как часы пробили шесть, и он немедленно поднялся, чтобы уйти, сказав: -- Я должен идти домой, мисс. Моя внучка не любит ждать, когда у нее готов чай, а ведь мне потребуется немало времени, чтобы вскарабкаться по всем ступеням, их ведь много; да и я люблю, мисс, поесть вовремя. Он заковылял прочь, и я видела, как он поспешно, насколько ему позволяли силы, начал спускаться по ступенькам. Я тоже пойду сейчас домой. Люси с матерью пошли делать визиты, а так как они все чисто деловые, я с ними не пошла. Теперь-- то они, я думаю, дома. 1 августа. Сегодня мы с Люси сидели опять на нашей любимой скамейке на кладбище. Вскоре к нам присоединился и старик. Он оказался большим скептиком и рассказал нам, что под могильными плитами кладбища вряд ли по­хоронены те лица, имена которых высечены на плитах, так как моряки по большей части гибнут в море. Люси очень расстроилась при мысли об этом пустом клад­бище. Мы скоро ушли домой. Позже Я вернулась сюда одна, так как мне очень грустно. Heт никаких писем. Надеюсь, что ничего не случилось с Джонатаном. Только что пробило 9. Я вижу, как город освещен рядами огоньков вдоль улиц, а иногда огоньки мелькают в одиночку. Огоньки бегут прямо вдоль реки Эск и по изгибу долины. По левую сторону вид как бы скрыт от меня черной линией -- крышей соседнего с аббатством дома. Позади на полях слышно блеяние овец и ягнят, а внизу на мощеной дороге раздается топот копыт осла. Оркестр на молу играет какой-- то жестокий вальс, а немного дальше на берегу армия спасения устроила митинг на одной из отдаленных улиц. Обе группы друг друга не слышат, я же вижу обе. Не имею понятия, где Джонатан может быть, и думает ли он обо мне. Как бы я хотела, чтобы он был здесь! ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 5 июня. Ненормальность Рэнфилда становится все интереснее. Некоторые черты характера у него особенно сильно развиты: эгоизм, скрытность, упрямство. Хотел бы я понять основу последнего. У него как будто есть свой собственный, определенный план, но какой -- еще не знаю. Его подкупающие качества -- это любовь к животным, хотя, в сущности, она у него так странно выражается, что иногда мне кажется, будто он просто ненормально жесток с ними. Его ласки очень странного характера. Теперь, например, его конек -- ловля мух. У него их сейчас такая масса, что мне при­шлось сделать ему выговор. К моему изумлению, он не разразился бурею, как я этого ожидал, а посмотрел на это дело просто и серьезно. Немного подумав, он ска­зал: "Дайте мне три дня сроку -- я их тогда уберу". Я согласился. 18 июня. Теперь у него страсть перешла к паукам; у него в коробке несколько очень крупных пауков. Он кормит их мухами и число последних очень заметно уменьшилось, несмотря на то, что он употребляет массу времени для приманки мух со двора. 1 июля. Я сказал ему сегодня, что он должен расстаться и с пауками. Так как это его очень огорчило, то я предло­жил ему уничтожить хотя бы часть их. Он радостно со­гласился с этим, и я дал ему на это опять тот же срок. Теперь, когда я к нему прихожу, он возбуждает во мне отвращение, так как недавно я видел, как к нему, жужжа, влетела страшная, жирная муха, наевшаяся, вероятно, какой-- нибудь падали -- он поймал ее и рас­сматривал, держа в пальцах, и раньше, чем я мог опо­мниться, взял ее в рот и съел. Я начал его бранить, но он преспокойно возразил мне, что это очень вкусно и здорово и что это придает ему жизни. Это и навело меня на мысль, или, вернее, это дало мне толчок сле­дить за тем, каким образом он избавляется от своих пауков. У него, очевидно, большая задача на уме, так как он всегда держит при себе маленькую записную книжечку, куда то и дело вносит разные заметки. Целые страницы испещрены в ней множеством формул, со­стоящих по большей части из однозначных чисел, кото­рые складываются, затем суммы их снова складываются, как будто он подводит какой-- то итог. 8 июля. Мое основное предположение о какой-- то системе в его сумасшествии подтверждается. Скоро, по-- видимому, получится целая, стройная концепция. Я на несколько дней покинул своего пациента, так что теперь снова могу отметить перемены, которые за это время произошли. Все осталось как было, кроме разве того, что он отде­лался от некоторых своих причуд, но зато пристрастился к новым. Он как-- то умудрился поймать воробья и от­части уже приручил его к себе. Его способы приручения просты, так как пауков стало уже меньше. Оставшиеся, однако, хорошо откормлены, так как он все еще добы­вает мух, заманивая их к себе. 19 июля. Мы прогрессируем. У моего "приятеля" теперь целая колония воробьев, а от пауков и мух почти что следов не осталось. Когда я вошел в комнату, он подбежал ко мне и сказал, что у него ко мне большая просьба -- "очень, очень большая просьба", при этом он ласкался ко мне, как собака. Я спросил его, в чем дело. Тогда он с каким-- то упоением промолвил: "котенка, маленького, хорошенького, гладкого, живого, с которым можно играть и учить его и кормить, и кормить и кормить". Не могу сказать, чтобы я не был подготовлен к этой просьбе, так как я уже заметил, до чего быстро его при­чуды прогрессировали в размере, но я не верил, чтобы целое семейство прирученных воробьев могло быть уничтожено таким же способом, как мухи и пауки, так что я обещал ему поискать котенка и спросил, не хочет ли он лучше кошку, чем котенка. Он выдал себя: -- О да, конечно, мне хотелось бы кошку, но я просил только котенка, боясь, что в кошке вы мне откажете. Я кивнул головою, сказав, что сейчас, пожалуй, не будет возможности достать кошку, но я поищу. Тут его лицо омрачилось, и в глазах появилось опасное выра­жение -- выражение внезапно вспыхнувшего гнева, ко­сой взгляд, выражавший жажду убийства. Этот чело­век -- просто человекоубийственный маньяк. 20 июля. Посетил Рэнфилда очень рано, до того еще, как слу­житель сделал обход. Застал его вставшим и напеваю­щем какую-- то песню. Он сыпал сбереженные им крошки сахара на окошко и вновь принялся за ловлю мух, при­чем делают это весело и добродушно. Я оглянулся в по­исках его птиц и, не найдя их нигде, спросил, где они. Он ответил, не оборачиваясь, что они все улетели. В ком­нате было несколько птичьих перьев, а на подушке его виднелась капля крови. Я ничего не сказал ему и, уходя, поручил служителю донести мне, если в течение дня с Рэнфилдом произойдет что-- нибудь странное. 11 часов дня. Служитель только что приходил ко мне сообщить, что Рэнфилд был очень болен и что его рвало перьями. "По-- моему, доктор, -- сказал он, -- он съел своих птиц -- просто брал их и глотал живьем". 11 часов вечера. Я дал Рэнфилду сильную дозу наркотика и забрал у него его записную книжку, чтобы рассмотреть ее. Мысль, которая меня последнее время занимала, теперь оправдалась. Мой смертоносный пациент -- маньяк осо­бого типа. Мне придется придумать новую классифика­цию и назвать его зоофагус (жизнь пожирающий маньяк); он жаждет истребить как можно больше жизни, и он решил выполнить это в восходящем порядке. Он дал несколько мух на съедение одному пауку, несколько пауков одной птице и потом захотел кошку, чтобы та съела птиц. Что было бы его последней ступенью? Сто­ило бы, пожалуй, продолжать опыт. Это можно было бы, если бы для этого нашлось достаточно оснований. Люди смеются над вивисекцией, а вот, посмотрите, каких результатов она достигла. Почему же не подогнать науку и не довести ее до самого трудного в жизни: до знания мозга. Зная тайну хотя бы одной из этих отрас­лей, зная источник фантазии хотя бы одного сумасшедшего, я привел бы всю эту отрасль знания к такой точке, что сравнительно с нею физиология Берден Сандерсона или же "о мозге Фельера" казались бы ничтожеством. Лишь бы было достаточно оснований. По не следует часто предаваться этим мыслям, иначе искушение будет слишком сильно; хорошее побуждение может победить ко мне здравый смысл, так как возможно, что и я тоже человек с особенно устроенным мозгом. Как хорошо этот человек рассуждал! Ненормальный всегда исходит из своей собственной цели. Хотел бы я знать, во сколько он ценит человеческую жизнь? ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ 26 июля. Я очень беспокоюсь, и единственное, что на меня бла­готворно действует, возможность высказаться в своем дневнике; в нем я как будто изливаю свою душу и одно­временно слушаю сама себя. Я получила, наконец, весточку от Джонатана. Послание заключается в одной строчке и в ней сообщается, что Джонатан только что выехал домой. Это не похоже на Джонатана. Я не по­нимаю этой краткости, и она меня беспокоит. Да тут еще Люси, несмотря на совершенно здоровый вид, снова принялась за свою прежнюю привычку ходить во сне. Мы с ее матерью обсудили этот вопрос и решили, что отныне я на ночь буду закрывать дверь нашей спальни на ключ. Миссис Вестенр вообразила, что лунатики всегда ходят по крышам домов и по краям утесов, а за тем внезапно пробуждаются и с раздирающим душу криком, который эхом разносится по всей окрестности, падают вниз. Она боится за дочь и говорит что это у нее наследственная привычка от отца. Осенью свадьба Люси, и она уже теперь мечтает о том, как все устроит у себя и доме. Я очень сочувствую ей, так как у меня те же мечты, но только нам с Джонатаном предстоит всту­пить в новую жизнь на очень скромных началах, и мне придется с трудом сводить концы с концами. Мистер Холмвуд, вернее, высокочтимый сэр Артур Холмвуд -- единственный сын лорда Холмвуда -- приедет сюда, как только сможет покинуть город. Задерживает его лишь болезнь отца. Милая Люси наверное считает дни до его приезда. Ей хочется свести его на нашу скамейку на кладбищенской скале, чтобы показать ему, до чего живо­писен Уайтби. Я убеждена, что из-- за этого ожидания она так и волнуется. Она, наверное, совершенно по­правится, как только он приедет. 27 июля. Никаких известий о Джонатане. Очень беспокоюсь о нем, хотя, собственно, не знаю, почему: хорошо было бы, если бы он написал хоть одну строчку. Люси стра­дает лунатизмом больше, чем когда-- либо, и я каждую ночь просыпаюсь от ее хождения по комнате. К счастью, так жарко, что она не может простудиться, но все­-- таки мое беспокойство и вынужденная бессонница дают себя знать. Я стала нервной и плохо сплю. Слава Богу, что хоть в остальном она совершенно здорова. 3 августа. Еще неделя прошла, и никаких известий от Джона­тана, и даже мистер Хаукинс ничего не знает. Но я надеюсь, что он не болен, иначе, наверное, написал бы. Я перечитываю его последнее письмо, но оно меня не удовлетворяет. Оно как-- то непохоже на Джонатана, хотя почерк, несомненно, его. В этом не может быть никакого сомнения. Люси не особенно много разгули­вала по ночам последнюю неделю, но с ней происходит что-- то странное, чего я даже не понимаю: она как будто следит за мною, даже во сне; пробует двери и когда находит их запертыми, ищет по всей комнате ключи. 6 августа. Снова прошло три дня без всяких известий. Это молчание становится положительно невыносимым. Если бы я только знала, куда писать или куда поехать, я бы чувствовала себя гораздо лучше; но никто ничего не слы­шал о Джонатане после его последнего письма. Я дол­жна только молить Бога о терпении. Люси еще более возбуждена, чем раньше, но в общем здорова. Вчера ночью погода стала очень бурной, и рыбаки говорят, что ожидается шторм. Сегодня пасмурно, и небо заволокло большими тучами, высоко стоящими над Кэтлнесом. Все предметы серы, исключая зеленую траву, напоми­нающую изумруд. Море, окутанное надвигающимся ту­маном, перекидывается с ревом через отмели и прибреж­ные камни. Тучи висят, как исполинские скалы, и в при­роде слышится голос приближающегося рока. На мор­ском берегу виднеются тут и там черные движущиеся в тумане фигуры. Рыбачьи лодки спешат домой; влетая в гавань, они то появляются, то снова исчезают в беше­ном прибое волн. Вот идет старик Свэлз. Он направля­ется прямо ко мне, и по тому, как он мне кланяется, я вижу, что он хочет со мной поговорить... Меня тронула перемена, происшедшая в старике. Сев возле меня, он очень ласково заговорил со мною: -- Мне хочется вам кое-- что сказать, мисс. Я видела, что ему как-- то не по себе, поэтому я взяла его старческую, морщинистую руку и ласково попросила его высказаться; оставив свою руку в моей, он сказал: -- Я боюсь, дорогая моя, что я оскорбил вас всеми теми ужасами, которые наговорил, рассказывая вам о мертвецах и тому подобном на прошлой неделе. Но у меня этого вовсе не было на уме, вот это-- то я и пришел вам сказать, пока еще не умер. Но я, мисс, не боюсь смерти, нисколько не боюсь. Мой конец, должно быть, уже близок, ибо я стар и 100 лет -- это для всякого человека слишком долгое ожидание; а мой конец уже так близок, что "Старуха" уже точит свою косу. В один прекрасный день Ангел Смерти затрубит в свою трубу надо мной. Не нужно грустить и плакать, моя дорогая, -- перебил он свою речь, заметив, что я плачу. -- Если он придет ко мне сегодня ночью, то я не откажусь отве­тить на его зов, ибо, в общем, жизнь нечто иное, как ожидание чего-- то большего, чем наша здешняя суета, и смерть -- это единственное, на что мы действительно надеемся; но я все же доволен, дорогая моя, что она ко мне приближается, и при этом так быстро. Она может настигнуть меня вот сейчас, пока мы здесь сидим и любу­емся. Смотрите, смотрите, -- закричал он внезапно, -- возможно, что этот ветер с моря уже несет судьбу и гибель, и отчаянное горе, и сердечную печаль. Смертью запахло! Я чувствую ее приближение! Дай Бог мне с по­корностью ответить на ее зов! Он благоговейно простер свои руки вдаль и снял шапку. Его губы шевелились -- будто шептали молитву. После нескольких минут молчания он встал, пожал мне руку и благословил меня, затем попрощался и, прихра­мывая, пошел домой. Это меня тронуло и потрясло. Я обрадовалась, когда увидела подходившего ко мне берегового сторожа с подзорной трубой под мышкой. Он как всегда остановился поговорить со мною и при этом все время не сводил глаз с какого-- то странного корабля. -- Я не могу разобрать, какой это корабль; по-- види­мому, русский. Смотрите, как его страшно бросает во все стороны! Он совершенно не знает, что ему делать: он, кажется, видит приближение шторма, но никак не может решить -- пойти ли на север и держаться откры­того моря или же войти сюда. Вот опять, посмотрите! Он совершенно неуправляем, кажется, даже не знает, как употреблять руль; при каждом порыве ветра меняет свое направление. Завтра в это время мы что-- нибудь узнаем о нем! Мы еще услышим о нем завтра! Глава седьмая ВЫРЕЗКА ИЗ "THE DAILYGVAPH" ОТ 8 АВГУСТА (Приложенная к дневнику Мины Мюррэй) От собственного корреспондента. Уайтби. На днях здесь неожиданно разразился ужасный шторм со странными и единственными в своем роде последствиями. Погода была немного знойная, естест­венное явление в августе. В субботу вечером погода была чудеснейшая; все окрестные леса и островки были пере­полнены гуляющими. Пароход "Эмма и Скэрбаро" делал многочисленные рейсы взад и вперед вдоль побережья; на нем тоже было необыкновенное количество пасса­жиров, спешивших в Уайтби и обратно. Весь день, до самого вечера продержалась хорошая погода; вечером поднялся легкий ветерок, обозначаемый на барометри­ческом языке No 2: легкий бриз". Береговой сторож, находившийся на своем посту, и старый рыбак, наблю­давший более полустолетия с Восточного Утеса за пере­менами погоды, важным тоном заявили, что это предзна­менование шторма. Приближающийся закат солнца был так чудесен и так величествен в этой массе великолепно окрашенных туч, что целая толпа собралась на дороге у утеса на кладбище, чтобы любоваться красотой при­роды. Пока солнце еще не совсем зашло за черною мас­сою Кетлнеса, гордо вздымающегося над морскими вол­нами, путь его к закату был отмечен мириадами облаков, окрашенных лучами заходящего солнца в самые разно­образные цвета. Многие капитаны решили тогда оста­вить в гавани, пока шторм не минует свои "cobbles" или "mules"1, как они называют свои пароходишки. Вечером ветер окончательно стих, а к полуночи всюду царила гробовая тишина, знойная жара и та непреодолимая напряженность, которая при приближении грозы так странно действует на всякого чувствительного человека. На море виднелось очень мало судов: береговой паро­ход, обыкновенно придерживающийся берега, который вышел в открытое море, несколько рыбачьих лодок да еще иностранная шхуна, шедшая с распущенными пару­сами по направлению к западу. Безумная отвага или полное невежество ее моряков послужили благодарною темою для пересудов; были сделаны попытки подать ей сигнал спустить паруса ввиду приближающейся опасности. Ее видели до самого наступления ночи с праздно развевающимися парусами, нежно колышу­щейся на вольной поверхности моря. Незадолго до десяти часов штиль стал положительно угнетающим, и тишина была настолько велика, что ясно слышно было блеяние овец в поле и лай собаки в городе, а толпа на плотине, с ее веселыми песнями, являлась как бы диссонансом в великой гармонии тишины в при­роде. Немного после полуночи раздался какой-- то стран­ный звук со стороны моря. Затем без всяких предупреждений разразилась буря. С быстротою, казавшейся сначала невероятной, а затем уже невозможной, весь вид природы как-- то вдруг преоб­разился. Волны вздымались с возрастающей яростью, причем каждая из них превышала свою предшествен­ницу, пока наконец, в какие-- то несколько минут, море, бывшее только что гладким как зеркало, не уподобилось ревущему и все поглощающему чудовищу. Волны, укра­шенные белыми гребнями, бешено бились о песчаные берега и взбегали по крутым скалам; иные перекиды­вались через молы и своей пеной омывали фонари с маяков, находившихся на конце каждого мола гавани Уайтби. Ветер ревел как гром и дул с такой силой, что даже сильному человеку с трудом удавалось держаться на ногах и то только в том случае, если ему удавалось уцепиться за железные стойки. Пришлось очистить всю пристань от толпы зрителей, иначе ужасы ночи были бы еще значительнее. Вдобавок ко всем затруднениям и опасностям этой минуты, с моря на берег ринулся ту­ман -- белые мокрые тучи, двигавшиеся как привидения, такие серые, мокрые и холодные, что достаточно было совершенно скудной фантазии, чтобы вообразить, что это духи погибших в море обнимают своих живых братьев цепкими руками смерти, и многие содрогались, когда эта пелена морского тумана настлала их. Време­нами туман рассеивался, и на некотором расстоянии виднелось море в ослепительном сверкании молний, не­прерывно следовавших одна за другой и сопровождав­шихся такими внезапными ударами грома, что все небо, казалось, дрожало от порывов шторма. Некоторые из этих явлений были бесконечно величественны, а море -- поразительно интересно; тут и там бешено нес­лась, с лохмотьями вместо паруса, рыбачья лодка в поисках приюта. На вершине Восточного Утеса был уже приготовлен новый прожектор для опытов, но его все как-- то не удавалось применить. Теперь офицеры, которым он был поручен, привели его в действие и в просветах тумана освещали лучами поверхность моря. Труды их были не напрасны. Какую-- то полузатоплен­ную рыбачью лодку несло к гавани, и только благодаря спасительному свету прожектора ей удалось избегнуть несчастья разбиться о мол. Каждый раз, когда какая-- ­нибудь лодка оказывалась в безопасности в гавани, среди толпы, стоящей на берегу, раздавалось ликование. Радостные крики прорезывали на мгновение рев бури и уносились затем вместе с ее новым порывом. Вскоре прожектор осветил вдали корабль с распущенными па­русами, очевидно, ту самую шхуну, которая была заме­чена немного раньше вечером. За это время ветер повер­нул к востоку, и дрожь охватила зрителей на утесе, когда они поняли ту ужасную опасность, в которой оказалась теперь шхуна. Между шхуной и портом на­ходился большой плоский риф, из-- за которого постра­дало так много пароходов: и при ветре, дувшем с неве­роятной силой, шхуне не было никакой возможности достигнуть входа в гавань. Был уже час высшей точки прилива, волны были так высоки, что чайки неслись с ними на одном уровне, и на всех парусах с невероятной быстротой летела шхуна. Затем снова разостлался ту­ман гуще и плотнее, чем раньше. Лучи прожектора были теперь направлены через Восточный Мол на вход в гавань, на то место, где ожидалось крушение. Толпа ждала, затаив дыхание. Ветер внезапно повернул к се­веро-- востоку, и остаток морского тумана рассеялся в его порыве. И тогда между молами появилась странная шхуна и, перекатываясь с волны на волну, с голово­кружительной быстротой, на всех парусах вошла в гавань. Прожектор ярко осветил ее, и тогда содрогание охватило всех ее увидевших, так как оказалось, что к рулю был привязан чей-- то труп, голова которого бол­талась из стороны в сторону при каждом движении корабля. На палубе никого больше не было видно. Ужас овладел всеми, так как казалось, что корабль попал в гавань как бы чудом, ведомый рукой мертвеца. Все это произошло гораздо скорее, чем возможно написать эти строки. Шхуна, не останавливаясь, пронеслась по гавани и врезалась в большую массу песка и гравия, омытую многими приливами и штормами, -- в юго-- вос­точном углу плотины, находящейся под Восточным Утесом, известной здесь под названием Тэт Хилл Пир. Конечно, когда корабль выбросило на песчаную кучу, это вызвало большое сотрясение. Все брусья, веревки и снасти были уничтожены, и некоторые из верхних с треском полетели вниз. Но страннее всего было то, что как только шхуна коснулась берега, на палубу выскочила громадная собака и, пробежав по палубе, соскочила на берег. Направившись прямо к крутому утесу, на котором подвышается кладбище, собака исчезла в густом мраке. Как-- то случилось, что в это время на Тэт Хилл Пир никого не было, ибо все, чьи дома находились по сосед­ству, или уже спали, или находились на утесах. Таким образом, береговой сторож, находившийся на восточной стороне гавани и тотчас же спустившийся и прибежав­ший к малой плотине, был первым взобравшимся на борт человеком. Он подбежал к корме шхуны и накло­нился, присматриваясь, над рулевым колесом. Но сразу попятился назад, как будто внезапно чем-- то потрясен­ный. Это обстоятельство вызвало всеобщее любопыт­ство, и целая масса народа устремилась туда. От Запад­ного Утеса до Тэт Хилл Пир порядочное расстояние, но ваш корреспондент довольно хороший бегун и по­этому прибежал намного раньше своих спутников. Тем не менее, когда я появился, на плотине собралась уже целая толпа, так как сторож и полиция не разрешали ей взойти на борт. Благодаря любезности главного ло­дочника мне, как корреспонденту, и еще маленькой группе людей, уже видевшей мертвого моряка, привязан­ного к колесу, было разрешено взойти на палубу. Нет ничего удивительного в том, что береговой сторож был поражен или даже испуган, так как редко при­ходится видеть такие сцены. Человек был привязан за руки к спице колеса, причем руки его были связаны одна над другой. Между рукой и деревом находился крест, а четки, к которым этот крест был приделан, обмотаны вокруг кистей рук и колеса, и все вместе было связано веревкой. Возможно, что этот бедняк раньше находился в сидячем положении, но хлопавшие и бьющиеся паруса, очевидно, разбили рулевое колесо, и тогда его начало кидать из стороны в сторону, так что веревки, которыми он был привязан, врезались в мясо до самых костей. Были сделаны точные записи о положении вещей, и доктор, сэр Дж. М. Каффин, прибывший сейчас же вслед за мной, после краткого осмотра заявил, что этот человек уже, по крайней мере, два дня как умер. В его кармане была пустая, плотно закупоренная бутылка со свертком бумаги внутри, ока­завшимся дополнением к корабельному журналу. Бере­говой сторож говорил, что он, должно быть, сам связал себе руки, затянув веревку зубами. Затем покойный штурман был почтительно снят с того места, где он стоял на своей благородной вахте до самой смерти, и теперь, внесенный в список мертвых, ожидает следствия. Внезапно налетевший шторм уже проходит, его сви­репость спадает; тучи рассеиваются, и небо начинает уже пунцоветь над йоркширскими полями. Я вышлю вам к следующему номеру дальнейшие подробности о покинутом пароходе, нашедшем таким чудесным обра­зом путь к пристани в бурю. Уайтби. 9 августа. Обстоятельства, открывшиеся после вчерашнего странного прибытия шхуны в шторм, еще ужаснее, чем сам факт. Это оказалась русская шхуна из Варны под названием "Дмитрий". Она почти целиком наполнена грузом серебристого песка, кроме того, совершенно не­значительным грузом, состоящим из порядочного коли­чества больших деревянных ящиков, наполненных чер­ноземом. Груз этот предназначался стряпчему м-- ру С. Ф. Биллингтон-- Крессин в Уайтби, прибывшему сегодня утром на борт и официально принявшему в свое распоряжение предназначенное ему имущество. Русский консул принял по обязанности в свое владе­ние пароход и заплатил все портовые расходы. Здесь много говорят о собаке, выскочившей на сушу, как только пристал корабль, которой нигде не могли найти; казалось, будто, она совершенно исчезла из города. Воз­можно, ее напугали, и она сбежала в болота, где и те­перь еще прячется от страха. Сегодня рано утром нашли большую собаку, принад­лежащую торговцу углем, вблизи от Тэт Хилл Пира мертвой как раз на дороге, против двора ее хозяина. Она с кем-- то подралась и, по-- видимому, с ярым против­ником, так как горло ее было разорвано, а брюхо рас­порото как будто громадными когтями. Позже. Благодаря любезности инспектора Министерства торговли, мне было разрешено просмотреть корабель­ный журнал "Дмитрия", доведенный в полном порядке до последних трех дней, но в нем не оказалось ничего особенного, кроме факта исчезновения людей. Гораздо больший интерес представляет бумага, найденная в бу­тылке, доставленная сегодня для исследования; и сопо­ставление обоих документов привело меня к выводу, что я не в состоянии разгадать эту тайну. Поскольку не было причин что-- то скрывать, мне разрешили восполь­зоваться ими, так что я посылаю вам копии. По всему кажется, что капитан был охвачен какою-- то навязчивою идеей перед выходом в море, и что она после­довательно развивалась в нем в течение всего путе­шествия. Я пишу под диктовку секретаря русского кон­сула, который был так любезен, что перевел записки и журнале. "КОРАБЕЛЬНЫЙ ЖУРНАЛ "ДМИТРИЯ" Варна -- Уайтби Записано 18 июля. Происходят такие странные вещи, что я отныне буду аккуратно записывать их, пока не прибудем на место. 6 июля. Мы кончили принимать груз -- серебряный песок и ящики с землей. В полдень подняли паруса. Восточ­ный ветер прохладен, экипаж -- пять матросов, два по­мощника, повар и я. 11 июля. Туман. Вошли в Босфор. Приняты на борт турецкие таможенные офицеры. Бакшиш. Все в порядке. Вышли в 4 часа дня. 13 июля. Прошли мыс Матапан. Экипаж чем-- то недоволен. Казался напуганным, но не пожелал говорить, в чем дело. 14 июля. Случилось что-- то неладное с экипажем. Люди все добрые молодцы, плававшие со мною раньше. Помощник никак не мог добиться, что случилось; ему сказали только, что что-- то произошло, и перекрестились. 16 июля. Матрос донес, что утром пропал матрос из экипажа -- Петровский. На это никак не рассчитывал. Восемь вахт сменилось вчера с левой стороны корабля: был сменен Абрамовым, но не пошел в кочегарку. Люди по­давлены более, чем когда-- либо. Помощник обращается с ними неприветливо, ожидаю неприятностей. 17 июля. Вчера один матрос, Олгарен, вошел ко мне в каюту и с испуганным лицом сказал, что, по его мнению, на корабле находится какой-- то посторонний человек. Он сказал, что когда стоял на вахте, то на время укрылся за рубку, так как была страшная непогода и лил сильный дождь; и вдруг увидел, как высокий топкий человек, совершенно непохожий на кого бы то ни было из членов экипажа, вышел на палубу, прошел по ней и затем куда-- то исчез. Он осторожно пошел за ним следом, но когда дошел до самого борта, то никого не нашел, а все люки были закрыты. Панический суеверный страх овладел им, и я боюсь, что паника распространится. Чтобы устранить ее, велю завтра хорошенько обыскать весь пароход от носа до кормы. Немного позже, днем, я собрал весь экипаж и сказал им, что так как они думают, будто на шхуне находится посторонний человек, то мы сделаем обыск от носа до кормы. Первый помощник рассердился, сказал, что это безумие и что поддерживать такие сумасшедшие идеи, значит деморализовать людей; сказал, что возьмется освободить их от всех тревог одним средством, но я при­казал ему взяться за руль, а остальные принялись за основательный обыск; все шли рядом, с фонарями в ру­ках; мы не пропустили ни одного уголка. Так как в трюме стояли одни только деревянные ящики, то и не оказалось никаких подозрительных углов, где бы мог спрятаться человек. Люди после обыска сразу успокоились и снова мирно принялись за работу. Первый помощник хмурил­ся, но ничего не говорил. 24 июля. Какой-- то злой рок как будто преследует шхуну, и так уже стало одним человеком меньше, нужно войти в Бискайский залив, предвидится ужасная погода, а тут вчера еще один человек исчез. Как и первый -- пропал по время вахты, и больше его не видели. Люди снова в паническом страхе. Сделал всеобщий опрос, жела­тельно ли удвоить вахту, так как они боятся оставаться одни. Помощник рассвирепел. Боюсь, что снова будет тревога: или он, или осталь­ные совершат какую-- нибудь жестокость. 28 июля. Четыре дня в аду: кружимся все время в каком-- то водовороте; а буря не стихает. Ни у кого нет времени поспать. Люди выбились из сил. Затрудняюсь, кого поста­вить на вахту, никто не способен выдержать. Второй помощник взялся за руль и дал возможность людям насладиться получасовым сном. Ветер стихает, волны еще люты, но меньше, чем раньше, так как чувствую, что шхуна держится крепче. 29 июля. Новая трагедия. Ночью на вахте был всего один матрос, так как экипаж был слишком утомлен, чтобы ее удваивать. Когда утренняя вахта пришла на смену, то никого не нашла. Теперь я уже и без второго помощника, и среди экипажа снова паника; помощник и я ре­шили держать при себе заряженные пистолеты в ожида­нии объяснения этой тайны. 30 июля. Рады, что приближаемся к Англии. Погода чудесная, паруса все распущены. От усталости обессилен. Крепко спал, был разбужен помощником, сообщившим мне, что оба матроса на вахте и рулевой исчезли. На шхуне оста­лись два матроса, помощник и я. 1 августа. Два дня тумана -- и ни одного паруса в виду. Наде­ялся, что в английском канале смогу подать сигнал о помощи или же зайти куда-- нибудь. Мы, кажется, находимся во власти какого-- то ужасного рока. Помощ­ник теперь сильнее деморализован, чем остальные. Люди в страхе, работают тупо, терпеливо и покорно. Они рус­ские, он -- румын. 2 августа. Проснулся после пятиминутного сна от крика, раздав­шегося точно у моих дверей. Бросился на палубу и под­бежал к помощнику. Говорит, что также слышал крик и побежал на помощь, но никого не оказалось на вахте. Еще один пропал. Господи, помоги нам! 3 августа. В полночь я пошел к рулевому колесу, заметив там человека, но, подойдя к колесу, никого там не нашел. Ве­тер был сильный, и так как мы шли по ветру, то звать было бесполезно. Я не посмел оставить руль и потому лишь окликнул помощника. Через несколько минут он выбежал на палубу в нижнем белье; он выглядел дико и истощенно, я очень опасаюсь за его рассудок. Он подо­шел ко мне и глухо шепнул в самое ухо, как будто боясь, чтобы ветер его не услышал: "Оно здесь; я теперь знаю. Я видел это вчера ночью на вахте, оно -- в образе высокого, стройного и призрачно-- бледного человека. Оно было на корме и выглядывало снизу. Я пополз к не­му и ударил его ножом, но нож прошел сквозь него, как сквозь воздух. Но оно здесь, и я его найду. Оно, может быть, в одном из этих ящиков. Я открою их поочередно, один за другим и посмотрю. А вы управляйте шхуной". И с угрожающим видом он направился вниз. Поднялся резкий ветер, так что я не мог отойти от руля. Я видел, как он снова поднялся на палубу с ящиком для ин­струментов и фонарем, и как спускался в передний люк. Он окончательно сошел с ума, и незачем пробовать его остановить. Он не может испортить этих ящиков; они записаны в накладной "землею", и передвигать их самая безопасная вещь, какую только можно сделать. Прошло немало времени. Я стал было надеяться, что помощник вернется в более спокойном состоянии, ибо слышал, как он что-- то колотит в трюме, а работа ему полезна, -- как вдруг раздался страшный крик, от кото­рого вся кровь ударила мне в голову, и на палубу выле­тел взбесившийся безумец с блуждающими глазами и ли­цом, искаженным страхом. "Спасите меня, спасите ме­ня!" -- кричал он; затем его ужас перешел в отчаяние, и он сказал решительным тоном: "Лучше и вы бы пришли, капитан, пока не поздно. Он там! Теперь я знаю, в чем секрет. Море спасет меня! Да поможет мне Бог!" И рань­ше, чем я успел сказать ему хоть слово или двинуться, чтобы его схватить, он бросился в море. Мне кажется, что теперь и я знаю, в чем секрет: это он, этот сумасшед­ший, уничтожал людей одного за другим, а теперь сам последовал за ними. Да поможет мне Бог! Как я отвечу за весь этот ужас, когда приду в порт? Когда приду в порт?.. Будет ли это когда-- нибудь?.. 4 августа. Все в тумане, сквозь который восходящее солнце не может проникнуть. Я узнаю восход только инстинк­том, как всякий моряк. Я не осмелился сойти вниз -- не рискнул оставить руль; так и оставался здесь всю ночь -- и во мраке ночи увидал Его!.. Да простит мне Бог! Помощник был прав, бросившись за борт. Лучше умереть, как подобает мужчине, бросившись в синее морс. Но я -- капитан, и не имею права покинуть свой корабль. Но я поражу этого врага или чудовище, так как привяжу свои руки к рулевому колесу. Когда силы начнут меня покидать, то вместе с руками я привяжу то, чего Он -- или Оно -- не посмеет коснуться; и тем спасу свою ду­шу и свою честь. Я становлюсь все слабее, а ночь прибли­жается. Если Он снова посмотрит мне в глаза, у меня может не хватить силы действовать... Если мы погибнем, то, может быть, кто-- нибудь найдет эту бутылку и пой­мет... если же нет... прекрасно, пусть тогда весь мир знает, что я был верен долгу. Да помогут Бог, и Святая Евгения, и все Святые бедной, невинной душе, старавшейся исполнить свой долг..." Конечно, решение суда осталось открытым. Ничего определенного не выяснено, и неизвестно, какой человек совершил эти убийства. Здесь почти весь народ считает капитана героем, и ему устроят торжественные похороны. Все уже подготовлено и решено, что его тело повезут в сопровождении целой флотилии лодок, сначала вверх по реке, затем назад к Тэт Хилл Пир, и, наконец, подни­мут по лестнице аббатства, и похоронят на утесе на клад­бище. Так и не нашлось никаких следов громадной собаки; что вызвало массу неудовольствий, судя по мнению всех жителей, это большое упущение со стороны местных властей. ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ 8 августа. Люси была очень беспокойна, и в эту ночь я также не могла уснуть. Шторм был ужасный, и при каждом завывании ветра в трубе я содрогалась. Иногда были такие резкие удары, что казалось, будто где-- то вдали стреляют из пушек. Довольно странно: Люси не просыпа­лась, но она дважды вставала и начинала одеваться; к счастью, я каждый раз вовремя просыпалась и укла­дывала ее обратно в постель. Мы обе встали рано утром и отправились в гавань. Там оказалось очень мало народу и, несмотря на то, что солнце было ясно, а воздух чист и свеж, большие суровые волны, казавшиеся черными в сравнении с белой как снег пеной, покрывавшей их гребни, протискивались сквозь узкий проход в гавань, напоминая человека, протиски­вающегося сквозь толпу. Я была счастлива при мысли, что Джонатан вчера находился не на море, а на суше. Но на суше ли он? Может быть, он на море? Где он и каково ему? Я продолжаю страшно беспокоиться за него. Если бы я только знала, что предпринять, я бы все сделала! 10 августа. Похороны бедного капитана были очень трогательны. Кажется, все лодки порта присутствовали, а капитаны несли гроб всю дорогу от Тэт Хилл Пира до самого клад­бища. Мы вместе с Люси рано отправились к нашему ста­рому месту в то время, как процессия лодок поднималась вверх по реке. Отсюда было великолепно видно, так что мы могли наблюдать всю процессию. Бедного капитана опустили в могилу очень близко от нас. Люси казалась очень взволнованной. Она все время очень беспокойна, и мне кажется, что это сон прошлой ночи так на ней отзывается. Но она ни за что не хочет сознаться, что является причиной ее беспокойства... В том, что мистер Свэлз был найден сегодня утром на нашей скамье мерт­вым со сломанной шеей, кроется что-- то странное. Он, должно быть, как говорил доктор, в испуге упал со скамьи навзничь; на лице замерло выражение страха и ужаса, люди говорили, что при виде его дрожь пробегает по телу. Бедный, славный старичок! Может быть, он увидел перед собой смерть! Люси так чувствительна, что все отража­ется на ней гораздо сильнее, чем на других. Она только что страшно взволновалась из-- за сущего пустяка, на ко­торый я совершенно не обратила внимания, хотя и сама очень люблю собак: пришел какой-- то господин, который и раньше часто приходил сюда за лодкой, в сопровожде­нии своей собаки. Они оба очень спокойные существа: мне никогда не приходилось видеть этого человека сер­дитым, а собаку слышать лающей. Во время панихиды собака ни за что не хотела подойти к своему хозяину, стоявшему вместе с нами на скамье, а стояла в несколь­ких ярдах от нас и выла. Хозяин ее говорил с ней сначала ласково, затем резко и, наконец, сердито; но она все не подходила и не переставала рычать. Она была в каком-- то бешенстве: глаза ее дико сверкали, шерсть стояла дыбом. Наконец хозяин ее разозлился, соскочил вниз и ударил собаку ногою, затем, схватив ее за шиворот, потащил и швырнул на надгробную плиту, на которой стояла наша скамейка. Но едва бедное животное коснулось камня, как тотчас же притихло и начало дрожать. Оно и не пыта­лось сойти, а как-- то присело, дрожа и ежась, и находи­лось в таком ужасном состоянии, что я всячески ста­ралась успокоить его, но безуспешно. Все эти сцены так взволновали Люси, что я решила заставить ее совершить перед сном длинную прогулку, чтобы она крепче заснула. Глава восьмая ДНЕВНИК МИНЫ МЮРРЭЙ Тот же день. Одиннадцать часов вечера -- ну и устала же я! Если бы я твердо не решила вести ежедневно дневник, то сегодня ночью не раскрыла бы его. Мы совершили чу­десную продолжительную прогулку. Люси страшно уста­ла, и мы решили как можно скорее лечь спать. В это вре­мя пришел молодой викарий, и миссис Вестенр пригла­сила его остаться на ужин, так что нам с Люси пришлось безумно бороться со сном: я знаю, для меня борьба эта была ужасна -- я чувствую себя положительно герои­ней... Люси заснула и дышит спокойно, у нее щеки горят сильнее обыкновенного, она очень красива. Если мистер Холмвуд влюбился в нее в го