к тому, что им предстоит, возможно, жить с человеком, чей
темперамент и психика совсем иные. К сожалению, в некоторых случаях эти
знания не помогают. Не говоря уж о том, что разница меж людьми бывает столь
велика, что невозможно перекинуть мост. Во всяком случае, моим родителям так
и не удалось это сделать. Бог знает, почему они полюбили друг друга. Но
когда они сблизились, мать почувствовала себя уязвленной замкнутостью отца,
тогда как бурные проявления ее привязанности воспринимались им с ужасом и
отвращением. Я сочувствовала отцу. По складу характера я похожа на него, а
не на мать. Помню, как меня, еще совсем кроху, угнетала ее суматошность. Она
никогда не оставляла нас в покое. И до сих пор она не изменилась.
-- Вам часто приходится ее навещать?
-- Нет, мы видимся крайне редко. У нее своя работа, свои друзья. В этом
конце земли. Мать -- это, строго говоря, наименование функции. Когда функция
исчерпана, наименование теряет свой смысл; между выросшим ребенком и
женщиной, которая именовалась "матерью", складываются новые отношения. При
наличии общего языка эти двое видятся постоянно. В противном случае --
расстаются. Никто не ждет, что они будут вместе. Быть вместе еще не значит
любить друг друга или доверять друг другу.
-- Итак, сейчас все в порядке. Но тогда? Каково ребенку взрослеть в
окружении людей, не способных понять друг друга? Уж я-то знаю, как
заканчиваются подобные сказки: "Они жили долго, но несчастливо".
-- Не сомневаюсь,-- сказала Сьюзила,-- что если бы мы не родились на
Пале, жизнь сложилась бы неудачно. А так все устроилось довольно неплохо.
-- Как же вам это удалось?
-- Мы тут ни при чем, за нас все сделали другие. Вы уже прочли, что
пишет старый раджа о двух третях горестей, которые мы изобретаем сами?
Уилл кивнул.
-- Я как раз читал это, когда вы вошли.
-- В старые недобрые времена,-- сказала Сьюзила,-- в паланезийских
семьях были свои жертвы и тираны; в отношениях царила ложь -- точь-в-точь
как в ваших семьях. Положение дел было настолько ужасным, что доктор Эндрю и
раджа-реформатор решили: надо что-то делать. Буддистская этика и примитивный
сельский коммунизм как нельзя лучше способствовали достижению намеченной
цели, и в течение одного поколения семья изменилась до неузнаваемости.
Сьюзила умолкла, заколебавшись.
-- Я попробую объяснить на собственном примере. Я была единственным
ребенком в семье, и мои родители постоянно сердились друг на друга, если уж
прямо не ссорились. В прежние времена ребенок в подобной обстановке
непременно вырос бы нервнобольным, бунтовщиком или приспособленцем. Но при
новых условиях нет необходимости выносить эти муки. Я не стала
нервнобольной, и мне не пришлось ни бунтовать, ни лицемерить. Почему? Потому
что с самых первых моих шагов у меня появилась возможность спастись.
-- Спастись? -- переспросил он.-- Спастись! Слишком хорошо, чтобы быть
похожим на правду.
-- Спасение,-- пояснила она,-- заключается во вхождении в новую семью.
Когда "дом родной, дом желанный" становится невыносимым, ребенку позволяется
перейти в другую семью; его даже следует побудить к этому решению -- таково
общественное мнение.
-- Сколько же семей имеет ребенок на Пале?
-- Примерно двадцать.
-- Двадцать! О Боже!
-- Все мы входим в КВУ -- Клуб Взаимного Усыновления. Каждое Общество
состоит из пятнадцати -- двадцати супружеских пар. Молодожены, пожилые
супруги, у которых дети уже взрослые, дедушки и бабушки, прадедушки и
прабабушки, -- каждая семья усыновляет или удочеряет кого-то. И потому,
помимо кровной родни, все мы имеем названых матерей и отцов, названых
братьев и сестер, и приемных детей -- и младенцев и подростков.
Уилл покачал головой.
-- Двадцать семей вместо одной!
-- Да, но одна семья -- это семья вашего типа. А двадцать семей -- это
семья нашего типа.
Сьюзила стала перечислять, словно читая рецепт из кулинарной книги:
-- "Берете одного наемного рабочего-импотента и одну неудовлетворенную
женщину; двух или -- предпочтительней -- трех малолетних теленаркоманов;
маринуете в рассоле фрейдизма и разжиженного христианства, и затем плотно
закупориваете в четырехкомнатной квартире лет на пятнадцать". Наш рецепт
иной: "Берете двадцать сексуально удовлетворенных пар и их потомство;
добавляете знания, интуицию и юмор в равных частях; помещаете в тантристский
буддизм и медленно кипятите неограниченное количество времени в открытой
сковороде на живом огне любви".
-- И что вы потом снимаете со сковороды? -- спросил Уилл.
-- Совершенно другой тип семьи. Не замкнутой, как ваша, без ограничений
и принуждения. Открытая, подвижная, свободная семья. Двадцать пар отцов и
матерей, восемь-девять пар дедушек и бабушек, и сорок-- пятьдесят детей всех
возрастов.
-- Вы входите в один и тот же Клуб на протяжении всей жизни?
-- Конечно, нет. Выросшие дети не станут усыновлять собственных
родителей, братьев и сестер. Они выходят из этого клуба и принимают других
стариков, новую группу взрослых и юных. А члены нового общества принимают их
-- и их детей. Гибридизация микрокультур -- вот как наши социологи называют
этот процесс. Это действует также благотворно, как выведение новых сортов
кукурузы или новых пород цыплят. Отношения становятся здоровей,
увеличивается привязанность, углубляется взаимопонимание. Любовь и понимание
для каждого, от младенцев до столетних стариков.
-- Столетних? Какова же у вас продолжительность жизни?
-- На один-два года больше, чем у вас,-- ответила Сьюзила.-- Десяти
процентам населения за шестьдесят пять лет. Старики, если не могут работать,
получают пенсию. Но пенсия -- это еще не все. Им необходимо заниматься
чем-либо полезным; они хотят заботиться о ком-то, хотят, чтобы их, в свою
очередь, любили. Клуб Взаимного Усыновления удовлетворяет все их
потребности.
-- Все это звучит довольно подозрительно,-- сказал Уилл, -- точь-в-точь
как пропаганда китайских коммун.
-- Китайские коммуны -- полная противоположность КВУ. Клуб Взаимного
Усыновления управляется не правительством, а входящими туда людьми. Мы не
милитаристы. Наша забота -- это не воспитание послушных членов партии, но
воспитание хороших людей. Мы никому не внушаем догмы. И потом, мы ведь не
отнимаем детей у родителей; напротив, дети получают много новых родителей, а
родители -- детей. Это значит, что уже в детстве мы наслаждаемся свободой, а
с возрастом эта свобода увеличивается, по мере того как мы становимся
опытней и на нас ложится больше ответственности. Тогда как в Китае свободы
нет вообще. Дети помещаются в государственные учреждения, где их дрессируют,
превращая в послушных слуг государства. В вашем мире дела обстоят лучше, но
все же не слишком хорошо. У вас нет государственных учреждений, где укрощают
детей; но дети живут в замкнутых семьях, с одним набором родственников и
родителей. И вы не можете расстаться с ними, чтобы отдохнуть в иной
моральной и психологической атмосфере. Да, вы свободны -- но это свобода в
телефонной будке.
-- В запертой будке,-- поддержал ее Уилл,-- И там сидят вместе (я
вспоминаю свое детство) язвительный задира и христианская мученица, а с ними
маленький мальчик. Задира изводит его, а мученица шантажирует, и он боится
их до безумия. Так жили мы, и я не имел возможности спастись, пока тетя Мэри
не поселилась рядом. В то время мне уже исполнилось четырнадцать.
-- А ваши несчастные родители не могли спастись от вас.
-- Это не совсем так. Мой отец находил выход в бренди, а мать в высоком
англиканстве. Мне пришлось все это терпеть без малейшего послабления.
Четырнадцать лет семейного рабства. Как я завидую вам! Вы были свободны как
птица.
-- Поменьше лирики. Я была свободна, как взрослеющий человек, как
будущая женщина, но не более. Взаимное усыновление защищает детей от
несправедливости и еще худших последствий родительской глупости. Но оно не
защищает их от дисциплины и ответственности. Напротив, ответственность
увеличивается; дети усваивают много новых навыков. В ваших замкнутых,
ограниченных семьях дети отбывают долгий срок заключения, где тюремщики --
родительская пара. Эти тюремщики могут оказаться, конечно, добрыми и
понимающими, в таком случае маленьким заключенным не будет причинено
большого вреда. Но надо учесть, что, как правило, родители-тюремщики не
слишком добры, мудры, умны. При добрых намерениях они могут оказаться
глупыми или легкомысленными -- без добрых намерений, или невротиками, или
попросту злобными людьми, а то и сумасшедшими. Да поможет Бог юным
осужденным, которых закон, обычай и религия вверили родительскому
милосердию! А теперь взгляните, что происходит в большой, добровольной
семье. Там нет ни телефонных будок, ни тесных тюремных камер. Дети вырастают
в мире, представляющем собой модель общества в целом -- маленькую, но точную
модель большого мира, в котором им предстоит жить. "Праведность",
"правильность", "правда" -- все это оттенки одного и того же смысла. И
корни, и ствол нашей семьи, открытой и добровольной, развиваются правильно,
и потому наша семья -- праведна. А ваши семьи порочны.
-- Аминь,-- сказал Уилл, вновь вспоминая свое детство и думая о бедняге
Муругане, находящемся в когтях у своей матери.-- Надолго ли уходят дети из
родного дома? -- спросил он после некоторой паузы.
-- Это зависит от разных обстоятельств. Когда мои дети устают от меня,
они уходят на день-другой, но не больше. Мои дети дома счастливы. А я,
бывало, не жила в родительском доме по целому месяцу.
-- А приемные родители не настраивали вас против родных отца и матери?
-- Такого не случалось. Все делалось для того, чтобы люди любили и
понимали друг друга. Если ребенок чувствует себя лишним в своем родном доме,
мы стараемся, чтобы он обрел счастье в пятнадцати-- двадцати других домах.
Тем временем отца и мать ненавязчиво вразумляют другие члены клуба. Проходит
несколько недель -- и родители готовы к встрече со своими детьми, а дети --
со своими родителями. Но не подумайте, что дети живут у "добавочных"
родителей только в случае разногласий с родными. Они переходят из семьи в
семью, чувствуя потребность в новом опыте. В каждой семье приемные дети,
помимо прав, имеют свои обязанности: они расчесывают собак, или чистят
птичьи клетки, или приглядывают за малышами, пока мать чем-то занята.
Обязанности, а не только привилегии -- но не в ваших душных телефонных
будках. Права и обязанности в большой, открытой семье, где сошлись все семь
человеческих возрастов, где можно проявить свои способности и навыки: дети
учатся всему важному и значительному, что выпадает на долю человеку; дети
познают, что такое труд, игра, любовь, старость, болезни и смерть...
Сьюзила замолчала, вспомнив о Дугалде и его матери; и затем, другим
тоном, спросила:
-- Но как вы себя чувствуете? Я так увлеклась, рассказывая о семьях,
что забыла спросить об этом. Сегодня вы выглядите гораздо лучше чем, вчера.
-- Спасибо доктору Макфэйлу. А также той, кто, подозреваю, лечит без
лицензии. Что это вы вчера со мной сделали?
Сьюзила улыбнулась.
-- Вы все сделали сами,-- заверила она его,-- я попросту нажимала на
клавиши.
-- Какие клавиши?
-- Клавиши памяти, клавиши воображения.
-- И этого оказалось достаточно, чтобы погрузить меня в гипнотический
сон?
-- Да, если вы так называете это состояние.
-- А как же оно называется?
-- Нужно ли всему давать название? Имена порождают вопросы. Разве
недостаточно просто знать, что это существует?
-- Но что существует?
-- Начнем с того, что мы достигли некоторого взаимопонимания, не правда
ли?
-- Разумеется,-- согласился он.-- Но я ведь даже не смотрел на вас.
Однако сейчас он смотрел на нее -- и удивлялся, пытаясь угадать, что
скрывается за серьезным лицом с плавными чертами, что видят ее глаза, когда
она вот так испытующе глядит на него?
-- Как вы могли на меня смотреть? -- спросила она.-- Вы ушли, чтобы
отдохнуть.
-- Ушел добровольно или меня заставили?
-- Заставили? Вовсе нет,-- она покачала головой.-- Правильней будет
сказать: сопроводили, помогли.
Они помолчали.
-- Вы когда-нибудь пытались заняться делом, когда рядом крутится
ребенок? -- спросила Сьюзила.
Уилл рассказал, как однажды сын соседей по дому предложил ему помочь
покрасить мебель в столовой, и рассмеялся, вспомнив свое раздражение.
-- Бедный малыш! -- отозвалась Сьюзила.-- Ему так хотелось сделать
что-то хорошее...
-- Но пятна краски на ковре, испачканные стены...
-- И в конце концов вы от него избавились. "Ступай отсюда, малыш! Иди
поиграй в саду!"
Они вновь помолчали.
-- Ну и что же? -- спросил наконец Уилл.
-- А вы не понимаете?
Уилл покачал головой.
-- Если вы больны или ранены, кто вас лечит? Кто исцеляет раны, борется
с инфекцией? Разве вы сами?
-- А кто?
-- Но, может быть, все это делаете вы? Человек, страдающий от боли, и
размышляющий о грехе, о деньгах и о будущем! Разве вы в состоянии сделать
самое необходимое?
-- О, теперь я вижу, к чему вы клоните.
-- Наконец-то! -- засмеялась она.
-- Вы отправили меня погулять в саду, пока взрослые работали без
помех... Но кто же эти взрослые?
-- Этот вопрос следует задать не мне, а нейротеологу.
-- Кому?
-- Нейротеологу. То есть тому, кто способен мыслить о людях и в
категориях Чистой, Светлой Пустоты, и в понятиях науки о нервной системе.
Взрослый человек -- это сочетание Души и физиологии.
-- А дети?
-- А дети -- это такие маленькие создания, которые воображают, будто
знают все лучше взрослых.
-- И потому их отсылают играть.
-- Вот именно.
-- Так принято поступать на Пале?
-- Да, так принято,-- подтвердила Сьюзила.-- Ваши врачи отсылают детей,
отравляя их барбитуратами. А мы это делаем, рассказывая о соборах и
галках.-- Голос ее снова сделался певучим.-- Об облаках, плывущих в небе, и
белых лебедях, скользящих по темной, гладкой, неодолимой реке жизни.
-- Ладно, ладно,-- запротестовал Уилл,-- хватит с меня!
Улыбка озарила смуглое лицо Сьюзилы, и она расхохоталась. Уилл смотрел
на нее с изумлением. Перед ним был совсем другой человек, совершенно иная
Сьюзила Макфэйл -- веселая, лукавая, ироничная.
-- Знаю я ваши фокусы,-- добавил Уилл, тоже засмеявшись.
-- Фокусы? -- Сьюзила, все еще смеясь, покачала головой.-- Сейчас я
объясню, как это делается.
-- Я уже знаю, как это делается. И знаю, как это помогает. Поэтому, при
необходимости, разрешаю вам опять прибегнуть к испытанному средству,
-- Хотите,-- посерьезнев, предложила она,-- я научу вас нажимать на
собственные клавиши? Нас этому учат в начальной школе. Три главных предмета
плюс основы С. О.
-- А это что такое?
-- Самоопределение. Или так называемое Управление неизбежностью.
-- Управление неизбежностью? -- Уилл с удивлением приподнял брови.
-- Нет-нет,-- предупредила его Сьюзила,-- мы вовсе не такие глупцы,
какими вы готовы нас счесть. Мы прекрасно сознаем, что только часть
неизбежности поддается управлению.
-- И вы управляете ею, нажимая на клавиши?
-- Да, нажимая на клавиши, а также стараясь предвидеть, что должно
произойти.
-- И удается?
-- Во многих случаях -- да.
-- Как просто! -- не без иронии заметил Уилл.
-- На удивление просто,-- согласилась Сьюзила.-- И, насколько мне
известно, только у нас, на Пале, преподают детям этот предмет. Ваши педагоги
знакомят детей с правилами поведения, и этим все ограничивается. Веди себя
хорошо, говорят они. Но как этого достичь? Никто не задается подобными
вопросами. Детей понукают и наказывают.
-- Чистейший идиотизм,-- согласился Уилл, вспоминая мистера Крэбба,
хозяина пансиона, разглагольствовавшего об онанизме, битье линейкой по
рукам, еженедельные проповеди и покаянные службы. "Проклят возлегший с женой
своего соседа. Аминь".
-- Дети, всерьез воспринимая либо не воспринимая этот идиотизм,
вырастают несчастными грешниками или циниками, марксистами или папистами.
Неудивительно, что у вас тысячи тюрем, церквей и партячеек.
-- А здесь, на Пале, нет ни церквей, ни партячеек, ни тюрем?
-- У нас нет ни Алькатрацев, ни Билли Грэхемов, ни Мао Цзедунов, ни
мадонн из Фатимы. Ни ада на земле, ни христианского пирога в небе, ни
коммунистического пирога в двадцать втором веке. Только люди, пытающиеся
жить с максимальной полнотой "здесь и теперь", а не где-то там еще -- в
другом времени и другом, воображаемом мире, как это делается у вас. И это не
ваша вина. Вы вынуждены так жить, потому что, действительность
разочаровывает. Это так, ибо вы не умеете преодолевать разрыв между теорией
и практикой, между решениями и вашим реальным поведением.
-- "Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу,
делаю",-- процитировал Уилл.
-- Чьи это слова?
-- Это сказал изобретатель христианства, апостол Павел.
-- Вы обладаете высочайшими идеалами, но не знаете, как претворить их в
жизнь.
-- Зато мы знаем, что это сделал Некто сверхъестественным путем.
И Уилл запел:
Источник полон пред тобой:
Струится кровь Христова;
Омойся, грешник, кровью той,
И будешь чист ты снова.
-- Вот поистине непристойность! -- Сьюзила заткнула уши.
-- Любимый гимн моего хозяина,-- пояснил Уилл,-- Мы пели его раз в
неделю, когда я учился в школе.
-- Слава Богу,-- сказала она,-- в буддизме нет никакой крови. Гаутама
прожил около восьмидесяти лет и умер оттого, что был слишком вежлив и не мог
отказаться от дурной пищи. Насильственная смерть всегда взывает к
насильственной смерти. "Если ты не веришь, что будешь искуплен кровью
искупителя, я утоплю тебя в твоей собственной крови". В прошлом году я в
Шивапураме изучала историю христианства.-- Сьюзила поежилась,-- Какой ужас!
И все оттого, что этот бедняга не знал, как воплотить свои добрые намерения.
-- И большинство из нас,-- сказал Уилл,-- в том же положении. Мы не
желаем зла, но творим его. Да еще как!
Уилл Фарнеби презрительно засмеялся. Да, он понимал, что Молли
добродетельна -- и предпочел розовый альков, а вкупе с ним -- горе и смерть
Молли и гнетущее чувство вины. А потом последовала боль -- мучительная и
несоизмеримая с той низменной, смехотворной причиной, коей она была вызвана.
Бэбз сделала то, что любой дурак мог предвидеть -- изгнала его из
инфернального, освещенного рекламным свечением рая и завела нового
любовника.
-- Над чем вы смеетесь? -- спросила Сьюзила.
-- Да так, ничего особенного. Почему вы спрашиваете?
-- Потому что вы не слишком хорошо умеете скрывать свои настроения.
Сейчас вы думаете о чем-то, что заставляет вас чувствовать себя несчастным.
-- Вы наблюдательны,-- сказал Уилл и отвел глаза. Наступило долгое
молчание. Рассказать ли ей? Стоит ли рассказывать ей о Бэбз, о бедняге Молли
и о себе самом, обо всех этих гнетущих и бессмысленных вещах, о которых он,
даже напившись, не может рассказать своим друзьям? Старые друзья многое
знали и о той и о другой, а также о нелепой, запутанной игре, которую вел он
как английский джентльмен -- и в то же самое время представитель богемы и
подающий надежды поэт, понемногу понимая, что никогда не станет настоящим
поэтом, а так и будет писать остросюжетные статьи, работая частным
корреспондентом и получая весьма немалые деньги от презренного работодателя.
А играл он эту игру довольно искусно. Нет, старые друзья не подойдут. Но эта
смуглая незнакомая женщина -- чужая ему, которой он уже стольким обязан и
которая -- хотя он ничего не знал о ней -- была ему так близка, -- эта
женщина не станет делать поспешных выводов, выносить суждений ex
parte1, но, напротив,-- он надеялся, хотя давно уже отучил себя
надеяться! -- принесет ему неожиданную радость, сумеет помочь ему. Одному
лишь Богу было ведомо, как нуждался он в помощи, но был слишком горд, чтобы
просить о ней.
1 в пользу одной стороны (лат.).
Говорящая птица принялась выкрикивать с высокой пальмы, окруженной
манговыми деревьями, словно муэдзин с минарета: "Здесь и теперь, друзья!
Здесь и теперь!"
Уилл решился сделать первый шаг -- но так, чтобы это было не слишком
очевидно,-- заговорить с ней, только не о своих, а о ее проблемах.
Не глядя на Сьюзилу (потому что это, он чувствовал, было бы бестактно),
он заговорил.
-- Доктор Макфэйл говорил мне о том, что... о том, что случилось с
вашим мужем.
Слова вонзились ей в сердце, как острый нож, но не были неожиданностью,
это было правомерно и неизбежно.
-- В ближайшую среду будет четыре месяца,-- сказала она. И добавила
задумчиво, после некоторого молчания: -- Два человека, две отдельные
личности -- они становятся словно бы единым существом. И вдруг это существо
рассекают надвое, притом одна половина остается жить и обязана жить.
-- Обязана жить?
-- По многим причинам -- дети, я сама, природа вещей в целом. Но, надо
сказать,-- добавила она чуть улыбнувшись, и улыбка только подчеркнула грусть
в ее глазах,-- надо сказать, что осознание причин не уменьшает потрясения
после ампутации, не уменьшает тяжесть последствий. Единственное, что
способствовало -- это управление Неизбежным,-- то, о чем мы недавно
говорили. Но даже это...-- Сьюзила покачала головой,-- У. Н. может помочь
вам родить ребенка без боли. Но вынести муку утраты -- нет. И конечно, так и
должно быть. Несправедливо, если бы вы тут же заставили боль утихнуть; это
было бы бесчеловечно.
-- Бесчеловечно,-- повторил Уилл,-- бесчеловечна.. Всего одно слово, но
сколько в нем заключалось!
-- Ужасно, -- сказал Уилл, -- когда сознаешь, что сам виноват в смерти
другого.
-- Вы были женаты? -- спросила она.
-- В течение двенадцати лет. До прошлой весны...
-- Она умерла?
-- Она погибла в дорожном происшествии.
-- В дорожном происшествии? При чем же тут вы?
-- Несчастье произошло оттого... оттого, что я, не желая зла, совершил
его. Тот день был решающим. Она была взволнована, рассеянна -- от боли, и я
отпустил ее -- навстречу гибели.
-- Вы любили ее?
Уилл поколебался, а затем медленно покачал головой.
-- Был кто-то другой, о ком вы заботились больше?
-- Да... и о ком следовало бы заботиться поменьше.
Уилл саркастически усмехнулся.
-- В том и состояло зло, которое вы, не желая, сотворили?
-- Да, творил до тех пор, пока не убил женщину, которую следовало
любить, но я ее не любил. И я творил это зло даже после ее смерти --
ненавидя себя за это, и ненавидя ту, которая заставляла меня это делать.
-- Заставляла, обладая подходящим для этого телом?
Уилл кивнул, и наступило молчание.
-- Знаете ли вы, каково чувствовать, -- спросил он,-- что все вокруг
нереально, в том числе вы сами?
Сьюзила кивнула:
-- Это случается, когда вы открываете, что все кругом -- куда более
реально, чем вам казалось. Это как зубчатая передача; среднее колесо
непременно сцеплено с верхним.
-- Или нижним, -- заметил Уилл. -- В случае со мной так оно и было. И
даже не с нижним, а с противоположным по ходу. Впервые это случилось, когда
я дожидался автобуса на Флит-стрит. Мимо меня тек тысячный поток людей; и
каждый был не похож на другого, каждый был центром собственного мироздания.
И вдруг солнце вышло из-за облака. Все засверкало яркими, чистыми красками;
и неожиданно, с почти что слышным щелчком, люди превратились в червей.
-- В червей?
-- Вам приходилось видеть белых червей с черными головками, которые
заводятся в гниющем мясе? Ничего, конечно же, не переменилось: лица людей
были те же, и одежда та же. Но все они были червями. Не настоящими червями
-- но призраками червей, духами червей. Месяцами я жил в мире червей. Жил,
работал, заказывал ленчи и обеды, и все это без малейшего интереса к тому,
что я делаю. Без насмешки, без желаний; к тому же я стал проявлять полную
неспособность, если сходился с молодой женщиной.
-- И для вас это было неожиданностью?
-- Разумеется, нет.
-- Так зачем же вы...
Уилл беспомощно улыбнулся и пожал плечами:
-- Мною руководил научный интерес. Я чувствовал себя энтомологом,
изучающим сексуальную жизнь призрака-червя.
-- После чего все показалось еще более нереальным?
-- Да, еще более нереальным,-- согласился он,-- если такое может
случиться.
-- Но какова была исходная причина нашествия червей?
-- Начнем с того,-- ответил Уилл,-- что я сын своих родителей. Сын
пьяницы-задиры и христианской мученицы. Но, помимо того, что я сын своих
родителей,-- сказал Уилл, помедлив,-- я племянник своей тетушки, тети Мэри.
-- Какое отношение к этой истории имеет тетя Мэри?
-- Она -- единственная, кого я любил; мне было шестнадцать, когда она
заболела раком. Ампутация правой груди, и через год -- левой. И это после
девяти месяцев рентгеновского облучения и тошноты. Затем рак перекинулся на
печень, и это был конец. Я наблюдал это от начала до самой развязки. Так я,
подростком, проходил непредвзятое обучение -- да, именно непредвзятое.
-- И что же вы узнали? -- спросила Сьюзила.
-- Чистейшую и Всеобщую бессмыслицу. И спустя несколько недель после
курса о частной жизни последовал курс о жизни общества. Вторая мировая
война. И за ней -- беспрерывно обновляющийся курс Первой холодной войны. И
все это время я пытался быть поэтом, понимая, что не имею для этого данных.
После войны я стал журналистом, чтобы зарабатывать деньги. Я готов был
голодать, если придется, но писать что-то приличное: хорошую прозу хотя бы,
если уж невозможно писать стихи... Но я недооценил моих милых родителей. Ко
времени своей кончины в сорок шестом отец успел избавиться от того капитала,
которым владела наша семья, а когда моя матушка стала счастливой вдовой, ее
скрючил артрит, и она стала нуждаться в материальной поддержке. Так я
оказался на Флит-стрит, и весьма успешно начал новую карьеру, хотя это было
связано с унижением.
-- Почему?
-- Разве вы не почувствовали бы себя униженной, зарабатывая на жизнь
дешевым вульгарнейшим литературным подлогом? Я преуспел, потому что был
безнадежно второсортен.
-- И в итоге -- черви?
Он кивнул.
-- Не настоящие: призраки червей. И тут появляется Молли. Я встретил ее
на вечере великосветских червей в Блумсбери. Нас представили друг другу, и
завязалась вежливая, бессодержательная беседа о беспредметной живописи. Не
желая видеть новых червей, я старался не смотреть на нее; но, должно быть,
она смотрела на меня. У Молли были очень светлые серо-голубые глаза,--
добавил он вскользь,-- глаза, которые видели все; от них ничего не могло
укрыться, она была удивительно наблюдательна, но наблюдала без насмешки и
без укора. Она видела зло, но не презирала -- а, напротив, жалела человека,
который, сам того не желая, говорил злые слова или совершал дурные поступки.
Итак, как я уже сказал, она, должно быть, смотрела на меня, пока мы
беседовали; и вдруг спросила меня, почему я такой грустный. Я уже выпил пару
бокалов, и потому ее вопрос не показался мне ни оскорбительным, ни
бесцеремонным, и я рассказал ей о червях.-- И вы -- один из них, -- заключил
я и впервые взглянул на нее.-- Голубоглазый червь с лицом святой -- в толпе
у фламандского распятия.
-- Она была польщена?
-- Думаю, да. Она уже не была католичкой, но все еще питала слабость к
распятиям и святым. Так или иначе, на следующий день она позвонила мне,
когда я завтракал. Не поеду ли я с ней за город? Было воскресенье, на
удивление чудесное. Я согласился. Мы провели час в ореховой роще, срывая
примулы и любуясь маленькими белыми анемонами. Анемоны не рвут,-- пояснил
он,-- потому что через час цветок увядает. В той ореховой роще было на что
посмотреть -- и невооруженным глазом, и через увеличительное стекло, которое
взяла с собой Молли. Не знаю почему, но это действовало необыкновенно
исцеляюще -- смотреть в сердцевинки примул и анемонов. Весь остаток дня
черви не являлись мне. Но на следующий день Флит-стрит вновь кишела жирными
червями. Миллионы червей вокруг. Но я уже знал, что надо делать. Вечером я
поехал в студию к Молли.
-- Она была художником?
-- Не настоящим художником, и она знала это. Знала и не отрицала, но
старалась, как могла. Живописью она занималась просто ради живописи, просто
оттого, что ей нравилось смотреть на мир и тщательно запечатлевать, что она
видела. В этот вечер Молли дала мне холст и палитру и велела делать то же
самое.
-- И это помогло?
-- Это помогло настолько, что когда через пару месяцев я разрезал
червивое яблоко, червяк в нем не показался мне червяком. В субъективном
отношении, конечно. Это был просто червяк -- таким мы и написали его, потому
что мы всегда писали одни и те же предметы.
-- А как насчет других червей, то есть их призраков, не живущих в
яблоках?
-- Да, я все еще видел их, особенно на Флит-стрит и на вечеринках с
коктейлем, но их стало гораздо меньше, и они были уже не так навязчивы. А в
студии происходило нечто новое. Я влюбился, потому что Молли была, Бог знает
почему, влюблена в меня, а ведь любовь -- это ловушка.
-- Я могу объяснить, почему она вас полюбила. Во-первых,-- Сьюзила
оценивающе посмотрела на него и улыбнулась,-- вы довольно привлекательный
чудак.
Уилл рассмеялся:
-- Спасибо за комплимент.
-- Ас другой стороны,-- продолжала Сьюзила,-- и это уже не так лестно,
она могла полюбить вас, потому что вы заставили ее беспокоиться о вас.
-- Боюсь, что это правда. Молли -- прирожденная сестра милосердия.
-- А сестра милосердия, к сожалению, совсем не то, что пылкая супруга.
-- Что со временем обнаружилось,-- признался Уилл.
-- Уже после того, как вы поженились.
Уилл на мгновение заколебался.
-- Нет, раньше. Не потому, что она испытывала ко мне страсть -- но ей
хотелось сделать что-то приятное для меня.
Молли была чужда условностей, ратовала за свободную любовь и считала,
что о свободной любви можно рассуждать совершенно свободно, и делала это
даже при матери Уилла.
-- Вы знали это заранее,-- подвела итог Сьюзила,-- и все же женились на
ней.
Уилл молча кивнул.
-- Потому что вы джентльмен, а джентльмен всегда держит свое слово.
-- Отчасти по этой старомодной причине, но также потому, что я был
влюблен в нее.
-- Вы были влюблены в нее?
-- Да. Хотя -- нет, не знаю. Но тогда мне казалось, что знаю. И я
понимал и сейчас понимаю, что меня заставляло так чувствовать. Я был
благодарен за то, что она изгнала червей. И конечно же, я уважал ее,
восхищался ею -- за то, что она лучше, честней, чем я. Но, к несчастью, вы
совершенно правы: сестра милосердия -- это совсем не то, что пылкая жена.
Однако я принимал Молли такой, как она есть, не считаясь при этом со своими
склонностями.
-- И как скоро,-- спросила Сьюзила после долгого молчания,-- у вас
возникла привязанность на стороне?
Уилл болезненно улыбнулся.
-- Через три месяца после свадьбы. В первый раз это было с секретаршей
в офисе. Боже, какая скука! А потом появилась художница, кудрявая юная
евреечка, которой Молли помогала платить за обучение в школе Слейда. Я
наведывался к ней в студию дважды в неделю с пяти до семи. Так продолжалось
три года, прежде чем Молли узнала об этом.
-- Она очень огорчилась?
-- Более, чем я ожидал,
-- И как же поступили вы?
Уилл покачал головой.
-- Вот тут-то и началась путаница,-- признался Уилл.-- Я не хотел
отказываться от коктейля по вечерам у Рейчел, но ненавидел себя за то, что
делаю Молли несчастной. И в то же самое время я ненавидел ее за то, что она
несчастна. Я отвергал ее страдания и любовь, которая заставляла ее страдать,
воспринимая их как своего рода шантаж с целью пресечь мои невинные
развлечения с Рейчел. Любя меня так сильно и так страдая из-за меня, она
оказывала на меня давление, пыталась ограничить мою свободу, -- вот что она
в действительности делала. И тем не менее она была искренне несчастна, и
хотя я ненавидел ее за то, что она шантажирует меня, я все же был полон
жалости к ней. Жалости, -- повторил он, -- но не сочувствия. Сочувствие
предполагает сопереживание боли, а я любой ценой хотел избавиться от боли,
которую она причиняла мне своими страданиями, и уклониться от мучительной
жертвы, которая положила бы конец этим страданиям. Я отвечал ей жалостью, но
огорчался за нее как бы со стороны, как посторонний наблюдатель-эстет,
мучитель-знаток. И эта эстетическая жалость была столь велика, что всякий
раз, когда Молли чувствовала себя особенно несчастной, я готов был принять
эту жалость за любовь. Но что-то все же меня удерживало. Когда я пытался
выразить свою жалость через физическую нежность, чтобы хотя бы на время
прекратить ее страдания и ту боль, которую они мне причиняли, эта нежность
не достигала цели. Старания мои были напрасны, потому что по темпераменту
Молли была лишь сестрой милосердия, а не пылкой супругой. Но на всех прочих
уровнях, кроме чувственного, она любила меня самозабвенно, требуя такой же
преданности и от меня. Но я не желал посвящать себя ей; я не мог. Вместо
того чтобы испытывать благодарность, я отвергал ее жертву. Это могло бы
связать меня, а я не желал быть связанным. И потому каждая размолвка
отбрасывала нас назад -- к началу вечной драмы, драмы любви, неспособной на
чувственность, и чувственности, неспособной на любовь; где к чувству вины
примешивается досада, жалость соседствует с негодованием, а порою даже и
ненавистью -- но всегда с оттенком раскаяния, и все это вместе составляло
контрапунктную линию к моим тайным встречам по вечерам с юной кудрявой
художницей.
-- И эти встречи принесли вам долгожданное удовлетворение,--
предположила Сьюзила.
Уилл пожал плечами.
-- Весьма умеренное. Рейчел никогда не забывала, что она
интеллектуалка. Она могла спросить вас, как вы относитесь к Пьеро де Козими,
в самый неподходящий момент. Подлинное наслаждение и вместе с тем подлинную
муку я испытал только с Бэбз.
-- Когда это случилось?
-- Всего лишь год назад. В Африке.
-- В Африке?
-- Я был там по поручении Джо Альдехайда.
-- Владельца газеты?
-- И всего остального. Молли -- племянница его жены, тети Айлин. Джо
Альдехайд неустанно печется о семье. Вот почему мы получили право
участвовать в самых бесчестных финансовых операциях.
-- Вы на него работаете? Уилл кивнул.
-- Должность для меня в газете -- это был его свадебный подарок Молли.
И жалованье -- вдвое большее, чем платили мне прежние хозяева. Сказочная
щедрость! Надо признать, он обожал Молли.
-- Как он отнесся к Бэбз?
-- Он никогда не подозревал о ее существовании. Он до сих пор не
догадывается, что подтолкнуло Молли к гибели.
-- Джо Альдехайд остается вашим работодателем, чтя память племянницы?
Уилл пожал плечами.
-- Я нахожу оправдание в том, что должен помогать матери.
-- И не находите удовольствия в бедности.
-- Разумеется, нет. Они помолчали.
-- Итак,-- сказала Сьюзила,-- вернемся назад, в Африку.
-- Я собирал там материалы для статей о негритянском национализме.
Попутно дядя Джо поручил мне осуществить небольшое деловое мошенничество.
Встреча наша произошла в самолете. Я оказался рядом с ней.
-- С женщиной, в которую невозможно было не влюбиться,
-- Да, хотя и одобрить ее было трудно. Но наркоман не может обойтись
без наркотиков, хоть и знает, что они ведут его к гибели.
-- Наверное, это покажется странным -- но здесь, на Пале, нет
наркоманов,-- задумчиво проговорила Сыозила.
-- Даже сексуальных?
-- Опьянение любовью -- это опьянение личностью. Иными словами, это
просто влюбленные.
-- Но порой и влюбленные ненавидят тех, кого любят.
-- Разумеется. Но если я всегда ношу одно и то же имя и имею ту же
самую внешность, это не значит, что я всегда -- та же самая женщина.
Осознать этот факт, принять его -- входит в любовное искусство.
Уилл коротко, как мог, пересказал эту историю. Она была похожа на
предыдущую, но на более высоком уровне. Бэбз была как бы Рейчел -- но Рейчел
в квадрате, Рейчел в энной степени. И, к несчастью, боль, которую он
причинил Молли, была во столько же раз сильней, чем когда он был связан с
Рейчел. И во столько же раз возросло его раздражение и негодование на то,
что жена шантажирует его своей любовью и страданиями; он мучился от
угрызений совести и жалости -- но несмотря на них, не отступался от Бэбз,
ненавидел себя -- и все же не собирался от нее отказываться. А Бэбз тем
временем становилась все настойчивей, и встречи с ней -- чаще и
продолжительней, и не только в землянично-розовом алькове, но и вне его -- в
ресторанах, ночных клубах, и на ужасных вечеринках с коктейлем, где
собирались ее друзья, и в конце недели за городом. "Только ты и я, милый,--
любила повторять Бэбз,-- только мы с тобой вдвоем". С нею наедине ему
выпадала возможность измерить всю ее невообразимую глупость и постичь всю ее
вульгарность. Но несмотря на скуку и отвращение, несмотря на полную
моральную и интеллектуальную несовместимость, страсть пересиливала. После
одного из этих ужасных уик-эндов он был опьянен Бэбз, как никогда. Что же
касается Молли, то она, несмотря на то что оставалась сестрой милосердия,
была по-своему опьянена Уиллом Фарнеби. Причем безнадежно, ибо Уилл более
всего на свете желал, чтобы она любила его поменьше и позволила убраться ко
всем чертям. Но Молли, в своем опьянении, продолжала надеяться. Она никогда
не отказывалась от мечты преобразить его в доброго, заботливого, любящего
Уилла Фарнеби, что, как она продолжала считать, несмотря на бесконечные
разочарования, и является его истинным "я". И только во время их последнего,
рокового разговора, когда Уилл, подавив в себе жалость и позволив
разбушеваться негодованию, сказал ей, что намерен уйти к Бэбз,-- только
тогда надежда сменилась отчаянием. "Уилл, ты и в самом деле собираешься это
сделать?" Отчаяние владело ею, когда она вышла из дому и уехала в дождь --
навстречу смерти. На похоронах, когда гроб опускали в могилу, Уилл дал себе
слово никогда не встречаться с Бэбз. Никогда, никогда, никогда. Но вечером,
когда он сидел за рабочим столом, пытаясь писать статью под заголовком "Что
творится с нашей молодежью" и стараясь не думать о больнице, об открытой
могиле и об ответственности за все, что случилось, раздался звонок в дверь.
Уилл вздрогнул. Запоздавшее выражение сочувствия, должно быть... Открыв
дверь, он с изумлением увидел Бэбз -- без косметики, в черном.
-- Бедный, бедный Уилл!
Они сели на диван в гостиной, она взъерошила ему волосы, и оба
заплакали. Через час они оба, обнаженные, уже лежали в постели. Через три
месяца -- это мог предвидеть даже дурак -- на одной из вечеринок с коктейлем
появился неотразимый красавец из Кении.
События развивались с неотвратимой последовательностью. Через три дня
Бэбз, вернувшись домой, подготовила розовый альков для встречи с новым
постояльцем, выпроводив прежнего.
-- Ты и вправду собираешься это сделать, Бэбз? Да, именно это она и
собиралась сделать.
В кустах за окном послышалось шуршание и раздалось неожиданно громкое и
фальшивое: -- Здесь и теперь, друзья. Здесь и теперь.
-- Заткнись! -- крикнул Уилл.
-- Здесь и теперь, друзья. Здесь и теперь, друзья. Здесь...
-- Заткнись! Наступила тишина.
-- Я заставил его замолчать,-- пояснил Уилл,-- потому что он абсолютно
прав. "Здесь, друзья"; "теперь, друзья". "Тогда" и "там" нас уже не
касаются. Или это не так? Смерть вашего мужа принадлежит уже прошлому. Ведь
она вне вас?
Сьюзила молча взглянула на него и медленно кивнула:
-- Да, учитывая то, что я сейчас делаю, -- вне меня. Я вынуждена это
признать.
--