происходит вокруг, будто он сию минуту сытно пообедал. А эта сентиментальная чушь насчет подснежников? Диззи в качестве знатока цветов! Кому какое дело до подснежников? Все что ему требовалось, это голоса и кошельки избирателей. Но он знал британскую публику. Вот откуда взялась его благостная домашняя бутоньерка. Кто-нибудь видел еврея, способного сказать, чем подснежник отличается от подсолнечника? Нет, не такие они, черт побери, дураки. -- Виноват, -- произнес, поднимаясь со стула, озаренный новой идеей Кит. -- Виноват. Я могу сказать, чем они отличаются. Дело прежде всего в подкормке. Глюкоза! Я ярый сторонник глюкозы. Потому что даже если удастся доказать, что монахи Палиокастро обдирали с лозы листья, дабы ускорить созревание винограда, не уменьшая при этом естественного содержания сахара... -- Подобная чушь, -- перебил его Денис, -- не делает вам чести. -- Потому что даже если удастся это доказать, в чем я сильно сомневаюсь, даже тогда я ни за что на свете не поверю, будто глюкоза способна принести растениям что бы то ни было, кроме пользы. Потому что... -- Сядьте, Кит. Вы никому слова не даете сказать. -- Потому что глюкоза сокрыта в зеленеющей листве, словно истина в колодце, словно устрица в своей жемчужине. Монахи Палиокастро -- они получили этот секрет прямо от Ноя. Я ярый сторонник глюкозы. Что довольно глупо. Потому что... -- Да замолчите же! Что вы дурака-то изображаете? Хоть раз сделайте мне одолжение. Денис уже всерьез тревожился за репутацию своего друга. В последние дни юноша изменился, он начинал понимать, чего хочет. Он хотел прекратить эту унизительную сцену. И поскольку Кит, не внимая его просьбам, продолжал лепетать дурацкие дифирамбы глюкозе, самооплодотворению, искусственным удобрениям, цветению, ассирийским барельефам и стилтонскому сыру, Денис схватил его за руку и с треском усадил на стул. -- Сядьте, наконец, вы, олух двойной очистки! То был первый за всю его молодую жизнь мужской поступок, к тому же направленный на достижение благой цели. Ибо даже обладателю самого ничтожного разума было ясно, что мистер Кит пьян в стельку. Слишком потрясенный, чтобы вымолвить хоть слово протеста, оратор прервал декламацию и просиял ни к кому в особенности не обращенной улыбкой. Затем он голосом, на удивление тихим, сказал: -- Все мы отданы юности на милость. Мистер Ричардс! Сделайте одолжение, расскажите мне сказку. К О Н Е Ц Примечания 1) от французского "mon repos" -- мой покой, мой отдых 2) "Gradus ad Parnassum" -- "Ступень к Парнасу" (лат.); традиционное название школьных пособий по латинскому стихосложению в XVIII-XIX вв.