Говард Ф.Лавкрафт. Комната с заколоченными ставнями --------------------------------------------------------------- Origin: "Запретная книга" - русский фэн-сайт Г.Ф. Лавкрафта Ў http://literature.gothic.ru/hpl/main.shtml --------------------------------------------------------------- I В сумерки унылая необитаемая местность, лежащая на подступах к местечку Данвич, что на севере штата Массачусетс, кажется еще более неприветливой и угрюмой, нежели днем. Надвигающаяся темнота придает бесплодным полям и в изобилии разбросанным на них округлым пригоркам какой-то странный, совершенно неестественный для сельской стороны облик, окрашивая в настороженно-враждебные тона старые кряжистые деревья с растрескавшимися стволами и неимоверно густыми кронами, узкую пыльную дорогу, окаймленную кое-где развалинами каменных стен и буйными зарослями шиповника, многочисленные болота с их мириадами светляков и призывными криками козодоев, которым вторят пронзительные песни жаб и непрестанное кваканье лягушек, и извивы верховьев Мискатоника, откуда его темные воды начинают свой путь к океану. Мрачный ландшафт и окутывающие его сумерки так неотвратимо наваливаются на плечи всякого случайно или намеренно забредшего сюда одинокого путника, что он начинает чувствовать себя пленником этой суровой местности и в глубине души уже не надеется на счастливое избавление... Все это в полной мере ощутил Эбнер Уэтли, державший путь в Данвич, и нельзя сказать, что эти чувства были абсолютно незнакомы ему нет, он еще помнил свои далекие детские годы, помнил, как охваченный ужасом бежал в объятия матери и кричал, чтобы она увезла его прочь из Данвича и от дедушки Лютера. Как давно это было! И тем не менее окрестности Данвича снова вызвали в его душе какую-то неясную тревогу, перекликавшуюся с прежними детскими страхами вызвали, несмотря на то, что после многих лет, проведенных в Лондоне, Каире и Сорбонне, в нем ничего не осталось от того робкого мальчика, который, замирая от страха, переступил когда-то порог невообразимо старого дома с примыкавшей к нему мельницей, где жил его дед Лютер Уэтли. Долгие годы разлуки с родными местам внезапно отступили прочь, будто их и не было вовсе. Эбнер вздохнул про себя, вспомнив о своих родных. Все они давно уже умерли и мать, и старый Лютер Уэтли, и тетя Сари, которую он ни разу не видел, хотя точно знал, что она очень долго жила в этом стоявшем на берегу Мискатоника доме. Да, тетя Сари так и осталась для него неразгаданной тайной. Кое-что о ней могли порассказать противный кузен Уилбер и его не менее гнусный братец, чьего имени Эбнер не мог припомнить, да только и их не было уже в живых они погибли жуткой смертью на Часовом Холме... Эбнер миновал скрипучий крытый мост, соединявший между собой берега Мискатоника, и въехал в поселок, который за время его многолетнего отсутствия совершенно не изменился все так же лежала под размытой тенью Круглой Горы его главная улица, такими же трухлявыми выглядели его двускатные крыши и такими же неухоженными стояли его дома; и даже для единственной на весь поселок лавки не удосужились построить за все это время нового помещения она по-прежнему располагалась в старой церквушке с обломанным шпилем. Эбнер невольно вздрогнул, явственно ощутив дух всепобеждающего тлена, который мрачно и торжествующе парил над Данвичем. Свернув с главной улицы, он направил автомобиль по накатанной колее, что шла вдоль реки. Старый дом показался довольно скоро. Он узнал его сразу внушительное строение с мельничным колесом на обращенной к реке стороне. Отныне этот дом был его, Эбнера, собственностью. Он вспомнил завещание, в котором ему предписывалось занять дом "предпринять шаги, заключающие в себе некоторые меры разрушающего свойства, кои не были исполнены мною". Более чем странное условие, подумал Эбнер; впрочем, старик Лютер всегда отличался самыми необъяснимыми причудами видимо, болезнетворный воздух Данвича оказал на него необратимое пагубное воздействие. Эбнер до сих пор не мог свыкнуться с мыслью о том, что после нескончаемой череды лет жизни за границей он вновь очутился в этом Богом забытом поселении очутился, чтобы исполнить волю своего покойного деда в отношении какого-то никчемного имущества. Да и то сказать что еще, кроме дедовского завещания, могло завлечь его сюда? К здешним своим родственникам он не испытывал ни малейшей привязанности, да и те вряд ли были склонны принять его с распростертыми объятиями, видя в нем посланца враждебного, неведомого им большого мира, к которому все обитатели этой деревенской глуши относились с настороженностью и страхом, особенно после тех ужасных несчастий на Часовом Холме, что выпали на долю деревенской линии рода Уэтли. Дом, казалось, совершенно не изменился с тех пор, как Эбнер видел его в последний раз. Его обращенная к реке сторона была отдана под мельницу, которая давным-давно бездействовала поля вокруг Данвича перестали давать урожаи уже много лет тому назад. Он опять подумал о тете Сари, остановив свой взор на покосившихся оконных проемах той части строения, что выходила на Мискатоник. Именно это заброшенное и необитаемое еще в пору его детства крыло дома стало местом ее заточения. Подчиняясь воле своего отца, она ни разу не покинула пределов таинственной комнаты с заколоченными ставнями, и только смерть сделала ее наконец свободной. Жилая часть дома (вернее сказать, являвшаяся таковой в бытность Эбнера ребенком) была окружена чудовищно запыленной и затянутой паутиной верандой. Эбнер достал из кармана связку ключей, выданную ему в юридической конторе, и, подобрав нужный, открыл входную дверь. Затхлый дух старого жилища неизменный спутник ветхих, заброшенных домов, навсегда оставленных людьми, в первый момент вызвал у него легкое головокружение. Электричества в доме не было старый Лютер не доверял всем этим новомодным штуковинам, и для освещения Эбнер воспользовался стоявшей у входа керосиновой лампой. Тусклый огонек осветил небольшое помещение, в котором Эбнер узнал кухню, и ее знакомый интерьер поразил его, словно громом, ибо что-то невероятно зловещее было в этой многолетней неизменности окружавшей его обстановки. Обшарпанные стены и потолок, грубо сколоченные стол и стулья, покрытые слоем ржавчины часы над каминной полкой, истертая половая щетка все это напомнило ему о давно забытых детских годах и намертво связанных с ними страхах перед этим огромным неуютным домом и его суровым хозяином отцом его матери. Приблизившись к кухонному столу, Эбнер увидел на нем небольшой конверт из грубой серой бумаги, на котором стояло его имя, написанное корявым почерком старого, немощного человека Лютера Уэтли. Позабыв об оставленных в машине вещах, Эбнер уселся за стол, смахнул с него пыль и дрожащими от нетерпения руками вскрыл конверт. Несколько раз пробежал он глазами неровные строки адресованного ему послания, покуда до него наконец не дошел смысл написанного. Тон письма был скупым и суровым под стать покойному деду, каким он остался в , памяти Эбнера. Начиналось оно с короткого сухого обращения, без обычных в подобных случаях сантиментов: "Внук мой, Ты прочтешь это письмо спустя несколько месяцев после моей смерти. Может быть, тебя разыщут даже позже, хотя это уже не суть важно. Я оставил тебе в наследство некоторую сумму все, что удалось мне скопить за свою жизнь, и ты получишь эти деньги, которые я поместил на твое имя в банке Аркхэма. Я сделал это не только потому, что ты мой единственный внук, но также и потому, что из всего рода Уэтли рода, над которым тяготеет проклятие, ты единственный, кому удалось вырваться из этого выморочного поселка и получить образование; посему я надеюсь, что ты воспримешь все должным образом, ибо мозг твой не обременен ни суеверием невежества, ни предрассудками, свойственными излишней учености. Позже ты поймешь, о чем я говорю. Я призываю тебя исполнить мою последнюю волю и разрушить мельницу и ту часть строения, что примыкает к ней. Сделай так, чтобы это крыло дома было разобрано буквально по доскам, и если ты обнаружишь там какое бы то ни было живое существо, я торжественно заклинаю тебя лишить его жизни; и неважно, какой оно будет величины и какого обличья. Пусть даже оно будет напоминать человека ты. все равно должен убить его, иначе ты погубишь и себя, и Бог знает сколько других людей, тебя окружающих. Сделай это обязательно. Если же мои слова покажутся тебе безумием, то вспомни о том, что наш род поражен куда более худшим пороком; но из всех Уэтли лишь мне одному удалось избежать этой участи, хотя дело тут не только во мне, и я хочу, чтобы ты знал: упрямое нежелание поверить в то, что на первый взгляд кажется тебе невероятным, равно как и отрицание вещей, недоступных твоему разуменью, есть признак безумия гораздо более верный в сравнении с теми, что характеризуют представителей нашего рода, которые виновны в проведении жутких богохульных опытов и которым отныне уже никогда не будет прощения от Господа. Твой дед, Лютер С. Уэтли". Как это все похоже на деда Лютера! подумал Эбнер, читая письмо вот уже в третий или четвертый раз, все эти страхи, тайны, недомолвки... Он вдруг вспомнил, как однажды его мать случайно обмолвилась о тете Сари и тут же испуганно осеклась, а когда он, Эбнер, подбежал к деду с вопросом: "Дедушка, а где тетя Сари?", тот посмотрел на внука долгим завораживающим взглядом и голосом, от которого у него все похолодело внутри, ответил: - Мой мальчик, в этом доме не принято говорить о тете Сари. Наверное, тетя Сари когда-то смертельно обидела старика, и с того времени (еще до появления Эбнера в дедовском доме) она, приходившаяся его матери родной сестрой, перестала существовать в общепринятом смысле этого слова от нее осталось только имя. Она была заперта в большой комнате над мельницей и безвылазно сидела в четырех стенах, за глухими тяжелыми ставнями, а Эбнеру и его матери было строжайше запрещено даже замедлять шаги, проходя мимо заколоченной комнаты; и все же однажды мальчик прокрался к запретной двери и, приложив ухо к замочной скважине, попытался распознать доносившиеся оттуда звуки. Он услышал не то плач, не то тяжелое дыхание какого-то огромного, как ему тогда показалось, существа; впрочем, он уже давно не сомневался в том, что тетя Сари обладает внушительными размерами достаточно было взглянуть на те объемистые тарелки, которые старый Лютер дважды в день собственноручно относил в ее комнату: они были наполнены сырым мясом до самых краев. Должно быть, тетя Сари готовила его сама, коль скоро дед не утруждал себя этим; слуг же в доме не водилось с тех далеких времен, когда вышла замуж мать Эбнера, а случилось это вскоре после того, как тетя Сари вернулась из Иннсмута от своих дальних родственников вернулась сама не своя. Эбнер сложил письмо по сгибам и сунул в конверт. Только сейчас он почувствовал, как сильно устал. Надо забрать вещи из машины, вспомнил он и направился к стоявшему у веранды автомобилю. Оставив принесенные узлы в кухне и прихватив лампу, он вышел в коридор и приблизился к закрытым дверям гостиной. Дед всегда держал ее запертой на ключ и открывал только по случаю прихода гостей, коими являлись исключительно представители рода Уэтли носители других фамилий не были вхожи к старому Лютеру. Раздумывая, где бы ему устроиться на ночь, Эбнер вошел в спальню деда и увидел большую двуспальную кровать, заботливо прикрытую старыми номерами "Аркхэм Эдвертайзер" с выцветшей уже типографской краской. Под газетами оказалось тонкое кружевное покрывало старинной ручной работы наверняка семейная реликвия Уэтли. Эбнер решил заночевать здесь в конце концов, он стал новым хозяином дома и с полным правом мог теперь занять ложе своего предшественника. Перенеся вещи из кухни в спальню, он открыл одно из окон, присел на краешек кровати и вновь погрузился в раздумья о том, что же все-таки привело его в Данвич, куда он уже и не чаял когда-нибудь вернуться. Он чувствовал себя совершенно разбитым. Долгая дорога из Бостона сильно его утомила, да и лицезрение этого убогого захолустья подействовало на него не самым лучшим образом. И все же в его внезапном приезде сюда был свой резон исследования древних тихоокеанских цивилизаций, которыми Эбнер занимался вот уже много лет, почти свели на нет его скромные сбережения, и деньги, завещанные старым Лютером, должны были прийтись очень кстати. Нельзя было забывать и о родственных чувствах все-таки старый Лютер Уэтли, каким бы суровым и нелюдимым он ни был, приходился Эбнеру родным дедом. Спальня располагалась в дальнем от улицы углу дома оба ее окна выходили на реку и была довольно широкой; во всяком случае, она были ничуть не уже той стороны мельницы, что подходила вплотную к воде. Уставившись в открытое окно, Эбнер неотрывно смотрел на темную громаду Круглой Горы и снова, как в далеком детстве, ощущал ее непостижимую разумом одушевленность. Огромные, буйно разросшиеся вширь деревья нависали над домом, и из их роскошной листвы в толщу теплого сумрачного воздуха вырывался призывный, как звук колокола, крик ночной совы. Эбнер забрался в постель и лежал, внимая совиной песне, которая постепенно убаюкивала его. Тысячи мыслей и миллионы воспоминаний роились у него в голове. Он опять увидел себя маленьким ребенком и вспомнил, как боялся этих мрачных окрестностей и как радовался каждый раз, когда мать увозила его отсюда, несмотря на то, что сразу же после отъезда ему безумно хотелось обратно. Эбнер расслабился и закрыл глаза, но заснуть не удавалось мысли о предстоящих делах не давали покоя. Нужно браться за них сразу же, без лишней раскачки, думал он, тогда больше будет шансов на их скорейшее и удачное завершение. Конечно же, он намеревался добросовестно исполнить все дедовские наказы, невзирая на некоторую туманность их формулировок, однако перспектива торчать в этой дыре еще Бог знает сколько времени отнюдь его не прельщала... Поднявшись с постели, Эбнер снова зажег потушенную лампу и отправился осматривать дом. Из спальни он двинулся в расположенную рядом с кухней столовую, до отказа забитую неуклюжей самодельной мебелью, а затем вновь остановился у дверей гостиной, за которыми двадцатый век уступал место веку восемнадцатому настолько дряхлой и старомодной была обстановка этой комнаты. Повозившись с ключами, Эбнер отворил массивную дверь, переступил порог и застыл в изумлении чистота в помещении была почти идеальной. Тщательно пригнанные двери не оставляли ни малейшей щели, сквозь которую могла бы проникнуть пыль, густым слоем покрывавшая другие комнаты этого неухоженного особняка. Выйдя из гостиной и затворив за собой двери, Эбнер миновал несколько запутанных переходов и очутился перед узкой невзрачной лестницей, так хорошо ему знакомой она вела наверх, к таинственной комнате с заколоченными ставнями, в стенах которой отбывала некогда свое бессрочное заточение несчастная тетя Сари. Эбнер вспомнил, сколько страхов пережил он однажды в детстве, стоя под дверью этой комнаты и вслушиваясь в доносившиеся оттуда непонятные жуткие звуки, и трудно сказать, кого он тогда боялся больше старого Лютера, могущего в любую минуту застать его за этим запретным занятием, или неведомого существа по ту сторону двери... Поднимаясь по шатким ступеням, Эбнер вновь ощутил в душе смутный страх перед этой зловещей комнатой образ загадочной узницы и былой дедовский запрет все еще продолжали действовать на него. Подобрав ключ, он открыл замок и толкнул дверь. Она подалась с трудом, словно протестуя против его вторжения. Эбнер вошел внутрь и, высоко подняв лампу, внимательно осмотрел комнату, которую он столько раз рисовал в своем воображении и которую ему довелось увидеть впервые только сейчас. Сколько он себя помнил, комната с заколоченными ставнями всегда представлялась ему чем-то вроде изящного дамского будуара и тем сильнее был он поражен убогостью здешней обстановки: разбросанное по углам грязное белье, растерзанные подушки на полу, колченогая кровать, уродливый комод, за которым валялась огромных размеров тарелка с присохшими к ней остатками пищи. В комнате стоял такой невыносимый гнилостный запах, что его едва не стошнило. Внушительные залежи пыли и густая сеть паутины на стенах и потолке довершали картину отвратительного запустения. Эбнер водрузил лампу на отодвинутый от стены комод и, подойдя к окну, что находилось над мельничным колесом, приподнял вверх застекленную раму. Затем он хотел распахнуть ставни, но вспомнил, что они приколочены; тогда он вышиб их пинком ноги. С треском оторвавшись от окна, ставни полетели вниз, и Эбнер с облегчением ощутил хлынувший в комнату поток свежего вечернего воздуха. Со вторым окном Эбнер управился еще быстрее, хотя результатами своей работы остался не вполне доволен он заметил, что вместе со ставнями в первом окне вылетел и кусок стекла. Впрочем, долго расстраиваться по этому поводу он не стал, помня, что эта часть дома все равно пойдет на слом. Стоило ли переживать из-за таких пустяков, как разбитое оконное стекло! Тихий шуршащий звук, донесшийся откуда-то из-под плинтуса, заставил его насторожиться. Посмотрев себе под ноги, он успел разглядеть не то лягушку, не то жабу, которая прошмыгнула мимо него и с молниеносной быстротой забралась под комод. Он хотел было выгнать ее оттуда, но мелкая тварь спряталась под комодом основательно, а двигать его взад-вперед у Эбнера не было особого желания. Бог с нею, решил он, в конце концов, это безобидное насекомоядное существо может сослужить хорошую службу в доме, кишащем пауками, тараканами и прочей нечистью. Задерживаться в комнате дольше не имело смысла. Эбнер вышел, закрыл дверь на ключ и спустился вниз в дедовскую спальню. Отступившая было усталость снова навалилась на него, и он решил наконец-то лечь спать, чтобы хорошенько отдохнуть и назавтра встать пораньше. Нужно было осмотреть старую мельницу может быть, там оставались еще какие-нибудь механизмы на продажу, да и за мельничное колесо можно было попытаться выручить хорошие деньги во многих местах Новой Англии такие вещи давно уже стали предметом вожделения коллекционеров. Несколько минут он простоял на веранде, оглушаемый непрестанным стрекотом сверчков и кузнечиков, сопровождавшимся монотонными песнями лягушек и козодоев. Затем, когда этот нескончаемый грохот вконец утомил его, он вернулся в дом, закрыл входную дверь на ключ и улегся в постель. Однако уснуть ему удалось не сразу целый час ворочался он с боку на бок, изводимый хором ночных голосов и мыслью о том, что же имел в виду его дед под "мерами разрушающего свойства" и почему он не смог предпринять их сам. Но постепенно усталость взяла свое, и он провалился в объятия Морфея. II Он проснулся на рассвете, чувствуя себя еще более уставшим, чем накануне. Нелепые, странные сновидения не давали ему покоя всю ночь то он оказывался в океанских глубинах в окружении невообразимых людей-амфибий, которые подхватывали его и в мгновение ока переносили в устье Мискатоника; то его взору представали некие чудовищные, уродливые твари, населявшие необыкновенной красоты древний подводный город; то ему слышалась неестественно громкая музыка флейт, сопровождаемая причудливыми гортанными песнопениями; то он замирал от страха перед разъяренным дедом Лютером, который грозился расправиться с ним за его дерзновенное вторжение в комнату тети Сари... После всех этих снов на душе у него было неспокойно, но он постарался отвлечься от неприятных мыслей и, не тратя лишнего времени на сборы, отправился в поселок нужно было запастись продуктами, о которых он не позаботился, спешно собираясь в Данвич. Прогулка по утреннему Данвичу несколько подняла его настроение. Начало дня выдалось просто замечательным легкий прохладный ветер ласково трепал густую листву деревьев, ярко светило повисшее на краю безоблачного неба солнце, и роса на изумрудной траве блестела в его лучах подобно тысячам рассыпанных чьей-то щедрой рукой алмазов. Петляя по узким извилистым тропинкам, что вели к главной улице, Эбнер с наслаждением внимал заливистому пению чибисов и дроздов. Безмятежный утренний пейзаж вызвал в нем дремавший доселе оптимизм насвистывая веселую мелодию, он уже предвкушал скорое выполнение своих обязательств перед покойным дедом и последующий отъезд из этой проклятой дыры. И все же, несмотря на приветливое солнечное утро, поселок выглядел так же мрачно, что и накануне, в сумерки. Первые поколения обитателей этих мест поселились здесь не одно столетие назад, и тогда же было построено большинство домов, составляющих нынешний Данвич, который за все эти годы превратился в жалкое скопище уродливых темных лачуг, зажатых между Мискатоником и почти отвесным склоном Круглой Горы. Казалось, время остановило здесь свой бег, так и не переступив порога двадцатого столетия. Веселый свист застыл у Эбнера на губах. Стараясь не смотреть на разваливающиеся под тяжестью веков строения, он быстро зашагал в сторону старой церквушки с ее единственной на весь Данвич универсальной лавкой, такой же грязной и неухоженной, как и сам поселок. Зайдя в лавку, Эбнер спросил молока, яиц, кофе и ветчины. Однако лавочник, неопределенного возраста человек с худой, изборожденной морщинами физиономией, не торопился его обслужить. Он внимательно посмотрел на своего утреннего посетителя, явно выискивая в его лице знакомые черты. Постепенно на его непроницаемом лице появилось некоторое подобие улыбки. - А ведь ты Уэтли, как пить дать Уэтли. Меня-то ты, верно, не знаешь, а? Я Тобиас, родственник твой, стало быть. А ты чей же будешь, приятель? - Я Эбнер Уэтли внук Лютера, сухо ответил Эбнер, у которого не было ни малейшего желания разговаривать с этим неприятным типом. При этих словах лицо лавочника враз посуровело. А, так ты парнишка Либби той самой, что вышла за кузена Иеремею. Где сейчас твоя родня небось, сгинули все вслед за Лютером? Ты-то сам не думаешь ли начать выкидывать ваши семейные штучки? - Не понимаю, о чем вы говорите, озадаченно произнес Эбнер. - Не понимаешь ну и не надо, хмыкнул лавочник. Так я тебе сразу все и рассказал. Больше Тобиас Уэтли не проронил ни слова. Завернув Эбнеру продукты и взяв у него деньги, он демонстративно отвернулся к окну, всем своим видом показывая, что ему нет никакого дела до посетителя. Однако, направляясь к выходу, Эбнер чувствовал на себе его исполненный неприязни взгляд. Яркое утро будто враз померкло для него, хотя солнце все так же продолжало сиять с безоблачных небес. Он поспешно свернул с главной улицы и почти бегом направился в свой угрюмый дом на берегу Мискатоника. Поглощенный нерадостными мыслями, он не сразу заметил, что у веранды его дома стоит ужасающе старая повозка с запряженной в нее дряхлой клячей, которую держит под уздцы худенький темноглазый мальчуган. В повозке сидел сурового вида седобородый старик; едва завидев приближавшегося Эбнера, он подозвал к себе мальчика и, опираясь на его плечо, стал осторожно спускаться на землю. - Это наш прадедушка Зебулон Уэтли. Он хочет поговорить с вами, сказал мальчишка подошедшему Эбнеру. "Боже мой, так значит, это Зебулон. Как же он постарел", подумал Эбнер, разглядывая старика. Зебулон приходился родным братом покойному Лютеру и сейчас оставался единственным уцелевшим представителем старшего поколения Уэтли. - Прошу вас, сэр, почтительно сказал Эбнер, подавая руку старику. - Это ты, Эбнер, произнес тот слабым дрожащим голосом и, вцепившись в руку молодого Уэтли, неуверенно заковылял к дому. Мальчик поддерживал его с другой стороны. Дойдя до крыльца, старик глянул на Эбнера из-под кустистых седых бровей и тряхнул головой: Я бы не прочь присесть. - Принеси стул с кухни, мальчик, приказал Эбнер. Мальчишка бегом поднялся на крыльцо и исчез в доме. Вскоре он показался снова, неся в руках грубо сколоченный стул. Старик осторожно уселся на него и некоторое время молчал, тяжело дыша видно, даже эти несколько шагов от повозки до крыльца дались ему с трудом. Наконец он поднял глаза на Эбнера и внимательно осмотрел его с ног до головы, задержав взгляд на костюме своего внучатого племянника, так непохожем на его домотканую одежду. - Зачем ты приехал сюда, Эбнер? спросил он наконец, и Эбнер поразился его голосу. Он был ясен и тверд от недавней дрожи в нем не осталось и следа. Не дряхлый старец, но умудренный долгой жизнью муж сидел сейчас перед Эбнером, ожидая ответа на свой вопрос. Коротко и четко Эбнер объяснил причину своего приезда. - Эхе-хе, покачал головой Зебулон, выслушав его. Стало быть, ты знаешь не больше других и даже поменьше некоторых. Лютер, Лютер... Одному Богу ведомо, кто он такой и зачем явился на этот свет. А сейчас Лютер умер и переложил все это на тебя... Эбнер, я каждый день молю Всевышнего, чтобы он поведал мне, зачем Лютер отгородился от всего Данвича в этом доме и запер Сари, когда она вернулась из Иннсмута, но Всевышний не дает мне ответа и уж, видно, не даст никогда. Но я скажу тебе, Эбнер за этим кроется что-то ужасное, да, ужасное... И не осталось никого, кто бы осмелился винить в том Лютера, а не бедняжку Сари... Ох, Эбнер, будь осторожен тут дело нечисто. - Я намереваюсь только исполнить волю деда, сказал Эбнер. Старик кивнул головой, но глаза его выражали тревогу. - Как вы узнали, что я приехал, дядя Зебулон? - спросил Эбнер. - Я знал, что ты приедешь... Слушай меня, Эбнер,. слушай внимательно. Ты ведь тоже Уэтли так знай, что наш род проклят Богом. Все Уэтли сейчас в аду и якшаются там с дьяволом, да и когда они еще жили на земле, дьявол был их другом. Они могли вызывать с небес ужасных тварей, и те слетались на их зов, да так, что воздух свистел, как во время урагана. А еще они общались не то с людьми, не то с рыбами нет, эти твари были ни то, ни другое, но жили они в воде и могли плавать очень далеко аж в открытое море. А то еще были там другие твари те вдруг вырастали в одночасье и своим богомерзким обликом приводили в дрожь всех, кто их видел... Охо-хо, а что случилось тогда на Часовом Холме с Уилбером, сынком Лавинии, а потом еще у Часового Камня с другими Уэтли Боже, меня дрожь пробирает, едва я только вспомню об этом... - Будет вам, дедушка, изводить себя понапрасну, сказал мальчик с неожиданной строгостью в голосе. - Не буду, не буду, ответил старик дрожащим голосом. Это все уже забыто только я о том и помню, да еще те люди, что сняли с дороги знаки ну, знаки, что указывали, как проехать к Данвичу. Они сняли их и сказали, что это слишком ужасное место и его надо забыть... Сокрушенно покачав головой, Зебулон умолк. - Дядя Зебулон, сказал Эбнер. Я ни разу не видел тетю Сари. - Конечно, мой мальчик она ведь сидела взаперти. Твой дед закрыл ее в той комнате еще до того, как ты родился, сдается мне. - Зачем? - Одному Лютеру это ведомо да Всевышнему. Но Лютера больше нет с нами, а Всевышний, похоже, давным-давно и думать позабыл о Данвиче. - А что делала Сари в Иннсмуте? - Навещала родню. - Тоже Уэтли? - Да нет, не Уэтли. Маршей. Главным в том семействе был старый Абед Марш, что приходился двоюродным братом нашему отцу. У него еще была жена он нашел ее во время плавания где-то на острове Понапе, если не ошибаюсь. - Знаю такое место, кивнул Эбнер. - Знаешь? удивился Зебулон. Надо же, а я так вот слыхом о нем не слыхивал до тех пор, пока с Сари не приключилась вся эта история. Она ведь ездила к Маршам то ли к сыну Абеда, то ли к его внуку точно не знаю. А вот когда она вернулась оттуда, так ее как будто подменили. Она ведь была такая ласковая да милая, просто загляденье. А тут она стала вдруг беспокойной. Пугалась всего. Отца к себе близко не подпускала. И он запер ее в комнате над мельницей, где она так и просидела до самой своей смерти. - Когда же он ее запер? - Да месяца эдак через три, а то и через четыре после того, как она заявилась от Маршей. А за что этого Лютер никогда не говорил, нет. И никто после того больше ее не видел только на похоронах, когда она, бедная, лежала уже в гробу, а померла-то она года два-три назад. А перед тем, как Лютер ее запер, в доме что-то случилось такие оттуда доносились крики да вопли, что волосы на голове шевелились. Весь Данвич тогда их слышал... Да... слышать-то все слышали, а вот пойти да поглядеть, что там такое делается так на то духу не хватило ни у кого. Ну, а на следующий день Лютер всем рассказал, что это шумела Сари, в которую вселился бес. Может статься, так оно все и было. А может, тут было что-то еще... - Что, дядя Зебулон? - Тут не обошлось без дьявола, понизил голос старик. Ты что, не веришь мне? Да, я и забыл, что голова у тебя забита учением, а ведь немногие Уэтли могут этим похвастаться. Да только что в том хорошего? Вот Лавиния она читала эти богохульные книги, да и Сари тоже их почитывала. И что доброго из того вышло? Уж по мне, вся эта ученость ни к чему только жить мешает, а? Эбнер улыбнулся. - Ты что, смеешься надо мной? вспылил старик. - Нет, что вы, дядя Зебулон. Вы все правильно говорите. - То-то и оно, что правильно. А коли так, то не теряйся, когда сам столкнешься с этой дьявольщиной. Не стой и не думай попусту, а действуй. - С какой дьявольщиной? - Если бы я знал, Эбнер... Но я не знаю. Бог тот знает. Лютер знал. И бедная Сари. Но они уже ничего не скажут, нет. И никто ничего не скажет. Будь у меня сил побольше, я бы каждый час молился о том, чтобы и ты ничего не узнал обо всей этой нечисти... Эбнер, если эта дьявольщина застигнет тебя, не раздумывай долго твое учение тут не поможет, а просто делай то, что нужно. Твой дед вел записи найди же их, может быть, из них ты узнаешь, что за люди были эти Марши. Они ведь не были похожи на нас с тобой что-то ужасное произошло с ними, и может статься, с бедняжкой Сари случилось то же самое... Слушая старика, Эбнер чувствовал, что какая-то невидимая стена, сложенная из кирпичиков недосказанности и неизвестности, разделяет их. Непонятный подсознательный страх охватил вдруг его, и лишь ценой огромного внутреннего усилия ему удалось убедить себя в том, что чувства обманывают его. - Дядя Зебулон, сказал он. Я постараюсь узнать все, что смогу. Старик кивнул и подал знак мальчику, который тут же поспешил на помощь деду. Усевшись в повозку, Зебулон Уэтли повернулся к Эбнеру и сказал, тяжело дыша: - Если я понадоблюсь тебе, Эбнер, дай мне знать через Тобиаса. Я приду... уж постараюсь прийти. Мальчик стегнул лошадь, и повозка со скрипом и дребезжанием тронулась в обратный путь. Эбнер проводил ее долгим взглядом. Туманные предостережения старого Зебулона не на шутку встревожили его какая-то неизвестная ему семейная трагедия скрывалась за ними, и он был всерьез раздосадован на своего деда, который вместо того, чтобы посвятить Эбнера в тайну их рода, ограничился в своем письме лишь мольбами и заклинаниями, не сочтя нужным объяснить их скрытый смысл. "Дед наверняка сделал это намеренно, размышлял Эбнер, возможно, он просто не хотел пугать внука раньше времени". Во всяком случае, ничего более правдоподобного Эбнер придумать не мог. И все же это объяснение устраивало его не до конца. Оно не давало ответа на вопрос, в чем же все-таки заключалась та дьявольщина, о которой Эбнеру следовало узнать лишь постольку, поскольку волею старого Лютера он оказался к ней причастным? А если дед все же удосужился оставить ключ к разгадке где-нибудь в доме?.. Нет, на это вряд ли стоило рассчитывать, решил Эбнер, Лютер слыл натурой прямой и бесхитростной, и не в его правилах было запутывать дела, о которых можно было просто умолчать. Постояв еще немного у крыльца, Эбнер вошел в дом, разложил по полкам свои покупки и уселся за стол нужно было набросать план действий. Первым делом он решил пройтись по помещениям внутри мельницы и посмотреть, не осталось ли там каких-нибудь механизмов, которые можно было бы выгодно сбыть. Затем следовало подыскать рабочих для сноса мельницы и комнаты над нею. А уж после оставалось только продать уцелевшую часть дома со всей его обстановкой и утварью, хотя здесь Эбнер ясно сознавал, что отыскать охотника поселиться в таком отдаленном уголке Массачусетса, как Данвич, будет не так-то просто. После этого он сразу же приступил к выполнению своего плана. Оказавшись на мельнице, он обнаружил там полное отсутствие каких бы то ни было механизмов, за исключением разве что тех железных деталей, которые под воздействием многолетней работы колеса намертво ушли в старое дерево потолка и стен. Впрочем, этого и следовало ожидать львиную долю суммы, что была помещена в банке Аркхэма на имя Эбнера, наверняка составляла именно выручка от продажи мельничных машин и приспособлений. Должно быть, старик распорядился снять и продать мельничное оборудование еще задолго до своей смерти; во всяком случае, на мельницу уже давным-давно никто не заходил, о чем свидетельствовали многолетние нетронутые залежи пыли, которая покрывала пол таким плотным ковром, что Эбнер не слышал своих шагов. С каждым его движением вверх вздымалось целое облако; пыль набивалась в глаза, нос и рот, не давая вздохнуть полной грудью, и потому, выбравшись на свежий воздух, он почувствовал огромное облегчение. Отдышавшись и наскоро отряхнувшись, Эбнер двинулся осматривать мельничное колесо. К станине колеса вел узкий деревянный настил. Эбнер осторожно прошел по нему, каждую секунду опасаясь того, что старые доски не выдержат и он полетит вниз, в воду. Однако настил оказался достаточно прочным, и вскоре он уже стоял у колеса и внимательно рассматривал его, не в силах сдержать своего восхищения. Это был замечательный образец работы середины XIX века, и Эбнер подумал, что сломать его было бы непростительным варварством лучше было попытаться снять его и поместить где-нибудь в музее или в усадьбе какого-нибудь богача, коллекционирующего старинные изделия новоанглийских мастеровых. Постояв немного, он повернулся и двинулся обратно, как вдруг его взгляд упал на цепочку мелких следов, оставленных на лопастях колеса чьими-то мокрыми лапками. Он наклонился, чтобы разглядеть их получше, но ничего особенного не увидел: обыкновенные лягушачьи или жабьи следы, успевшие к тому же наполовину высохнуть должно быть, их обладатель вскарабкался на колесо еще до восхода солнца. Подняв глаза наверх, Эбнер увидел, что оставленные на колесе отпечатки вели к выломанным ставням, что скрывали когда-то комнату над мельницей. Несколько секунд Эбнер мучительно раздумывал над тем, что бы это значило. Он вспомнил жабоподобную тварь, увиденную им тогда в комнате не она ли улизнула сквозь сломанное окно? А может, что еще более вероятно, другая тварь одного с нею вида почуяла присутствие собрата и поднялась наверх, в комнату, прямо из реки? Слабая догадка мелькнула у него в голове, но он в раздражении отогнал ее прочь человеку его уровня не пристало становиться пленником мистических суеверий, которые держали в страхе старого Лютера. И все же он решил заглянуть в комнату над мельницей. С колотящимся от волнения сердцем он приблизился к запертой двери, повернул в замке ключ и шагнул в помещение, пребывая в твердой уверенности, что сейчас увидит в нем какие-то зловещие изменения. Но тщетно кроме ярких пятен солнечного света на полу, которых не было, да и не могло быть накануне вечером, он не увидел в комнате ничего нового. Он подошел к окну. На подоконнике тоже были следы. На этот раз Эбнер различил сразу две цепочки отпечатков: одни вели внутрь комнаты, другие из нее. По своим размерам они явно отличались друг от друга: следы, ведущие наружу, были крошечными, не более полудюйма в длину, а те, что вели внутрь комнаты, были больше первых раза в два. Эбнер наклонился, чтобы рассмотреть их получше, и застыл в изумлении, не в силах оторвать глаз от увиденного. Он не был профессиональным зоологом, но кое-какие познания в этой области у него имелись. Следы на подоконнике не были похожи ни на что виденное им прежде. Если исключить наличие перепонок между пальцев, они представляли собой совершенно точные отпечатки человеческих ступней и ладоней в миниатюре. Он бегло осмотрел помещение, не особо, впрочем, надеясь найти тварь, оставившую эти странные следы. Так оно и оказалось он не встретил нигде даже признаков ее недавнего пребывания. Эбнеру стало не по себе. Он вышел из комнаты и тщательно закрыл за собой дверь, уже сожалея о давешнем порыве, заставившем его вторгнуться сюда и выломать ставни, которые до поры до времени надежно отгораживали заколоченную комнату от внешнего мира. III Эбнер не особенно удивился тому, что на весь Данвич не нашлось ни одного охотника принять участие в разрушении мельницы. На это не желали пойти даже те плотники, которые вот уже долгое время бедствовали без работы. Не решаясь отказать Эбнеру напрямую, они отнекивались под разными благовидными предлогами, но за ними легко угадывался суеверный страх перед домом старого Лютера, где им предстояло бы работать, согласись они на предложение молодого Уэтли. Отчаявшись найти добровольцев в Данвиче, Эбнер отправился в Эйлсбери, где ему довольно скоро удалось отыскать трех крепких парней и договориться с ними о выполнении работ, предусмотренных дедовским завещанием. Но и здесь не все обошлось гладко: плотники не поехали в Данвич в тот же день, как того хотел Эбнер, а упросили его подождать недельку-другую (у них еще были кое-какие дела в Эйлсбери), дав клятвенное обещание по истечении этого срока появиться в Данвиче. Эбнер вернулся в старый дом и в ожидании приезда работников взялся за изучение книг и бумаг покойного Лютера. Книги он решил разбирать по отдельности среди них могли оказаться издания большой ценности. Многочисленные кипы старых газет в основном это были "Аркхэм Эдвертайзер" и "Эйлсбери Трэнскрипт" он отложил в сторону с тем, чтобы в дальнейшем предать их огню; такая же участь постигла бы и толстую связку писем, найденную в ящике дедовского стола, если бы не фамилия "Марш", мелькнувшая на странице одного из посланий. Это слово подействовало на Эбнера подобно удару электрического тока. Он впился глазами в строки письма и принялся читать: "Лютер, то, что случилось с кузеном Абедом это предмет особого разговора. Даже и не знаю, что сообщить тебе об этом. Боюсь, ты все равно не поверишь ни единому моему слову. Впрочем, я и сам не знаю всех деталей. Вполне возможно, что весь этот вздор выдуман от начала до конца лишь для того, чтобы скрыть какую-нибудь скандальную ситуацию, в которую попали Марши ты ведь знаешь, что они всегда были склонны к преувеличениям и отличались большими способностями к вранью. Да к тому же они на редкость изворотливы впрочем, такова уж их натура. Но я немного отвлекся. Так вот, как рассказал мне кузен Элайза, он был еще совсем молодым, когда Абед и с ним еще несколько жителей Иннсмута совершили на торговом корабле плавание в Полинезию и обнаружили на одном из островов странных людей, которые называли себя "глубоководными" дело в том, что они могли жить и в воде, и на суше. Как амфибии. Можешь ли ты в это поверить? Я нет. Но самое потрясающее заключалось в том, что Абед и еще кое-кто из его товарищей по плаванию взяли в жены женщин из этого племени и завели от них детей. В общем, такова легенда. А вот факты. Начиная с того времени, Марши стали самыми удачливыми и процветающими из всех морских торговцев. Далее, жена Абеда, миссис Марш, никогда не покидала пределов своего дома, за исключением случаев,