томстить, когда он и так уже
оказался в убытке. В наших законах о морских делах много и других изъянов, и
они уже давно были бы устранены, если бы в палате общин у нас были моряки. Я
не хочу сказать, что законодательству требуется много джентльменов с морской
службы, но поскольку эти джентльмены обязаны заседать в палате, что, к
сожалению, лишает их возможности плавать по морям и в таких поездках узнать
много такого, что они могли бы сообщить своим сухопутным коллегам, - эти
последние остаются такими же профанами в данной области знаний, какими были
бы, если бы в парламент избирали только царедворцев и охотников на лису, и
среди них - ни одного морского волка. То, что я сейчас расскажу,
представляется мне результатом такого положения. Впечатление у меня осталось
особенно сильное, потому что я помню, как это случилось, и помню, что случай
был признан ненаказуемым. Капитан одного торгового судна, которого он был
совладельцем, взял в Ливерпуле большой груз овса, предназначенный для рынка
в Бэраки; отвез его в какой-то порт в Гэмпшире и там продал как свою
собственность, затем загрузил корабль пшеницей для доставки в порт Кадикс в
Испании, по дороге зашел в Опорто и, продав от себя, взял груз вина, пошел
дальше и, разделавшись с ним таким же образом, добавил крупную сумму денег,
которые были ему доверены для передачи каким-то купцам, продал корабль и
груз в другом порту и благоразумно решил успокоиться на состоянии, которое
успел нажить, и возвратился в Лондон доживать свои дни с чистой совестью и
на плоды своих прежних трудов.
Деньги, которые он привез на родину, составляли около шести тысяч
фунтов, сплошь наличными и почти целиком в той монете, которую Португалия
так щедро распространяет в Европе.
Возраст его был еще не такой, чтобы отказаться от всех удовольствий, и
не так уж он возгордился своей удачей, чтобы забыть своих старых знакомых,
подмастерий-портных, из чьей среды он когда-то завербовался на морскую
службу, где и положил начало своим успехам, войдя в долю при дележе призов,
потом стал капитаном торгового корабля, в котором приобрел долю, и вскоре
занялся торговлей так честно, как описано выше.
И вот теперь он выбрал себе уютную харчевню на Друри-Лейн, все свои
деньги носил с собой в чемодане и тратил пять с лишним фунтов в день среди
старых друзей, истинной аристократии здешних мест.
Ливерпульский купец, по счастью предупрежденный другом, в самый разгар
его обогащения с помощью мирового судьи и без помощи закона получил обратно
все, что потерял. Но после этого капитан решил, и вполне благоразумно,
больше долгов не платить. Отметив, какими спешными шагами зависть гонится за
его богатством, он поторопился выйти из-под ее власти и остаток своего
состояния использовать в бесславной неизвестности, и тот же самый мировой
судья не успел настигнуть его вовремя, чтобы выручить второго купца, как
выручил первого. Поразительный это был случай, тем более что сей находчивый
джентльмен сумел ни разу не погрешить против наших законов.
Как же могло произойти, что грабеж, который, так легко осуществить и
для которого перед глазами этих молодцов всегда столько соблазнов,
пользуется безнаказанностью - это можно объяснить только недосмотром
законодателей, а недосмотр этот проистекает из причин, которые я здесь
привел.
Но оставим эту тему. Если сказанное мною покажется достаточно важным,
чтобы привлечь внимание кого-нибудь, наделенного властью, и, таким образом,
позволит применить любое лекарство хотя бы для глубже всего укоренившихся
видов зла, желание мое будет исполнено, и окажется, что я не зря провел,
ожидая ветра, так много времени в портах нашего королевства. Мне, право же,
очень хочется, чтобы эта моя работа, которая, если я и закончу ее. (в чем
далеко не уверен, да и не очень надеюсь на это), по всей вероятности, будет
последней, не просто развлекла бы читателей, но и послужила более достойной
цели.
Понедельник. Сегодня наш капитан отбыл обедать к одному джентльмену,
который проживает в здешних местах и так напоминает описание, данное Гомером
Аксилу, что я нахожу между ними лишь одно различие: первый жил при дороге и
гостеприимство свое расточал главным образом путешествующим по суше, а
второй живет на берегу моря и проявляет свое человеколюбие, ублажая моряков.
Вечером наш командир принимал у себя гостя, собрата капитана, который
стоял, дожидаясь ветра, в той же гавани. Этот капитан был швейцарец. Сейчас
он вел корабль в Гвинею, а в прежние времена командовал капером, когда и наш
герой занимался этим похвальным делом. Честный и открытый нрав швейцарца,
живость, в которой он не уступал своим ближайшим соседям - французам,
неуклюжая и преувеличенная вежливость, тоже французского происхождения,
вперемешку с грубостью английских матросов (он служил под знаменем
английской нации и с английским экипажем), все это представляло такую
странную смесь, такое месиво характеров, что он от души бы меня позабавил,
если б от его голоса, громкого, как переговорная трубка, у меня не
разболелась голова. Шум, который он вливал в глухие уши своего собрата
капитана, сидевшего от него по одну руку, и комплименты и неуклюжие поклоны,
какими угощал дам, сидевших по другую, представляли столь забавный контраст,
что человек не только должен быть лишен всякого чувства юмора и
нечувствителен к веселью, но быть скучнее Сиббера, каким он представлен в
"Дунсиаде", если бы хоть на время не дал себя этим развлечь, ибо оговорюсь,
что такие развлечения должны быть очень короткими, потому что быстро
надоедают. Но до этого он все же не довел: побыв у нас всего четверть часа,
он удалился, многократно попросив прощения за краткость своего визита.
Вторник. Сегодня ветер был потише, чем все дни, что мы здесь стояли, и
несколько рыбачьих лодок, которым вчерашняя зыбь не дала работать, привезли
нам рыбы. Рыба была такая свежая, вкусная и так дешева, что мы запаслись
надолго, в том числе огромной камбалой по четыре пенса пара и марлонами
какой-то небывалой величины по девять пенсов за два десятка.
Единственной рыбой, за которую просили настоящую цену, был солнечник; я
купил одного, весом не меньше четырех фунтов, за столько же шиллингов.
Формой он похож на тюрбо, но более плотный и ароматный. Цена, по сравнению с
той, что брали за другие хорошие сорта, могла показаться изрядной, но при
сопоставлении с их баснословной дешевизной была, при таком-то вкусе, столь
умеренной, что оставалось только удивляться, как здешние джентльмены, не
отличающиеся тонкостью вкуса, обнаружили несомненное превосходство
солнечника; впрочем, мне объяснили, что мистер Куин, чей разборчивый зуб
столь заслуженно прославился, недавно побывал в Плимуте и там отдал должное
солнечнику, как и подобает современной секте философов, которые с сэром
Эпикуром Мамоной и сэром Эпикурок Куином во главе, видимо, ценят рыбный
садок выше, чем ценили сад древние эпикурейцы.
К несчастью рыботорговцев Лондона, солнечник водится только в этих
местах, ибо если бы кто-нибудь из них мог доставить его в храм наслаждений
на Пиацце, где верховный жрец Маклин ежедневно приносит этому божеству свои
богатые жертвы, велика была бы благодарность, которую снискал бы торговец от
этого божества, и так же велика его заслуга в глазах верховного жреца,
которого никак нельзя было бы заподозрить в том, что он переоценивает столь
ценное приношение.
И теперь, упомянув о невероятной дешевизне рыбы в девонширских морях и
намекнув на ее невероятную дороговизну в Лондоне, я не могу двинуться
дальше, не поделившись несколькими наблюдениями с той же целью, с которой
разбросал несколько личных замечаний в этом описании путешествия, довольный
уже тем, что закончил свою жизнь, а вероятно, и потерял ее, на службе
родине, из наилучших побуждений, сопровождавшихся, однако, наименьшим
успехом. Цели всегда в нашей власти, а средства - лишь очень редко.
Из всей животной пищи, доступной человеку, ни одна не существует в
таких количествах, как рыба. Скромный ручеек, почти не замеченным
пробирающийся по обширному плодородному лугу, одарит больше людей мякотью
своих обитателей, чем их накормит луг. Но если это верно в отношении рек,
это тем более верно в отношении морских побережий, изобилующих таким
разнообразием рыбы, что привереда рыбак, вытянув полную сеть, часто выбирает
из нее только самую привлекательную часть, остальное же бросает гнить на
берегу.
Если это так, то следует, видимо, полагать, что с рыбой ничто не
сравнится количеством, ни, значит, дешевизной и что природа предусмотрела
такие неисчерпаемые запасы ее с особенным умыслом. В сотворении наземных
животных она действует так медленно, что у наиболее крупных из них одна
самка редко когда рожает одного детеныша в год, после чего требуется еще
три, четыре или пять лет, пока тот вполне разовьется. И хотя четвероногие
размером поменьше, особенно дикие, так же как и птицы, размножаются гораздо
быстрее, никто из них не угонится за водяными жителями, из коих каждая матка
дает ежегодное потомство, которое подсчитать почти невозможно и которое во
многих случаях уже через год достигает известной зрелости.
Так что же должно бы быть так изобильно и так дешево, как рыба? Что
должно бы быть пищей бедняков? Во многих местах так оно и есть и, может
быть, вечно будет в больших городах, всегда расположенных близко от моря или
у слияния крупных рек. Как же получается, не будем искать далеко, что в
нашем Лондоне дело обстоит совсем иначе, что, если не считать килек, ни один
бедняк из ста не знает там вкуса рыбы?
Вкус и аромат ее, правда, так великолепен, что превосходит умение
французской кухни усладить небо богачей чем-либо более изысканным, так что
рыба как обычная еда бедняков могла бы слишком уравнять их с вышестоящими в
важном вопросе принятия пищи, в чем, по мнению многих, и состоит главная
разница в счастье, как его понимают разные люди. Но этот довод я предлагаю
отбросить: будь ортолан величиною с журавля и будь их не меньше, чем
воробьев, я считал бы разумным кормить бедняков этим лакомством, в
частности, для того, чтобы богачи поскорее убедились, что и воробей, будучи
так же редок, как ортолан, куда лучше, потому что представляет собой большую
редкость.
Изнеженным натурам всегда подавай птичье молоко, но честный голод будет
утоляться количеством. Чтобы не искать более глубоких причин этого зла, я
считаю вполне достаточным предложить от него кое-какие лекарства. Для начала
смиренно предлагаю абсолютную необходимость повесить всех торговцев рыбой в
Лондоне и его окрестностях, и если еще недавно люди мягкие и неторопливые
считали, что зло, на которое жалуются, можно убрать более мягкими методами,
я думаю, что сегодня нет людей, которые бы считали возможным использовать их
с успехом. "Cuncta prius tentanda" {Сначала должно все испытать (лат.).} -
это можно было отстаивать с некоторым правдоподобием, но теперь можно
возразить: "Cuncta prius tentata" {Было испытано все (лат.) (Овидий.
Метаморфозы, I, 190).}, - потому что, право же, если несколько
монополистов-рыботорговцев сумели погубить отличный план закона о
Вестминстерском рынке, о принятии которого так радели столько мировых судей,
а также и других умных и ученых людей, что о них можно смело сказать: они
приложили к этому делу не только свои мозги, но и плечи, - напрасной будет
попытка какой-нибудь другой группы людей искоренить такое стойкое
безобразие.
Если я услышу вопрос, нельзя ли подвести этот случай под букву
какого-нибудь ныне существующего закона, карающего смертью, я отвечу,
краснея от стыда: нет, нельзя, хотя ни одно преступление так не заслуживает
наказания; но средство тем не менее может оказаться действующим мгновенно, и
если бы провести законопроект в начале ближайшей сессии и придать ему силу
закона сейчас же и там было бы сказано, что морить голодом тысячи бедняков,
- уголовное преступление, без смягчающих обстоятельств, рыботорговцев
повесили бы еще до конца сессии.
Второй способ накормить бедняков если не хлебами, то рыбами - это
предложить судейским осуществить хотя бы одно из парламентских постановлений
о сохранении молоди в Темзе, в силу которого тысячи насыщались бы таким
малым количеством настоящей рыбы, какое сейчас поглощает совсем небольшая
часть людей. Но если рыболов может прорваться сквозь самую крупную сеть
парламентского постановления, можно быть уверенным, что собственную сеть он
так расположит, что сквозь нее не проплывет и мельчайшая рыбешка.
Есть, несомненно, и другие методы, их могут предложить те, кто
внимательно вдумывался в это зло. Но мы занимаемся им уже достаточно долго и
в заключение только добавим: трудно сказать, что более скандально и
удивительно, - безобразие самого зла или легкость, с какой его можно
вылечить, и постыдное небрежение этим лекарством.
И вот когда я, на славу угостившись этой едой, запивал ее славным
кларетом в каюте с моей женой и ее подругой, наш капитан вернулся с
ответного визита, немного возбужденный шампанским, которое его швейцарскому
товарищу и собрату обходилось даром или почти даром, а потому подавалось к
его столу более щедро, чем наш гостеприимный англичанин обычно распоряжается
бутылками с этим напитком (которого остроумный Питер Тэйлор учит прихлебал
избегать), оделяя им избранных и отваживая от него гостей поплоше в пользу
честного метуэнова портвейна.
Однако, поскольку наш командир, как я заметил, был в приподнятом
расположении духа, остаток этого дня мы провели очень весело, тем более что
и наши дамы немного оправились от морской болезни.
Среда, 20-го. Нынче утром наш капитан нарядился как на парад, дабы
нанести визит одному девонширскому помещику, для которого всякий капитан
корабля - весьма важный гость, джентльмен, много поколесивший в чужих краях
и знающий все последние новости.
Помещик этот должен был прислать за капитаном лодку, но этому помешал в
высшей степени досадный эпизод: ветер был необычайно сильный и дул гукеру в
нос, и пока его с большим умением старались привести к ветру, снес и парус и
рей, вернее - вывел их из строя, так как никакой пользы от них уже не было и
до корабля он добраться не мог; капитан с палубы видел, как идут прахом все
его надежды на вкусный обед, и был вынужден либо отказаться от поездки, либо
снарядить свою собственную шлюпку, а об этом он и подумать боялся, даже будь
аромат обеда в двадцать раз привлекательнее. Он, право же, любил свой
корабль как жену, а шлюпки - как родных дочерей, и - ах, бедняжки! - всегда
старался уберечь их от превратностей моря.
Честно говоря, как ни строго он оберегал достоинство своего звания и
как ни болезненно переживал всякое оскорбление, нанесенное ему лично или его
приказам, ослушания которым он не терпел ни от одной души на борту, это был
один из добрейших людей на свете. Для своих матросов он был отцом; с великой
нежностью относился к ним, когда они заболевали, и всякую работу сверх
положенной награждал стаканом джина. Свое человеколюбие, если позволено так
выразиться, он распространял даже на животных, кошки и котята согревались
теплом его сердца. Пример этого мы видели нынче вечером, когда та кошка, что
доказала свою непотопляемость, была найдена задохнувшейся под периной у него
в каюте; тут он выказал огорчение, свидетельствующее о подлинной доброте
души. Да что там, любовь его распространялась и на неодушевленные предметы,
что мы уже показали на примере, говоря о его любви и нежности к своим
шлюпкам и кораблю. О корабле "Принцесса Бразильская", ныне давно покойном,
который он водил когда-то, он говорил, как вдовец об умершей жене. Этот
корабль, много лет честно возивший товары и пассажиров, под конец бросил
прямые дороги и стал капером, и на этой службе, говоря его словами, получил
много страшных ран, которые он прочувствовал так, будто сам был тяжело
ранен.
Четверг. Так как ветер за весь вчерашний день не выказал никаких
намерений перемениться, а жидкость у меня в животе стала меня тревожить и не
давала дышать, я снова начал опасаться, что мне понадобится помощь троакара
в таком месте, где такового не сыскать; поэтому я решил подвергнуться
проколу заранее, на всякий случай, и нынче утром вызвал на корабль хирурга
из ближайшего прихода, которого капитан горячо рекомендовал и который
действительно проделал все, что требовалось, весьма искусно. Он вообще
показался мне опытным и знающим врачом, но этого я не могу утверждать с
полной уверенностью, ибо когда он собирался прочесть целую лекцию о водянке
вообще и о том, к какой стадии этой болезни относится мой случай, мне
пришлось прервать его, ибо ветер переменился и капитан торопился отчаливать,
так что пришлось просить его не высказывать свое мнение, а помочь мне делом.
И вот я снова был избавлен от своей тяжести, которой оказалось
поменьше, на две кварты меньше того, что было удалено в предыдущий раз.
Пока хирург извлекал из меня воду, матросы извлекали якорь; закончили
они одновременно, мы распустили паруса и вскоре прошли Берри-Хед, отмечающий
выход из бухты.
Однако мы недалеко ушли, когда ветер, хотя и медленно, увлекавший нас
миль шесть, вдруг повернул вспять и предложил проводить нас обратно, и мы
были вынуждены принять эту любезность, хоть и было это нам очень не по душе.
Нынче ничего примечательного не произошло, ибо что касается до уверений
капитана, будто ему мешает ведьма, я не стал бы повторять их слишком часто,
дабы кто-нибудь не вообразил, будто он и в самом деле верит в ведьм; просто
кончилось его терпение, которое он раньше сравнивал с терпением Иова, и хотя
он ни о чем другом не мог говорить и, казалось, был не только уверен, что
заколдован, но и не сомневался в том, о какой ведьме идет речь, и, живи он
во времена Мэтью Хейла, назвал бы ее, и ее, очень возможно, повесили бы за
непростительный грех ведовства. Но этот закон и вся доктрина, поддерживавшая
его, теперь вышли из моды, и ведьмы, как изволило выразиться одно ученое
духовное лицо, запрещены парламентским актом. По мнению капитана, ведьмой
была не кто иная, как миссис Хамфриз из Райда, которая, твердил он,
разгневалась на меня за то, что я не истратил в ее доме больше денег, нежели
она могла за них предложить, или не придумав, за что бы еще потребовать
плату, и наслала чары на его корабль.
Хотя мы опять были возле нашей гавани часа в три пополудни,
потребовался еще час или больше, пока мы бросили якорь на прежней стоянке.
Тут мы явили собою пример одного из преимуществ, какие путешественники по
воде имеют над путешественниками по суше. Чего бы не дали эти последние,
чтобы увидеть один из гостеприимных чертогов, где, как их уверяли, будут
_хорошо приняты и человек и лошадь_ и где они могут надеяться, что утолят
голод.
И вот они прибыли в этот чертог - так насколько же счастливее лошадь,
чем ее хозяин! Ее тотчас ведут кормить, чем ни попало, и она с аппетитом
принимается жевать. У него положение куда хуже: его голод, пусть и сильный,
всегда разборчив, и пища, чтобы привлечь его, нуждается в подготовке. А
всякая подготовка требует времени, а поэтому овцу могли забить перед самым
вашим появлением в гостинице, однако разделать ее, принести окорок, про
который хозяин оговорился, что есть у него в доме, от мясника, живущего в
двух милях, а потом разогреть у огня - на это уйдет не меньше двух часов. А
голод, за неимением лучшей пищи, все это время гложет ваши внутренности.
У нас-то все обстояло иначе. Мы везли с собой и провизию, и кухню, и
повара, и одновременно продолжали путь, и садились за рыбный обед, какого не
подадут в Лондоне и за самым богатым столом.
Пятница. Так как вчера вечером ветер нас облапошил и заставил
вернуться, мы решили извлечь из этого несчастья все возможные блага и
пополнить запасы свежего мяса и хлеба, которых оставалось совсем мало, когда
мы вчера так поспешно удирали. По совету капитана мы запасли также масла,
сами посолили его и сложили в банки, чтобы съесть в Лиссабоне, и
впоследствии имели все основания благодарить его за этот совет.
После обеда я уговорил жену, которую не так легко было заставить отойти
от меня, прогуляться по берегу, и галантный капитан объявил, что готов
сопровождать ее. И дамы отправились на прогулку, а мне предложили сладко
поспать после вчерашней операции.
Так мы полных три часа наслаждались порознь, после чего снова
встретились, и жена подробно рассказала мне про джентльмена, которого я выше
сравнил с Аксилом, и про его дом, с которыми капитан познакомил ее на правах
старого знакомого и друга.
Суббота. Рано утром ветер как будто был склонен перемениться в нашу
пользу. Наш бдительный капитан уловил самое первое его движение и поднял
паруса при таком незначительном бризе, что поскольку отлив был против него,
он велел рыбаку доставить нам огромного лосося и еще кое-какие припасы,
приготовленные для него на берегу.
Якорь мы подняли в шесть часов и еще до девяти обогнули Берри-Хед и
прибыли в Дартмут, пройдя три мили за три часа прямо против отлива, который
содействовал нам только при выходе из бухты; и хотя ветер на этот раз был
нам другом, он дул так неслышно и так мало старался нам помочь, что
невозможно было понять, за нас он или против нас. Капитан все эти три часа
уверял, что за нас, но в конце концов признал свою ошибку, или, может быть,
этот друг, до тех пор колебавшийся, чью сторону принять, стал порешительнее.
И тогда капитан разом переменил галс и, уверяя, что заколдован, смирился и
воротился туда, откуда отчалил. Я же, как свободный от предрассудков и в
ведьм никогда не веривший, сколько бы превосходных доводов главный судья
Хейл ни приводил в их пользу, еще задолго до того, как они были запрещены
парламентским актом, я не в состоянии понять, какая сила заставила корабль
идти три мили против ветра и против отлива, если только тут не вмешалась
какая-то сверхъестественная сила; даже если допустить, что ветер оставался
безучастным, трудность все же пребывала неразрешенной. Вот и приходится
сделать вывод, что корабль был заколдован либо ветром, либо ведьмой.
У капитана, может быть, сложилось другое мнение. Он вообразил себя
заколдованным потому, что ветер, вместо того чтобы остаться верным перемене
в его пользу, а такая перемена с утра несомненно была, внезапно занял
прежнюю позицию и погнал его обратно в бухту. Но если таково было его
мнение, он скоро передумал, потому что он не прошел еще и половины обратного
пути, когда ветер опять высказался в его пользу, да так громко, что не
понять его было невозможно.
Был дан приказ о новой перемене галса, и был он выполнен с большим
проворством, чем первый. Все мы, надо сказать, сильно воспрянули духом, хотя
кое-кто и пожалел о вкусных вещах, которые придется оставить здесь из-за
нерасторопности рыбака; я мог бы для этого употребить название и похуже, ибо
он клялся, что выполнит поручение, и имел для этого полную возможность; но
Nautica fides {Морская верность (лат.).} так же достойна войти в пословицу,
как в свое время вошла Punica fides {Пунийская верность (лат.), то есть
вероломство.}. Нет, если вспомнить, что карфагеняне произошли от финикийцев,
а те были первыми мореходами, можно понять, откуда пошла эта поговорка, и
для антиквариев тут таятся очень интересные открытия.
Нам, однако, так не терпелось продолжить плавание, что из оставленного
на берегу добра ничто не могло нарушить наше счастье, чему, надо сказать,
способствовало и еще много приятных обстоятельств. Погода стояла невыразимо
прекрасная, и мы все сидели на палубе, когда наши паруса стали наполняться
ветром. К тому же вокруг мы видели десятка три других парусников в таком же
состоянии, как наш. И тут мне пришла в голову одна мысль, которая, при всей
ее очевидности, возможно, не каждого посетила в нашей небольшой флотилии:
когда я представил себе, сколь неравномерно мы продвигались под воздействием
некоей высшей силы, коя при нашем бездействии толкала нас вперед по
намеченному пути, и сравнил это с медленным продвижением утром, без такой
помощи, я невольно задумался над тем, как часто в жизни величайшие таланты
дожидаются попутного ветра либо, если рискнут двинуться с места и пытаются
лавировать, почти наверняка будут выброшены на скалы и в зыбучие пески, что
изо дня в день готовятся их пожрать.
И тут нам повезло, мы вышли melioribus avibus {При весьма благоприятных
предзнаменованиях (лат.).}. Ветер у нас на корме посвежел так бойко, что
казалось, берег от нас удаляется так же быстро, как мы от берега. Капитан
заявил, что уверен в ветре, то есть что ветер не переменится, но он уже
столько раз нас разочаровывал, что мы перестали ему верить. Однако сейчас он
сдержал слово получше, и мы потеряли из виду свою родину так же радостно,
как обычно бывает при возвращении к ней.
Воскресенье. На следующее утро капитан сказал мне, что, по его мнению,
мы находимся в тридцати милях западнее Плимута, а еще до вечера объявил, что
мыс Лизард, которым заканчивается Корнуолл, находится в нескольких милях с
подветренной стороны. За день ничего примечательного не произошло, если не
считать благочестия капитана, который призвал всю команду на молебен, и
отслужил его на палубе простой матрос, с большей силой и умением, нежели
обычно это делают молодые приходские священники, а матросы выслушали более
внимательно и пристойно, нежели ведет себя городская паства. Я лично
убежден, что если бы напускное пренебрежение торжественным обрядом, какое я
наблюдал у разряженных джентльменов и леди, опасающихся, как бы их не
заподозрили в том, что они молятся искренне, было выказано здесь, оно
заслужило бы презрение всех собравшихся. Честно говоря, из моих наблюдений
над поведением матросов в этом путешествии и из сравнения его с тем, какими
я раньше видел их в море и на берегу, я убедился, что на суше нет никого
столь бездельного и распутного, а когда они в своей стихии, никто из людей
их состояния не проявляет и половины их прекрасных качеств.
Но все эти прекрасные качества они неизменно оставляют на борту; матрос
без воды - создание столь же жалкое, как рыба без воды, ибо хотя он, как и
прочие земноводные, кое-как прозябает на суше, но если оставить его там
подольше, рано или поздно становится невыносим.
Корабль был в движении с тех самых пор, как подняли паруса, поэтому
наши женщины вернулись к своей болезни, а я к своему одиночеству и двадцать
четыре часа кряду почти не открывал рта, чтобы сказать кому-либо хоть слово.
Это обстоятельство - оказаться запертым на площади в несколько квадратных
ярдов с двумя десятками человеческих существ, ни с одним из которых нельзя
поговорить, - было редким, почти небывалым, и вряд ли когда-нибудь
происходило с человеком, которому оно так противно, как мне, или мне в такое
время, когда мне требовалось больше пищи для наблюдений и размышлений. Этому
обстоятельству, которое судьба приоткрыла мне еще в Даунсе, я обязан первой
серьезной мыслью о том, чтобы вступить в ряды писателей-путешественников;
некоторые из самых забавных страниц, если они заслуживают такого названия,
были навеяны самыми неприятными часами, когда-либо выпадавшими на долю
автора.
Понедельник. В полдень капитан проделал необходимые наблюдения, и
оказалось, что к северу от нас, в нескольких лигах, находится Ушан и что мы
выходим в Бискайский залив. Мы прошли там всего несколько миль, когда попали
в штиль; свернули паруса, от которых не было никакого толку, пока мы
находились в таком неприятном положении, которое матросы ненавидят лютее
самой неистовой бури. Нас сильно смутила пропажа отличного куска соленой
говядины, которую вымачивали в море, с целью освежить ее, - странное, мне
кажется, свойство для соленой воды. Вор был тут же заподозрен и вскоре после
этого выловлен матросами. То была огромная акула, которая, не зная своего
счастья, проглотила и еще один кусок говядины вместе с большим железным
крюком, на который тот был нацеплен и за который ее втащили на корабль.
Я едва ли упомянул бы поимку этой акулы, как ни уместна она была бы для
правил и практики в описании путешествия, если бы не удивительный случай, ее
сопровождавший, а именно - что украденное мясо мы извлекли из утробы акулы,
где оно лежало неразжеванное и не переваренное, и, будучи препровождено в
котел, это мясо и вор, укравший его, общими силами разнообразили меню
команды.
Во время того же штиля мы нашли мачту большого судна, пролежавшую в
воде, по мнению капитана, не менее трех лет. Она была вся утыкана мелкими
моллюсками, под названием полипы, которых, вероятно, поедают скальные рыбы,
как назвал их капитан, добавив, что это самая вкусная рыба на свете. Тут мы
должны всецело положиться на его вкус, ибо хотя он ударил такую рыбу чем-то
вроде гарпуна и ранил, я уверен, насмерть, трупом ее он завладеть не смог,
несчастная сорвалась и прожила еще несколько часов, вероятно в страшных
мучениях.
Вечером наш ветер воротился, да так весело, что мы пробежали свыше
двадцати миль, до наблюдений следующего дня (вторника), который показал нашу
широту как 17o42". Капитан обещал, что и весь залив мы пересечем необычайно
быстро, но он обманул нас или ветер обманул его, потому что к заходу солнца
ветер так ослабел, что всю ночь еле тащил нас, одолевая по миле в час.
Среда. Вскоре после восхода солнца снова задуло, мы стали делать от
трех до четырех узлов - то есть миль в час. Нынче в полдень мы были примерно
в середине Бискайского залива, и тут ветер опять нас покинул, и мы стали так
прочно, что за много часов не продвинулись ни на милю вперед. У моего
пресноводного читателя, возможно, останется от этого штиля вполне приятное
воспоминание, но нас он раздосадовал хуже любого шторма: ибо, как страсти
человеческие набухают возмущением еще долго после того, как вызвавшая их
причина отпала, так было и с морем. Оно вздымалось горами, бросало наш
бедный корабль вверх и вниз, назад и вперед с таким остервенением, что на
всем корабле не нашлось человека, способного это стерпеть лучше меня. Все
предметы в нашей каюте катались взад-вперед, мы и сами так покатились бы, не
будь наши стулья принайтованы к полу. В таком положении, когда столы тоже
были принайтованы, мы с капитаном закусили не без труда и проглотили
понемножку бульона, а больше пролили. Так как на второе у нас была жареная
утка, старая и тощая, я не очень жалел, что, лишившись зубов, все равно не
мог бы разгрызть ее.
Наши женщины, которые утром стали было выползать из своих нор, опять
удалились в каюту и залегли в постель, и весь день я их не слышал, а со слов
капитана утешался лишь тем, что иногда зыбь бывает намного сильнее. Он
разговорился сверх обычного и поведал мне о таких злоключениях, случившихся
с ним за сорок шесть лет в море, что и очень смелого человека могли удержать
даже от короткого плавания. Будь эти истории широко известны, наши почтенные
матроны, возможно, поостереглись бы отпускать своих нежных отпрысков в море,
и тогда наш флот потерял бы немало молодых командиров, которые в двадцать
два года разбираются в морских делах лучше, чем настоящие опытные моряки в
шестьдесят.
Особенно поразительно это может показаться потому, что образование они
получили примерно одинаковое; ни тот, ни другой не испытал своего мужества,
читая описание бури у Вергилия, который писал вдохновенно, однако
сомневаюсь, что наш капитан не превосходил его в этом смысле.
К вечеру ветер, который не переставал дуть с северо-запада, опять
посвежел, да так сильно, что мыс Финистер по сегодняшним наблюдениям как
будто сдвинулся на несколько миль к югу. Теперь мы действительно шли или,
вернее, летели под парусами, делая чуть ли не десять узлов в час; капитан в
своем неистребимом благодушии объявил, что в следующее воскресенье пойдет в
церковь в Лиссабоне, потому что ветер не подведет, и на этот раз все мы
твердо ему поверили. Но факты опять ему противоречили: вечером снова
наступил штиль.
Но тут, хотя путь наш замедлялся, мы были вознаграждены такой сценой,
какой и не увидишь, не побывав в море, и не представишь себе ничего
подобного ей на берегу. Мы сидели на палубе, и женщины с нами, в самый тихий
вечер, какой только можно вообразить. Ни облачка не было в небе, все наше
внимание поглотило солнце. Оно садилось в неописуемом великолепии, и пока
горизонт еще сверкал его славой, глаза наши обратились в другую сторону и
увидели луну, которая как раз была полной и поднималась, являя собой второе,
что показал нам творимый мир. По сравнению с этим мишурный блеск театров или
роскошь королевского двора даже детям показались бы неинтересными.
Мы ушли с палубы лишь поздно вечером, так приятна была погода и так
было тепло, что даже мои застарелые недуги почувствовали перемену климата.
Зыбь, правда, еще продолжалась, но это было ничто по сравнению с тем, что мы
уже перенесли, и чувствовалась она на палубе гораздо меньше, чем в каюте.
Пятница. Штиль продолжался, пока не поднялось солнце, а тут поднялся и
ветер, но, на наше горе, дул он с неудобной для нас стороны: он дул с Ю-Ю-В,
это был тот самый ветер, которого Юнона просила бы у Эола, если бы Эней,
находясь в наших широтах, держал путь в Лиссабон.
Капитан принял самый меланхоличный вид и опять выразил уверенность, что
заколдован. Он весьма торжественно заявил, что дело идет хуже и хуже, потому
что ветер с носа - это хуже, чем полное безветрие. Если бы мы пошли тем
курсом, какой этот ветер подсказывал нам, мы двинулись бы прямо в
Ньюфаундленд, не уткнись мы прежде в Ирландию. Избежать этого можно было
двумя путями: во-первых, зайти в какой-нибудь порт в Галисии, а во-вторых,
подвигаться к западу, по возможности не пользуясь парусами; вот этот второй
путь наш капитан и выбрал.
Что до нас, несчастных пассажиров, мы были бы рады любому порту. У нас
кончились не только свежие припасы, если не считать изрядного количества
старых уток и кур, но даже и свежий хлеб, остались только морские сухари, а
их я не мог разгрызть. Вот таким образом впервые в жизни я узнал, что значит
остаться без куска хлеба.
Ветер, однако, оказался не таким злодеем, как мы опасались: он остывал
вместе с солнцем, смягчился с приближением луны и опять стал для нас
благоприятным, хотя дул так нежно, что по наблюдению следующего дня мы
оказались чуть южнее мыса Финистер. Нынче вечером в шесть часов он, весь
день такой мирный, резко усилился и, сохраняя нужное нам направление, погнал
вперед по семь узлов в час.
Сегодня мы видели парус, единственный, как мне сказали, за весь переход
по заливу. Я упоминаю об этом потому, что одна вещь мне показалась немного
странной: хотя парус был так далеко, что я мог только сказать, что это
корабль, матросы каким-то образом определили, что это бриг и что он идет в
какой-то порт в Галисии.
Воскресенье. После молитв, которые добрый наш капитан прочитал на
палубе явственно слышным голосом, мы оказались на 42o широты, и капитан
объявил, что ужинать мы будем в виду Опорто. Ветра у нас в тот день было
маловато, но так как дул он для нас как по заказу, мы возместили этот
недостаток парусами, подняли все до последнего лоскута. Делали мы всего
четыре мили в час, но таким беспокойным аллюром, все время переваливаясь с
борта на борт, что я настрадался за все путешествие. Растряс все мои
потроха. А день был ясный, безмятежный, и капитан, очень довольный жизнью,
твердил, что не запомнит такого приятного дня в море.
Ветер дул так весело, что всю ночь мы делали по шесть с лишним узлов в
час.
Понедельник. Утром наш капитан решил, что мы достигли широты 40o и
очень скоро начнутся Берлинги, как они значатся на морских картах. Мы
добрались до них в пять пополудни, это была первая земля, которую мы увидели
после Девоншира. Это - множество мелких скалистых островков, недалеко от
берега, только три из них видны над водой.
Здесь португальцы держат нечто вроде гарнизона, если можно это так
назвать. Состоит он из злодеев, которых ссылают сюда на определенный срок за
разные провинности. Такую политику они могли перенять у египтян, как о том
пишет Диодор Сицилийский. Этот умный народ, не желая допустить падения
нравов от предосудительного общения, построил город на Красном море и
выпроводил туда большое число своих преступников, предварительно пометив их
несмываемым знаком, чтобы они не вернулись и не смешались с благонадежной
частью граждан.
Эти скалы расположены милях в пятнадцати к С-3 от мыса Роксент, или,
как его чаще называют, Лиссабонского утеса, который мы прошли рано утром
следующего дня. Ветер, правда, пригнал бы нас туда и раньше, но капитан не
торопился. Гора эта очень высокая, расположена на северной стороне реки
Тахо, которая начинается выше Мадрида в Испании, скоро делается проходимой
для мелких судов и впадает в море милях в четырех ниже Лиссабона.
На вершине этой горы стоит уединенная хижина, обитель отшельника,
которой теперь владеет один англичанин, ранее - хозяин корабля, торговавшего
с Лиссабоном; сменив свою религию и свой образ жизни - последний, во всяком
случае, был не из лучших, он удалился в это место замаливать грехи. Сейчас
он очень стар, живет в этой хижине уже много лет и все это время получает от
королевской семьи кое-какое вспомоществование; особенно к нему благоволила
покойная вдовствующая королева, чье благочестие не жалело ни трудов, ни
расходов, лишь бы кого-то обратить; она, говорят, любила повторять, что
спасение одной души вознаграждает ее за старания всей жизни.
Здесь мы дождались прилива и имели удовольствие обозревать местность,
земля которой в эту пору года в точности похожа на печь для обжига кирпичей
или на поле, где траву сгребли и подожгли, а точнее - опалили костерками,
чтобы удобрить землю. Эта картина, может быть, больше, чем какая-нибудь
другая, исполнит англичанина гордости и радости за свою страну, с которой по
изобилию зелени не сравнится никакая другая. А еще здесь не хватает больших
деревьев: на много миль вокруг не увидишь ничего выше куста.
Здесь мы взяли на борт лоцмана, и он, первый португалец, с которым мы
говорили, явил нам пример благоговейного повиновения, с каким все нации
относятся к собственным законам. Хотя здесь подсудно и карается смертью
помочь человеку сойти на берег с иностранного корабля до того как он был
осмотрен и каждого прибывшего на нем повидал инспектор по здоровью, как их
здесь именуют, этот благородный лоцман за очень скромное вознаграждение на
веслах доставил португальского монаха на берег, потому что дальше тот не
решался плыть, а рискнув здесь высадиться, достаточно доказал свою любовь к
родине.
В Тахо мы вошли только в полдень, миновали несколько старинных замков и
других зданий, больше похожих на развалины, и подошли к замку Белен, откуда
открывается прекрасная панорама Лиссабона, до него отсюда всего три мили.
Здесь нас приветствовал пушечный выстрел, означавший, что дальше нам
ходу нет, пока мы не выполним некоторые процедуры, чего законы этой страны
требуют от всех кораблей, прибывших в этот порт. И мы бросили якорь и стали
ждать таможенных чиновников, без чьих удостоверений ни один корабль не имеет
права следовать дальше.
Здесь-то нас и посетил один из упомянутых выше инспекторов по здоровью.
Он отказался подняться на корабль, пока все прибывшие не выстроятся на
палубе и не будут лично им осмотрены. Тут произошла небольшая заминка из-за
меня, потому что поднять меня из каюты на палубу было хлопотно. Капитан
высказался в том смысле, что меня можно освободить от этой обязанности, что
будет вполне достаточно, если инспектор, в чьи обязанности входило посетить
каюты, осмотрит меня там. На это инспектор возразил, что не может пренебречь
своим долгом. Когда ему объяснили, что я хромаю, он властно крикнул: "Тогда
пусть его принесу