его пустым, как и сейчас. За­тем мы остались ожидать и увидели нечто белое, дви­гавшееся между деревьями. На следующий день мы пришли сюда днем и нашли Люси в гробу. Не правда ли, Джон? -- Да. -- В ту ночь мы пришли как раз вовремя. Пропал еще один ребенок, и мы, благодаря Богу, нашли его не­вредимым среди могил. Вчера я пришел сюда до захода солнца, так как при заходе солнца "не-- мертвое" оживает. Я прождал тут всю ночь до восхода, но ничего не увидел. Должно быть, потому, что я привесил к дверям чеснок, которого "не-- мертвое" не выносит, и другие вещи, которых оно избегает. Сегодня вечером, еще до захода солнца, я снял чеснок и все остальное, вот по­чему мы нашли гроб пустым. Подождите вместе со мною. До сих пор тут происходило очень много стран­ного. Если мы потихоньку спрячемся где-- нибудь вне склепа, мы увидим еще более странные вещи. Мы по очереди вышли из склепа, профессор вышел последним и закрыл за собою дверь. О, как приятен и чист был ночной воздух после душ­ного склепа! Ван Хелзинк принялся за работу. Сначала он вынул из своего саквояжа что-- то вроде тонких ва­фельных бисквитов, аккуратно завернутых в белую сал­фетку, затем полную горсть беловатого вещества вроде теста или замазки. Он мелко накрошил вафли и смешал с замазкой, потом, накроив из этой массы тонкие по­лосы, замазал щели дверей склепа. Меня это озадачило, и стоя поблизости от него, я спросил, что он делает. Артур и Квинси подошли тоже, так как оба были очень заинтересованы. Он ответил: -- Я закрываю вход в могилу, чтобы "He-- мертвое" не могло туда войти. -- А это что? -- спросил Артур. Ван Хелзинк благоговейно снял шляпу и сказал: -- Святые дары. Я привез их из Амстердама. У меня есть отпущение грехов. Ответ мог устрашить самого ярого скептика, и каждый из нас почувствовал, что при таких серьезных ша­гах профессора, шагах, при которых он решается употребить самое для него священное, невозможно ему не верить. Мы тихо и покорно заняли указанные места вокруг склепа, стараясь разместиться так, чтобы никто из прохожих не мог нас заметить. Я жалел других, в особенности Артура. Мне самому весь этот страх был уже знаком по предыдущему визиту. Наступило долгое молчание, бесконечная, томитель­ная тишина, затем послышался тихий и резкий свист профессора. Он указал вдаль: на тисовой дорожке по­казалась белая фигура, которая медленно приближа­лась, и в ту же минуту из-- за мчавшихся туч выглянула луна и с поразительной отчетливостью осветила жен­щину с темными волосами, одетую в саван. Лица не было видно, поскольку оно склонилось, как казалось, над белокурым ребенком. Было тихо, затем раздался рез­кий короткий крик, каким иногда во сне кричат дети. Мы хотели броситься вперед, но профессор погрозил нам рукою из-- за тисового дерева, и мы увидели, как белая фигура двинулась дальше. Теперь она была на­столько близко, что мы могли ясно ее разглядеть, тем более, что луна все еще светила. Дрожь пробежала у меня по телу, и я услышал тяжелое дыхание Артура, когда мы узнали черты Люси Вестенр; но до чего они изменились! Мягкое выражение лица превратилось в ка­менную, бессердечную, жестокую маску, а беспороч­ность -- в сладострастную похотливость. Ван Хелзинк выступил вперед, и, повинуясь его жесту, мы все подо­шли к склепу, вытянувшись в одну линию. Ван Хелзинк поднял фонарь и протянул вперед облатку; при свете, падавшем на лицо Люси, мы увидели, что ее губы были в крови и свежая кровь сочилась по подбородку и пят­нала белизну савана. Нам стало жутко. При трепетном свете я заметил, что даже железные нервы Ван Хелзинка ему изменили. Артур стоял около меня, и если бы я не схватил его за руку и не поддержал, он наверное упал бы. Увидев нас, Люси -- я называю фигуру, стоявшую перед нами, Люси, потому что она была похожа на Люси -- шипя как кошка, застигнутая врасплох, отсту­пила назад и посмотрела на нас. Это были глаза Люси по форме и по цвету, это несомненно были ее глаза, но не ясные, а полные адского огня вместо знакомых нам чистых ласковых очей. В тот момент остаток моей люб­ви к ней перешел в ненависть и чувство омерзения; если бы нужно было убить ее сейчас, я сделал бы это с диким удовольствием. Когда она взглянула на нас, глаза ее запылали и лицо исказилось сладострастной улыбкой. О, Господи, как ужасно было это видеть! Она опустилась на землю, бесчувственная как дьявол, и про­должала ревностно прижимать ребенка к своей груди, рыча, как собака над костью. Ребенок вдруг резко вскрик­нул и застонал. При этом из груди Артура вырвался стон; она же, поднявшись, двинулась к нему с распро­стертыми объятиями и сладострастной улыбкой; Артур отшатнулся и закрыл лицо руками. Она все-- таки продолжала к нему приближаться и с томной, сладострастной грацией сказала: -- Приди ко мне, Артур! Оставь остальных и приди ко мне. Мои объятия жаждут тебя, приди, мы отдохнем с тобою вместе. Приди ко мне, супруг мой, приди ко мне. В ее голосе была какая-- то дьявольская сладость, он звучал, как серебряный колокольчик, и слова ее, хотя и относились к другому, подействовали завораживающе и на нас, что же касается Артура, то он находился как будто под гипнозом -- он широко раскрыл ей свои объя­тия. Она была уже готова кинуться к нему, но Ван Хел­зинк бросился вперед, держа перед собой золотой кре­стик. Она отшатнулась и с искаженным, полным злобы лицом бросилась мимо него к входу в склеп. В нескольких шагах от дверей она остановилась, точно задержанная какой-- то непреодолимой силой. За­тем повернулась к нам лицом, и яркий свет луны и фо­наря Ван Хелзинка осветил ее лицо. Мне никогда еще не приходилось видеть такого злобного выражения, и надеюсь, ни один смертный этого не увидит. Роскош­ные краски превратились в багрово-- синие; глаза, каза­лось, метали искры адского огня; брови насупились, изгибы тела были как кольца змей Медузы, а очарова­тельный рот превратился в открытый квадрат, как в маске страсти у греков или японцев. В таком виде она простояла несколько минут, пока­завшихся нам целой вечностью, между поднятым кре­стом и священным затвором входа в склеп. Ван Хелзинк нарушил тишину, спросив Артура: -- Ответь, друг мой. Продолжать ли мне свою работу? Артур, закрыв лицо руками, ответил: -- Делай что хочешь, делай что хочешь. Этого ужаса больше не должно быть. Ему сделалось дурно. Квинси и я одновременно подскочили к нему и взяли его под руки. Мы слышали, как Ван Хелзинк подошел к дверям и начал вынимать из щелей священные эмблемы, которые он туда воткнул. Мы все были поражены, когда увидели, что женщина с таким же телом, как у нас, проскользнула в проме­жуток, сквозь который едва ли могло пройти даже лез­вие ножа. Какое-- то радостное чувство овладело нами, когда мы увидели, как Ван Хелзинк снова спокойно заткнул щели замазкой. Покончив с этим, он поднял ребенка и сказал: -- Идемте, друзья мои; до завтра нам здесь делать нечего. В полдень тут похороны; сейчас же после них мы придем сюда. Все друзья умершего уйдут раньше двух часов; когда могильщик закроет ворота, мы оста­немся, так как нужно сделать еще кое-- что; но не то, что мы делали сегодня ночью. Что же касается малютки, то с ним все в порядке, и к завтрашнему дню он будет здоров. Мы положим его так, чтобы его нашла полиция, как и в прошлую ночь, а затем пойдем домой. Подойдя вплотную к Артуру, он сказал: -- Друг мой, Артур, ты перенес тяжелое испытание, но впоследствии ты увидишь, как необходимо оно было. Теперь тебе плохо, дитя мое. Завтра в это время. Бог даст, все уже будет кончено, так что возьми себя в руки. Мы оставили ребенка в спокойном месте и отпра­вились домой. 29 сентября. Около двенадцати часов мы втроем: Артур, Квинси Моррис и я -- отправились к профессору. Странно вы­шло, что все инстинктивно оделись в черные костюмы. В половине второго мы были уже на кладбище и бро­дили там, наблюдая; когда же могильщики закончили работу, и сторож, убежденный, что все ушли, закрыл ворота, каждый из нас занял свое место. На этот раз у Ван Хелзинка вместо маленькой сумки был с собою какой-- то длинный кожаный ящик, должно быть, поря­дочного веса. Когда на дороге смолкли шаги посетителей, мы тихо последовали за профессором к склепу. Профессор вы­нул из сумки фонарь, две восковые свечи и осветил склеп. Когда мы снова подняли крышку гроба, то уви­дели тело Люси во всей красе. Но у меня исчезла вся любовь, осталось лишь чувство отвращения к тому, что приняло образ Люси, не взяв ее души. Даже лицо Ар­тура стало каким-- то жестоким, когда он на нее взгля­нул. Он обратился к Ван Хелзинку: -- Это тело Люси, или же просто демон в ее обо­лочке? -- Это ее тело, и в то же время не ее. Но погоди не­много, и ты увидишь ее такою, какой она была. Там лежала не Люси, а кошмар: острые зубы, окро­вавленные, сладострастные губы, на которые страшно было глядеть -- это плотское бездушное существо ка­залось дьявольской насмешкой над непорочностью Люси. Ван Хелзинк со своей обычной последователь­ностью начал вынимать из ящика различные вещи и раскладывать их в известном порядке. Сначала он вы­нул паяльник, затем маленькую лампочку, выделявшую какой-- то газ, ярко горевший слабым синим пламенем, и наконец круглый деревянный кол, толщиной в два с половиной или три дюйма и около трех футов длиной. С одного конца он был обожжен и заострен. Потом профессор вынул тяжелый молот. На меня всякие вра­чебные приготовления действуют возбуждающе и ободряюще, но Артура и Квинси они привели в смуще­ние. Но все-- таки они крепились и терпеливо ждали. Когда все было приготовлено, Ван Хелзинк сказал: -- Раньше, чем приняться за дело, объясню вам, кое-- что. Все это относится к области знаний и опыта древних народов и всех тех, кто изучал власть "He-- мерт­вого". Становясь таковыми, они превращаются в бес­смертных; они не могут умереть, им приходится про­должать жить год за годом, увеличивая количество жертв и размножая зло мирское: ибо все, умирающие от укуса "He-- мертвого", сами становятся "He-- мертвыми" и губят в свою очередь других. Таким образом, круг их все расширяется так же, как и круги на воде от брошен­ного камня. Друг Артур, если бы Люси тебя поцеловала тогда, перед смертью, или вчера ночью, когда ты раскрыл ей свои объятия, то и ты со временем, после смерти, стал бы "nosferatu"5, как это называют в восточной Европе, и увеличил бы количество "He-- мертвых". Карьера этой несчастной лишь началась. Те дети, кровь которых она высасывала, еще не находятся в опас­ности, но если она будет продолжать жить "He-- мертвою", то они все в большем количестве станут терять кровь; ее власть заставит их приходить к ней, и она высосет у них всю кровь своим отвратительным ртом. Но если она действительно умрет, то все прекратится. Крошеч­ные ранки на шейках исчезнут, и они вернутся к своим игрушкам, даже не зная, что с ними было. Самое глав­ное здесь то, что если вернуть "He-- мертвое" к настоящей смерти, то душа бедной Люси станет свободной. Вместо того, чтобы по ночам творить зло и с каждым днем все больше уподобляться дьяволу, она сможет спокойно занять свое место среди ангелов. Так что, друг мой, та рука, что нанесет ей удар освобождения, будет для нее благословенной. Я сам готов это сделать, но, может быть, среди нас найдется кто-- нибудь, у которого на то больше прав. Мы все посмотрели на Артура. Он понял также, как и мы все, что бесконечная любовь призывала его испол­нить этот долг, чтобы память Люси осталась для нас священной, а не нечестивой; он выступил вперед и смело сказал, хотя руки его дрожали, а лицо было бледно, как снег: -- Верные друзья мои, благодарю вас из глубины своей разбитой души! Скажите, что нужно сделать, и я не дрогну. Ван Хелзинк положил ему руку на плечо и сказал: -- МолодецНемного храбрости, и все будет кончено. Этот кол надо вбить ей в сердце. Это будет ужас­ное испытание, я уверен, но это ненадолго, и потом ты будешь радоваться больше, чем теперь горюешь, и вый­дешь отсюда с облегченной душой. Но не следует коле­баться, раз уж ты решился. Думай лишь о том, что мы, твои верные друзья, здесь, с тобою, и все время молимся за тебя. Артур взял кол и молот. А раз он на что-- нибудь решился, то рука его никогда не дрогнет. Ван Хелзинк открыл свой молитвенник и начал читать молитву, а Квинси и я повторяли за ним слова, как могли. Артур приставил кол заостренным концом к ее сердцу, и я видел, как острие впилось в тело. Затем он ударил изо всей силы. Люси стала корчиться в гробу, и какой-- то гнусный, леденящий кровь крик сорвался с ее красных губ. Тело вздрагивало, корчилось и извивалось; белые острые зубы стучали и кусали губы, а изо рта била пена. Но Артур ни разу не дрогнул. Затем вздрагивание и судороги тела стали тише, зубы перестали стучать, лицо успокоилось. Ужасная работа была кончена. Молот выпал из рук Артура. Он зашатался и упал бы, если бы мы его не поддержали. Пот градом катился у него со лба, и он задыхался. Нечеловеческая сила воли и желание спасти ее душу помогли ему исполнить эту работу, на которую иначе у него не хватило бы сил. В течение нескольких минут мы так были поглощены заботами о нем, что и не по­смотрели на гроб. Когда же мы туда взглянули, шепот удивления и испуга раздался среди нас. Мы смотрели так внимательно, что даже Артур поднялся с земли, на которую он опустился в изнеможении, и подошел по­смотреть. Лицо его изменилось, мрачное выражение исчезло и засветилось радостью. В гробу больше не было того ужасного существа, которого мы так боялись и которое так презирали, что убить его было привилегией. Там лежала Люси такой, какой мы видели ее при жизни, выражение лица было удивительно чисто и мило, хотя горе и страдания оста­вили на нем следы, но даже эти следы были нам дороги, так как именно такой мы привыкли видеть ее в послед­нее время. Мы чувствовали, что спокойствие, отразив­шееся на ее лице, было не что иное, как символ вечного грядущего покоя. Ван Хелзинк подошел, положил руку на плечо Артура и сказал: -- Ну что, Артур, друг мой, дитя мое, прощен ли я теперь? Артур взял руку старика, поднял ее и, поцеловав, сказал: -- Да. Да благословит тебя Бог за то, что ты вернул душу моей возлюбленной, а мне покой! -- Теперь, дитя мое, ты можешь ее поцеловать, -- сказал профессор. -- Поцелуй ее в мертвые губы, если хочешь, ибо теперь она уже не злой дьявол и не погиб­шее навеки существо. Она больше не "He-- мертвое" дьявола. Она принадлежит Богу, и душа ее вместе с Ним. Артур наклонился и поцеловал, затем мы выслали его и Квинси из склепа; профессор и я отпилили кол, оставив острие в ее теле. Затем мы отрезали ей голову и набили рот чесноком, запаяли цинковый гроб, привинтили крышку деревян­ного гроба и, собрав наши вещи, ушли. Закрыв дверь, профессор передал ключ Артуру. Раньше чем двинуться дальше, Ван Хелзинк сказал: -- Теперь, мой друг, первый шаг уже сделан, а он был для нас самый трудный. Но осталась еще одна большая работа -- найти автора всех наших печалей и уничтожить его. У меня есть нить, и по ней мы добе­ремся до него, но это долгая и трудная задача, тут есть опасность и большой риск. Не поможете ли вы все мне? Мы научились верить, не так ли? А если так, то не наш ли это долг? Я надеюсь на удачу. Мы поочередно пожали ему руку, и условие было заключено. Затем профессор сказал: -- Через два дня прошу всех прийти ко мне в семь часов обедать. Я представлю вам двух других сотовари­щей, которых вы еще не знаете; я все приготовлю для нашей совместной работы и раскрою все свои планы. Джон, пойдем ко мне, с тобою я должен посоветоваться еще о многом, и ты можешь помочь. Сегодня я еду в Амстердам, но завтра вечером вернусь. Затем начнется великая борьба. Но сначала мне хочется еще многое рассказать вам, чтобы вы знали, что делать и чего сле­дует остерегаться. Глава семнадцатая ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА (Продолжение) Когда мы приехали в отель Беркли, Ван Хелзинк нашел ожидавшую его телеграмму: "Приеду поездом. Джонатан в Уайтби. Важные но­вости. Мина Харкер". Профессор был в восторге: -- О, чудная мадам Мина, -- сказал он, -- это не женщина, а жемчужина! Она едет, но я не могу остаться. Она должна заехать к тебе, Джон. Ты должен встретить ее на станции. Телеграфируй ей в поезд, чтобы преду­предить об этом. Когда депеша была отправлена, он выпил чашку чая; одновременно сообщив мне о дневнике, который вел Джонатан Харкер за границей, и дал копию, пере­печатанную на пишущей машинке, вместе с копией дневника госпожи Харкер в Уайтби. "Возьми, -- сказал он, -- и познакомься хорошенько с их содержанием. Когда я вернусь, в твоих руках окажутся все нити, и то­гда нам легче будет приступить к нашим расследова­ниям. Береги их -- в них много ценного. Тебе нужна будет вся твоя вера в меня, даже после опыта сего­дняшнего дня. То, что здесь сказано, может послужить началом конца для тебя, для меня и для многих других; или же может прозвучать погребальным звоном по "He-- умершим", которые ходят по земле. Прочти все внимательно, и если сможешь что-- нибудь добавить к этой повести, сделай это, потому что это крайне важно. Ты ведь тоже вел дневник о замеченных тобою странных вещах, не так ли? Да? Тогда мы все обсудим вместе, при встрече". Затем он уложил вещи и вскоре поехал на Ливер­пульскую улицу. Я направился к Паддингтону, куда и прибыл приблизительно за пятнадцать минут до при­хода поезда. Толпа поредела после беспорядочной суеты, свой­ственной всем вокзалам в момент прибытия поезда, и я начал чувствовать себя неуютно, боясь пропустить свою гостью, когда изящная хорошенькая девушка подошла ко мне и, окинув меня быстрым взглядом, спросила: -- Доктор Сьюард, не правда ли? -- А вы миссис Харкер? -- ответил я тотчас же; она протянула руку. -- Я узнала вас по описанию милой бедной Люси. Я взял ее чемодан, в котором была пишущая машинка, и мы отправились на Фенчер-- стрит по подзем­ной железной дороге, после того как я послал депешу моей экономке, чтобы она немедленно приготовила гостиную и спальню для миссис Харкер. Немного спустя мы приехали. Она знала, конечно, что моя квартира помещалась в доме для умалишен­ных, но я заметил, что она не в силах была сдержать легкую дрожь, когда мы входили. Она сказала, что если можно, она сейчас же придет ко мне в кабинет, так как многое должна сообщить. Поэтому я заканчиваю предисловие к моему фонографическому дневнику в ожидании ее прихода. До сих пор у меня еще не было возможности просмотреть бумаги, оставленные Ван Хелзинком, хотя они лежат раскрытые передо мной. Я должен занять ее чем-- нибудь, чтобы иметь возможность прочесть их. Она не знает, как нам дорого время и какая работа нам предстоит. Я должен быть осторожным, чтобы не напугать ее. Вот и она! ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 29 сентября. Приведя себя в порядок, я сошла в кабинет доктора Сьюарда. У дверей я на минуту остановилась, так как мне показалось, что он с кем-- то разговаривает. Но по­скольку он просил меня поторопиться, я постучалась и после приглашения вошла. К величайшему изумлению, у него никого не было. Он оказался совершенно один, а напротив него на столе стояла машина, в которой я сейчас же по описанию узнала фонограф. Я никогда их не видела и была очень заинтересована. -- Надеюсь, что не задержала вас, -- сказала я, -- но я остановилась у дверей, услышав, что вы разговари­ваете, и подумала, что у вас кто-- то есть. -- О,-- ответил он, улыбнувшись, -- я только зано­сил записи в свой дневник. -- Ваш дневник? -- спросила я удивленно. -- Да, -- ответил он, -- я храню его здесь. Он положил руку на фонограф. Меня это страшно поразило, и я выпалила: -- Да ведь это лучше стенографии! Можно послу­шать, как он говорит? -- Конечно, -- ответил доктор быстро и встал, чтобы завести фонограф. Но вдруг остановился, и его лицо при­обрело озабоченное выражение. -- Дело в том, -- начал он неловко, -- здесь записан только мой дневник; а так как в нем исключительно -- почти исключительно -- факты, относящиеся ко мне, то может быть неудобно, т. е. я хочу сказать...-- Он оста­новился, а я попыталась вывести его из затруднения: -- Вы помогали ухаживать за умирающей Люси. Позвольте услышать, как она умерла; я буду очень благо­дарна. Она была мне очень, очень дорога. К моему удивлению, доктор ответил с выражением ужаса на лице: -- Рассказать вам о ее смерти? Ни за что на свете! -- Почему же? -- спросила я, и меня начало охватывать какое-- то жуткое чувство. Доктор замолчал опять, и я видела, что он старается придумать извинение. На­конец, он пробормотал: -- Видите ли, я затрудняюсь выбрать какое-- нибудь определенное место из дневника. В то время, как он говорил, его осенила мысль, и он сказал с бессознательным простодушием, изменившимся голосом и с детской наивностью: -- Это совершенная правда, клянусь честью. Я не могла сдержать улыбки, на которую он ответил гримасой. -- Представьте себе, хотя я уже много месяцев веду дневник, мне никогда не приходило в голову, как найти какое-- нибудь определенное место в том случае, если бы захотелось его посмотреть. К концу фразы я окончательно решилась, уверенная, что дневник доктора, лечившего Люси, мог многое добавить к сумме наших сведений о том ужасном суще­стве, и я смело сказала: -- В таком случае, доктор Сьюард, вы бы лучше разрешили мне переписать его на пишущей машинке. Он побледнел как мертвец и почти закричал: -- Нет! НетНет! Ни за что на свете я не дам вам узнать эту ужасную историю! Тогда меня охватил ужас: значит, мое предчувствие оказалось верным. Я задумалась и машинально переводила глаза с одно­го предмета на другой, бессознательно ища какой-- ­нибудь благовидный предлог, чтобы дать ему понять, что я догадываюсь, в чем дело. Вдруг мои глаза остано­вились на огромной кипе бумаг, напечатанных на пишу­щей машинке, лежавшей на столе. Его глаза встретили мой взгляд и машинально проследовали в том же на­правлении. Увидев пакет, он понял мое намерение. -- Вы не знаете меня, -- сказала я, -- но когда вы прочтете эти бумаги -- мой собственный дневник и днев­ник моего мужа, который я сама переписала, -- вы узна­ете меня лучше. Я не утаила ни единой мысли своего сердца в этом деле, но, конечно, вы меня еще не знаете -- пока; и я не вправе рассчитывать на такую же степень вашего доверия. Он встал и открыл большой ящик в шкафу, в ко­тором были расставлены в известном порядке полые металлические цилиндры, покрытые темным воском, и сказал: -- Вы совершенно правы: я не доверял вам, потому что не знал вас. Но теперь -- знаю; и позвольте ска­зать, что я должен был знать вас с давних пор. Люси говорила вам обо мне, говорила и мне о вас. Позвольте искупить свой невежливый поступок. Возьмите эти цилиндры и прослушайте их. Первые полдюжины отно­сятся лично ко мне, и они не ужаснут вас; тогда вы узнае­те меня лучше. К тому времени будет готов обед. Между тем я перечитаю некоторые из этих документов и смогу лучше понять некоторые вещи. Он сам отнес фонограф в мою комнату и завел его. Теперь я узнаю что-- нибудь интересное, ибо познаком­люсь с другой стороной любовной истории, одну из ко­торой я уже знаю... ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 29 сентября. Я так был поглощен удивительными дневниками Джонатана Харкера и его жены, что не замечал времени. Как раз когда я кончил чтение дневника миссис Харкер, она вошла с распухшими от слез глазами. Это глу­боко меня тронуло. -- Я очень боюсь, что огорчил вас, -- сказал я как можно мягче. -- О, нет, не огорчили, -- ответила она, -- но ваше горе бесконечно меня тронуло. Это удивительная ма­шина, но она до жестокости правдива. Она передала мне страдания вашего сердца с мучительной точностью. Никто не должен больше слышать их повторения! Ви­дите, я старалась быть полезной: я перепечатала слова на пишущей машинке, и никому больше не придется подслушивать биение вашего сердца, как сделала это я. -- Никому не нужно больше знать об этом, и никто не узнает, -- произнес я мягким голосом. Она положила свою руку на мою и сказала очень серьезно: -- Ах да! Но ведь должны они!.. -- Должны? Почему? -- Потому что частица сей ужасной истории касается смерти Люси и всего, что ее вызвало; потому что для предстоящей борьбы для избавления земли от этого чудовища мы должны владеть всем знанием и всеми средствами, какие только возможны. Я думаю, цилиндры, которые вы мне дали, содержат больше того, что мне следовало бы знать, но я вижу, что ваши записки про­ливают много света на эту мрачную тайну. Вы позво­лите помочь вам, не правда ли? Я знаю все до одного известного пункта; и я уже вижу, хотя ваш дневник до­вел меня только до 7 сентября, до какого состояния была доведена бедная Люси и как подготавливалась ее ужас­ная гибель. Джонатан и я работали день и ночь с тех пор, как нас посетил профессор Ван Хелзинк. Джона­тан поехал в Уайтби, чтобы раздобыть еще сведений, а завтра он приедет сюда, чтобы помочь нам. Нам не­зачем иметь тайны друг от друга; работая сообща, при абсолютном доверии, мы безусловно будем сильнее, чем и том случае, если бы некоторые из нас блуждали впо­тьмах. Она посмотрела на меня так умоляюще, и в то же время проявила столько мужества и решимости, что я сейчас же выразил согласие. -- Вы можете поступать в этом доме, -- сказал я, -- как вам угодно... Вам еще предстоит узнать ужасные вещи; но раз вы прошли такой большой путь по дороге к смерти бедной Люси, то не согласитесь, я знаю, оста­ваться в потемках. Конец -- самый конец -- может дать вам проблеск успокоения... Но пойдемте обедать, нам надо поддерживать силы для той работы, которая нам предстоит; перед нами жестокий и ужасный путь. После обеда вы узнаете все остальное, и я отвечу на ваши во­просы, если вам попадется что-- нибудь непонятное, тем более что для нас, присутствовавших при этом, ничего непонятного нет. ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 29 сентября. После обеда я прошла с доктором Сьюардом в его кабинет. Он принес из моей комнаты фонограф, а я взяла пишущую машинку. Он усадил меня на удобный стул и поставил фонограф так, чтобы я могла дотя­нуться до него, не вставая с места, и показал, как его останавливать, если нужно было сделать паузу. Затем он взял стул, повернулся спиной ко мне, чтобы я чув­ствовала себя свободней, и углубился в чтение. Я при­ставила к ушам металлический вилкообразный прием­ник и начала слушать. Когда ужасная история смерти Люси и все после­дующее было окончено, я беспомощно лежала в своем кресле. В моем мозгу вертелось какое-- то огненное ко­лесо, и если бы не святой луч света, проникший в эту массу ужасов при мысли, что моя милая, славная Люси наконец-- то успокоилась, я не думаю, чтобы я перенесла эту муку, не устроив истерики. Все было до того дико, таинственно и странно, что, не знай я приключения Джонатана в Трансильвании, я не поверила бы случив­шемуся. Я решила попытаться рассеяться, занявшись чем-- нибудь другим, поэтому взяла футляр от пишущей машинки и сказала доктору Сьюарду: -- Дайте мне теперь все это переписать. Мы должны быть готовы к приезду доктора Ван Хелзинка и Джо­натана. В таких случаях порядок -- все, -- и я думаю, если мы приготовим весь наш материал, и каждая статья будет помещена в хронологическом порядке, то сделаем многое. Исполняя мое желание, он поставил фонограф на малую скорость, и я начала перепечатывать с начала седьмого цилиндра. Я сняла три копии с дневника и со всего остального. Было поздно, когда я закончила; док­тор Сьюард в это время выходил для обхода своих больных; когда он вернулся, то сел рядом со мною чи­тать, так что я не чувствовала себя одинокой за работой. ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 30 сентября. Мистер Харкер приехал в 9 часов. После завтрака он с женой отправился к себе в ком­нату, и когда через некоторое время я проходил мимо, то услышал стук пишущей машинки. Они, по-- видимому, сильно заняты этим делом. Миссис Харкер говорит, что они стараются связать в хронологическом порядке каждый клочок достоверности, которая у них имеется. У Харкера в руках переписка между принимавшими ящики в Уайтби и посыльными из Лондона, которым они были поручены. Теперь он читает мой дневник, перепечатанный женой. Мне интересно, что они из него извлекают. Вот он... Странно, почему мне не приходило в голову, что соседний дом может быть убежищем графа! А между тем поведение пациента Рэнфилда давало нам доста­точно указаний на это. О, если бы мы догадались рань­ше, то могли бы спасти бедную Люси! Харкер говорит, что к обеду он сможет показать целую связную повесть. Он считает, что тем временем мне следует повидать Рэнфилда, так как он до сих пор служил известным ука­занием на приход и уход графа. Пока я с трудом это вижу, но когда разберусь в числах, то вероятно согла­шусь с этим. Когда я вошел, Рэнфилд спокойно сидел в своей комнате со сложенными руками и кроткой улыбкой. В ту минуту он казался совершенно нормальным. Я сел и начал беседовать с ним на самые разнообразные темы, он говорил вполне рассудительно. Затем Рэнфилд заго­ворил о возвращении домой, -- вопрос, которого он не поднимал, насколько я помню, за все время своего пре­бывания здесь. Он совершенно уверенно говорил о не­медленном освобождении. Я уверен, что не посоветуйся я с Харкером и не сличи по числам время припадков Рэнфилда, я был бы готов отпустить его после кратковременного наблюдения. Но теперь я крайне подозри­тельно отношусь к нему. Припадки оказывались каким-- ­то непонятным образом связанными с близостью графа. Он -- плотоядный, и во время своих диких рысканий у дверей часовни пустынного дома всегда говорил о "хозяине". Все это похоже на подтверждение нашей мысли... Однако я недолго оставался у него; он до не­которой степени даже слишком нормален в настоящее время, так что нельзя испытывать его слишком глубо­кими вопросами. Он может задуматься, и тогда... Я не доверяю этим спокойным настроениям и приказал слу­жителю, чтобы тот получше присматривал за ним и имел наготове, нa случай надобности, смирительную рубашку. ДНЕВНИК ДЖОНАТАНА ХАРКЕРА 29 сентября (в поезде по дороге к Лондону). Когда я получил любезное извещение м-- ра Биллингтона, что он даст мне все возможные справки, то решил, что лучше всего поехать в Уайтби и на месте получить необходимые сведения. Моей целью было выследить груз графа до его прибытия в Лондон. Позднее мы сможем заняться самим графом. М-- р Биллингтон при­готовил в своей конторе все бумаги, касавшиеся от­правки ящиков. Тут оказались: накладная на "пятьдесят ящиков простой земли, предназначенной для опытов", копия с письма Картеру Патерсону и их ответ; я снял копии со всех документов. Вот все сведения, которые смог дать м-- р Биллингтон, так что я спустился к порту и повидался с береговой стражей и таможенными чи­новниками. У всех нашлось что сказать мне по поводу странного прибытия корабля, событие мало-- помалу начинает испаряться из людской памяти; но никто не мог добавить чего-- либо к несложному описанию "пяти­десяти ящиков простой земли". Затем я повидался с начальником станции, который дал мне возможность снестись с рабочими, принявшими ящики. Их квитанция совершенно сходилась со списком, и им нечего было добавить, кроме того, что ящики были "огромны и ужасно тяжелы". 30 сентября. Начальник станции был настолько добр, что дал мне рекомендацию к своему товарищу, начальнику станции в Кингс Кросс, поэтому приехав туда утром, я мог рас­спросить его о прибытии ящиков. Он сейчас же позна­комил меня с нужными служащими, и я увидел, что их квитанция сходилась с первичной накладной. Оттуда я прошел в центральную контору Картера Патерсона, где меня встретили чрезвычайно любезно. Патерсон просмотрел дело в своем журнале, приказал снять копии и сейчас же протелеграфировал в свою контору в Кингс Кросс за дополнительными сведениями. К счастью, люди, перевозившие вещи, оказались там, и чиновник сейчас же прислал их мне, послав с одним из них накладную и все бумаги, имеющие отношение к отправке ящиков в Карфакс. Здесь я опять увидел полную согласованность с квитанцией; посыльные смогли дополнить краткость написанного некоторыми подроб­ностями. Эти последние, как я вскоре увидел, относи­лись исключительно к большому количеству пыли при работе и, соответственно этому, к вызванной в действую­щих лицах жажде. После того как я доставил им воз­можность облегчения оной при посредстве государ­ственного денежного знака, один из рабочих заметил: -- Это был, сударь, самый ветхий дом, какой я когда-- либо видел. Черт возьми! Да его не трогали лет сто! Там было столько пыли, что вы могли бы спокойно спать на ней, не повредив ваших костей. Ну, а старая часов­ня -- от нее пробегал мороз по коже! Господи, да я бы ни минуты не остался там после того, как стемнеет. Одной вещью я теперь доволен: тем, что все ящики, прибывшие в Уайтби из Варны на "Дмитрии", были в целости перенесены в старую часовню Карфакса. Их должно быть там пятьдесят, если только некоторые из них с тех пор не были передвинуты с места. Я постараюсь найти ломового, который увез ящики из Карфакса, когда на них напал Рэнфилд. Держась за эту нить, мы сможем многое узнать. ДНЕВНИК МИНЫ ХАРКЕР 30 сентября. Джонатан вернулся полный жизни, надежды и решимости; к вечеру мы привели все в порядок. Собствен­но говоря, следует пожалеть всякого, которого так бы неустанно преследовали, как графа. Но ведь он -- не человек, даже не животное, -- он просто вещь. Доста­точно прочесть отчет доктора Сьюарда о смерти бедной Люси и всего, что последовало, чтобы иссушить источ­ники жалости в сердце. Позднее. Лорд Годалминг и м-- р Моррис приехали раньше, чем мы ожидали. Д-- р Сьюард отсутствовал по делу и взял с собой Джонатана, так что мне пришлось их принять. Встреча была слишком мучительна, поскольку напоми­нала нам всем надежды бедной Люси несколько ме­сяцев тому назад. Конечно, они слышали обо мне от Люси, и оказалось, что доктор Ван Хелзинк также "пля­сал под мою дудку", как выразился м-- р Моррис. Бед­няжки, ни один из них не догадывался, что я все знаю о предложениях, которые они делали Люси. Они не могли хорошенько сообразить, что говорить или делать, так как не были осведомлены, насколько я посвящена в происходящее; поэтому им пришлось держаться ней­тральных тем. Как бы то ни было, я, все обдумав, пришла к заключению, что лучше всего ввести их в курс дела, обратив внимание на хронологический порядок событий. Я знала из дневника д-- ра Сьюарда, что они присутство­вали при смерти Люси -- ее настоящей смерти -- и что мне не стоит опасаться выдать преждевременно какую­-- либо тайну. Я сказала им, как умела, что прочитала все бумаги и дневники и что мы с мужем, перепечатав их на машинке, только что привели все в порядок. Я дала каждому по копии для чтения в библиотеке. Когда лорд Годалминг получил свою пачку и перечитал ее -- а пачка получилась солидная -- то сказал: -- Вы переписали все это, миссис Харкер? Я кивнула головой; он продолжал: -- Я не совсем понимаю цель этого; но вы все такие хорошие люди и работали так сердечно и энергично, что мне лишь остается с закрытыми глазами принять ваши выводы и постараться помочь вам. Я уже получил урок, и такой урок, который может сделать человека скром­ным до последнего часа его жизни. Кроме того, я знаю, что вы любили мою бедную Люси. -- Он отвернулся и закрыл лицо руками. Я расслышала слезы в его голосе. М-- р Моррис с инстинктивной деликатностью положил на минуту руку ему на плечо и затем спокойно вышел из комнаты. Вероятно, в сердце каждой женщины живет чувство матери, потому что я, увидев слезы и горе этого боль­шого, взрослого, сдержанного человека, не могла удер­жаться от того, чтобы не подойти к нему и не попы­таться утешить. Мои слова о Люси вызвали сначала новый взрыв горя и слез, а потом мало-- помалу он успо­коился. Эта сцена и мне стоила слез, но она скрепила наши отношения, и расставаясь, мы обменялись обе­щаниями быть друг для друга братом и сестрой. Проходя по коридору, я увидела м-- ра Морриса, смотревшего в окно. Он обернулся, услышав шаги. -- Как Артур? -- спросил он. Потом, заметив мои красные глаза, продолжил: -- А, я вижу, вы его утешали! Бедный малый, ему это нужно. Никто, кроме женщины, не может помочь мужчине, когда у него сердечное горе; а его некому утешить. Свое собственное горе он переносил так мужественно, что мое сердце истекало кровью. Я видела рукопись в его руках и знала, что, прочитав ее, он поймет, как много я знала; поэтому я сказала: -- Я бы хотела иметь возможность утешить всех, кто страдает. Разрешите мне быть и вашим другом и приходите ко мне за утешением, когда вам это будет нужно. Вы узнаете потом, почему я так говорю. Он увидел, что я говорю серьезно, и, подойдя ко мне, взял мою руку и поднес к своим губам; это показалось мне жалким утешением для такой мужественной и само­любивой души; инстинктивно я наклонилась и поцело­вала его. Слезы подступили к его глазам -- но заговорил он совершенно спокойным голосом: -- Маленькая девочка, вы никогда не раскаетесь в этой чистосердечной доброте! Затем он прошел в кабинет к своему товарищу. "Маленькая девочка"! -- это те самые слова, с кото­рыми он обращался к Люси, -- ей он доказал свою дружбу! Глава восемнадцатая ДНЕВНИК ДОКТОРА СЬЮАРДА 30 сентября. Я вернулся домой в 5 часов и узнал, что Годалминг и Моррис не только приехали, но уже успели прошту­дировать копии с различных дневников и писем, состав­ленных и написанных Харкером и его женой. Харкер еще не вернулся из своей экспедиции. Миссис Харкер дала нам по чашке чая, и я откровенно признаюсь, что впервые с тех пор, как я живу в этом старом доме, он походил на домашний очаг. Когда мы закончили чае­питие, миссис Харкер обратилась ко мне: -- Доктор Сьюард, могу ли я попросить вас об одном одолжении? Я хочу видеть вашего пациента, м-- ра Рэнфилда. Позвольте повидаться с ним. Написанное о нем в вашем дневнике страшно меня интересует! Для отказа не было никакого основания; поэтому я взял ее с собой. Я вошел в комнату Рэнфилда и сказал ему, что его хочет видеть одна дама. Он ответил совер­шенно просто: -- Зачем? -- Она обходит весь дом и хочет видеть всех его обитателей, -- ответил я. -- Прекрасно, -- ответил он, -- пустите ее; но подо­ждите минутку, пока я приведу все в порядок. У него был своеобразный способ уборки: он попросту проглотил всех мух и пауков, заключенных в коробках, прежде чем я смог остановить его. Было ясно, что он боялся или подозревал какое-- то вмешательство. Окончив свое мерзкое занятие, он весело сказал: -- Пусть дама войдет, -- и сел на краю постели, опустив голову, но поглядывая исподлобья так, чтобы видеть ее при входе. На минуту я подумал, что у него может быть какое-- нибудь преступное намерение; я вспомнил, как он был спокоен как раз перед нападением на меня в моем кабинете, и я постарался встать так, что­бы сразу схватить его, если он сделает попытку броситься к ней. Она вошла в комнату с непринужденной гра­цией, подошла к нему с милой улыбкой и протянула руку. -- Добрый вечер, мистер Рэнфилд, -- сказала она. -- Как видите, я знаю вас по рассказам доктора Сьюарда. Он долго ничего не отвечал, но глаза его внимательно оглядели ее с но