шу. Послезавтра придется быть в Лондоне, так как мистер Хаукинс перед смертью выразил желание быть похороненным около своего отца. Поскольку у него нет никаких родствен­ников, то Джонатан должен принять на себе все хло­поты по погребению. Я постараюсь забежать к тебе, дорогая, хоть на несколько минут. Прости, что потре­вожила тебя. Да благословит тебя Бог! Любящая тебя Мина Харкер. ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 20 сентября. Я сменил Ван Хелзинка при Люси. Мы хотели, чтобы Артур тоже пошел отдохнуть, но он отказывался и только тогда согласился идти, когда я сказал ему, что он понадобится нам днем, и что будет плохо, если мы все одновременно устанем, так как от этого может по­страдать Люси. Артур ушел вместе с Ван Хелзинком, бросив при­стальный взгляд на бледное лицо Люси, которое было белее полотна подушки, на которой покоилась ее голова. Люси лежала совершенно спокойно и мельком оглядела комнату, как бы желая убедиться, что все в ней так как должно быть. Профессор снова развесил повсюду цве­ти чеснока. Отверстие в разбитом окне было заткнуто чесноком, и вокруг шеи Люси над шелковым платоч­ком, который Ван Хелзинк заставил ее повязать, был сплошной густой венок из этих же благоухающих цве­тов. Люси как-- то тяжело дышала и выглядела гораздо хуже, так как полуоткрытый рот обнажал открытые десны. Зубы в сумерках казались еще длиннее, чем ут­ром. Благодаря игре света казалось, будто у нее обра­зовались длинные и острые клыки. Я присел на кровать, и она шевельнулась, словно почувствовав себя неловко. В это время раздался глухой звук, точно кто-- то посту­чал в окно чем-- то мягким. Я осторожно подошел и вы­глянул за отогнутый край шторы. Светила полная луна, и я увидел, что этот шум производила большая летучая мыть, которая кружилась у самого окна -- очевидно, притянутая светом, хотя и тусклым, -- постоянно уда­ряясь крыльями об окно. Когда я вернулся на свое место, то заметил, что Люси слегка пододвинулась и сорвала со своей шеи венок из чеснока. Я положил его обратно и продолжал сторожить. Затем она проснулась, и я дал ей поесть, как пред­писал Ван Хелзинк. Она поела очень мало и нехотя. В ней не было больше заметно той бессознательной борьбы за жизнь, которая до сих пор служила доказа­тельством крепости ее организма. Меня поразило, что как только Люси пришла в себя, она тотчас же лихо­радочным движением прижала к груди цветы. Необы­чайно страшно было то, что стоило ей впасть в свой странный, как бы летаргический сон с тревожным ды­ханием, она сбрасывала с себя цветы; а проснувшись, снова прижимала их к себе. Я не мог допустить случай­ности этого явления, так как в продолжение долгих ночных часов, которые я провел, оберегая ее сон, она постоянно то засыпала, то просыпалась и всякий раз повторяла те же движения. В шесть часов Ван Хелзинк сменил меня. Когда он увидел лицо Люси, он испуганно вздрогнул и сказал резким шепотом: "Откройте шторы, мне нужен свет!" Затем он наклонился и, почти касаясь Люси, осмотрел ее. Сдвинув цветы и сняв шелковый платок с шеи, он посмотрел и отшатнулся. Я тоже наклонился и взглянул на шею; то, что я увидел, поразило и меня: раны на шее совершенно затянулись. Целых пять минут Ван Хелзинк молча стоял и сурово глядел на нее, затем обернулся ко мне и спокойно сказал: -- Она умирает. Теперь это протянется недолго. Заметьте, будет иметь громадное значение, умрет ли она в сознании или во сне. Разбудите нашего несчаст­ного друга, пусть он придет и посмотрит на нее в послед­ний раз; он доверял нам. Я пошел в столовую и разбудил Артура. В первую минуту он был как в дурмане, но когда увидел луч солнца, пробравшийся сквозь щель в ставне, то перепугался, что опоздал. Я уверил, что Люси все время спала, но намекнул как мог осторожно, что мы с Ван Хелзин­ком боимся, как бы это не было ее последним сном. Он закрыл лицо руками, опустился на колени у кушетки и оставался в таком положении несколько минут, молясь. Когда мы вошли в комнату Люси, я заметил, что Ван Хелзинк со свойственной ему предусмотритель­ностью решил идти напрямик и постарался обставить и устроить все как можно лучше. Он даже причесал Люси, так что волосы ее светлыми прядями лежали на подушке. Когда она увидела Артура, то тихо прошеп­тала: -- Артур! О, моя любовь, я так рада, что ты пришел. Он нагнулся, чтобы поцеловать ее, но Ван Хелзинк быстро отдернул его назад. -- Нет, -- прошептал он ему на ухо, -- не теперь! Возьмите ее за руку, это успокоит ее больше. Артур взял Люси за руку и встал перед ней на колени, а она ласково посмотрела на него своими добрыми, чудными, ангельскими глазами. Затем она медленно закрыла глаза и задремала. Грудь ее тяжело поднималась, и она дышала, как уставшее дитя. Тут с нею снова произошла та же перемена, которую я не раз наблюдал ночью. Ее дыхание стало тя­желее, губа вздернулась и открыла бледные десны, благодаря чему ее зубы казались длиннее и острее, чем раньше; она в полусне бессознательно открыла глаза, ставшие вдруг мутными и суровыми, и сказала таким странным и сладострастным тоном, какого никто из нас никогда от нее не слышал: -- Артур, любовь моя, я так рада, что ты пришел! Поцелуй меня! Артур быстро наклонился, но тут Ван Хелзинк, по­раженный, как и я, ее тоном, бросился к нему, схватил обеими руками за шиворот и со страшной, невероятной силой отшвырнул прочь. -- Ради вашей жизни, -- сказал он, -- ради спасения вашей собственной и ее души! Не прикасайтесь к ней! Артур сначала не знал, что ему делать и что сказать, но раньше, чем приступ злобы успел овладеть им, он сообразил, в каких условиях он находится, и молча остался стоять в углу. Ван Хелзинк и я взглянули на Люси и увидели, как по ее лицу промелькнула тень бешеной ярости; острые зубы щелкнули с досады. Вскоре после того она снова открыла глаза и, про­тянув свою бледную, худую ладонь, взяла Ван Хелзинка за его большую загорелую руку и, притянув к себе, по­целовала ее. -- Мой верный, дорогой друг, -- произнесла она слабым голосом. -- Мой и его верный другБерегите его и дайте мне надежду на покой! -- Клянусь вам, -- ответил он торжественно, подняв руку, точно клялся в суде. Затем повернулся к Артуру и сказал: -- Подите сюда, дитя мое, возьмите ее за обе руки и поцелуйте в лоб, но только один раз. И встретились их глаза, а не губы: так они и рас­стались. Глаза Люси закрылись; Ван Хелзинк, стоящий около, взял Артура под руку и отвел в сторону. Затем дыхание Люси стало снова тревожным и вдруг совсем прекратилось. -- Все кончено, -- сказал Baн Хелзинк, -- она умерла. Я увел Артура в гостиную, где он стал так рыдать, что я не в силах был на него смотреть. Я вернулся в ком­нату усопшей и застал Ван Хелзинка, глядящего на Люси необычайно суровым взглядом; с ней произошла какая-- то перемена: смерть вернула ей часть былой кра­соты, черты лица смягчились; даже губы не были больше так бледны. Как будто вся кровь, в которой больше не нуждалось ее сердце, прилила к лицу и старалась по мере возможности смягчить неприглядную работу смерти. Я стоял около Ван Хелзинка и сказал ему: -- Ну вот, наконец-- то бедняжка нашла покой! Все кончено! Он повернулся ко мне и сказал торжественно: -- Нет, увы! Еще далеко не все! Это только начало! Когда я спросил, что он хочет этим сказать, он лишь покачал головой и ответил: -- Пока мы ничего не можем сделать. Подождем и посмотрим. Глава тринадцатая Похороны были назначены на следующий день, так чтобы Люси похоронили вместе с матерью. Я заметил, что Ван Хелзинк все время держался по­близости. Возможно, причиной тому был господство­вавший в доме беспорядок. Никаких родственников не осталось, так что мы с Ван Хелзинком решили сами пересмотреть все бумаги, тем более что Артуру при­шлось уехать на следующий день на похороны отца. Ван Хелзинку захотелось непременно самому просмот­реть бумаги Люси. Я боялся, что он как иностранец не сумеет разобраться в том, что законно и что незаконно, и спросил его, почему он настаивает на этом. Он ответил: -- Ты забываешь, что я такой же юрист, как и доктор. Но в данном случае нельзя считаться только с тем, чего требует закон. Тут, вероятно, найдутся и другие бумаги, в которые никто не должен быть посвящен. При этом он вынул из своего бумажника записки, которые были на груди у Люси и которые она разорвала во сне. -- Если ты найдешь в бумагах что-- нибудь о стряп­чем миссис Вестенр,-- продолжал он, -- то запечатай все бумаги и сегодня же напиши ему. Я же останусь всю ночь сторожить здесь, в комнате Люси, так как хочу посмотреть, что будет. Нехорошо, если кто-- нибудь чужой узнает ее мысли. Я продолжал свою работу и вскоре нашел имя и адрес стряпчего миссис Вестенр и написал ему. Все бумаги оказались в порядке, там даже точно было ука­зано, где хоронить усопших. Только я запечатал письмо, как, к моему великому удивлению, вошел Ван Хелзинк, говоря: -- Не могу ли я тебе помочь, Джон? Я свободен и весь к твоим услугам. -- Ну как, нашел, что искал? -- спросил я. Он от­ветил: -- Я не искал ничего определенного. Я нашел то, что надеялся -- несколько писем, заметок и вновь на­чатый дневник. Вот они, но мы о них никому не скажем. Завтра я увижу нашего бедного друга, и с его согласия воспользуемся некоторыми из найденных мною данных. Раньше чем отправиться спать, мы еще раз пошли посмотреть на Люси. Агент, право, все хорошо устроил, он превратил комнату в маленькую оранжерею. Все утопало в роскошных белых цветах, и смерть уже не производила отталкивающего впечатления. Лицо усоп­шей было покрыто концом покрывала. Профессор подо­шел и приподнял его; мы поразились той красотой, ко­торая представилась нашим взорам. Хотя восковые свечи довольно плохо освещали комнату, все-- таки было довольно светло, чтобы разглядеть, что вся прежняя прелесть вернулась к Люси и что смерть, вместо того, чтобы разрушить, восстановила всю красоту жизни до такой степени, что мне стало казаться, что Люси не умерла, а только уснула. У профессора был очень суровый вид. Он не любил ее так как я; вполне естественно, что плакать ему было нечего. Он сказал: -- Останься здесь, до моего возвращения, -- и вышел. Вскоре он вернулся с массой цветов белого чеснока; вынул их из ящика, стоящего до сих пор нераскрытым, и рассыпал среди других цветов по всей комнате и у кро­вати. Затем снял с шеи маленький золотой крест, по­ложил его на губы Люси, прикрыл ее снова покрыва­лом -- и мы ушли. Я как раз раздевался в своей комнате, когда Ван Хелзинк, предварительно постучав, вошел и сказал: -- Прошу тебя завтра еще до вечера принести мне пару ножей для вскрытия. -- Разве нужно будет производить вскрытие? -- спросил я. -- И да, и нет. Я хочу сделать операцию, но не та­кую, как ты думаешь. Я сейчас расскажу тебе, в чем дело, но смотри -- другим ни слова! Я хочу отрезать ей голову и вынуть сердце. Ай-- ай-- ай! Ты доктор -- и так ошеломлен! Я видел, как ты без колебаний решался на операции, от которых отказывались другие хирурги. Да, конечно, милый друг, я должен был помнить, что ты се любил; я и не забыл этого: я решил сам делать опе­рацию, тебе же придется лишь помогать мне. Мне хоте­лось бы сделать это сегодня, но ради Артура придется подождать; он освободится лишь завтра после похорон отца, и ему, наверное, захочется еще раз на нее посмот­ретьЗатем после того, как ее положат в гроб, мы при­дем сюда, когда все будут спать, отвинтим крышку гроба и сделаем операцию, а потом положим все на ме­сто, чтобы никто, кроме нас, ничего не знал. -- Но к чему это вообще-- то делать? -- спросил я. -- Девушка умерла. К чему напрасно терзать ее бедное тело? И если мы этим не вернем ей жизни, если это не принесет никакой пользы ни ей, ни нам, ни науке, ни человечеству, то к чему же делать это? И без того все так ужасно! В ответ на мои слова он положил мне на плечи руки и ласково сказал: -- Жаль, Джон, твое сердце, обливающееся кровью, и я еще больше люблю тебя за это. Если бы я мог, то взял бы на себя всю тяжесть с твоей души. Но есть вещи, которых ты не знаешь, но которые узнаешь несомненно; радуйся, что пока знаю их только я, так как они не очень приятны. Джон, дитя мое, ты мне друг уже много лет; подумай, вспомни и скажи, делал ли я что-- нибудь без оснований? Возможно, я ошибаюсь, я ведь только человек, но я верю в то, что делаю. Не потому ли ты прислал за мною, когда случилось это великое горе? Ведь поэтому, не правда ли? Разве тебя не удивило, не возмутило то, что я не позволил Артуру поцеловать свою возлюбленную, отшвырнув его, несмотря на то, что она умирала? Конечно, да! А между тем, ты ведь видел, как она меня потом благодарила своим ласковым взором, своим слабым голосом, как она поцеловала мою старую, грубую руку и как меня благословляла? Да? Разве ты не слышал, как я поклялся ей исполнить ее просьбу, так что она спокойно закрыла свои глаза? Да? Так вот, у меня достаточно причин для всего, что я делаю. Ты в течение многих лет верил мне; верил тогда, когда не­сколько недель назад произошли странные вещи, кото­рых ты никак не мог понять. Доверься мне еще нена­долго, Джон. Если ты не доверяешь, то придется сказать тебе то, что я думаю, а это может плохо кончиться. А если придется работать без доверия моего друга, то я буду чувствовать себя одиноким; между тем, помощь и поддержка могут мне понадобиться! Я взял его за руку и обещал помочь... Я, должно быть, долго и крепко спал, потому что было уже поздно, когда Ван Хелзинк разбудил меня своим приходом. Он подошел к моей кровати и сказал: -- Можешь не беспокоиться о ножах -- мы не бу­дем делать этого. -- Почему? -- Потому что, -- ответил он, -- слишком поздно или слишком рано. Взгляни! -- показал он мне свой золотой крестик, -- это было украдено ночью! -- Как украдено? -- спросил я удивленно, -- раз он теперь у тебя? -- А так! Я отобрал крест у недостойной служанки, обкрадывавшей и мертвых и живых. Она, конечно, бу­дет примерно наказана, но не мною, так как она не ве­дала, что творила и, ничего не зная, совершила лишь кражу. Теперь нам придется подождать. И он ушел, задав мне новую загадку и снова пере­путав все мои мысли. День прошел тоскливо; вечером пришел стряпчий, м-- р Маркан. Это был талантливый и самоуверенный господин; он взял на себя все наши мелочные заботы. Во время завтрака он рассказал нам, что миссис Ве­стенр уже с некоторых пор ожидала смерти из-- за бо­лезни сердца и что поэтому она привела все свои дела в полный порядок; далее он сообщил, что все состояние, за исключением имущества отца Люси, которое теперь за отсутствием прямых наследников перейдет к побоч­ной фамильной линии, как движимое, так и недвижи­мое, завещано Артуру Холмвуду. Артура ожидали к 5 часам, так что мы свободно мог­ли успеть сходить в покойницкую. В данном случае комната вполне оправдывала свое назначение, так как там теперь лежали и мать и дочь. Бедный АртурОн был невероятно грустен, даже его удивительное мужество, казалось, исчезло после та­ких тяжких переживаний. Он, я знаю, был искренне предан своему отцу, и утратить отца, да еще в такое вре­мя, было для него тяжелым ударом. Со мной он был, как всегда, очень сердечен, а с Ван Хелзинком изыскан­но любезен; мне было тяжело видеть, как он страдает. Профессор также заметил это и сделал мне знак, чтобы я повел его наверх. Я так и сделал и оставил Артура у дверей комнаты, так как чувствовал, что ему хотелось побыть с ней наедине, но он взял меня под руку, повел в комнату и сипло проговорил: -- Ты также любил ее, старый друг, она мне все рассказала, и у нее не было лучшего друга, чем ты. Я не знаю, как мне благодарить тебя за все то, что ты сделал для нее, даже не могу и думать... Тут силы ему изменили, он обнял меня, опустил го­лову на плечо и заплакал: -- О Джон! Джон! Что мне делать? Мне кажется, что весь смысл жизни вдруг пропал и незачем больше жить! Я утешал его, сколько мог. В таких случаях мужчины мало нуждаются в словах. Пожатие руки, объятие, со­вместные тихие слезы -- вот выражения чувств, дорогие мужчине. Я тихо стоял и ждал, пока он овладеет собою и подавит свои рыдания, затем ласково сказал ему: -- Пойдем, посмотрим на нее. Мы вместе подошли к кровати, и я поднял покрывало с ее лица. Господи! Как она была хороша! С каждым часом, казалось, ее красота расцветала. Это как-- то пугало и поражало меня. Что же касается Артура, то он дрожал как в лихорадке, и сомнение вкралось в его душу. Наконец, после долгого молчания, он произнес тихим шепотом: -- Джон, она действительно умерла? Я с грустью сказал ему, что это действительно так, и продолжал убеждать его, поскольку было необходимо рассеять это ужасное сомнение. Затем я сказал, что надо проститься с нею, так как следует начинать приготовления к похоронам. Он снова вернулся к ней, взял мертвую руку и поцеловал, затем наклонился и поцеловал ее в лоб. Уходя, он окинул Люси таким же долгим, проницательным взглядом, как он это сделал, когда вошел. Я остановил его в гостиной и сказал Ван Хелзинку, что Артур уже простился с нею; Ван Хелзинк пошел на кухню сказать агенту, чтобы он поспешил с приготовле­ниями. Когда Артур вышел из комнаты, я передал Ван Хелзинку, о чем меня спрашивал Артур, и он ответил: -- Это меня ничуть не удивляет -- я только что сам в этом усомнился. Мы обедали все вместе, и я заметил, что бедный Ар­тур страшно волновался. Ван Хелзинк все время мол­чал; он заговорил только тогда, когда мы закурили си­гары. -- Лорд, -- начал он, но Артур перебил его: -- Нет, нет, только не так, ради Бога! Во всяком случае -- не теперь. Простите меня, сэр; я не хотел вас обидеть, но я не могу слышать этот титул, моя рана еще слишком свежа! Профессор очень ласково ответил: -- Я назвал вас так только потому, что я колебался, как мне обратиться к вам. Я не могу называть вас мистер, я полюбил вас, да, мой дорогой мальчик, я полюбил вас как Артура. Артур протянул руку и горячо пожал ладонь ста­рика. -- Называйте меня, как хотите, -- сказал он. -- Я надеюсь, что всегда с гордостью буду носить звание вашего друга; позвольте сказать вам, что я не нахожу слов, чтобы выразить свою благодарность за все, что вы сделали для моей бедной, дорогой Люси. Если я был резок или проявил недовольство -- помните, тогда, когда вы так странно поступили, -- прошу меня простить. Профессор ласково ответил ему: -- Я знаю, как трудно было вам тогда вполне дове­риться мне, так как чтобы поверить в необходимость такого поведения, нужно понимать; по-- моему, вы даже и теперь не вполне верите мне, да и не можете, так как вам не дано еще понять, в чем дело. Но настанет время, когда вы доверитесь вполне, и когда вам все станет ясно, вы будете благодарить меня за себя, за других и за нее, за ту, которую я поклялся защищать. -- Да, конечно, сэр, -- горячо заговорил Артур, -- я во всем доверюсь вам. Я знаю и верю, что у вас благо­родная душа, вы ведь друг Джона и были ее другом. Делайте все что хотите! -- Мне хотелось бы задать вам кое-- какие вопросы. -- Пожалуйста. -- Вам известно, что миссис Вестенр оставила вам все свое состояние? -- Нет! Я никогда об этом не думал. -- Так как теперь все принадлежит вам, то вы имеете право располагать всем по своему усмотрению. Мне хо­чется, чтобы вы разрешили мне прочесть все бумаги и письма Люси. Поверьте, это не праздное любопытство. Будьте уверены, у меня имеются для этого очень важ­ные основания. Вот все бумаги. Я взял их раньше, чем мне стало известно, что все это ваше, для того чтобы до них не дотрагивались чужие руки, чтобы чужие взоры не проникли в ее душу. Я приберегу их, если вы ничего не имеете против; я даже вам не хотел бы их показы­вать; я буду их хорошенько беречь. Ни одно слово не пропадет, а когда настанет время, я верну их вам. Я про­шу у вас почти невозможного, но вы это сделаете? Ведь правда? Ради Люси? -- Делайте все, что хотите, доктор. Я чувствую, что говоря таким образом, я исполняю желание Люси. Я не стану тревожить вас вопросами, пока не настанет время. -- И вы правы, -- ответил профессор. -- Нам всем предстоит пережить еще немало горя. Не следует падать духом, не надо быть эгоистичным, нас зовет долг, и все кончится благополучно! Эту ночь я спал на диване в комнате Артура. Ван Хелзинк совсем не ложился. Он ходил взад и вперед, точно карауля дом, и все время следил за комнатой, где лежала в гробу Люси, осыпанная белыми цветами чесно­ка, запах которых смешивался в ночном воздухе с аро­матом роз и лилий. ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 22 сентября. В поезде по дороге в Эксетер. Джонатан спит. Похороны были очень простые, но торжественные. За гробом шли мы, прислуга, пара друзей из Эксетера, лондонский агент и один господин, заместитель сэра Джона Пакстона, президента Общества законов. Джо­натан и я стояли рука об руку и чувствовали, что поте­ряли дорогого и близкого человека. Мы медленно вер­нулись в город, доехав автобусом до Гайд-- парка. Затем пошли по Пикадилли пешком. Джонатан держал меня под руку, как в былые времена. Я засмотрелась на очень красивую барышню в большой круглой шляпе, сидев­шую в коляске, как вдруг Джонатан схватил меня за руку так сильно, что мне стало больно, и вскрикнул: "Господи!" Я нахожусь в постоянном страхе за Джо­натана, поскольку все время боюсь, чтобы у него опять не повторился нервный припадок, так что я моменталь­но повернулась к нему и спросила, что случилось. Он был очень бледен, глаза выпучены, и он с ужасом смотрел на какого-- то высокого, тонкого господина с крючковатым носом, черными усиками и остроконеч­ной бородкой, также глядевшего на ту хорошенькую барышню, что и я. Он смотрел на нее так пристально, что совсем нас не замечал, и мне удалось хорошо рас­смотреть незнакомца. Выражение его лица нельзя было назвать добрым, оно было сурово, жестко и чувственно, а крупные белые зубы, казавшиеся еще белее от ярко­-- пунцового цвета губ, походили больше на клыки живот­ного, чем на зубы человека. Джонатан не спускал с него глаз, так что я испугалась, как бы незнакомец этого не заметил. Я боялась, что это его рассердит, так как вид у него был гадкий и злой. Я спросила Джонатана, почему он так взволнован. Джонатан, кажется, думал, что мне известно столько же, сколько и ему, и ответил: -- Ты знаешь, кто это? -- Нет, дорогой, -- ответила я, -- не знаю; кто это? Ответ меня поразил, так как он, казалось, совер­шенно забыл, что разговаривает со мною, с Миной. -- Это он и есть! БедняжкаДжонатана, как видно, что-- то очень взвол­новало, я убеждена, не поддержи я его, он наверное упал бы. Он продолжал смотреть на незнакомца, не спус­кая глаз; из магазина вышел какой-- то господин с паке­том, передал его леди в коляске, и они оба тотчас уехали. Мрачный незнакомец не сводил с нее глаз; когда она уехала, он долго глядел ей вслед, затем нанял экипаж поехал за ними. Джонатан все время не сводил глаз и, наконец, сказал как бы про себя: -- Мне кажется, что это граф, но он как будто по­молодел. Господи, если это правда! О, БожеБоже мой! Если бы я только знал! Если бы я только знал! Он был так встревожен, что я боялась расспрашивать, стараясь не напоминать ему об этом. Я потянула его слегка за рукав, и он пошел со мной дальше. Мы не­много прошлись, затем зашли в Гринпарк и посидели там. Был жаркий осенний день, так что приятно было отдохнуть в тени. Джонатан долго глядел в простран­ство, затем глаза его закрылись и, опустив голову мне на плечо, он заснул. Я не тревожила его, так как сон для него лучшее лекарство. Минут двадцать спустя он про­снулся и ласково сказал: -- Что это, Мина, неужели я спал? О, прости мне такую невежливость. Зайдем куда-- нибудь выпить ста­кан чаю. Он, как видно, совершенно забыл о том мрачном гос­подине, так же как и во время своей болезни он ничего не помнил о том, что было раньше. Мне не нравится эта забывчивость. Я не стану его расспрашивать, так как боюсь, что это принесет ему больше вреда, чем пользы, но все-- таки нужно узнать, что с ним приключилось в пу­тешествии. Боюсь, настало время распечатать тот пакет и посмотреть, что там написано. О, Джонатан, ты прос­тишь меня, если я так поступлю, я делаю это только для твоей пользы! Позже. Во всех отношениях печально возвращаться домой -- дом опустел, нет там больше нашего друга; Джонатан все еще бледен и слаб после припадка, хотя он и был в очень легкой форме... А тут еще телеграмма от Ван Хелзинка; что бы это могло быть? "Вам, наверное, грустно будет услышать, что миссис Вестенр умерла пять дней тому назад и что Люси умерла третьего дня. Сегодня хороним их обеих". Какая масса горя в нескольких словах; бедная мис­сис Вестенр! Бедная Люси! Их больше нет, и никогда больше они не вернутся! Бедный, бедный Артур -- утра­тил самое дорогое в жизни! Да поможет нам Господь пережить все эти горести! ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 22 сентября. Все кончено. Артур уехал в Ринг и взял с собою Квин­си Морриса. Ван Хелзинк отдыхает, так как ему пред­стоит длинная дорога. Сегодня вечером он едет в Ам­стердам; говорит, что завтра вечером снова вернется, так как ему хочется еще кое-- что сделать, т. е. что только он один и может сделать. Он остановился у меня, ибо по его словам, у него дела в Лондоне, на которые при­дется потратить порядочно времени. Бедный старик! Боюсь, что работа за последнее время и его выбила из сил. Во время похорон было видно, как он себя сдержи­вает. Теперь мы все разошлись в разные стороны, и на­долго. Люси лежит в своем фамильном склепе, в роскош­ном доме смерти, вдали от шумного Лондона, на уеди­ненном кладбище, где воздух свеж, где солнце светит на Хэмстэт Хилл и где на воле растут дикие цветы. Итак, я могу покончить со своим дневником, и один Бог знает, начну ли я его снова. Если мне придется это сделать или если я когда-- нибудь открою его, то только для того, чтобы поделиться им с другими, ибо роман мой кончился, я снова возвращаюсь к своей работе и с грустью, потеряв всякую надежду, скажу: "Finis". ТАЙНЫ ХЭМПСТЭДА "Вестминстерская газета" от 25 сентября В окрестностях Хэмпстэда теперь происходит целый ряд событий, сходных с теми, которые известны авто­рам "Ужасов Кенсингтона", или "Женщина-- убийца", или "Женщина в черном". За последние дни маленькие дети стали исчезать из дома или же не возвращаться домой с игр на Гите. Дети были настолько малы, что не могли дать себе отчета в том, что с ними приключалось: ответ их был один и тот же, что они были с "Bloofer­lady"2. Они исчезали обыкновенно по вечерам, и двое из них нашлись на следующее утро. В окрестностях предполагают, что дети подхватили фразу первого исчез­нувшего ребенка, что "bloofer-- lady" звала его гулять, и воспользовались этим, как примером. Это становится более понятным, если учесть, что любимая игра детей заключается в том, что они хитростью заманивают друг друга. Один корреспондент пишет, что страшно смешно видеть этих малышей, изображающих "bloofer-- lady". Наши карикатуристы, говорит он, могли бы тут поучить­ся и сравнить действительность с фантазией. Наш кор­респондент наивно говорит, что даже Эллен Тэри3 не так очаровательна, как эти малыши, изображающие "bloofer-- lady". Все-- таки вопрос этот, возможно, и серьезен, так как у некоторых малышей оказались ранки на шее. Ранки такие, какие бывают после укуса крысы или маленькой собаки: опасного в них ничего нет, но видно, что у этого животного своя определенная система. Полиции ведено отыскивать заблудившихся детей и собак в Хэмпстэд Гите и окрестностях. НЕОБЫКНОВЕННОЕ ПРИКЛЮЧЕНИЕ ХЭМПСТЭДСКИЙ УЖАС "Вестминстерская газета" от 25 сентября Нам только что сообщили, что пропал еще один ребенок. Его нашли утром в кустах вереска у Шутер Хилла Хэмпстэд Гита, в самой глухой части местности. У него такие же ранки на шее, какие раньше замечались у других детей. Ребенок был слаб и изнурен. Когда он не­много оправился, то начал рассказывать ту же самую историю о том, как "bloofer-- lady" заманила его к себе. Глава четырнадцатая ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 23 сентября. Джонатан провел очень плохую ночь. Теперь ему лучше. Я положительно счастлива, что он занят по горло, и у него нет времени думать о своем кошмаре. Я убеж­дена, он останется верен себе, и очень горжусь тем, что мой Джонатан на высоте в этой ответственной роли. Ему приходится уходить на целые дни и даже завтра­кать вне дома. С хозяйством на сегодня я уже справи­лась, поэтому думаю взять его дневник, который он вел за границей, запереться на ключ в своей комнате и на­чать читать... 24 сентября. Прошлую ночь я не в состоянии была писать: эти ужасные записки Джонатана потрясли меня. Бедный, родной мой! Сколько ему пришлось пережить! Я сомне­ваюсь в том, что это произошло на самом деле; он за­писал весь этот бред, когда был в горячке; а впрочем, может быть, и действительно у него были какие-- нибудь основания. Вероятно, я так никогда и не узнаю правды, поскольку никогда не решусь заговорить об этом... А к тому же еще человек, которого мы вчера встретили! Джонатан вполне уверен, что это он... Бедный мой! Мне кажется, похороны расстроили его, и он мысленно вновь вернулся к своим ужасным переживаниям... ПИСЬМО ВАН ХЕЛЗИНКА К ГОСПОЖЕ ХАРКЕР (Секретно) 24 сентября. Милостивая государыня, очень сожалею, что мне приходится сообщить вам печальную новость о смерти Люси Вестенр. Лорд Годалминг был так любезен, что уполномочил меня просмотреть все ее письма и бумаги. Среди них я нашел ваши письма, из которых узнал, что вы были ее большим другом и очень ее любили. Во имя этой любви умоляю вас помочь мне. Помогите добиться справедливости и уничтожить зло, которое ужаснее, чем вы можете себе представить. Разрешите с вами пови­даться. Вы можете мне довериться. Я друг д-- ра Сьюарда и лорда Годалминга. Мне придется держать наше сви­дание в секрете. Если вы дадите согласие, я сейчас же приеду в Эксетер, куда и когда прикажете. Очень прошу извинить меня. Я читал ваши письма к Люси и знаю вашу доброту; знаю также, как страдает ваш муж, так что прошу ничего ему не говорить, ибо это может ему повредить. Еще раз прошу извинения. Ван Хелзинк. ТЕЛЕГРАММА МИССИС ХАРКЕР К ВАН ХЕЛЗИНКУ 25 сентября. Приезжайте сегодня поездом 2.25 если успеете. Буду весь день дома. Вильгельмина Харкер ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 25 сентября. Я очень волнуюсь в ожидании д-- ра Ван Хелзинка, так как смутно предчувствую, что он разъяснит мне болезнь Джонатана, не говоря уже о том, что он был при Люси во время ее последней болезни и все мне расскажет и про нее. Может быть, он только из-- за этого и при­езжает; он хочет разузнать насчет Люси и ее хождения во сне, а вовсе не о Джонатане. Значит, я так и не узнаю истину! Как я глупа! Этот ужасный дневник целиком меня поглотил, и я не могу от него отрешиться. Конечно, этот визит касается Люси. Видимо, к ней вернулась прежняя привычка, и она, наверное, расхворалась после той ужасной ночи на утесе. Поглощенная своими дела­ми, я совершенно об этом забыла. Она, должно быть, рассказала ему о своей прогулке в ту ночь на утесе и сказала, что я об этом знала; и теперь он, вероятно, хочет, чтобы я сообщила подробности. Я ничего не скажу ему о дневнике, пока он сам не спросит. Я так рада, что мой дневник переписан на пи­шущей машинке, так что если он спросит о Люси, то я просто передам ему дневник, и это избавит меня от лиш­них расспросов. Позже. Он был и ушел. Какая странная встреча и какая пу­таница у меня в голове! Мне кажется, что все это сон. Неужели же правда? Не прочти я дневник Джонатана, никогда бы не поверила в возможность произошедшего. Мой бедный, милый Джонатан! Как он, должно быть, страдал! Даст Бог, он успокоится совсем. Я буду его оберегать от всего. Если он наверняка будет знать, что слух и зрение не обманывали его, это будет для него утешением и поддержкой. Им наверняка овладели сомне­ния, так что если удастся их рассеять, он будет удов­летворен, и ему будет легче пережить этот удар. Д-- р Ван Хелзинк, должно быть, очень милый и умный господин, раз он друг Артура и д-- ра Сьюарда и раз его пригла­сили из Голландии для лечения Люси. На меня он произ­вел впечатление человека доброго, сердечного и благо­родного. Завтра он придет снова, я спрошу его насчет Джонатана и. Бог даст, всем этим тревогам настанет конец. А пока воспользуюсь отсутствием Джонатана, чтобы подробно записать наше сегодняшнее свидание. В половине второго раздался звонок. Мэри открыла дверь и доложила о приходе д-- ра Ван Хелзинка. Это человек среднего роста, здоровый, широкоплечий, с быстрыми движениями. Видно, он очень умен и обладает большой силой воли; у него благородная го­лова, довольно большая. Лицо начисто выбрито, с рез­ким, квадратным подбородком, большим, решительным, подвижным ртом, большим, довольно прямым носом. Лоб широкий и благородный. Выразительные темно-- синие глаза довольно широко расставлены, выражение их то ласковое, то суровое. -- Миссис Харкер, не так ли? Я утвердительно кивнула головой. -- Бывшая мисс Мина Мюррэй? Я снова кивнула. -- Я пришел к Мине Мюррэй, бывшей подруге Люси Вестенр, поговорить об умершей. -- Сэр, -- сказала я, -- я рада видеть друга Люси Вестенр,-- и протянула ему руку. Он взял ее и ласково произнес: -- О, мадам Мина, я знал, что друзья той бедной девушки должны быть хорошими, но все-- таки то, что увидел... Он кончил речь глубоким поклоном. Я спросила, по­чему ему хотелось меня видеть, и он сразу начал: -- Я читал ваши письма к мисс Люси. Я хотел кое-- что разузнать, но было не у кого. Я знаю, вы жили с нею в Уайтби. Она иногда вела дневник -- вас это не должно удивлять, мадам Мина, -- она начала его после вашего отъезда, по вашему же примеру; в нем она упоминает о некоторых событиях в своей жизни и говорит, что вы ее спасли. Это навело меня на некоторые предположе­ния, и я пришел вас просить рассказать мне все, что вы помните. -- Я думаю, доктор, что смогу рассказать вам все. -- А, вот как! У вас хорошая память на факты и детали? Это не всегда встречается у молодых дам. -- Нет, доктор, дело не в памяти, просто я записы­вала все и могу вам показать, если хотите. -- Я буду очень благодарен; вы окажете мне боль­шую услугу. Я не могла удержаться от соблазна поразить доктора -- мне кажется, что это врожденное женское чув­ство, -- и я подала ему свой дневник, записанный стено­графически. Он взял его с благодарностью, поклонился и сказал: -- Разрешите прочесть? -- Если хотите, -- ответила я, смутившись. Он от­крыл тетрадь, и выражение лица сразу изменилось. -- Я знал, что Джонатан очень образованный человек, но и жена его тоже оказалась умницей на редкость. Но не будете ли вы столь любезны прочесть дневник мне? Увы я не знаю стенографии. Тут я поняла, что шутки кончились, и почувствовала неловкость. Я вынула свою копию, перепечатанную на пишущей машинке, из моего рабочего ящика и пере­дала ему. -- Простите, -- сказала я, -- я сделала это нечаянно, я думала, что вы хотели спросить меня относительно Люси, но чтобы вам не ждать, -- для меня это не важно, но ваше время, я знаю, дорого, -- я могу дать вам мой дневник, переписанный для вас на пишущей машинке. -- Разрешите мне прочесть его сейчас? Может быть, мне придется спросить вас кое о чем? -- Да, пожалуйста, прочтите его сейчас, а я пока распоряжусь о завтраке; за завтраком можете расспра­шивать меня, сколько хотите. Он поклонился, затем, усевшись в кресло спиною к свету, углубился в чтение, я же пошла позаботиться о завтраке, главным образом для того, чтобы его не беспокоить. Вернувшись, я застала доктора ходящим взад и вперед по комнате; на лице его отражалась тре­вога. Тут уж я больше не могла выдержать. Мне стало жаль Джонатана: ужас, который ему пришлось пере­жить, странная таинственность его дневника и тот страх, который не покидал меня с тех пор, все это живо пред­стало передо мной. Я, должно быть, была болезненно расстроена, так как бросилась на колени и, протягивая к нему руки, умоляла его вылечить моего мужа. Он взял меня за руки, поднял, усадил на диван и сам сел рядом. Затем держа мои руки в своих ласково сказал: -- Моя жизнь одинока, и я всегда так был занят своими делами, что у меня оставалось очень мало вре­мени для дружбы; но с тех пор как мой друг Джон Сьюард вызвал меня сюда, я узнал столько хороших людей, что теперь я больше чем когда-- либо чувствую свое оди­ночество, все усиливающееся с годами. Уверяю вас в своей бесконечной преданности, благодарю вас за то, что вы доказали мне существование милых женщин, кото­рые услаждают жизнь, -- и жизнь и вера которых слу­жит хорошим примером для детей. Я рад, очень рад, что могу быть вам полезным, так как если ваш муж стра­дает, то болезнь его наверное из области моих знаний. Обещаю вам сделать все, что в моих силах, чтобы он был здоров и мужествен и чтобы ваша жизнь была счаст­лива. А теперь съешьте что-- нибудь. Вы слишком изму­чены и слишком взволнованы. Джонатану тяжело будет видеть вас такой бледной, вы должны пожалеть его, поэтому вы должны есть и смеяться. Вы все уже сказали мне о Люси, не будем больше говорить об этом, -- это слишком грустно. Я переночую в Эксетере, так как хочу обдумать все, что вы говорили, а затем, если позволите, задам вам еще несколько вопросов. Тогда вы и расска­жете мне о болезни Джонатана, но не сейчас -- сейчас вы должны есть. После завтрака мы вернулись в гостиную, и он сказал: -- А теперь расскажите все о нем. Вначале я опасалась, что этот ученый примет меня за дурочку, а Джонатана за сумасшедшего -- ведь его дневник такой странный -- и я не решалась начинать. Но он был очень любезен, обещал мне помочь, я пове­рила ему и начала свое повествование. -- Мой рассказ будет очень странным, но вы не должны смеяться ни надо мной, ни над моим мужем. Со вчерашнего дня меня охватило какое-- то сомнение, но вы должны быть серьезны и не считать меня дуроч­кой из-- за того, что я могла поверить некоторым стран­ным вещам. -- О, моя дорогая, -- ответил он, -- если бы вы только знали, из-- за каких странных явлений я здесь, то сами рассмеялись бы. Я научился уважать чужие убеждения, безразлично, какими бы они ни были. У меня широкие взгляды на все, и изменить их может лишь нечто стран­ное, из ряда вон выходящее, вызывающее сомнение в том, безумно оно или здраво. -- Благодарю вас, бесконечно благодарю вас! Вы облегчили мне задачу. Если позволите, я дам вам про­честь одну тетрадь. Она очень длинная, но я переписала ее на пишущей машинке. Это копия дневника Джона­тана за границей; там описано все, что с ним произошло. Я не скажу о ней ничего, пока вы сами не прочтете и не сделаете выводы. Затем мы снова встретимся, и вы расскажете, что вы думаете по этому поводу. -- Обещаю, -- сказал он, когда я подавала ему тет­радь. -- Я зайду, если позволите, завтра утром, порань­ше, навестить вас и вашего мужа. -- Джонатан будет дома в половине одиннадцатого, приходите к завтраку и тогда его увидите; вы можете успеть на скорый в 3.44 и будете в Паддингтоне около восьми. Он взял с собою бумаги и ушел, а я сижу здесь и ду­маю -- думаю сама не знаю о чем. ПИСЬМО ВАН ХЕЛЗИНКА К МИССИС ХА