Эдгар Алан По. Письма ---------------------------------------------------------------------------- СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999. Серия Библиотека мировой литературы OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- В данном разделе помимо избранных писем самого Э. А. По нами приводятся и фрагменты переписки между собой близких ему людей. Перевод писем, помеченных *, выполнен С. Силищевым; перевод остальных писем, примечания к ним и послесловие принадлежат Константину Бальмонту. - Прим. ред. ЭДГАР ПО К ДЖОНУ КЕННЕДИ* "Ричмонд, 11 сентября, 1835 года Уважаемый Сэр! Я получил вчера письмо от доктора Миллера, в котором он сообщает, что Вы уже возвратились в Балтимор. Спешу поэтому написать Вам, чтобы выразить в письме то, что всегда находил невозможным сказать словами, - глубокую благодарность за деятельную помощь, которую Вы мне неоднократно оказывали, и Вашу доброту. Ваше влияние побудило мистера Уайта предоставить мне место в редакции журнала в качестве его помощника с жалованьем 520 долларов в год. Мое новое положение вполне меня устраивает, и по многим причинам, - но, увы, теперь ничто, кажется, не может принести мне ни радости, ни даже самого малого удовлетворения. Прошу извинить меня, уважаемый сэр, если письмо это покажется Вам слишком бессвязным. Чувства мои сейчас поистине достойны жалости. Я переживаю такой глубокий упадок духа, какого никогда не знал раньше. Мои усилия побороть одолевающую меня меланхолию тщетны. Вы поверите мне, если я скажу, что по-прежнему чувствую себя несчастным, несмотря на значительное улучшение обстоятельств моей жизни. Я говорю, что Вы мне поверите, по той простой причине, что человек, пишущий ради эффекта, не станет писать так, как я. Сердце мое открыто перед Вами - читайте в нем, если оно заслуживает быть прочтенным. Я страдаю - и не знаю почему. Утешьте меня, ибо Вы можете. Но поторопитесь, иначе будет поздно. Ответьте мне немедля. Уверьте меня в том, что жить стоит, что жить нужно, и Вы докажете мне свою дружбу. Убедите меня поступать благоразумно. Я не хочу сказать - я не хочу, чтобы Вы сочли все, что я пишу Вам сейчас, шуткой. Ибо я чувствую, что слова мои бессвязны - но я превозмогу свой недуг. Вы не можете не видеть, что я испытываю упадок духа, который погубит меня, если продлится долго. Напишите же мне, и поскорее. Вразумите меня. Ваши слова будут иметь для меня больший вес, чем чьи-либо еще, ибо Вы были мне другом, когда никто другой не был. Ответьте непременно, если Вам дорог Ваш будущий душевный покой. Э. А. По". ЭДГАР ПО К ФРЕНСИСУ ТОМАСУ* "Нью-Йорк, 8 сентября 1844 года. Мой дорогой Томас! Я был искренне рад получить твое письмо и почти столь же искренне удивлен, ибо, пока ты гадал, почему нет писем от меня, я чуть было не решил, что ты сам совсем меня забыл. Я уехал из Филадельфии и живу теперь милях в пяти от Нью-Йорка. В последние семь или восемь месяцев я сделался настоящим отшельником, и не на шутку - за все это время не видел ни единой живой души, кроме своих домашних, - они чувствуют себя хорошо и передают тебе самый добрый привет. Когда я говорю "хорошо", то имею в виду (что касается Виргинии) не хуже, чем обычно. Здоровье ее, как и прежде, внушает большие опасения..." ЭДГАР ПО К ФРЕНСИСУ ТОМАСУ (Фрагмент) 4 мая 1845 г. "В надежде, что ты пока не совсем махнул на меня рукой, решив, что я отправился в Техас или куда-нибудь еще, сажусь за стол, чтобы написать тебе несколько слов... Случилось так, что в недавно охватившем меня приступе усердия я взялся за столько дел фазу, что до сих пор не могу с ними разделаться. В последние три или четыре месяца работал по четырнадцать-пятнадцать часов в день - без всякого отдыха. Только теперь я понял, что такое рабство. И все же, Томас, денег у меня не прибавилось. Сейчас я не богаче, чем был в самые скудные времена, - разве что надеждами, но их в оборот не пустишь. Я стал совладельцем из одной трети журнала "Бродвей джорнэл" и за все, что пишу для него, получаю ровно на столько же меньше. Однако в конечном итоге все должно окупиться - по крайней мере, на это есть основания рассчитывать..." ОТВЕТ ЭДГАРА ПО ЖУРНАЛУ "УИКЛИ ЮНИВЕРС" (Фрагмент) 1846 год "Дело обстоит таким образом: в привычках своих я решительно воздержан и не пренебрегаю ни одним из естественных правил, соблюдение которых необходимо для поддержания здоровья, то есть встаю рано, ем в меру, не пью ничего, кроме воды, регулярно и подолгу занимаюсь физическими упражнениями на открытом воздухе. Однако это моя частная жизнь - жизнь, отданная наукам и литературе и, разумеется, скрытая от постороннего взгляда. Стремление к обществу овладевает мной лишь тогда, когда я возбужден вином. Тогда и только тогда я имел обыкновение отправляться к друзьям, которые, редко видя меня в ином состоянии, а точнее сказать, не видя никогда, считают само собой разумеющимся, что я нахожусь в нем всегда. Те, кто действительно знает меня, знают, что это не так..." ЭДГАР ПО К МИСТРИС ПО {*} {* Единственное дошедшее до нас письмо Эдгара По к Виргинии. (К. Б.)} Июня 12-го, 1846 Мое милое сердце - моя милая Виргиния, - наша мать объяснит тебе, почему я сегодня, эту ночь, не с тобой. Я уверен, что беседа, мне обещанная, окончится чем-нибудь существенно-благим для меня - ради себя, милая, и ради нее - заставь свое сердце хранить всю надежду и еще немножко верь. При моем последнем великом разочаровании я потерял бы мое мужество, если бы не ты - моя маленькая, моя любимая жена. Ты мое величайшее и единственное побуждение теперь биться с этою несродственной, неудовлетворяющей и неблагодарной жизнью. Я буду с тобою завтра... пополудни, и не сомневайся в том, что, пока я не увижу тебя, я сохраню в любящей памяти твои последние слова и твою пламенную мольбу! Спи хорошо, и Бог да дарует тебе мирное лето с твоим глубокопреданным Эдгаром. ЭДГАР ПО К ОДНОМУ ИЗ ДРУЗЕЙ* 1848 год "Вы спрашиваете, могу ли я "хотя бы намеком дать Вам понять", в чем состояло "ужасное несчастье", ставшее причиной тех "странностей в поведении", о которых я столь глубоко сожалею. Да, я могу Вам ответить, и не только намеком. "Несчастье" это было самым страшным из тех, что могут постичь человека. Шесть лет назад моя жена, которую я любил так, как не любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда пела. Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил все муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей сделалось лучше, и ко мне вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось для меня сначала. Потом снова, снова, снова и снова - через разные промежутки времени. И всякий раз, когда к ней подступала смерть, меня терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену все нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком чувствительным и необычайно нервным, я временами впадал в безумие, сменявшееся долгими периодами ужасного просветления. В этих состояниях совершенной бессознательности я пил - один господь знает, сколько и как часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению вином, но отнюдь не наоборот. И, право, я уже оставил всякую надежду на исцеление, когда обрел его в смерти моей жены. Кончину ее я смог встретить, как подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием - вот чего я не в силах был выдержать, полностью не утратив рассудка. С гибелью того, что было моей жизнью, я возродился к новому, но - боже милостивый! - какому же печальному бытию". ЭДГАР ПО К МИСТРИС ШЬЮ Воскресенье, ночь [1848 ]. Дорогой мой друг Луиз, - ничто в течение целых месяцев не доставляло мне так много настоящего наслаждения, как ваша вчерашняя вечерняя записка. Я был занят весь день некоторой работой, которая была обещана, иначе я ответил бы вам тотчас, как мое сердце внушало мне. Я искренне надеюсь, что вы не скользнете из глаз моих, прежде чем я смогу вас поблагодарить. Какая это доброта с вашей стороны, что вы позволяете мне оказать вам даже эту маленькую услугу {Мистрис Шью попросила Эдгара По выбрать обстановку для ее нового обиталища и устроить по его собственному вкусу ее музыкальную комнату и библиотеку. (К. Б.)}, взамен той большой одолженности, которой я перед вами обязан! Луиз! Моя самая яркая, самая бескорыстная из всех, которые когда-либо меня любили!.. Какое наслаждение будет для меня думать о вас и о ваших в этой музыкальной комнате и библиотеке. Луиз, я очень верю в ваш вкус в этих вещах, и я знаю, что я сделал вам угодное в покупках. Во время моего первого прихода в ваш дом, после смерти моей Виргинии, я заметил с таким удовольствием большую картину над фортепьяно, которая поистине является мастерским произведением; и я заметил размер всех ваших картин, извивные линии вместо рядов фигур на ковре вашей гостиной, умягчающее действие занавесей, также алый цвет и золото... Я был очарован, увидев, что арфа и фортепьяно не покрыты. Картины Рафаэля и "Всадника" я никогда не забуду - их мягкости и красоты! Гитара с голубой лентой, пюпитр для нот и античные вазы! Я подивился, что простая провинциальная девушка как вы, сумела осуществить такой классический вкус, создать такую классическую атмосферу. Прошу вас, передайте мои поклоны вашему дяде и скажите ему, что я к его услугам в любой день этой недели или хоть каждый день, и попросите его, пожалуйста, назначить время и место. Ваш искренне, Эдгар А. По ЭДГАР ПО К МИСТРИС ШЬЮ [Июнь, 1848 ] Неужели это верно, Луиз, что в уме вашем закрепилась мысль оставить вашего несчастного и злополучного друга и вашего больного? Вы не сказали так, я знаю, но в течение целых месяцев я знал, что вы покидаете меня не добровольно, но тем не менее достоверно - мою судьбу страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье Рек весной, чье отреченье от надежды навсегда В песне вылилось - о счастье, что, погибнув навсегда, Вновь не вспыхнет никогда. Таким образом, я имел предуведомление этого в течение месяцев. Я повторяю, мой добрый дух, мое лояльное сердце! неужели это должно возникнуть как продолжение вслед за всеми благодеяниями и благословениями, которые вы так великодушно даровали мне? Или вы должны исчезнуть как все, которых я люблю и желаю, от моей затемненной и "потерянной души"? Я перечитал ваше письмо еще и еще и не могу счесть возможным, с какой-нибудь степенью достоверности, чтобы вы написали его прямодушно. (Я знаю, вы не сделали этого без слез тревоги и сожаления.) Возможно ли это, что ваше влияние потеряно для меня? Такие кроткие и правдивые натуры всегда верны до смерти; но вы не мертвы, вы полны жизни и красоты! Луиз, вы вошли... в вашем волнистом белом платье - "Good morning, Edgar", "Доброе утро, Эдгар". Был какой-то оттенок условной холодности в вашей торопливой манере, и весь ваш внешний вид, когда вы открыли дверь в кухню, чтобы найти там Медди {Ласковое прозвище мистрис Клемм, кличка, данная ей Виргинией, когда та была ребенком. (К. Б.)}, есть мое последнее воспоминание о вас. В вашей улыбке была любовь, надежда и скорбь вместо любви, надежды и смелости, как всегда раньше. О, Луиз, сколько скорбей перед вами! Ваша чистосердечная и сочувствующая природа будет постоянно ранена в ее соприкосновении с пустым, бессердечным миром; а что до меня, увы! если только какая-нибудь правдивая и нежная и чистая женская любовь не спасет меня, едва ли я проживу еще более года {После этих слов Эдгар По прожил лишь год и три месяца. (К. Б.)}! Несколько коротких месяцев скажут, как далеко моя сила (телесная и внутренняя) пронесет меня в этой жизни здесь. Как могу я верить в Провидение, когда вы смотрите холодно на меня? Разве это не вы возобновили мои надежды и веру в Бога?.. и в человечество? Луиз, я слышал ваш голос, когда вы уходили из глаз моих, оставляя меня..., но я еще прислушивался к вашему голосу. Я слышал, вы сказали, всхлипнув: "Dear Muddie", "Милая Медди", я слышал, вы приветствовали мою Катарину {Имя любимой кошки Эдгара По. (К. Б.)}, но это было только как воспоминанье... Ничто не ускользнуло от моего уха, я был убежден, что это было не ваше великодушное вы сами..., произносящее слова, столь чуждые вашей природе - вашему нежному сердцу! Я слышал, как вы с рыданьем высказали ваше чувство долга моей матери, и я слышал ее ответ: "да, Луи... да..." Почему отвращается ваша душа от ее истинного дела для безуспешного, обращаясь к неблагодарному и жалкому миру?.. Я чувствовал, что мое сердце остановилось, и я был уверен, что я умру у вас на глазах, Луиз, это хорошо - это счастливо - вы взглянули со слезою в ваших милых глазах, и приподняли оконную раму, и сказали о гуаве, которую вы принесли для моего больного горла. Ваши инстинктивные чувства лучше для меня, чем разум сильного мужчины - я хочу верить, что они могут быть таковыми для вас самих. Луиз, я чувствую, я не превозмогу - какая-то тень уже упала на вашу душу и отразилась в ваших глазах. Слишком поздно - вы отхлынули прочь с жестоким потоком... это не испытание обычное - это страшное испытание для меня. Такие редкие души, как ваша, так украшают эту землю! так освобождают ее от всего, что есть в ней отталкивающего и грязного. Так делают лучезарными ее муки и заботы, трудно потерять их из виду даже на краткое время... но вы должны знать и быть уверены в моем сожалении и в моей скорби, если что-нибудь, что я когда-либо написал, ранило вас. Мое сердце никогда не посягало на вас. Я ставлю вас в моем уважении - со всей торжественностью - рядом с другом моего отрочества - рядом с матерью моего школьного товарища, о которой я говорил вам, и как я повторил в поэме... как правдивейшую, нежнейшую из самых женственных душ этого мира и как доброго ангела моей потерянной и затемненной природы. Во имя вас я не скажу опять "потерянная душа". Я попытаюсь победить мою печаль во имя бескорыстной вашей заботы обо мне в прошлом, и в жизни или смерти я всегда ваш, признательно и преданно, Эдгар А. По ЭДГАР ПО К* {*} {* Это письмо к неизвестной особе было написано раньше предыдущего. (К. Б.)} Июня 10-го, 1848. Знаете ли вы мистрис Уитман? Я чувствую глубокий интерес к ее поэзии и характеру. Я никогда не видал ее - никогда - лишь раз... однако рассказала мне многое о романтичности ее характера, который совсем особенно заинтересовал меня и возбудил мое любопытство. Ее поэзия есть бесспорно поэзия, оживленная гением. Не можете ли вы мне что-нибудь рассказать о ней - что-нибудь - все, что вы знаете - и сохранить мою тайну - то есть не говорить никому, что я вас об этом просил? Могу ли я положиться на вас? Я могу и хочу. Верьте, что я истинно ваш друг, Эдгар А. По. ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН [Без даты] Я уже сказал вам, что несколько случайных слов, сказанных о вас... были первыми, в которых я когда-либо слышал ваше имя упомянутым. Она намекнула на то, что она назвала вашими "эксцентричностями", и упомянула о ваших печалях. Ее описание первых странно захватило мое внимание, ее намек на последние оковал его и закрепил. Она рассказывала о мыслях, чувствах, чертах, капризных настроениях, о которых я знал, что они мои собственные, но которые до этого мгновения я считал лишь моими собственными - не разделенными с каким-либо человеческим существом. Глубокое сочувствие завладело немедленно моей душой. Я не могу лучше изъяснить вам, что я чувствовал, как сказав, что ваше неведомое сердце, по-видимому, перешло в мою грудь - чтобы жить там навсегда - между тем как мое, думал я, было перенесено в ваше. С этого часа я полюбил вас. С этого времени я никогда не видел и не слышал вашего имени без трепета полувосторга, полутревоги. Впечатление, оставшееся у меня в уме, было, что вы еще чья-то жена, и лишь в последние несколько месяцев я в этом разуверился. По этой причине я избегал вашего присутствия и даже города, в котором вы жили. Вы можете вспомнить, что однажды, когда я был в Провиденсе с мистрис Осгуд, я положительно отказался сопровождать ее в ваш дом и даже заставил ее поссориться со мной из-за упрямства и кажущейся безосновности моего отказа. Я не смел ни пойти, ни сказать, почему я этого не могу. Я не смел говорить о вас - тем менее видеть вас. В течение целых лет ваше имя ни разу не перешло моих губ, в то время как душа моя пила в нем, с самозабвенною жаждой, все, что было сказано о вас в моем присутствии. Самый шепот, касавшийся вас, пробуждал во мне трепещущее шестое чувство, смутно слитое из страха, восторженного счастья и безумного, необъяснимого ощущения, которое ни на что не походит так близко, как на сознание вины. Судите же, с какою дивящейся, неверующей радостью я получил написанное хорошо вам известным почерком нежное стихотворение, которое впервые дало мне увидать, что вы знаете о моем существовании. Представление о том, что люди называют Судьбою, утратило тогда в моих глазах свой характер пустоты. Я почувствовал, что после этого ни в чем нельзя сомневаться, и на долгие недели потерялся в одном непрерывном сладостном сне, в котором все было живым, хотя и неясным, благословением. Немедленно после прочтения посланного вами стихотворения я захотел найти какой-нибудь способ указать - не ранив вас видимым слишком прямым указанием - на мое чувство - о, мое острое - мое ликующее - мое восхищенное чувство почести, которое вы мне даровали. Выполнить это, как я хотел, в точности что я хотел, казалось, однако, невозможным; и я был уже готов оставить эту мысль, как глаза мои упали на том моих собственных поэм, и тогда строки, которые я написал во время страстного моего отрочества к первой, чисто идеальной, любви моей души - к Елене Стэннэрд, о которой я вам говорил, вспыхнули в моем воспоминании. Я обратился к ним. Они выразили все - все, что я сказал бы вам - так полно - так точно и так исключительно, что трепет напряженного суеверия пробежал мгновенно по всему моему телу. Прочтите стихи и потом примите во внимание особенную необходимость, которую я чувствовал в тот миг именно в таком, по-видимому, недостижимом способе общения с вами, каковой они доставляли. Подумайте о безусловной соответственности, с которой они восполняли эту необходимость - выражая не только все, что я хотел бы сказать о вашей наружности, но и все то, в чем я так хотел вас уверить, в строках, начинающихся словами По жестоким морям я бродил, нелюдим. Подумайте о редком совпадении имени, и вы не будете более удивляться, что для того, кто привык, как я, к счислению Вероятии, они имели вид положительного чуда... Я уступил сразу захватывающему чувству Рокового. С этого часа я никогда не был способен стряхнуть с моей души веру, что моя Судьба, для добра или зла, здесь ли или в том, что там, в какой-то мере сплетена с вашей собственной. Конечно я не ждал с вашей стороны какого-нибудь признания напечатанных строк "К Елене"; и однако, не признаваясь в этом даже самому себе, я испытывал неопределимое чувство скорби из-за вашего молчания. Наконец, когда я подумал, что у вас было достаточно времени совсем позабыть обо мне (если в действительности вы когда-нибудь настоящим образом меня помнили), я послал вам безымянные строки в рукописи. Я писал сперва в силу мучительного, жгучего желания соприкоснуться с вами каким-нибудь образом - даже если бы вы оставались в неведении о пишущем вам. Простая мысль, что ваши милые пальцы прижмут - ваши нежные глаза медля глянут на буквы, которые я начертал - на буквы, которые хлынули на бумагу из глубин такой преданной любви - наполняла мою душу забвенным восторгом, который, казалось мне тогда, был всем, что нужно для моей человеческой природы. Это тогда открылось мне, что одна простая эта мысль включала в себе столько благословения, что здесь, на земле, я уже никогда более не мог бы иметь права сетовать - не было бы места для недовольства. Если когда-нибудь, тогда, я дерзал нарисовать себе какое-нибудь более богатое счастье, оно всегда было связано с вашим образом на Небе. Но была еще и другая мысль, которая побуждала меня послать вам эти строки; я говорил самому себе, чувство - святая страсть, которая пылает в груди моей к ней, она от Неба, она небесная, в ней нет земного пятна. Так значит, в тайных уголках ее собственного чистого сердца должен находиться, по крайней мере, зачаток взаимной любви, и, если это действительно так, ей не будет нужен никакой земной ключ - она инстинктивно почувствует, кто ей пишет. В этом случае я могу, значит, надеяться на какой-нибудь слабый знак, по крайней мере дающий мне понять, что источник поэмы известен и что чувство, ее проникающее, понимают, даже если не одобряют. О, Боже! - как долго - как долго я ждал напрасно, надеясь вопреки надежде - пока наконец меня не обуял некий дух, гораздо более мрачный, гораздо более безудержный, чем отчаяние - я объяснил вам - но не исчисляя жизненных влияний, которые оказали на судьбу мою ваши строки - это особенное, добавочное и как будто вздорное предопределение, благодаря которому вам случилось адресовать ваши безымянные стансы в Фордгам вместо Нью-Йорка - и благодаря которому моя тетка узнала, что они находятся на Вест-Фармской почте. Но я еще не сказал вам, что ваши строки достигли меня в Ричмонде в тот самый день, когда я был готов вступить на путь, который унес бы меня далеко, далеко от вас, нежная, нежная Елена, и от этого божественного сна вашей любви. [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН [Без даты] Я прижал ваше письмо еще и еще к губам моим, нежнейшая Елена, омывая его слезами радости или "божественного отчаяния". Но я - который так недавно в вашем присутствии восхвалял "могущество слов" - что мне теперь лишь слова? Если бы мог я верить в действительность молитвы к Богу на Небесах, я, конечно, преклонил бы колена - смиренно стал бы на колена - в эту самую серьезную пору моей жизни - стал бы на колена, умоляя о словах - только о словах, которые разоблачили бы вам, которые дали бы мне способность обнажить перед вами целиком мое сердце. Все мысли - все страсти кажутся теперь слитно погруженными в это одно пожирающее желание - в это хотение заставить вас понять, дать вам увидеть то, для чего нет человеческого голоса - несказанную пламенность моей любви к вам, ибо так хорошо я знаю вашу природу поэта, что я чувствую достоверно, если бы только вы могли заглянуть теперь в глубины моей души вашими чистыми духовными глазами, вы не могли бы отказаться сказать мне это, что, увы! еще решительно вы оставляете несказанным - вы полюбили бы меня, хотя бы только за величие моей любви. Не есть ли это что-то в холодном этом сумрачном мире быть любимым! О, если бы я только мог вжечь в ваш дух глубокое - истинное значение, которое я связываю с этими четырьмя подчеркнутыми слогами! о, увы, усилие напрасно, и "я живу и умираю не услышанный..." Если бы я мог только держать вас близко у моего сердца и прошептать вам странные тайны страстной его летописи, воистину вы увидали бы тогда, что не было и не могло быть ни в чьей власти, кроме вашей, подвигнуть меня так, как я теперь подвигнут - обременить меня этим неизреченным ощущением - окружить и залить меня этим электрическим светом, озаряя и возжигая всю мою природу - наполняя мою душу лучезарною славой, чудом и благоговением. Во время нашей прогулки на кладбище я сказал вам, меж тем как горькие, горькие слезы подступали к глазам моим: "Елена, я люблю теперь - теперь - в первый и в единственный раз", - я сказал это, повторяю, не в надежде, что вы могли бы мне поверить, но потому, что я не мог не чувствовать, как неравны были сердечные богатства, которые мы могли бы предложить друг другу. Я, в первый раз, отдающий все мое фазу и навсегда, даже в то время как слова поэмы вашей еще звучали в моих ушах. О, Елена, зачем вы показали их мне, эти строки? Ведь было, кроме того, какое-то совсем особенное намерение в том, что вы сделали. Самая красота их была жестокостью ко мне... А теперь, в самых простых словах, какими я могу распоряжаться, позвольте мне нарисовать вам впечатление, произведенное на меня вашим внешним видом. Когда вы вошли в комнату, бледная, колеблющаяся, и, видимо, со стесненным сердцем; когда глаза ваши покоились на краткое мгновение на моих, я чувствовал в первый раз в моей жизни и трепещуще признал существование духовного влияния всецело вне пределов рассудка, я увидел, что вы Елена - моя Елена - Елена тысячи снов... Она, которой великий Деятель всего благого предназначил быть моей - только моей - если не теперь, увы! тогда потом и навсегда, в Небесах. - Вы говорили, запинаясь, и, казалось, вряд ли сознавали, что вы говорили. Я не слышал слов - только мягкий голос, более близкий, более знакомый мне, чем мой собственный... Ваша рука покоилась в моей, и вся душа моя содрогалась от трепетной восхищенности и тогда, если бы не страх огорчить или ранить вас, я упал бы к ногам вашим в таком чистом, в таком действительном обожании, какое когда-либо отдавали Идолу или Богу. И когда потом, в эти два последовательные вечера всенебесного восторга, вы проходили туда и сюда по комнате то садясь рядом со мной, то далеко от меня, то стоя и держа свою руку на спинке моего кресла, меж тем как сверхприродная зыбь вашего прикосновения проходила волною даже через бесчувственное дерево в мое сердце - меж тем как вы двигались так беспокойно по комнате - как будто глубокая скорбь или самая зримая радость привиденьем вставала в вашей груди - мой мозг закружился под опьяняющей чарой вашего присутствия, и уже не просто человеческими чувствами я видел, я слышал вас. Это только душа моя различала вас там... Позвольте мне привести отрывок из вашего письма: "...Хотя мое уважение перед вашим умом и мое преклонение перед вашим гением заставляют меня чувствовать себя ребенком в вашем присутствии, вы, быть может, не знаете, что я на несколько лет старше вас..." Но допустим, что то, на чем вы настаиваете, даже верно. Не чувствуете ли вы в вашем сокровенном сердце сердец, что "любовь Души", о которой люди говорят так часто и так напрасно, в данном случае, по крайней мере, есть лишь самая предельная - самая безусловная из действительностей? Не чувствуете ли вы - я спрашиваю это у вашего рассудка, любимая, не менее, чем у вашего сердца - не видите ли вы, что это моя божественная природа - моя духовная сущность горит и, задыхаясь, стремится смешаться с вашей? У души есть ли возраст, Елена? Может ли Бессмертие смотреть на Время? Может ли то, что никогда не начиналось и никогда не окончится, принимать во внимание несколько жалких лет своей воплощенной жизни? О, я почти готов поссориться с вами за произвольную обиду, которую вы наносите священной действительности своего чувства. И как отвечать мне на то, что вы говорите о вашем внешнем виде? Не видел ли я вас, Елена? Не слышал ли я больше, чем мелодию вашего голоса? Не перестало ли сердце мое биться под чарованием вашей улыбки? Не держал ли я вашу руку в моей и не смотрел ли пристально в вашу душу через хрустальное небо ваших глаз? Сделал ли я все это? - Или я в грезе? - Или я сумасшедший? Если б вы действительно были всем тем, чем будто вы стали, как ваша фантазия, ослабленная и искаженная недугом, искушает вас поверить, все-таки, жизнь моей жизни! я стал бы любить вас - я стал бы обожать вас еще больше. Но раз есть так, как есть, что могу я - что сумею я сказать? Кто когда-нибудь говорил о вас без чувства - без хвалы? Кто когда-нибудь видел вас и не полюбил? Но теперь смертельный страх меня гнетет; ибо я слишком ясно вижу, что эти возражения - такие неосновательные - такие пустые... Я дрожу при мысли, не служат ли они лишь к тому, чтобы замаскировать другие, более действительные, и которые вы колеблетесь - может быть, из сострадания - сообщить мне. Увы! Я слишком ясно вижу, кроме того, что ни разу еще, ни при каком случае, вы не позволили себе сказать, что вы любите меня. Вы знаете, нежная Елена, что с моей стороны есть непобедимое основание, возбраняющее мне настаивать на моей любви к вам. Если бы я не был беден - если б мои недавние ошибки и безудержные излишества не принизили меня справедливо в уважении благих - если бы я был богат или мог предложить вам светские почести - о, тогда - тогда - с какой гордостью стал бы я упорствовать - вести тяжбу с вами из-за вашей любви... О, Елена! Моя душа! - Что говорил я вам? - К какому безумию понуждал я вас? - Я, который ничто для вас - вы, у которой есть мать и сестра, чтобы озарять их вашей жизнью и любовью. Но - о, любимая! если я кажусь себялюбивым, поверьте же, что я истинно, истинно люблю вас, и что это самая духовная любовь, о которой я говорю, если даже я говорю о ней из глубин самого страстного сердца. Подумайте - о, подумайте обо мне, Елена, и о самой себе... Я бы стал заботиться о вас - нежить вас - убаюкивать. Вы бы отдохнули от заботы - от всех мирских треволнений. Вы бы стали поправляться, и вы были бы в конце совсем здоровы. А если бы нет, Елена - если б вы умерли - тогда, по крайней мере, я сжал бы ваши милые руки в смерти, и охотно - о, радостно - радостно снизошел бы с вами в ночь могилы. Напишите мне скоро - скоро - о, скоро! - но не много. Не утомляйтесь и не волнуйтесь из-за меня. Скажите мне эти желанные слова, которые обратят Землю в Небо. [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН 18 октября, 1848 Вы не любите меня, иначе вы бы ощущали слишком полно в сочувствии с впечатлительностью моей природы, чтобы так ранить меня этими страшными строками вашего письма: "Как часто я слышала, что о вас говорили: "Он имеет большую умственную силу, но у него нет принципов - нет морального чувства"". Возможно ли, чтобы такие выражения, как эти, могли быть повторены мне - мне - тою, кого я любил - о, кого я люблю!.. Именем Бога, что царит на Небесах, я клянусь вам, что душа моя не способна на бесчестие - что за исключением случайных безумий и излишеств, о которых я горько сожалею, но в которые я был вброшен нестерпимою скорбью и которые каждый час совершаются другими, не привлекая ничьего внимания - я не могу вспомнить ни одного поступка в моей жизни, который вызвал бы краску на моих щеках - или на ваших. Если я заблуждался вообще в этом отношении, это было на той стороне, что зовется людьми дон-кихотским чувством чести - рыцарства. Предаваться этому чувству было истинной усладой моей жизни. Во имя такого-то роскошества в ранней юности я сознательно отбросил от себя большое состояние, только б не снести пустой обиды. О, как глубока моя любовь к вам, раз она меня понуждает к этим разговорам о самом себе, за которые вы неизбежно будете презирать меня!.. Почти целых три года я был болен, беден, жил вне людского общества; и это таким-то образом, как с мучением я вижу теперь, я дал повод моим врагам клеветать на меня келейно, без моего ведения об этом, то есть безнаказанно. Хотя многое могло (и, как я теперь вижу, должно было) быть сказано в мое осуждение во время моей отъединенности, те немногие, однако же, которые, зная меня хорошо, были неизменно моими друзьями, не позволили, чтобы что-нибудь из этого достигло моих ушей - кроме одного случая, такого свойства, что я мог воззвать к суду для восстановления справедливости. Я ответил на обвинение сполна в печатном органе - начав потом преследование журнала Mirror, Зеркало (где появилась эта клевета), получил приговор в мою пользу и нагромоздил такое количество пеней, что на время совсем прекратил этот журнал. И вы спрашиваете меня, почему люди так дурно судят обо мне - почему у меня есть враги. Если ваше знание моего характера и моего жизненного поприща не дает вам ответа на вопрос, по крайней мере мне не надлежит внушать ответ. Да будет довольно сказать, что у меня была смелость остаться бедным, дабы я мог сохранить мою независимость - что, несмотря на это, в литературе, до известной степени и в других отношениях, я "имел успех" - что я был критиком - без оговорок честным, и несомненно, во многих случаях, суровым - что я единообразно нападал - когда я нападал вообще - на тех, которые стояли наиболее высоко во власти и влиянии, и что - в литературе ли, или в обществе, я редко воздерживался от выражения, прямо или косвенно, полного презрении, которое внушают мне притязания невежества, наглости и глупости. И вы, зная все это - вы спрашиваете меня, почему у меня есть враги. О, у меня есть сто друзей на каждого отдельного врага, но никогда не приходило вам в голову, что вы не живете среди моих друзей? Если бы вы читали мои критические статьи вообще, вы бы увидели, почему все те, кого вы знаете наилучше, знают меня наименьше, и суть мои враги. Не помните ли вы, с каким глубоким вздохом я сказал вам: "Тяжело мое сердце, потому что я вижу, что ваши друзья не мои"?.. Но жестокая фраза в вашем письме не ранила бы, не могла бы так глубоко меня ранить, если бы душа моя была сперва сделана сильной теми уверениями в вашей любви, о которых так безумно - так напрасно - и я чувствую теперь, так притязательно - я умолял. Что наши души суть одно, каждая строчка, которую вы когда-нибудь написали, это утверждает - но наши сердца не бьются в согласии. То, что разные люди, в вашем присутствии, объявили, что у меня нет чести, взывает неудержимо к одному инстинкту моей природы - к инстинкту, который, я чувствую, есть честь предоставить бесчестным говорить, что они могут, и запрещает мне, при таких обстоятельствах, оскорблять вас моей любовью... Простите меня, любимая и единственно любимая, Елена, если есть горечь в моем тоне. По отношению к вам в душе моей нет места ни для какого другого чувства, кроме поклонения. Я только Судьбу виню. Это моя собственная несчастная природа... [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН [Без даты] Милая - милая Елена, - я никуда не приглашен, но мне очень нездоровится - настолько, что должен, если возможно, отправиться домой - но если вы скажете "Останьтесь", я попытаюсь и сделаю так. Если вы не можете меня видеть - напишите мне одно слово, чтобы сказать, что вы любите меня, и что, при всяких обстоятельствах, вы будете моей. Вспомните, что этих желанных слов вы никогда еще не сказали - и, несмотря на это, я не упрекал вас. Если вы можете меня увидеть хотя бы на несколько мгновений, сделайте так - если же нет, напишите или пошлите какую-нибудь весточку, которая обрадует меня. [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН Ноября 14-го, 1848 Моя милая - милая Елена, - такая добрая, такая правдивая, такая великодушная - так невзволнованная всем тем, что взволновало бы любого, кто менее, чем ангел; возлюбленная моего сердца, моего воображения, моего разума - жизнь моей жизни - душа моей души, милая - о, милая, милая Елена, как отблагодарить, как когда-нибудь отблагодарю я вас! Я тих и спокоен и если бы не странная тень подходящего зла, которое привидением встает во мне, я был бы счастлив. То, что я не верховно счастлив, даже когда я чувствую вашу милую любовь в моем сердце, пугает меня. Что может это значить? Быть может, однако, это лишь необходимая опрокинутость после таких страшных возбуждений. Сейчас пять часов, и лодка только что пристала к набережной. Я уеду с поездом, который в 7 часов уходит из Нью-Йорка в Фордгам. Я пишу это, чтобы показать вам, что я не посмел нарушить обещание, данное вам. А теперь, дорогая, милая - милая Елена, будьте верны мне... [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН [Без даты] Не очень хорошо понимая почему, я вообразил себе, что вы честолюбивы... Это тогда только - тогда, как я думал о вас - я с ликованием стал размышлять о том, что я чувствовал, я мог бы свершить в литературе и в литературном влиянии - на самом широком и благородном поле человеческого честолюбия... Когда я увидал вас, однако - когда я коснулся вашей нежной руки - когда я услышал ваш мягкий голос и понял, как дурно я истолковывал вашу женскую природу - эти торжествующие видения нежно растаяли в солнечном свете неизреченной любви, и я предоставил моему воображению, блуждая, идти с вами и с немногими, которые любят нас обоих, к берегам какой-нибудь тихой реки в какую-нибудь ласковую долину нашего края. Там, не слишком далеко, отделенные от мира, мы осуществляли вкус, непроверяемый никакими условностями, но с полным подчинением природному искусству, в созидании для нас самих коттеджа, мимо которого ни одно человеческое существо не могло бы никогда пройти без возгласа дивования на его странную, зачарованную и непостижимую, хотя самую простую, красоту. О, нежные и пышные, но не часто редкие цветы, в которых мы наполовину схоронили его! величие магнолий и тюльпановых деревьев, которые стояли, охраняя его, - роскошный бархат его лужайки - отсвечивающее сиянье речки, бегущей у самых дверей - полная вкуса, но спокойная юность там, внутри - музыка - книги - непоказные картины и превыше всего любовь - любовь, что пролила на все свое неувядающее сияние... Увы! теперь все это сон. [Подписи нет] ЭДГАР ПО К ЕЛЕНЕ УИТМАН 22 ноября, 1848. Я написал вам вчера, нежная Елена, но, боясь опоздать на почту, не успел сказать вам несколько вещей, о которых сказать хотел. Я боюсь, кроме того, что письмо мое должно было показаться холодным - быть может, даже жестким или своекорыстным - потому что я говорил почти всецело о моих собственных печалях. Простите меня, моя Елен