Книгу можно купить в : Biblion.Ru 31р.
Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. с нем. - С.Фридлянд, Н.Португалов.
   Авт.сб. "Самовольная отлучка". Минск, "Мастацкая литаратура", 1989.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 7 November 2001
   -----------------------------------------------------------------------





   Он сразу просыпался, когда среди ночи мать  включала  вентилятор,  хотя
резиновые лопасти крутились почти бесшумно: приглушенное жужжание и  время
от времени остановка, если в лопастях застревал край  гардины.  Тут  мать,
тихо чертыхаясь, вставала с постели, высвобождала гардину  и  зажимала  ее
между дверцами книжного шкафа.  Абажур  лампы  был  из  зеленого  шелка  -
водянистая зелень, а сквозь нее - желтые лучи, и ему казалось, что красное
вино в стакане, стоящем на тумбочке у  постели  матери,  очень  похоже  на
чернила: темный, тягучий яд, который она потягивает  маленькими  глотками.
Мать читала, курила и изредка отпивала глоток.
   Из-под полуопущенных век он наблюдал за  нею,  не  шевелясь,  чтобы  не
привлечь ее внимания, и провожал взглядом дым сигареты, который тянулся  к
вентилятору; ток воздуха засасывал и дробил серые и белые облака, а  потом
мягкие зеленые лопасти перемалывали их и выбрасывали вон.  Вентилятор  был
большой - такие стоят в магазинах - добродушный ворчун,  он  за  несколько
минут очищал воздух в комнате. Тогда мать нажимала кнопку  на  стене  там,
где над кроватью висела фотография отца:  улыбающийся  молодой  человек  с
трубкой  во  рту,  слишком  молодой,  вряд  ли  такой   годился   в   отцы
одиннадцатилетнему мальчику; отец был молод, как Луиджи в кафе Генеля, как
робкий маленький новый учитель, гораздо моложе матери, а она выглядела так
же, как матери  всех  остальных  ребят,  ничуть  не  моложе.  Отец  -  это
улыбающийся паренек, но вот уж несколько недель мальчик видит его  во  сне
совсем не таким, как на портрете, - печально  поникший  человек  сидит  на
чернильной кляксе, будто на облаке, лица у него нет, но он плачет,  потому
что ждет уже миллионы лет; на нем мундир, но без  знаков  различия  и  без
орденов; этот пришелец внезапно вторгся в сновидения мальчика,  совсем  не
такой, каким ему хотелось бы видеть отца.
   Самое главное лежать тихо, чуть дыша, с  закрытыми  глазами,  тогда  по
шорохам в доме можно узнать,  который  час:  если  Глума  уже  не  слышно,
значит,  половина  одиннадцатого,  если  не   слышно   Альберта,   значит,
одиннадцать. Обычно он еще слышит Глума  в  комнатке  наверху  -  тяжелые,
размеренные шаги, или Альберта в соседней комнате -  Альберт  насвистывает
за работой. Бывает, что и Больда поздно  вечером  спускается  на  кухню  и
начинает возиться там - шаркающие шаги, осторожно щелкнувший  выключатель,
и все-таки почти каждый раз Больда натыкается на бабушку,  и  из  передней
доносится глухой голос:
   - Эх ты, ненасытная утроба, что ты затеяла стряпню  среди  ночи?  Опять
жаришь, паришь и варишь какую-нибудь дрянь?
   И в ответ пронзительный смех Больды.
   - Верно, старая карга, я проголодалась, хочешь чего-нибудь за компанию?
   Снова пронзительный смех Больды и  глухое,  полное  отвращения  "тьфу!"
бабушки. Иногда обе говорят шепотом, только время от времени слышен  смех:
пронзительный - Больды, глухой - бабушки.
   То ли дело - Глум, тот ходит наверху взад и вперед и читает  загадочные
книги: "Догматы", "Богословие  и  нравственность".  Ровно  в  десять  Глум
всегда идет в ванную, моется - шум воды,  потом  "пых!"  -  это  он  зажег
газовую горелку,  -  и  разом  вспыхнуло  множество  язычков;  потом  Глум
возвращается к себе, гасит свет и уже в темноте опускается на колени перед
кроватью - молится. Слышно, как Глум тяжело стукается коленками об пол  и,
если в доме всюду тихо,  как  Глум  бормочет  слова  молитвы.  Долго-долго
молится Глум в своей темной комнате. Потом встает с колен, и тогда под ним
взвизгивают  пружины  матраца,  -   это   значит,   что   ровно   половина
одиннадцатого.
   Остальные - кроме Глума и Альберта - твердых привычек не имели:  Больда
иногда спускалась вниз уже за полночь и варила себе  снотворное  -  листья
хмеля, которые она держала в коричневом бумажном пакетике; случалось,  что
бабушка заходила на кухню, когда давно уже пробило час ночи, готовила себе
целую гору бутербродов с мясом и, зажав под мышкой бутылку вина, уходила в
свою комнату. Иногда  среди  ночи  бабушка  вдруг  спохватывалась,  что  в
сигаретнице  не  осталось  сигарет  -  в   красивой   голубой   фарфоровой
сигаретнице, куда входило сразу  две  пачки.  Тогда  она  бродила,  шаркая
ногами, по всему дому  и,  ворча,  искала  сигареты  -  большая,  с  очень
светлыми волосами и розовым лицом; сперва она заходила  к  Альберту:  один
Альберт курил сигареты, которые  были  ей  по  вкусу.  Глум  всегда  курил
трубку, а мамины сигареты старухе  не  нравились:  "Бабья  забава  -  меня
мутит, как я на них гляну"; у Больды в шкафу всегда было несколько смятых,
завалявшихся сигарет, которыми она оделяла  почтальона  и  монтера  -  над
этими сигаретами бабушка всячески издевалась: "У них такой вид,  будто  ты
их выудила из святой воды, а потом высушила, старая грязнуля, - они только
для монашек хороши, тьфу!" А порой в доме не было никаких  сигарет;  тогда
Альберту приходилось среди ночи одеваться и ехать на своей машине в  город
за сигаретами, иногда  они  вместе  с  бабушкой  собирали  по  всему  дому
подходящие  монеты  для  автоматов.  Но   уж   тут   бабушка   не   желала
ограничиваться  десятком  или  двумя  -  она  требовала  никак  не  меньше
полусотни  сигарет  в  ярко-красных  пачках  с   надписью   -   "Томагавк.
Натуральный виргинский табак" - очень длинные, белоснежные, очень  крепкие
сигареты.
   - Только чтоб не лежалые, мой дорогой!
   А когда Альберт возвращался, она прямо в передней обнимала  и  целовала
его, приговаривая:
   - Если бы не ты, мой мальчик, ах, если бы не ты... родной сын и тот  не
был бы лучше.
   Потом наконец она уходила к себе,  жевала  свои  бутерброды  -  толстые
ломти белого хлеба, густо намазанные маслом и обложенные мясом, пила  вино
и покуривала.
   Альберт был почти такой же точный, как Глум, - ровно  в  одиннадцать  у
него в комнате становилось тихо,  -  то,  что  совершалось  в  доме  после
одиннадцати, имело отношение только к женщинам: бабушке, Больде и  матери.
Мать ночью редко вставала с  постели,  зато  она  долго  читала  и  курила
слабые, сплющенные сигареты, которые доставала из плоской желтой  пачки  с
надписью: "Мечеть. Натуральный Восточный  табак".  Изредка  мать  отпивала
глоток вина и каждый  час  включала  вентилятор,  чтобы  прогнать  дым  из
комнаты.
   Но часто по вечерам мать уходила  куда-нибудь  или  приводила  с  собой
гостей, тогда его, сонного, переносили в комнату к  дяде  Альберту,  и  он
притворялся, будто не слышит этого. Он терпеть не мог гостей,  хотя  любил
спать в комнате дяди Альберта. Когда  приходили  гости,  они  засиживались
очень поздно - до двух, до трех, до четырех часов ночи, а то и до пяти,  и
дядя Альберт просыпал тогда утром и  не  с  кем  было  позавтракать  перед
школой, - Глум и Больда уходили чуть свет, мать всегда  спала  до  десяти,
бабушка никогда раньше одиннадцати не вставала.
   Хотя он всякий раз твердо  решал  больше  не  спать,  он  обычно  опять
засыпал, как только мать выключит вентилятор. Но когда она  долго  читала,
он просыпался и во второй и в  третий  раз,  особенно  если  Глум  забывал
смазать вентилятор - и тот медленно,  со  скрипом  делал  первые  обороты.
Только потом, набрав скорость, лопасти начинали работать бесшумно, но  все
равно от первых же скрипучих звуков он сразу просыпался и видел, что  мать
лежит, подперев голову правой рукой, зажав сигарету  в  левой,  а  вина  в
стакане ровно столько же, сколько было раньше.  Иногда  мать  читала  даже
библию, порой он видел у нее в  руках  молитвенник  в  коричневом  кожаном
переплете, и неизвестно почему ему делалось от этого как-то не по себе. Он
старался поскорей уснуть или начинал кашлять, чтобы мать знала, что он  не
спит. Это случалось поздно, когда все в доме спали. Заслышав кашель,  мать
тотчас вскакивала и подходила к его постели. Она щупала ему лоб,  целовала
его в щеку и тихо спрашивала:
   - Ты не заболел, малыш?
   - Нет, нет, - отвечал он, не открывая глаз.
   - Я сейчас погашу свет.
   - Да нет, читай.
   - У тебя ничего не болит? Температуры как будто нет.
   - Конечно, нет. Я здоров.
   Она укутывала его одеялом до шеи, и он удивлялся, какие  у  нее  легкие
руки. Потом она возвращалась в свою постель,  гасила  свет  и  включала  в
темноте вентилятор, чтобы очистить воздух, а пока вентилятор крутился, она
разговаривала с ним.
   - Хочешь, мы переведем тебя в верхнюю комнату, рядом с Глумом?
   - Нет, здесь лучше.
   - Или в соседнюю? Ее тоже можно освободить.
   - Да нет, я, правда, не хочу.
   - Ну, а к Альберту? Альберт перебрался бы в другую.
   - Нет.
   Вдруг вентилятор начинал крутиться все медленнее, и тогда он знал,  что
мать в темноте нажала кнопку. Еще несколько последних оборотов, скрежет, и
потом - тишина, вдали слышны поезда - лязг и  грохот  сцепляемых  товарных
вагонов, перед глазами встает надпись: "Восточная товарная станция". Они с
Вельцкамом как-то  ходили  туда,  дядя  Вельцкама  работает  кочегаром  на
маневренном паровозе, который подает вагоны на сортировочную горку.
   - Надо сказать Глуму, чтобы смазал вентилятор.
   - Скажу.
   - Да, пожалуйста, а теперь давай спать. Спокойной ночи!
   - Спокойной ночи.
   Но после этого он уже не мог уснуть и знал, что мать тоже не спит, хотя
лежит совсем тихо. Мрак и тишина, только издалека  приглушенный  грохот  с
Восточной товарной, только всплывают и встают в памяти слова,  которые  не
дают покоя: слово, что мать Брилаха сказала кондитеру, -  это  слово  было
нацарапано и на стене у лестницы, ведущей в квартиру Брилаха, и еще  новое
слово: "безнравственно", которое  Брилах  где-то  подцепил  и  теперь  все
повторяет. Часто думал мальчик и о Гезелере, но тот был  очень  далеко,  и
когда он думал о Гезелере, то  не  чувствовал  ни  страха,  ни  ненависти,
только какую-то тяжесть; он куда  больше  боялся  бабушки,  она  постоянно
вдалбливала в него имя Гезелера и при  всяком  удобном  случае  заставляла
повторять его. Глум, слыша это, недовольно покачивал головой.
   Потом он догадывался, что мать уснула, но сам никак не  мог  уснуть;  в
темноте он пытался представить себе лицо отца, но это ему не  удавалось  -
тысячи глупых картин  роем  кружились  в  его  голове  -  из  фильмов,  из
иллюстрированных журналов,  из  учебников:  Блонди,  Хоппелонг  Кессиди  и
Дональд Дак, - а отец не появлялся. И дядя  Брилаха,  Лео,  вставал  перед
ним, и кондитер, и Гребхаке с Вольтерсом, это те двое,  которые  делали  в
кустах что-то бесстыдное: багровые лица, расстегнутые  штаны,  горьковатый
запах  свежей  травы.  Интересно,  а  бесстыдный  -  это  все  равно   что
безнравственный? Но отец, человек, который на фотографии выглядел  слишком
живым, слишком веселым, слишком юным для настоящего отца, отец так ни разу
и не появился. Всем отцам обязательно подавали _яйцо к завтраку_, но с его
отцом это как-то _не вязалось_. У всех отцов - _твердый  распорядок  дня_,
свойство,  которым  в  какой-то  степени  обладал  дядя  Альберт,   но   и
_распорядок_ никак не вязался с отцом. Распорядок - это: вставание, яйцо к
завтраку, работа, возвращение домой, газета, сон. Но все это не вязалось с
его отцом, зарытым где-то на окраине русской деревушки. Прошло уже  десять
лет, отец, наверное, похож теперь на скелет в  медицинском  музее.  Кости,
оскаленные зубы. Рядовой и поэт, как-то не подходит одно к  другому.  Отец
Брилаха был фельдфебелем и слесарем.  Отцы  других  мальчиков  были:  либо
майор и в то же  время  директор,  либо  унтер-офицер  и  бухгалтер,  либо
старший ефрейтор и редактор, ни один из отцов не был рядовым, и ни один из
них - поэтом. Дядя Брилаха, Лео, был вахмистром, вахмистр  и  кондуктор  -
цветная фотография на кухонном буфете между _саго_ и _крупой_.  Что  такое
_саго_? От этого слова веяло Южной Америкой.
   Потом выплывали вопросы  из  катехизиса  -  водоворот  цифр,  и  каждая
обозначала вопрос и ответ.
   Вопрос одиннадцатый: прощает ли бог грешника, который покаялся?  Ответ:
да, бог охотно прощает всякого грешника, который  покаялся.  И  непонятное
двустишие: "Если ты, господи, не  отпустишь  нам  грехи  наши,  кто  тогда
останется праведным?" Никто не останется. По твердому  убеждению  Брилаха,
все  взрослые  -  _безнравственные_,  а  дети  бесстыдные,  мать   Брилаха
_безнравственная_, дядя Лео - тоже, кондитер,  может  быть,  тоже;  и  его
мать, которой бабушка шепотом выговаривает  в  передней:  "Где  ты  только
шляешься?" - тоже.
   Есть, конечно, исключения, это признавал  даже  Брилах:  дядя  Альберт,
потом столяр, который живет внизу, в доме Брилаха, фрау Борусяк и ее  муж,
Глум и Больда. Но лучше их всех фрау Борусяк  -  у  нее  низкий,  глубокий
голос, и она распевает над комнатой Брилаха чудесные песни, даже во  дворе
слышно.
   Думать о фрау Борусяк очень приятно и успокоительно. "Я выросла в  краю
зеленом", - часто пела фрау  Борусяк,  и  когда  она  так  пела,  ему  все
казалось зеленым, словно к глазам поднесли  бутылочное  стекло  -  все-все
становилось зеленым, даже теперь, в постели, ночью, когда он  с  закрытыми
глазами думал о фрау  Борусяк  и  слышал  ее  песню:  "Я  выросла  в  краю
зеленом".
   Хороша еще песня про долину скорби: "Привет тебе, звезда в  зените".  И
от слова "зенит" тоже все  зеленело.  В  какое-то  мгновение  он  все-таки
засыпал - где-то между пением фрау Борусяк и словом, которое мать  Брилаха
сказала кондитеру, - это слово дяди Лео, - слово, которое  мать  прошипела
сквозь зубы в пахнущем сдобой, теплом  подвале  пекарни,  слово,  значение
которого ему разъяснил Брилах: это слово про сожительство мужчин и женщин,
имеющее отношение к шестой заповеди, безнравственное  слово,  и  сразу  на
память приходит стих, который его очень занимает: "Если  ты,  господи,  не
отпустишь нам грехи наши, кто тогда останется праведным?"  А  может  быть,
сон приходил к нему, когда он вспоминал про  Хоппелонг  Кессиди  -  лихого
ковбоя с лихими приключениями, чуть глуповатого, как  все  гости,  которых
мать приводила в дом.
   Так или иначе, но слышать дыхание матери было приятно: ее постель часто
пустовала, иногда несколько суток  подряд,  и  тогда  в  передней  бабушка
укоризненно шептала:
   - Где ты только шляешься?
   Мать не отвечала. Утреннее пробуждение  тоже  таило  в  себе  некоторую
опасность. Если Альберт будил его, уже надев чистую рубашку и галстук, все
проходило благополучно: они устраивали тогда в комнате Альберта  настоящий
завтрак и никуда не торопились и не волновались,  и  можно  было  еще  раз
пробежать вместе с Альбертом домашние задания. Но если Альберт был  еще  в
пижаме, непричесанный, с измятым лицом, тогда приходилось второпях глотать
горячий кофе и срочно писать записку:  "Глубокоуважаемый  господин  Вимер,
прошу вас извинить меня за то, что мальчик снова опоздал сегодня. Его мать
уехала, а я забыл разбудить его вовремя. Еще раз прошу  извинить  меня.  С
совершенным почтением".
   Плохо было, когда мать приводила  гостей:  беспокойный  сон  в  широкой
постели Альберта, глупый смех, доносившийся из маминой комнаты; Альберт  в
такие ночи иногда и вовсе  не  ложился  и  только  между  пятью  и  шестью
принимал ванну: шум воды, всплески, а он снова засыпал,  и  когда  Альберт
будил его, чувствовал себя бесконечно усталым и  разбитым.  На  уроках  он
тогда клевал носом, а после уроков в качестве вознаграждения его водили  в
кино и кушать мороженое или  брали  к  матери  Альберта,  в  _Битенхан_  -
"Лесные ворота". Там пруд, где Глум  голыми  руками  ловит  рыбу  и  снова
бросает ее в воду, там комната над коровником, там можно _часами_ гонять в
футбол с Альбертом и Брилахом на утоптанной, выкошенной лужайке,  пока  не
проголодаешься и не захочешь отведать хлеба, который мать  Альберта  печет
сама, а  дядя  Билль  всегда  приговаривает:  "Намажьте  побольше  масла".
Покачает головой:  "Побольше  масла".  Опять  покачает:  "Еще  больше".  И
Брилах, всегда такой неулыбчивый, смеется там от души.
   Было много станций на пути, он мог уснуть на любом перегоне: Битенхан и
отец, Блонди и безнравственно. Приглушенное жужжание вентилятора  значило,
что все хорошо: мать дома. Шелест страниц, дыхание матери, чирканье спички
и тихий, быстрый глоток, когда она подносит к губам стакан с  вином,  -  и
непонятное движение воздуха, когда вентилятор давно уже выключен: это  дым
тянется к вентилятору, и Мартин незаметно погружался в сон - где-то  между
Гезелером и "Если ты, господи, не отпустишь нам грехи наши".





   Лучше всего было в Битенхане,  где  мать  Альберта  держала  загородный
ресторанчик. Мать Альберта все пекла  сама,  даже  хлеб.  Она  это  делала
просто потому, что любила печь, - и  они  с  Брилахом  могли  в  Битенхане
вытворять все, что им заблагорассудится, - ловить рыбу, уходить в  долину,
кататься на лодке или часами играть за домом в  футбол.  Пруд  вдавался  в
лесную чащу, и их обычно сопровождал дядя Билль - брат матери Альберта.  С
детских лет дядя Билль страдал какой-то удивительной болезнью, которую все
называли "ночная потливость"  -  странное  название,  вызывавшее  смех  у,
бабушки и Глума, Больда тоже хихикала, заслышав это слово. Биллю было  уже
под шестьдесят. Когда же ему не было еще и десяти, мать однажды нашла  его
в постели всего залитого  потом.  На  следующий  день  повторилась  та  же
история, и мать, обеспокоившись, потащила его к доктору, ибо  по  каким-то
таинственным  преданиям  ночная  потливость  считалась  верным   признаком
чахотки. Но легкие у маленького Билля оказались в полном  порядке,  только
сам он, как выразился доктор, был мальчик нервозный и субтильный; и доктор
- тот самый, который вот уже сорок лет покоится на городском  кладбище,  -
сказал пятьдесят лет тому назад: "Ребенка нужно беречь".
   И Билля всю  жизнь  берегли.  "Нервозный,  субтильный"  да  еще  ночная
потливость - все это превратилось в своего рода ренту, которую  пожизненно
выплачивала ему семья. Мартин и Брилах, узнав об этом, долгое время с утра
ощупывали свои лбы и по пути в школу  делились  наблюдениями.  Выяснилось,
что и у них иногда лбы бывают влажные. Особенно у Брилаха -  он  потел  по
ночам часто и очень обильно, но, с тех  пор  как  Генрих  Брилах  родился,
никому и в голову не приходило хоть денек поберечь мальчика.  Мать  рожала
его, когда на город сыпались бомбы, они падали на ту улицу, а под конец  и
на тот дом, где в бомбоубежище, на грязных нарах, заляпанных  ваксой,  она
корчилась в схватках. Голова матери оказалась  на  том  самом  месте,  где
какой-то солдат пристроил свои сапоги: от запаха ворвани ее  тошнило  куда
сильнее, чем от родов, и когда кто-то  сунул  ей  под  голову  замызганное
полотенце, запах армейского мыла, жалкий аромат его тронул ее до слез; это
оскверненное благоухание показалось ей невыразимо дорогим.
   Когда  начались  схватки,  ей  помогли;  ее  вырвало  прямо   на   ноги
окружающих,  и  самой  хорошей   и   хладнокровной   повитухой   оказалась
четырнадцатилетняя девочка. Она вскипятила воду на спиртовке,  приготовила
стерильные ножницы и перерезала пуповину. Она делала все в  точности,  как
написано  было  в  книге,  которую  ей  совсем  не  следовало  бы  читать;
хладнокровно и в то же время мягко и с удивительной выдержкой  делала  она
то, что по ночам, когда родители давно  уже  спали,  вычитала  в  книге  с
красновато-белыми  и  желтоватыми  рисунками;  она   перерезала   пуповину
стерилизованными портняжными ножницами, которые взяла у своей  матери.  Та
отнеслась к познаниям дочери недоверчиво, хотя и  не  без  некоторой  доли
восхищения.
   Потом, когда тревога кончилась, до них откуда-то издалека  донесся  рев
сирены: так до зверей, забившихся в чащу леса, доносятся голоса охотников.
Дом рухнул.  Руины  зловеще  приглушали  звук,  и  мать  Брилаха,  которая
оставалась в подвале одна с четырнадцатилетней повитухой,  услышала  крики
остальных, - они пытались выбраться наверх сквозь завалившийся проход.
   - Как тебя зовут? - спросила  она  у  девочки:  ей  никогда  раньше  не
приходилось с ней встречаться.
   - Генриетта Шадель, - ответила девочка и достала из  кармана  непочатый
кусок зеленоватого мыла.
   Тогда фрау Брилах сказала:
   - Дай-ка мне понюхать.
   И она нюхала  мыло  и  плакала  от  счастья,  а  девочка  тем  временем
заворачивала ребенка в одеяло.
   У нее оставалась только сумочка с деньгами и  продуктовыми  карточками,
грязное полотенце, подсунутое ей под голову  неизвестным  благодетелем,  и
несколько фотографий мужа: на одной он был снят еще до армии,  в  спецовке
слесаря, выглядел очень молодо и улыбался, на другой он был уже ефрейтором
танковых войск и тоже улыбался, на третьей - унтером  с  железным  крестом
второй степени  и  боевыми  отличиями,  и  опять-таки  улыбался,  и  самая
последняя - она получила ее  только  на  прошлой  неделе,  -  где  он  уже
фельдфебель с двумя крестами и все с той же улыбкой.
   Через десять дней после родов ее втиснули в поезд, который увез  ее  на
восток; спустя два месяца, в саксонской деревушке,  она  узнала,  что  муж
погиб.
   Восемнадцати лет от роду она вышла замуж за бравого ефрейтора, чье тело
истлевает теперь где-то между Запорожьем  и  Днепропетровском.  И  вот  на
двадцать втором году жизни она стала вдовой. У нее  трехмесячный  ребенок,
два полотенца, две кастрюльки, немножко денег, и она очень хороша собой.
   Мальчик, которого  по  отцу  окрестили  Генрихом,  вырастал  в  твердом
сознании, что рядом с матерью всегда должен быть какой-нибудь дядя.
   В его первые годы таким дядей оказался Эрих, который  носил  коричневую
форму. Эрих  принадлежал  к  загадочной  категории  дядей  и  к  не  менее
загадочной категории наци. И с той и с другой категорией дело обстояло  не
совсем ясно. Генрих почувствовал  это  еще  четырехлетним  мальчонкой,  но
понять, в чем дело, конечно, не мог. У дяди Эриха  была  болезнь,  которая
называлась _астма_: стоны по ночам, кряхтение и  жалобный  вопль:  "Дышать
нечем!" - платки, смоченные уксусом, и запах камфоры, и настои с  каким-то
диковинным ароматом. Домой из Саксонии вместе с ними перекочевал  предмет,
который когда-то принадлежал Эриху, - зажигалка. Эрих остался в  Саксонии,
а зажигалка перекочевала с ними,  и  запах  Эриха  сохранился  навсегда  в
памяти.
   Потом  появился  новый  дядя,  от  которого  в  памяти  остался   запах
_американских_ сигарет и сырого алебастра да еще  запах  растопленного  на
сковородке маргарина и жареного картофеля. Звали его Герт, и был он не так
далек и непонятен, как тот,  которого  звали  Эрих  и  который  остался  в
Саксонии. Герт работал облицовщиком, и слово "облицовщик" было  неотделимо
от запаха сырого алебастра, сырого цемента. И еще с  Гертом  было  связано
другое слово, которое он повторял на каждом шагу и которое после его ухода
сохранилось в лексиконе матери, - слово _дерьмо_. Это такое слово, которое
матерям почему-то можно говорить, а детям строго-настрого  запрещается.  И
еще Герт оставил на память, кроме запахов и этого слова,  -  ручные  часы,
которые он подарил матери, мужские ручные часы на  восемнадцати  камнях  -
какое-то совершенно непонятное определение качества часов.
   Генриху минуло тогда пять с половиной лет, и он  немало  сделал,  чтобы
прокормить себя и мать, выполняя на черном  рынке  всевозможные  поручения
многочисленных обитателей дома. Хорошенький мальчуган,  похожий  на  отца,
ежедневно в двенадцать уходил из дому,  вооруженный  деньгами  и  отличной
памятью, и добывал то, что можно было раздобыть, - хлеб, табак,  сигареты,
кофе, сласти, а иногда даже такие роскошные  вещи,  как  маргарин,  масло,
электролампочки. Когда надо было делать большие  покупки,  он  служил  для
соседей проводником, потому что знал, кто чем торгует на черном  рынке,  и
вообще  знал  там  каждую  собаку.  Среди   спекулянтов   он   пользовался
неприкосновенностью, и всякий,  кого  уличали  в  попытке  надуть  малыша,
подвергался  беспощадному  бойкоту  и  вынужден  был  открывать   торговлю
где-нибудь в другом месте.
   Не по летам сообразительный, мальчуган приобретал на  черном  рынке  не
только хлеб насущный, он приобрел и феноменальную  способность  к  устному
счету. Способность эта выручала его в школе несколько лет подряд.  Лишь  в
третьем классе они начали проходить примеры, которые он решал на  практике
задолго до школы.
   Сколько стоят две осьмушки кофе, если известно, что кило стоит тридцать
две марки?
   Решения таких задач требовала от него сама жизнь, потому  что  выпадали
очень скверные месяцы, когда он покупал  хлеб  по  пятьдесят  или  по  сто
граммов, табак - еще меньшими дозами, кофе на лоты - крохотные  порции,  а
это требует немалой сноровки в обращении с дробями,  если  ты  не  хочешь,
чтобы тебя надули.
   Герт исчез внезапно. А его запахи остались в памяти -  сырой  алебастр,
"Виргиния", жаренный на маргарине картофель с луком; и еще в наследство от
Герта осталось слово _дерьмо_, которое навсегда вошло в  лексикон  матери,
и, наконец, одна ценная вещь  -  мужские  ручные  часы.  После  внезапного
исчезновения Герта мать плакала, чего не было после расставания с  Эрихом,
а вскоре объявился новый дядя по имени Карл. Карл  стал  требовать,  чтобы
его называли папой, хотя он не имел на это ни малейшего права. Карл служил
в магистратуре и ходил не  в  старом  кителе,  как  Герт,  а  в  настоящем
костюме, и Карл возвестил громким голосом начало "новой жизни".
   "Карл - новая жизнь" - так и запомнился  он  Генриху,  потому  что  эти
слова Карл повторял двадцать раз на дню. Запахом Карла  был  запах  супов,
которые отпускались служащим магистратуры на льготных условиях; супы,  как
бы они ни назывались, жирные они были или  сладкие,  все  равно,  от  всех
супов пахло  термосом  и  изобилием.  Карл  ежедневно  приносил  в  старом
солдатском бачке половину своей порции, иногда и больше,  когда  подходила
его очередь получать дополнительную порцию.  Понять  причину  этой  льготы
Генрих так и не смог. С чем бы ни варили суп - со сладкими клецками или  с
бычьим хвостом, - все равно он  отдавал  термосом,  и  все  равно  он  был
великолепен. Для бачка  сшили  брезентовый  чехольчик,  а  ручку  обвязали
суровыми нитками, Карл не мог возить бачок в портфеле, так как  в  трамвае
всегда очень толкались, суп расплескивался и  пачкал  портфель.  Карл  был
добродушный и  нетребовательный,  но  его  появление  имело  и  неприятные
последствия, потому что он был  хоть  и  нетребовательный,  да  строгий  и
категорически  запретил  Генриху  всякие  походы  на  черный  рынок.  "Как
государственный служащий, я не могу допустить... не говоря уже о том,  что
это подрывает моральные  устои  и  народное  хозяйство".  Строгость  Карла
пришлась на тяжелый 1947 год. Скудные пайки, если  вообще  их  можно  было
назвать пайками, - и Карловы супы не шли ни в  какое  сравнение  с  былыми
заработками Генриха. Генрих спал в одной комнате  с  матерью  и  Карлом  -
точно так же, как он спал в одной комнате с  матерью  и  дядей  Гертом,  с
матерью и дядей Эрихом.
   Когда Карл и мать, погасив свет, подсаживались к радиоприемнику, Генрих
поворачивался к ним спиной и смотрел на карточку отца.  Отец  был  снят  в
форме фельдфебеля танковых войск незадолго до смерти. В  доме  хозяйничали
разные дяди, но фотография отца продолжала висеть на  стене.  И  все-таки,
даже отвернувшись, он слышал шепот Карла, хотя  и  не  разбирал  отдельных
слов, и слышал хихиканье матери. Из-за этого хихиканья он порой  ненавидел
мать.
   А потом у матери с  Карлом  был  спор  о  каком-то  малопонятном  деле,
которое называлось "он". "Мне он ни к чему", - все время говорила мать. "А
мне к чему", - говорил Карл. Только потом Генрих понял, что значило  "он".
Вскоре мать попала в больницу, и Карл  был  очень  огорчен  и  сердит,  но
ограничился тем, что сказал ему: "Ты тут ни при чем".
   Пропахшие супом больничные коридоры, множество женщин в  большом  зале,
мать, изжелта-бледная, но улыбающаяся,  хотя  ей  было  "так  больно,  так
больно". Карл мрачно стоял у ее постели: "Между нами все кончено,  раз  ты
"его"..."
   Таинственный "он"! И Карл ушел еще до  того,  как  мать  выписалась  из
больницы. Генрих оставался пять дней под присмотром соседки,  которая  тут
же снова стала посылать его на черный рынок. Всюду были уже новые  люди  и
новые цены, и никого больше не  занимало,  обсчитывают  Генриха  или  нет.
Билькхагер, у которого он всегда  покупал  хлеб,  сидел  в  тюрьме,  седой
папаша, который торговал табаком и сладостями, тоже угодил в  тюрьму,  его
застали  на  месте  преступления,  когда  он  пытался  забить   лошадь   в
собственном  дворе.  Все  изменилось,  стало  дороже  и  хуже.  И   Генрих
обрадовался, когда из больницы вернулась мама; потому что соседка  с  утра
до вечера рассказывала ему о том, как она похудела  и  какая  раньше  была
пышная, или рассказывала о всяких вкусных вещах. Сказочные воспоминания  о
шоколаде и мясе, о пудингах и сливках  совершенно  сбивали  его  с  толку,
потому что он не имел ни малейшего представления об этих лакомствах.
   Мать стала тихой, задумчивой, но  гораздо  ласковей,  чем  прежде.  Она
поступила работать на кухню, где варились супы для служащих  магистратуры.
Теперь они каждый день получали по три литра супа, а то,  что  не  съедали
сами,  выменивали  на  хлеб  или  табак.  По   вечерам   мать   сидела   у
радиоприемника вместе с ним, тихая, задумчивая, курила, от  нее  только  и
можно было услышать: "Все мужчины - трусы".
   Умерла соседка - мрачное, костлявое, вечно голодное существо.  Она  без
конца рассказывала, что до войны весила почти семь пудов. "Вот посмотри на
меня, хорошенько посмотри и представь себе, что я весила до  войны  больше
семи пудов, во мне было ровно двести тридцать четыре фунта [немецкий  фунт
равен пятистам граммам]. А посмотри на меня теперь - во мне осталось всего
сто сорок четыре". Сколько это пудов? Семь пудов вызывают представление  о
мешках с картофелем, мукой, брикетами угля; семь пудов входило в маленькую
тачку, которую он часто брал, когда  шел  воровать  брикеты  на  путях,  -
холодные ночи, свисток стоящего на стреме - тот  взобрался  на  семафорную
мачту, чтобы подать сигнал, если покажется полицейский.  Тачка  получалась
очень тяжелой, когда ее нагружали доверху, а соседка, выходит, весила  еще
больше.
   И вот теперь она умерла: на могильный холм положили астры, пропели Dies
irae, dies ilia [День гнева, оный день (лат.)  -  начало  одной  из  строф
католической заупокойной мессы], и когда родственники  унесли  мебель,  на
ступеньках осталась фотография - большая  коричневая  фотография,  на  ней
соседка перед домом с надписью "Вилла  Элизабет".  Позади  -  виноградник,
грот из пористого камня,  в  котором  фаянсовые  гномы  катают  игрушечные
тачки; на переднем  плане,  белокурая  и  толстая,  стоит  соседка,  а  из
верхнего окна смотрит мужчина с трубкой во рту, и  через  весь  фронтон  -
надпись "Вилла Элизабет". Собственно, так и должно быть -  ведь  ее  звали
Элизабет.
   В  освободившуюся  комнату  въехал  мужчина,  его  звали  Лео,  он  был
кондуктор в синей форменной фуражке с  красным  кантом,  на  плечах  много
ремней, много скрипящей кожи и все то, что Лео называл  своей  "сбруей"  -
сумка для денег и деревянный ящичек, куда вставлялись катушки с  билетами,
губка в алюминиевом футлярчике и компостерные щипцы. Неприятным было  лицо
Лео - багровое, чисто вымытое; неприятным было  никогда  не  выключавшееся
радио и песни, что он насвистывал. Женщины в кондукторской форме танцевали
и пели в его комнате.
   - Ваше здоровье! - то и дело слышалось оттуда.
   Женщина, которая когда-то весила почти семь пудов и от которой осталась
фотография "Вилла Элизабет", была по крайней мере тихая. А Лео был шумный.
Он стал главным потребителем супа и рассчитывался за  него  сигаретами  по
тарифу, который он сам установил; особенно хорошо платил  Лео  за  сладкие
супы.
   Как-то вечером, когда Лео принес табак и получил за это суп,  он  вдруг
поставил кастрюлю обратно на стол, с улыбкой поглядел на мать и сказал:
   - Хотите посмотреть, как сейчас  танцуют?  Вам,  собственно,  случалось
танцевать в последнее время?
   И Лео пустился в какой-то невообразимый пляс, он высоко вскидывал ноги,
размахивал руками и при этом дико подвывал. Мать рассмеялась и ответила:
   - Нет, я уж давно не танцевала.
   - А надо бы, - сказал Лео. - Идите-ка сюда!
   И, напевая какой-то мотивчик, он взял мать за руку, стащил ее со  стула
и  затанцевал  с  ней  -  и  лицо  матери  сразу  изменилось:  она   вдруг
заулыбалась, заулыбалась и сразу стала намного моложе.
   - Ах, - сказала она, - вот прежде я часто ходила на танцы.
   - Тогда пойдемте со мной! -  воскликнул  Лео.  -  У  меня  абонемент  в
танцклубе. А вы просто прелестно танцуете.
   Мать и в самом деле пошла в  клуб,  и  Лео  стал  дядей  Лео,  и  снова
начались разговоры про "него". Генрих внимательно  прислушивался  и  скоро
понял, что на сей раз роли переменились.  Теперь  мать  говорила  то,  что
тогда говорил Карл:
   - Я хочу, чтоб он остался.
   А Лео отвечал то, что тогда отвечала мать:
   - Нет, ты от него избавишься.
   Генрих был уже во втором классе и давно понимал, что значит  "он",  так
как знал от Мартина  то,  что  Мартин,  в  свою  очередь,  узнал  от  дяди
Альберта: от сожительства мужчин и женщин появляются дети,  и  было  ясно,
что "он"  значит  просто  ребенок  и  что  достаточно  всюду  вместо  "он"
подставить "ребенок". "Я хочу ребенка", - говорила мать. "Нет, ты от  него
избавишься", - говорил Лео. "Я не хочу ребенка", - говорила мать Карлу. "А
я хочу", - говорил Карл.
   То, что мать сожительствовала с Карлом, было ясно и тогда,  хотя  тогда
Генрих имел в виду не слово "сожительство", а совсем другое слово, которое
звучало далеко не так пристойно. Значит, от ребенка можно  избавиться.  От
того ребенка, из-за которого Карл бросил мать, она избавилась. Получалось,
что Карл вовсе не самый плохой из всех дядей.
   Появился на свет "он" - ребенок, и Лео грозился:
   - Я отдам его в воспитательный дом, если ты из-за него уйдешь с работы.
   Но с работы все-таки пришлось уйти, потому что суп, который на льготных
условиях отпускали служащим магистратуры, иссяк, а вскоре и черного  рынка
не стало. Никто уже не интересовался супом,  потому  что  выпустили  новые
деньги, и деньги стали дороги, и  в  магазинах  теперь  продавались  вещи,
которых раньше нельзя было найти даже на черном рынке. Мама плакала,  "он"
был крохотный, и звали "его" - Вильма, как маму, а Лео  все  злился,  пока
мать снова не устроилась на работу у кондитера.
   Дядя Альберт пришел и предложил матери денег,  она  их  не  взяла,  Лео
кричал на нее, а Альберт, дядя Мартина, кричал на Лео.
   От Лео всегда пахло туалетной  водой.  Лицо  у  него  было  красное  от
вечного мытья, а волосы - черные как смоль;  Лео  много  занимался  двоими
ногтями, и из-под форменной тужурки у него всегда виднелось желтое  кашне.
И еще он был очень жадный: на детей он вообще ни гроша не  тратил  и  этим
отличался от Альберта и от Вилля - дядей Мартина, которые делали ему много
подарков. Билль был совсем не такой дядя, как Лео, а Лео совсем не  такой,
как Альберт. Постепенно Генрих стал всех дядей делить на категории.  Билль
- это настоящий дядя, а Лео - это такой  дядя,  как  Эрих,  Герт  и  Карл,
которые сожительствовали с матерью. Альберт - это дядя, не похожий  ни  на
Лео, ни на Билля,  он  не  такой  настоящий,  как  Билль,  которого  можно
называть даже дедушкой, но и не сожительствующий дядя, как Лео.
   А   отец   -   это   портрет   на   стене:   улыбающийся   фельдфебель,
сфотографированный десять лет тому назад. Сначала отец казался ему слишком
старым, теперь - слишком молодым, все моложе и моложе, а сам  он  медленно
дорастал до отца, и отец был теперь всего в два с лишним раза старше  его.
А сначала он был старше раза в  четыре,  в  пять.  На  другой  фотографии,
которая висела рядом, матери было  всего  восемнадцать,  и  она  выглядела
совсем как девчонка перед конфирмацией.
   Дядя Билль почти в шесть раз старше его, и все же  рядом  с  Биллем  он
казался себе старым и опытным, мудрым и  усталым.  И  он  принимал  дружбу
Билля, как принимают дружбу маленького ребенка, как он  принимал  нежности
своей крохотной, быстро подраставшей сестренки. Он возился с ней, давал ей
бутылочку, разогревал кашу,  потому  что  с  двенадцати  мать  уходила  на
работу, а Лео категорически отказывался возиться с  ребенком.  "Я  вам  не
нянька!" Потом Генрих научился даже купать Вильму, сажать ее на  горшок  и
брал ее с собой, когда ходил за покупками или когда ходил  встречать  маму
после работы.
   Альберт, дядя Мартина, ничем не походил  на  Билля,  это  был  человек,
знавший цену _деньгам_,  человек,  который,  хотя  сам  и  не  нуждался  в
_деньгах_, знал, как страшно, когда дорожает хлеб и подскакивает  цена  на
маргарин;  да,  это  был  дядя,  какого  и  ему  хотелось  бы  иметь:   не
сожительствующий дядя и не дядя Билль, который годится разве на то,  чтобы
поиграть с ним или погулять. Билль неплохой человек, но _разговаривать_  с
ним трудно, а с Альбертом можно, _хотя_ у Альберта и водятся _деньги_.
   Он охотно ходил _туда_ по многим причинам: главным образом  из-за  дяди
Альберта и из-за Мартина, конечно. Во всем,  что  касалось  денег,  Мартин
ничуть не отличался от дяди Билля. И бабушка ему нравилась, хотя она  была
с  причудами.  И  ради  футбола  он  ходил  туда,  и  ради   лакомств   из
холодильника,  а  еще  ему  нравилось,  что  там  можно,  оставив   Вильму
где-нибудь в саду, в коляске, гонять часами в футбол и не видеть дядю Лео.
   Зато страшно было смотреть, как _там_ обращаются с _деньгами_: ему  там
ни в чем не отказывали, и все  относились  к  нему  очень  ласково,  но  у
Генриха было смутное предчувствие, что в  один  прекрасный  день  все  это
плохо кончится, и не только из-за денег.  Существовали  вещи,  которые  не
имели никакого отношения к деньгам, например, разница между  дядей  Лео  и
дядей Альбертом, разница между тем, как ужаснулся Мартин,  услышав  слово,
сказанное кондитеру, и тем, как сам он,  Генрих,  только  чуть  испугался,
когда впервые услышал, как мама выговорила слово, которое раньше он слышал
только от Лео  и  какой-то  его  кондукторши.  Слово  это  показалось  ему
отвратительным, он не любил его, но никогда не ужасался так, как ужаснулся
Мартин. Все эти различия только частично зависели от _денег_, и разбирался
в этом только  дядя  Альберт,  который  отлично  понимал,  что  не  должен
_слишком хорошо_ относиться к нему, Генриху.





   Уже несколько минут она чувствовала на себе чей-то пристальный  взгляд,
взгляд человека, привыкшего к победам и не сомневающегося в успехе.  Можно
смотреть по-разному: она иногда  чувствовала  устремленные  на  нее  сзади
молящие глаза робкого воздыхателя. Но этот, сегодняшний, уверен в  себе  -
взгляд без тени меланхолии; целых полминуты она пыталась представить себе,
каков он - элегантный брюнет несколько хлыщеватого вида;  может  быть,  он
даже заключил пари - ставлю десять против одного,  что  я  за  три  недели
полажу с ней.
   Она очень устала, и ей не стоило особого труда игнорировать незнакомого
поклонника, она  радовалась  тому,  что  может  провести  конец  недели  с
Альбертом и мальчиком у матери Альберта.  Подходит  осень,  и  вряд  ли  в
ресторанчике будет много народу. Даже просто слушать  Альберта,  когда  он
рассуждает с Биллем и Глумом о разных видах приманки,  одно  удовольствие;
кроме того, она возьмет с собой книги и почитает, пока ребята будут играть
в футбол, а может, она поддастся на уговоры и пойдет вместе с Глумом удить
рыбу и будет кротко  выслушивать  объяснения  о  наживке  и  насадке  и  о
различных видах удилищ и о великом, даже более чем великом, терпении.  Она
все еще чувствовала на себе этот взгляд и тут же снова ощутила  усыпляющее
воздействие голоса Шурбигеля: всюду, где только можно было произнести речь
на какую-нибудь интеллектуальную тему, Шурбигель немедленно произносил ее.
Она ненавидела Шурбигеля и  теперь  раскаивалась  в  дурацкой  вежливости,
заставившей ее принять приглашение. Было бы куда лучше пойти с Мартином  в
кино, потом поесть мороженого и, прихлебывая  кофе,  просмотреть  вечернюю
газету, пока  Мартин  развлекается,  выбирая  пластинки,  которые  любезно
подает ему официантка. А теперь ее уже заметил кое-кто  из  знакомых  -  и
впереди  опять  потерянный  вечер:  впопыхах  приготовленные   бутерброды,
откупоренные бутылки, кофе ("Может быть, вы предпочитаете чай?"), сигареты
и вдруг отупевшее лицо Альберта - таким оно становится,  когда  он  должен
занимать ее гостей и рассказывать им про ее мужа.
   Слишком поздно. Сейчас  выступает  Шурбигель,  потом  патер  Виллиброрд
начнет представлять ей разных людей, появится и тот незнакомый  поклонник,
чей  взгляд,  словно  свет  лампы,  падает  на  ее  затылок.  Лучше  всего
вздремнуть - так по крайней мере урвешь хоть немножко для сна.
   Она вечно делала то, чего не хотела, и вовсе не из-за тщеславия,  вовсе
не для того, чтобы прибавить популярности своему погибшему Мужу,  и  вовсе
не ради желания познакомиться с  интересными  людьми.  Это  было  чувство,
какое испытываешь, пускаясь вплавь, и она позволяла  увлекать  себя  туда,
где почти все было лишено смысла - смотреть  отрывки  из  плохих  фильмов,
бессвязные, скверно заснятые сцены с  участием  посредственных  актеров  и
неважным освещением и мечтать. Она изо всех сил боролась с дремотой,  даже
выпрямилась и стала слушать Шурбигеля, чего уже  давным-давно  не  делала.
Взгляд,  неотступно  устремленный  на  нее,  утомлял.   Не   оборачиваться
требовало напряжения, а оборачиваться она не хотела, потому что, не глядя,
знала этот тип людей. Эти интеллигентные бабники приводили ее в ужас.  Вся
их подчиненная рефлексам  и  чувству  неполноценности  жизнь  протекает  с
оглядкой на литературные образцы, и вкусы их колеблются  между  Сартром  и
Клоделем. Они мечтают о номере гостиницы, точно таком, какой они  видят  в
кино,  на  самых  поздних  сеансах,  в  фильмах  с  тусклым  освещением  и
утонченным диалогом, в фильмах "не богатых событиями, но захватывающих"  и
сопровождаемых  экзистенциональными  звуками   органа:   бледный   мужчина
склонился над бледной женщиной, а сигарета - какой  великолепный  кадр!  -
окутывает ночной столик огромными кольцами дыма - "Мы поступаем дурно,  но
мы не в силах поступить иначе". Выключают свет, и в  сгустившемся  сумраке
алеет лишь огонек сигареты на ночном  столике,  -  экран  меркнет,  а  тем
временем свершается неизбежное.
   Чем больше таких поклонников появлялось у нее, тем  больше  она  любила
своего мужа, и за десять лет, хотя ей многое приписывали, она ни  разу  не
спала ни с одним мужчиной. Рай был другим, и комплексы его были подлинными
так же, как и его наивность.
   Теперь ее медленно убаюкивал голос Шурбигеля, и на  какое-то  мгновение
она забыла о назойливом, упершемся ей в затылок взгляде незнакомца.
   Шурбигель был высокий и  грузный,  и  степень  меланхолии  в  его  лице
возрастала от доклада к докладу,  а  он  прочел  их  немало.  И  с  каждым
докладом он становился все представительнее,  все  грузнее.  Нелле  всегда
казалось, что перед нею потрясающе эрудированный,  потрясающе  грустный  и
раздувающийся не по дням, а по часам воздушный шар, который вдруг  лопнет,
и ничего от него не останется, кроме пригоршни концентрированной  и  дурно
пахнущей грусти.
   И тема его была специфически  шурбигелевской  -  "Отношение  творческой
личности к церкви и к государству в наш технический век". И голос  у  него
был  приятный:  масленисто  разумный,  чуть   прерывающийся   от   скрытой
чувствительности, исполненный бесконечной грусти. Ему сорок  три  года,  у
него множество почитателей и почти нет врагов, но тем не менее этим врагам
удалось извлечь на свет божий из недр захудалой университетской библиотеки
где-то в Средней Германии докторскую диссертацию Шурбигеля, а  диссертация
была написана в 1934  году  и  называлась:  "Образ  фюрера  в  современной
лирике". Поэтому  каждое  свое  выступление  Шурбигель  начинал  теперь  с
критических  замечаний  по  поводу   публицистической   недобросовестности
некоторых крикливых  юнцов,  сектантствующих  пессимистов,  самобичующихся
еретиков, не способных уразуметь поступательное развитие духовно созревшей
личности. Но в обращении с недругами он был  сама  любезность  и  применял
против них  оружие,  которое  приводило  их  в  бешенство,  ибо  они  были
бессильны против него: Шурбигель  прощал  врагам  своим,  он  все  и  всем
прощал.  Его  жестикуляция  во  время   выступления   напоминала   ухватки
услужливого парикмахера, заботящегося только о благе клиента. Выступая, он
как бы прикладывал своим  воображаемым  друзьям  и  воображаемым  недругам
горячие компрессы, он умащал их успокоительными и благовонными эссенциями,
он массировал им щеки, он обмахивал их,  он  освежал  их,  потом  долго  и
основательно намыливал необычайно ароматным и необычайно дорогим мылом,  -
а его масленый голос высказывал  необычайно  умные  мысли.  Шурбигель  был
пессимист, но вовсе не безнадежный. Такие слова, как "элита", "катакомбы",
"разочарование", словно бакены, колыхались в могучем потоке его речей;  он
доставлял  посетителям  своего  салона   бездну   не   изведанных   доселе
наслаждений: легкое прикосновение, горячие компрессы, холодные  компрессы,
теплые компрессы, массаж; он словно оказывал своим слушателям все  услуги,
перечисленные в прейскуранте перворазрядной парикмахерской.
   Он  и  вырос  в  окраинной  парикмахерской.  "Исключительно  одаренного
ребенка" скоро заметили и начали всячески продвигать. Маленькому  толстому
мальчику на всю жизнь запомнилось меланхолическое  обаяние  грязноватой  и
тесной отцовской парикмахерской: мелькание  ножниц  -  сверкание  стали  в
полутемной комнате,  ровное  жужжание  электрической  машинки  для  волос,
неторопливая беседа, аромат различных сортов мыла и духов, звяканье  монет
в кассе, украдкой подаваемые пакетики, полоски бумаги, на которых медленно
высыхали в мыльной пене белокурые, черные, рыжие волосы, -  казалось,  что
они попали в застывший сахарный мусс; две теплые и  полутемные  деревянные
кабинки, где священнодействовала мать:  искусственное  освещение,  струйки
дыма от сигарет, и вдруг начинаются надрывные излияния по поводу всяческих
амурных делишек. Когда в парикмахерской никого не  было,  ласковый,  вечно
меланхолически настроенный  отец  проходил  в  заднюю  комнату,  выкуривал
сигарету  и  гонял  его  по  склонениям,  -  тут   ухо   Шурбигеля   стало
чувствительным, а дух - скорбным. Отец так никогда и не научился правильно
ставить ударения в латинских словах и упорно говорил gen'us вместо  g'enus
[род (лат.)], 'ancilla вместо anc'illa [служанка (лат.)], а когда сын  без
подготовки спрягал tithemi [я кладу (греч.)],  на  устах  отца  появлялась
дурацкая усмешка,  ибо  ассоциации  и  мысли  у  него  всегда  были  самые
низменные.
   Теперь  Шурбигель  умащал  своих  слушателей   таинственной   мазью   и
почтительно массировал им уши, лбы и щеки, потом он быстрым движением снял
с них простынку, слегка поклонился, собрал свои записи и, кротко улыбаясь,
сошел с трибуны. Его провожали единодушными и долгими, хотя  и  негромкими
аплодисментами, - как раз так, как  любил  Шурбигель:  ему  не  нравилось,
когда хлопают слишком громко.  Правую  руку  он  сунул  в  карман  и  стал
поигрывать  жестяной  коробочкой,  наполненной  витаминизированным  драже;
тихий звук перекатывающихся конфеток успокаивал,  и  Шурбигель,  улыбаясь,
протянул руку патеру Виллиброрду, который  успел  шепнуть:  "Замечательно,
замечательно!" Шурбигель распрощался - ему нужно было успеть  на  открытие
выставки "Южнобаварских  вероотступников",  он  считался  специалистом  по
современной  живописи,  современной   музыке,   современной   лирике.   Он
предпочитал  самые  трудные  темы,  они  давали  возможность   высказывать
отважнейшие мысли, создавать рискованнейшие концепции. Смелость  Шурбигеля
могла сравниться  только  с  его  доброжелательностью,  он  всего  охотнее
расхваливал тех, кого считал своими врагами,  и  охотнее  всего  отыскивал
недостатки в тех, кого считал своими приятелями. Хвалил он приятелей очень
редко и тем снискал себе славу неподкупного. Шурбигель был неподкупен,  и,
хотя у него были враги, сам он ничьим врагом не был.
   После войны Шурбигель (тут неоднократно приводился пример  с  апостолом
Павлом) познал безграничное обаяние религии. К  великому  удивлению  своих
друзей, он стал христианином и первооткрывателем христианских дарований; к
счастью для Шурбигеля, у него была одна большая, правда, уже  десятилетней
давности, заслуга: он открыл Раймунда Баха, которого еще десять  лет  тому
назад назвал "крупнейшим  лириком  нашего  поколения".  Будучи  редактором
большой нацистской газеты, он открыл Баха, стал его печатать, и это давало
ему право - тут уж  недругам  оставалось  только  помалкивать  -  начинать
каждый реферат о современной лирике словами: "Когда в 1935 году  я  первым
опубликовал стихотворение поэта Баха, павшего затем в России, я уже  знал,
что начинается новая эра в лирической поэзии".
   Печатанием стихов Баха он  завоевал  себе  право  называть  Неллу  "моя
дорогая Нелла", и она ничего не могла с этим поделать, хотя отлично знала,
что Рай ненавидел Шурбигеля так же, как теперь  ненавидела  Шурбигеля  она
сама. Он завоевал себе право раз в три месяца являться  к  ней  вечером  с
целой оравой небрежно одетых юнцов, пить у нее чай и вино - и минимум  раз
в полгода где-нибудь пристраивать очередную  фотографию:  "Вдова  поэта  с
человеком, открывшим ее мужа".
   Нелла  с  облегчением  констатировала,  что  он  куда-то   исчез;   она
ненавидела его, но в то  же  время  он  забавлял  ее.  Когда  аплодисменты
стихли, она, стряхнув с себя дремоту, почувствовала, что взгляд  устремлен
теперь не на ее затылок, а прямо в лицо. Она подняла глаза и увидела того,
кто так упорно стремился покорить ее:  он  приближался  к  ней  с  патером
Виллибрордом; он  был  еще  молод  и  вопреки  моде  очень  скромно  одет:
темно-серый костюм, аккуратно повязанный галстук, весьма приятное  лицо  -
такая умная ирония бывает на лицах редакторов, которые от текущей политики
перешли на фельетон. Для патера Виллиброрда как раз и было характерно, что
он абсолютно всерьез принимал таких, как Шурбигель, и что  он  представлял
ей субъектов, подобных незнакомцу, с которым сейчас медленно приближался к
ней.
   Незнакомец оказался брюнетом - это она угадала, но в остальном он никак
не соответствовал тому типу интеллигентного бабника, о котором она  только
что думала. Чтобы  окончательно  смутить  его,  она  еще  раз  улыбнулась:
поддался ли он на эту игру мельчайших мускулов ее лица? Конечно, поддался.
Когда  он  склонился  перед  ней,  она  увидела  густые   черные   волосы,
разделенные ровным пробором.
   - Господин Гезелер, - улыбаясь, сказал патер Виллиброрд, - трудится над
антологией лирической поэзии и охотно посоветовался бы  с  тобой,  дорогая
Нелла, какие именно стихотворения Рая следует поместить.
   - Как... как вас зовут? - переспросила она и  тут  же  увидела  по  его
лицу, что он принял ее испуг за признательность.
   Лето в России, окоп, маленький лейтенант посылает Рая на верную смерть.
Так на этой вот смуглой, безукоризненно  выбритой  щеке  десять  лет  тому
назад горела пощечина Альберта?
   "...Я влепил ему такую пощечину, что какое-то мгновение видел отпечаток
своих пяти пальцев на его смуглой щеке,  а  заплатил  я  за  эту  пощечину
шестимесячным пребыванием в одесской военной тюрьме".  Внимательные,  чуть
испуганные глаза, испытующий взгляд. Нить жизни перерезана  -  жизни  Рая,
моей и мальчика - из-за пустого упрямства какого-то чернявого  лейтенанта,
настаивавшего на  выполнении  своего  приказа;  три  четверти  прекрасного
фильма, который уже начался, вдруг оборвали, бросили в кладовую, и  оттуда
она по кускам извлекает его, - сны, которые так и не стали явью.  Выкинули
главного героя, а всех остальных -  ее,  мальчика,  Альберта  -  заставили
крутить новую, кое-как склеенную ленту. Режиссер на  часок-другой  ввел  в
картину маленького, но ретивого начальника, и тот  испоганил  весь  финал.
Прочь главного героя! Ее изуродованная жизнь,  жизнь  Альберта,  мальчика,
бабушки  на  совести  этой  жалкой  бездари,  которая  упорно   продолжает
принимать ее смущение за влюбленность.
   "Бездарь, маленький, смазливенький интеллигентик с испытующим взглядом,
составитель антологии, если только это ты, - по-моему, ты слишком молод, -
но если это действительно ты, ты станешь главным героем в третьей части  с
мелодраматическим концом - таинственная фигура в мыслях моего сына, черный
человек в памяти бабушки; десять лет, полные неугасимой  ненависти;  о,  у
тебя еще закружится голова так, как кружится она сейчас у меня".
   - Гезелер, - ответил он, улыбаясь.
   - Господин Гезелер вот уж две недели ведет отдел литературы и искусства
в "Вестнике". Нелла, дорогая, тебе нехорошо?
   - Да, мне нехорошо.
   - Вам надо подкрепиться. Разрешите пригласить вас на чашку кофе?
   - Пожалуйста.
   - Вы пойдете с нами, патер?
   - С удовольствием.
   Но ей пришлось еще пожать руку Тримборну, раскланяться с фрау  Мезевиц,
услышать чей-то шепот: "Наша милая Нелла стареет"  и  подумать,  стоит  ли
позвонить Альберту и вызвать его сюда. Альберт узнает его и избавит ее  от
мучительного выспрашивания. Она почти не сомневалась, что это он, хотя все
говорило против этого. На вид ему казалось лет двадцать пять, ну, от  силы
двадцать восемь; значит, тогда ему самое большее было восемнадцать.
   - Я собирался  писать  вам,  -  сказал  он,  когда  они  спускались  по
лестнице.
   - Это было бы бесполезно, - сказала она.
   Он взглянул на нее, и его глуповато-обиженный вид только подзадорил ее.
   - Я уж десять лет  не  читаю  писем  и  бросаю  их  нераспечатанными  в
корзинку для бумаг.
   В дверях она остановилась, подала руку только патеру и сказала:
   - Нет, пойду домой, мне нехорошо... позвоните мне, если хотите,  но  не
называйте себя, когда подойдут к телефону. Слышите? Не называйте себя.
   - Что случилось, дорогая Нелла? - спросил патер.
   - Ничего, - сказала она, - я просто очень устала.
   - Мы рады были бы видеть тебя  в  воскресенье  на  следующей  неделе  в
Брернихе; господин Гезелер выступит там с докладом.
   - Позвоните мне,  пожалуйста,  -  сказала  она  и,  не  обращая  больше
внимания на обоих мужчин, быстро ушла.
   Наконец-то она вырвалась из полосы яркого света  и  свернула  в  темную
улицу, где находилось кафе Луиджи.
   Здесь она сотни раз сидела с Раймундом,  это  самое  подходящее  место,
здесь снова можно склеивать фильм из  обрывков,  которые  стали  снами,  и
начать крутить его. Погасить свет, нажать кнопку, и сон, который так и  не
стал явью, вспыхивает в мозгу.
   Луиджи улыбнулся ей и тут же схватил пластинку, которую ставил  всегда,
когда приходила Нелла: дикая, примитивно сентиментальная музыка изматывала
и волновала. Настороженно  дожидалась  она  того  момента,  когда  мелодия
обрывается и с грохотом падает в бездонную пропасть, - и в то же время она
упорно прокручивала первую часть фильма - ту, которая не была сном.
   Здесь фильм начинался, здесь,  где  мало  что  с  тех  пор  изменилось.
По-прежнему на фронтоне над витриной был врезан  в  стену  пестрый  петух,
выложенный из разноцветных стеклянных  плиток:  зеленых,  как  лужайка,  и
красных, как гранат, желтых, как флажки  на  составах  с  боеприпасами,  и
черных, как уголь, а большой транспарант, который петух  держал  в  клюве,
был белоснежным, и на нем красная надпись: "Генель. 144 сорта мороженого".
Петух бросал пестрый свет на лица  посетителей,  на  весь  зал  до  самого
дальнего уголка, на Неллу, и рука ее, окрашенная мертвенно желтым  светом,
лежала на столе, как и тогда, когда шла первая часть фильма.
   Какой-то молодой человек подошел к ее столику, темно-серая  тень  упала
на ее руку, и, прежде чем она подняла глаза, он сказал ей:
   - Скиньте эту коричневую куртку, она вам вовсе не к лицу.
   И вот он уже очутился за ее стулом, спокойно поднял ей руки  и  снял  с
нее коричневую куртку "гитлерюгенд". Потом бросил куртку на пол, отшвырнул
ногой в угол кафе и сел рядом с Неллой.
   - Я понимаю, что должен объяснить свой  поступок,  -  она  все  еще  не
видела его, потому что другая серая тень легла на ее  руку,  окрашенную  в
желтый цвет грудью стеклянного петуха. - Никогда больше не напяливайте эту
штуку. Она вам не к лицу.
   Позднее она танцевала с тем, который пришел первым, они танцевали возле
стойки, где оказалось свободное место, и теперь она хорошенько  разглядела
его: на улыбающемся лице - удивительно неулыбчивые синие глаза, смотревшие
поверх ее плеча куда-то вдаль. Он танцевал с ней так, будто ее и  не  было
рядом, и руки его легко касались ее талии, легкие руки, которые она потом,
когда они спали вместе, часто клала себе на лицо. Светлыми  ночами  волосы
его казались не черными, а пепельными, как свет, проникавший  с  улицы,  и
она тревожно прислушивалась к  его  дыханию  -  дыхание  это  нельзя  было
услышать, только почувствовать, если поднести руку к его губам.
   Балласт был выброшен из жизни в ту минуту, когда темно-серая тень упала
на ее окрашенную в желтый цвет руку.  Коричневая  куртка  так  и  осталась
лежать в углу бара.
   Желтое пятно на руке - как двадцать лет тому назад.
   Ей нравились его стихи, потому что он их написал, но куда важнее  любых
стихов был он сам, равнодушно читавший их. Все  ему  давалось  легко,  все
казалось само собой разумеющимся. Даже от призыва  в  армию,  которого  он
боялся, им удалось получить отсрочку, но  осталась  память  о  двух  днях,
когда его избивали в каземате.
   Мрачный сырой форт,  построенный  в  1876  году,  теперь  там  разводит
шампиньоны предприимчивый маленький француз: кровавые пятна на потемневшем
сыром цементном полу, пиво,  блевотина  пьяных  штурмовиков,  приглушенное
пение словно из могилы; блевотина на стенах, на полу, где теперь  на  слое
навоза растут белесые, болезненного вида грибы, а на крыше каземата теперь
чудесный зеленый газон, розы, играют дети, матери сидят с вязаньем, и то и
дело слышатся их крики: "Осторожней!" и "Что ты  мечешься  как  угорелый";
старички-пенсионеры досадливо разминают табак в  трубке  -  всего  на  два
метра выше той темной ямы, где Рай  и  Альберт  два  дня  ожидали  смерти.
Сияющие папаши играют  в  лошадки,  дедушки  одаривают  детей  конфетками,
фонтан, окрики: "Не подходи близко к краю!", и старый сторож,  который  по
утрам  обходит  парк  и  устраняет  следы  ночных  похождений  пригородной
молодежи:  бумажные  платки  со  следами  губной  помады,   и   на   земле
нацарапанные при лунном свете обломками  веток  синонимы  слова  "любовь".
Старички, поднимающиеся  чуть  свет,  приходят  летом  очень  рано,  чтобы
увидеть  добычу  сторожа,  прежде  чем  она  исчезнет  в  мусорном  ведре:
хихиканье по поводу пестрых бумажных  платков  и  стертой  ядовито-красной
губной помады. _Все мы были молоды_.
   А среди всего этого - яма, где теперь  растут  шампиньоны  -  множество
белесых пятен над коричневым навозом  и  желтой  соломой;  здесь  когда-то
убили Авессалома Биллига - первую жертву  среди  евреев  города.  Это  был
темноволосый смешливый паренек с руками легкими, как руки Рая; и  рисовать
он умел неподражаемо. Он рисовал сторожевые вышки и штурмовиков -  _немцев
до мозга костей_, и те штурмовики - _немцы до мозга костей_  -  растоптали
его ногами там, внизу, в пещере.
   Новая пластинка, дань маленького брюнета-бармена ее  северной  красоте.
Она чуть передвинула лежащую на столе руку так, чтобы на нее падал красный
свет от оперения на шее петуха; прошло два года после их  первой  встречи,
ее рука лежала точно так же, и Рай рассказывал о том, что убили Авессалома
Биллига. Худенькая маленькая еврейка, мать Авессалома, звонила из квартиры
Альберта в Лиссабон, в Мехико-Сити,  вызывала  все  пароходные  линии,  не
спуская с рук  маленького  Вильгельма  Биллига,  названного  так  в  честь
кайзера Вильгельма. И странно: где-то далеко  в  Аргентине  кто-то  держал
трубку и разговаривал с фрау Биллиг - визы, векселя.
   Бандеролью отправили два  номера  "Фелькишер  Беобахтер",  а  в  них  -
двадцать тысяч марок ушли в Аргентину. Рай и Альберт стали  художниками  в
отделе рекламы на папиной фабрике.
   Теперь там растут шампиньоны, играют дети, слышны  окрики  матерей:  "И
что ты носишься как угорелый!", "Осторожней!", "Не подходи  близко!",  там
бьет фонтан и цветут розы, красные, как ее рука, лежащая в свете петушиной
шеи, шеи петуха, который является гербом фирмы Генель. Фильм продолжается,
рука Рая становится тяжелее, слышней его дыхание, он уже не  улыбается,  а
от фрау Биллиг пришла открытка: "Большое вам спасибо  за  приветы  с  моей
дорогой родины". И опять отправили бандероль - два номера "Штюрмера", а  в
них - десять тысяч марок. Альберт уехал в  Лондон,  а  из  Лондона  вскоре
пришло известие, что он женился на взбалмошной и очень  красивой  девушке,
своенравной и набожной, а Рай остался работать художником и статистиком на
папиной фабрике. Как бы разрекламировать наш новый  сорт?  _Всем  доступно
земляничное желе Гольштеге - вкусно, недорого_.
   Чернильно-синие перья на петушином животе, фильм  продолжается,  серый,
спокойный, утомительно медленный. Внезапно в Лондоне умирает взбалмошная и
красивая девушка, и несколько месяцев от Альберта нет вестей, а она  пишет
письмо за письмом, теперь он иногда упрекает  ее  за  это.  "Вернись,  Рай
перестал улыбаться с тех пор, как ты уехал..."
   Экран темнеет, рассеянный свет,  напряжение  растет.  Приехал  Альберт,
пришла война. Запах солдатских кухонь, переполненные гостиницы, в  церквах
горячие молитвы за отечество. Нигде не найти ночлега, восемь часов отпуска
проходят быстро, раньше, чем разомкнулись объятья, - объятья  на  плюшевых
диванах, на буровато-коричневых  кушетках,  в  несвежих  постелях  дешевых
номеров, которые теперь вздорожали; простыни в сапожной ваксе.
   Дребезжание звонка, скудный завтрак на рассвете, а тощая хозяйка  снова
вывешивает в окне плакатик: "Сдается  комната".  Плакатик,  приклеенный  к
оконному стеклу, циничная мудрость сводни,  которая,  ухмыляясь,  отвечает
Раю, когда тот возмущается  высокой  ценой:  "Сейчас  война,  кроватей  не
хватает, вот они и вздорожали". Женщины  робко  входят  в  такие  комнаты,
впервые они  выполняют  супружеский  долг  не  на  супружеском  ложе,  они
чувствуют себя полупроститутками - стыдятся и все же наслаждаются;  здесь,
в  этих  комнатах,  были  зачаты  первоклассники  1946  года,   худенькие,
рахитичные дети войны, которые будут спрашивать у учителя: "Разве  небо  -
это черный рынок, где все есть?"  Дребезжание  звонка,  железные  кровати,
продавленные тюфяки из морской травы, которые станут предметом мечтаний на
протяжении двух тысяч военных ночей, до тех  пор,  пока  не  будут  зачаты
первоклассники 1951 года.
   Война - благодарная тема для драматурга, потому что за нею шагает такое
великое явление, как смерть, на ней сосредоточивается  все  действие,  она
создает  напряжение,  подобное  туго  натянутому  барабану,  -  достаточно
легчайшего прикосновения пальца, чтобы он зазвучал.
   "Ну-ка,  Луиджи,  еще  стаканчик  лимонаду,   только   совсем,   совсем
холодного, и побольше в него добавь горечи из маленькой зеленой бутылочки;
пусть будет холодно и горько, как расставание на трамвайной остановке  или
у ворот казармы. Горько, как  пыль  из  тюфяков  в  дешевых  номерах,  как
тончайшая пыль, как всякая дрянь,  которая  сыплется  из  щелей  в  стене,
хрустит на  рельсах  под  колесами  трамваев  десятого,  девятого,  пятого
маршрута, ползущих к  казармам,  где  самый  воздух  полон  безнадежности.
Холодно, как в комнате, откуда я выносила чемодан, когда  там  уже  начала
устраиваться  следующая:  белокурая,  добродушная  и  добродетельная  жена
фельдфебеля  запаса  -  вестфальский  диалект,  распакованная  колбаса   и
испуганное лицо - она решила, что в таких  пестрых  пижамах  ходят  только
проститутки, хотя я точно такая же законная супруга, как и она. Нас венчал
мечтательный францисканец в солнечный весенний день,  потому  что  Рай  не
хотел близости со мной, пока нас  не  обвенчают.  Не  беспокойся,  дорогая
фельдфебельша. Желтое масло в пергаментной бумаге, покрасневшее  от  стыда
лицо  -  вот-вот  заплачет.  Яйцо  катится  по  замызганному  столу.   Эх,
фельдфебель, фельдфебель, так прекрасно певший басом по воскресным дням  в
церковном хоре, что ты сделал со  своей  женой?  Жестянщик  с  собственным
хозяйством, со свиньями, коровой и курами, выводивший dies  irae  на  всех
погребениях, тебе и десять лет спустя Верден  служил  отличной  темой  для
рассказов за кружкой пива; ты, добропорядочный папаша четырех  школьников,
великолепный бас, как орган,  звучавший  в  церковном  хоре,  фельдфебель,
фельдфебель, что ты сделал со своей женой?  Всю  ночь  она  будет  глотать
горькую пыль тюфяка  и  вернется  домой,  чувствуя  себя  проституткой,  и
понесет во чреве своем первоклассника 1946  года,  сироту  с  первого  дня
жизни, - ведь тебя, веселый певец, так здорово рассказывавший о  боях  под
Верденом, ударит в грудь осколок, и ты останешься лежать в песках  Сахары,
потому что ты не только приятно поешь, ты годен и  для  несения  службы  в
тропическом климате. Заплаканная красная физиономия, яйцо катится по столу
и падает на пол; скользкий белок  и  желток,  темнеющий  внутри,  разбитая
скорлупа; а комната такая грязная и холодная, и чемодан мой почти пуст - в
нем нет ничего,  кроме  чересчур  пестрой  пижамы  и  кой-каких  туалетных
принадлежностей,  -  слишком  мало,  чтобы  убедить  эту   добропорядочную
женщину, что я все-таки не  проститутка.  А  тут  еще  книга,  на  которой
отчетливо начертано: _роман_, и ей кажется, что мое обручальное  кольцо  -
только неумелая попытка обмануть ее. Твой первоклассник 1946  года  рожден
от фельдфебеля, мой, 1947 года, - от поэта, но большой разницы в этом нет.
   Спасибо, Луиджи, поставь еще раз ту пластинку, - ты знаешь  какую?  Да,
Луиджи знает. Первобытная простота - в нужную минуту она умолкает, мелодия
со стоном падает в пропасть, рассыпается, а потом возникает снова. Холоден
лимонад, как холодны были комнаты на одну ночь, холоден и горек, как пыль;
по руке моей скользит синий луч от петушиного хвоста.
   Фильм развертывается дальше при тусклом свете, который так  подходит  к
обстановке. "Это создает атмосферу". Снова горький запах на учебном плацу,
множество солдат уже награждено орденами, деньги текут, как вода, и  найти
комнату становится все труднее; десять тысяч солдат, к пяти тысячам из них
приехали родные, а во всей деревне двести комнат, включая  кухни,  где  на
деревянных лавках матери понесут первоклассников  1947  года,  понесут  от
награжденных орденами отцов всюду, где только можно, - в траве, на  земле,
усыпанной хвоей, всюду - невзирая на холод, потому что на дворе  январь  и
квартир гораздо меньше, чем солдат. Две тысячи матерей и  три  тысячи  жен
приехали  сюда,  значит,  три  тысячи  раз  должно  где-нибудь  свершиться
неизбежное, потому что "природа требует своего", а  учителя  не  желают  в
1947 году стоять перед пустыми партами. Растерянность и отчаяние в  глазах
женщин и солдат, пока наконец гарнизонному начальству не приходит в голову
спасительная мысль: шесть бараков пустует, в них двести сорок кроватей,  и
весь седьмой корпус пустует - там расположена рота полковой артиллерии, но
она сейчас как раз на стрельбах,  а  еще  есть  подвалы,  есть  конюшни  с
"превосходной чистой соломой, за которую само собой  придется  заплатить";
конфискуются  все  амбары  и   сеновалы,   реквизируются   все   автобусы,
курсирующие в соседние городишки километров за  двадцать.  Попираются  все
законы и установления, ибо дивизия готова к отправке  в  неизвестность,  а
неизбежное должно свершиться еще хоть раз, иначе казармы в 1961 году будут
пустовать;  вот  так  зачинали  первоклассников  1947  года  -  худеньких,
низкорослых мальчишек, первым  гражданским  деянием  которых  будет  кража
угля. Эти малыши отлично были приспособлены для  воровства  -  щупленькие,
увертливые, они мерзли и знали цену вещам, не раздумывая,  вскакивали  они
на платформу и сбрасывали, сколько могли. О вы, малолетние воришки, вы еще
станете молодцами, вы уже и так молодцы,  дети,  которые  были  зачаты  на
диванах и на деревянных лавках, на казарменных нарах или в  помещении  под
номером 56, где  была  расквартирована  рота  полковой  артиллерии;  дети,
зачатые в конюшне на свежей соломе, на холодной земле в лесу, в  сенях,  в
задних комнатах пивных, где отзывчивый хозяин  на  много  часов  превратил
свое жилье в место свиданий для семейных: чего стесняться,  все  мы  люди!
Сигарет, Луиджи, и еще лимонаду, еще  холодней,  если  можно,  еще  больше
горечи из зеленой бутылочки.
   Мой первоклассник 1947 года тоже был зачат в том студеном январе, но не
в задней комнате пивной и даже не  в  дешевых  номерах.  Нам  повезло,  мы
отыскали прелестный домик, где проводил воскресные дни некий промышленник,
у которого на сей раз не нашлось времени навестить своих  приятельниц:  он
предоставил им умирать от скуки,  пока  сам  торговал  пушками.  Небольшой
домик среди густых елей на зеленой лужайке, две отзывчивые  девицы  -  они
легли в одной комнате и  предложили  другую  нам.  Медово-желтые  дорожки,
медовые обои, медовая мебель, на стене Курбе ("Подлинник?"  -  "А  как  вы
думаете?"), медовый телефон  и  завтрак  вместе  с  двумя  очаровательными
девушками, которые умели прекрасно сервировать стол.  Поджаренные  ломтики
хлеба, яйца, чай и фруктовый сок и все  -  включая  салфетки  -  настолько
медового цвета, что казалось, даже пахнет медом.
   И вдруг свет замигал  -  хлоп,  лента  оборвалась,  темно-серый  экран,
посередине - светло-желтое пятно, еще  мягко  жужжит  аппарат  в  будке  у
механика, но тут дали полный свет, в зрительном зале раздаются свистки, но
это ни к чему; картина окончилась  после  первой  части,  хотя  фильм  был
отснят целиком.
   Она огляделась вокруг, вздохнула и  закурила,  как  всегда,  выходя  из
кино.  Лимонад,  принесенный  Луиджи,  стал  теплым,  алкогольная   горечь
улетучилась, и он стал безвкусным, как сильно разбавленный вермут. Значит,
вот каким фильмом заменили прежний. Пестрый петух наверху - ее рука теперь
в зеленом луче от петушиной спины - петух совсем такой же, как был, только
краски ярче, и другой человек за стойкой, но  мороженого  по-прежнему  сто
сорок четыре сорта, а героем фильма стал тот,  кто  был  зачат  в  медовом
домике. И разве она сейчас не познакомилась с  человеком,  из-за  которого
оборвалась лента фильма?
   Не слишком ли ты молод, чтобы имя твое вошло в молитвы моей  матери  об
отмщении? Она отставила стакан, поднялась, прошла мимо Луиджи и  только  у
дверей сообразила, что она должна еще расплатиться с Луиджи  и  улыбнуться
ему. Он принял и то и другое с печальной благодарностью, и  она  вышла  из
кафе. Случалось, что ее внезапно охватывала страстная тоска по сыну,  хотя
иногда она на целые дни забывала о нем.  Хорошо  бы  сейчас  услышать  его
голос, прижаться к нему щекой, просто знать, что он здесь,  коснуться  его
легкой руки, уловить его легкое дыхание и лишний  раз  убедиться,  что  он
живет на свете.
   Такси быстро везло ее по темным улицам. Украдкой она рассматривала лицо
шофера - спокойное, серьезное лицо, затененное козырьком фуражки.
   - У вас есть жена? - вдруг спросила она.
   Шофер кивнул, обернулся к ней  на  минуту,  и  она  увидела  удивленную
улыбку на серьезном лице.
   - А дети? - спросила она.
   - Есть, - ответил шофер, и она позавидовала ему.
   И вдруг заплакала. Освещенная панорама за ветровым  стеклом  расплылась
перед ее глазами.
   - Господи, - сказал шофер, - что с вами?
   - Я вспомнила о муже, - ответила она, - он погиб десять лет тому назад.
   Шофер растерянно взглянул на нее, потом быстро отвернулся и снова  стал
смотреть на дорогу, но правую руку он снял с баранки и слегка погладил  ее
по плечу. Он ничего не сказал, и она была рада этому и заговорила сама.
   - Сейчас нам нужно свернуть направо, а потом прямо, по Ходлерштрассе до
конца.
   Туманной была панорама за стеклом, а счетчик тикал, и с  легким  стуком
выскакивали новые  цифры,  пфенниг  за  пфеннигом  накапливал  неугомонный
аппарат. Она вытерла слезы и увидела в свете фар, что они уже подъезжают к
церкви. Промелькнула мысль, что ее  поклонники  становятся  все  меньше  и
меньше похожими на Рая. Тупые животные с правильными лицами, они  способны
с полной серьезностью произносить такие слова, как "экономика", и даже без
тени иронии такие, как "народ, восстановление, перспективы". Обхватывающие
горлышко бутылки мужские руки - с большим будущим и без оного, - жесткие и
бездарные руки, и сами поклонники, напичканные всяким вздором  и  лишенные
чувства юмора, - рядом с ними любой мелкий мошенник, покуда он не попал  в
тюрьму, покажется поэтом.
   Шофер слегка коснулся ее плеча, и с последним ударом  счетчик  выбросил
последнюю единичку. Она дала шоферу деньги, много денег, он улыбнулся  ей,
выскочил, из машины,  чтобы  распахнуть  перед  ней  дверцу,  но  она  уже
выпрыгнула сама и удивилась, что в доме темно: даже у Глума  не  светилось
окно, и не падал в сад, как всегда, желтый  сноп  света  из  окна  матери.
Записку в дверях она смогла прочесть только тогда, когда открыла  дверь  и
зажгла свет в передней. "Мы все пошли в  кино".  "Все"  было  четыре  раза
подчеркнуто.
   Она погасила свет и так и осталась сидеть в передней под портретом Рая.
Портрет был  написан  двадцать  лет  тому  назад  и  изображал  смеющегося
паренька, который набрасывал стихотворение на пачке  с  лапшой;  Авессалом
Биллиг отчетливо вывел на пачке: "Домашняя лапша Бамбергера". Рай  смеялся
на  этом  портрете,  он  был  здесь  такой  же  легкий,  как  в  жизни,  а
стихотворение с пачки до сих пор сохранилось в архивах патера Виллиброрда.
Выцвела  лазурь,  поблекли  яично-желтые  латинские  буквы,  задохнулся  в
душегубке Бамбергер, он не успел бежать из Германии, а Рай  улыбался,  как
двадцать лет назад. В полумраке он выглядел совсем как живой, и она узнала
суровую, почти  педантическую  складку  у  его  губ,  это  был  педантизм,
заставлявший его иногда по три раза на дню повторять:  "Порядок".  Порядок
он имел в виду и тогда, когда не хотел  близости  с  ней,  прежде  чем  их
обвенчают. Вырвано согласие на брак у отца, пробормотали слова венчального
обряда  над  сплетенными  руками  в  полумраке  францисканской  церкви   с
аляповатой позолотой, а позади два свидетеля, Альберт и Авессалом.
   Зазвонил телефон и вернул ее на почву,  на  которую  она  меньше  всего
любила вступать, вернул к так называемой  действительности.  Он  прозвонил
второй, третий, четвертый раз,  пока  наконец  она  медленно  поднялась  и
прошла в комнату Альберта. Она услышала голос Гезелера, робко спросивший:
   - Кто у телефона?
   Она назвала себя, и тогда он сказал:
   - Я только хотел узнать, как вы себя чувствуете, мне  очень  жаль,  что
вам нездоровится.
   - Лучше, - ответила она. - Мне лучше. Я приеду на доклад.
   - Как хорошо! - сказал он. - Поедемте в моей машине. Прошу вас.
   - Ладно, - сказала она.
   - Можно мне заехать за вами?
   - Нет, нет, лучше встретимся где-нибудь в городе, вот только где?
   - В пятницу. В двенадцать, - сказал он, - на  площади  перед  Кредитным
банком, там, где главная касса. Вы обязательно придете?
   - Да, - сказала она и подумала: "Я убью тебя, искрошу, изрежу  тебя  на
куски своим оружием, а это страшное  оружие  -  моя  улыбка,  которая  мне
ничего не  стоит,  простое  движение  мускулов,  механизм,  который  легко
привести  в  движение.  У  меня  больше  боеприпасов,  чем  было  у  твоих
пулеметов, а стоят они мне так же мало, как тебе стоили твои".
   - Да, я приду, - сказала она и, повесив трубку, вернулась в переднюю.





   Дантист открыл дверь в гостиную и сказал:
   - Присядьте, пожалуйста, фрау Брилах.
   Мальчик, примерно одних лет с ее сыном, сидел за роялем и что-то  уныло
бренчал.
   - Выйди на минутку, - сказал врач.
   Мальчик немедленно исчез,  оставив  на  желтоватых  клавишах  раскрытую
нотную тетрадь. Она устало взглянула на заголовок и прочла:  "Этюды.  Опус
54". Врач, вздохнув, сел за черный письменный стол мореного дуба,  порылся
длинными пальцами в картотеке, вытащил ее  карточку,  перелистал  какие-то
белые бумажки, подколотые к ней, и сказал:
   - Не пугайтесь, пожалуйста, я здесь прикинул цену.
   Он со вздохом взглянул на нее, а она смотрела на картину,  висевшую  за
его спиной на стене: "Ункель в солнечный день". Много пронзительно  желтой
краски извел художник, чтобы придать Рейну,  виноградникам  и  живописному
городку солнечный вид, но напрасно: Ункель выглядел совсем не солнечно.
   Врач достал из ящика стола пачку табаку, разорвал серебряную обертку и,
все еще вздыхая, начал медленно сворачивать толстую сигарету. Он придвинул
табак и бумагу к ней, но она покачала головой и тихо сказала:
   - Спасибо, не хочу.
   Она охотно закурила бы, но у нее болел  весь  рот:  врач  чем-то  едким
намазал ей десны и выстукал никелированным молоточком зубы, а потом, качая
головой, начал резко и энергично массировать десны своими тонкими пальцами
и все не переставал покачивать головой. Он разложил бумажки  перед  собой,
затянулся и вдруг сказал:
   - Не пугайтесь, пожалуйста, но  это  будет  вам  стоить  тысячу  двести
марок.
   Она перевела взгляд на "Ункель в солнечный день", она  слишком  устала,
чтобы испугаться: она рассчитывала на  пятьсот,  ну,  шестьсот  марок,  но
скажи он теперь две тысячи - это показалось бы  ей  ничуть  не  хуже,  чем
тысяча двести. Пятьдесят марок это большие, очень большие деньги, но  все,
что свыше полутораста, было для нее одинаково  недосягаемо,  -  все  равно
сколько - две сотни, две тысячи или даже больше. Врач глубоко втянул  дым:
у него был крепкий, свежий табак.
   - Я мог бы сделать это и за восемьсот, даже за семьсот, но тогда  я  не
могу дать гарантии. А так я вам ручаюсь,  что  зубы  будут  выглядеть  как
настоящие. Вы, конечно,  видели  зубы  из  дешевой  пластмассы,  они  ведь
синеватые.
   Да, она их видела и находила безобразными, такие были у Люды -  хозяйки
кондитерского магазина, и когда та улыбалась, ее  зубы  отливали  синевой,
сразу видно было, что они искусственные.
   - Попробуйте обратиться в ведомство социального обеспечения и, пожалуй,
в благотворительную организацию.  Может  быть,  вам  повезет,  и  они  вам
чем-нибудь помогут. Я приготовил для вас  две  сметы  -  одну  из  них  на
восемьсот марок, потому что если показать им ту, что дороже, можно  вообще
ничего не получить. Если вам очень повезет, вы получите в общей  сложности
марок пятьсот: зубы сейчас выпадают у очень многих. Сколько  вы  могли  бы
вносить ежемесячно?
   Она до сих пор еще выплачивает за конфирмацию Генриха - восемь марок  в
неделю. Лео уже и так ругается.  А  кроме  того,  ей  на  некоторое  время
придется бросить работу - не станет же она выходить из дому без зубов, она
закроется у себя, обмотает лицо платком и только потихоньку вечерами будет
с укутанной головой ходить к врачу. Женщина без зубов - это  просто  ужас.
Ни один посторонний не будет заходить к ней в комнату, даже Генриху она не
покажется. А про Лео и говорить нечего. Вырвать тринадцать зубов! Люда тот
раз вырвала всего шесть и то выглядела, как древняя старуха.
   - А кроме того, - продолжал врач, - я хотел бы получить минимум  триста
марок задатка, а второй взнос принесете, как  только  получите  деньги  от
ведомства социального обеспечения и в благотворительной кассе.  Вот  почти
половина и выплачена. Вы прикинули, сколько сможете платить ежемесячно?
   - Да марок двадцать, - устало сказала она.
   - Господи боже мой, так вы и за год все не выплатите!
   - Ничего у нас не выйдет, - сказала она, - мне и задаток не потянуть.
   - Но вы должны сделать себе зубы, - сказал он, - должны,  и  как  можно
скорей. Женщина вы молодая, интересная, и  если  будете  откладывать,  это
выйдет дороже и хуже.
   Вряд ли он был намного старше ее, и выглядел он как мужчина, который  в
ранней молодости был красивым: темные глаза и светлые волосы,  но  лицо  у
него было усталое, обрюзгшее, и волосы уже поредели. Он  лениво  вертел  в
руках счет.
   - Я не могу, - тихо сказал он, -  я  никак  не  могу  иначе.  Я  должен
заранее оплатить материал,  рассчитаться  с  техником.  Я  не  могу.  Я  с
радостью сделал бы вам это немедленно,  я  ведь  знаю,  как  это  для  вас
ужасно.
   Она верила ему: он сделал ей несколько уколов в десны и брал для уколов
пробные ампулы и ничего за все это не посчитал, и рука у него была легкая,
спокойная  и  уверенная.  Страшным  показался  только  укол  в  болезненно
податливые  десны,  а  жидкость  из  ампулы  собралась  твердым  комком  и
рассасывалась очень медленно, но уже полчаса спустя  боль  утихла,  и  она
почувствовала себя бодрой, молодой и здоровой.
   - Еще бы, - ответил он, когда она рассказала о своем состоянии, -  ведь
это гормоны и прочие вещества, которых  не  хватает  вашему  организму,  -
превосходное средство,  совершенно  безвредное,  но  очень  дорогое,  если
приходится его покупать.
   Она встала, застегнула пальто и заговорила  тихо,  боясь  расплакаться.
Рот все еще болел,  а  безнадежно  высокая  цена  была  окончательна,  как
смертный  приговор;  через  два  месяца,  самое  большее,  у  нее  выпадет
тринадцать зубов, а это значит, что жизнь окончена. Больше всего на  свете
Лео ненавидит плохие зубы; у него у самого ослепительно белые,  совершенно
здоровые зубы,  с  которыми  он  много  возится.  Застегивая  пальто,  она
повторяла про себя название своей болезни; оно звучало так же страшно, как
смертельный диагноз: _парадентоз_.
   - Я вам сообщу, - сказала она.
   - Возьмите  с  собой  смету.  Вот  настоящая,  а  вот  другая,  в  трех
экземплярах.  Вам  придется  приложить  по  одному  экземпляру  к  каждому
заявлению, а третий вы оставите себе, чтобы знать цену.
   Врач свернул еще одну сигарету. Пришла сестра, и он сказал ей:
   - Позовите Бернгарда, пусть играет.
   Она сунула сметы в карман пальто.
   - Не унывайте, - сказал врач и горько улыбнулся. Улыбка  была  тусклая,
как солнце над Ункелем.
   Лео сейчас дома, а ей не хотелось видеть его. У Лео такие  ослепительно
здоровые зубы, и уже несколько месяцев он ворчит, что у нее  зубы  плохие,
что у нее запах изо рта, и она ничего  не  может  поделать.  Его  жесткие,
чисто вымытые руки изо дня в день касаются ее тела, глаза у него такие  же
жесткие, неумолимые, как и руки. Он просто расхохочется, если она попросит
у него денег. Он лишь изредка дарит ей что-нибудь, да и  то  когда  бывает
при деньгах и сильно расчувствуется.
   В подъезде было темно, тихо  и  пусто,  она  остановилась  на  площадке
лестницы и попыталась представить себе зубы кондитера: у него  определенно
плохие зубы; она, правда, не очень к ним присматривалась, но запомнился их
безжизненно серый цвет.
   Сквозь тусклое оконное стекло она  выглянула  во  двор;  там  разносчик
укладывал в тележку апельсины: он вынимал их из ящика  и  клал  большие  -
направо, маленькие - налево, потом разложил маленькие по дну  тележки,  на
них положил те,  что  побольше,  а  самыми  крупными  завершил  пирамидку.
Маленький толстый мальчуган сложил ящики возле помойной ямы.  Там  в  тени
под стеной догнивала куча лимонов - желтизна,  подернутая  зеленью,  и  на
зелени белые пятна в синеватой тени,  от  которой  красные  щеки  мальчика
казались фиолетовыми. Боль во рту утихла, ей захотелось выкурить сигарету,
выпить  чашку  кофе,  и  она  достала  кошелек.  Изношенная  серая   замша
залоснилась до черноты; это был еще подарок  мужа,  чьи  кости  уже  давно
истлели где-то между Запорожьем и Днепропетровском.  Тринадцать  лет  тому
назад  подарил  он  ей  этот  парижский  кошелек,  -   подарил   смеющийся
фельдфебель с цветной фотографии, смеющийся слесарь, смеющийся жених, - не
много осталось  от  него  -  истрепанный  кошелек,  память  о  его  первом
причастии,  и  пожелтевшая  истрепанная   брошюрка   "Что   должен   знать
автослесарь при сдаче экзамена на подмастерье". Еще он оставил сына, вдову
и когда-то серый, а теперь до черноты  залоснившийся  замшевый  кошелек  -
подарок из Парижа, с которым она никогда не расставалась.
   Странное письмо пришло тогда от ротного командира: "...был направлен со
своим танком на поддержку крупной разведывательной операции и не  вернулся
с задания. Однако нам совершенно точно известно, что  ваш  супруг,  бывший
одним из самых опытных и надежных  солдат  в  роте,  не  попал  в  плен  к
русским. Ваш супруг пал смертью храбрых". Ни часов, ни солдатской  книжки,
ни обручального кольца - и не в плену. Что же с ним? Сгорел и обуглился  в
своем танке?
   Письма, которые она посылала командиру роты, вернулись  спустя  полгода
обратно с надписью: "Погиб за великую Германию". Другой офицер написал ей:
"Мне очень жаль, но я вынужден довести до вашего сведения,  что  у  нас  в
части не осталось ни одного человека, который  мог  бы  рассказать  вам  о
гибели   вашего   мужа".   Обуглившаяся   мумия   между    Запорожьем    и
Днепропетровском.
   Внизу во  дворе  толстый  мальчишка  написал  мелком:  "Шесть  отборных
апельсинов всего за одну  марку".  Отец,  краснощекий,  как  и  сын,  стер
шестерку и написал пять.
   Она пересчитала деньги в кошельке: две  бумажки  по  двадцать  марок  -
неприкосновенные,  эти  деньги  мальчику  на  хозяйство  на  десять  дней;
оставалась еще марка и восемьдесят пфеннигов мелочью. Лучше всего пойти бы
в кино: там темно, тепло, не чувствуешь,  как  тает  время,  обычно  такое
беспощадное.  Бывает,  что  часы  движутся  медленно,  словно   мельничные
жернова, медленно и упорно перемалывают они время.  Под  вечер  ломит  все
тело, голова как свинцом налита и приступ  желания,  тягостный  ей  самой.
Страх перед запахом изо рта и расшатанными зубами; волосы теряют блеск,  и
неумолимо портится цвет лица. А  в  кино  хорошо  и  спокойно  -  так  еще
ребенком она чувствовала себя в церкви: благодатная гармония песен и слов,
коленопреклонений  и  вставаний,  благодатная  после  смрадной  жестокости
родительского дома, где обжора отец издевался над святошей  матерью;  мать
старалась скрывать под  чулками  вздувшиеся  вены,  когда  ей  было  всего
тридцать один год, столько, сколько ей сейчас. Все, что  не  относилось  к
дому, было благодатью:  благодатная  монотонность  на  фабрике  макаронных
изделий Бамбергера, где она развешивала макароны и укладывала их в пакеты,
развешивала и укладывала, развешивала, развешивала, упаковывала. Одуряющее
однообразие  и  чистота;  темно-синие  картонки,  синие,   как   море   на
географическом  атласе;  желтые  макароны  и  огненно-красные  этикетки  с
"бамбергеровской серией картин" - пестрые открытки, на которых  изображены
сцены из "старинных немецких преданий": Зигфрид  с  волосами,  как  свежее
масло, щеками, как персиковое мороженое, и Кримхильда, у которой цвет лица
напоминает розоватую зубную пасту, волосы, как  маргарин,  и  вишнево-алый
рот. Желтые макароны, темно-синие  картонки,  огненно-красные  этикетки  с
"бамбергеровской серией картин". Всюду чистота, веселый смех в столовой на
фабрике Бамбергера, а по вечерам розовые лампочки в кафе.
   Или танцы с Генрихом, который каждые две недели получал  увольнительную
на воскресенье, смеющийся ефрейтор танковых войск,  вскоре  кончался  срок
его службы.
   Одной марки и восьмидесяти пфеннигов хватит на  кино,  но  уже  поздно.
Утренний, одиннадцатичасовой, сеанс давно начался, а к часу ей надо быть в
пекарне. Мальчик внизу, во дворе, распахнул зеленые ворота, и отец покатил
тележку. Сквозь открытые ворота видна улица:  автомобильные  шины  и  ноги
велосипедистов.  Она  медленно  спустилась  вниз  по   лестнице,   пытаясь
сообразить, на какие затраты пойдет  кондитер  ради  удовлетворения  своей
меланхолической страсти; он худощав, но лицо у него большое, одутловатое и
печальные глаза. Наедине с ней он, запинаясь,  восхваляет  радости  любви,
глухим голосом поет он песни о красоте плотской любви. Он  ненавидит  свою
жену, жена ненавидит его, ненавидит всех мужчин,  а  он,  кондитер,  любит
женщин, славит их тело, их сердце, их губы, иногда его меланхолия  доходит
до неистовства, а она слушает все это и  взвешивает  маргарин,  растворяет
шоколад, взбивает крем из приготовленной им смеси и  выкладывает  ложечкой
помадку и пралине. Она выводила на тортах  шоколадные  узоры,  которые  он
находил восхитительными, и  приделывала  марципановым  хрюшкам  шоколадные
пятачки, а он, запинаясь, не переставал расхваливать ее лицо, ее руки,  ее
нежное тело.
   В пекарне  все  казалось  серым  и  белым,  здесь  смешивались  чернота
противней, чернота угля и белизна муки:  сотни  оттенков  серого,  и  лишь
изредка - желтое или красное пятно; красный цвет вишен,  ядовито-желтый  -
лимонов  и  нежный  -  ананасов.  Почти  все  казалось  белым   и   серым,
бесчисленные тона  серого,  к  ним  относилось  и  лицо  пекаря:  детский,
бесцветный, круглый рот, серые глаза, серые зубы  и  бледно-розовый  язык,
который виднелся, когда он говорил, а говорил он, оставшись с ней наедине,
без умолку.
   Кондитер мечтал найти порядочную женщину, не проститутку. С тех пор как
жена возненавидела его, а вместе с ним всех остальных мужчин, на его  долю
остались лишь те радости, какие можно  найти  в  публичных  домах,  а  эти
радости казались ему недостаточно возвышенными,  и,  кроме  того,  тщетным
оставалось еще одно его желание - иметь детей.
   Когда она оттолкнула его, назвав любовь гадкими  словами  из  лексикона
Лео, он просто испугался, и тут она поняла, насколько у него нежная душа.
   Слова эти  вырвались  у  нее  наполовину  против  ее  воли,  наполовину
умышленно, из духа противоречия, который вызывала у него его кротость: это
были слова Лео, ей нашептывали и кричали их изо дня в день вот уже  многие
годы, они тяготели над ней, как проклятие. Эти слова жили  в  ней,  и  вот
вырвались на свободу,  она  швырнула  их  в  печальное  лицо  кондитера  и
произвела великое смятение в его душе.
   - Нет, нет, - сказал кондитер, - не говори так.
   Лео скажет: "Что это у тебя с пастью?", и ей не  хотелось  идти  домой,
чтобы не слышать его издевок и не видеть его ослепительно белых зубов.
   Она вернется домой, когда Лео уйдет  на  работу.  Из  осторожности  она
отнесла малышку к  фрау  Борусяк:  нельзя  оставлять  Лео  наедине  с  его
дочерью. Фрау Борусяк - хорошенькая женщина, года на четыре старше  ее,  с
великолепными белоснежными зубами - женщина,  в  которой  соединились  два
качества: благочестие и  приветливость.  Она  зашла  в  кафе  против  дома
зубного врача, села к окну и достала из кармана пачку "Томагавк"  -  очень
длинные, очень белые и очень крепкие сигареты. "Солнце Виргинии  взрастило
этот табак".  Листать  иллюстрированные  журналы  не  хотелось;  помешивая
ложечкой кофе, она вдруг  подумала,  что  следует  попросить  у  кондитера
аванс, вдруг он подбросит ей марок сто: она твердо решила  никогда  больше
не повторять слова Лео,  чтобы  не  обижать  кондитера.  Может  быть,  она
пожалеет его:  неуклюжие,  исступленные  ласки,  на  которые  ей  придется
отвечать, - это и будет ее платой, - прямо среди противней для пирожных  и
облитых шоколадом  свинок  будет  он  нашептывать  ей  свои  гимны;  среди
холмиков кокосовой муки, среди обсыпанных сахарной пудрой ромовых  баб  он
улыбнется ей, вне себя от счастья, и  она  будет  принимать  восторженные,
слюнявые  поцелуи  человека,  который  ненавидит   продажную   любовь,   а
наслаждаться супружеской не может с тех пор, как  его  жена  возненавидела
мужчин; жена - худая, коротко остриженная  красавица  с  горящим,  суровым
взглядом, пальцы вечно на рукоятке кассового аппарата, как у  капитана  на
штурвале; у  нее  твердая,  маленькая  рука  со  "скромным"  украшением  -
холодные, зеленые камни, почти прозрачные и очень дорогие, ее руки  похожи
на руки Лео. Стройная богиня с  мальчишеской  фигурой,  всего  десять  лет
назад - стройная и властная - она маршировала во главе отряда  девчонок  в
коричневых куртках и гордо пела высоким, красивым голосом: "На берете реют
перья" и "Смелый барабанщик". Ее отец хозяин "Красной шляпы", а  мой  отец
по пятницам пропивал там половину своей  получки.  Теперь  она  похожа  на
амазонку: ноги у нее как у шестнадцатилетней, а по лицу ей дашь все сорок,
и она  старается  изо  всех  сил  казаться  не  старше  тридцати  четырех,
непреклонная и любезная нарушительница супружеских обязанностей,  это  она
довела серого и печального человека в подвале до гимнов отчаяния.
   Вильма  поднесла  чашку  ко  рту  и,  взглянув  в  окно,   увидела   на
противоположной стороне улицы зубного врача у светло-желтой,  исцарапанной
бормашины; он орудовал бором, и поверх занавески она  видела  его  светлые
волосы, и темную тень на стене, и усталый затылок человека,  обремененного
долгами. Пить кофе было очень приятно, и сигареты оказались превосходными.
   Она понимала, что кондитер гораздо лучше Лео: он добрый,  работящий,  у
него и денег больше, но порвать с Лео и оставаться жить рядом с ним -  это
ужасно прежде всего для детей, и потом надо будет  судиться  с  Лео  из-за
алиментов на девочку, которые он теперь  выплачивает  в  Ведомство  охраны
младенчества, а она получает их оттуда и  тайком  снова  подсовывает  ему.
"Разве я этого хотел? Ведь нет же, ты должна честно признать". У кондитера
одна комната наверху пустует, там раньше  жил  подручный,  но  он  куда-то
сбежал, и теперь кондитер не хочет  нанимать  другого.  "Ты  заменишь  мне
подручного".
   Боязно только из-за мальчика, вот уже три недели он относится к ней  не
так, как прежде: у него совсем другие глаза, когда он смотрит на нее,  нет
прежнего открытого взгляда. Она знала, что это началось с того дня,  когда
Лео  обвинил  его  в  утайке  денег;  хорошенький  белокурый   постреленок
ненавидел Лео, и Лео ненавидел  его.  Лучше  всего  остаться  бы  одной  с
детьми: ей давно уже  тягостна  близость  Лео,  и  она  втайне  завидовала
кондитерше, которая могла позволить себе так упорно ненавидеть мужчин. Они
с мальчиком как-нибудь перебьются. Она  часто  пугалась,  видя,  какой  он
смышленый: как он точно считает, как он здраво учитывает  все  расходы,  и
хозяйство он умеет вести куда лучше, чем она. Трезвая голова,  застенчивое
лицо и взгляд, который вот уже неделю избегает ее взгляда. А  у  кондитера
пустует комната.
   Всего бы лучше вернуться  на  макаронную  фабрику  Бамбергера:  желтые,
такие аккуратные трубочки макарон, темно-синие коробки  и  огненно-красные
открытки - маслено-желтые волосы Зигфрида, маргариновые волосы  Кримгильды
и глаза Гагена, черные, как монгольская бородка Атиллы, черные,  как  тушь
для ресниц; ухмыляющееся круглое лицо Атиллы, желтое, как свежая  горчица,
и наконец розовокожий Гизельгер и  человек  с  лирой  в  коричнево-красном
уборе, Фолькер - такой красивый, красивее, на ее взгляд, чем сам  Зигфрид;
и языки пламени в горящем замке - красное и желтое смешались, как кровь  и
масло.
   По вечерам - яркий розовый свет в  кафе  Генеля.  Желтоватое  банановое
мороженое - пятнадцать пфеннигов порция, еще можно  пройтись  с  Генрихом,
облаченным в форму танкиста, до "Осы", где царят сверкающие желтые  трубы:
улыбающийся ефрейтор, улыбающийся  унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель
сгорел прямо в танке где-то между Запорожьем и Днепропетровском,  мумия  -
без солдатской книжки, без часов, без обручального кольца, не  вернулся  с
задания и не попал в плен.
   Смеяться умел  только  Герт:  стройный  маленький  облицовщик,  он  мог
смеяться даже ночью, в самые интимные мгновенья. С войны он привез  трофеи
- семнадцать пар ручных часов, и все, что он делал, он  делал  смеясь.  Он
смеялся, заравнивая гипс при облицовке дома, и, когда он обнимал  ее,  она
видела в темноте его смеющееся лицо,  склонившееся  над  ней,  иногда  его
улыбка была печальной, но все равно он улыбался. Потом Герт перекочевал  в
Мюнхен: "Не могу так долго сидеть на одном  месте".  Он  был  лучший  друг
Генриха, единственный человек, с которым иногда, не стесняясь, можно  было
поговорить о муже.
   Врач на той стороне улицы открыл окно, выглянул на  несколько  минут  и
выкурил очередную сигарету - толстую самокрутку. Триста марок задатка - да
каждый месяц сколько? Надо будет поговорить  об  этом  с  мальчиком  -  он
подсчитает и прикинет. Ведь сумел же он как-то поужаться за счет  питания,
сэкономил на туфли, чулки и сумочку, и  платок.  Сто  пятьдесят  марок  он
отложил из денег на хозяйство, и ему удалось наскрести их так,  что  этого
почти не почувствовали: он экономил на картофеле, на маргарине,  на  кофе,
на исчезнувшем из рациона мясе.
   Ей стало легче, когда она подумала  о  мальчике:  уж  он-то  что-нибудь
сообразит. Но тысяча двести марок - это испугает даже его. "Тебе надо было
раньше следить за своими зубами, - скажет Лео, - каждый день съедать лимон
и чистить как полагается, вот так", - тут он продемонстрирует ей, как надо
чистить зубы. "Мое здоровье - это все, что у меня есть, поэтому я не  могу
не заботиться о нем". Но макаронной фабрики  Бамбергера  больше  нет  и  в
помине, прошло двенадцать  лет:  Бамбергера  умертвили  в  душегубке,  его
превратили в сморщенную, обгорелую мумию, мумию без  собственной  фабрики,
без  счета   в   банке.   Темно-синие   коробки,   ярко-желтые   макароны,
огненно-красные открытки. Как звали того осанистого и  очень  симпатичного
бородача с красновато-коричневым лицом, похожим  на  леденец?  Дитрих  фон
Берн. Насчет  Вильмы,  которая  с  десяти  часов  сидит  у  фрау  Борусяк,
беспокоиться нечего.
   Об Эрихе она вспоминала редко: слишком уж много прошло времени -  целых
восемь лет. Среди ночи вдруг приступ - искаженное  страхом  лицо,  пальцы,
судорожно сжимающие ее руку, налитые  кровью  глаза,  форма  штурмовика  в
шкафу, робкая ласка и робкий ответ на нее, и в  награду  за  ласку  какао,
шоколад и страх, когда он вдруг ночью пришел в ее комнату; брюки  небрежно
натянуты поверх ночной рубашки,  босиком,  чтобы  его  мать  не  услыхала,
полубезумный взгляд - она поняла, что сейчас произойдет то,  чего  она  не
хочет. Только год прошел после смерти Генриха. Она  не  хотела  этого,  но
ничего не сказала, и Эрих, который, вероятно,  ушел  бы,  скажи  она  хоть
слово, не ушел: он был удивлен ее покорностью, а ее не оставляло  гнетущее
чувство, что все  это  неотвратимо.  Эрих  же  воспринял  случившееся  как
любовь, которую - без всяких на то оснований - ждал  от  нее.  Он  погасил
свет. Свистящее дыхание, в темноте, на фоне блеклой  синевы  ночного  неба
она видела его беспомощную и нескладную фигуру,  когда  он,  остановившись
перед кроватью, снимал брюки. Еще не поздно было сказать: "Уходи!" - и  он
ушел бы - ведь это был Эрих, а не  Лео.  Но  она  ничего  не  сказала,  ее
сковывало чувство, что так все и должно свершиться, почему же тогда  не  с
Эрихом, который к ней хорошо относится?
   Эрих был так же добр, как и кондитер, и в ту светлую ночь  Эрих  сказал
ей: "Какая ты красивая!" - а сам с таким трудом дышал.
   Никогда никто не говорил ей таких слов, кроме кондитера,  который  даже
не был за это вознагражден.
   Она закурила последнюю сигарету. Кофе был выпит, зубной  врач  затворил
окно и  снова  пустил  в  ход  колесо  бормашины:  триста  марок  задатка,
изумительные, но очень дорогие уколы, после которых чувствуешь себя  такой
молодой и бодрой. Гормоны - это слово вызовет на  лице  Лео  омерзительную
усмешку.
   В кафе было еще пусто: какой-то дедушка поил внучонка сливками и  читал
газету. Не отрываясь от газеты, он совал ребенку ложку в  рот,  и  ребенок
вылизывал ее.
   Она расплатилась за кофе, вышла и купила  три  апельсина  на  карманные
деньги, выданные ей Генрихом, - он отдавал ей половину  денег,  отложенных
на хлеб, который теперь не надо было покупать: хлеб им давал кондитер.  Но
почему Генрих уже целую неделю не является в пекарню и ей одной приходится
таскать тяжелую сумку?
   Она пропустила трамвай  и  пошла  пешком:  еще  нет  половины  первого,
значит, Лео еще не ушел. Пожалуй, лучше рассказать ему, в  чем  дело.  Все
равно он узнает, возможно, ему дадут ссуду, но разве мало на свете молодых
красивых женщин с ослепительно белыми,  здоровыми,  ухоженными,  бесплатно
подаренными природой зубами?
   Она прошла мимо дома, в котором когда-то жил Вилли - серьезный красивый
паренек, первый, кто поцеловал ее, - небесная лазурь и  отдаленная  музыка
из ресторана в парке, вспыхнувший над  городом  фейерверк,  золотой  дождь
сыплется с колоколен, неумелый поцелуй Вилли. Позднее он сказал: "Не знаю,
грех ли это, - думаю, что нет, поцелуй не грех, грех совсем другое".
   Другое случилось позже, с Генрихом - кустарник в росе,  ветки  лезут  в
лицо; обвитое  зеленью,  бледное,  убийственно  серьезное  лицо,  а  вдали
очертания города - башни церквей,  запутавшиеся  в  облаках,  и  ожидание,
робкое, исступленное ожидание всеми воспетого наслаждения, которое  так  и
не пришло: разочарование на влажном лице  Генриха  среди  зеленых  ветвей;
отброшенный в сторону мундир танкиста с испачканным розоватым кантом.
   Генрих сгорел между Запорожьем и Днепропетровском; Вилли -  серьезного,
неулыбающегося, безгрешного расклейщика плакатов,  поглотило  Черное  море
между Одессой и Севастополем, его обглоданный скелет погрузился на  дно  и
лежит там среди водорослей и тины; Бамбергера сожгли в газовой печи, и  он
стал пеплом, пеплом без золотых зубов, а у Бамбергера были  такие  крупные
сверкающие золотые зубы.
   Берна еще жива; ей повезло, она вышла замуж за мясника, который страдал
той же болезнью, что и Эрих. Надо бы посоветовать всем  женщинам  выходить
замуж за больных, которых не призовут в армию.  Уксус,  камфора,  чай  для
астматиков всегда стоят на ночном столике Берны. Всюду  полотняные  бинты,
тяжелое, шумное дыхание мясника, страсть, заглушаемая астмой. Берна  умела
не толстеть: она  стояла  за  прилавком  и  с  хладнокровной  уверенностью
нарезала телячье филе. На красных щеках Верны синие прожилки,  но  крепкие
маленькие руки ловко орудуют тонким ножом: нежно-коричневые тона  ливерной
колбасы, нежно-розовые сочные окорока. Раньше, когда им приходилось  туго,
Берна изредка совала ей кусок говяжьего жира, величиной с пачку сигарет  -
крохотный, промасленный сверток - это было в  те  времена,  когда  в  доме
хозяйничал Карл и  дорога  на  черный  рынок  была  им  заказана.  Но  уже
давным-давно Берна перестала  здороваться  с  ней,  а  мать  Вилли  всегда
проходит мимо нее молча, как бы не замечая, а  когда  приезжает  свекровь,
она высказывает то, о чем молчат другие: "Как ты себя ведешь!  Ведь  всему
есть предел".


   Лео уже ушел. Она облегченно вздохнула, увидев, что на гардеробе нет ни
его фуражки, ни его сбруи. Фрау Борусяк появилась на пороге  и  с  улыбкой
приложила палец к губам: малышка заснула у  них  на  диване.  Спящая,  она
казалась очень хорошенькой, каштановые  волосы  отливали  золотом,  ротик,
всегда сложенный в плаксивую гримасу, улыбался. На столе  у  фрау  Борусяк
стоял стакан с медом,  рядом  лежала  ложка.  Только  лоб  у  малышки  был
какой-то  угловатый  -  как  у  Лео.  Фрау  Борусяк  была  очень  милая  и
доброжелательная женщина, она лишь очень редко и тихо намекала, что хорошо
бы как-то наладить жизнь. "Зря вы упустили хорошего мужа,  вам  надо  было
держать его в руках". Фрау Борусяк имела в виду Карла, но ей-то самой Карл
нравился меньше всех  остальных  -  его  хриплый,  напыщенный  голос,  его
нескончаемая болтовня о "новой жизни", его вечная боязнь нарушить  внешнюю
благопристойность, его педантизм и набожность - все это, на ее взгляд,  не
вязалось с жадной цепкостью его рук, со сказанными на  ухо  нежностями,  в
которых таилось что-то гадкое, что-то  внушавшее  страх.  Голос  лицемера,
который сейчас возносит свои мольбы в церкви: в день  конфирмации  Генриха
она слышала этот голос с церковных хоров. Фрау Борусяк осторожно  передала
ей завернутую в одеяльце девочку, вздохнула и вдруг, набравшись храбрости,
сказала:
   - Пора вам развязаться с этим молодчиком.
   На ее миловидном розовом  лице  отразилась  решимость,  оно  потемнело,
стало почти коричневым.
   - Это ведь не  любовь,  -  но  больше  она  ничего  не  сказала,  стала
по-прежнему робкой и  тихой  и  шепнула:  -  Не  поймите  меня  дурно,  не
обижайтесь, но дети...
   Вильма не обиделась, поблагодарила, улыбнулась и отнесла девочку  вниз,
к себе в комнату.
   Улыбающийся фельдфебель, чей портрет висит  между  дверью  и  зеркалом,
моложе ее на двенадцать лет. Мысль о том, что когда-то она  спала  с  ним,
вдруг вызвала странное ощущение  вины  -  словно  она  совратила  ребенка.
Таким,  как  он  на  этой  фотографии,  был  по  годам  подручный  пекаря,
мальчишка-шалопай, с которым, как ей казалось, стыдно связываться.  Генрих
далеко, он погиб, и увольнительную ему  давали  очень  ненадолго:  хватило
времени, чтобы зачать ребенка, но не хватило  для  того,  чтобы  сохранить
воспоминание о нормальной супружеской  жизни.  Письма,  номера  поездов  с
отпускниками, торопливые объятия на краю  учебного  плаца:  степь,  песок,
защитная  окраска  бараков,  запах  смолы  и   непонятное,   необъяснимое,
страшное, что "сквозило в воздухе", в воздухе и в  лице  Генриха,  которое
склонялось над ней, бледное и серьезное. Странно, в жизни он совсем не так
уж часто  смеялся,  зато  на  всех  снимках  -  улыбается,  и  улыбающимся
сохранился он в  ее  памяти.  Из  большого  кафе  доносилась  танцевальная
музыка, вдали маршировала рота солдат - "Мы к Рейну шагаем, шагаем", потом
Генрих сказал то же, что всегда говорил и Герт: "Дерьмо все это!"
   А вечером - опять объятья  в  комнате  с  большой  красивой  и  пестрой
картиной на стене: кроткая богоматерь парит на облаке в небе  с  младенцем
Иисусом на руках, справа Петр, такой, как и подобает быть Петру: бородатый
и ласковый, серьезный и смиренный, возле  него  папская  тиара,  и  что-то
неуловимое во всей картине, не поддающееся описанию, говорило каждому, что
это апостол Петр. Внизу - хорошенькие ангелочки подперли  головки  руками,
крылышки у них, как  у  летучих  мышей,  а  ручонки  такие  толстенькие  и
круглые. Потом она купила  такую  же  картину,  только  поменьше  -  внизу
надпись Rafael pinx [писал Рафаэль  (лат.)],  но  картина  превратилась  в
пепел, развеялась по  ветру  в  ту  ночь,  когда  она  в  бомбоубежище  на
измазанных ваксой нарах родила сына, зачатого под изображением богоматери.
Она  видела  эту  картину  рядом  с  лицом  Генриха  -   серьезным   лицом
унтер-офицера, он давно уже забыл о первом разочаровании;  далеко  позади,
над степью протрубили зорю - свобода  до  утра,  и  то,  что  "носилось  в
воздухе", тенью легло на лицо Генриха, который с  ненавистью  слушал,  как
грохотали  ночью  танки.  Обуглился,  превратился  в  мумию  где-то  между
Запорожьем и Днепропетровском: победоносный танк, победоносная  душегубка,
поглотившая господина Бамбергера, и ни солдатской книжки, ни  обручального
кольца,  ни  денег,  ни  часов,   на   которых   набожная,   мать   велела
выгравировать: "В память о конфирмации".  Улыбающийся  на  фото  ефрейтор,
улыбающийся унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель  -  а  в  жизни  такой
серьезный.
   Свечи в маленькой часовне, и сухое скорбное лицо свекрови: "Не запятнай
памяти моего сына".
   Вдова в двадцать один год, которой  годом  позже  Эрих  предложил  свое
сердце, свою астму и какао; робкий, добродушный, маленький наци с больными
бронхами - камфора,  уксус,  разорванные  на  бинты  полотняные  рубахи  и
протяжные глухие стоны по ночам. Ничего не  поделаешь,  надо  взглянуть  в
зеркало, которое висит рядом с портретом Генриха - зубы еще белые и на вид
кажутся прочными, но когда дотронешься до них - зловещее покачивание. Губы
еще сочные, не такие узкие и вялые, как у Берны, -  она  все  еще  хороша,
изящная жена улыбающегося на  снимке  фельдфебеля,  куколка  с  длинной  и
гордой шеей, восторжествовавшая над более молодыми  кондукторшами;  тысячу
двести марок за  тринадцать  зубов  -  а  десны  все  сохнут,  все  больше
обнажаются зубы, и этого уже не восстановишь.
   Она решила склониться к мольбам кондитера и  уступить  Лео  молоденьким
кондукторшам. Лео с его чисто выбритой физиономией, с  угловатым  лбом,  с
красными - от щетки - руками, с полированными  ногтями  и  с  уверенностью
сутенера в глазах. Надо заставить кондитера еще немножко подождать,  пусть
немного помается  -  унылое,  обрюзгшее  лицо.  Он,  вероятно,  отдаст  ей
комнату, будут, пожалуй, и деньги, и для  мальчика  место  ученика,  когда
через три года он окончит школу.
   Она тщательно протерла лицо лосьоном, непонятно откуда взявшаяся  грязь
осталась  на  ватке,  слегка  напудрилась,  подкрасила  губы   и   собрала
рассыпавшиеся волосы. До сих пор только двое мужчин обратили  внимание  на
ее красивые руки: Генрих и кондитер. Даже Герт не замечал их красоты, хотя
он, как маленький ребенок, иногда часами  заставлял  ее  гладить  себя  по
лицу. А кондитер загорался страстью, стоило  ему  взглянуть  на  ее  руки,
влюбленный без памяти чудак, среди бесчисленных оттенков  серого  в  своей
пекарне нашептывающий ей глупость за глупостью.
   Она  вздрогнула,  когда  в  дверях  показался  мальчик.  У  него   было
совершенно  отцовское  лицо  -  лицо  смеющегося   ефрейтора,   смеющегося
унтер-офицера, смеющегося фельдфебеля,  красивое,  серьезное  лицо,  какое
было у отца.
   - Ты еще не ушла, мама? - спросил он.
   - Сейчас ухожу, - ответила она. - Не беда, если я и опоздаю  разок.  Ты
сегодня зайдешь за мной?
   Она внимательно следила за выражением его лица, но ни тени не мелькнуло
на нем.
   - Да, - сразу ответил он.
   - Разогрей себе суп, - сказала она, - а здесь вот апельсины - один  для
тебя, другой - для Вильмы.
   - Ладно, - сказал он, - спасибо, а что сказал врач?
   - Потом расскажу, сейчас некогда. Значит, зайдешь?
   - Да, - ответил он.
   Она поцеловала его, открыла дверь, и он крикнул ей вдогонку:
   - Зайду, обязательно зайду.





   Мартин остановился, расстегнул воротник и стал вытаскивать из-за пазухи
висевший на шнурке ключ от квартиры. Утром  ключ  был  холодный,  болтался
где-то около пупка и чуть царапал, потом он нагрелся, и, когда стал совсем
теплым, Мартин перестал его чувствовать. В полумраке  он  сразу  разглядел
белую бумажку, приколотую к двери, но не торопился  зажигать  свет,  чтобы
узнать, что в ней написано. Он нагнулся  и  так  раскачал  ключ,  что  тот
пролетел мимо левого уха, вокруг головы и шлепнулся на правую щеку. Мартин
подержал его немножко в  таком  положении,  потом  сильным  толчком  снова
послал вперед. Левой рукой он нащупал кнопку автоматического  выключателя,
правой - нашел замочную скважину и, приложив к ней  ухо,  стал  напряженно
прислушиваться: он хотел убедиться, что в квартире никого нет.  В  записке
наверняка сказано, что Альберту тоже понадобилось уехать. Когда он  думал:
"Никого нет", он не считал бабушку, которая  вне  всякого  сомнения  сидит
дома. Думать: "Дома никого  нет",  -  значит,  думать:  "Бабушка  дома,  а
_больше_ - никого". "_Больше_"  было  здесь  решающим  словом,  это  слово
ненавидел учитель, он ненавидел и слова _собственно, вообще_ и _все  одно_
- слова куда более значительные, чем это кажется взрослым. Он даже услышал
бабушку. Что-то бормоча, она расхаживала по своей комнате, и от ее тяжелых
шагов дребезжала стеклянная горка. Услышав  бабушку,  он  тотчас  же  ясно
представил ее себе; ее и огромную черную старомодную горку мореного  дуба;
горка была очень старая, или, другими словами, очень ценная. Все, что было
старым, считалось также ценным. _Старые церкви, старые вазы_.  Настил  под
паркетом рассохся, и горка, не переставая, дрожала, когда  бабушка  ходила
по комнате, а посуда в горке без умолку легонько  звенела.  Бабушка  ни  в
коем случае не должна слышать, когда он приходит домой. Не то она  позовет
его к себе, начнет кормить всякой всячиной - кусками непрожаренного  мяса,
которое он терпеть не  может,  будет  задавать  вопросы  из  катехизиса  и
старые, неизменные _вопросы о Гезелере_. Он  нажал  кнопку  выключателя  и
прочел записку, оставленную дядей Альбертом: "Мне все-таки пришлось уйти".
"Все-таки" было три раза подчеркнуто. "Вернусь  в  семь.  Подожди  меня  с
обедом".  То,  что  Альберт  трижды  подчеркнул  "все-таки",  лишний   раз
доказывало значимость этих слов, которые ненавидел учитель и  употребление
которых запрещал. Он обрадовался, когда свет снова погас, - был риск,  что
бабушка выскочит на свет,  потащит  его  к  себе,  начнет  экзаменовать  и
пичкать непрожаренным мясом;  сластями;  потом  пойдут  нежности,  игра  в
катехизис и _вопросы о Гезелере_. А не то она просто выскочит на  лестницу
и завопит: "У меня снова кровь  в  моче!",  будет  размахивать  стеклянным
ночным горшком и обливаться горючими слезами.  Его  мутило  от  бабушкиной
мочи, он  побаивался  бабушки  и  потому  обрадовался,  когда  выключатель
щелкнул и свет снова погас.
   На улице уже зажгли фонари. Желтовато-зеленый свет  за  спиной  Мартина
пробивался через толстые стекла парадного, падал на стену и отбрасывал его
тень - узкую серую тень на темную дверь. Он  все  еще  не  отнял  руки  от
выключателя, нечаянно нажал на кнопку, и тут случилось то, чего он  всегда
ожидал с таким напряжением: его тень  выпрыгнула  из  мрака,  как  темный,
очень ловкий зверь, черный и страшный; она перепрыгнула  через  перила,  и
тень от головы упала на филенку двери, ведущей в подвал;  потом  он  снова
раскачал ключ и проследил за движением узкой серой тени от шнура, но тут в
автомате тихо тикнуло, свет снова погас; он еще два, даже три раза -  ведь
это было так красиво! - заставил ловкого черного  быстрого  зверя  -  свою
тень - выпрыгнуть из зеленоватого света за спиной, так чтобы темное  пятно
от головы  снова  падало  на  прежнее  место  и  снова  забегала  по  полу
расплывчатая, серая тень от шнурка, повязанного на шее. Вдруг  он  услышал
наверху шаркающие шаги Больды: она прошмыгнула через  переднюю,  в  ванной
зашумела вода,  и  тут  он  сообразил,  что  в  это  время  Больда  всегда
спускается на кухню и варит себе бульон.
   Теперь самое важное войти в дом тихо, чтобы  бабушка  не  услыхала.  Он
вставил ключ в скважину,  осторожно  повернул  его  обеими  руками,  потом
толкнул дверь, сделал большой шаг, чтобы переступить скрипучую половицу, и
наконец очутился на толстой ржаво-красной дорожке. Не сходя  с  места,  он
весь подался вперед и тихо, чтобы не щелкнул замок, закрыл дверь.
   Он затаил дыхание и напряженно прислушался к  звукам,  доносившимся  из
комнаты  бабушки;  она  явно  ничего  не  услышала,  так  как   продолжала
расхаживать по комнате. Все так же звенела посуда в  горке,  и  бормотание
бабушки напоминало разговор заключенного с самим собой. Еще не настал  час
_крови в моче_ - страшная, периодически повторявшаяся сцена, когда бабушка
торжественно проносила желтую жидкость через весь коридор, - из комнаты  в
комнату, без стеснения проливая ее по пути, и так же без всякого стеснения
плакала горючими слезами. Мать в таких случаях говорила:
   - Ничего страшного здесь нет, мама. Я позвоню Гурвеберу.
   И дядя Альберт говорил:
   - Ничего страшного здесь нет, бабушка, мы позвоним Гурвеберу.
   И Больда говорила:
   - Ничего страшного здесь нет, дорогая  Бетти,  позвони  лучше  врачу  и
перестань ломаться.
   И Глум утром, когда он  возвращался  из  церкви  или  с  работы  и  его
встречали ночным горшком, тоже говорил:
   - Ничего страшного, дорогая бабуся, скоро придет доктор.
   И Мартину приходилось говорить:
   - Ничего страшного, милая бабушка, мы вызовем врача.
   Каждые три месяца целую неделю все играли в  эту  игру,  и  со  времени
последнего представления прошел уже немалый срок -  есть  риск,  что  игра
может возобновиться именно в этот вечер, в любую минуту.
   Он все еще стоял, затаив дыхание, и радовался, что  бабушка  продолжает
бормотать, продолжает ходить, а стеклянная горка продолжает свой концерт.
   Он прокрался на кухню, в темноте нашел записку от матери -  она  всегда
оставляла ее на краю стола на голубых разводах  скатерти  -  и  повеселел,
услышав шаги Больды. Раз Больда дома - нечего  опасаться  криков  бабушки:
"Кровь в моче!" Больда и бабушка слишком  давно  знали  друг  друга,  и  в
качестве единственной слушательницы Больда  не  представляла  для  бабушки
никакого интереса.
   Больда спустилась, шаркая шлепанцами по  лестнице,  зажгла  в  коридоре
свет; она, единственная из всего дома, не боялась бабушки, и когда  Больда
вошла на кухню, зажгла свет и обнаружила там Мартина, он  быстро  приложил
палец к губам, чтобы предостеречь ее. Больда что-то проклокотала,  подошла
к нему, потрепала по затылку и, как всегда с раскатистым "р",  приглушенно
заговорила:
   - Бедный ребенок, ты, верно, кушать хочешь?
   - Да, - тихо ответил он.
   - Бульону хочешь?
   - Да, - ответил он и залюбовался ее  гладко  зачесанными,  черными  как
смоль волосами, смотрел на ее белое,  как  бумага,  морщинистое  лицо,  на
вспыхнувшее пламя газа да так и остался стоять возле  Больды,  достававшей
из жестянки бульонные кубики - три, потом четыре.
   - А хлебец с маслом, свеженький-пресвеженький?
   - Очень хочу, - сказал он.
   Она сняла с него  ранец,  шапку,  снова  сунула  шнурок  с  ключом  под
рубашку: холодный ключ скользнул до пупка и там повис, чуть царапая  кожу.
Он достал из кармана записку матери и прочитал ее: "Мне  опять  необходимо
было уйти". "Необходимо" она подчеркнула четыре раза. Больда взяла записку
у него из рук, наморщив лоб, досконально изучила ее и бросила  в  помойное
ведро, стоявшее под раковиной.
   По комнате медленно распространялся запах бульона, запах, который  дядя
Альберт называл "пошлым", мать - "отвратительным",  бабушка  "простецким",
зато нос дяди Глума блаженно морщился от этого запаха, да и самому Мартину
он очень нравился по причине, которую до сих пор никто не разгадал:  точно
такой же запах имел бульон у Брилахов - запах лука, сала,  чеснока  и  еще
чего-то не поддающегося определению, что дядя Альберт  называл  "казарма".
Сзади, там, где вдоль плиты протянулась труба, всегда стояла зеленая чашка
без ручки, в ней Больда настаивала  полынный  чай,  ею  самой  придуманный
напиток, до тех пор пока он не превращался в густую, почти вязкую массу  -
теплая горечь, - от нее набегает слюна во рту, в горле першит, а в желудке
разливается приятное тепло, и потом, когда ешь, все  кушанья  отдают  этой
горечью, хлеб будто замешен на полыни, суп будто приправлен  ею,  и  даже,
когда уже давно лежишь в постели, благотворная горечь словно  из  потайных
закоулков рта, из скрытых желез притекает к небу и набегает горькая слюна.
   "Раз в неделю - глоток полынного чая", - таков  был  неизменный  рецепт
Больды, и всякий, кому становилось дурно, у кого болел живот,  должен  был
отведать  из  зеленой  чашки   без   ручки.   Даже   бабушка,   находившая
отвратительным  все,  что  ела  и  пила  Больда,   даже   бабушка   тайком
наслаждалась глотком сгущенной  горечи.  Каждую  неделю  Больда  доставала
сухие,  серовато-зеленые  листья  из  протертого  коричневого  пакетика  и
заваривала новую чашку. "Лучше  коньяка,  -  приговаривала  она,  -  лучше
всяких докторов,  лучше,  чем  дурацкое  свинское  обжорство,  лучше,  чем
пьянство, чем курение до одури,  всего  лучше  на  свете  полынный  чай  и
красивый хорал". Она сама нередко пела, хотя голос у нее  был  чудовищный:
ее попытки уловить мелодию и ритм всегда были тщетны, а ей  казалось,  что
поет она превосходно. Слух у нее был такой же немузыкальный, как и  голос,
поэтому ее невыносимое пение ей  самой  казалось  весьма  благозвучным,  и
каждую пропетую строфу она сопровождала торжествующей ухмылкой. Даже Глум,
очень редко выходивший из себя, Глум, относившийся с бесконечным терпением
ко всем и ко всему, выдерживавший безропотно целую неделю крики о "крови в
моче", даже Глум приходил в состояние, ему совершенно несвойственное.
   - Ох, Больда, пожалей мои нервы... - умолял он ее.
   Но вот бульон у Больды разогрелся, хлебцы намазаны маслом, и, прихватив
большую желтую чашку, Мартин тихо, в одних  чулках,  прошмыгнул  вместе  с
Больдой вверх по лестнице в ее комнату мимо  огромного,  писанного  маслом
портрета дедушки: с портрета смотрел печальный худой человек с удивительно
красным лицом, его рука с дымящейся сигарой лежала  на  зеленом  столе.  А
внизу медная дощечка: "Нашему уважаемому  шефу  в  день  двадцатипятилетия
фабрики от благодарных сотрудников. 1938".
   И всегда  казалось,  что  светло-серый,  прекрасно  нарисованный  пепел
вот-вот упадет на блестящий полированный  стол;  иногда  он  даже  во  сне
видел, что пепел упал, просыпался утром,  словно  от  толчка,  и  бежал  к
лестнице посмотреть; но пепел все еще висел на кончике сигары.  Он  всегда
оставался там, светло-серый, удивительно  верно  нарисованный,  и,  всегда
находя его на месте, Мартин испытывал какое-то облегчение, но одновременно
и новую тяжесть в груди: ведь упади наконец этот  пепел,  и  все  было  бы
прекрасно. И цепочка от часов, так выписанная, что  ее  хотелось  схватить
рукой, и тонкий, серебристо-серый  галстук  с  голубоватой  жемчужиной.  И
всякий раз Больда говорила: "Да, Карл Гольштеге был хороший человек",  как
бы давая понять, что бабушке далеко до него.
   От Больдиной синей  юбки  всегда  пахло  щелоком,  и  всегда  она  была
обрызгана сверху донизу мыльной пеной, потому что основное занятие  Больды
заключалось в благочестивой уборке церквей. Из благочестия - не за  деньги
- прибирала она  три  церкви:  приходскую,  где  два  раза  в  неделю  она
торжественно шлепала по огромным покрытым мыльной пеной лужам от  входа  и
до скамьи причастия, благоговейно скатывала ковры  перед  алтарем  и,  как
черный ангел на облаке, проплывала вокруг алтаря в луже  поменьше,  совсем
белой от мыльной пены. Еще она убирала  церковь  в  парке  и  монастырскую
часовню, куда часто ходил и дядя  Альберт:  темная  часовенка,  справа  за
скамьей причастия большая решетка, покрытая черным  лаком,  за  нею  синий
занавес, отделяющий часовню от церкви, и за этой мрачной  двойной  оградой
всегда-всегда поют монахини, только голоса у них поприятней, те  же  самые
хоралы, что, как представлялось Больде, недурно поет и  она  сама.  Четыре
дня в неделю Больда убирает церкви, и четыре дня парит она - тощий  черный
ангел с белоснежным сморщенным лицом - в покрытых пеной,  спустившихся  на
пол церкви облаках. Когда Мартин иногда заходил к ней, ему  чудилось,  что
ее швабра - это весло, а синяя юбка  -  парус,  с  их  помощью  она  хочет
закинуть обратно в небеса упавшее на землю облако, но облако прилепилось к
полу и ползет от входа до скамьи причастия и потом, еще сильней побелев от
покрывающей его пены, с благоговейной  медлительностью  проползает  вокруг
алтаря.
   В комнате у Больды очень уютно, хотя все здесь пропахло мыльной  пеной,
разваренной репой и пошлым бульоном. А от ее кушетки, как  говорила  мать,
несет монастырской ожидальней; в этих словах заключался очень понятный ему
намек, намек на прошлое Больды, когда она была монашкой. Ее кровать -  это
тоже слова матери - напоминает ложе Тарзана в  джунглях.  Но  сейчас  свет
газовых фонарей проникал  с  улицы  в  комнату  Больды,  окрашивал  все  в
зеленовато-желтый цвет, и когда он съел бульон и два хлебца, она выдвинула
какой-то ящик и достала неизменное угощение, которое он с улыбкой принимал
только ради нее, - слипшиеся в ком солодовые леденцы.
   Он прилег на Больдину кушетку, сунул в рот леденец, чуть прикрыл  глаза
и стал смотреть на зеленовато-желтый свет от уличного  фонаря.  Больда  не
зажигала света, когда он приходил к ней. Она сидела у окна возле крохотной
книжной полки,  на  которой  было  два  вида  литературы:  молитвенники  и
кинопрограммы. Всякий раз, когда Больда  ходила  в  кино,  она  непременно
покупала  программу,  приносила  ее  домой,   рассматривала   картинки   и
рассказывала Мартину содержание, точно вспоминая  все  подробности.  Чтобы
лучше собраться с мыслями, она закрывала глаза и открывала их лишь  тогда,
когда хотела поглядеть  на  картинки  и  освежить  в  памяти  какой-нибудь
эпизод; она  рассказывала  ему  целые  фильмы,  сцену  за  сценой,  слегка
переделывая их по своему вкусу. Когда по  ходу  действия  Больда  касалась
главных действующих лиц, она тыкала в них пальцем, и все у нее  получалось
темным, резким, страшным, как в кровавой  балладе  -  подлость,  безбожие,
распутство; но наряду с этим в ее рассказах  фигурировали  благородство  и
невинность:   ослепительной   красоты    мужчины,    которых    обманывали
ослепительной красоты  женщины;  ослепительной  красоты  женщины,  которых
обманывали ослепительной красоты мужчины; и тут же святой Павел,  которого
на пути в Дамаск поразила молния господня. Да, вот он сам,  святой  Павел,
бородатый, объятый  пламенем,  на  странице  программки.  И  святая  Мария
Горетти,  подло  убитая  похотливой  свиньей  -   интересно,   что   такое
"похотливая  свинья"?  Она,   наверное,   имеет   какое-то   отношение   к
_безнравственному и бесстыдному_. Но чаще  всего  речь  шла  о  фильмах  с
удивительно красивыми женщинами,  которые  становились  монахинями,  таких
монашеских фильмов было очень много, и ни  одного  из  них  он  не  видел,
потому что на афиши с изображением монахинь никогда  не  наклеивали  белую
полоску: "Детям вход разрешен".
   Но  сегодня,  судя  по  всему,  Больда  не   имела   никакого   желания
рассказывать об очередном фильме. В  зеленовато-желтом  свете  фонаря  она
присела на окно и рылась в стопке молитвенников, пока не  отыскала  нужный
ей. К счастью, он был  без  нот,  будь  он  с  нотами,  Больда  целый  час
распевала бы; а когда она не поет - слушать,  как  она  спокойно  бормочет
слова молитвы, приятно; худая, черноволосая, она со спины очень напоминала
мать Брилаха.
   Стемнело, гуще  стал  зеленоватый  свет  с  улицы,  и  все  предметы  в
Больдиной комнате засверкали,  как  панцири  ползущих  жуков,  и  вдруг  -
гораздо раньше, чем можно было ожидать, - он услышал внизу  голос  матери,
услышал, как подъезжают к дому автомобили, услышал смех  матери  и  чей-то
чужой смех, и ненависть к этим хохочущим чужакам охватила его, прежде  чем
он увидел их; он заранее ненавидел шоколад, который они принесут,  свертки
с подарками, которые они начнут разворачивать, слова, которые они  скажут,
вопросы, которые они начнут ему задавать. И он шепнул Больде:
   - Скажи, что меня еще нет, и не зажигай огня.
   Больда прервала молитву.
   - Мать перепугается, если увидит, что тебя еще нет.
   - А мы могли и не услышать, что она пришла.
   - Не надо врать, сынок.
   - Но еще хоть четверть часика можно остаться?
   - Ладно, но ни минуты больше.
   Если бы мать вернулась одна, он побежал бы  к  ней,  рискуя  даже,  что
немедленно начнется представление - "кровь в моче". Но он ненавидел людей,
которые приходили к матери, особенно того толстого, который всегда говорил
об отце. Мягкие руки и "превосходные лакомства".  Еще  гуще  стал  зеленый
свет, сама Больда - чернее, а ее волосы - черней, чем она сама, -  густая,
чернильная тьма волос, и на них один лишь блик - слабый  отблеск  зеленого
света; жесткие, длинные, совершенно гладкие волосы, и  бормотание  Больды,
и, как всегда, в темноте всплывают слова - _Гезелер_, и  _безнравственно_,
и _бесстыдно_, и то слово, что мать Брилаха  сказала  кондитеру,  и  члены
катехизиса, они тоже выскакивают из  темноты:  "_Зачем  пришли  мы  в  мир
сей?_"
   Почти все на свете  безнравственно,  очень  многое  -  бесстыдно,  а  у
Брилаха нет денег, и он целыми часами высчитывает, на чем бы сэкономить.
   По-прежнему бормочет у окна Больда, темная,  как  индианка,  и  комната
наполнена  игрой  зеленовато-желтого  света;  будильник  на  полочке   над
кроватью Больды; тихо, медленно тикает будильник, а внизу все  усиливается
шум, неумолимый, опустошающий шум; хихиканье  женщин,  смех  мужчин,  шаги
матери,  скрипит  плохо  смазанная  кофейная   мельница   -   "Может,   вы
предпочитаете чай?" - и вдруг сверху доносится дикий вопль: "У меня  кровь
в моче! Кровь!"
   Напряженная  тишина   внизу,   сегодня   он   наслаждается   бабушкиным
вторжением. Больда захлопнула  молитвенник,  повернулась  к  нему,  пожала
плечами, от всей души рассмеялась и шепнула:
   - Ловко она это сделала! Поглядел бы ты на нее раньше, нет, не  так  уж
она дурна. _Кровь в моче!_
   Гости матери, очевидно, еще не знали  этой  игры,  и  она  на  какое-то
мгновение заставила их оцепенеть, потом внизу снова  начался  приглушенный
говор. Он услышал голос матери в комнате Альберта, - она звонила врачу,  и
бабушка молчала: теперь,  когда  вызвали  врача,  она  твердо  знала,  что
получит желаемое - _шприц_.  Странный  таинственный  прибор  из  никеля  и
стекла, маленький и чистый, слишком даже чистый зверек с клювом колибри  -
прозрачного колибри, который насосется до отказа из стеклянной трубочки  и
потом вопьется в бабушкину руку. Голос  бабушки,  низкий  и  звучный,  как
орган, раздавался уже в комнате матери. Бабушка беседовала с гостями.
   Больда включила свет, и сразу  исчезло  очарование,  зеленое  и  черное
очарование, унеслось счастье, и нельзя больше лежать на Больдиной кушетке,
пахнущей монастырской ожидальней, и слушать бормотанье Больды.
   - Ну, сынок, ничего не поделаешь, ступай  вниз,  можешь  сразу  лечь  в
постель, да ты не бойся, тебе, конечно, позволят спать у дяди Альберта.
   Больда улыбнулась: она нашла верное, волшебное слово  -  спать  у  дяди
Альберта.
   Мартин  улыбнулся  Больде,  она  улыбнулась  в  ответ,  и  он  медленно
спустился вниз по лестнице.  Словно  тень  огромного,  диковинного  зверя,
стояла бабушка в дверях маминой комнаты, он услышал, как она нежно говорит
своим низким, звучным, как орган, голосом:
   - Господа, вы только подумайте, у меня кровь в моче.
   И какой-то болван ответил ей:
   - Сударыня, врачу уже обо всем сообщено.
   Но тут бабушка услышала шаги Мартина, поспешно обернулась, бросилась  к
себе в комнату, как драгоценную добычу, вынесла оттуда бутылку с мочой, и,
так как он стоял на третьей ступеньке, бутылка оказалась перед  самым  его
носом.
   - Ты только подумай, мой милый, опять у меня то же самое!
   И он сказал то, что следовало сказать в этот торжественный миг:
   - Не так уж это страшно, дорогая бабушка, скоро придет доктор.
   Убедившись, что он уделил темно-желтой жидкости должное  внимание,  она
неторопливо отвела от его носа склянку и сказала то, что привыкла говорить
в такие мгновенья:
   - Ты у меня добрый, жалеешь свою бабушку.
   И ему стало стыдно, потому что он ни капельки не жалел свою бабушку.
   Как королева, удалилась она в свою комнату. Из  кухни  выскочила  мать,
расцеловала его, и по ее глазам он увидел, что она еще не раз  поплачет  в
этот вечер. Он любил мать, она нравилась ему,  волосы  у  нее  так  хорошо
пахли, но иногда мать становилась такой же глупой, как люди,  которых  она
приводила с собой в дом.
   - Досадно, что Альберт должен был уйти, он пообедал бы с тобой.
   - Меня Больда накормила.
   Мать покачала головой и улыбнулась, как всегда, когда  он  рассказывал,
что ел Больдину стряпню. Другая женщина, такая же белокурая, как  и  мать,
повязавшись грязным передником Больды, кружками нарезала  крутые  яйца  на
кухонном столе; эта чужая женщина слегка улыбнулась ему,  и  мать  сказала
то, что всегда  говорила  в  таких  случаях,  то,  из-за  чего  он  просто
ненавидел ее:
   - Вы только подумайте, он любит грубую пищу - маргарин и тому подобное.
   А женщина ответила то, чего и следовало ожидать, она сказала:
   - Это прелестно!
   - Прелестно! - закричали и другие дуры, появившиеся  в  дверях  маминой
комнаты.
   - Прелестно! - не постыдились подхватить этот глупый крик двое  мужчин.
- Прелестно! - кричали они.
   Всех людей, которые приходили по вечерам к его матери, он считал  очень
глупыми, и эти два глупца изобрели мужской вариант слова "прелестно".  Они
закричали:  "Бесподобно!"  -  потащили  его  и  стали  кормить  шоколадом,
подарили заводной автомобиль, а когда он наконец вырвался от них, ему  еще
пришлось услышать вдогонку шепот:
   - Потрясающий ребенок!
   Как хороши зеленые сумерки в  Больдиной  комнате  и  Больдина  кушетка,
пахнущая монастырской ожидальней,  как  хороша  комната  Глума  с  большой
картой на стене.
   Он вернулся на кухню, где та же  дура  нарезала  кружками  помидоры,  и
услышал,  как  она  говорит:  "Я  обожаю  импровизированные  ужины!"  Мать
раскупоривала бутылки, булькала вода  в  чайнике,  розовые  ломти  ветчины
громоздились на столе и вареная  курица  -  белое  мясо,  чуть  отливающее
зеленым, - и чужая белокурая женщина сказала:
   - Салат с курицей - это просто умопомрачительно, дорогая Нелла!
   Он испугался: те, что называли мать "дорогая Нелла",  приходили  к  ним
чаще, чем называющие ее просто "фрау Бах".
   - Можно, я пойду в комнату к дяде Альберту?
   - Да, - ответила мать, - иди, я принесу тебе поесть.
   - А я не голоден.
   - Правда?
   - Правда! - сказал Мартин, и вдруг ему стало жалко-мать, - не  очень-то
счастливой выглядела она, - и он тихо добавил: - Спасибо, мама,  я  хорошо
поел.
   - Да, - сказала чужая женщина, в этот момент  снимавшая  ножом  мясо  с
куриных костей, - я уже слышала, дорогая, что у вас живет Альберт Мухов, а
я просто жажду познакомиться с кругом людей, знавших вашего супруга.  Быть
в центре культурной жизни - необычайное наслаждение.
   В комнате у Альберта было хорошо: там  стоял  запах  табака  и  чистого
белья, которое всегда стопками лежало у него в шкафу. Белоснежные  рубахи,
в зеленую полоску и  в  розовато-коричневую  полоску,  чисто  выстиранные,
замечательно пахнущие. Они пахли так же приятно, как девушка из прачечной,
которая приносила их; девушка была  такая  светловолосая,  цвет  ее  волос
почти не отличался от цвета ее кожи. При дневном свете она казалась  очень
красивой, и Мартин любил ее, потому что она была приветливая и не говорила
глупостей. Часто она приносила ему рекламные воздушные шары, он надувал их
и часами вместе с Брилахом играл  в  мяч  прямо  в  комнате,  не  опасаясь
что-нибудь расколотить; большие  тугие  шары  из  тонкой  резины,  на  них
красовались белые надписи: "Буффо отмоет любое пятно". На столе у Альберта
всегда стопками лежала бумага для рисования, а ящик  с  красками  стоял  в
углу возле шкатулки с табаком.
   Но за стеной в комнате матери громко хохотали, и он злился, и ему  тоже
хотелось размахивать ночным горшком и вопить: "У меня кровь в моче!"
   Еще один вечер  испорчен,  потому  что  Альберту  тоже  пришлось  уйти.
Обычно, когда мать оставалась дома и не ожидала  никаких  гостей,  они  по
вечерам собирались у нее в комнате; иногда на  полчасика  заходил  Глум  и
что-нибудь рассказывал, иногда Альберт садился за пианино и играл, а  мать
читала, но лучше всего было, когда Альберт поздно  вечером  катал  его  на
машине или ходил с ним есть мороженое. Ему нравился яркий, пестрый свет  в
кафе,  который  излучал  огромный  петух,  нравились  пронзительные  звуки
радиолы, обжигающий  холод  мороженого,  зеленоватый  лимонад,  в  котором
плавали льдинки, и он ненавидел глупых мужчин и женщин,  которые  находили
его прелестным и восхитительным и портили ему  вечера.  Он  выпятил  губы,
откинул крышку ящика с красками, достал длинную толстую кисть, обмакнул ее
в воду и долго набирал на нее  черную  краску.  Перед  домом  остановилась
машина, и он сразу же услышал, что это машина врача,  а  не  Альберта,  он
отложил кисть в сторону, дождался звонка и бросился в коридор, ибо  сейчас
должно было произойти то, что происходило всегда и что  каждый  раз  снова
волновало его. Бабушка выскочила из своей комнаты с воплем: "Доктор, милый
доктор, у меня опять кровь в  моче!"  -  и  тихий  маленький  черноволосый
доктор улыбнулся, осторожно подтолкнул бабушку назад в комнату и достал из
кармана пиджака кожаный футляр величиной  не  больше  портсигара,  который
Мартин видел у столяра, соседа Брилаха.
   Усадив бабушку в  кресло,  врач  осторожно  расстегнул  у  нее  манжет,
закатал рукав блузы,  как  всегда  покачал  головой,  любуясь  ее  полной,
белоснежной, словно рубахи Альберта, рукой и пробормотал: "Ну, совсем  как
у молодой девушки, как  у  молодой  девушки",  -  а  бабушка  улыбалась  и
торжествующе смотрела на бутылку с мочой, которая в это время  красовалась
либо на  середине  обеденного  стола,  либо  на  чайном  столике,  что  на
колесиках.
   Мартину полагалось держать ампулу, так  как  мать  с  этим  никогда  не
справлялась. "Меня трясет от одного взгляда на ампулу",  -  говорила  она.
Когда врач срезал головку ампулы,  Мартин  стоял  совершенно  спокойно,  и
доктор, как всегда, сказал:
   - Ты храбрый мальчуган!
   Мартин  внимательно  следил,  как  маленький,  тонкий  клювик   колибри
погружается в прозрачную жидкость, как врач оттягивает поршень, как  шприц
наполняется   чем-то   бесцветным,   обладающим   чудодейственной   силой.
Беспредельно счастливым, кротким и красивым становилось лицо бабушки. И он
не испытывал ни  малейшего  страха,  когда  врач  внезапно  вонзал  клювик
колибри в руку бабушке - это было как  укус,  -  нежная  белая  кожа  чуть
напрягалась, словно ее  клюнула  птичка.  Бабушка  неотрывно  смотрела  на
нижнюю полку чайного столика, где стояла "кровь в моче", врач же осторожно
нажимал на поршень и впрыскивал в бабушку безграничное счастье. Еще рывок,
врач извлекает клювик из бабушкиной руки - и загадочный, счастливый  вздох
бабушки. Он оставался у  бабушки  и  после  ухода  врача,  хотя  ему  было
страшно, но любопытство  было  сильнее  страха,  здесь  свершалось  что-то
ужасное, столь же ужасное, как и  то,  что  делали  в  кустах  Гребхаке  и
Вольтере, столь же ужасное, как слово,  которое  мать  Брилаха  сказала  в
подвале кондитеру - ужасное, но зато таинственное и заманчивое. Вообще-то,
по своей воле, он ни за что не остался бы у бабушки,  но  если  ей  делали
укол, он оставался. Бабушка лежала в постели, над нею поднималась какая-то
светлая волна, которая делала ее молодой,  счастливой  и  несчастной,  она
глубоко вздыхала и плакала, а лицо у нее расцветало  и  становилось  почти
таким же гладким и красивым,  как  лицо  матери.  Разглаживались  морщины,
глаза сияли, излучая счастье и покой, а слезы текли не переставая, и в эти
минуты он вдруг начинал любить бабушку, он любил ее большое цветущее лицо,
всегда внушавшее ему страх, и он  твердо  знал,  как  он  поступит,  когда
вырастет большой и почувствует себя несчастным:  он  попросит,  чтобы  ему
прокололи руку клювиком колибри, вливающим  счастье,  -  несколько  капель
бесцветного Нечто. Теперь его не мутило в бабушкиной  комнате,  не  мутило
даже при  виде  бутылки,  стоящей  на  нижней  полке  чайного  столика  на
колесиках.
   Он клал руку на бабушкино лицо - сперва на левую щеку, потом на правую,
потом на лоб, потом долго держал ладонь над ее губами,  чтобы  чувствовать
ее спокойное и теплое дыхание, и под конец задерживал руку  на  бабушкиной
щеке, и он  больше  не  ненавидел  ее:  замечательно  красивое  лицо,  так
изменившееся от какого-то полунаперстка бесцветного Нечто. Иногда  бабушка
даже не засыпала, и, не открывая глаз, она ласково говорила ему:  "Славный
мальчик!", и ему становилось стыдно, потому что _обычно_ он ее  ненавидел.
Когда она засыпала, он мог спокойно осматривать ее комнату, у него никогда
не находилось времени для этого из-за страха и отвращения. Большая  черная
горка, дорогая, старинная, вся набитая  хрустальной  посудой.  Здесь  были
хрустальные вазы и крохотные тонкие рюмки для водки,  стеклянные  фигурки:
синеглазая с матовым узором лань, пивные кружки. Потом, все еще не  снимая
руки с лица бабушки, он смотрел на фотографию отца: она была  больше,  чем
та, что висела над постелью у матери, и здесь отец был еще моложе,  совсем
молодой и  смеющийся,  с  трубкой  во  рту,  темные  густые  волосы  четко
выделяются на фоне неба, на небе белые, как клочки ваты,  облачка.  Снимок
такой  резкий,  что  можно  различить  даже  выпуклый  узор  -  цветы   на
металлических пуговицах вязаного жилета отца, а узкие темные глаза смотрят
на Мартина так, словно отец в самом деле стоит там, в темном  углу,  между
горкой и столиком, где висит снимок, и никогда, никогда ему  не  удавалось
понять: печален отец  на  этом  снимке  или  весел.  Уж  очень  он  молодо
выглядел, почти так, как старшеклассники в их школе. На отца он, во всяком
случае, не похож ни капельки. Отцы бывают старше,  солидней  и  серьезней.
Отца можно узнать по тому, как он  сидит  за  столом,  -  ему  обязательно
подают _яйцо_ к завтраку, - как он читает газету, как привычным  движением
он снимает пиджак. Отец так же мало походил на  отцов  других  ребят,  как
дядя Альберт на дядей других мальчиков. Мартин гордился, что у него  такой
молодой отец,  но  к  этому  примешивалось  чувство  какой-то  неловкости:
казалось, будто он  не  настоящий  отец,  и  мать  казалась  не  настоящей
матерью, - от нее пахло  иначе,  чем  от  матерей  других  мальчиков,  она
казалась легче и моложе их, и никогда она не  говорила  о  том,  чем  жили
другие люди, о том, что определяло характер матерей  других  мальчиков,  -
она никогда не говорила о _деньгах_.
   Вид у отца не очень счастливый, - к такому выводу  он  всегда  приходил
под конец, но вовсе не из-за того  слова,  которое  неразрывно  связано  с
другими отцами, - вовсе не из-за _забот. Заботы_ есть у  всех  отцов,  все
отцы старше, но все они, каждый по-своему, выглядят ничуть не  счастливее,
чем его отец...
   На Глумовой - во всю стену - карте мира были три жирных точки: первая -
место, где родился Глум, вторая - место, где они жили, а третья  -  место,
где погиб отец, - Калиновка.
   Он совсем забыл про бабушку, хотя рука его все еще лежала на ее  спящем
лице, забыл про маму и глупых гостей, про Глума и Больду,  даже  про  дядю
Альберта, - он спокойно рассматривал портрет  отца  в  темном  углу  между
горкой и чайным столиком.
   Он все еще продолжал сидеть там, когда мать позвала его, - Альберт  уже
давно вернулся. Мартин пошел за матерью, не сказав ни слова, разделся, лег
в постель, прочитал вечернюю молитву: "Если  не  отпустишь  нам,  господи,
грехи наши", и когда Альберт спросил его, не устал ли он,  ответил  -  да,
ему очень хотелось побыть одному. А когда выключили свет, даже глупый смех
в соседней комнате перестал мешать ему, - он закрыл глаза, увидел  портрет
отца,  надеясь,  что  отец  придет  к  нему  во  сне  таким  же   молодым,
беззаботным, может быть, улыбающимся,  гораздо  более  молодым,  чем  дядя
Альберт. Он ходил гулять с отцом в зоопарк; он подолгу катался  с  ним  на
автомобиле, зажигал ему сигарету, набивал трубку, помогал ему мыть  машину
и исправлять повреждения, ездил верхом рядом с ним по бесконечным равнинам
и тихо про себя с наслаждением бормотал: "Мы мчимся к горизонту", -  слово
"горизонт" он повторял медленно и торжественно, и молился, и надеялся, что
отец так и явится в его сновидениях - верхом  или  в  машине,  мчащейся  к
горизонту.
   Эта картина стояла перед его глазами, пока он не засыпал, он видел  все
вещи, которые принадлежали отцу: наручные часы,  вязаный  жилет,  записную
книжку, в которой были незаконченные стихотворения. Но  тщетным  было  его
страстное желание увидеть во сне отца. Отец не появлялся. В  комнате  было
темно, он лежал один, и, когда дядя Альберт заходил взглянуть на него,  он
притворялся, будто спит, он не хотел, чтобы ему мешали, и все время,  пока
Альберт был в комнате, он не открывал глаз, боясь, что исчезнет лицо отца,
лицо смеющегося юноши с трубкой во рту, который совсем не походил на отца.
   Он кочевал по разным странам и бормотал про себя их названия:  Франция,
Германия, Польша, Россия, Украина, Калиновка, - а потом плакал во  тьме  и
горячо мечтал увидеть сон, который так ему и не  приснился.  Дядя  Альберт
был рядом с отцом, когда тот погиб,  иногда  он  рассказывал  об  этом:  о
_Гезелере_, о той деревне, о войне, которую он называл  _грязной  войной_,
но и в такие ночи отец приходил к нему в  сновидениях  не  таким,  как  он
хотел бы его видеть.
   Землю, в которой покоится отец, он представлял себе похожей  на  волосы
Больды. Чернильная тьма, поглотившая тело отца, сковавшая его, как  свежий
вязкий асфальт, сковавшая так, что он даже во сне  не  может  вырваться  и
прийти к своему  сыну.  Самое  большее,  чего  мог  добиться  Мартин,  это
представить себе отца плачущим, но даже плачущим отец во сне не приходил к
нему.
   Только в темноте он мог представить себе лицо отца,  и  то  если  перед
этим в комнате у бабушки в тишине будет долго смотреть на его портрет,  но
так бывало лишь когда на сцену выступала "кровь  в  моче",  когда  звонили
врачу и бабушке впрыскивали счастье.
   Он прочитал  все  молитвы,  какие  только  знал,  и  каждую  заканчивал
словами: "Дай мне увидеть во сне отца..."
   Но когда он, наконец, увидел отца, тот оказался совсем  не  таким,  как
ему хотелось: отец сидел-под  высоким  деревом,  закрыв  лицо  руками,  но
Мартин сразу узнал отца, хоть он и заслонил лицо. Отец будто ждал чего-то,
бесконечно долго ждал; казалось, что он сидит так  уже  _миллионы_  лет  и
лицо прикрывает, потому что оно такое  печальное,  и  когда  отец  опускал
руки, Мартин всякий раз пугался, хотя заранее  знал,  что  увидит  сейчас.
Оказывалось, что лица вовсе нет, и отец  словно  хочет  сказать  ему:  вот
теперь ты все знаешь. Может быть, отец  дожидался  нового  лица  под  этим
деревом. Земля была черна, как волосы Больды, а отец - совсем один  и  без
лица, но даже без лица он выглядел  бесконечно  печальным  и  усталым,  и,
когда начинал говорить, Мартин всегда ожидал, что вот он скажет "Гезелер",
но ни разу отец не назвал это имя, ни разу ни слова не сказал о Гезелере.
   На какую-то  дуру  в  соседней  комнате  напал  приступ  смеха,  и  это
разбудило его, -  всю  свою  злость,  всю  ненависть  и  разочарование  он
выплакал в подушку, потому что так резко оборвался  его  сон  об  отце:  а
вдруг отец обрел бы лицо и заговорил с ним?
   Он плакал долго и громко, потом смех в соседней комнате стал  затихать,
он звучал все тише и тише,  и  в  новом  сновидении  появилась  блондинка,
которая возилась на кухне, но вместо помидоров и крутых  яиц  она  срезала
теперь головки огромных ампул, стеклянных баллонов, а  улыбающийся  доктор
наполнял огромный шприц их содержимым.
   На мыльном облаке медленно проплыла Больда с белым  как  снег  лицом  и
черными как смоль волосами, лицо у нее было гладкое-гладкое, как у бабушки
после укола, и Больда пела, чудесно пела, даже лучше,  чем  фрау  Борусяк,
так она  и  вознеслась  на  небо,  зажав  в  зубах,  как  пропуск  в  рай,
кинопрограмму с изображением святой Марии Горетти.
   Но отец, которого он ждал даже во сне, так и не вернулся, его  навсегда
спугнул глупый смех в соседней комнате, а Больду в небе сменила блондинка,
нарезавшая крутые яйца, - она плыла, рассекая воздух как воду, и  кричала:
"Прелестно, прелестно, прелестно!", пока  откуда-то  издалека  не  донесся
низкий, звучный, как орган, голос бабушки, ее дикий вопль: "Кровь в моче!"





   Не сразу понял Генрих, что с ним: такое чувство бывает, когда идешь  по
льду, по тонкому льду, только недавно покрывшему  реку,  и  не  знаешь  ее
глубины. Лед под тобой еще не проломился, да и утонуть тебе не  дадут;  по
обоим берегам, улыбаясь, стоят люди, готовые броситься  на  помощь,  стоит
только тебе оступиться, но это ничего не изменит: лед может в любую минуту
проломиться,  а  глубина  остается   неизвестной.   Первая   трещина   уже
показалась, небольшая пока - это когда он  увидел,  как  напугало  Мартина
слово, которое его мать  сказала  кондитеру,  гадкое  слово,  обозначающее
сожительство мужчин и женщин, но на его, Генриха, взгляд,  сожительство  -
это вообще слишком красивое слово для обозначения не слишком-то  красивого
дела: багрово-красные лица, стоны. Давно, когда Лео еще не был его  дядей,
он застал его с какой-то кондукторшей. Генрих хотел отдать ему суп и вошел
без стука. Пронзительный крик кондукторши и обезьянье  лицо  Лео:  "Закрой
дверь, паршивец!" А на другой день Лео больно  стукнул  его  компостерными
щипцами по голове и  сказал:  "Ну,  дружок,  я  тебе  покажу,  _что  такое
приличие_. Ты что, не мог постучать?" Потом уже Лео всегда запирал  дверь,
но когда мать перебралась к Лео, там, вероятно,  творилось  то  же  самое.
Нет, сожительство - слишком красивое слово для такой мерзости. Может быть,
у людей, имеющих деньги, это делается как-то иначе? Возможно. Нет,  слово,
которое принес с собой Лео, гадкое слово, но оно подходит гораздо больше.
   Испуг Мартина ясно показал, как глубока  вода  подо  льдом.  Бесконечно
глубока и холодна, и никто не спасет тебя, если проломится  лед.  Дело  не
только в деньгах и не только в разнице между тем,  что  всегда  найдешь  в
холодильнике у Мартина, и тем, что ежедневно покупаешь ты сам,  высчитывая
каждый пфенниг: хлеб, маргарин, картофель, яйцо для скотины  Лео,  изредка
яйцо для Вильмы, для себя или для матери. Дело  еще  и  в  различии  между
дядей Альбертом и Лео, между тем, как испугался Мартин, когда услышал  это
слово, и тем, как сам он только чуть вздрогнул, услышав его, - ему  просто
стало не по себе от того, что это слово вошло в обиход матери.
   Разница между его матерью и матерью Мартина, собственно, не  так  уж  и
велика, пожалуй, она только в деньгах. И может быть, может быть, лед так и
не проломится?
   И в школе он тоже ходил по льду. Священник, например, чуть не  упал  со
стула, когда Мартин на  исповеди  повторил  слово,  которое  мать  сказала
кондитеру. Мартин должен был пять раз прочитать  "Отче  наш"  и  пять  раз
"Богородице Дево, радуйся" только  из-за  того,  что  услышал  это  слово;
мягкий, приветливый голос священника  рассказывал  о  непорочном  зачатии,
голос дяди Вилля  говорил  о  святой  благодати,  о  сердечной  чистоте  и
целомудрии души; красивый голос и  доброе  лицо  священника,  он  добился,
чтобы матери  Генриха  выдали  денег  на  его  конфирмацию,  хотя  мать  и
_безнравственная_. Но разве видел когда-нибудь священник чистое,  вымытое,
красное, пахнущее туалетной водой обезьянье лицо  дяди  Лео,  разве  такие
лица бывают у целомудренных душ?
   Он шел по льду через реку, глубина которой выяснится лишь тогда,  когда
проломится лед. И мать стала другой:  она  вымолвила  это  слово,  но  еще
раньше она стала другой - неласковой; он помнил  ее  мягкой,  приветливой,
кроткой, когда она ночью терпеливо меняла уксусные компрессы на груди дяди
Эриха, или улыбалась Герту, или разговаривала  с  Карлом  перед  тем,  как
избавилась от "этого". Жестким стало ее лицо после больницы.
   Лед кое-где уже треснул по краям на мелких, неопасных  местах,  где  он
еще может снова подмерзнуть.  История  с  "ночной  потливостью"  Вилля,  к
примеру, вызывала у Генриха только  смех.  Он  смеялся,  как  смеялся  над
рассуждениями Вилля  о  книгах  и  кино:  бессвязное  бормотание,  водяные
струйки, бегущие изо рта заколдованного духа, они поднимаются  из  глубины
реки и, играя, искрятся, как фонтан в кафе Генеля.
   Понятна была цена  на  маргарин,  которая,  кстати,  опять  повысилась,
понятны подсчеты, которые он делал для матери,  -  мать  совсем  не  умела
считать, не умела экономить, рассчитывать весь домашний  бюджет  было  его
обязанностью; понятно было чисто выбритое лицо  дяди  Лео,  произносившего
слова, по сравнению с которыми "дерьмо", оставшееся в наследство от Герта,
казалось нежным и деликатным; понятна и близка была  фотография  отца,  до
которого он  помаленьку  дорастал,  понятно  и  близко  лицо  матери,  оно
становилось все жестче, губы - все тоньше, все чаще срываются с них  слова
Лео, все чаще ходила она с Лео на танцы, пела песни Лео,  делала  все  то,
что делали некоторые женщины в фильмах,  те  женщины,  которых  рисуют  на
афишах с красной надписью "Детям до 16 лет...".
   Лучше всего в кино, уютно, тепло. Никто на тебя  не  смотрит,  никто  с
тобой не разговаривает, и ты можешь позволить себе то, чего  не  позволишь
нигде, - _забыться_.
   Слова учителя были, как слова священника - яркие, сверкающие, но чужие;
они переливались подо льдом, на который он ступил, но до него не доходили,
он был глух к ним. Вздорожали  яйца,  цена  на  хлеб  подскочила  на  пять
пфеннигов, и свинья Лео жалуется на то, что завтраки стали хуже, что  яйцо
ему подают очень мелкое, и обвинил Генриха  в  _хищении  денег_.  Вот  это
волнует - _ненависть_ к этой обезьяне, ко всему еще и  _глупой_.  Пришлось
сунуть ему под нос все расчеты, чтобы он сам мог  убедиться,  но  слово-то
осталось: _хищение_. И мать - Генрих пристально  наблюдал  за  нею  -  _на
какое-то мгновенье_ поверила Лео, правда, всего лишь _на мгновенье_, но  и
мгновенья достаточно. Ему приходилось экономить - потому что  они  подолгу
бывали на улице, а Вильме не  покупали  платья.  _Хищение_,  и  никому  не
расскажешь это. Мартин - тот бы вовсе ничего не понял, а с дядей Альбертом
он пока стеснялся говорить. Когда-нибудь потом он это сделает,  ведь  дядя
Альберт  единственный,  кто  может  понять,  что  значит  для  него  такое
обвинение. Он отомстил просто и  жестоко.  Две  недели  он  не  брался  за
домашние дела, отказался делать покупки: пусть мать сама  покупает,  пусть
Лео побеспокоится об этом, пусть сам увидит. Не прошло и недели,  как  все
хозяйство пошло к черту, в  доме  нечего  было  жрать;  мать  ревела.  Лео
скрежетал зубами, и, наконец, оба в один голос  стали  умолять  его  снова
заняться хозяйством - и он занялся, но так и не  забыл  того  _мгновенья_,
когда мать заподозрила его.
   О таких вещах в доме Мартина он мог говорить только с дядей Альбертом и
когда-нибудь потом, на каникулах, когда  они  поедут  с  Альбертом  к  его
матери, где Билль станет присматривать за  Вильмой;  там  найдется  случай
поговорить с Альбертом про невыносимое слово "хищение". Чудачка  Больда  -
очень добрая женщина, но с нею тоже нельзя  говорить  о  деньгах,  а  мать
Мартина отличается от его собственной матери только тем, что  у  нее  есть
деньги, правда, тут еще и то, что она очень красивая, на свой лад красивее
даже его мамы, такая, как женщины в фильмах, но в деньгах  она  ничего  не
смыслит. Говорить о деньгах с бабушкой неудобно: она тут же  вытащит  свою
чековую книжку. Все они дарили ему деньги - Альберт, бабушка, Вилль,  мать
Мартина, но и от денег лед не становился крепче и глубина воды  оставалась
такой же неизмеримой. Конечно, можно сделать маме какой-нибудь  подарок  -
сумочку из красной кожи и к ней красные кожаные перчатки, какие он видел у
одной женщины в кино, можно купить что-нибудь и для Вильмы, можно пойти  в
кино, поесть мороженого, пополнить домашнюю кассу и при этом принципиально
ничего не покупать для Лео  и  принципиально  не  дать  ему  почувствовать
никаких улучшений. Но денег все равно не хватит, чтобы купить дом и все  с
ним связанное, чтобы обрести чувство  уверенности,  сознание,  что  ты  не
ходишь больше по льду, а главное, ни за какие деньги не купить  того,  что
отличает дядю Альберта от дяди Лео.
   Слова учителя в школе и слова священника совпадали с тем,  что  говорил
Карл "новая  жизнь":  красивые  слова,  с  ними  у  Генриха  связано  даже
определенное представление,  которое  -  он  знал  это  -  никогда  нельзя
осуществить. Лицо матери округлилось и в то же время стало жестче, она все
дальше уходила от отца, становилась  старше  отца,  а  сам  он  постепенно
догонял отца. Мать была теперь старой, бесконечно старой казалась она ему,
а ведь совсем недавно, когда она впервые танцевала с Лео, когда в больнице
освободилась от "него", мать казалась ему совсем молодой. И рука ее  стала
тяжелее, рука, которой по вечерам она торопливо гладила  его  лоб,  прежде
чем перейти в комнату к Лео, чтобы сожительствовать с ним.
   А у него на руках ребенок, от которого мать не избавилась. Вильме скоро
уже два года, и она почему-то всегда грязная.  Лео  ненавидит  грязь;  Лео
такой чистюля, его за версту можно  узнать  по  запаху  туалетной  воды  и
помады. Руки у него до красноты  натерты  щеткой,  ногти  отполированы,  и
наряду с кондукторским компостером он в качестве оружия применял пилку для
ногтей - нескладную длинную  железку.  Этой  железкой  он  бил  Вильму  по
пальцам. Каждое утро Генрих разогревал  воду,  чтобы  помыть  Вильму,  как
можно чаще менял ей белье, но Вильма почему-то  всегда  казалась  грязной,
измазанной, хотя это была умная и милая девочка. Было  от  чего  прийти  в
отчаяние.
   Когда Лео работал в ночную смену, малышка днем на час оставалась на его
попечении, потому что мать уходила теперь в пекарню к половине первого,  и
с тех пор, как Вильма впервые осталась одна с Лео, она, едва завидев  его,
начинала вопить. Стоило Лео угрожающе поднять свои никелевые  компостерные
щипцы, чтобы припугнуть девочку, как  она  заходилась  в  плаче,  с  ревом
бросалась к Генриху, цеплялась за него и не  успокаивалась,  пока  Лео  не
уйдет, да и то еще Генрих должен был несколько раз повторить ей: "Лео нет,
Лео нет, Лео нет". Но слезы все текли по ее лицу и заливали руки  Генриха.
После обеда чаще всего он оставался  с  нею  один,  и  девочка  вела  себя
спокойно, совсем не плакала, а еще лучше было  по  вечерам,  когда  Лео  с
матерью уходили на танцы. Генрих тогда извещал Мартина, который соглашался
бывать у них только в отсутствие Лео, -  он  боялся  Лео  не  меньше,  чем
Вильма, - и они вместе купали девочку, кормили ее и играли с  нею.  Не  то
просто оставляли Вильму в саду у Мартина, а сами играли в футбол. В  такие
вечера Генрих с Вильмой одни укладывались спать,  и  он  про  себя  шептал
вечерние молитвы и думал о всякого рода дядях.  Вильма,  засунув  палец  в
рот, чистенькая, умытая,  засыпала  рядом  с  ним.  Когда  у  него  самого
начинали слипаться глаза, он переносил Вильму в ее постельку. А в соседней
комнате мать сожительствовала с Лео - он ничего не слышал,  но  знал  все,
что там происходит.
   Когда Генрих начинал думать, какой из дядей  нравился  ему  больше,  он
всегда колебался между Карлом и Гертом. Карл был  приветлив  и  аккуратен.
Карл - "новая жизнь", Карл -  "дополнительный  паек".  Карл,  от  которого
пахло супом из столовой магистратуры, Карл, оставивший у  них  брезентовую
сумку для алюминиевых обеденных судков, в которую Вильма складывала теперь
свои игрушки. К тому же Карл умел  делать  подарки,  как  и  Герт,  -  тот
приходил по вечерам с ведерком из-под повидла и  вываливал  на  стол  весь
свой инструмент - кельму, шпатель, фуганок,  ватерпас  -  и  свой  дневной
заработок, который ему всегда  платили  натурой:  маргарин,  хлеб,  табак,
мясо, муку и даже иногда яйца - вещь дивного вкуса, чрезвычайно  редкую  и
дорогую в те времена. И мать смеялась больше всего во времена Герта.  Герт
был молодой, темноволосый и не прочь был сразиться с ним в лото и в фишки.
Когда гасили свет, Генрих часто слышал, как мать и Герт  смеются,  лежа  в
постели, и этот смех не казался  ему  неприятным,  в  отличие  от  глупого
хихиканья  матери  при  Карле.   О   Герте   сохранились   такие   хорошие
воспоминания, что даже мысль о его сожительстве с матерью не омрачала  их.
У Герта оставалось темно-зеленое пятно на рукаве мундира, там, где  раньше
были ефрейторские нашивки, а по вечерам Герт  подторговывал  алебастром  и
цементом - он продавал их на фунты;  развешивая,  он  набирал  алебастр  и
цемент кельмой из бумажных мешков - как муку.
   Карл был совсем другой, но тоже славный. Из всех дядей он  единственный
ходил в церковь. Карл и его брал  с  собой,  объяснял  ему  всю  церковную
службу и молитвы, а по вечерам после  ужина  надевал  очки,  и  начинались
рассуждения о "новой жизни". Исповедоваться  он,  правда,  не  ходил  и  к
причастию - тоже, но в церкви он бывал и на все умел дать ответ. Карл  был
серьезный, дотошный, но приветливый и дарил  конфеты,  игрушки,  и,  когда
Карл говорил: "Мы начнем новую жизнь", он  всегда  после  этого  добавлял:
"Видишь ли, Вильма, я  хочу  как-то  упорядочить  нашу  жизнь,  понимаешь,
упорядочить", к упорядочению  относилось  и  то,  что  Генрих  должен  был
называть его папой, а не дядей. Или  взять  Эриха  -  настои  со  странным
запахом, уксусные компрессы, зажигалка, которая до сих пор  не  сломалась.
Эрих остался в Саксонии. А Герт в один прекрасный день просто не вернулся,
и они долго о нем  ничего  не  знали,  пока  через  несколько  месяцев  не
получили письмо из Мюнхена: "Пришлось уйти, я не вернусь. Мне было  хорошо
с тобой, оставляю тебе на память свои часы".  В  памяти  сохранился  запах
сырого алебастра, а в лексиконе матери оставшееся от Герта слово "дерьмо".
И Карл тоже ушел, потому что мать избавилась  от  "него".  Никакой  "новой
жизни" так и не получилось, он до сих пор иногда встречал Карла в  церкви.
У Карла были теперь жена и ребенок такого  же  возраста,  как  Вильма,  по
воскресеньям он гулял, ведя малыша за  руку.  Но  Карл,  казалось,  совсем
забыл и Генриха и мать, он с ними  не  здоровался.  Теперь  Карл  ходил  к
причастию, и даже с некоторых пор он первым запевал в  церкви  молитвы,  и
когда с хоров раздавался голос,  говоривший  прежде  о  "новой  жизни",  о
"дополнительном пайке", о "порядке", Генрих  не  мог  понять,  зачем  мать
избавилась от "него". Карл теперь был бы его отцом.
   Кто-то из жильцов дома каждый день внизу, в  подъезде  писал  на  стене
карандашом слово, которое мать сказала  кондитеру.  Неизвестно  было,  кто
этим занимается. Иногда это слово оставалось на  стене  весь  день,  но  к
вечеру оно исчезало, потому что приходил столяр, у которого под  лестницей
была маленькая мастерская, соскребал это  место  гвоздем,  и  на  каменных
плитках пола оставался белый след от осыпавшейся штукатурки, а на стене  -
глубокие царапины. Но неизвестный опять писал это слово,  а  столяр  опять
соскребал его. Стена подъезда была уж исцарапана в  двадцати  местах.  Это
была немая борьба, и обе стороны вели ее с одинаковым упорством - снова  и
снова появлялось на стене это слово, и столяр, от которого пахло камфорой,
как когда-то от Эриха, выходил из мастерской с  сорокадюймовым  гвоздем  и
соскребал его. Столяр был прекрасным человеком. Особенно хорошо  относился
он к Вильме: по субботам,  когда  ученик  подметал  в  мастерской,  столяр
приказывал ему выбирать из мусора все  деревянные  чурки,  отмывать  их  и
относить Вильме, и особенно длинные и кудрявые стружки тоже отдавать ей, а
сам столяр, когда собирал деньги за квартиру, приносил Вильме конфеты.
   Если столяр заставал дома Лео, он говорил ему: "Я еще вам  покажу",  на
что  Лео  отвечал:  "И  я  вам  тоже".  Больше  они  друг  с   другом   не
разговаривали.
   Только потом Генрих сообразил и удивлялся,  как  это  он  не  догадался
раньше, что слово на стене пишет Лео; только он и мог  это  делать,  да  и
слово то было из его лексикона. Генрих стал  следить  за  Лео,  когда  тот
уходил на работу или возвращался с работы домой. Лео ничего не  писал.  Но
зато и слово в те дни, когда он наблюдал за Лео, на стене  не  появлялось.
Слово появлялось только тогда, когда он не мог проследить за Лео.  История
эта тянулась довольно долго, уже полстены было  в  скребках  и  царапинах.
Как-то раз, вернувшись из школы и опять  увидев  в  подъезде  надпись,  он
взглянул во время обеда на карандаш Лео - карандаш торчал у Лео  за  ухом,
грифель был весь стерт и вокруг грифеля было маленькое белое колечко:  так
выглядит  карандаш,  когда  им  пишут  на  стене.  Значит,  Лео  был   тем
невидимкой, кто писал на стене.
   Мать тоже ругала того, кто пишет на стене, и говорила: "Дети не  должны
читать это", и обычно добавляла, чуть понизив голос: "Они  и  так  слишком
рано узнают всю эту грязь".
   Но ведь мать  сама  сказала  кондитеру  это  слово  в  темном,  теплом,
пропахшем сдобным тестом подвале пекарни.
   А Лео продолжал писать на стене,  и  столяр  продолжал  соскребать  его
надписи, а Генрих все никак не мог набраться мужества сообщить  столяру  о
своем открытии.
   Потом, когда они будут толковать с дядей Альбертом о всякой всячине, он
расскажет и об этом.
   По вечерам, лежа в постели, он рассматривал фотографию отца, освещенную
уличным  фонарем,  тихо,  едва  заметно  вздрагивающую   фотографию,   она
раскачивалась, когда мимо проезжали автомобили, и особенно  сильно,  когда
проезжал грузовик или тридцать четвертый автобус.
   Немного осталось от отца: фотография на стене да книжка,  которую  мать
упорно хранила, заложив между детективными  романами  и  иллюстрированными
журналами, - замызганная, тонкая, желтоватая  брошюрка:  "Что  надо  знать
автослесарю при сдаче экзамена на подмастерье".  Между  листками  брошюрки
лежала  сложенная  вчетверо,  истрепанная,  но   еще   достаточно   яркая,
литография, изображавшая "Тайную вечерю", - точно такая же литография есть
и у  него  самого  с  такой  же  точно  надписью:  "Генрих  Брилах  принял
конфирмацию в приходской церкви святой  Анны  в  воскресенье,  на  Фоминой
неделе 1930 года". А у  него  была  приходская  церковь  святого  Павла  в
воскресенье на Фоминой неделе 1952 года.
   Дедушка, отец мамы, остался в Саксонии. Он жаловался на скудную  пенсию
и каждую открытку кончал словами: "Неужели у вас не найдется комнатки  для
меня, чтобы мне вернуться на родину?" А мать посылала ему табак и маргарин
и писала: "С жильем здесь очень плохо: все так дорого". Мать мамы умерла в
Саксонии,  а  отец  отца  покоился  на  здешнем  кладбище  -  покосившийся
деревянный  крест,  к  подножию  которого  они  приносили  цветы  в   день
поминовения и зажигали яркую свечу. Мать отца - бабушка была не в ладах  с
мамой, она приезжала  только  на  второй  день  рождества,  привозила  ему
подарки, а Вильме демонстративно _ничего_ не привозила  и  говорила  точно
так же, как Карл: "порядок", "новая жизнь", "это добром не кончится". Одно
из ее изречений звучало так: "Видел бы это мой бедный мальчик".
   Но она появлялась редко и не нравилась ему, потому что даже не  глядела
в сторону Вильмы и ни разу не принесла  ей  гостинца.  А  ему  она  всегда
говорила: "Ты бы хоть когда-нибудь зашел ко мне". Но он навестил ее  всего
один-единственный раз. У нее была чистота, такая же чистота,  как  у  Лео:
пахло мастикой, его угощали пирожными и какао, дали ему денег на  трамвай.
Но потом бабушка стала его выспрашивать, а он ей ничего не сказал и больше
никогда к ней не ездил, потому что она говорила то же самое,  что  он  уже
слышал от остальных, от тех, которые находились  под  ледяным  покровом  -
"целомудренная душа, чистое сердце", и, между прочим, выспрашивала о  Лео,
о Карле, о Герте и все приговаривала, покачивая головой: "Нет тут порядка,
если бы мой бедный сын, а твой отец, увидел все  это",  и  показывала  ему
карточки, на которых отец был одних  лет  с  ним,  карточку  отца  в  день
конфирмации, а потом его карточку в  комбинезоне  слесаря,  но  к  бабушке
Генрих больше не ездил, потому что не мог брать с собой Вильму.





   Когда Нелла приводила с собой гостей, она всегда звала Альберта,  чтобы
он помог ей перенести спящего мальчика из ее комнаты к  нему.  Спящий,  он
казался очень тяжелым, что-то бормотал спросонья, и  они  всегда  боялись,
что разбудят его, но обычно он тотчас  сворачивался  клубочком  в  постели
Альберта и продолжал спокойно  спать.  Нелла  часто  приводила  гостей,  и
Альберт не меньше двух раз в неделю переносил мальчика к себе.  Тогда  ему
приходилось прерывать работу - он не хотел ни курить, ни  работать,  когда
мальчик у него, и как-то само собой получалось, что он  уходил  в  Неллину
комнату и присоединялся к ее гостям. Несколько раз он  пытался  перейти  с
работой в свободную комнату наверху, рядом с Глумом, но там он  чувствовал
себя не на месте, ему не хватало тысячи привычных мелочей, необходимых для
работы, а у себя на это не нужно было  затрачивать  ни  малейшего  усилия,
стоило только выдвинуть  ящик  рабочего  стола,  и  все  было  под  рукой:
ножницы, всевозможный клей, карандаши, кисточки, и  вообще  ему  казалось,
что не стоит устраивать мастерскую из этой комнаты. Была свободная комната
и внизу, но она тоже не годилась для работы: оранжевая кушетка,  оранжевые
кресла, ковер того же цвета,  на  стенах  -  картины  художника,  которому
покровительствовал отец Неллы, - бесталанное выписывание мелочей  -  и  ко
всему унылый и затхлый дух комнаты, в которой годами никто  не  живет,  но
которую  тем  не  менее  регулярно  убирают.  Мальчик  упорно  отказывался
переселиться в одну из пустующих комнат, поэтому  Альберту  не  оставалось
ничего другого, как уходить к Нелле и присоединяться к ее гостям.  Но  это
всегда приводило его в скверное расположение духа, да и скучно ему было  с
ними. Иногда он уходил куда-нибудь, чтобы напиться вне дома,  но  в  таких
случаях ему становилось жалко Неллу, когда он возвращался  и  заставал  ее
одну среди пепельниц, полных окурков, пустых бутылок и тарелок с остатками
бутербродов.
   Чаще всего приходили какие-нибудь снобы, с которыми Нелла познакомилась
в дороге, на каком-нибудь сборище, или они были представлены ей  во  время
какого-нибудь доклада.  Альберт  не  выносил  их  постоянной  болтовни  об
искусстве. Он никогда не участвовал в этих разговорах, пил вино и  чай,  и
когда кто-нибудь начинал читать стихи Рая, ему становилось не по себе, но,
подчиняясь улыбке Неллы, он против воли отвечал потом на расспросы о Рае.
   Чтобы не жалеть о даром потерянном времени, он много пил; иногда  среди
гостей встречались хорошенькие девушки, а на хорошеньких девушек он  готов
был смотреть всегда, даже если  на  них  был  легкий  налет  снобизма.  Он
внимательно следил за всем происходящим, время от времени  вставал,  чтобы
откупорить бутылку вина, а если гости засиживались поздно,  он  уезжал  за
новым вином, новыми бисквитами и новыми сигаретами. В доме  его  удерживал
только мальчик, спавший в его кровати, - иногда он просыпался  среди  ночи
и, увидев склонившиеся над ним незнакомые физиономии, очень пугался; могло
случиться, что Неллина мать среди ночи  выкинет  еще  какую-нибудь  сцену.
Когда "кровь в моче" не стояла на повестке дня, она изобретала  что-нибудь
другое, не столь для нее обычное. Она  могла  по  целым  неделям  спокойно
сидеть  у  себя  за  бутылкой  красного  вина  и   тарелкой,   наполненной
бутербродами с мясом, курить сигареты "Томагавк" из огненно-красных  пачек
и либо перебирать старые письма, либо уточнять размеры  своего  состояния,
либо перелистывать старые учебники и хрестоматии 1896-1900 годов издания и
старую библию, сохранившую еще следы  цветных  карандашей  там,  где  она,
десятилетняя  крестьянская  девчонка,  более  пятидесяти  лет  тому  назад
исчеркала забрызганное кровью  одеяние  египетского  Иосифа  и  горчичного
цвета львов, мирно возлегавших и уснувших вокруг Даниила.
   По целым неделям она была спокойна, но вдруг у нее  появлялось  желание
устроить сцену. Бывало, в час ночи ей вдруг приспичит  сделать  салат,  и,
надев черный в синих цветочках утренний капот, она спускалась к  Нелле  и,
стоя в дверях, размахивала пустой бутылкой из-под уксуса и вопила: "Что за
свинство, опять в доме ни капли уксуса, а мне  необходимо,  понимаешь  ли,
необходимо сделать салат". Раздобыть уксус во втором часу ночи  не  так-то
просто, но Альберт  на  всякий  случай  заключил  дружеское  соглашение  с
буфетчицей привокзального ресторана и на худой  конец  мог  раздобыть  там
разнообразнейшие продукты.  Если  Больде  случалось  спуститься  ночью  на
кухню, а бабушка еще не спала и у нее было настроение закатить сцену,  она
набрасывалась на Больду: "Ах ты, беглая монашка - дважды вдова" и начинала
перечислять все прегрешения отца  Больды,  который,  судя  по  всему,  был
контрабандистом и браконьером,  но  вот  уже  более  пятидесяти  пяти  лет
покоился на маленьком кладбище в горной деревушке. А когда  у  бабушки  не
было настроения делать сцену, она не мешала Больде возиться или затевала с
ней самый мирный разговор. Точно так же она  появлялась  вдруг  в  комнате
Неллы с криком: "Опять шляешься? А  муж  твой,  бедняга,  спит  в  русской
земле!"
   Успокоить ее мог тогда только Альберт или Глум, и было лучше, чтобы  он
оставался дома, так как Нелла боялась своей матери.
   И вот два дня из семи дней недели торчал Альберт среди Неллиных гостей,
охранял  сон  мальчика  и  был  готов  на  манер  огнетушителя  в   случае
необходимости утихомирить Неллину мать.
   Его ничуть не смущало, что потом, при разъезде гостей,  ему  навязывали
роль шофера такси: он подвозил гостей Неллы к трамвайной остановке, а если
было поздно, к трамвайному  парку,  откуда  и  ночью  каждый  час  отходил
трамвай, а когда был расположен, он поодиночке развозил их домой.  Альберт
старался подольше не возвращаться, рассчитывая, что Нелла за это время уже
уляжется спать.
   Хорошо разъезжать одному по ночному городу. Улицы пустынны, сады  лежат
в густой тьме, и он смотрит на волшебство, которое творят фары его машины:
беспокойные, резкие черные тени и желтовато-зеленый свет фонарей. Он любил
этот холодный свет, от которого и летом  веяло  ледяным  холодом.  Сады  и
парки в  этом  желтовато-зеленом  свете  даже  в  пору  цветения  казались
холодными, безжизненно застывшими. Часто он  оставлял  позади  город,  вел
машину через спящие деревни и, выбравшись на автостраду, мчался  несколько
километров на огромной скорости, потом на ближайшей развилке сворачивал  и
возвращался в город. Всякий раз он испытывал глубокое  волнение,  когда  в
луче прожектора из тьмы возникала  человеческая  фигура;  чаще  всего  это
оказывались проститутки, они пристраивались в местах,  освещаемых  фарами,
когда  автомобилисты  на  поворотах  включали  дальний   свет:   одинокие,
безжизненные, пестро выряженные куклы, они даже не улыбались, когда машина
проезжала мимо них. На темном фоне ночи их залитые ярким светом белые ноги
всегда напоминали Альберту деревянные фигуры на рострах, и  казалось,  что
стоят они на затонувших кораблях. Когда снова  и  снова  на  поворотах  он
включал фары и яркий свет выхватывал их из тьмы, он удивлялся,  как  точно
они выбирают для себя место, но еще ни разу  он  не  видел,  чтобы  машина
остановилась и увезла какую-нибудь из девушек.
   У края моста, в его устоях прилепился  маленький  кабачок,  который  не
закрывался всю ночь. Здесь он выпивал стакан пива  и  рюмку  водки,  чтобы
оттянуть возвращение домой. Хозяйка уже знала  его,  потому  что  у  Неллы
часто бывали гости и он всегда развозил их по домам, лишь бы не оставаться
наедине с Неллой. Он подолгу засиживался в этом кабачке и думал  о  делах,
которые помимо воли всплывали в памяти из-за Неллиных гостей. За столиками
обычно сидели несколько матросов с рейнских пароходов, они играли в кости,
из репродуктора доносились тихие далекие голоса. У печки с вязаньем сидела
маленькая темноволосая хозяйка. Она всегда рассказывала  ему,  что  и  для
кого вяжет: светло-зеленый свитер для зятя, коричнево-красные перчатки для
дочки; но чаще всего она вязала прелестные маленькие штанишки для  внучат.
Узор для этих штанишек она придумывала сама, часто она спрашивала  у  него
совета, и несколькими штрихами он уточнял  ее  рисунки.  Однажды  он  даже
посоветовал ей вывязать на  светло-желтой  юбочке  для  четырнадцатилетней
внучки темно-зеленые бутылки с пестрыми  наклейками.  Он  набрасывал  узор
цветными карандашами, которые всегда носил при себе, на  белой  оберточной
бумаге, в  которую  она  завертывала  холодные  котлеты  или  биточки  для
матросов. Иногда, если он задумывался над событиями, о которых  напоминали
ему Неллины гости, он засиживался до трех, а то и до четырех часов утра.
   До войны он был лондонским корреспондентом маленькой  немецкой  газеты,
но газета выставила его, и он вернулся  после  смерти  Лин,  по  настоянию
Неллы, обратно в Германию, и Неллин отец устроил его на своей  мармеладной
фабрике, чтобы ему не быть на виду. До самого начала  войны  он  вместе  с
Раймундом вел там небольшой отдел статистики сбыта,  и  все  средства  они
тратили не столько на то, что  принесло  бы  пользу  фабрике,  сколько  на
всякие  пустяки,  придававшие  им  самим  благонадежный  вид:  по  первому
требованию  они  могли  доказать,  что  занимаются  разумной  и  никак  не
связанной с политикой деятельностью, что они включились в  так  называемый
трудовой процесс. В их кабинете всегда было достаточно  беспорядка,  чтобы
вызвать представление о самой кипучей деятельности.  На  чертежных  досках
кнопками были приколоты эскизы, вокруг валялись тюбики и кисти, на  полках
стояли открытые бутылки с тушью, и каждую неделю из отдела сбыта приходила
смета, заполненная цифрами, которые они  переносили  на  свои  таблицы,  -
аккуратные  столбики  цифр,   расписанные   по   всем   землям   Германии,
превращались в миниатюрные мармеладные ведерки на  пестрых  географических
картах.
   Потом  они  научились  придумывать  новые  названия  для  новых  сортов
мармелада и так быстро обрабатывать цифровые данные, что  в  любую  минуту
могли точно сказать, где и в каком количестве ели и едят тот или иной сорт
мармелада. Вершиной их цинизма явилось составление  памятки,  которую  они
назвали "Производство и сбыт ароматических конфитюров фабрики Гольштеге" и
выпустили в  1938  году  к  двадцатипятилетнему  юбилею  фирмы.  Это  была
отпечатанная на бумаге ручной  выработки  ярко  иллюстрированная  брошюра,
которую они бесплатно разослали всем  потребителям.  Альберт  рисовал  все
новые и  новые  рекламные  плакаты,  Рай  придумывал  к  ним  стихотворные
подписи, а вечера они проводили вместе с Неллой и  теми  немногочисленными
друзьями, которых еще могли сохранить в 1938 году. Чувствовали они себя  в
ту пору не  очень  хорошо,  и  по  вечерам  скрытое  раздражение  невольно
прорывалось, особенно когда к ним приходил патер Виллиброрд. Рай ненавидел
патера Виллиброрда, который теперь изо всех сил  раздувает  шумиху  вокруг
имени Рая, и кончалось это обычно тем, что своими насмешками они  выживали
Виллиброрда, а как только он уходил, напивались  и  обсуждали  возможность
эмиграции. Утром они являлись  на  фабрику  с  опозданием,  головы  у  них
трещали, и, зачастую охваченные внезапной яростью, они разрывали в  клочки
все рисунки и диаграммы.
   Но на следующий день они снова брались  за  работу,  придумывали  новые
рисунки, новые краски для привлечения покупателей,  создавали  графические
характеристики различных сортов мармелада. Последним их творением, до того
как обоих отправили на фронт, явился исторический  обзор,  в  котором  Рай
поставил себе целью доказать, что, начиная с каменного века, все народы  -
римляне, греки, финикийцы, иудеи,  инки  и  германцы  -  радостно  вкушали
мармелад. В этот труд Рай вложил всю  свою  фантазию,  а  Альберт  -  свой
талант художника, и у них получился шедевр, доставивший фабрике  множество
новых покупателей. Но в этом  уже  не  было  необходимости.  Пришел  новый
потребитель, который начал поглощать мармелад без всякой  рекламы:  пришла
война.
   Во время войны повсюду, где только ни останавливались армейские  обозы,
они натыкались на валявшиеся по  обочинам  дороги  жестяные  банки  из-под
повидла  производства  их  фабрики.  Этикетки,  отпечатанные  по   эскизам
Альберта, подписи, составленные Раем. Французские  дети  играли  в  футбол
этими банками, для русских женщин они были ценным  приобретением,  и  даже
когда наклейки давно  уже  были  содраны  или  смыты,  а  банки  измяты  и
заржавлены, все равно они узнавали их по штампованной монограмме "Э.Г."  -
Эдмунд Гольштеге (так звали Неллиного отца).
   Даже остановившись на ночлег в какой-нибудь дыре, они ощупью в  темноте
узнавали эти жестянки, пальцы сами  отыскивали  выпуклые  буквы  "Э.Г."  и
стилизованную вишню, творение Альберта.
   Победный путь немецкой армии был усеян не только снарядами,  не  только
развалинами и падалью, но и жестяными банками из-под повидла и  мармелада.
В Польше и во  Франции,  в  Дании  и  Норвегии,  на  Балканах  всякий  мог
прочитать изречение, сочиненное  Раем:  "Глуп  тот,  кто  сам  варит  себе
варенье: Гольштеге сделает это за тебя". Слова: "Глуп тот, кто  сам  варит
себе варенье" были отштампованы крупными  красными  буквами,  остальные  -
чуть  помельче.  Это  изречение  явилось  результатом  продолжительнейшего
совещания с дирекцией, за которым последовала развернутая кампания  против
всех, кто сам варит варенье.  Но  кампанию  пришлось  приостановить  из-за
вмешательства органов пропаганды, которые со своей стороны  считали  варку
варенья одной из исконных добродетелей  истинно  немецких  домохозяек.  Но
этикетки и плакаты были уже отпечатаны,  а  тут  началась  война,  и  этот
вопрос никого больше не занимал, их так и наклеивали и  притащили  даже  в
глубь России.
   Первый год войны Альберт и Рай прослужили в разных  частях,  на  разных
фронтах, но даже вдали друг  от  друга  они  видели  одно  и  то  же  -  в
предместьях Варшавы и у Амьенского собора  валялись  все  те  же  немецкие
жестянки из-под мармелада.
   Кроме того, они еще получали посылки  от  Неллиной  матери,  посылки  с
хорошенькими крохотными ведерочками из  хромированной  Жести  -  рекламные
сюрпризы, которые бесплатно выдавались  каждому,  кто  купит  три  больших
банки, а Неллина мать считала не лишним всякий раз сообщать им,  что  дела
идут превосходно.
   В кабачке никого не было, он глотнул пива и отставил кружку в  сторону,
- пиво совсем выдохлось. Потом оглядел батарею бутылок  на  стойке  и,  не
поднимая головы, сказал:
   - Налейте, пожалуйста, шварцвальдского кирша.
   Пальцы хозяйки не шелохнулись, клубок шерсти и спицы лежали на полу, он
поднял голову, взглянул на нее: хозяйка дремала. По  радио  женский  голос
тихо пел какую-то мексиканскую песню. Он встал, прошел  за  стойку  и  сам
налил себе кирша, потом поднял клубок шерсти и спицы и посмотрел на  часы:
было три часа утра. Он медленно, почти по каплям, выпил  кирш  и  раскурил
трубку. Нелла, конечно, еще не легла, - ему  так  ни  разу  и  не  удалось
переждать здесь, пока она уснет. Все, что он ей ни скажет, вернувшись, она
выслушает с великой покорностью: про  ненависть  Рая  к  Виллиброрду,  про
циничность и снобизм Рая и про то, что за пять последних лет жизни Рай  не
написал ни одной строчки стихов - только рекламные лозунги, и про то,  что
она тоже повинна в создании лживой легенды.
   Он допил кирш, разбудил хозяйку, тихонько тронув ее  за  плечо,  -  она
тотчас проснулась и с улыбкой сказала:
   - Вот ведь что со мной случилось.  Не  будь  вас,  меня  бы  тут  могли
ограбить.
   Она встала, выключила радио. Альберт  расплатился,  вышел  на  улицу  и
подождал хозяйку, которая, опустив на дверь железную решетку, запирала ее.
   - Садитесь, - сказал он, - я подвезу вас домой.
   - Вот и прекрасно.
   Был понедельник, и на улице в это время  почти  не  видно  было  людей,
только тяжелые грузовики с овощами шли в сторону рынка.
   Из-за хозяйки ему пришлось сделать небольшой крюк, потом он высадил  ее
и поехал домой, по-прежнему не торопясь.
   Нелла, конечно, не спала еще, в комнате было неубрано:  повсюду  стояли
стаканы, чашки, тарелки с остатками бутербродов, раскрошившееся печенье  в
вазочках, пустые коробки из-под сигарет, даже пепельниц она не вытряхнула,
бутылки громоздились на столе, валялись пробки.
   Нелла сидела в кресле, курила и смотрела неподвижным  взглядом  куда-то
сквозь стены комнаты. Временами ему казалось, что она уже  целую  вечность
сидит в этом кресле и вечно будет сидеть в  нем,  и  он  пытался  мысленно
охватить все значение и смысл слова  "вечность";  в  прокуренной  комнате,
откинувшись, сидит она  в  зеленом  кресле,  курит  и  неподвижно  смотрит
куда-то вдаль. Она сварила кофе, кофейник накрыла старым  колпаком,  чтобы
не остыл, и когда она сняла колпак, у Альберта было ощущение,  что  свежая
зелень кофейника - единственная свежесть в этой комнате, где  даже  цветы,
принесенные гостями, тонули в табачном  дыму,  а  на  столике  в  передней
валялись еще обернутые  в  бумагу  букеты.  Неллина  безалаберность-всегда
казалась ему очаровательной,  но  с  тех  пор  как  они  жили  вместе,  он
возненавидел эту безалаберность. Кофейник стоял на столе, и Альберт понял,
что ночь грозит затянуться. Он ненавидел кофе, ненавидел Неллу, ее гостей,
ночи, проведенные за никчемной болтовней, но стоило Нелле улыбнуться, и он
забывал все: такая сила  таилась  в  единственном,  неповторимом  движении
мускулов ее лица. И хотя он знал, что  она  механически  пользуется  своей
улыбкой, он никогда не мог устоять перед нею, потому что каждый раз  снова
верил, что она улыбается ему. Он сел и стал автоматически повторять слова,
которые  говорил  уже  тысячу  раз  в  такие   часы   и   при   таких   же
обстоятельствах. Нелла любила произносить  по  ночам  длинные  монологи  о
своей загубленной жизни, делать ему признания или расписывать,  как  могло
бы все сложиться, если бы Рай не погиб. Она изо всех сил пыталась обратить
время вспять, отбросить все, что произошло за эти десять лет, и увлечь его
в свои сновидения.
   Около половины четвертого она встала, чтобы второй раз  заварить  кофе.
Не желая оставаться без нее  в  этой  комнате,  полной  табачного  дыма  и
воспоминаний о Рае, в комнате,  которую  он  знал  двадцать  лет,  Альберт
собрал стаканы и грязные тарелки, вытряхнул пепельницы,  отдернул  зеленую
штору, растворил окно и пошел за Неллой на кухню, достал вазы из  стенного
шкафа, наполнил водой, поставил в них цветы, а потом,  стоя  возле  Неллы,
поджидавшей, пока закипит вода на плите, жевал  холодное  мясо,  бутерброд
или один из ее аппетитных салатов,  который  всегда  можно  было  найти  в
холодильнике.
   Это и был тот час, которого она  дожидалась;  может  быть,  и  возню  с
гостями она затевала ради этого часа, потому что двадцать лет  тому  назад
все было точно так же - точно так же он стоял на  кухне  рядом  с  Неллой,
смотрел, как она варит кофе, пробовал ее салаты - часа в  три  или  четыре
ночи - и рассматривал изречение, выложенное  черными  плитками  по  белым:
"_Путь к сердцу мужчины лежит через его желудок_". А Рай всегда  оставался
в комнате Неллы и дремал там, и тогда гости  тоже  засиживались  допоздна:
болтовня о политике  заполняла  эти  ночи,  споры  с  Шурбигелем,  который
призывал их всех вступить в организацию штурмовиков - и  христианизировать
ее. Такие слова, как "дрожжи", "закваска",  такие  фразы,  как  "обогатить
национал-социализм сокровищами христианской мысли", -  все  это  возмущало
их. И тогда были среди гостей красивые девушки,  но  теперь  одни  из  них
умерли, другие разъехались в годы войны по разным городам и странам, а две
из этих девушек вышли замуж за нацистов и обвенчались под дубами.
   Потом они перессорились  почти  со  всеми.  Вечера  они  проводили  над
картами и диаграммами, которые приносили  с  фабрики,  и,  засидевшись  до
поздней ночи, дважды пили кофе, первый раз - в два часа, второй - в три.
   По счастью, хоть кофейник, в котором Нелла заваривала кофе, был  теперь
другой, да и не один только кофейник неумолимо напоминал, что время уже не
то.
   Сердце его билось сильнее, когда он среди ночи проходил в свою комнату,
чтобы  посмотреть,  как  спит  мальчик.  Мартин  очень  подрос,  быстро  и
неожиданно, на его взгляд, и  ему  становилось  как-то  боязно,  когда  он
смотрел  на   разметавшегося   в   кровати   большого   одиннадцатилетнего
мальчугана, белокурого, миловидного, очень похожего на Неллу.  В  открытое
окно уже доносились утренние шумы: дальний грохот трамвая, щебет птиц;  за
стеной тополей, окружавших сад,  поредела  и  поблекла  чернильная  синева
ночи, а наверху, в комнате,  которую  теперь  занимал  Глум,  не  услышишь
больше, никогда не услышишь, тяжелые и размеренные шаги отца  Неллы,  шаги
крестьянина, который слишком  долго  ходил  за  плугом,  чтобы  менять  на
старости лет походку.
   Прошлое и настоящее кружились, перемещаясь, словно диски,  отыскивающие
единый  центр:  один  вращался  равномерно,  ось  его  проходила  как  раз
посредине, и это было прошлое, которое,  как  ему  казалось,  он  видит  с
предельной ясностью, но настоящее вращалось гораздо быстрей прошлого,  как
бы вокруг иного центра, и с этим ничего нельзя было поделать, несмотря  на
лицо мальчика, на дыхание мальчика, которое он чувствовал на  своей  руке,
несмотря на доброе круглое лицо Глума. Ничего нельзя было поделать,  пусть
даже прошедшие двадцать лет оставили неизгладимые следы на лице  Неллы,  и
он видел их, ясно видел: морщинки у глаз, и складки жира на располневшей с
возрастом шее, и губы, потрескавшиеся от непрерывного курения,  и  жесткие
морщины на лице - все равно ничего с этим не поделать. Он поддался  на  ее
улыбку, на автоматически расточаемое колдовство, которое растворяло время,
превращало в призрак ребенка, спавшего в его постели, и между настоящим  и
с виду так ровно, так равномерно вращающимся  прошлым  внезапно  вклинился
ярко-желтый диск:  время,  никогда  не  существовавшее,  жизнь,  никем  не
прожитая, мечта Неллы. Она вовлекала его в свою мечту, пусть ненадолго, на
те короткие мгновенья, когда ночью на кухне она  варила  кофе  и  готовила
бутерброды, которые зачерствеют на тарелке. Кофейник, бутерброды, улыбка и
серый молочный утренний свет за окном  -  все  это  служило  реквизитом  и
кулисами для мучительной мечты Неллы, мечты прожить жизнь, которая не была
прожита и никогда не будет прожита, мечты о жизни с Раймундом.
   - Ох, - пробормотал он, - ты сведешь меня с ума.
   Он закрыл глаза, чтобы не видеть головокружительного вращения: бешеного
мелькания  трех  дисков,  которые  никогда  не  совместятся;  убийственная
несовместимость, в которой нет ни мгновенья покоя.
   Кофе, которого никто не выпьет, бутерброды, которых никто не  съест,  -
реквизит  кровавой  драмы,  куда  его   вовлекли   как   единственного   и
необходимого статиста, - но все же его утешало, что Больда разогреет  себе
этот кофе, что Глум завернет эти  бутерброды  и  возьмет  их  с  собой  на
работу.
   - Можешь идти, - устало промолвила  Нелла,  накрывая  кофейник  зеленой
крышкой.
   Он отрицательно мотнул головой.
   - Почему бы нам не попытаться как-то упростить жизнь? - сказал он.
   - Что же нам, пожениться, что  ли?  -  ответила  она.  -  Думаешь,  это
что-нибудь упростит?
   - А почему бы и нет?
   - Иди лучше спать. Я не хочу тебя мучить.
   Он вышел, не сказав ни слова.  Тихо  прошел  через  прихожую  в  ванную
комнату. Там зажег газ, пустил воду и  положил  шланг  гибкого  душа  так,
чтобы вода бесшумно наполняла ванну.
   Он долго стоял неподвижно и тупо смотрел на воду, поднимавшуюся легкими
голубоватыми струйками со  дна  ванны,  и  напряженно  ловил  доносившиеся
снаружи звуки; он  слышал,  как  Нелла  прошла  к  себе,  потом,  как  она
заплакала. Она оставила открытой дверь в свою комнату, пусть он слышит  ее
плач. В доме было тихо, прохладно. Уже светало. Занятый своими мыслями, он
бросил в ванну окурок  и,  чуть  не  падая  от  усталости,  наблюдал,  как
размокает окурок, как оседает на дно темно-серая пыль -  это  затвердевший
пепел, а светло-желтые крупинки табака сперва идут густой  полосой,  потом
расплываются по поверхности воды,  и  вокруг  каждой  крупинки  желтоватое
облачко;  сигарета  потемнела,  и  на  ней  отчетливо  проступила  надпись
"Томагавк". Когда он курил сигареты,  он  для  удобства  выбирал  бабушкин
сорт,  чтобы  всегда  быть  готовым  к  ее  набегам.  Желтоватое   облачко
разрослось уже до размеров гриба, но вода, бившая из душа  на  дне  ванны,
выталкивала  наверх  расплывавшееся,  блекнущее  облачко,  не  давала  ему
опуститься,  а  внизу,  на  чистом  синем  дне  ванны,  кружились   черные
затвердевшие частички пепла, и  неведомая  сила  медленно  увлекала  их  к
стоку.
   Нелла продолжала плакать, дверь оставалась открытой, он выключил  вдруг
газ, закрыл кран, вытащил за никелированную  цепочку  пробку  из  ванны  и
проследил, как желтоватое табачное облачко исчезло в водовороте.
   Он погасил  свет  и  направился  к  Нелле.  Она  курила  и  рыдала.  Он
остановился в дверях и суровым голосом, удивившим его самого, крикнул:
   - Чего ты, собственно, хочешь?
   - Войди, присядь, - ответила она. Улыбка у нее не сразу  получилась,  и
это тронуло его; не часто с нею такое случалось. Он сел, взял сигарету  из
пачки, которую она протянула ему, а она снова  улыбнулась,  и  теперь  уже
широко; казалось, что кто-то нажал тайную пружину; как фотограф пользуется
лампой-вспышкой, так она пользовалась своей улыбкой, - она  славилась  ею,
но теперь эта улыбка утомляла его, как утомлял и вид ее нежных белых  рук,
прославленных не меньше, чем ее улыбка: она не пренебрегла и самой дешевой
уловкой: положила ногу на ногу и чуть откинулась назад, чтобы виднее  была
ее красивая грудь.
   В ванной забулькали остатки воды: короткий  всхлип,  и  уже  не  слышен
больше успокоительный шум.
   - Замуж, - тихо сказала она, - я не хочу больше. На  это  я  больше  не
пойду. Если хочешь, я тут же стану твоей любовницей, ты это знаешь, и буду
тебе вернее, чем жена, но замуж я больше никогда не выйду. С тех пор как я
по-настоящему поняла, что Рая больше нет, я часто думала,  что  лучше  мне
было бы вообще не выходить замуж, к чему этот маскарад, это кривлянье, эта
убийственная  серьезность  в  браке  -  и  страх   вдовства?   Гражданская
регистрация, венчание в церкви, а потом является  какое-то  ничтожество  и
посылает твоего мужа на верную смерть. Три миллиона, четыре миллиона  этих
торжественных союзов разрушено войной:  вдовы,  вдовы  -  у  меня  нет  ни
малейшего желания быть вдовой, и ничьей женой я тоже не хочу быть, и детей
я больше иметь не хочу - вот мои условия.
   - А мои ты знаешь, - сказал он.
   - Конечно, - спокойно ответила она. - Тебе надо  жениться  и  усыновить
мальчика, и потом ты, вероятно, захочешь собственных детей.
   - Спокойной ночи, - сказал он и хотел было встать.
   - Нет, не  уходи,  -  сказала  она  ровным  голосом,  -  сейчас,  когда
становится чуть веселей, ты хочешь бежать. Ради чего нужно так  корректно,
так педантично, так строго придерживаться  общепринятой  морали,  я  этого
просто не понимаю.
   - Ради мальчика. Все твои мечты ничего не стоят по сравнению с  ним.  И
потом тебе уже почти сорок.
   - При Рае все было бы хорошо, и я  была  бы  верна  ему,  и  у  нас  бы
родились еще дети, но смерть его меня сломила, как ты изволишь выражаться,
и мне больше не хочется быть ничьей женой. Ты ведь и  так  Мартину  вместо
отца. Тебе этого мало?
   - Боюсь, - сказал он, - что ты выйдешь за кого-нибудь другого и мальчик
достанется ему.
   - Значит, ты любишь мальчика больше, чем меня?
   - Нет, - сказал он тихо, - его я люблю, а тебя - нет.  Здесь  не  может
быть больше или меньше. Я слишком хорошо  тебя  знаю,  чтобы  влюбиться  в
тебя, но ты достаточно красива, и мне было бы приятно жить с тобой,  -  но
теперь я так не могу. Я очень часто думаю о Рае, да и  мальчик  все  время
возле меня. Вот в чем дело.
   - А, - сказала она, - теперь я знаю, почему я за тебя не выйду:  просто
потому, что ты меня не любишь.
   - Зато ты с некоторых пор уговорила  себя,  что  ты  меня  любишь.  Это
совпадает с твоими мечтами.
   - Нет, - ответила она, - я себя не уговариваю и знаю, что это  не  так.
Но у меня с тобой получается, как у тебя со мной.  Раньше  это  называлось
поговорить откровенно, но вот откровенности у нас как раз  и  не  хватает.
Говори откровенно, если тебе это по душе.
   Альберт хотел встать, пройтись по комнате или подойти к  окну,  но  ему
часто случалось видеть в кинофильмах, как мужчины  во  время  откровенного
разговора с женщиной шагают по комнате.  Он  остался  сидеть  в  неудобном
кресле и взял сигарету, предложенную ему Неллой.
   - Господи, - сказал он, - говорить о любви уже просто нелепо. Разве  мы
с тобой не расхохотались бы, если бы в один прекрасный день я  заявил:  "Я
люблю тебя!"
   - Да, пожалуй.
   - И потом это разные вещи - жить со вдовой своего друга или жениться на
ней,  -  а  вот  жениться  на  женщине,  которая  живет  мечтами,   словно
наглотавшись морфия, на это я пошел бы только ради Мартина, но лишь сейчас
я начинаю понимать, что  ни  на  одной  нельзя  жениться  только  ради  ее
ребенка.
   Нелла расплакалась, и он  все-таки  поднялся  с  кресла  и  зашагал  по
комнате, взволнованный и смущенный, хотя он столько раз видел  все  это  в
кинофильмах.
   - Но одного я жду от тебя - я и все мы: чтобы  ты  стала  хоть  немного
осмотрительней ради мальчика.
   - Ты заблуждаешься, и все вы заблуждаетесь: вы считаете меня чуть ли не
проституткой, но после смерти Рая я не знала ни одного мужчины.
   - Тем хуже, - сказал он, - ты их всех взвинчиваешь своей  улыбкой,  как
дети заводных петушков. Нет, несмотря ни на что, нам надо  бы  пожениться,
мы могли бы тихо и спокойно жить с мальчиком  и  не  возиться  со  всякими
идиотами, которые беззастенчиво воруют у нас время, мы могли бы  вырваться
из этой чертовой сутолоки, уехать в другую страну,  и,  кто  знает,  может
быть, однажды на нас снизошло бы, как нежданный дождь, как гроза, то,  что
до сих пор называлось любовью, - Рай ведь  мертв,  -  и  он  повторил  еще
суровей и жестче: - Мертв.
   - Это звучит так, как будто ты этому рад, - сказала она.
   - Ты прекрасно знаешь, что, хоть и по-другому, мне было ничуть не легче
потерять его - чем тебе. Мне кажется, что куда больше женщин,  на  которых
можно жениться, чем мужчин,  с  которыми  можно  дружить.  А  женщинам,  с
которыми можно переспать, вообще нет числа. Так или иначе, а Рай  погиб...
И возможностей у тебя не так уж много: быть вдовой или стать женой другого
человека; ты же пытаешься занять какое-то третье, промежуточное положение,
а такого не существует.
   - Но оно может  возникнуть,  -  поспешно  перебила  она,  -  положение,
которому нет имени, но время даст ему имя. О, как я вас всех  ненавижу  за
то, что вам кажется, будто  жизнь  идет  своим  чередом.  Посыпать  смерть
пеплом забвенья, как лед посыпают золой. Ради детей, ах, ради  детей:  это
прекрасно звучит и служит прекрасным  оправданием;  наполнить  мир  новыми
вдовами, новыми мужьями, которым суждено погибнуть  и  сделать  своих  жен
вдовами. Заключать новые браки... Жалкие вы ничтожества. Неужели вы ничего
лучше не придумаете? Да, я знаю, знаю. - Она  встала,  пересела  в  другое
кресло и взглянула на портрет Рая над своей  кроватью.  -  Я  знаю,  -  со
злостью повторила  она,  подражая  голосу  патера  Виллиброрда:  -  "Свято
храните дитя и дело вашего супруга. Брак есть таинство. Браки  заключаются
на небесах". И они улыбаются, как авгуры, и молятся в своих церквах, чтобы
храбрые мужчины, здоровые и невредимые, бодро,  весело  шагали  на  войну,
чтобы не переставая  работали  фабрики  вдов.  Хватит  почтальонов,  чтобы
принести эту весть, и попов тоже хватит, чтобы  осторожненько  подготовить
вас к этой вести. Уж если есть человек, который сознает,  что  Рая  нет  в
живых, то это я. Это я знаю, что его нет со мной, что его  нет  и  никогда
больше не будет на этом  свете,  знаю  совершенно  точно  -  и  я  начинаю
ненавидеть тебя за то, что ты всерьез собираешься вторично превратить меня
в потенциальную  вдову.  Если  начать  пораньше,  с  шестнадцати,  как  я,
например, то до блаженной кончины можно отлично успеть пять или шесть  раз
побывать во вдовах и все же остаться молодой, как я. Торжественные клятвы,
торжественные союзы, и с кроткой улыбочкой тебе преподносят  тайну:  браки
заключаются на небесах. Ладно, но тогда пустите меня на небо, где мой брак
будет действительно заключен. Не хочешь ли ты сказать  мне,  что  я  не  в
силах уничтожить смерть, наверно, ведь хочешь?
   - Это я как раз и собирался сказать.
   - А я ничего другого и не ожидала. Роскошное  изречение,  дорогой  мой,
можешь гордиться. Не хотел ли ты еще сказать мне, что можно  начать  новую
жизнь?
   - Может, и хотел.
   - Да перестань ты, нельзя забыть прежнюю... а начинать  новую  жизнь...
по-твоему, это новый брак... с тобой...
   - Ну и хватит, - взорвался он, - не воображай, пожалуйста, что я только
о том и думаю, как бы жениться на тебе, просто я  считаю  это  единственно
разумным.
   -  Очень  приятно  слышать,  великолепно  сказано,  ты  мастер   делать
комплименты.
   - Извини, пожалуйста, я совсем не то хотел сказать, - он улыбнулся, - я
вовсе не прочь жениться на тебе.
   - Час от часу не легче. Ты хочешь сказать, что ты не умер бы от этого.
   - Ерунда, - сказал он, - ты отлично знаешь, что ты мне нравишься и  что
ты красива.
   - Но не совсем в твоем вкусе, да?
   - Вздор, - сказал он, - и я  продолжаю  утверждать,  что  начать  новую
жизнь можно и должно.
   - А теперь уходи, - сказала она, - уходи.
   Уже совсем рассвело. Он встал и задернул зеленую штору.
   - Ладно, - сказал он, - ухожу.
   - В глубине души ты, наверное, думаешь, что ты еще меня обломаешь  и  я
выйду за тебя, но ты ошибаешься.
   - Тебе ванна нужна?
   - Нет, я помоюсь на кухне, уходи, пожалуйста.
   Он прошел в ванную, открыл кран, зажег газ, снова положил душевой шланг
так, чтобы вода текла бесшумно, а  часы  повесил  на  гвоздь,  на  котором
обычно висел шланг. Вернулся к Нелле - она чистила зубы на кухне.
   - Ты забываешь, - сказал он, - что мы уже пытались однажды жить  именно
так, как тебе хочется. Ты вообще очень многое забываешь.
   Она прополоскала рот, поставила стакан и бездумно провела  пальцами  по
изразцам.
   - Да, - сказала она, - тогда я не хотела этого из-за мальчика - он  был
еще совсем крошкой - я просто не могла.  Прости,  пожалуйста,  об  этом  я
никогда не вспоминала...
   Тогда, сразу после войны, он очень желал ее. Она была первой  женщиной,
с которой он жил под одной  кровлей  после  пятилетнего  пребывания  среди
мужчин,  и  она  была  красивой  женщиной.  Через  несколько  дней   после
возвращения он как-то ночью натянул брюки, накинул  пиджак  поверх  ночной
рубашки и босиком направился к ней. У нее еще горел  свет,  она  сидела  в
постели и читала, накинув на плечи большую черную шаль, возле кровати тихо
гудела не совсем исправная электрическая печка. Нелла улыбнулась, когда он
вошел, посмотрела на его необутые ноги и вскрикнула: "Ты с ума  сошел,  ты
же простудишься - садись здесь вот". На дворе было холодно,  и  в  комнате
пахло картошкой, мешки приходилось держать во всех платяных шкафах, потому
что в подвал уже несколько раз наведывались воры. Нелла захлопнула  книгу,
указала на старую баранью шкуру, лежавшую у ее кровати, потом  кинула  ему
пушистую вязаную красную кофточку: "Укутай ноги".  Он  ничего  не  сказал,
сел, укутал ноги и взял сигарету из пачки,  лежавшей  на  ночном  столике.
Потом уселся удобней и ощутил благодатное тепло раскаленной  печки.  Нелла
не говорила и не улыбалась. Ребенок спал в коляске возле  книжного  шкафа,
он был простужен и ровно посапывал. Без пудры  и  помады  Нелла  выглядела
старше, чем днем, она была бледная и усталая, ее дыхание  отдавало  винным
перегаром, он отчетливо слышал это. В  смущении  он  уставился  на  книгу,
которую она положила на ночной столик:  Тереза  Декеру.  На  нижней  полке
столика в беспорядке лежало ее белье. Ему было очень неловко, что он  так,
внезапно и без стука, вошел к  ней,  и  он,  избегая  ее  взгляда,  упорно
смотрел мимо нее - на стену, где висел портрет Рая, или прямо перед собой,
но даже когда отводил взгляд от портрета, он с мучительной ясностью  видел
лицо  Рая  -  неспокойное,  сердитое  лицо  человека,  которого  злит  эта
случайная, бессмысленная смерть.
   - Хочешь выпить? - спросила Нелла, и он был благодарен ей  за  то,  что
она смогла улыбнуться при этом.
   - Да, с удовольствием, - ответил он.
   Нелла выудила из-за кровати стакан и  бутылку  с  мутной,  коричневатой
водкой, налила ему. Она ничего не говорила,  она  не  поощряла  его  и  не
расхолаживала, она чуть настороженно ждала.
   Тогда он сказал:
   - Выпей со мной.
   И она  согласно  кивнула,  выудила  из  той  же  щели  кофейную  чашку,
выплеснула осадок прямо через голову на паркет и подставила ему чашку.  Он
налил ей, и они оба выпили и закурили, а печка за его спиной  гудела,  как
большая ласковая кошка. Не успели они  допить,  как  он  погасил  свет  и,
оставаясь в луче раскаленной печной  спирали,  сказал:  "Если  не  хочешь,
скажи, и я уйду". "Нет", - ответила она и смущенно улыбнулась, он так и не
понял, что значило в это мгновенье ее "Нет": "Да" или "Нет".  Он  выключил
печку, дождался, пока потемнеет раскаленная спираль, и  склонился  над  ее
постелью. Она в  темноте  обхватила  его  голову  руками,  словно  петлей,
поцеловала его в щеку и шепнула: "Лучше бы ты ушел", и он испытал странное
разочарование: его разочаровал рот Неллы, большим и дряблым  показался  он
ему, разочаровал поцелуй Неллы, не таких он ждал от нее.  Он  снова  зажег
свет, включил печку и решил, что все к лучшему, что ему нечего  стыдиться,
Нелла держалась очень хорошо, и он не испытывал ни малейшего разочарования
оттого, что его  желание  не  осуществилось.  Едва  вспыхнул  свет,  Нелла
улыбнулась, снова, словно петлей, обхватила рукой его шею и  поцеловала  в
другую щеку, и он снова почувствовал разочарование. Нелла сказала: "Мы  не
должны этого делать", и он вернулся в  свою  комнату,  и  больше  об  этом
разговора не было, и он обо всем забыл, и лишь сегодня  в  ванной  комнате
все снова вспомнилось.


   Нелла поставила чашку на полочку и задумчиво поглядела на него.
   - Да, тогда я не хотела из-за ребенка...
   - А сейчас, - сказал он, - я не могу, и тоже из-за мальчика.
   - Как странно, - улыбнулась она, - что я об этом забыла.
   - Многое забывается, - сказал он,  тоже  улыбаясь,  -  и  нам  начинает
казаться, будто никогда ничего и не было. Надеюсь, ты не обиделась на меня
за все, что я наговорил.
   - Мы постарели с тех пор на девять лет, - сказала она. - Покойной ночи.
   Он вернулся в ванную и вскоре  услышал,  как  Нелла  прошла  к  себе  и
закрыла за собой дверь. Он разделся, сел в ванну, теперь его  уже  сердила
усталость, которая, конечно, овладеет им часам к  девяти.  Он  любил  рано
ложиться, спать крепко и долго, утром рано вставать, завтракать  вместе  с
мальчиком и помогать ему собираться в школу, потому  что  хорошо  понимал,
как тяжело ребенку, когда он утром встает раньше всех, завтракает  один  и
уходит в школу, зная, что все в доме могут еще  спокойно  спать.  Родители
Альберта, владельцы небольшого ресторанчика, раньше  трех-четырех  никогда
не ложились, и все годы своего детства он утром проходил через  накуренный
зал в большую и холодную кухню.  Там  пахло  застывшим  жиром,  прокисшими
салатами, на полочке лежали его бутерброды, а на  газовой  плите  стоял  в
алюминиевой кастрюльке  кофе.  Шипение  газа  в  промозглом  холоде  дурно
пахнущей кухни, наспех проглоченный горячий  кофе  с  несвежим  привкусом,
бутерброды с большими, наспех нарезанными  кусками  мяса,  которое  он  не
любил. С тех пор как Альберт покинул отчий дом, он  мечтал  о  том,  чтобы
рано ложиться и рано вставать, но  судьба  вечно  сводила  его  с  людьми,
которые делали неосуществимым такой ритм жизни. Он стал под холодный  душ,
потом обтерся и тихо прошел на кухню. Глум уже успел побывать здесь,  пока
он сидел в ванне. Кофейник Глума был пуст, теплый колпак, накрывавший его,
лежал рядом. Больда, судя по всему, тоже ушла. На  столе  валялись  крошки
кислого черного хлеба.
   Он прошел к себе и хотел разбудить Мартина, но Мартин  уже  не  спал  и
улыбнулся ему. Мальчик явно был рад, что  Альберт  здесь  и  будет  с  ним
завтракать.
   - Прости, - сказал Альберт, - что вчера вечером,  когда  ты  пришел  из
школы, меня не  было  дома  -  пришлось  уйти.  Мне  позвонили.  Ну,  пора
вставать.
   Когда  мальчик  вскочил  с  постели  и  встал  во  весь  рост,  Альберт
испугался: мальчик вырос, а Нелла упорно не желала замечать этого,  как  и
многое другое. Он оставил мальчика и вернулся на кухню, чтобы сварить яйца
и приготовить бутерброды. В комнате у  Неллы  было  тихо,  и  на  какое-то
мгновение он понял ее: ведь и его пугало, что мальчик так быстро вырос  и,
несомненно, живет в совсем ином мире, чем они.





   Дом все больше приходил в негодность, хотя денег на то, чтобы содержать
его в порядке, хватило бы с избытком. Но никому не было до этого  никакого
дела. Крыша текла, и Глум часто жаловался, что  пятно  на  потолке  в  его
комнате все растет. Если шел сильный дождь, с  потолка  просто  капало,  и
тогда, охваченные жаждой деятельности, они поднимались  на  чердак,  чтобы
подставить таз под дыру на крыше, и Глум получал небольшую передышку. Срок
этой передышки зависел от  размеров  таза,  а  также  от  интенсивности  и
продолжительности дождя: если  таз  был  неглубокий,  а  дождь  сильный  и
продолжительный, передышка кончалась очень скоро, вода в тазу текла  через
край,  и  темное  пятно  на  потолке  увеличивалось.  Тогда   на   чердаке
подставляли таз поглубже. Вскоре пятна стали показываться и на  потолке  у
Больды, и в свободной комнате, где раньше жил дедушка. А в  ванной  как-то
отвалился большой кусок штукатурки. Больда вымела мусор, а Глум приготовил
странную смесь из извести, песка и мела и замазал ею обнажившуюся дранку.
   Нелла  чрезвычайно  гордилась  своей  расторопностью:  как-то  раз  она
съездила в город и привезла десять больших цинковых ванн, их расставили по
всему чердаку, и они покрыли почти весь потолок. "Теперь  не  потечет",  -
заявила она, истратив на ванны столько денег, что на них,  пожалуй,  можно
было бы сделать капитальный ремонт крыши. Теперь,  когда  шел  дождь,  они
слушали перезвон капель, с глухим и грозным шумом  падали  они  в  пустые,
гулкие ванны. Невзирая на ванны, Глуму  все  чаще  приходилось  замазывать
потолки составом из извести, песка и мела. Лестницы и костюм Глума в таких
случаях всегда были  испачканы,  и  Мартин,  помогавший  ему,  тоже  бывал
измазан с головы до ног, его костюм сдавали тогда в химчистку.
   Изредка  на   чердак   поднималась   бабушка,   дабы   ознакомиться   с
повреждениями. Она лавировала среди цинковых  ванн,  ее  тяжелые  шелковые
юбки задевали края ванн, и по чердаку проносился  тогда  веселый  звенящий
шорох. Для таких случаев бабушка надевала очки, и вся ее  фигура  излучала
распорядительность и чувство долга. В ходе осмотров она решала порыться  в
старых записях и отыскать адрес кровельщика, который прежде выполнял такие
работы по дому. Потом она на несколько дней уединялась в своей комнате, со
всех сторон окружала себя блокнотами и папками, ворошила старые бумаги и с
головой уходила в изучение старых счетов. Но адрес кровельщика  так  и  не
был найден, хотя по ее требованию ей перетаскали из  архивов  фабрики  все
бумаги.  Подшивку  за  подшивкой,  подобранные  по  годам,  доставляли  на
маленьком красном автомобиле, пока не завалили  папками  всю  ее  комнату.
Успокоилась она только тогда, когда добралась до  самого  первого  года  -
заплесневевших счетных книг 1913 года.
   Тогда она позвала Мартина к себе, и он  должен  был  часами  слушать  и
вникать в тайны ароматических мармеладов, которые придумал и  продавал  по
всему свету его дедушка. Первая мировая война  вызвала  небывалый  расцвет
молодого  предприятия,  и  свою  лекцию  бабушка  закончила  демонстрацией
диаграмм  и  таблиц.  Аккуратно  вычерченные  тушью  линии,   похожие   на
поперечный  разрез  горы,  свидетельствовали  о  том,  что  голодные  годы
благоприятны для мармеладных фабрик. Год  1917.  "В  этом  году,  дорогой,
родилась твоя мамочка". 1917 год - одинокая вершина на диаграмме,  высота,
которая до самого 1941 года оставалась недосягаемой. Но мальчику, которого
заставили изучать все эти таблицы, бросилось в глаза,  что  крутой  подъем
начался уже с 1933 года. Он  спросил  бабушку,  в  чем  дело,  потому  что
побаивался ее и хотел сделать вид, будто ему все это  интересно.  В  ответ
бабушка разразилась длинной и восторженной речью; она  говорила  о  летних
лагерях, о многолюдных сборищах, партейтагах и в  заключение  торжественно
ткнула длинным желтоватым указательным пальцем в год 1939,  где  отмечался
новый взлет.
   - Все войны, которые вела Германия, связаны с ростом производительности
мармеладных фабрик, - заключила она.
   Когда сквозь толщу  бумаг  она  добралась  до  1913  года  и  объяснила
мальчику "самое необходимое", она позвонила в  правление  завода,  красный
автомобильчик сделал несколько рейсов, и все сорок лет были  водворены  на
прежнее место.
   А о кровельщике тем временем накрепко  забыли,  цинковые  ванны  так  и
остались на чердаке, и каждый дождь превращался  в  превосходный,  хотя  и
несколько однообразный концерт. Но оконные рамы тоже нуждались в  починке,
а в подвале месяцами стояла  вода,  потому  что  испортился  насос.  Когда
Больда затевала  большую  стирку,  вода  из  узкой  цементированной  трубы
заливала котельную,  мыло  и  грязь  покрывали  цементный  пол  скользкой,
похожей на плесень, коркой. Отовсюду  несло  гнилью,  а  запах  картофеля,
который хранился в решетчатых ящиках и прорастал вовсю, привлекал крыс.
   Альберт об этом даже и не знал. Крыс он обнаружил только  тогда,  когда
после длительного перерыва заглянул в подвал. После ожесточенной стычки  с
Неллой он решил отыскать в большом ящике письма, которые Рай писал  ему  в
Лондон: он хотел доказать, что вернулся из Лондона не по просьбе Рая, а по
просьбе Неллы. Альберт обычно в подвал не заглядывал  и  испугался,  когда
увидел, какая там грязь: всюду  стояли  покрытые  пылью  ящики,  по  углам
валялись какие-то тряпки, а у входа в прачечную стояло  полмешка  сгнившей
муки, и когда Альберт зажег свет, с мешка соскочило несколько крыс. С  тех
пор как Альберт побывал в военной тюрьме под Одессой,  крысы  внушали  ему
страх, его затошнило, когда он увидел черные тени, пронесшиеся по подвалу.
Он бросил им вслед несколько кусков  кокса  и,  пересилив  себя,  медленно
подошел к большому коричневому ящику, который стоял под газовым счетчиком.
   Рай лишь изредка писал ему, он получил от него не больше десяти  писем,
и Альберт помнил, что перевязал их шпагатом и спрятал в этот ящик. Сверток
с Неллиными письмами был гораздо больше, а письма Лин едва  поместились  в
двух коробках из-под обуви. Черная пыль и мышиный помет покрыли бумаги.  В
подвале было темно, он боялся крыс. В немецкой военной тюрьме под  Одессой
они ночью шмыгали по его лицу, и, чувствуя, как  мягкое  волосатое  брюшко
прикасается к его лицу, он пугался собственного крика. Он вытащил из ящика
загрязненные пачки бумаг, проклиная бесхозяйственность Неллы и бабушки.
   Из маленького чулана в углу подвала, где стояли пустые  ящики  и  банки
из-под повидла, послышалась вдруг какая-то возня и грохот жести. Он прошел
туда, открыл решетчатую дверь и вне себя от злости стал швырять  в  темный
угол все, что попадало ему под руку: черенок от метлы, разбитый  цветочный
горшок, полозья от старых санок Мартина, и когда стих поднятый им  грохот,
в чулане тоже затихло.
   В ящике оказались его собственные письма, которые  он  писал  Нелле  до
войны и во время войны, и теперь, впервые  за  десять  лет  перебирая  их,
Альберт решил как-нибудь  обязательно  все  перечитать.  Здесь,  наверное,
сохранились и стихи Рая, и письма Авессалома Биллига, и то, что  он  хотел
бы  найти  прежде  всего  -  письма  Шурбигеля,  без  сомнения  снабженные
комментариями Рая, письма за 1940 год, когда Шурбигель воспевал победу над
Францией и в газетных  статьях  призывал  немецкую  молодежь  покончить  с
галльским декадансом. Должны здесь быть и кой-какие вещи  Рая  в  прозе  и
много его писем довоенной поры.
   Сейчас он взял только маленькую пачку писем Рая, взял  письма  Неллы  и
вдруг  замер,  увидев  на  дне  ящика  большую  коробку  из-под   мыла   с
красновато-коричневой надписью "_Санлайт_ - Солнечный  свет".  Он  вытащил
ее, поколотил об стену, чтобы вытряхнуть пыль,  прихватил  пачки  писем  и
поднялся наверх. Нелла сидела у себя в комнате и плакала. Она  не  закрыла
дверь, чтобы видеть, когда он вылезет из подвала, но он прошел по коридору
мимо открытой двери. Он стыдился бессмысленного спора, который они вот уже
много лет - периодически - возобновляли, приводя одни и  те  же  доводы  и
кончая каждый раз примирением.
   Он отнес коробку "Санлайт" в свою комнату, положил  на  нее  обе  пачки
писем и пошел в ванную, чтобы основательно пообчиститься. Мысль о том, что
внизу, в подвале, возятся крысы, возмущала его,  и,  охваченный  внезапной
брезгливостью, он решил переменить белье.
   Когда он возвращался из ванной, дверь в  комнату  Неллы  все  еще  была
открыта.
   - Будешь пить кофе? - окликнула она.
   - Сейчас, - отозвался он.
   Он выписал из телефонной книжки номера каменщика, кровельщика,  монтера
и морильщика крыс, позвонил всем четверым и попросил их зайти. На все  это
ушло ровно восемь минут, после чего он отправился к Нелле и сел  в  кресло
против нее.
   - Ты знала, что у нас в подвале крысы?
   Она пожала плечами.
   - Да, Больда как-то жаловалась.
   - Картофель прорастает, - возмущенно продолжал он,  -  кругом  валяются
гнилые продукты, у входа в прачечную стоит  полмешка  заплесневелой  муки.
Вся эта мерзость разлагается в подвале, а жестянки с остатками повидла  не
промыты, в них резвятся крысы. Просто черт знает что!
   Нелла наморщила лоб и промолчала.
   - С той минуты как я попал в эту проклятую семью, я только и делаю, что
борюсь против грязи и бесхозяйственности, но, после  того  как  умер  твой
отец, я один не могу с вами сладить. Скоро в подвал нельзя будет войти без
пистолета,   и   ты   могла   бы   там   внизу    накрутить    собственный
экзистенционалистический фильм - и почти без затрат...
   - Пей кофе, - сказала она.
   Он придвинул к себе чашку, размешал молоко.
   - Я починю крышу и потолки, очищу погреб и отремонтирую насос.  Неужели
ты думаешь, что мальчику полезно видеть всю эту гадость и привыкать к ней?
   - Я и не знала, что ты такой поборник порядка, что тебя может одолевать
такая жажда деятельности, - устало ответила она.
   - Ты вообще многого не знаешь. Ты не знаешь, например, что Рай на самом
деле был хороший поэт, невзирая  на  отвратительную  шумиху,  которую  они
теперь поднимают вокруг его имени, - и я намерен кое-что сделать, я разыщу
в ящике письма Шурбигеля, прежде чем крысы сожрут эти бесценные документы.
   - Рай был моим мужем, - сказала она, - и я любила его. Я любила  в  нем
все, но стихи его я любила меньше всего, - я не понимала их.  Я  предпочла
бы, чтобы он не был поэтом и жил до сих  пор.  Нашел  ты  наконец  письма,
которые искал?
   - Да, - ответил он, - я нашел их, и мне очень жалко, что я  ввязался  в
спор из-за этой  старой  истории,  о  которой  и  вообще-то  не  следовало
вспоминать.
   - Нет, все очень хорошо. Я хотела бы  прочесть  эти  письма,  хотя  это
совсем не нужно, - я ведь знаю,  что  ты  прав,  что  я  повинна  в  твоем
возвращении из Лондона, и все же я хотела бы прочитать эти письма. Мне это
пойдет только на пользу.
   - Можешь их прочитать и оставить себе, по мне, можешь их даже сжечь.  Я
вовсе не стремлюсь доказать тебе, что я прав. Просто всегда  кажется,  что
было бы лучше, если бы много лет назад поступил бы не так,  а  по-другому.
Но все это вздор.
   - Я еще раз прочитаю письма Рая. Прежде всего я хочу  убедиться,  верно
ли я думаю, что он сам хотел умереть?
   - Когда будешь читать,  не  выбрасывай  ни  одного,  где  речь  идет  о
Шурбигеле, и ни одного из тех, что адресованы самому Раю.
   - Нет, конечно. Я ничего не стану выбрасывать. Я просто хочу знать, что
же с ним было. Ты ведь знаешь, отец мог так устроить, чтобы его не брали в
армию. Я уверена, что он мог даже от войны его спасти. Отец  имел  деловые
связи в самых высоких кругах, но Рай не захотел. Он не хотел эмигрировать,
не хотел получить освобождение от военной службы,  хотя  больше  всего  на
свете ненавидел армию. Иногда мне кажется, что он просто хотел умереть.  Я
часто думаю об этом, и  это  одна  из  причин,  почему  свою  ненависть  к
Гезелеру мне всегда приходится подогревать искусственно.
   Альберт встретил ее выжидающий взгляд и спросил:
   - С чего ты вдруг вспомнила о Гезелере?
   - Да так, я просто подумала о том, что ты ведь никогда  не  говоришь  о
Рае. Ты-то должен бы все знать, но ты никогда ни о чем не говоришь.
   Альберт молчал. Последние недели перед смертью Рай  совершенно  отупел,
он еле волочил ноги, и вся их дружба сводилась  теперь  к  тому,  что  они
делились сигаретами и помогали  друг  другу  устраиваться  на  привалах  и
чистить оружие. Рай устал, как большинство пехотинцев, от которых он почти
не отличался. Но при виде некоторых офицеров он загорался ненавистью.
   - Есть и еще кое-что, о чем ты никогда не говорил, - сказала Нелла.
   Альберт взглянул на нее, протянул ей пустую чашку, она налила ему кофе;
пока он размешивал молоко и дробил ложечкой сахар в  чашке,  он  выгадывал
время, чтобы все обдумать.
   - Много тут не скажешь, -  ответил  он.  -  Рай  устал,  он  был  очень
подавлен, и если я не говорил об этом, то только потому,  что  сам  ничего
толком не знаю. Немного, во всяком случае.
   Он поймал себя на том, что думает  о  большой  коробке  "Санлайт"  и  о
ворчливой маленькой продавщице, которая дала ему тогда эту  коробку:  было
уже темно, а ему совершенно не хотелось идти домой в пустую  комнату,  где
дымила печка, где горький жирный чад пропитал всю мебель, всю одежду,  все
постельное белье, где на табурете еще  стояла  спиртовка  Лин,  заляпанная
супами, которые всегда у нее убегали.
   - Рай как-то отупел и  опустился,  -  продолжал  Альберт,  когда  Нелла
взглянула на него, - но я уже застал его таким, когда вернулся из  Англии.
В нем убили душу, опустошили; за четыре года он  не  написал  ничего,  что
могло бы его порадовать.
   Альберту припомнилась  напряженная  тишина,  которая  воцарилась  сразу
после объявления войны: на какое-то мгновенье стало  тихо  во  всем  мире,
пока не пришла в движение первая шестеренка в готовом к  пуску  механизме,
но вот она совершила  оборот,  механизм  заработал,  усугубляя  тупость  и
покорность.
   Когда Нелла протянула ему сигарету, он отрицательно покачал головой, но
по привычке полез в карман за огнем и дал ей прикурить,  избегая,  однако,
встречаться с ее выжидающим взглядом.
   - Правда,  -  сказал  он,  -  никакой  тайны  в  этом  нет.  Но  поэту,
разумеется, не очень-то приятно всюду  натыкаться  на  рекламные  лозунги,
которые он сам сочинил, на рекламу  для  мармелада.  "Таков,  значит,  мой
вклад в войну против  войны",  -  сказал  мне  как-то  Рай  и  со  злостью
отшвырнул ногой жестяное ведерко с  фабрики  твоего  отца.  Дело  было  на
базаре, в Виннице, какая-то старушка продавала печенье - ореховое  печенье
- в чистеньком ведерке из-под мармелада; все печенье покатилось по  земле,
мы с Раймундом  помогли  женщине  собрать  печенье,  уплатили  ей  сколько
следовало и извинились перед ней.
   - Продолжай, - сказала Нелла, и он увидел, что она  крайне  возбуждена,
словно ждет самых неожиданных разоблачений.
   - Вот и все, - сказал он. - Через две недели Рай погиб, но даже  дорога
к смерти была для него  усеяна  жестяными  банками  из-под  мармелада:  не
сладко нам было" всюду натыкаться на это добро, это просто изводило нас, а
другие ничего не замечали, только... ты ведь рассердишься и  возненавидишь
меня за то, что я тебе все это рассказываю.
   - А тебе так важно, ненавижу я тебя или нет?
   - Конечно, - ответил он, - мне это очень важно.
   В течение всего разговора он не отрывал от Неллы  глаз,  смотрел  ей  в
лицо, но выражение ее лица не  менялось.  Правда,  она  достала  из  пачки
другую сигарету и раскурила ее, хотя старая, еще не докуренная,  дымила  в
пепельнице.
   - Обо всем этом, Нелла, я больше не хотел бы говорить,  мы  знаем,  что
Рай мертв, мы знаем, как он умер, а выискивать причины бессмысленно.
   - Это правда, что он ни о чем больше с тобой не говорил,  как  ты  меня
всегда уверяешь?
   - Нет, он уже не мог говорить,  у  него  было  прострелено  дыхательное
горло. Он только смотрел на меня, но я ведь знал его, и в его  взгляде,  в
пожатии его руки я мог прочесть, что он зол на войну, зол, может быть,  на
самого себя, и что он любит тебя, и что  он  просит  меня  позаботиться  о
ребенке. Ты писала ему, что ждешь ребенка. Вот и все.
   - Он не молился? Ты ведь всегда говорил...
   - Может быть, во всяком случае, он перекрестился, но об этом я никому и
никогда не скажу, а если ты расскажешь кому-нибудь из этих свиней, я  убью
тебя. То-то была бы для них пожива, и легенда полностью была бы завершена.
   Нелла увидела дымящуюся в пепельнице сигарету,  улыбнулась  и  погасила
ее.
   - Обещаю тебе никому ничего не рассказывать.
   - Было бы неплохо, если бы ты вообще выставила всех этих людей.
   - А мальчику ты все расскажешь?
   - Со временем.
   - Ну, а Гезелер?
   - Что "Гезелер"?
   - Ничего, просто  я  иногда  упрекаю  себя  за  то,  что  не  испытываю
неугасимой мстительной ненависти к нему.
   - По существу, он с Шурбигелем великолепная  пара.  Что  такое,  что  с
тобой? Почему ты вдруг покраснела?
   - Оставь меня, оставь меня в покое  на  несколько  дней:  я  должна  на
досуге многое продумать. Дай мне, пожалуйста, письма.
   Он допил кофе, пошел в свою комнату, взял обе пачки писем и положил  их
на стол перед Неллой.


   Нелла так и не прикоснулась к этим письмам; спустя несколько недель  он
увидел, что обе пачки лежат неразвязанными на ее письменном столе.
   Альберт по целым дням возился с рабочими, совещался с ними,  производил
расчеты. Насос в подвале отремонтировали, крышу - тоже.  На  втором  этаже
заново оштукатурили потолки. Больда могла теперь во время стирки  спускать
воду в водосток, подвал очистили и выморили  крыс.  Из  подвала  выбросили
заплесневелые продукты, горы тряпья и картофель с  длинными,  как  спаржа,
ростками.
   Альберт  велел  заменить  затемняющее  свет  зеленое  стекло  в   окнах
передней, и там стало светло.
   Бабушка  только  головой  покачивала,  глядя   на   всю   эту   кипучую
деятельность, она теперь  чаще  выходила  из  своей  комнаты,  следила  за
рабочими и сделала потрясающее заявление, что сама оплатит  ремонт.  Нелла
высказала догадку, что  это  решение  продиктовано  исключительно  любовью
бабушки к  чековой  книжке,  которой  она  пользовалась  с  чисто  детской
гордостью. Она очень охотно  извлекала  ее  из  ящика  письменного  стола,
раскрывала, заполняла с министерским видом голубоватый чек, прикладывала к
нему промокательную бумагу и элегантным жестом отрывала  его  от  корешка.
Быстрый свистящий шелест отрываемого чека вызывал на  ее  большом  розовом
лице блаженную улыбку. С того  мгновенья,  когда  она,  двадцатитрехлетняя
женщина, сорок лет тому назад стала  обладательницей  чековой  книжки,  ее
детская радость по поводу  того,  что  она  одним  росчерком  пера  делает
деньги, ничуть не уменьшилась. Она изводила уйму  чековых  книжек,  потому
что расплачивалась  чеками  за  всякий  пустяк,  даже  за  еду  в  кафе  и
ресторанах, а нередко случалось, что  она  посылала  Мартина  с  чеком  на
четыре марки к лотошнику -  купить  четыре  десятка  "Томагавка".  А  если
платить было уж совсем не за что -  и  сигаретница  полна,  и  холодильник
набит  всякими  продуктами,  -  тогда  бабушка  бродила  по  дому  и  всем
предлагала деньги ради того только, чтобы  услышать  скрипучую,  как  звук
пилы, мелодию отрываемого чека. С сигаретой во рту, с  чековой  книжкой  в
руках - при появлении _крови в моче_ она точно  так  же  таскала  с  собой
ночной горшок, - бабушка сновала из комнаты в  комнату  и  всем  говорила:
"Если тебе нужны деньги, я могу тебе  подкинуть",  после  чего  немедленно
усаживалась на стул, открывала авторучку -  ею  она  тоже  пользовалась  с
чисто детской гордостью - и  спрашивала:  "Сколько  тебе?"  Глум  в  таких
случаях держался лучше всех, он называл  огромную  сумму,  подсаживался  к
ней, долго торговался, затем наконец бабушка заполняла чек  и  выдергивала
его. Но не успевала она выйти, Глум тут же разрывал чек  -  точно  так  же
поступали и все остальные - и бросал обрывки в мусорный ящик.
   Но больше всего бабушка сидела у себя в  комнате,  и  никто  толком  не
знал, чем она весь день  занимается.  Она  не  подходила  к  телефону,  не
открывала дверь на звонок. Часто она появлялась из  своей  комнаты  только
около полудня и в теплом цветастом халате  направлялась  на  кухню,  чтобы
взять завтрак. Обычно слышен был только  ее  кашель,  потому  что  комната
бабушки всегда полна была дымом от бесчисленных сигарет, и дым этот узкими
серыми  струйками  просачивался  в  переднюю.  В  такие  дни   никому   не
разрешалось видеть ее, никому, кроме Мартина, которого она звала к себе.
   Если удавалось,  мальчик  удирал,  едва  заслышав  бабушкин  голос,  но
зачастую она настигала его, тащила в свою комнату, и он должен был  часами
выслушивать длинные нравоучения и маловразумительные рассуждения о жизни и
смерти и демонстрировать свои познания  в  катехизисе.  Больда,  учившаяся
когда-то с бабушкой в одной школе, ехидно посмеиваясь, не упускала  случая
заметить, что сама бабушка никогда не блистала по части катехизиса.
   Задыхаясь в бабушкиной  комнате,  наполненной  дымом,  Мартин  сидел  в
кресле у письменного стола, смотрел на измятую постель, на чайный столик с
неубранной после завтрака посудой и  следил  за  разнообразными  оттенками
дыма: синие, ослепительно синие маленькие круглые  облачка  выпускала  изо
рта бабушка. Она очень гордилась тем, что вот уж тридцать лет курит. После
глубокой затяжки из ее рта вырывались  густые  светло-серые,  с  просинью,
клубы дыма, профильтрованные в легких.  С  силой  вытолкнутая  струя  дыма
несколько секунд держалась в  тяжелом,  сизо-сером,  насквозь  прокуренном
воздухе комнаты; удушливый, горький, серый  чад  оседал  на  потолке,  под
кроватью, на зеркале, собирался  в  сизо-серые  клубы,  в  густые  белесые
облака, напоминавшие растрепанную вату.
   - Твой отец погиб, так?
   - Да.
   - Что означает погиб?
   - Пал на поле боя, был убит.
   - Где?
   - Под Калиновкой.
   - Когда?
   - Седьмого июля тысяча девятьсот сорок второго года.
   - А когда родился ты?
   - Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года.
   - Как зовут человека, который повинен в смерти твоего отца?
   - Гезелер.
   - Повтори это имя.
   - Гезелер.
   - Еще раз.
   - Гезелер.
   - Зачем пришли мы в мир сей?
   - Дабы служить богу, почитать его и тем обрести царствие небесное.
   - Знаешь ли ты, что это значит, когда у ребенка отнимают отца?
   - Да, - отвечал Мартин.
   Он знал. У других ребят были отцы: у Гробшика,  например,  был  высокий
белокурый отец, у Вебера - маленький, чернявый. Ребятам,  у  которых  были
отцы, приходилось труднее в школе, чем тем, у которых их  не  было.  Таков
неписаный закон. Если Веберу случалось плохо ответить на уроке, его ругали
больше, чем Брилаха, когда тот не приготовит  домашнего  задания.  Учитель
был старый, седой, он сам "потерял на войне сына". О мальчиках, не имеющих
отцов, говорили: "Он потерял отца  на  войне",  об  этом  шептали  на  ухо
инспекторам, если ученик запинался в их присутствии, - учителя сообщали  о
новичках: "Он потерял отца на войне". Это звучало так, как  будто  мальчик
где-нибудь оставил своего отца - как зонтик, или потерял его,  как  теряют
монету.  Отца  не  было  у  семи  мальчиков:  у  Брилаха  и  Вельцкама,  у
Ниггемайера и Поске, у Берендта, и  у  него  самого  не  было  отца,  и  у
Гребхаке, но у Гребхаке был новый отец,  и  неписаный  закон  снисхождения
применялся к нему не  так  безоговорочно,  как  к  остальным  шестерым:  в
снисхождении были оттенки. Полным снисхождением пользовались только  трое:
Ниггемайер, Поске и он - по причинам,  которые  ему  удалось  понять  лишь
после долгих наблюдений; у Гребхаке был новый отец, у матери Брилаха  и  у
матери Берендта были дети не от покойных отцов, а  от  других  мужчин.  Он
знал, как появляются на свет дети. Дядя  Альберт  объяснил  ему,  что  они
родятся от сожительства мужчин  и  женщин.  И  вот  мать  Брилаха  и  мать
Берендта жили с мужчинами, которые не были их мужьями, а просто дядями.  А
этот факт, в свою очередь, связан еще с одним, тоже  малопонятным  словом:
безнравственно. Но и мать Вельцкама тоже _безнравственная_, хотя у нее нет
детей от Вельцкамова дяди; вот и новое открытие - мужчины и женщины  могут
жить друг с дружкой и не иметь детей, а если женщина живет  с  дядей,  это
_безнравственно_. Мальчики, у  которых  были  безнравственные  матери,  не
пользовались снисхождением в такой же мере, как дети нравственных матерей,
но хуже всего приходилось тем и меньше всего снисхождения выпадало на долю
тех мальчиков, чьи матери завели новых детей от дядей; обидно и непонятно,
почему безнравственные матери снижали степень снисхождения.  У  мальчиков,
имевших отцов, все было  по-другому;  все  ясно,  все  понятно  и  никакой
безнравственности.
   - Слушай как следует, - говорит бабушка, - вопрос тридцать пятый. Зачем
явится Христос перед концом света?
   - Христос явится перед концом света, чтобы судить людей.
   Интересно, а _безнравственные_ тоже будут судимы? Им овладело некоторое
сомнение.
   - Не спи, - приказывает бабушка. - Вопрос восьмидесятый. Кто  совершает
грех?
   - Грех совершает тот, кто по своей воле преступает божью заповедь.
   Бабушка любила гонять по всему  катехизису,  но  ни  разу  еще  она  не
поймала его на незнании.
   Наконец она захлопывает книгу, раскуривает  новую  сигарету  и  глубоко
затягивается.
   - Вот, когда ты подрастешь, - говорит она ласково,  -  ты  сам  поймешь
почему...
   Но с этой минуты можно уже не слушать. После катехизиса следует длинное
заключительное слово, в нем нет никаких вопросов, и потому оно не  требует
ни малейшего внимания: теперь бабушка начнет говорить об  обязанностях,  о
деньгах, об ароматических конфитюрах, о дедушке,  о  стихах  отца,  начнет
читать вырезки из газет,  которые  она  заботливо  приказала  наклеить  на
плотную красную бумагу, начнет  в  загадочных  выражениях  кружить  вокруг
шестой заповеди.
   Но даже Ниггемайер, даже Поске,  у  которых  были  вполне  нравственные
матери, не пользовались тем снисхождением,  каким  пользовался  он,  и  он
давно уже понял, в чем тут дело: их отцы тоже погибли, их матери  тоже  не
живут с другими мужчинами, но зато  имя  его  отца  иногда  появляется  на
страницах газет, а у его матери есть к тому же _деньги_.  Эти  два  важных
пункта отсутствуют у Поске и у Ниггемайера; об их отцах ничего не пишут  в
газетах, а у их матерей _денег_ или очень мало, или вовсе нет.
   Иногда он мечтал, чтобы оба эти  пункта  отпали  и  для  него,  ему  не
хотелось этого чрезмерного снисхождения. Он ни с  кем  не  делился  своими
мыслями, даже с Брилахом и с дядей  Альбертом,  и  иногда  по  целым  дням
старался плохо вести себя в школе, чтобы заставить учителя  оказывать  ему
не больше снисхождения, чем Веберу, ежедневно получавшему взбучку; Веберу,
чей отец не погиб, Веберу, чей отец не имел денег.
   Но учитель продолжал относиться к нему снисходительно. Это был  старый,
седой, усталый учитель, он "потерял на войне сына" и глядел на Мартина так
печально, когда тот делал  вид,  будто  плохо  выучил  урок,  что  Мартин,
охваченный жалостью и состраданием, все-таки отвечал хорошо.
   Пока  заключительное  слово  бабушки  подходило  к  концу,  Мартин  мог
наблюдать, как все больше сгущается в комнате дым; только время от времени
нужно было поглядывать на бабушку, чтобы ей казалось, будто он внимательно
слушает, а самому продолжать думать о вещах, более  интересующих  его:  об
ужасном слове, которое мать Брилаха сказала кондитеру,  о  слове,  которое
всегда красовалось на стене в подъезде дома, где жил Брилах, можно  думать
и о футбольном матче, который начнется через три, четыре,  от  силы  через
пять минут на лужайке перед их домом. Бабушке осталось говорить еще минуты
две, потому что она добралась уже до конфитюра, который  каким-то  образом
соприкасался с его обязанностями. Неужели  она  серьезно  думает,  что  он
станет хозяйничать на мармеладной фабрике? Нет, он всю жизнь будет  играть
в футбол, и ему было забавно и в то же время страшно, когда он представлял
себе, что будет играть в футбол двадцать лет подряд, тридцать лет  подряд.
Остается еще минута, - он услышал быстрый шелестящий звук  -  это  бабушка
вырвала чек из своей чековой  книжки.  Она  всегда  вознаграждала  его  за
безукоризненное знание катехизиса и за внимание, с которым он слушал ее.
   Бабушка складывает  чек  вдвое,  он  берет  эту  сложенную  голубоватую
бумажку и знает,  что  теперь  можно  уйти,  нужно  только  поклониться  и
сказать: "Спасибо, милая бабушка", и вот он уже открывает дверь, и  облако
дыма вырывается за ним в переднюю.





   Два дня Альберт не брал в руки коробку "Санлайт". Он боялся ее  открыть
и в то же время возлагал надежды на ее содержимое: он знал, что в  коробке
лежит много рисунков, сделанных им в Лондоне до и  после  смерти  Лин;  он
боялся, что рисунки никуда не годны, и все же надеялся, что  они  окажутся
неплохими;  ведь  он  обязался  еженедельно  сдавать  серию  карикатур   в
"Субботний вечер" и иногда целые дни слонялся из угла в угол, и ничего  не
приходило в голову. Он открыл коробку, в этот  день  он  был  дома  только
вдвоем с Глумом; мать Неллы уехала с Мартином в город. Он видел,  с  каким
робким и растерянным лицом мальчик садился в такси. Нелла ушла в кино. Она
очень изменилась, в ней появилась странная нервозность, и он  догадывался,
что она что-то скрывает от него. Развязывая шпагат на картонке,  он  решил
поговорить  с  Неллой.  На  картонке  еще  можно  было  разобрать   адрес,
надписанный им в Лондоне: "Господину Раймунду Баху", и ему  казалось,  что
еще слышен  запах  клейстера,  отдававший  мучной  болтушкой,  которую  он
замешал на воде из оставшейся у Лин муки, чтобы наклеить бумажку с адресом
на картон.
   Он развязал узел, размотал шпагат, но  медлил  открывать  картонку.  Он
выглянул в сад, где друзья Мартина, Генрих и  Вальтер,  играли  в  футбол;
разметив ворота пустыми консервными банками, они молча, ожесточенно, но  с
явным удовольствием гоняли мяч.  Глядя  на  мальчиков,  он  вспомнил  год,
прожитый с Лин в Лондоне, чудесный год, когда он был очень счастлив,  хотя
Лин и после свадьбы сохранила свои "холостяцкие"  замашки.  Лин  презирала
шкафы, презирала вообще всякую мебель, и все свое добро она днем сваливала
на кровать: книги и журналы, газеты  и  губную  помаду,  огрызки  яблок  в
бумажных фунтиках, зонтик, берет, шляпку, пальто,  непроверенные  тетради,
которые  она  проверяла  по  вечерам,  приткнувшись  у  ночного   столика:
сочинения о растительном мире Южной Англии и о животном мире  Индии.  Днем
все это громоздилось на кровати; вечером или после обеда, если ей хотелось
прилечь и просмотреть вечерние газеты, она  тщательно  вылавливала  только
куски хлеба, а остальное барахло  просто  смахивала  энергичным  движением
руки на пол: тетради, зонтик, фрукты. Все летело под кровать и катилось по
комнате, а утром она сгребала все в кучу и снова швыряла  на  кровать.  За
всю свою жизнь она только один раз надела как следует отглаженное платье -
это был день их свадьбы, - домашний алтарь в  столовой  загородной  виллы,
обставленной   с   аляповатой   роскошью,    производившей    великолепное
впечатление,  острый   запах   жареного   сала,   распространяемый   рясой
симпатичного францисканца, непривычно звучавшая латынь и  еще  непривычнее
звучавшая английская речь (доколе смерть не разлучит вас...).
   Но как раз в тот день, когда Лин надела выглаженное платье, -  ее  мать
приехала из Ирландии, выгладила платье у  себя  в  гостинице  и  заботливо
повесила в шкаф, - как раз в тот день Лин отвратительно  выглядела:  утюги
не являлись для нее предметом обихода, утюг -  вещь  тяжелая,  и,  кстати,
платья, которые нужно было гладить, не шли к ней.
   В первый месяц после свадьбы они спали в постели Лин, но  Альберт  ночи
напролет не мог сомкнуть глаз, потому что Лин была беспокойна, как молодая
кобылица, она металась  во  сне,  сбрасывала  одеяло  на  пол,  без  конца
ворочалась с боку на бок, толкала его, награждала тумаками,  из  ее  груди
вырывались странные сухие хрипы. Он поднимался среди ночи,  зажигал  свет,
прикрывал лампу газетой и садился читать. О том, чтобы уснуть, нечего было
и думать, он довольствовался тем, что поднимал беспрерывно падавшее одеяло
и подтыкал им Лин со всех сторон. Если она на несколько минут затихала, он
оборачивался и смотрел на нее: длинные каштановые волосы,  тонкое  смуглое
лицо, профиль породистого жеребенка. Потом он гасил свет, лежал в  темноте
рядом с нею и был  счастлив.  Иногда  с  кровати  падало  что-нибудь,  что
забилось днем под матрац или  не  успело  упасть  на  пол  от  энергичного
вечернего швырка Лин,  а  теперь  свалилось  от  ее  дикой  возни:  ложка,
карандаш, банан,  а  как-то  раз  даже  крутое  яйцо;  оно  покатилось  по
истертому коврику и остановилось у ножек кровати. Он встал, очистил яйцо и
тут же съел его, потому что в те времена он всегда хотел есть.
   По утрам, когда Лин уходила, ему обычно удавалось  немного  вздремнуть.
Лин работала учительницей в монастырской школе за городом. Он  помогал  ей
собираться в школу, клал все,  что  ей  нужно  было,  в  портфель.  В  его
обязанности  входило  также  следить  за  старым,  облезлым   будильником,
который, как и все принадлежащие Лин вещи, ежедневно совершал  путешествие
с кровати на пол и с пола на кровать, но тем не менее шел очень точно.  Он
следил за будильником и предупреждал Лин, когда ей пора было выходить.  Он
сидел в это время на кровати в ночной сорочке и читал утреннюю  газету,  а
Лин варила на спиртовке чай и суп. Как только большая стрелка приближалась
к одиннадцати и  оставалось  пять  минут  до  восьми  часов,  Лин  хватала
портфель, торопливо целовала его и неслась по лестнице вниз,  к  автобусу.
Иногда ее суп оставался на спиртовке, он жадно съедал  безвкусную  овсяную
болтушку, забирался в постель и спал до одиннадцати.
   Только через месяц они наскребли денег, чтобы купить вторую кровать,  и
теперь он мог спать по ночам. Лишь изредка  он  пробуждался  от  глубокого
сна, это когда что-нибудь падало на пол с кровати Лин:  книжка,  полплитки
шоколаду или один из ее тяжелых серебряных браслетов.
   Он пытался внушить ей, что он понимает под  словом  порядок:  аккуратно
разложенные по шкафам вещи  и  чистую  спиртовку.  Он  даже  купил  тайком
подержанный шкаф, велел доставить его, когда Лин была в  школе,  и  привел
все в порядок; все барахло Лин, все ее платья он развесил  на  плечиках  с
немецкой аккуратностью так, как это делала его мать: "Чтобы пахло  бельем,
проглаженным бельем". Но Лин  возненавидела  шкаф,  и,  желая  сделать  ей
приятное, он велел увезти его и продал с убытком. Единственный род мебели,
с которым Лин кое-как мирилась, была маленькая полочка, на которой  стояли
спиртовка, котелок, две кастрюльки, консервные банки с  мясом  и  овощами,
всевозможные загадочные приправы и пакеты с консервированными супами.  Она
великолепно умела готовить, и ему очень нравилось, как она заваривает чай:
темный, отливающий золотом; и когда Лин возвращалась из школы, они  лежали
на своих кроватях, курили и  читали,  поставив  чайник  на  табурет  между
кроватями.  Месяца  два  он  еще  мучился  от  того,  что  называл   тогда
беспорядком, и жалел, что у Лин так мало  желания  обзаводиться  вещами  -
купить, например, хоть еще одну смену простынь. Но она  терпеть  не  могла
вещей, как не терпела шкафов, и позднее он догадался, что  она  не  терпит
шкафов именно потому, что в них хранятся вещи. Она любила воздушные  шары,
любила кино и при всей своей неуравновешенности была  очень  набожна.  Она
фанатично восторгалась  церковной  мишурой,  францисканскими  монахами,  у
которых исповедовалась; по воскресеньям она обычно таскала его к обедне  в
женский монастырь, где она  всю  неделю  преподавала,  и  он  сердился  на
монахинь, которые упорно называли его "мужем мисс Ганигэн" и за  завтраком
наполняли его тарелку кучей всякой снеди, ибо каким-то образом  разузнали,
что он всегда голоден. Но так было  только  вначале,  потом  монахини  ему
понравились, он съедал за завтраком до  восьми  сандвичей,  его  сказочный
аппетит  вызывал  бурное  ликование  у  монахинь.  В  воскресные  дни  Лин
проводила со своими девочками тренировки по травяному хоккею, готовя их  к
какому-нибудь состязанию, а он посмеивался над ее увлечением и  восхищался
ее красивой, четкой и сильной игрой.
   Муж мисс Ганигэн презабавно выглядел на  краю  поля.  Когда  тренировка
кончалась, они с Лин делали пробег на три круга по  площадке.  Девочки  из
хоккейной команды и пансионерки из монастырской школы обступали площадку и
подбадривали его  криками,  и  когда  он  прибегал  первым,  это  вызывало
всеобщий восторг, а он почти всегда прибегал первым, потому что был  в  те
времена неплохим бегуном.
   Потом они съездили вместе с Лин на юг,  в  графство  Сэррей,  -  часами
бродили по лугам и кустарникам, повсюду наслаждались тем, чему без оглядки
отдавалась Лин и что шутя называла "радостями семейной жизни". Тогда  было
ему двадцать пять лет, а Лин только что  исполнилось  двадцать,  она  была
самой любимой учительницей в школе.
   В будние дни он спал обычно до  половины  одиннадцатого,  ибо  люди,  с
которыми ему приходилось иметь дело, раньше половины  двенадцатого  приема
не начинали, да и беспокойные ночи порядком утомляли  его.  Он  разыскивал
несловоохотливых третьеразрядных политиканов и за завтраком выуживал у них
скудную информацию. Основные сведения он получал даже  не  от  них,  а  из
четвертых, пятых рук, от таких же незадачливых журналистов, как и он  сам.
Впоследствии он поднялся на новую ступень и стал  сам  придумывать  всякие
рискованные вещи, отлично зная, что добром  это  не  кончится.  Обычно  он
сидел в маленьких кабачках, пил слабое виски и  поджидал  Лин;  перед  ним
всегда лежала  пачка  рисовальной  бумаги,  и  он  рисовал  все,  что  ему
приходило в голову. Он сам  придумывал  остроты  и  иллюстрировал  их  или
иллюстрировал чужие остроты, которые находил в газетах. В картонке  из-под
мыла "Санлайт" накапливались рисунки, сотни рисунков, и после  смерти  Лин
он все их отправил Раю в Германию.


   Да, там наберутся сотни рисунков, но он все еще не раскрывал картонку и
продолжал наблюдать за  мальчиками,  -  каждый  из  них  с  неослабевающим
упорством старался  угодить  в  ворота  противника.  Может  быть,  рисунки
хорошие, и тогда он избавится от утомительной  обязанности  каждую  неделю
высасывать темы из пальца.
   Следя за мальчиками, он  успел  набросать  на  обрывке  бумаги  Больдин
портрет, но потом снова отложил карандаш в сторону.


   Сведения,  которые  ему  удавалось  тогда  раздобыть,  становились  все
скуднее, а  те  непроверенные  материалы,  которые  он  придумывал  сам  и
пересылал   в   Германию,   все   меньше    и    меньше    соответствовали
действительности; под конец маленькая нацистская газетка, чьим  лондонским
корреспондентом он являлся, лишила его даже минимального  фикса,  а  месяц
спустя и вовсе вычеркнула из списка сотрудников, и он жил  на  учительский
заработок Лин, радостно встречая  каждое  воскресенье,  когда  можно  было
досыта поесть у монахинь. Пока Лин проводила тренировки  с  девочками,  он
иногда заходил в школьную часовню, слушал молитвы и любовался  грандиозной
безвкусицей: нигде, как ему казалось, не видал  он  еще  такого  предельно
аляповатого Антония, нигде - такой чудовищной Терезы Лизье.
   А в будни он ходил по городу и  распродавал  букинистам  свои  книги  -
полшиллинга за два  кило.  Вырученных  денег  едва  хватало  на  сигареты.
Пытался он давать уроки, но мало кто из англичан хотел  изучать  немецкий,
да и эмигрантов в Лондоне и без него было достаточно. Лин утешала  его,  и
он был счастлив, несмотря ни на что.  Она  написала  своим,  как  им  туго
приходится, и ее отец ответил, чтобы они  приезжали  в  Ирландию.  Альберт
сможет помогать по хозяйству и, если захочет, никогда  не  возвращаться  к
этим треклятым наци. Теперь, пятнадцать лет спустя,  он  все  еще  не  мог
понять, почему он тогда не принял  предложение  отца  Лин.  Им  овладевала
болезнь Неллы - мечта о жизни, которая не была прожита и никогда не  будет
прожита, ибо время, для нее предназначенное, безвозвратно  ушло.  Но  была
своя прелесть в том, чтобы на несколько  минут  перенестись  в  местность,
которую он никогда не видел, пожить неведомой для него жизнью среди людей,
которых он не знал.
   Даже и теперь, пятнадцать лет спустя,  он  не  мог  осознать,  что  Лин
умерла, - такой неожиданной была ее смерть, и как раз тогда, когда он  был
полон надежд. Он стал зарабатывать, у него появились деньги; для  фабрики,
выпускавшей мыло, он писал рекламные плакаты и рисунки на обертках, и  ему
удалось, наконец, приспособиться ко вкусам англичан.
   С тех пор  как  заработки  его  увеличились,  он  перестал  выпивать  в
кабачках без Лин, он сидел дома, пил холодный чай и весь день работал.  По
утрам он вставал вместе с Лин, готовил завтрак, провожал ее до автобуса.
   Мальчики разгорячились и устали. Генрих сидел на  траве,  прислонившись
спиной к дереву, и жевал травинку. Альберт высунулся из окна и крикнул:
   - Возьмите кока-колу из холодильника.
   Когда мальчики обернулись и с удивлением взглянули на него, он добавил:
   - Заходите и достаньте бутылки, ты ведь знаешь, Генрих, где что стоит.
   Он слышал, как  ребята  с  восторженными  криками  повернули  за  угол,
вбежали в дом, но здесь заговорили шепотом и на цыпочках прошли на  кухню.
Он затворил окно, набил трубку, но раскуривать ее не  стал  и  решительным
движением открыл картонку "Санлайт":  там  оказалась  целая  стопка  очень
тонкой бумаги, все рисунки были повернуты обратной стороной. Тогда  только
он сообразил, что открыл не крышку, а дно коробки. Он взял первый рисунок,
перевернул его и удивился - до чего он оказался хорошим! Это был  зоошарж,
забавное изображение зверушек, а этот жанр опять стал входить в моду.
   После войны он не рисовал так хорошо. Мягкий, очень жирный  карандаш  -
рисунок совсем еще свежий. Он почувствовал большое  облегчение:  он  знал,
что Брезгот охотно возьмет  эти  рисунки.  Каждая  из  тоненьких  бумажек,
разрисованная пятнадцать лет тому назад в  лондонских  кабачках,  принесет
ему пятьдесят марок. Некоторые нужно лучше обрезать,  заново  наклеить  на
картон, к некоторым придумать текст. Он никогда не показывал  эти  рисунки
Лин, ибо тогда они казались ему дурацкими, но сегодня он  понял,  что  они
хороши и уж во всяком случае лучше, чем очень многое из сделанного им  для
"Субботнего вечера". Он рылся в коробке, вытаскивал листки из середины и с
самого дна и удивлялся, как они хороши. Кто-то из мальчиков позвал его:
   - Дядя Альберт, дядя Альберт!
   Он открыл дверь в переднюю и спросил:
   - Что случилось?
   Он сразу понял, что звал его Брилах, который спросил:
   - Можно, мы сделаем  себе  по  бутерброду?  Мы  хотим  подождать,  пока
вернется Мартин.
   - Это дело долгое.
   - А мы подождем.
   - Ну, как хотите, - и бутерброды вы себе, конечно, можете сделать.
   - Большое-пребольшое спасибо.
   Он закрыл дверь, собрал разбросанные листочки и положил  их  обратно  в
коробку.


   В тот день, как всегда, Лин утром поехала в школу, а он  сидел  дома  и
делал  набросок  рекламного  плаката.  Он  рисовал  льва,  который   густо
намазывал горчицей баранью ногу. Альберт чувствовал, что плакат  получится
хороший, а заказчик - дальний  родственник  Авессалома  Биллига  -  обещал
хороший гонорар. Это был  еврей-эмигрант,  с  которым  он  познакомился  в
журналистском ресторанчике. Сперва тот  относился  к  нему  с  недоверием,
потому что принял его за шпика, но при пятой встрече он дал ему заказ:  он
сотрудничал в  рекламном  отделе  фабрики  приправ  и  пряностей.  Альберт
работал так исступленно, что не замечал, как идет время,  и  потому  очень
удивился, когда в комнату вошла Лин.
   - Господи, - сказал он, - уже три часа?
   Но когда он поцеловал ее и она устало улыбнулась в ответ, он понял, что
до трех  еще  очень  далеко  и  что  Лин  вернулась  из-за  того,  что  ей
нездоровится. Руки у нее пылали, и она корчилась от боли в животе.
   - Это уже давно  началось,  -  сказала  она,  -  но  я  думала,  что  я
беременна, а сегодня выяснилось, что я вовсе не  беременна,  а  болит  все
равно.
   Никогда еще он  не  видел,  чтобы  она  падала  духом,  но  теперь  она
бросилась на кровать и застонала. Ей трудно было  говорить,  и,  когда  он
склонился над ней, она шепнула:
   - Вызови такси, мне в автобусе было  плохо,  а  теперь  становится  еще
хуже. Отвези меня в больницу.
   Он взял с постели ее  сумочку  и  побежал  к  стоянке  такси,  на  ходу
пересчитывая деньги; в  кошельке  набралось  четыре  фунта  и  целая  куча
мелочи. Совершенно растерянный, сел он в такси, велел остановить его перед
домом и одним духом поднялся по лестнице. Лин стошнило, и, когда  он  взял
ее на руки, чтобы снести вниз, она застонала; на лестнице  она  все  время
кричала, и ее опять стошнило.  У  дверей  собрались  женщины  и  смотрели,
покачивая головами. Он крикнул одной из  них,  чтобы  она  присмотрела  за
квартирой, оставшейся незапертой. Женщина утвердительно кивнула, и теперь,
глядя на мальчиков, возвращающихся в сад, он отчетливо вспомнил ее  тупое,
бледное,  обрюзгшее  от  водки  лицо.  С  бутербродами  в  руках  мальчики
продолжали гонять мяч.
   В такси он держал Лин на коленях, чтобы защитить ее от толчков  машины,
но она все кричала, и ее  опять  стошнило  прямо  на  коричневые  истертые
подушки, а он думал,  что  надо  будет  сказать  врачам.  Он  все  не  мог
вспомнить английское слово, означающее воспаление отростка  слепой  кишки,
но когда такси остановилось перед  больницей,  он,  держа  Лин  на  руках,
быстро взбежал  на  крыльцо,  толкнул  ногой  дверь  в  приемный  покой  и
закричал:
   - Аппендикс, аппендикс!
   Она издала страшный вопль, когда  он  хотел  опустить  ее  на  кушетку;
теперь она совсем скорчилась; казалось, что в таком положении ей  было  не
так больно, и, хотя силы оставляли его, он продолжал держать ее на  руках,
прислонился только к красноватого цвета колонне и пытался понять, что  она
шепчет искривленными губами. Лицо у  нее  пожелтело  и  пошло  пятнами,  в
глазах он видел страшную муку, и шепот ее показался ему  бредом  безумной:
"Поезжай в Ирландию, в Ир-лан-дию", - он не понял  тогда,  что  она  хочет
этим сказать, и старался понять, о чем спрашивает  его  худая  озабоченная
больничная сестра, которая стоит рядом с ним у колонны. Он  тупо  повторял
только одно слово: "Аппендикс" - и сестра кивнула, заслышав это слово. Лин
давилась, но рвоты уже не было - только желтая, с  тяжелым  запахом  слизь
показалась на ее губах, и  когда  к  ним  подтолкнули  передвигавшиеся  на
колесиках носилки и он положил ее, она еще  раз  обвила  его  шею  руками,
поцеловала и снова прошептала:  "Поезжай  в  Ирландию,  мой  дорогой,  мой
дорогой, мой дорогой", - но  подошедший  врач  оттолкнул  его,  и  носилки
отъехали и исчезли за вращающейся стеклянной дверью. В  последний  раз  он
услышал крик Лин. Спустя двадцать пять  минут  операция  закончилась,  Лин
была мертва, и он не успел больше обмолвиться с нею ни единым словом.  Вся
брюшная полость оказалась наполненной  гноем.  Он  до  сих  пор  не  забыл
молодое серое лицо врача, когда тот  вышел  в  приемный  покой  и  сказал:
"Очень сожалею", и потом медленно и спокойно заговорил с ним, и он  понял,
что уже тогда, когда он сидел с Лин в такси,  было  слишком  поздно.  Врач
выглядел очень усталым и спросил, не хочет ли он  еще  раз  повидать  свою
жену.
   Ему велели подождать, пока можно будет пройти  к  Лин,  и  он  стоял  у
окошка и ждал, но вдруг вспомнил про шофера, вышел и  расплатился  с  ним.
Шофер указал на следы рвоты, заворчал, не вынимая сигареты изо рта,  и  он
дал ему Целый фунт сверх положенного и обрадовался,  когда  сердитое  лицо
шофера  прояснилось.  Он  вернулся  в  приемный  покой.  Обои  здесь  были
серо-зеленые,  серо-зеленым  были  обиты  стулья,  и   стол   был   покрыт
серо-зеленым сукном. Дело происходило в те дни, когда Чемберлен вылетел  в
Германию для переговоров с Гитлером. Потом в приемный покой вошла  молодая
женщина в поношенном пальто. Она стала рядом с ним  у  окна,  и  сигарета,
которую она держала в руках, потемнела от падавших на нее  слез.  Сигарета
погасла, женщина бросила ее на пол и,  всхлипывая,  прижалась  к  оконному
стеклу. По улице шли люди и несли  плакаты  "_Миру  -  мир_"  и  другие  -
"Покажем Гитлеру, что мы его не боимся", и молодая  женщина  в  поношенном
пальто сняла очки и протерла их полой.  От  ее  пальто  пахло  бульоном  и
табаком, она не переставая бормотала: "Сыночек, сыночек мой, сыночек мой",
- но потом появился врач, и женщина бросилась к нему, и по ее  лицу  можно
было понять, что все сошло благополучно. Женщина вышла  с  врачом,  а  его
увела  больничная  сестра  по  длинному,  выложенному  желтыми   изразцами
коридору. Пахло застывшим бараньим жиром и растопленным маслом,  у  дверей
стояли  огромные  алюминиевые  чайники   с   горячим   чаем,   хорошенькая
темноволосая девушка разносила на подносе бутерброды, у окна стоял мальчик
с гипсовой повязкой на руке и кричал кому-то на улице: "Проклятая  собака,
я тебе покажу!" Сестра подошла к мальчику, дернула его за здоровую руку  и
приложила  палец  к  губам,  и  мальчик  поплелся  следом  за  девушкой  с
бутербродами.
   В комнате, куда  привела  его  сестра,  были  серые  стены  без  всяких
украшений и два узких высоких окна с синими стеклами. На левом  окне  была
нарисована желтой краской альфа, на правом - омега.
   Лин  лежала  на  носилках,  залитая  неприятным  синим  светом.  Сестра
оставила его одного, и он подошел ближе  и  увидел,  что  лицо  Лин  стало
таким, как прежде. Одно лишь показалось ему новым  -  выражение  покоя,  и
было изумительно видеть спокойным ее  тонкое  молодое  лицо.  Может  быть,
из-за освещения, но пятна на лице исчезли, и оно  опять  приобрело  ровную
окраску, и стал  прежним  ее  искривленный  мукой  рот.  Он  зажег  свечи,
стоявшие в медных подсвечниках  позади  носилок,  прочитал  "Отче  наш"  и
"Богородице Дево, радуйся". Непостижимо было для  него,  что  они  прожили
вместе целый год. Казалось, что он совсем недавно познакомился с ней.  Что
она умерла, он понимал, но вот то, что  она  жила  на  земле,  -  это  ему
казалось сном, и все подробности, которые припоминались, ничего  не  могли
изменить. Как будто всего сутки  тому  назад  приехал  он  в  Лондон.  Все
свершилось за один день: венчание в отглаженном платье, которое ей было не
к лицу, ряса францисканца, хоккей, и завтрак у монахинь, и луг в Сэррее, и
радость обладания... потом крик: "Поезжай в Ирландию". Рвота  в  такси,  и
он, тупо повторяющий: "Аппендикс, аппендикс...",  и  синеватая  часовня  с
желтой альфой и омегой,  воздушные  шары,  которые  Лин  дарила  детям,  и
мыльные пузыри, которые она из окна своей комнаты пускала в большой  серый
двор, - ненависть к шкафам, спокойно горящие две свечи...  Так  горят  они
только в часовнях. Он не испытывал печали,  он  чувствовал  только  тупую,
мучительную жалость к Лин за страдания, которые она перенесла, исчезнув  с
криком за дверью операционного зала, а теперь она  так  спокойно  лежит  в
этой часовне. Свечи горели, он  пошел  к  двери,  но  вдруг  повернулся  и
заплакал. Все поплыло перед его  глазами,  стало  сумеречным  и  туманным:
раскачивающаяся альфа, раскачивающаяся омега,  раскачивающиеся  носилки  и
спокойное лицо Лин. В часовне казалось, что на улице дождь, но,  выйдя  из
часовни,  он  увидел,  что  светит  солнце.  Сестра  куда-то  ушла,  и  он
заблудился в  бесконечных  коридорах,  попал  в  Палату,  снова  выскочил,
очутился у  входа  на  кухню  и  только  тогда  узнал  коридор  с  желтыми
изразцами, и снова хорошенькая темноволосая девушка  пронесла  на  подносе
гору бутербродов, и из открытой двери донесся чей-то крик: "Горчицы!" -  и
он вспомнил про льва, который намазывал горчицей баранью ногу.
   Когда он вернулся домой, был час дня. Кто-то вымыл лестницу  и  прибрал
комнату. Он так и не узнал никогда, кто  это  сделал,  и  очень  удивился,
потому что ему всегда казалось, будто в доме его не любят: всегда  он  был
занят, торопливо, мимоходом здоровался с соседями. А теперь и на  лестнице
и в комнате все убрано.
   Он взял со стула плакат со львом, хотел его разорвать, но потом свернул
трубкой и бросил в угол. Он лег на кровать и устремил взгляд на  маленькое
распятие, которое Лин повесила над дверью. Он по-прежнему отлично понимал,
что Лин умерла, но никак не мог поверить, что целый год прожил с  нею.  От
нее  ничего  не  осталось,  кроме  кровати,  заваленной  всякой  всячиной,
кастрюльки с выкипевшим супом на спиртовке, щербатой чашки, в которой  она
обычно разводила мыло,  чтобы  пускать  пузыри,  да  стопки  непроверенных
тетрадей с сочинениями о цинковых рудниках в южной Англии.
   Потом  он  уснул  и  проснулся  только  тогда,  когда  вошла  маленькая
учительница, работавшая вместе с Лин, и сразу почувствовал боль в руках, -
на них так долго лежала Лин. Вместе с Лин  и  маленькой  учительницей  они
часто по вечерам ходили в кино, звали ее Блай Грозер, она была хорошенькой
блондинкой, и Лин вечно пыталась обратить ее в католичество.
   Он тупо уставился на Блай и почувствовал боль в сведенных  мышцах  рук.
Потом попытался объяснить Блай, что Лин умерла. Он  сам  испугался  -  так
холодно и как нечто само собой разумеющееся  произнес  он  -  "умерла",  и
только сейчас он сам постиг все значение этого слова: Лин больше нет. Блай
с большим трудом раздобыла билеты  на  вечерний  сеанс,  чтобы  посмотреть
фильм, который тогда все стремились увидеть.  Это  был  фильм  с  участием
Чарли Чаплина, и он  сам,  помнится,  надоедал  Блай,  чтобы  она  достала
билеты, потому что в Германии, конечно, такого не увидишь. Блай принесла и
пирожные для Лин, маленькие миндальные пирожные, покрытые яичным кремом. В
руках она держала зеленые билеты, и когда он ей сказал,  что  Лин  умерла,
она сперва рассмеялась. Она смеялась потому, что не могла понять,  с  чего
он вдруг вздумал так глупо шутить, она смеялась необычно -  рассерженно  и
отрывисто. Потом она поняла, что это не шутка, и растерянно  заплакала,  и
зеленые билеты упали  на  пол,  и  миндальные  пирожные,  покрытые  желтым
кремом, - какие любила Лин, - лежали между зонтиком и красным  беретом  на
кровати Лин среди множества других вещей.
   Он продолжал лежать, холодно глядя на Блай. Она сидела  на  табурете  и
плакала, и, только увидев ее слезы и услышав ее рыдания, он снова осознал,
что произошло: Лин умерла. Блай встала, прошлась  по  комнате,  подняла  с
пола  валявшийся  в  углу  возле  спиртовки  свернутый  плакат  и,  плача,
посмотрела на довольного, ухмыляющегося льва, который  намазывал  горчицей
Хичхьюмера  баранью  ногу.  Он  знал,  что  потом  возьмет  ее  за  плечи,
попытается  успокоить  и  будет  говорить  о  делах  -  о  погребении,   о
всевозможных  документах,  которые  необходимо  оформить.  И  все  же   он
продолжал лежать и думать о Лин, о  быстротечности  и  красоте  ее  жизни,
которая оставит в этом мире едва заметный  след.  Разве  что  в  вестибюле
школы повесят ее  фотографию  и  позднее  на  школьных  встречах  девочки,
женщины, с каждым годом стареющие женщины будут говорить: "Это  была  наша
учительница по гимнастике и естествознанию", но  в  один  прекрасный  день
фотографию снимут и повесят на ее место  портрет  какого-нибудь  кардинала
или папы - и тогда на какой-то предписанный законом срок останутся  только
пометки Лин в школьных тетрадях, хранящихся в архиве, да могила на большом
кладбище. Блай успокоилась раньше, чем он  встал.  Она  вспомнила  о  куче
всяких дел и ухватилась за возможность все сделать самой и  "избавить  его
от этого": известить  школу,  родителей  Лин  и  ее  брата  -  инженера  в
Манчестере.
   Мокрое пятно на полу, там, где неизвестная  соседка  прибрала  за  Лин,
постепенно подсыхало, остались только следы мыла на давно не мытом полу, и
когда спустя месяц он по просьбе Неллы возвращался в Германию,  в  комнате
еще стояла чашка без ручки, в которой Лин разводила  мыло,  чтобы  пускать
пузыри, в чашке оставалась белая клейкая смесь, и  позднее  он  сообразил,
что в газетном извещении и в надгробной надписи на небольшом кресте стояла
ее девичья фамилия - мисс Ганигэн и  что  монахини  на  поминальном  обеде
упорно называли его мужем мисс Ганигэн.
   Брат Лин вызвался помочь ему найти работу в Манчестере, родители Лин, с
которыми он был в хороших отношениях, приглашали его  переехать  к  ним  в
Ирландию на ферму - "там всегда хватит и работы и еды", - все были  твердо
убеждены, что  скоро  начнется  война  и  что  в  Германию  ему  лучше  не
возвращаться. Он никому не рассказал, как  Лин  шептала  ему:  "Поезжай  в
Ирландию". Он долго колебался, а сам продолжал жить в лондонской комнате и
получил даже хороший гонорар за льва  с  горчицей,  и  следы  мыла  так  и
остались на том месте, где кто-то прибрал за Лин.  Он  еще  колебался,  но
письма Неллы становились все настойчивей, и в один из таких дней, когда он
жил, выжидая чего-то, он отправил большую коробку с рисунками в  Германию,
в адрес Рая. Он сделал это как-то вечером, когда вернулся с кладбища,  где
долго размышлял, должен ли он выполнить просьбу Лин. Уже сидя в  автобусе,
он твердо решил уехать  в  Германию,  и  когда  он  освобождал  комнату  и
разбирал постель Лин, из-под матраца  выпали  два  предмета  -  пилка  для
ногтей и красная жестяная коробочка с конфетами от кашля.


   Он услышал, что мальчики во дворе  с  кем-то  разговаривают,  и  открыл
окно. Генрих стоял против Больдиной комнаты и кричал:
   - Ладно, мы будем осторожнее!
   А Больда сверху отвечала:
   - Я сама видела, как вы сломали два цветка.
   Альберт высунулся из окна, задрал голову и крикнул Больде:
   - Они больше не будут.
   Мальчики засмеялись. Больда тоже засмеялась и крикнула:
   - Ну уж ты... по тебе пусть они хоть все здесь растопчут.
   Он оставил  окно  открытым  и  начал  приводить  рисунки  в  порядок  -
множество тонких листочков  -  их  было  несколько  сотен.  Тут  он  вдруг
подумал, что надо бы как-нибудь  написать  родителям  Лин,  -  они  всегда
посылали ему ветчину, чай и табак, а он за все время не собрался с  духом,
чтобы написать им подробное письмо, а только кратко благодарил да  посылал
им книги.





   Было просто ужасно, когда бабушка брала его с собой в ресторан. Правда,
она редко выходила из дому, но именно поэтому ее хорошо знали в  некоторых
ресторанах, и, завидев ее, официанты начинали  как-то  странно  улыбаться.
Мартин никогда не мог понять, насмешка это  или  искреннее  почтение.  Она
любила тяжелую и обильную пищу, любила жирные супы - коричневатые, вязкие,
один их запах вызывал  у  него  тошноту,  и  потом  она  всегда  требовала
поставить майонез на лед, чтобы после горячего  жира  насладиться  ледяным
соусом. Она заказывала огромные куски  жаркого,  обнюхивала  их,  ножом  и
вилкой проверяла их мягкость и бесцеремонно отправляла обратно, если  мясо
не соответствовало ее вкусу. Затем шли пять различных салатов, которые она
сама совершенствовала путем длительных манипуляций с  приправами,  которые
ей подавали в бутылочках, в таинственных серебряных кувшинчиках, в  медных
капельницах, и столь же длительных переговоров с официантами  о  свойствах
приправ. Спасением была лишь возвышавшаяся на  середине  стола  тарелка  с
горой нарезанного большими ломтями хлеба,  но  напрасно  дожидался  бы  он
здесь картофеля - вот единственное, что он с удовольствием  ел  бы,  кроме
хлеба. Бело-желтые, дымящиеся картофелины, с  маслом  и  солью,  он  очень
любил, но бабушка презирала картофель.
   Бабушка пила вино и требовала, чтобы он пил яблочный лимонад - напиток,
который она любила ребенком. Она очень огорчалась,  когда  он  отказывался
пить лимонад: она не могла понять, как может ему не нравиться то, что ей в
детстве казалось таким удивительно вкусным. Он ел мало: салат, суп и хлеб,
и она, глотавшая все, как удав, смотрела на это, покачивая головой.  Перед
едой она истово крестилась: размахивая рукою, как ветряная  мельница,  она
ударяла себя ладонью по лбу, груди и животу. Но не только это привлекало к
ней всеобщее внимание, бросался в глаза и ее туалет: тяжелый черный шелк и
пылающая, как огонь, алая блузка, которая очень шла к ее  цветущему  лицу.
Официант, метрдотель и буфетчица считали ее русской  эмигранткой,  но  она
родилась в маленькой горной  деревушке  и  провела  детство  в  величайшей
нищете. За хорошим обедом она любила рассказывать, как плохо она  питалась
в детстве: громко, так, что прислушивались люди  за  соседними  столиками,
бабушка рассказывала о приторно сладком вкусе  вареной  свеклы,  о  горечи
подгоревших супов из снятого молока, подробно описывала салат из  крапивы,
кислый черный хлеб, который  она  ела  ребенком,  и  тут  же  торжествующе
разламывала ломоть белого хлеба.
   На картофель она изливала  потоки  проклятий,  называла  его  мучнистой
отравой, пруссаческим хлебом и разными непонятными  бранными  кличками  на
диалекте ее детства. Затем она брала кусок  белого  хлеба,  макала  его  в
соус, и в ее ярких синих глазах загорался диковатый огонек, пугавший  его.
Ему  становилось  понятно,  почему  он  боится  ее,  когда  она   начинает
описывать, как у них дома забивали кроликов. Он ясно слышал  треск  нежных
косточек,  видел  выкатившиеся  глаза  и  кровь;  наиподробнейшим  образом
бабушка рассказывала, что и как делали с требухой, с темно-красным месивом
из легких, печени, сердца; рассказывала и о том,  как  ее  вечно  надували
голодные старшие  братья  и  сестры.  И  сейчас  она  тряслась  от  злобы,
вспоминая своего брата Маттиаса, который пятьдесят лет тому  назад  всегда
ухитрялся забрать  себе  сердце  кролика;  она  называла  его  подлецом  и
негодяем, хотя Маттиас уже больше двадцати лет покоился на кладбище  в  их
родной деревушке. Мартин слышал отчаянное кудахтанье кур, которые начинали
метаться по бедному дворику, когда там появлялся отец бабушки с топором  в
руках. "Была у нас тощая  птица,  годная  только  для  супа",  -  говорила
бабушка. С грустью вспоминала она, как ходила по богатым дворам, когда там
забивали скотину, выпрашивала миску крови и тащила домой - жирную, густую,
в комках. Когда она добиралась до этого места, он знал, что скоро  подадут
десерт и  что  его  обязательно  стошнит,  потому  что  мясные  блюда  она
завершала бараньей отбивной, мягкой, с кровью - она разрезала ее,  глотала
большими кусками, расхваливая нежность мяса; а  ему  мерещились  убитые  и
освежеванные  дети,  и,  предвкушая  наслаждение  от  мороженого,  кофе  и
пирожных, он все-таки твердо знал, что его стошнит и что потом  он  ничего
не сможет есть. Все поданные на стол  кушанья  мелькали  перед  глазами  -
жирный, огненно-горячий суп, салаты,  куски  мяса  и  соусы  подозрительно
красного цвета; он с отвращением смотрел на бабушкину тарелку,  где  кровь
смешивалась с жиром, кровь с глазками  жира.  В  продолжение  всего  обеда
возле нее в пепельнице лежала дымящаяся сигарета, и время от  времени  она
затягивалась и с торжествующим видом оглядывала зал.
   Он думал о том, что Брилах и Берендт играют сейчас в  футбол  у  них  в
саду, пьют холодный, как лед, лимонад,  едят  хлеб  с  повидлом,  а  потом
Альберт повезет их куда-нибудь и угостит мороженым - может быть, на  мосту
или внизу, у Рейна, где можно прямо из-за столиков кидать камешки в воду и
смотреть, как рабочие вытаскивают из реки покрытые  ржавчиной  корабельные
обломки. А тут приходится сидеть среди обжор и любоваться,  как  довольная
бабушка макает куски хлеба в кровавый жир.
   Каждый раз он слишком  долго  соображал,  как  бы  успеть  добраться  в
туалет, когда его затошнит, но бабушка всегда садилась у самого входа,  и,
чтобы попасть в туалет, надо было пройти мимо пяти,  шести,  семи  больших
столов. Он робко пересчитывал их, и коричнево-красная  дорожка,  казалось,
проходила вдоль нескончаемого ряда обжирающихся людей.  Он  ненавидел  их,
как ненавидел бабушку, их  разгоряченные  лица  казались  рядом  с  белыми
салфетками еще краснее. Дымящиеся судки,  хруст  костей,  детских  костей,
кровь с глазками жира, холодные,  жадные  глаза  тощих  обжор  и  горячие,
налитые кровью, до омерзения добродушные глаза толстых обжор; а  официанты
все подносили и подносили от буфетной стойки убитых _искромсанных_  детей,
и те, у кого на столах еще не было тарелок, провожали  официантов  жадными
глазами.
   Добираться до туалета надо было очень долго. Только один раз  он  успел
добежать туда. Шатаясь, прошел между рядами  обжор,  с  каждым  шагом  все
неуверенней, но все-таки успел: белые каменные плитки, запах  мочи,  запах
лимонной эссенции и мыла. Столик служителя, на  нем  -  пестрые  пакетики,
гребни, салфетки, и все те же обжоры перед его глазами: они двоятся, они -
в зеркале и в натуре. Сдвоенный ряд убийц - они ковыряют в зубах, надувают
щеки, чтобы проверить, гладко ли они выбриты, проводят языком по зубам.
   Расстегнутые пуговицы, белые рубахи, вот наконец-то свободное место. Он
склонился над раковиной, и резкий запах мочи усилил тошноту, ему  хотелось
только, чтобы скорее все это кончилось и  наступило  желанное  облегчение.
Рядом с ним возникла свежая розовая физиономия.
   - Сунь палец в рот, сунь палец в рот, - услышал он.
   Доброжелательная  навязчивость  этого   краснорожего   обжоры   внушала
омерзение, и ему страстно захотелось увидеть рядом  дядю  Альберта,  мать,
простое скуластое лицо Глума, черные как смоль гладкие волосы Больды и  ее
белое лицо, захотелось поиграть в футбол с Брилахом  и  Берендтом.  Но  он
пойман, он затерялся среди  рыгающих  чревоугодников,  он  заперт  в  этой
убийственно чистой, белой кафельной тюрьме, осужден вечно  вдыхать  только
запах мочи и одеколона. Теплая мягкая ладонь служителя легла на затылок, и
расплывшееся добродушное лицо склонилось над ним.
   - Что с тобой, мальчуган?
   Но тут в  мужскую  уборную  ворвалась  бабушка,  и  глаза  добродушного
служителя округлились от ужаса. Мужчины, смутившись, стали застегиваться.
   - Что с тобой, дитя мое, что случилось?
   Руки у нее легкие, но уверенные, она заставила  его  нагнуть  голову  и
сунула ему в рот, хотя он закричал с перепугу, свой длинный желтый  палец,
и  все-таки  его  не  вырвало,  -  железный  комок  тошноты,  безысходный,
судорожный ужас притаился где-то в  желудке;  сквозь  ряды  обжор  бабушка
потащила его обратно в зал, но тут-то все и произошло: когда  он  проходил
мимо столика одного живодера, который хищным движением ножа с наслаждением
рассекал розовое, сочащееся кровью  ребячье  мясо,  он  ощутил,  как  ужас
подкатывается к горлу  и  ищет  выхода.  Ни  стыда,  ни  сожаления  он  не
испытывал - одно  лишь  холодное  торжество.  Теперь,  когда  желудок  его
опорожнился от ужаса, он мог даже улыбаться.
   Живодер сперва побагровел, потом от шеи у него пошла желтизна и  залила
всю его физиономию, послышались вопли,  засуетились  официанты,  довольная
бабушка, улыбаясь, раскрыла чековую книжку, намереваясь возместить убытки.
Костюма он не замарал, лица тоже, только губы  пришлось  обтереть  носовым
платком. Ему стало легко, он вышел  победителем  из  этой  борьбы.  Он  не
загрязнил рук, не запятнал души, он просто исторг то, что насильно в  него
впихнули. Даже у бабушки пропал теперь аппетит, она не прикоснулась  ни  к
пирожному, ни к пломбиру и кофе, вырвала из книжки чек, потом другой -  за
испорченный  костюм  живодера,  еще  один,  чтобы  утихомирить  официанта;
теперь, когда желудок его был пуст, он без стыда и страха прошел  рядом  с
бабушкой по длинной, желтовато-коричневой дорожке.
   Потом,  когда  они  возвращались  домой,  в  такси,  бабушка  прочитала
небольшую лекцию о никудышных желудках нынешней молодежи. Никто  не  умеет
теперь как следует покушать, никто не умеет выпить как следует, никто не в
силах выкурить забористую сигарету - дряблое, обреченное поколение!
   Подобные прогулки  они  совершали  приблизительно  раз  в  полгода.  Он
предчувствовал их, как предчувствовал _кровь в моче_, и,  по  возможности,
старался уклониться: исчезал перед  обедом  или  упрашивал  дядю  Альберта
куда-нибудь поехать с ним, но бегство означало лишь отсрочку  -  рано  или
поздно бабушке удавалось его поймать. Подобные обеды  входили,  по  мнению
бабушки, в программу воспитания. Когда ему исполнилось пять лет, бабушка в
один прекрасный день заявила:
   - Я хочу тебе показать, как люди едят по-настоящему, - и впервые повела
его в ресторан Фовинкеля.
   Уже тогда у него сложилось впечатление, что из  кухни  приносят  в  зал
освежеванных детей и людоеды нетерпеливо ждут мисок  с  дымящимся  розовым
мясом. Начиная с пяти лет, он зорко следил за тем, что едят взрослые и как
они едят, и пришел к смелому умозаключению, что  все  это  имеет  какое-то
отношение к безнравственному. Но бабушка упорно таскала  его  с  собой,  и
давным-давно его уже знал и хозяин, и буфетчица, и официанты, и однажды он
услышал,  как  они  перешептываются:  "Пришла  великая  княгиня  со  своим
блевуном". Но бабушка не сдавалась. Она поставила себе целью приучить  его
основательно питаться. На глазах у него она дробила и  высасывала  гусиные
кости, ела мясо, нарезала кровавые бифштексы.  Он  ненавидел  все  это,  а
бабушка за все это расплачивалась большими дозами таинственного  вещества,
называемого _деньги_. Кредитки и монеты - за  что  еще  можно  так  дорого
платить, если не за детей?
   Когда ему приходилось обедать с бабушкой, он потом месяцами не ел мяса;
только хлеб, яйца, сыр, молоко, овощи и превосходные  супы,  которые  Глум
стряпал внизу на кухне. Глум готовил суп впрок на целую неделю.  Это  была
похлебка, в которой все, что он туда засыпал, разваривалось в кашу:  овощи
и кости, рыба и яблоки. Удивительней всего было, что супы  эти  получались
очень вкусными. Глум  готовил  сразу  пять  литров  супа,  чтобы  поменьше
возиться со стряпней. Вообще  Глум  питался  хлебом,  яйцами  и  огурцами,
которые грыз, как яблоки, а еще он приносил  большие  тыквы  и,  покуривая
трубку, часами стоял над котелком, размешивал, пробовал, чего-то подбавлял
- луковицу или бульонные кубики,  сухие  травки,  которые  он  растирал  и
просеивал между пальцами. Глум нюхал, пробовал,  ухмылялся,  потом  снимал
котел с огня и ставил в холодильник. Теперь можно жить без забот. Уходя на
работу, он наливал полный судок, завинчивал крышку, потом совал  в  карман
пол-огурца, ломоть хлеба, кусок  колбасы  и  книгу.  Глум  читал  странные
книги. На одной толстой  книге  было  написано:  "Догматы",  на  другой  -
"Богословие и нравственность". Читая, он подчеркивал карандашом.  Заглавия
у книг были совершенно непонятные. Богословие и  нравственность,  судя  по
всему, имеют какое-то отношение  к  слову  _безнравственно_.  Глум  хорошо
знал, что такое  _безнравственно_,  но,  по  словам  Глума,  кровопийцы  в
ресторане Фовинкеля детей не едят и _вообще  ничего  безнравственного_  не
совершают; хотя, может быть, книга Глума просто устарела - в ней ничего не
сказано про этих кровопийц.
   Глум почти не вынимал трубку изо  рта,  иногда  даже  ложился  спать  с
трубкой; он варил суп, читал толстые книги, ранним утром уходил на работу:
он работал на бабушкиной фабрике.
   Глум был странный, но добрый. Мартин любил Глума, хотя иногда  беззубый
рот и лысая голова Глума пугали его. Но ведь и лысая голова и беззубый рот
имели свою историю. Глум был в концентрационном лагере. Сам он об этом  не
вспоминал,  но  дядя  Альберт  кое-что  рассказывал  про  лагеря:  смерть,
убийства, насилие и страх миллионов людей - Глум видел все это, потому  он
и кажется старше своих лет. Мартин всегда думал, что Глум старше  бабушки,
а на самом деле он на пятнадцать лет моложе ее.
   Глум очень странно говорил. Словно тяжелые глыбы  выталкивал  он  слова
изо рта, а рот разевал так широко, что видны  были  голые  розовые  десны,
темно-красное небо и язык, которым он  выделывал  какие-то  необыкновенные
выверты: казалось, что Глум вот-вот вытолкнет изо  рта  что-то  круглое  и
тяжелое, но изо рта появлялось просто слово: "Матерь". Следующее слово еще
круглее, больше, тяжелее, совсем как маленькая тыква,  оно  вызревало  еще
медленнее, обкатывалось еще терпеливее, но  изо  рта  оно  опять  выходило
просто словом - "божья". Это слово разрасталось до чудовищных размеров  во
рту Глума, оно уж скорей напоминало воздушный шар, а не  маленькую  тыкву.
Глаза Глума сверкали, узкий нос вздрагивал,  но  изо  рта  выкатывался  не
воздушный шар и даже не тыква,  а  так  что-то  вроде  крупного  яблока  -
"здорово". "Здорово" было любимым словом Глума, особенно  кругло  и  нежно
получался у него средний слог - "ро".
   Глум был набожный и очень добрый, но слушать его рассказы было  трудно:
слишком большие промежутки отделяли одно  слово  от  другого,  -  пока  он
произнесет второе слово, успеваешь забыть первое  и  теряешь  связь  между
ними. Глум рассказывал  медленно,  необычайно  торжественно  и  с  великим
терпением. "Терпение"  -  тоже  было  одним  из  его  любимых  слов,  -  с
превеликим терпением рассказывал Глум. И  если  внимательно  слушать  его,
можно узнать занимательнейшие истории.
   У Глума во всю стену висела карта мира, которую  он  сам  вычерчивал  и
раскрашивал. Он наклеил несколько листов  очень  плотной  бумаги  один  на
другой, несколько месяцев  подряд  рассчитывал  масштабы  применительно  к
размерам стены и потом усердно,  аккуратно  и  терпеливо  нанес  на  карту
границы, горы, реки, моря и озера; он соскабливал, осторожно заштриховывал
и  после  длительных  приготовлений  начал  наконец  раскрашивать   земную
поверхность  -  извел  много  зелени  на  гигантские  низменности,   много
коричневого - на горы и синего - на моря.
   Глум успел всякое повидать уже до того, как поселился у них в  доме,  а
произошло это, должно быть, очень давно, потому что, сколько Мартин помнил
себя. Глум всегда жил у них. Немало повидал Глум на пути от  своей  родины
до берегов Рейна, но одного он еще не видал, никогда не видал этюдника,  и
этюдник, увиденный им у Альберта, привел его в больший восторг, чем соборы
и самолеты;  Глум  точно  повторял  все  движения  дяди  Альберта:  смочив
кисточку в воде, провел по тюбику с краской, а потом по бумаге,  и,  когда
бумага стала красной, ярко-красной, Глум засмеялся от радости и в  тот  же
день обзавелся собственным этюдником.
   Очень медленно, очень аккуратно и очень терпеливо рисовал  Глум  земной
шар, он начал издалека - с Сибири, где все было зеленым, там он и  посадил
на карту первую черную точку. "Там, - сказал он,  -  за  пятнадцать  тысяч
километров отсюда, я родился". На  то,  чтобы  сказать  "пятнадцать  тысяч
километров", у него уходила почти целая  минута:  яблоко,  тыква,  яблоко,
яблоко, мячик, мячик, яблоко, тыква; он будто выпекал слова где-то там, на
небе, и только потом выпускал их на волю, да еще  пробовал  и  прихлопывал
языком, придавал им нужную форму и потом выталкивал -  слог  за  слогом  -
бережно и заботливо.
   Глум родился за  пятнадцать  тысяч  километров  отсюда,  и  звали  его,
собственно,  не  Глум,  а  Глумбих  Холокустебан,  и  ничего  нельзя  было
придумать приятнее, чем слушать, как Глум произносит свое имя и  объясняет
его значение. А означало оно: солнце, под которым вызревают ягоды.
   Вместе с Генрихом Брилахом они,  когда  им  вздумается,  поднимались  к
Глуму и просили его произнести и объяснить свое имя  -  это  бывало  очень
интересно, как в кино.
   Жаль только, что заставали Глума они  лишь  изредка:  Глум  очень  рано
уходил из дому, он шел в церковь, потом на  фабрику  и  возвращался  домой
поздно вечером. Перед сном Больда всегда готовила  ему  завтрак  на  утро:
кофе, огурцы, хлеб и кровяную колбасу. Но Глумова колбаса не имела  ничего
общего с детоубийством: она хоть  и  была  красная,  но  вкус  у  нее  был
мучнистый  и  нежный,  и,  как  объясняла  Больда,  она  и  в  самом  деле
приготовлялась из муки, маргарина с примесью бычьей крови.
   По воскресеньям Глум спал до полудня. Потом еда - суп и тыква, а если в
кофейнике оставалась еще чуточка кофе от завтрака, Глум подогревал  его  и
забирал к себе. Он сидел до четырех в своей  комнате  и  читал  непонятные
толстые книги; раз в месяц к нему приходил старенький священник, живущий в
монастыре, он приходил в воскресенье и оставался у Глума на весь день. Они
беседовали о том, что Глум  вычитал  в  своих  книгах.  Потом  они  обычно
заходили к матери пить кофе - Глум и священник, дядя Альберт и  Мартин;  и
часто спорили - мать со священником или дядя  Альберт  со  священником,  а
Глум всегда поддакивал священнику и под конец говорил,  терпеливо  обкатав
слова во рту: "Пойдем, отец, выпьем по одной, а то  здесь  собрались  одни
дураки". Тут все начинали смеяться, а Глум и на самом деле  уходил  выпить
со священником.
   По воскресеньям - с четырех до половины  седьмого  -  Глум  возился  со
своей картой, и в это время Мартин мог навещать его. За пять лет  Глум  не
сделал даже и четверти карты, он тщательно переносил оттенок  за  оттенком
из географического атласа дяди  Альберта;  когда  он  возился  с  Северным
Ледовитым океаном, ему приходилось стоять на  стремянке,  потом  стремянку
водворили  в  подвал  и  принесли  назад  только  тогда,  когда  Глум  так
продвинулся влево, что добрался до  Шпицбергена,  Гренландии  и  Северного
полюса.
   Дядя Альберт,  который  разбирался  в  этом  деле,  говорил,  что  Глум
превосходно рисует. И в самом деле, Глум рисовал прямо  кисточкой  зверей,
дома, людей, деревья, и когда он бывал в  хорошем  настроении,  на  бумаге
появлялись красные коровы, желтая лошадь, а на  лошади  -  толстый  черный
человек. "У  моего  отца  были  красные  коровы,  совсем  красные,  можешь
смеяться сколько хочешь, но они были красны, как спелые  помидоры,  и  еще
была у отца желтая лошадь, а борода у отца  была  черная,  и  волосы  тоже
черные, но глаза голубые, совсем голубые, как Северный Ледовитый океан  на
этой карте. Я пас этих коров на лесных полянах, трава  там  росла  чахлая,
иногда мне приходилось гонять стадо через лес до  самой  реки,  где  трава
была сочней и гуще. Река называлась Шехтишехна-Шехтихо,  и  это  означало:
вода, дающая нам рыбу, лед и золото".
   Поток  звуков  изо  рта  Глума  изображал  реку  -   широкую,   бурную,
стремительную и холодную, река текла с  высоких  гор,  за  которыми  лежит
Индия.
   "Мой отец был вождем племени, потом он стал называть  себя  комиссаром,
но он все равно оставался вождем, даже когда называл  себя  комиссаром,  и
каждый год, весной, когда Шехтишехна-Шехтихо освобождалась от льда,  когда
в лесу расцветали ягодники и зеленела трава, отец,  даже  после  того  как
стал комиссаром, делал то, что делали до него с  незапамятных  времен  все
вожди племени: он бросал жребий, и одного  из  деревенских  мальчиков,  на
кого падал жребий, кидали  в  реку,  чтобы  река  не  затопила  селение  и
принесла много-много  золота.  Это  совершалось  тайно,  и  люди,  которые
назначили отца комиссаром, не должны были знать об этом, и никто ничего не
рассказывал, и никто из этих людей ничего не замечал, потому что никто  не
считал мальчиков, их было много в селении".
   Понадобилось немало дней, чтобы  Глум  мог  все  это  рассказать  очень
медленно, - годами расспрашивая и выпытывая, Мартин выудил у Глума всю его
историю.
   В Шехтишехне намывали золото и часть его отдавали  тем  людям,  которые
сделали комиссаром Глумова отца,  но  больше  всех  золота  получал  Фриц.
Рассказывая о Фрице, Глум рисовал кусты, лес, ягоды и холодную,  как  лед,
Шехтишехну. Фриц знал, как переходить реку вброд, он приходил, приносил  с
собой сигареты - белые палочки, которые наполняли мозг сухим  счастьем,  и
еще кое-что приносил  Фриц  -  нечто  белое  в  стеклянных  трубочках.  Из
описаний Глума Мартин заключил, что это были ампулы,  как  те,  в  которые
врач погружал шприц и, наполнив его, всаживал в руку бабушки.
   - Глум, а что же с ними делал твой отец?
   - Я только потом это понял. Каждую весну  в  лесной  хижине  устраивали
праздник, в нем должны были участвовать молодые девушки, ни одной  пожилой
женщины, только молодые, а с ними мой отец и еще  два  человека  -  мы  их
называли шаманами, и когда девушки отказывались прийти на праздник, шаманы
предавали их проклятию, и девушки болели. - Тут Глум  умолк  и  покраснел,
краска разлилась от шеи по всему лицу, и Мартин догадался, что  в  хижине,
за пятнадцать тысяч километров отсюда, совершалось что-то  _бесстыдное_  и
даже _безнравственное_. Но стоило  девушкам  согласиться,  и  они  тут  же
выздоравливали; и все это - болезнь и  выздоровление  -  Фриц  приносил  в
своих стеклянных трубочках.
   А потом Глум сбежал, потому что по жребию его  должны  были  бросить  в
Шехтишехну, и бежать ему помог Фриц.  Глум  рассказывал  медленно,  иногда
скажет две-три фразы, а потом пройдут недели - и ни единого слова  больше;
как только время подходило к половине седьмого, Глум обрывал свой  рассказ
на середине  фразы,  ополаскивал  кисть,  тщательно  обсушивал  ее,  снова
раскуривал трубку  и  осторожно  садился  на  край  постели,  чтобы  снять
шлепанцы и надеть башмаки. За его спиной красиво  переливались  краски  на
карте, но незакрашенная часть карты казалась Мартину бесконечной  -  белые
моря,  отделенные  от  суши  лишь  тонкой  карандашной  линией,  очертания
островов, реки, собравшиеся вокруг крохотной черной точки - родины  Глума;
пониже и левее,  в  Европе,  была  вторая  черная  точка,  она  называлась
Калиновка - место, где погиб отец Мартина, а там, повыше  и  много  левее,
почти на краю моря,  лежала  черная  точка  -  место,  где  они  живут,  -
маленький треугольник, затерявшийся  на  огромной  равнине.  Переодеваясь,
Глум отрезал от лежащей на  тумбочке  тыквы  несколько  ломтей,  укладывал
"Догматы" и "Богословие и нравственность" в  сумку,  спускался  на  кухню,
чтобы наполнить судок, и шел к трамваю.
   Иногда проходило немало воскресений,  пока  у  Глума  снова  появлялось
настроение рассказывать, иногда за много недель из него  удавалось  выжать
две-три фразы, но всегда  он  начинал  точно  с  того  места,  на  котором
остановился в прошлый раз. Уже тридцать лет, как Глум покинул свою родину.
Фриц помог ему, и он перебрался в город, где жили  люди,  назначившие  его
отца комиссаром, - город назывался Ачинск. Там Глум  мостил  улицы,  потом
стал солдатом и покатился все  дальше  и  дальше  на  запад.  Глум  двигал
руками, словно катил снежный ком, когда хотел показать, как он катился  на
запад. Новые названия всплыли в его рассказе:  Омск,  Магнитогорск  и  еще
много-много западнее  другой  город,  Тамбов.  Но  там  уже  Глум  не  был
солдатом, он устроился на железную дорогу и разгружал вагоны: дрова, опять
дрова, уголь, картофель. А по вечерам Глум ходил в школу и учился читать и
писать. Жил он в настоящем доме, и у него была жена; звали жену Тата. Глум
описывал Тату, рисовал ее, она была белокурая, круглолицая, веселая;  Глум
познакомился с ней в школе, где он  учился  читать  и  писать.  Тата  тоже
работала на железной дороге,  пока  просто  таскала  тюки,  но  собиралась
заняться чем-нибудь более интересным и важным, как только научится  читать
и писать, - тут круглолицая  белокурая  Тата  на  рисунке  Глума  начинала
улыбаться во весь  рот,  потому  что  ей  предстояло  сделаться  перронным
контролером на Тамбовском вокзале и пробивать щипцами билеты.  И  Тата  на
рисунке Глума стояла уже в фуражке, из-под которой выглядывала ее  толстая
белокурая коса, и с компостерными щипцами в руках.
   Но самое важное для Глума случилось только через год после его женитьбы
на Тате, когда Тата давно уже была  перронным  контролером  на  Тамбовском
вокзале. Только через год Тата показала ему, что хранится  у  нее  на  дне
ящика, стоящего в кухне: распятие и образок, и по ночам, когда Тата лежала
в постели рядом с ним, она рассказала ему все,  и  пламя  охватило  Глума.
Глум нарисовал это пламя - много красного и много желтого, - но тут  Глума
опять сорвало и покатило на запад, словно снежный ком, который  становился
все больше и больше. Глума уносило все дальше и дальше от Таты, потому что
началась война. Глума ранило, он покатился обратно, на восток,  в  Тамбов,
но Таты там уже не было, и  никто  не  знал,  куда  она  делась;  в  своей
железнодорожной фуражке и с щипцами в руках она ушла  как-то  утром  и  не
вернулась. Глум остался в Тамбове, разыскивал  Тату,  но  и  следа  ее  не
нашел. И опять он покатился на запад, и опять война - рана уже  зажила,  и
опять он все катился, катился до новой остановки, -  Глум  называл  ее  не
концентрационный лагерь, а просто  лагерь.  Здесь  Глум  лишился  волос  и
зубов, и не только от голода, но и от ужаса. Когда Глум  произносил  слово
"ужас", это звучало  ужасно,  не  яблоки,  не  воздушные  шарики,  а  ножи
сыпались из его рта, и лицо его так  менялось,  что  Мартин  пугался,  как
пугался он, когда Глум, бывало, засмеется. А  смеялся  Глум  тогда,  когда
Больда приходила к нему в комнату, чтобы петь с ним  вместе  хоралы.  Глум
пел хорошо. У него был высокий сильный голос. Но стоило запеть Больде, как
на Глума нападал смех, а смех его звучал так, будто сотни маленьких  ножей
рассекали воздух. Когда Больда продолжала петь, невзирая  на  смех  Глума,
Глум очень сердился и говорил умоляюще:
   - Ох, Больда, ты действуешь мне на нервы.
   Глума привел дядя  Альберт,  он  подобрал  это  беззубое  и  безволосое
страшилище, которое просило работу у ворот мармеладной фабрики,  а  сторож
отталкивал его. Дядя Альберт  привел  Глума  с  собой,  а  бабушка  хорошо
отнеслась к нему, и это было большим плюсом для бабушки, она и  к  Больде,
несмотря на их перепалки, относилась хорошо.
   К Больде можно было применить то же таинственное  слово,  которое  мать
так часто употребляла, говоря о себе самой: "Порченая". Больда была  одних
лет с бабушкой, и каждый раз, когда она принималась рассказывать  о  себе,
выходило так, что жизнь у нее вечно менялась. Сперва  она  была  монашкой,
потом вышла замуж, муж у нее умер, она опять вышла замуж, и когда  бабушка
ругалась с Больдой, она называла ее "беглая монашка" и "дважды  вдова",  а
Больда хихикала. Больда, конечно,  была  "порченая",  но  добрая,  а  Глум
какой-то странный, даже страшный, но тоже добрый. Если Больда  принималась
рассказывать о своей жизни, у нее все сбивалось в  одну  кучу:  монастырь,
замужество, вдовство, сначала первое, потом второе. Она могла начать  так:
"Когда я жила в монастыре", через две фразы она вдруг говорила:  "Когда  у
меня была лавка в Кобленце, электротовары, понимаешь? Ну всякие там утюги,
плитки",  потом  опять  перескакивала  на  монастырь  и  расписывала  свое
приданое. "Когда я овдовела в первый раз", - и снова неожиданный  переход:
"Хороший был человек".
   - Кто?
   - Да вот, второй-то мой, он, к счастью, не занимался торговлей, он  был
чиновником. Служил в полиции нравов.
   - В какой полиции?
   - Этого тебе не понять. От них я, к счастью, и пенсию получаю.
   Неясные  намеки  о   функциях   полиции   нравов   заставляли   Мартина
подозревать,  что  она  имеет  какое-то  отношение  к  безнравственному  и
бесстыдному, - от этой полиции  Больда  и  получает  пенсию.  В  рассказах
Больды фигурировали кусты, которые, судя по всему,  обшаривал  ее  муж.  И
Мартин вспомнил, чем занимались  в  кустах  Гребхаке  и  Вольтере,  -  они
занимались бесстыдством: багровые лица,  расстегнутые  штаны,  горьковатый
запах свежей зелени.
   - Свинство все это, - говаривала Больда, заходя к Глуму,  когда  Мартин
сидел у него, а Глум, слыша ее россказни, только головой покачивал, да так
тихо и терпеливо, что Больда просто из себя выходила и кричала ему: -  Что
ты смыслишь в культуре, старый ты...
   Она тщетно подыскивала подходящее слово и ничего другого  не  находила,
как "старый турок". Глум заливался хохотом, и словно сотни ножей рассекали
воздух. Только зачем тогда было ходить к Глуму, раз она  так  сердится  на
него? А ходила она часто, разговаривала про завтрак, хотя, казалось бы,  о
чем тут говорить, - все  всегда  получали  одинаковый  завтрак,  то  есть,
конечно, каждый получал свой, и не такой, как у других, но каждый изо  дня
в день получал одно и то же. Мать пила натуральный кофе, такой же крепкий,
какой пил и дядя Альберт; для них с Глумом варили суррогат, а Больда  пила
горячее молоко с медом. Каждый получал кружку  кофе,  накрытую  колпачком,
нарезанный хлеб, масло, колбасу или мармелад на тарелочке  -  приготовлять
все это входило в обязанности Больды. Но каждый, когда бы он  ни  вставал,
должен был сам приносить себе завтрак из кухни.
   Больда  была  "порченая",  но  добрая,  мать  тоже  "порченая",  и   он
подозревал, что она еще к тому же и безнравственная - приглушенный шепот в
передней: "Где ты только шляешься?" Глум был не порченый,  но  странный  и
добрый, а дядя Альберт и вовсе добрый, хотя не  странный  и  не  порченый.
Альберт был такой же,  как  отцы  у  других  мальчиков.  К  бабушке  слово
"порченая" не подходило и слово "странная" - тоже. Собственно говоря -  он
это хорошо знал, - бабушка тоже добрая,  не  _вообще_  добрая,  не  просто
добрая, а _собственно говоря_, и никак нельзя было понять, почему  учитель
так нападает на слова _вообще, собственно говоря_ и _иначе_  -  эти  слова
помогают выразить понятия, которые ни за  что  бы  не  выразить  без  них.
Больда,  например,  вообще  добрая,  мать  -  тоже.  Но  мать,   по   всей
вероятности, _собственно говоря_, безнравственная. Впрочем, последнее  еще
надо обдумать, и он опасался, что, как ни думай, ни к чему хорошему это не
приведет.
   Больда и бабушка знали друг друга с детства, и  каждая  считала  другую
взбалмошной, только в дни трогательного умиротворения - на рождество или в
другой большой праздник - они сидели, обнявшись, и  вспоминали:  "Ведь  мы
вместе пасли коров, а ты  помнишь,  что...  а  ты  помнишь,  как...  а  ты
помнишь, почему..." И они вспоминали злой ветер в горах, хижины, сложенные
из веток, камней и соломы, и как они варили кофе и суп на полевых кострах,
а потом они пели песни, которых  никто  не  понимал,  и  Глум  пел  песни,
которых никто не понимал, - песни-ножи. Но стоило  бабушке  встретиться  с
Больдой в любой другой день, и тотчас  между  ними  начиналась  перепалка.
Бабушка, тыкая пальцем в лоб, говорила:
   - Как была чокнутой, так и осталась.
   Больда отвечала таким же точно жестом и говорила:
   - А ты всегда была ненормальная, да еще вдобавок...
   - Что "вдобавок"? - вопила бабушка, но на этот вопрос Больда никогда не
отвечала.
   Причиной ссоры чаще всего были Больдины кулинарные рецепты: разваренная
репа,  сладковатая  похлебка  с  тертым  картофелем  на   снятом   молоке,
заправленная растопленным маргарином, суп на снятом молоке, которому  она,
по словам бабушки, "нарочно дает подгореть". "Она нарочно так делает,  эта
свинья, она хочет напомнить мне мое нищее детство. Я ее вышвырну из  дома.
Дом мой, кого хочу, того и поселю, а ее я вышвырну!" Но она не вышвыривала
Больду. Больда жила в этом доме  почти  столько  же,  сколько  и  Глум,  и
случалось, что бабушка  робко  прокрадывалась  на  кухню,  чтобы  отведать
Больдиной стряпни: кашу из репы, суп на  снятом  молоке  и  кислый  черный
хлеб, который Больда раздобывала где-то в городе.  И  тогда  по  цветущему
лицу бабушки катились слезы и падали прямо в тарелку, из которой она  стоя
ела, а по лицу  Больды,  худому,  белому,  пробегала  непривычная,  добрая
улыбка, от которой оно становилось совсем молодым.
   Обед каждый устраивал самостоятельно. У Глума  был  обычный  суп,  а  в
холодильнике и на кухонных полках лежали его  огурцы,  дыни,  картофель  и
большие лиловые кольца кровяной колбасы, которая, собственно,  и  не  была
даже  колбасой.  У  Больды  всегда  про  запас  была  какая-то  бесцветная
жидкость, которая медленно прокисала в коричневых эмалированных горшках. У
бабушки в холодильнике было свое,  самое  большое  отделение.  Там  лежали
колбасы, бифштексы, кучи крупных свежих яиц, фрукты и  овощи;  иногда  она
часов около четырех пополудни  с  сигаретой  во  рту  сама  становилась  у
газовой плиты и, мурлыкая песню, начинала что-то  жарить,  выпуская  через
нос клубы дыма. Довольно часто она звонила в ресторан и заказывала горячий
обед: горячие, как огонь, серебряные судки, высокие  бокалы  с  мороженым,
увенчанные пышной  шапкой  сбитых  сливок,  красное  вино;  даже  кофе  ей
приносили из ресторана. Но столь же часто она вообще ничего не  ела  после
завтрака, а  иногда  в  утреннем  халате  бродила  по  саду  с  неизменным
"Томагавком" во рту, надев старые кожаные  перчатки,  и  срезала  крапиву,
заросли которой шли  вдоль  замшелой  ограды  и  вокруг  беседки.  Бабушка
заботливо выбирала самые  молодые  и  зеленые  побеги,  завертывала  их  в
газету, потом готовила на кухне салат и ела его с кислым черным хлебом  из
запасов Больды. Иногда мать забывала приготовить обед для него и Альберта.
Сама она ела мало - на завтрак гренки, яйцо, но  пила  много  кофе.  Когда
мать бывала дома, она в три-четыре часа вдруг спохватывалась,  что  хорошо
бы  приготовить  обед:  моментально  у  нее  закипал  суп  из   консервов,
появлялись маленькие мисочки с салатом, но бывало и так, что суп она брала
из запасов Глума, наскоро разогревала  его,  а  взамен  клала  Глуму  круг
колбасы или  пачку  табаку;  вечером  Глум,  ухмыляясь,  подливал  в  свою
кастрюлю ровно столько воды, сколько мать взяла из нее супу. Но чаще всего
мать внезапно уезжала куда-нибудь, так и не приготовив обеда, тогда обедом
занимался дядя Альберт: он брал у Больды ее кашу  из  репы,  сдабривал  ее
маслом и молоком, жарил на скорую руку блинчики или  яичницу-глазунью.  Но
случалось и так, что ни Альберта, ни матери, ни Больды, ни Глума  дома  не
было: тогда Мартину ничего не оставалось,  как  отлить  немножко  супа  из
кастрюли Глума, разогреть его или  порыться  в  комнате  у  матери,  -  не
найдется ли там шоколада или печенья. Идти  к  бабушке  не  хотелось.  Она
примется жарить  мясо  или  повезет  его  в  город,  и  тогда  уже  пойдет
представление "Великая княгиня и блевун".
   Но картофель, вкусный картофель, доставался ему очень редко: картофель,
только что отваренный в мундире или очищенный, дымящийся, желтый, с маслом
и с солью. Картофель он очень любил,  но  никто  не  знал  об  этом;  даже
Альберт и дядя Билль не  знали.  Иногда  ему  удавалось  уговорить  Больду
отварить картофель:  тогда  на  столе  появлялась  полная  миска  горячего
картофеля, сверху кусок масла, который медленно-медленно таял, он пальцами
брал щепоть сухой толченой соли,  белой  как  снег,  и  не  спеша  посыпал
картофель. Другие люди могли есть картофель каждый день,  и  он  завидовал
им. Генрих каждый день варил картофель  на  ужин,  иногда  Мартин  помогал
Генриху и в награду получал несколько горячих картофелин. У других людей -
он это хорошо знал - все было по-другому; там стряпали всегда в одно и  то
же время и для всех одно и то же: овощи, картофель, подлива. Все ели  одно
и то же: бабушки, матери, отцы и дяди. И холодильников у них не было,  где
бы каждый хранил свои странные кушанья, и  не  было  больших  кухонь,  где
каждый мог приготовить для себя все, что ему вздумается. У людей по  утрам
на столе стоял большой кофейник, маргарин,  хлеб  и  повидло,  и  все  ели
вместе, и для всех готовили бутерброды и давали их с  собой  в  школу,  на
службу, на заводы, а яйца там ели редко, да и то одни лишь дяди и отцы;  и
только это отличало их завтрак от завтрака остальных членов семьи.
   У других мальчиков матери стряпали,  шили,  приготовляли  бутерброды  -
даже безнравственные матери, а его мать стряпала очень редко,  никогда  не
шила и не готовила бутербродов.  О  том,  что  в  школу  полагается  брать
бутерброды, вспоминал всегда только дядя Альберт.
   Случалось, что и Больда смилостивится и сунет  ему  в  ранец  несколько
бутербродов; к счастью, когда он уходил в школу, бабушка обычно спала, она
ведь всячески старалась приохотить его к мясу, давала ему толстые  розовые
куски   жаркого,   выдернутые   с   корнем   поросячьи   ножки,   холодное
багрово-красное мясо.
   К его великой радости, бабушка иногда уезжала на целый месяц,  и  тогда
все  получалось  очень  здорово.   Большие   корзины,   чемоданы,   пакеты
отправлялись на вокзал, вызывали два такси, бабушка возглавляла колонну  и
ехала в первом такси; летом и зимой она уезжала на целый месяц, и  от  нее
приходили открытки. Горы, озера, реки и "Тысячу раз целую мальчика и  всех
остальных, даже беглую  монашку".  Тут  Больда  прыскала  и  говорила:  "В
детстве  ей  небось  никто  не  пел,  что  ей  суждено  ездить  на  воды".
Размашистые каракули покрывали открытку, буквы были такие большие, как  на
пачке с сигаретами. Приходили от нее и посылочки  -  липкие,  непривычные,
склеившиеся в духоте почтовых  отделений  сладости,  игрушки,  сувениры  и
"Тысяча поцелуев! Твоя бабушка".
   Когда бабушка уезжала,  Мартин  думал  о  ней  с  нежностью  и  даже  с
умилением, потому что не чувствовал  над  собой  непосредственной  угрозы:
бывали дни, когда он хотел, чтобы она была уже дома, - без нее дом казался
пустым и затихшим, и  комната  ее  была  на  замке,  так  что  он  не  мог
рассматривать большую фотографию отца, и некому  было  кричать:  "Кровь  в
моче".
   Больда делалась тихой и печальной, когда уезжала бабушка, и даже, когда
приходили многочисленные мамины гости, ему казалось, что дом не так полон,
как при ней.
   Но чем ближе был день возвращения, тем  сильнее  он  хотел,  чтобы  она
подольше оставалась там. Он не хотел, чтобы она умерла, пусть себе  живет,
только где-нибудь далеко, он очень боялся ее наскоков.  После  возвращения
она всегда стремилась наверстать  упущенное.  Устраивала  дома  пиршество,
заказывая все по телефону: услужливые бледные мальчики в  белых  курточках
проносили через переднюю серебряные судки,  бабушка  с  алчным  блеском  в
глазах следила за всем, повар на кухне не  давал  остыть  уже  принесенным
блюдам, а бледные мальчики сновали между  кухней  и  бабушкиной  комнатой.
Бифштексы с кровью, овощи, салат, жаркое, а когда наступало время десерта,
повар звонил в ресторан, проворный кремовый автомобильчик привозил кофе  и
мороженое,  пирожные  и  засахаренные  фрукты.  В  помойное  ведро  летели
обглоданные кости, и шелест вырываемых чеков  знаменовал  собой  окончание
трапезы и начало его мытарств, ибо, подкрепившись пищей и раскурив  свежую
сигарету, бабушка звала Мартина к себе, чтобы ликвидировать пробелы в  его
воспитании.
   - Вопрос пятьдесят первый. Когда восстанут мертвые?
   - Мертвые восстанут в день Страшного суда.
   - Твой отец погиб, верно?
   - Да.
   - Что значит "погиб"?
   - Погиб на войне - был убит.
   - Где?
   - Под Калиновкой.
   - Когда?
   - Седьмого июля тысяча девятьсот сорок второго года.
   - А когда родился ты?
   - Восьмого сентября тысяча девятьсот сорок второго года.
   - Как звали человека, который повинен в смерти твоего отца?
   - Гезелер.
   - Повтори это имя.
   - Гезелер.
   - Еще раз.
   - Гезелер.
   - Знаешь ли ты, что значит отнять у ребенка отца?
   - Да.
   Он это знал.
   Иногда три дня подряд она каждый день звала его в свою комнату и каждый
раз спрашивала одно и то же:
   - Что повелел нам господь в шестой и девятой заповеди?
   - Господь повелел нам в шестой и девятой  заповеди  быть  стыдливыми  и
целомудренными.
   - Как спрашивают о грехе бесстыдства?
   Он быстро и без запинки отбарабанивал:
   - "Взирал ли я на бесстыдное с охотою?
   Внимал ли я бесстыдному с охотою?
   Помышлял ли я о бесстыдном с охотою?
   Желал ли я бесстыдного?
   Изрекал ли я бесстыдное с охотою?
   Творил ли я бесстыдное? (Один или с сотоварищами)".
   Он так и говорил:
   - В скобках: один или с сотоварищами.
   И в заключение:
   - Вот подрастешь, тогда ты поймешь почему...
   Гребхаке  и  Вольтере  делали  в  кустах  бесстыдное:  багровые   лица,
расстегнутые штаны и горьковатый запах свежей зелени. Непонятная  возня  и
непонятный странный испуг,  растерянность  на  их  лицах  потрясли  его  и
заставили подозревать что-то неладное. Он не знал, чем занимались Гребхаке
и Вольтере, но понимал, что они делали  что-то  бесстыдное.  На  вопрос  о
шестой заповеди им придется ответить -  "да",  и  не  просто  "да",  а  "с
сотоварищами". С тех пор как он узнал, что делали Гребхаке и Вольтере,  он
зорко следил за выражением лица капеллана во время  уроков  закона  божия,
потому что оба ходили к этому капеллану исповедоваться. Но лицо капеллана,
когда он обращался к Гребхаке или Вольтерсу, не менялось. А вдруг Гребхаке
и Вольтере не сказали на исповеди про это, хоть и ходили  причащаться?  Он
замер, когда такая мысль пришла ему в голову, и лицо его залилось краской,
так что бабушка даже спросила: "Что с тобой?" А он ответил:  "Ничего,  это
от дыма", и бабушка поторопилась закончить свою лекцию, вырвала чек, тогда
он пошел к дяде Альберту и прямо с порога выпалил:
   - А Гребхаке и Вольтере делали что-то бесстыдное.
   Дядя Альберт  сразу  же  изменился  в  лице,  он  прикусил  губу,  чуть
побледнел и спросил:
   - Где, что ты видел? Откуда ты это взял?
   Говорить было нелегко, но он продолжал:
   - В кустах. - И еще,  заикаясь,  добавил:  -  Штаны  расстегнуты,  лица
красные-красные.
   Дядя Альберт спокойно набил трубку, закурил и медленно, чуть медленнее,
чем обычно, заговорил о влечении полов, о красоте женщины. Не забыты  были
Адам и Ева, в голосе дяди Альберта звучало вдохновение, немножко  смешное,
когда он начинал воспевать красоту женщин и стремление мужчин  соединиться
с ними, тихий и непонятный восторг.
   - Вообще же, - дядя Альберт выколотил трубку неизвестно  зачем,  потому
что табак еще тлел, и закурил против обыкновения сигарету, - вообще же  ты
уже, вероятно, знаешь, что от этого родятся дети - от сожительства  мужчин
с женщинами.
   Еще раз были помянуты Адам и  Ева,  потом  цветы,  животные,  корова  в
Битенхане - и снова Адам и Ева; слова дяди Альберта звучали очень разумно,
спокойно и убедительно, но Мартин так и  не  понял,  чем  же,  собственно,
занимались в кустах Гребхаке и Вольтере, он сам толком ничего не разглядел
и догадаться тоже не мог: расстегнутые штаны, багровые лица и  горьковатый
запах свежей зелени.
   Дядя Альберт говорил долго о некоторых тайнах,  которые  ему,  Мартину,
еще рано знать, о темных силах, о том, как  трудно  для  юноши  дожидаться
того времени, когда он созреет для сближения  с  женщиной.  Еще  раз  были
упомянуты цветы и животные.
   - Ну, например, совсем молоденькая телочка, - сказал  дядя  Альберт,  -
она еще не может соединиться с быком, у нее еще  не  может  быть  детей  -
верно ведь? Но это совсем не значит, что телочка лишена пола. Пол  есть  у
всех животных, у всех людей.
   Не одну сигарету выкурил дядя Альберт,  он  часто  запинался  во  время
этого разговора.
   А Мартин подумал: "Нужно еще спросить  о  безнравственном,  о  дядях  и
женитьбе".
   - Ты ведь был женат там, в Англии?
   - Да.
   - А ты сожительствовал со своей женой?
   - Да, - ответил дядя Альберт, и, как ни  приглядывался  Мартин,  он  не
заметил  ни  малейшего  изменения  в  лице  дяди  Альберта,  ни  малейшего
смущения.
   - А детей почему у тебя не было?
   - Не от всякого сожительства бывают дети, - ответил дядя Альберт, потом
опять пошли цветы и звери, а об Адаме и Еве - ни слова, и он перебил  дядю
Альберта:
   - Значит, правильно то, что я думал?
   - Что ты думал?
   - Женщина может быть безнравственной, даже если у нее нет детей от того
мужчины, с которым она живет, - вот как у матери Вельцкама?
   - Черт возьми! - сказал дядя Альберт. - Что это тебе пришло в голову?
   - Потому что у Брилаха мать безнравственная, - у нее  есть  ребенок,  и
она живет с мужчиной, который ей не муж.
   - Кто тебе сказал, что она безнравственная?
   - Брилах сам слышал, как  директор  говорил  инспектору:  "Он  живет  в
ужасных условиях, у него совершенно безнравственная мать".
   - Ах так,  -  сказал  дядя  Альберт,  и  Мартин  понял,  что  он  очень
рассердился, и добавил уже не так уверенно:
   - Правда, правда, Генрих это слышал, да он и сам знает, что у него мать
безнравственная.
   - Ладно, - сказал дядя Альберт, - еще что?
   - Еще, - ответил Мартин, - у Вельцкама мать тоже безнравственная,  хотя
у нее и нет детей. Я знаю.
   Дядя Альберт ничего не ответил, он только посмотрел на него удивленно и
очень ласково.
   - Бесстыдно - это то, что делают дети, - внезапно начал Мартин, ибо эта
мысль только что пришла ему в голову, - безнравственно -  то,  что  делают
взрослые, но вот Гребхаке и Вольтере - они тоже сожительствовали?
   - Нет, что ты, - ответил дядя Альберт, и тут он весь покраснел,  -  это
не то, они запутались, сбились с пути; не думай больше об  этом  и  всегда
спрашивай меня, если услышишь  такое,  чего  не  можешь  понять.  -  Голос
Альберта  звучал  убедительно  и  серьезно,  но  по-прежнему  ласково.   -
Запомнил?  Всегда  спрашивай  меня.  Лучше,  когда  обо  всем   поговоришь
откровенно. Я знаю далеко не все, но  то,  что  я  знаю,  я  тебе  объясню
обязательно, не забудь только спросить.
   Оставалось еще  слово,  которое  мать  Брилаха  сказала  кондитеру.  Он
подумал о нем и покраснел, но выговорить это слово он ни за что не решился
бы.
   - Ну, - спросил дядя Альберт, - что у тебя еще?
   - Ничего, - ответил Мартин и постеснялся спросить о  своей  маме  -  не
безнравственная ли она? Это он спросит потом, много-много времени спустя.
   С этого дня дядя Альберт стал уделять ему гораздо  больше  времени.  Он
часто брал его с собой кататься на автомобиле, да и мать - а  может  быть,
это только так показалось  ему  -  очень  изменилась  с  этого  дня.  Мать
изменилась, и Мартин не сомневался, что  дядя  Альберт  с  ней  поговорил.
Иногда они уезжали втроем, и Генрих мог приходить к нему когда захочет,  а
часто они и Генриха брали с собой, когда ездили на машине в лес, к  озерам
или все вместе ходили в кино, или кушать мороженое.
   И каждый день - наверно, и об этом между ними  было  договорено  -  они
стали просматривать его домашние задания, проверяли его, помогали, и оба -
мать и Альберт - были ласковы с ним. Мать стала такая  терпеливая,  больше
сидела дома и некоторое время  его  каждый  день  кормили  обедом  и  даже
картофелем, но только некоторое время. Терпения у нее хватило ненадолго. И
вот опять она стала редко бывать дома, и обедать ему приходилось далеко не
каждый день. Нет,  на  мать  нельзя  было  полагаться  так,  как  он  мог,
по-другому, конечно, положиться на Глума, Альберта и Больду.





   Нелла  стояла  за  зеленой  шторой,  курила,  выпуская  клубы  дыма   в
пространство между шторой и окном, и наблюдала, как на солнце рассеивается
дым и тянется кверху узкими струйками - бесцветная смесь из пыли  и  дыма.
Улица была пустынна. У подъезда стояла машина Альберта,  верх  ее  еще  не
просох после ночного дождя, хотя на мостовой не было и  следа  от  луж.  В
этой же комнате, за этой же зеленой шторой она стояла  двадцать  лет  тому
назад и наблюдала за юными  поклонниками,  которые  с  ракетками  в  руках
торопливо  шли  по  аллее.  Глупые  и  трогательные  герои,  они  даже  не
подозревали, что за ними следят. В тени церкви, как раз напротив дома, они
останавливались,  еще  раз  торопливо  проводили  расческой  по   волосам,
осматривали ногти, украдкой пересчитывали вынутые  из  кошелька  деньги  и
перекладывали в карман, чтобы  иметь  их  под  рукой  -  они  считали  это
признаком  удальства.  А  удальство  было  для  них  важнее  всего;   чуть
запыхавшись, подходили они к дому, ступая по усыпавшим палисадник  красным
листьям каштана - их сбило первым дождем, и тут же раздавался  звонок.  Но
даже самые удалые из них  говорили,  мыслили,  поступали  точно  так,  как
поступали, мыслили и говорили молодые, удалые теннисисты  в  кинокартинах.
Они знали, что умом не блещут, но и это считалось удальством, хотя  ничего
по сути не меняло; умом они и впрямь не блистали. Вот новый герой идет  по
аллее, в руках теннисная ракетка, он расчесывает  волосы  в  тени  церкви,
осматривает ногти, вынимает деньги из кошелька  и  небрежно  кладет  их  в
карман - призрак ли это шагает по ковру из красных листьев, или это просто
кинолента? Бывают фильмы, которые кажутся ей жизнью, она сама обрекла себя
на эту жизнь, уплатив одну марку восемьдесят пфеннигов за билет,  а  жизнь
кажется ей плохим фильмом. Очень  похоже:  темные  волосы  мелькают  перед
глазами, прозрачная серая пелена старой киноленты,  -  вот  юный  герой  с
теннисной ракеткой, мелькнув в тени церкви, выходит на улицу, он торопится
к какой-то молодой девушке здесь, по соседству.
   Не оборачиваясь, она спрашивает:
   - Разве в это время уже открыты теннисные корты?
   - Конечно, мама,  -  отвечает  Мартин,  -  некоторые  открываются  даже
раньше.
   Впрочем, и тогда все шло точно так же, но ей это было ни  к  чему:  она
предпочитала поздно  вставать  и  не  очень  увлекалась  теннисом.  Но  ей
нравилась посыпанная  красным  песком  площадка  и  зеленые,  ярко-зеленые
бутылки с лимонадом на белых столиках. Резкий запах  воздуха,  солоноватый
запах  тумана,  поднимающегося  над  Рейном,   иногда   к   этому   запаху
примешивалась горечь,  если  мимо  проходила  свежепросмоленная  баржа,  и
вымпела  пароходов  медленно  проплывали  над  купами   деревьев,   словно
невидимая рука, скрытая  за  кулисами,  приводила  их  в  движение.  Клубы
угольно-черного дыма, протяжные гудки, звук подбрасываемых мячей и  мягкий
стук мгновенно ударяющих ракеток, звонкие, отрывистые выкрики партнеров.
   Юный герой промчался мимо дома. Она даже узнала его:  такая  желтоватая
кожа только у  семейства  Надольте,  желтоватая  кожа  и  светлые  волосы,
необычное размещение пигмента, которое уже Вильфриду Надольте, отцу  этого
героя, придавало особую пикантность, от него она перешла и  к  сыну.  Быть
может, и у сына на лице выступает такой же остро пахнущий  пот  и  так  же
отливает зеленью на желтой коже, отчего все вспотевшие Надольте напоминают
обрызганные купоросом трупы. Его отец -  летчик  -  был  сбит  где-то  над
Атлантическим океаном, и никогда не будет найден его труп. Но даже  и  эта
поэтическая смерть - смерть Икара,  побежденного  коварными  врагами,  как
выразился тогда патер, даже эта поэтическая смерть не  помешала  его  сыну
сделаться участником плохого кинофильма, статистом, который все  принимает
всерьез; правда, он неплохо справлялся со своей ролью: он был точно  таким
же, как и все теннисисты в плохих фильмах.
   Она погасила сигарету в узком мраморном желобке на подоконнике, где еще
оставались следы ночного дождя, и освободившуюся  правую  руку  продела  в
большую петлю из золотой парчи; эта  петля,  как  и  вся  штора,  пережила
войну. Ребенком она мечтала скорее подрасти, чтобы, стоя у окна, продевать
правую руку в эту петлю. Давно она подросла, и уже двадцать лет она  легко
достает рукой до петли.
   Она слышит за спиной возню Мартина:  он  снимает  колпак  с  кофейника,
намазывает хлеб, стучит ложкой о край банки с повидлом;  она  слышит,  как
хрустят  гренки  у  него  на  зубах,  и  треск,  когда  он   по   привычке
перевертывает в рюмке выеденное яйцо и  разбивает  скорлупу,  и  визгливое
гудение электрической жаровни для гренков. Когда  она  просыпалась  раньше
обычного, чтобы выпить с мальчиком кофе, ее встречал в столовой запах чуть
подгоревшего хлеба и плеск воды, доносившийся сюда из  ванной,  где  мылся
Альберт. Но сегодня плеска не  было  слышно.  Альберт,  вероятно,  еще  не
умывался.
   - Альберт еще не встал?
   - Встал, - ответил мальчик. - Разве ты не слышишь?
   Но она ничего не слышала. Три дня подряд она поднимается ранним  утром,
у нее  уже  появилось  ощущение  какого-то  постоянства,  упорядоченности:
гренки, яйцо, кофе, счастливое лицо мальчика, когда он  смотрит,  как  она
накрывает  на  стол,  как  разливает  кофе,  завтракая  с  ним.  По  улице
возвращается молодой Надольте, он с девушкой. Девушка хорошенькая и  очень
молодая,  она  обнажает  ослепительно  белые  зубки,   ее   соблазнительно
вздернутый носик с надеждой вдыхает мягкий южный ветер.  Она  делает  все,
что требует от нее режиссер: улыбка - и она улыбается, покачивание головой
- и она покачивает головой, хорошо тренированная статистка, которая  скоро
станет звездой, она тоже узнает, чем пахнет необычный  надольтовский  пот,
который, если  ты  в  зеленеющем  кустарнике  целуешься  с  кем-нибудь  из
Надольте, придает его лицу сходство с увядшими листьями салата.
   Только тут Нелла услышала доносившийся из ванной плеск  и  поняла,  что
это моется Альберт. Уже двадцать лет  она  знает  его,  и  он  воображает,
наверное, что изучил ее, а между тем за двадцать долгих лет он  так  и  не
смог понять,  как  волнуют  ее  мужские  туалетные  принадлежности  и  как
мучительно для нее то, что у них общая ванная комната.
   По утрам, в ванной, она влюблялась в безучастный блеск его  бритвенного
прибора, он действовал на  нее,  как  возбуждающий  аромат,  пальцы  ее  с
нежностью скользили по небрежно выдавленному тюбику с кремом  для  бритья,
по синей баночке с кремом для кожи - вот уж пять лет  все  та  же  баночка
стояла здесь. Его зубная щетка, его расческа, его мыло и запыленный флакон
с лавандой, количество которой никак не уменьшалось.  Кажется,  уже  много
лет жидкость стояла как раз на  уровне  рта  розовой  женщины,  украшающей
этикетку. Женщина на этикетке постарела, красота  ее  поблекла,  и  она  с
меланхолической улыбкой созерцала свое  увядание,  как  много  лет  назад,
когда она была еще новой, с надеждой взирала  вдаль.  Лицо  ее  постарело,
платье обносилось - бедная, увядшая красавица, она не  привыкла  к  такому
обращению. Уж слишком давно стоит этот флакон. Судя по всему, Альберт даже
не догадывается, какая мука для нее жить так близко  с  мужчиной,  который
нравится, - и к чему эта  убийственная  серьезность,  и  зачем  только  он
настаивает на браке с ней?
   Мужчин она определяла по тому, как они подходят к телефону. Большинство
подходят так, как это принято в посредственных фильмах: размашистые  шаги,
лицо дышит важностью и безразличием, на нем можно прочитать нечто  среднее
между: "Ах, оставьте меня наконец в покое" и: "Все же без меня, значит, не
обойтись". Затем в разговор, даже в самый незначительный - а когда  вообще
разговоры бывают  значительными?  -  они  пытаются  вставить  слова  вроде
"пересмотреть" и "вопрос остается открытым"; и самый критический момент  -
когда они кладут трубку. Кто теперь умеет положить трубку не так, как  это
делают плохие актеры? Альберт умеет, да еще умел Рай. Кто  может  отказать
себе в удовольствии вплетать подхваченные где-то перлы  остроумия  в  свои
телефонные беседы, как вплетают искусственные цветы в еловый венок.  Да  и
курить почти  никто  не  умеет  иначе,  чем  это  делают  в  фильмах.  Мир
переполнен  эпигонами,  может  быть,  Альберт  потому  и  остается   таким
естественным, что редко ходит в кино? Часто она завидовала его безразличию
и страдала от того, что ей приходится обращаться с идиотами, -  терять  на
них время и расточать улыбки.
   Чемодан уже уложен, ей предстоит три дня проскучать в  Брернихе,  в  то
время как Альберт уедет кататься с мальчиком. Когда она думала о том,  что
в Брернихе придется  все  эти  дни  слушать  Шурбигеля,  ей  казалось  это
равносильным  вечному  заточению  в  парикмахерской:  сладковатая  духота,
уютная  и  отвратительная  -  и  все  "милейшие   люди",   которых   будет
представлять патер Виллиброрд. "Ах, неужели вы еще незнакомы? Пора, пора!"
Она обречена на светскую болтовню. Почему же Альберт бывает удивлен, когда
она так стремительно увлекается каждым, кто хоть мало-мальски приятен  или
кажется приятным человеком?
   Нелла отвернулась от окна, медленно обошла  вокруг  овального  стола  и
придвинула к нему зеленое кресло.
   - Кофе еще остался?
   - Да, мама.
   Мартин встал, осторожно снял с кофейника колпак и  налил  ей  кофе.  Он
чуть не опрокинул банку с повидлом. Обычно он казался  очень  спокойным  и
даже медлительным, но, разговаривая с ней или делая что-нибудь для нее, он
становился суетливым от тщетного желания  казаться  ловким.  Лицо  у  него
становилось озабоченным, почти мрачным, как у взрослых, когда они  возятся
с совершенно беспомощными детьми, временами он вздыхал, как вздыхают дети,
когда им приходится трудно. Он снова включил жаровню, положил в нее хлеб и
стал терпеливо наблюдать, как он поджаривается, а готовые ломти  снимал  и
укладывал на краю хлебницы.
   - Ты будешь еще кушать?
   - Нет, это для Альберта.
   - А где яйцо для Альберта?
   - Здесь, - улыбнулся он, потом встал, подошел к своей постели и  поднял
подушку: под ней лежало яйцо, коричневатое, чистенькое.
   - Чтобы не остыло. Альберт  не  любит  холодных.  Кофе  для  него  тоже
остался.
   Об Альберте он заботился совсем не так, как о ней. Потому, быть  может,
что Альберт больше рассказывал ему об отце и постепенно  стал  незаменимым
другом для мальчика. Во всяком случае, делая что-нибудь для  Альберта,  он
оставался совершенно спокойным.
   Сама она мало рассказывала ему о Рае. И только изредка доставала папку,
в которой хранились стихи Рая: газетные вырезки, рукописи  и  уместившийся
на двадцати пяти страницах в  синей  обложке  маленький  сборник,  который
упоминается теперь в каждой статье о современной лирике.  Некоторое  время
она гордилась, когда встречала имя Рая в  антологиях,  когда  слышала  его
стихи по радио и получала гонорары. Ее навещали люди, которых она  никогда
не знала и с которыми не хотела бы знакомиться: юнцы, одетые  с  нарочитой
небрежностью и упивавшиеся своей небрежностью, как коньяком; воодушевление
у них было тщательно отмеренное и  никогда  не  выходило  из  определенных
рамок. И когда такие люди появлялись у нее,  она  уже  знала,  что  где-то
готовится очередное исследование о современной лирике.  Временами  ее  дом
захлестывало настоящее паломничество, статьи в  журналах  появлялись,  как
грибы после дождя, гонорары текли со всех сторон, стихи Рая  издавались  и
переиздавались. Но потом изысканно небрежные юнцы находили  новую  жертву,
Нелла получала краткую передышку, а имя Рая  всплывало  на  поверхность  в
пору очередного затишья, ибо эта тема  годилась  для  всех  времен:  поэт,
погиб в России, противник режима - это ли не символ  молодости,  принесшей
бессмысленную жертву, или,  если  изменить  аспект  -  это  ли  не  символ
молодости, принесшей жертву,  полную  глубокого  смысла?  Весьма  странные
нотки звучали в докладах патера Виллиброрда и Шурбигеля! Так или иначе Рай
стал  излюбленной  темой  для  всевозможных  эссе,  а  изысканно   одетых,
небрежных  юнцов,  которые  занимались  писанием  эссе  и   с   похвальной
неутомимостью отыскивали для этого  новые  символы,  развелось  порядочно.
Усердно, прилежно, тщательно, не разжигая страстей и  не  умеряя  их,  они
ткали гобелен культуры - проворные шарлатаны, как авгуры, улыбающиеся друг
другу при встречах. Им давали на откуп все внутренности, и по этим  жалким
потрохам  они  умели  предсказывать:  они  слагали   тягучие   гимны   над
обнаженным, сочащимся  кровью  сердцем;  в  скрытых  от  посторонних  глаз
лабораториях они очищали от грязи опаленные кишки жертвенного животного  и
тайно сбывали печень; замаскированные живодеры, они вырабатывали из падали
не мыло, а культуру, вырабатывали сами или давали на откуп другим. Мясники
и пророки, они рылись в помойных  ведрах  и  слагали  оды  в  честь  своих
достижений. При встречах они улыбались друг другу, улыбались, как  авгуры,
а Шурбигель был у них верховным жрецом, зарывшийся в грязь  человеколюбец,
увенчанный неописуемой шевелюрой.
   Ненависть охватила Неллу, и она с ужасом  почувствовала,  что  начинает
мыслить совсем как Альберт: раскинутые сети, готовые поглотить ее.


   Пока Рай был еще жив, она упорно и жадно  ждала  очередной  почты,  как
хищник в клетке ждет мяса:  держась  правой  рукой  за  парчовую  петлю  и
спрятавшись за зеленой шторой,  она  настороженно  следила  за  появлением
почтальона. Когда он показывался из-за угла дома священника, следующий его
шаг определял весь ее день: если  он  под  прямым  углом  пересекал  улицу
против ее дома, она знала, что у него есть что-нибудь и для нее,  если  же
он сворачивал на невидимую диагональ, ведущую к соседнему дому, - тогда  в
этот день больше не на что было надеяться. Тогда она впивалась  ногтями  в
тяжелую зеленую ткань, выдергивала из нее нити и не  отходила  от  окна  в
безумной надежде, что почтальон, быть может, ошибся и вернется еще  назад.
Но почтальон никогда не ошибался и ни разу не вернулся назад  после  того,
как прошел по диагонали мимо ее дома. Дикие мысли овладевали ею, когда она
видела, что он окончательно миновал ее дом: не утаивает ли он  письма,  не
участвует ли он в заговоре против нее и против Рая? Садист в синей форме с
вышитым на ней золотым почтовым  рожком.  Негодяй  под  личиной  скромного
обывателя. Но почтальон не был ни садистом,  ни  негодяем;  он  был  очень
добропорядочен и  искренне  предан  ей.  Она  чувствовала  это,  когда  он
приносил ей письма.
   Вот уже много лет она не видит почтальона в глаза,  не  знает,  как  он
выглядит, не знает, когда он разносит почту. Чья-то рука  бросала  в  ящик
рекламные проспекты и письма, кто-то вынимал эти  проспекты  и  письма  из
ящика: всевозможные фирмы предлагали бюстгальтеры, рислинг  и  какао.  Все
это ее не занимало. Вот уже десять лет как она не  читает  никаких  писем,
даже ей адресованных. На это сетовали порой и богемные юнцы -  стервятники
от культуры, выискивающие символы в кишках падали, - они не раз жаловались
на это патеру Виллиброрду, но  все  равно  она  больше  не  читала  писем.
Единственный друг, который остался у нее,  живет  в  соседней  комнате,  а
когда он уезжает на несколько дней, к ее  услугам  -  телефон.  Только  не
читать писем. От Рая приходили письма уже после того, как он погиб и когда
она уже знала, что он погиб. О, надежная почта,  исправный,  заслуживающий
всяческих похвал аппарат, почта была ни в чем не повинна,  она  доставляла
ответы на вопросы, которых уже никто не задавал.
   Только не читать писем. Поклонники могут и позвонить, а если  они  шлют
письма, пусть не рассчитывают на ответ. Все письма нераспечатанными летели
в мусорный ящик, а потом их в точно установленные сроки вывозил  мусорщик.
Последнее письмо она  прочла  одиннадцать  лет  тому  назад,  его  написал
Альберт, оно было очень кратким: Рай погиб.  Его  убили  вчера.  Он  погиб
из-за одного подлеца. Запомни имя  виновника:  его  зовут  Гезелер.  Потом
напишу подробней.
   Она  запомнила  имя  Гезелера,  но  и  письма  от  Альберта   перестала
распечатывать. Поэтому она и не узнала, что он полгода просидел в  тюрьме:
дорогая плата за пощечину по смазливой, ничем не приметной  физиономии.  И
официального извещения о смерти она не стала читать. Его принес священник,
но  она  отказалась  принять  священника,  возносившего  рокочущим   басом
торжественные молитвы  за  отечество,  вселявшего  в  души  патриотический
подъем, вымаливавшего победу, - она не хотела видеть его. Он  стоял  с  ее
матерью за дверью и взывал:
   - О Нелла, дорогая Нелла, откройте!
   И до нее доносился шепот:
   - Надеюсь, бедная девочка ничего над собой не сделает.
   Нет, она не собиралась ничего делать над собой. Разве он не знает,  что
она беременна?
   Ей неприятно было слышать  его:  ложный  пафос,  заученное  семинарское
красноречие - в определенных местах оно требовало определенных  интонаций.
Волна фальшивых чувств, неуловимая ложь, эффектные раскаты и,  как  финал,
подобное удару грома слово "ад". К  чему  этот  крик,  эти  вопли?  Ложный
пафос, которым семинарский учитель риторики начинил два поколения патеров,
реял над сотнями тысяч людей.
   "Откройте, дорогая Нелла".
   Зачем? Ты мне нужен лишь постольку, поскольку мне нужен бог, а я ему, и
когда ты мне понадобишься, я сама приду к тебе; громыхай своим раскатистым
"р" в словах "Германия" и "фюрер", позванивай своим "н" в слове "народ"  и
прислушивайся к жалкому эхо, порождаемому твоим ложным пафосом под сводами
капеллы - "...юрер", "...арод", "...ермания".
   "Будем надеяться, что она ничего над собой не сделает".
   Да, я ничего не сделаю, но дверь я не открою: миллионы  вдов,  миллионы
сирот - за фюрера, за народ, за Германию.
   О непогрешимое эхо, ты не возвратишь мне Рая!
   Она слышала, как патер огорченно сопит  в  передней,  слышала,  как  он
шепчется с матерью, и на какое-то мгновение ей стало жаль его, пока  снова
в ушах не зазвенело патетическое эхо.
   Опять Гезелер, опять сомкнулся круг? Десять лет  тому  назад  -  письмо
Альберта,  теперь  -  приветливая  улыбка  патера  Виллиброрда:   "Позволь
представить тебе  господина  Гезелера".  Потом  приглашение  в  Брерних  -
чемодан уложен и стоит рядом с книжным шкафом.
   Улица перед домом была пустынна. Было еще очень рано, молочник  еще  не
добрался до них, полотняные мешочки с хлебом еще висели на дверных ручках,
а в доме слышался смех: Альберт проверял, как  мальчик  приготовил  уроки:
"Если не отпустишь нам, господи, грехи..." -  снова  смех.  Шел  фильм,  в
котором она не желала играть,  фильм  под  названием  "Семейное  счастье".
Улыбается ребенок, улыбается будущий  отец,  улыбается  мать;  равновесие,
счастье, будущее. Все казалось ей очень знакомым, до странности близким  и
знакомым: улыбающийся ребенок, улыбающаяся мать и Альберт,  улыбающийся  в
роли папаши? Нет, нет, она закурила сигарету и, держа ее в руке,  смотрела
на медленно поднимающиеся голубоватые клубы дыма. Жена Альберта,  кажется,
любила  воздушные  шары  больше,  чем  мебель,  преходящее   больше,   чем
постоянное, и предпочитала мыльные пузыри запасу  постельного  белья.  "О,
прохладное полотно в шкафу у хозяйки". Улыбающийся отец, улыбающийся  сын,
но она не желает разыгрывать улыбающуюся  мать  ради  полной  пафоса  лжи,
которая разносится из капеллы, как эхо.
   Медленно  дотлевала  сигарета  в  ее  руке,  светлый,  синий  дым  ткал
призрачные узоры, а за стеной звучал голос мальчика, отвечавшего  Альберту
урок: "Из бездны взываю к тебе, о господи..."
   Сколько лет ее мучает мысль о том, как  все  это  могло  бы  сложиться:
много детей, дом, а для Рая дело, о котором он мечтал - мечта  о  счастье,
которую он лелеял с юных  лет,  мечта,  пронесенная  сквозь  зрелые  годы,
сквозь годы нацизма и войну, мечта, о которой он писал  в  своих  письмах:
мечта издавать  журнал,  мечта  всех  мужчин,  имеющих  хоть  какое-нибудь
касательство к литературе.
   Она знает не меньше двадцати человек, которые носятся с планами издания
журнала. Даже Альберт и тот уж несколько лет ведет переговоры с владельцем
типографии, которого он консультирует по вопросам оформления; даже Альберт
хочет основать сатирический журнал.
   Несмотря на скепсис, легкий скепсис,  с  которым  она  в  глубине  души
относилась к этому проекту, ей доставляло удовольствие представлять  себе,
как она с Раймундом сидит в одной комнате, где помещается и  редакция:  на
столах громоздятся книги, кругом разбросаны  гранки,  ведутся  бесконечные
телефонные разговоры о всяких новинках, и ко всему радостное сознание, что
нацистов больше нет и война окончена. Она могла смотреть этот фильм,  пока
шла  война.  И  она  видела  эту  жизнь,  отчетливо  видела;  она  вдыхала
горьковатый запах свежей типографской краски,  отпечатавшейся  на  плотной
бумаге, она видела, как сама она вкатывает в комнату чайный столик и  пьет
с посетителями кофе, как угощает их сигаретами из  больших  светло-голубых
жестяных коробок, а дети тем временем шумно бегают по  саду.  Картинка  из
журнала "Культура быта": дети прыгают вокруг шланга, на  окнах  приспущены
жалюзи, по столу разбросаны дико исчерканные почерком Рая гранки, карандаш
мягкий, очень жирный. Ожившая картинка  из  журнала  "Культура  быта":  на
квартире у писателя спокойный зеленый  свет,  во  всем  ощущение  счастья,
кто-то звонит - голос  Альберта,  он  спрашивает:  "Ты  читал  новую  вещь
Хемингуэя?" - "Нет, нет, статья уже заказана". Смех. Рай счастлив так, как
он бывал счастлив только до 1933 года. До мельчайших деталей вставала  эта
картина в ее воображении -  она  видела  Рая,  свои  туалеты,  картины  на
стенах, видела себя склонившейся  над  большими,  со  вкусом  подобранными
вазами, она чистит апельсин, она накладывает горкой орехи, она придумывает
напитки, которыми будет угощать в летнюю жару: замечательно красивые соки,
красные, зеленые, голубые,  в  бокалах  плавают  льдинки,  и  переливаются
жемчужинки углекислоты; Рай брызгает в лицо разгоряченным  прибежавшим  из
сада детям газированную воду, и голос Альберта в телефонной трубке: "Я вам
говорю, что молодой Бозульке - это талант". Фильм, отснятый до  конца,  но
так и не увидевший экрана. Никчемная бездарь оборвала ленту.
   - _Кто останется праведен?_ - спросил  мальчик  за  стеной,  а  Альберт
постучал кулаком в стену и крикнул:
   - Тебя к телефону, Нелла.
   Она откликнулась:
   - Спасибо, иду, - и медленно пошла к телефону.
   Альберт тоже участвовал в ее мечтаниях: он незаменимый друг,  для  него
она с особой тщательностью сбивает самые изысканные коктейли. Он  остается
у них, когда другие гости уже давно разошлись. Но теперь, увидев,  как  он
сидит на кровати с недоеденным бутербродом в руке, она испугалась: Альберт
постарел, выглядел очень усталым, волосы у  него  поредели,  и  теперь  он
решительно не годился для участия в ее роскошном фильме.
   Она поглядела на Альберта, поздоровалась с ним и поняла  по  его  лицу,
что Гезелер не назвал себя. Мартин с книгой в руках  стоял  возле  кровати
Альберта и читал: "Внемли, о господи!"
   - Пожалуйста, помолчи минутку, - сказала она.
   Потом сняла трубку:
   - Алло!
   Глухой голос из  фильма,  в  котором  ей  совсем  не  хотелось  играть,
прозвучал совсем близко  и  вернул  ее  к  тому,  что  она  ненавидела:  к
действительности, к настоящему.
   - Это вы, Нелла?
   - Да.
   - С вами говорит Гезелер.
   - Надеюсь, что вы...
   - Нет, нет, я не назвал  имени.  Я  позвонил  просто  для  того,  чтобы
убедиться, помните ли вы о нашем уговоре.
   - Конечно, - сказала она.
   - Комната заказана, и  патер  Виллиброрд  очень  рад,  что  вы  будете.
Получится великолепно.
   - Конечно, я приеду, - раздраженно  ответила  она,  но  раздражение  ее
вызвано было тем, что под рукой не оказалось сигареты,  -  какая  глупость
разговаривать по телефону без сигареты.
   Гезелер замолчал, какую-то долю секунды молчали  оба,  потом  он  робко
сказал:
   - Хорошо, значит, я жду вас, как мы и условились, у Кредитного банка. -
И еще более робко добавил: - Я очень рад, Нелла. До скорого свидания.
   - До свидания, - ответила она и положила трубку.
   Потом пристально  посмотрела  на  черный  аппарат  и,  глядя  на  него,
вспомнила,  что  во  всех  фильмах  женщины  после   решающих   разговоров
пристально смотрят на аппарат - вот как она сейчас. Так поступают  женщины
в фильмах, договариваясь  с  любовником  в  присутствии  мужа;  потом  эти
женщины с грустью смотрят на мужа, на  детей,  обводят  взглядом  комнату,
осознавая "от чего они отказываются", но в то же время чувствуя, что "не в
силах противиться зову любви".
   Она с трудом отвела  глаза  от  телефона,  вздохнула  и  повернулась  к
Альберту.
   - Мне хотелось бы поговорить с тобой, когда Мартин уйдет. Ты никуда  не
собираешься?
   В  голосе  мамы  нежность,  милый  мамин  голос!  Мартин  взглянул   на
будильник, стоявший у Альберта на тумбочке, и закричал:
   - Господи, я опаздываю!
   - Иди, - сказала она, - поторапливайся.
   Так случалось каждый раз: до самой последней минуты  они  забывали  про
время, потом впопыхах укладывали ранец и нарезали бутерброды.
   Они помогли  Мартину  запихнуть  учебники  в  ранец.  Альберт  вскочил,
намазал бутерброд, она поцеловала сына в лоб и спросила:
   - Может быть, тебе дать записку, скоро девять, ты все равно опоздаешь.
   - Не надо, - решительно отказался Мартин. - Это ни к чему. Учитель  уже
давно перестал читать твои записки. Когда мне удается прийти вовремя, весь
класс помирает со смеху.
   - Мы ведь сегодня вечером уезжаем в Битенхан. Ну ладно, иди.  Завтра  у
тебя свободный день.
   Альберт стоял с виноватым видом у своей кровати.
   - Мне очень жаль, Мартин.
   Нелла окликнула мальчика, когда он пошел к двери,  еще  раз  поцеловала
его и сказала:
   - Мне надо уехать, но Альберт за тобой присмотрит.
   - А когда ты вернешься?
   - Дай ему наконец уйти, - сказал Альберт, - очень  неприятно,  что  ему
приходится все время опаздывать.
   - Это неважно, - сказал Мартин, - я уж все равно опоздал.
   - Не знаю, - ответила Нелла, - возможно, что  придется  задержаться  на
несколько дней, а может быть, я вернусь даже завтра вечером.
   - Ну ладно, -  промолвил  мальчик,  и  на  его  лице  она  не  заметила
сожаления.
   Она сунула ему в карман апельсин, и он медленно вышел.
   Дверь в комнату Альберта так и осталась открытой. Она помешкала,  потом
все-таки затворила  дверь  и  вернулась  к  себе.  Сигарета  на  мраморном
подоконнике еще тлела, большие синеватые кольца поднимались  от  нее.  Она
загасила сигарету, бросила ее в пепельницу и увидела, что  на  подоконнике
стало еще больше желтых пятен. Мальчик медленно,  очень  медленно  пересек
улицу и скрылся  за  домом  пастора.  Улица  стала  многолюдней,  молочник
беседовал  с  рассыльным,  тощий  мужчина  с  трудом  толкал   тележку   и
меланхолически нараспев предлагал кочанный салат - яркую,  как  лимонадные
бутылки в кафе  на  теннисном  корте,  сочную  зелень.  Потом  молочник  и
зеленщик скрылись из виду.  На  улице  появились  женщины  с  сумками  для
продуктов, какой-то бродячий торговец вступил на ту воображаемую линию, по
которой годами ходил почтальон, когда нес ей письмо; у бродячего  торговца
набитый чемодан, перетянутый бечевкой, и безнадежно  поникшая  голова.  Он
отворил калитку, а она смотрела на него,  как  смотрят  на  киноэкран,  и,
когда раздался самый настоящий звонок, она испугалась. Разве это не просто
темная эпизодическая фигура,  введенная  в  солнечный  фильм  -  искушающе
неправдоподобный фильм, - сон о редакции, журнале, гранках и  крюшонах  со
льдом. Он позвонил тихо и нерешительно, и она  подождала,  не  откроет  ли
Альберт, но Альберт не тронулся с места, тогда  она  вышла  в  переднюю  и
отворила дверь. Чемодан был уже открыт, и в нем  -  аккуратно  разложенные
картонки  с  подвязками,  пуговицами,  подшитыми  к  бумаге,   и   ласково
улыбающаяся блондинка, такая,  как  у  Альберта  на  флаконе  с  лавандой,
свежая, приветливая куртизанка в платье стиля рококо помахивала  платочком
вслед отъезжающей почтовой карете. Шелковый платочек, и  на  заднем  плане
деревья, точно с картины Фрагонара. Расплывчатые контуры  рисунка  искусно
создают впечатление грусти,  а  вдали  развевается  платок  возлюбленного,
который машет из окна почтовой кареты, все отдаляясь, но не  становясь  от
этого  меньше.  Чуть  тронутые  золотом  зеленые   листья   фрагонаровских
деревьев,  и  нежная,  маленькая  рука  держит  платочек,  розовая  ручка,
созданная для ласки.  Предлагавший  все  это  великолепие  человек  как-то
странно посмотрел на нее: он даже и подумать не смел, что она купит у него
что-нибудь. Да еще лаванду, самое дорогое из всего содержимого чемодана, -
он знал, что она может это купить, но не смел  надеяться,  не  осмеливался
верить, что большая серебряная монета из ее рук перекочует в  его  карман.
Надежда его была слабей и вера ничтожней, чем опыт.  На  потрепанном  лице
была смертельная усталость.
   Она взяла флакон и тихо спросила:
   - Сколько стоит?
   - Три марки, - ответил он и побледнел от испуга: эта покупка была сверх
всякого ожидания, она была пределом его надежд.
   Он вздохнул, когда Нелла отобрала еще кое-что, снова ту  же  красавицу,
только на сей  раз  красавица  мыла  руки  в  фарфоровом  тазике.  Розовые
маленькие пальчики, привыкшие к ласке, нежились в невообразимом количестве
прозрачнейшей  воды,  на  обертке  мыла   вздымался   ослепительный   бюст
красавицы, сквозь распахнутое окно виднелся садик во фрагонаровском вкусе.
   - А за это сколько? - спросила Нелла и взяла кусок мыла.
   - Одну марку, - ответил он, и лицо его стало  почти  злым  оттого,  что
сбывались надежды, плоды которых он будет пожинать две недели, от  избытка
счастья,  которому  он  радовался  с  чувством   недоверия,   со   смутным
предчувствием, что добром это не кончится.
   - Значит, всего четыре марки, - сказала она, и он с облегчением  кивнул
головой.
   Она дала ему четыре марки - четыре серебряные  монеты,  и  положила  на
крышку чемодана три сигареты.
   От неожиданности он даже не решился поблагодарить. Он только  уставился
на нее и получил в придачу улыбку, не стоящую ни денег, ни усилий.  Улыбка
подействовала мгновенно - слепая страсть, дикое желание обладать красотой,
которую он встречал до сих  пор  только  на  мыльных  обертках,  красотой,
которую увидишь только на экране, и эта  всесокрушающая  улыбка  во  мраке
передней. Нелла испугалась и тихонько закрыла дверь.
   - Альберт, - крикнула она, - Альберт, иди же, я сейчас ухожу.
   - Ладно, - отозвался он, - иду.
   Она прошла в свою комнату, оставив дверь открытой. Альберт пришел к ней
уже готовый к выходу из дома: в кармане - газета, в руке - ключ от машины,
во рту - трубка.
   - Ну что? - спросил он, останавливаясь в дверях.
   - Да войди же, - сказала она, - или у тебя нет времени?
   - Лишнего нет, - сказал он, но все  же  вошел,  не  закрывая  дверь,  и
опустился на краешек стула. - Ты уезжаешь?
   - Да.
   - Надолго?
   - Не знаю, может быть, завтра вернусь. Я на семинар.
   - О чем семинар? Кто там будет?
   - Будут доклады "Литература и  общество",  "Литература  и  церковь",  -
сказала она.
   - Ну что ж, неплохо, - сказал он.
   - Должна же я в конце концов хоть что-нибудь делать.  Лучше  всего  мне
бы, конечно, устроиться на работу.
   "Опять за свое", - подумал он, а вслух сказал:
   - Конечно, тебе нужно какое-нибудь занятие, но устраиваться  на  работу
просто бессмысленно  для  тебя.  Большинство  людей  работает  по  простой
причине - им надо кормить семью, платить за квартиру и всякое такое. Иметь
занятие - это не то что работать, а занятий тебе при желании хватило бы на
целый день.
   - Да, я знаю, - вздохнула она, - ребенок, - и заговорила в тоне  патера
Виллиброрда: - "Воспитывать ребенка, и продолжать дело своего  супруга,  и
хранить его творения".
   - Вот именно, - сказал он, - так и сделай, развороши  весь  этот  ящик,
достань письма Виллиброрда, письма Шурбигеля и подсчитай, сколько раз  они
там восхваляют фюрера, - вот тебе и будет прелестное занятие.
   - Хватит! - бросила Нелла, стоя у окна. - Неужели я  должна  всю  жизнь
караулить тридцать семь стихотворений? С мальчиком ты справляешься гораздо
лучше меня,  а  замуж  я  больше  не  собираюсь.  Я  не  желаю  изображать
улыбающуюся мамашу с обложки иллюстрированного журнала. Я больше не  желаю
быть ничьей женой - такого, как Рай, мне уж не  встретить,  и  самого  Рая
тоже не вернуть. Его убили, я стала вдовой -  за  ...юрера,  ...ерманию  и
...арод, - и она передразнила эхо, идущее от стен капеллы, эхо, полное лжи
и угроз, дешевого семинарского пафоса. - Ты думаешь, мне и  в  самом  деле
приятно ездить на семинары со всякими идиотами?
   - Тогда не езди, - сказал он. - Я  разбогател,  так  сказать,  за  одну
ночь. - Он слабо улыбнулся, думая о найденной коробке с зарисовками. -  Мы
устроим себе отличный субботний отдых вместе  с  мальчиком,  а  ты  можешь
поболтать с Виллем о кино. А если ты хочешь, - и  она  взглянула  на  него
потому, что голос у него неожиданно изменился, - если хочешь, мы уедем еще
дальше.
   - Вдвоем?
   - Нет, с мальчиком, - ответил он, - а  если  ты  не  возражаешь,  то  с
обоими - прихватим приятеля Мартина, если ему захочется.
   - А почему не вдвоем, чего ради разыгрывать счастливое семейство,  если
счастье  -  это  сплошной  обман:  улыбающийся  отец,   улыбающийся   сын,
улыбающаяся мать.
   - Нельзя, - сказал он, - будь же благоразумна. Для мальчика  это  будет
просто ужасно, это будет последней каплей, а еще хуже - для его  товарища.
Я ничего не могу поделать, - тихо добавил он, - но для ребят  я  последняя
надежда, для них это будет тяжелым ударом, от которого им  не  оправиться,
если я - я тоже - из категории  тех  дядей,  к  каким  сейчас  принадлежу,
перейду в совершенно другую.
   - А для тебя?
   - Для меня? Да ты с ума сошла, неужели тебе и в самом  деле  доставляет
удовольствие ставить меня в дурацкое положение, от  которого  я  отбиваюсь
руками и ногами? Ну, пошли, мне пора, меня ждет Брезгот.
   - Ах, руками и ногами? - повторила она, не поворачивая головы.
   - Да, руками и ногами, если это тебя так интересует, а может  быть,  ты
хочешь,  чтобы   здесь,   в   этом   доме,   который   насквозь   пропитан
воспоминаниями, мы тайно завели роман, а внешне  разыгрывали  бы  доброго,
дядю и добрую мамашу? И потом это бесполезно,  дети  все  равно  обо  всем
догадаются.
   - Опять дети, - устало ответила она, - сколько шума из-за детей.
   - Называй это шумом, но замужества тебе не миновать.
   - А вот миную! Я больше  никогда  не  выйду  замуж,  уж  лучше  я  буду
изображать неутешную вдову, чем улыбающуюся супругу - исходную клеточку  -
...одины, ...арода...
   - А теперь пора идти, или уж оставайся дома. Ты там со скуки помрешь.
   - Нет, - сказала она, - сегодня мне в самом деле надо ехать. Обычно для
этого нет особых причин, а вот сегодня есть. Мне просто необходимо.
   Она подумала, как может подействовать на Альберта имя Гезелера.
   - Идем, - сказала она. Он взял ее чемодан, и уже в дверях она  сказала,
как нечто не имеющее значения: - Больше, чем ты сейчас делаешь  для  меня,
просто нельзя делать, и еще хорошо, что ты заботишься о  мальчике;  должна
тебе сказать, что я не испытываю при этом ни малейшей ревности.
   На улице потеплело. Альберт снял перчатки, шляпу и сел в машину рядом с
Неллой.
   И, когда он включил мотор, Нелла сказала:
   - Я очень хотела бы иметь такое занятие, как у тебя. По-моему, ты очень
счастлив.
   - Ничуть, - ответил он, остальные его слова пропали в  шуме  мотора,  и
она уловила только конец: - ...ничуть я не счастлив. А занятий и ты  нашла
бы себе сколько угодно.
   - Знаю, я могла бы помогать монахиням, могла бы гладить белье, и всякое
такое, вести счета по хозяйству,  вязать  кальсоны,  и  тому  подобное,  и
настоятельница сказала бы: "У нас есть теперь прелестная помощница - вдова
поэта имярек".
   - Не дури, - сказал он, и по тому,  как  он  переключил  скорость,  она
поняла, что он просто взбешен.
   - Болтай что вздумаешь, меня  это  нисколько  не  трогает,  и  монахинь
можешь ругать, как тебе вздумается, но жизнь они ведут не бессмысленную, у
них есть занятие, всегда казавшееся мне наиболее разумным, хотя,  впрочем,
для меня оно не подходит. Они молятся - и я хочу снять с них часть  забот,
чтобы у них хватало времени для молитв.
   - Просто завидно слушать, как другие люди отлично устроили свою  жизнь.
- Она всхлипнула, но пересилила себя и сказала: - Тебе бы только  жену,  и
твоя жизнь была бы вполне устроенной.
   - А почему бы и нет, - сказал он, останавливая машину перед  светофором
на Пипинштрассе. - Тебя погубит снобизм. - Он сжал ее руку.
   Она ответила на пожатие и сказала:
   - Нет, дело не в снобизме, я просто не могу им простить, что они  убили
моего мужа, - ни  простить,  ни  забыть,  и  не  хотела  бы  доставить  им
удовольствие и вторично изображать счастливую, улыбающуюся жену.
   - Удовольствие кому?
   - Им, - повторила она спокойно. - Догадайся сам, кого я  имею  в  виду.
Зеленый свет - поезжай дальше.
   Он поехал дальше.
   - Из всех твоих дел ты ничего не доводишь до конца.  Мать  ты  никакая,
вдова тоже никакая, и гулящей тебя не назовешь, и даже ничьей любовницей -
я просто ревную, ревную тебя, и даже не к  этим  идиотам,  а  к  бесплодно
растраченному времени - и одно всегда  останется  неизменным:  мужчина  не
может больше сделать для женщины, чем предложить ей выйти за него замуж.
   - Нет, - сказала она, - иногда гораздо важнее  стать  ее  возлюбленным.
Как-то странно получается: раньше женщины были  рады,  если  им  удавалось
выйти замуж, а теперь, наоборот, мне, во всяком случае, это совершенно  не
нужно.
   - Потому что ты полна снобизма. Годами выслушивать  таких  оболтусов  -
это даром пройти не может. Где тебя высадить?
   - У сберкассы, - сказала она.
   Он подождал, пока полицейский подаст знак к  проезду,  обогнул  площадь
Карла Великого и остановился у сберкассы. Потом вышел, помог  ей  выйти  и
достал из багажника ее чемодан.
   - На сей раз, - улыбнулась она,  -  я  действительно  не  стану  терять
времени даром.
   Он пожал плечами.
   - Ну что ж, - сказал он, - у нас ведь все наоборот -  раньше  преданные
женщины дожидались, когда на них женятся неверные мужчины,  теперь  же  я,
мужчина, буду преданно ждать, пока неверная позволит на ней жениться.
   - Да, ты предан, - сказала она, - и я знаю, что это хорошо.
   Он пожал ей руку, сел в машину и второй раз обогнул площадь.
   Она подождала, пока его машина  скрылась  за  углом  улицы  Меровингов,
потом подозвала такси со  стоянки  у  Старых  городских  ворот  и  сказала
шоферу:
   - К Кредитному банку.





   Обычно он не спешил из школы домой. Он  присоединялся  к  компании  так
называемых лоботрясов, но даже среди них не было ни  одного,  кто  так  не
хотел бы идти домой, как Мартин.  Некоторые  бежали  домой  со  всех  ног,
потому что проголодались, или  потому,  что  дома  их  ожидало  что-нибудь
приятное, или потому, что им надо было идти за покупками  или  разогревать
обед для младших братьев и  сестер.  Генрих  сам  готовил  еду  для  своей
маленькой сестренки, на уроках он сидел очень усталый и стремглав бросался
бежать, едва только прозвенит  звонок.  Его  мать  уходила  на  работу  за
двадцать минут до конца занятий в школе, и Вильма оставалась одна с Лео, а
Брилах сидел как на иголках,  когда  знал,  что  Вильма  одна  с  Лео.  На
последнем уроке он то и дело  шептал:  "Я  не  могу  сидеть  на  месте  от
беспокойства!"
   Покоя у Генриха никогда не было, уж слишком много у него было всяческих
забот, и школу он воспринимал как дело второстепенное, ненужное, но  в  то
же время симпатичное, как нечто далекое от  жизни.  Пузырьки  воздуха  под
ледяной корой, милые игрушки, забавляться  которыми  чрезвычайно  приятно,
хотя они и отнимают много времени. А иногда в школе было просто скучно,  и
тогда Брилах на последнем уроке засыпал, если только страх  за  Вильму  не
мешал ему заснуть.
   Зато Мартин не спал и дожидался звонка.  Время  останавливалось,  время
застывало, чтобы одним рывком перекинуть большую стрелку на двенадцать,  -
и тогда раздавался звонок. Генрих вскакивал, они хватали  ранцы,  на  бегу
надевали их через плечо и неслись по  коридору,  потом  через  двор  -  на
улицу, вперегонки до угла: там он сворачивал направо, а Генрих  -  налево.
Они обгоняли остальных и бежали по мостовой, а не по  тротуару,  чтобы  не
сталкиваться с потоком идущих в школу девочек.
   Брилах первым добежал до угла, он торопился домой, но подождал Мартина.
На прощанье Мартин крикнул:
   - Поедешь с нами в Битенхан? Мы за тобой заедем!
   - Надо спросить у матери!
   - Ну, будь здоров!
   На дорогу  у  Мартина  обычно  уходило  пятнадцать  минут,  но  он  мог
пробежать ее и за пять минут. Сегодня он бежал очень быстро, задыхаясь  от
нетерпения, и уже издали увидел, что машины Альберта нет  возле  дома.  Он
остановился у какой-то ограды, перевел дух и оглянулся назад, на аллею, по
которой Альберт должен вернуться от  Брезгота.  Идти  домой  не  хотелось.
Больды нет, Глума нет, и вообще пятница - день опасный, это бабушкин день.
Еще не до конца разыграна _кровь  в  моче_,  у  Фовинкеля  сегодня  подают
пятьдесят различных рыбных блюд, а он терпеть не может рыбу. Когда Альберт
выедет из-за угла, то сразу увидит, что он сидит здесь,  и  он  злился  на
Альберта за то, что его машины до сих пор еще нет у подъезда. Мартин встал
и поплелся к стоявшей в самом конце аллеи бензоколонке.
   Только теперь в аллее появились опаздывающие девчонки,  которых  обычно
он встречал на углу; они пересекли мостовую, взглянули на большую  золотую
стрелку башенных часов и припустили рысцой. Несколько девочек,  задыхаясь,
бежали по аллее, а вдали группа девчонок шла совсем не торопясь. Он хорошо
знал их всех, потому что тех, что сейчас припустили  рысцой,  он  встречал
ежедневно перед началом второй смены, у самой школы; тех,  что  бежали  по
аллее, он встречал всегда у бензоколонки, на ограде которой сейчас  сидел.
Сегодня все перепуталось, и Мартин злился, что так поспешил домой.  Всегда
он шел одним из последних, и когда появлялись приунывшие  прогульщицы,  он
обычно уже сидел на ограде колонки, а они не бежали, зная, что  все  равно
не успеют. Это были те девочки,  которые  сейчас  вдали  спокойно  прыгали
через тени деревьев, словно через  ступеньки.  Он  встречал  их  всегда  у
колонки, а сегодня он успел дойти до самого дома и вернуться,  а  они  все
еще не добрались до колонки. С развевающимися волосами, с пылающими лицами
пронеслись мимо него те, что еще не привыкли опаздывать. Минутная  стрелка
часов на церковной башне совсем приблизилась к  трем,  бежать  не  стоило,
потому что успеть на урок им уж не удастся.
   Машины Альберта все еще не было, ожидание  становилось  невыносимым,  и
виноват во всем был Альберт.
   Появилась группа неторопливых прогульщиц,  на  башне  пробило  четверть
второго, и нормальный ритм жизни  был  восстановлен.  Зря  он  бежал,  зря
торопился, с этой  минуты  все  пошло,  как  в  обычные  дни.  Прогульщицы
смеялись, болтали, а он с завистью глядел на  них  -  они  принадлежали  к
числу _отчаянных_, и сам он очень хотел бы быть на их месте.  _Отчаянными_
считались такие, которым было на  все  наплевать.  Само  по  себе  понятие
_отчаянный_  оставалось  загадочным,  среди  них  встречались   такие,   у
родителей которых водились деньги, и такие, у которых денег  не  было.  На
Брилаха  это  иногда  находило,  и  у  него  к  отчаянности  примешивалась
известная доля гордости, на лице Брилаха можно было прочесть: "Ну чего вам
от меня надо?" Отчаянными считались те, о которых директор говорил, что их
нужно переломить, - это звучало ужасно, будто речь шла не  о  детях,  а  о
спичках или костях. Одно время он даже думал, что  переломленные  это  как
раз и есть те, которых подают на стол  в  погребке  Фовинкеля.  Во  втором
классе переламывали Хевеля, а потом он  исчез.  Полиция  приводила  его  в
школу, но на переменах он все равно исчезал. Потом  он  подбил  на  это  и
Борна. Борн и Хевель жили вместе в бомбоубежище, и уже  тогда  они  делали
бесстыдное, а  когда  их  наказывали,  они  только  смеялись,  и  директор
говорил: их необходимо _переломить_. Потом Хевель и  Борн  исчезли,  и  он
решил, что их просто _переломили_ и подают на стол  в  погребке  Фовинкеля
пожирателям  детей  и  переламывателям  костей,  которые  платят  за   это
много-много денег.
   Альберт потом ему это разъяснил, но все  равно  дело  оставалось  очень
загадочным, а бомбоубежище, в котором жили когда-то Хевель и Борн,  так  и
осталось среди каких-то огородов  -  таинственная,  бетонная  громада  без
окон. Их _переломили_, и после этого они бесследно  исчезли,  -  попали  в
колонию, как говорил Альберт.
   А Альберта все нет, и больше он никогда не приедет.  Полузакрыв  глаза,
Мартин  глядел  на  приближающиеся  со  стороны  города   машины,   только
Альбертова "мерседеса" - старенького, неуклюжего, мышиного цвета  -  среди
них не было, - Мартин не спутал бы его ни с какой другой машиной.
   И податься некуда: идти к Генриху не хочется. Там сейчас дядя Лео, и на
работу он уйдет только в три. Больда прибирает в церкви.  Можно,  конечно,
пойти к ней, съесть, забравшись в ризницу, один из ее бутербродов и запить
его горячим бульоном из термоса.
   Он взглянул на безнадежную прогульщицу, которая сейчас только появилась
в конце аллеи и ничуть не спешила. Он хорошо знал это состояние -  не  все
ли равно опоздать на двадцать  минут  или  на  двадцать  пять.  Девочка  с
большим интересом разглядывала первые опавшие листья, набрала целый  букет
больших, почти зеленых, только чуть тронутых желтизной. С букетом  листьев
в руках она спокойно пересекла улицу.
   Девочка была незнакомая. У нее были темные растрепанные волосы,  и  его
восхитило спокойствие, с каким она  остановилась  у  кинотеатра  "Атриум",
чтобы  посмотреть  афиши.  Он  даже  придвинулся  поближе   к   "Атриуму";
бензоколонка стояла как раз  рядом  с  кинотеатром.  Афиши  они  вместе  с
Генрихом уже разглядывали и решили в понедельник пойти в кино.
   Между двумя зелеными  тополями  на  афише  виднелись  бронзовые  ворота
парка, они были полуоткрыты, в просвете их стояла женщина в лиловом платье
с  золотым  высоким  воротником.  Широко  раскрытые  глаза  женщины   были
устремлены на того, кто в данный момент стоял перед плакатом,  а  наискось
через ее лиловый живот тянулась  белая  надпись:  "Сеанс  для  детей".  На
заднем Плане был замок, а на самом верху, на светло-голубом небе  название
фильма: "В плену у сердца". Мартин не любил  фильмы,  о  которых  извещали
афиши с женщинами в закрытых  платьях  и  с  белой  надписью:  "Сеанс  для
детей", эти фильмы сулили непроходимую  скуку,  а  фильмы  с  женщинами  в
открытых платьях и с красной надписью: "Детям  до  16  лет..."  предвещали
безнравственное. Но ни _безнравственное_,  ни  скука  не  привлекали  его,
лучше всего были фильмы про ковбоев и мультипликации.
   На той неделе пойдет безнравственный фильм. Афиша висит рядом с  афишей
детского фильма, на ней женщина с открытой грудью, ее обнимает  мужчина  в
съехавшем набок галстуке. Галстук здорово  съехал  набок,  вид  у  мужчины
взъерошенный, и все это  очень  напоминает  то  слово,  что  мать  Брилаха
сказала кондитеру, когда он вместе с Генрихом и Вильмой ходил встречать ее
с работы.
   В подвале стоял сладкий, теплый дух. Кругом на деревянных полках лежали
кучи свежевыпеченных, еще теплых хлебов; ему  нравилось  чавканье  машины,
месившей тесто, нравился шприц для крема, которым  кондитер  выписывал  на
тортах: "С днем рождения". Кондитер писал быстро, аккуратно  и  правильно,
быстрей, чем некоторые пишут авторучкой, а мать Брилаха легко  и  проворно
наносила шприцем цветы и домики, дым из труб и всякие красоты.  Когда  они
приходили вместе с Брилахом, они останавливались перед неплотно прикрытой,
обитой жестью дверью, к которой обычно подъезжали грузовики  с  мукой,  и,
зажмурив глаза, вдыхали теплый сладкий воздух. Потом тихо открывали дверь,
врывались туда и кричали: "Бэ-е-е!" - эта игра очень  нравилась  маленькой
Вильме. Она визжала от восторга, а вместе с нею радовались кондитер и мать
Брилаха.
   С неделю назад они как-то стояли, притаившись за дверью, уже  собираясь
открыть ее, и внезапно в царившей здесь тишине услышали, как мать  Брилаха
сказала кондитеру:
   - Не тебе меня... - и то слово.  Мартин  весь  вспыхнул,  вспомнив  это
слово, и даже теперь ему страшно было хорошенько вдуматься в его смысл.  А
кондитер ответил спокойно и печально:
   - Ты не должна так говорить, не надо...
   Вильма начала подталкивать их в темноте,  ей  хотелось  начать  игру  и
закричать: "Бэ-е-е", но они оба стояли, словно громом  пораженные,  словно
окаменевшие, а кондитер в пекарне бормотал что-то  совершенно  непонятное,
какой-то  загадочный  вздор,  беспокойный,  страстный  и  в  то  же  время
покорный; слова его перемежались звонким смехом матери Брилаха,  а  Мартин
думал о том, как дядя Альберт говорил про тоску мужчин, об их желании жить
с женщинами. Кондитер, судя по всему,  просто  с  ума  сходил  от  желания
соединиться с  матерью  Брилаха,  он  чуть  не  пел,  он  бормотал  что-то
непонятное. Мартин даже дверь приоткрыл, чтобы посмотреть, не  соединяются
ли они там в самом деле, но Генрих яростно рванул его  назад,  потом  взял
Вильму на руки, и они пошли домой, так и не показавшись на глаза матери.
   После этого Брилах целую неделю не ходил в пекарню,  и  Мартин  пытался
представить себе страдания Брилаха, воображая себя на его месте, - как  он
сам тяжело переживал бы,  если  бы  это  слово  сказала  -  его  мама.  Он
испытывал это слово, мысленно вкладывая его в уста всех своих знакомых, но
из уст дяди Альберта просто невозможно услышать такое слово, а вот в устах
его собственной матери, - тут сердце Мартина начинало биться сильней, и он
понимал, как страдает Брилах, - в устах его собственной матери  это  слово
казалось возможным. Никогда бы не  произнесли  это  слово  Билль,  Больда,
Глум, мать Альберта и бабушка тоже; это слово никак к ним не подходило,  а
вот если бы его мама произнесла это слово,  оно  прозвучало  бы,  пожалуй,
вполне естественно.
   На всех - на учителе, на капеллане, на бармене - на всех испытал он это
слово, но был один рот, для которого это слово просто  было  создано,  как
пробка для бутылки с чернилами, - это был рот дяди Лео. Лео произносил его
гораздо ясней, чем это сделала мать Брилаха.
   Маленькая прогульщица совсем скрылась  из  виду,  было  уже  почти  без
четверти два, он пытался представить себе, как она  входит  в  класс;  она
улыбнется и что-нибудь наврет, потом ее будут отчитывать, а она все  будет
улыбаться. Это уж совсем _отчаянная_. Потом ее, конечно, _переломят_, -  и
хотя он давным-давно уже знал от Альберта, что никто не убивает детей  для
еды, но все равно старался представить себе, как девочка, _наломанная_  на
куски, попадает на кухню в погребке Фовинкеля. Он нарочно давал волю своей
фантазии, потому что злился на Альберта и хотел ему досадить.  Потому  что
не знал, куда деться, - ведь у Брилаха еще не ушел  дядя  Лео,  а  ему  не
хотелось видеть рот, к которому так подходит это слово; пустая,  безлюдная
церковь,  где  сейчас  прибирает  Больда,  пугала  его  не   меньше,   чем
перспектива  угодить  в  погребок  Фовинкеля,  где   посетители   пожирают
наломанных детей, где его обязательно стошнит в  пакостном  туалете  среди
мерзких живодеров.
   Он еще ближе подошел к "Атриуму" и тут почувствовал, что  проголодался.
Оставалось  еще  одно:  пойти  домой,  тихонько  прокрасться  на  кухню  и
разогреть обед. Он наизусть уже  знал  инструкцию  по  разогреванию  пищи,
инструкция была написана  на  отодранном  от  газеты  клочке  бумаги:  "Не
открывай  газовый  кран  до  отказа  -  не  отходи  от  плиты"  (три  раза
подчеркнуто). Но вид холодной еды всегда портил ему аппетит - об этом  как
будто никто  еще  не  догадывался,  -  застывший  жир  подливки,  засохший
картофель, густой, весь в комках суп, - и ко всему опасность, что в  любой
момент может появиться бабушка. Полсотни рыбных блюд в ресторане Фовинкеля
- красноватые, синеватые, зеленоватые куски рыбы,  мерзкие  пузырьки  жира
скатываются по кожице угря, прозрачные зеленоватые, красноватые, синеватые
соуса,  сморщенная  кожица  отварной  пикши,  похожая  на  кучку   крошек,
оставленную карандашной резинкой.
   Альберт все не идет и не придет, и, чтобы отомстить Альберту, он  начал
повторять это гадкое слово и повторял его до тех пор, пока оно наконец  не
зазвучало в устах Альберта.
   Думать об отце было очень грустно: убитый где-то на  чужбине,  молодой,
слишком молодой человек, улыбающийся, с трубкой во рту, он ни  за  что  не
смог бы произнести это слово.
   Капеллан вздрогнул, когда Мартин сказал  ему  это  слово  на  исповеди.
Сказал нерешительно, весь покраснев, чтобы как-то  освободиться  от  этого
слова, которое они с Брилахом не решались повторить даже с глазу на  глаз.
Бледное лицо молодого священника передернулось, капеллан скорчился,  будто
_переломленный_. С невыразимой печалью покачал он головой -  не  так,  как
человек, который хочет сказать "не надо", не  так,  как  человек,  который
удивлен, а просто как человек, который еле держится  на  ногах  и  вот-вот
упадет.
   От лилового занавеса печальное лицо капеллана казалось призрачным,  как
у великомученика, он вздохнул и потребовал,  чтобы  Мартин  все  рассказал
ему, и заговорил о _мельничных жерновах_; эти жернова привязывают  на  шею
тому, кто соблазнит ребенка; потом он отпустил Мартина и попросил,  только
попросил, а не наложил покаяние, каждый день читать по три раза "Отче наш"
и три раза "Богородице Дево, радуйся", чтобы вытравить из себя это  гадкое
слово. И сейчас, сидя на ограде,  Мартин  трижды  про  себя  повторил  эти
молитвы. Он больше не смотрел на проносившиеся машины;  пожалуйста,  пусть
Альбертов "мерседес" проезжает мимо. Он молился медленно, с  полузакрытыми
глазами и при этом думал о  мельничных  жерновах.  Мельничный  жернов  был
привязан к шее Лео, и Лео тонул, шел ко дну, все глубже  и  глубже  сквозь
синевато-зеленую темень моря, а  мимо  проплывали  диковинные,  все  более
диковинные рыбы. Обломки погибших кораблей, водоросли, ил, морские чудища,
и Лео шел ко дну, увлекаемый тяжестью жернова. Не на шее у матери  Брилаха
был этот жернов, а у  Лео,  у  того  самого  Лео,  который  издевался  над
Вильмой, грозил ей щипцами, бил ее по пальчикам длинной пилкой для ногтей,
у Лео, чей рот был просто создан для этого слова.
   Мартин в последний раз прочитал "Отче наш", встал и вошел  в  "Атриум".
Тут он испугался: прогульщица стояла у дверей и  беседовала  с  билетером.
Билетер говорил ей:
   - Сейчас, детка, сейчас, через несколько минут начнется. Ты ведь уже из
школы?
   И прогульщица немедля изрекла ясную, отчетливую и потрясающую ложь:
   - Да.
   - А домой тебе не надо?
   - Нет, мама на работе.
   - А отец?
   - Отец погиб.
   - Предъяви билет.
   Она протянула билет - зелененькую бумажку, а у входа красовалась афиша,
и на ней, наискось через лиловый живот женщины, тянулась  надпись:  "Сеанс
для  детей".  Когда  прогульщица  скрылась,   Мартин   подошел   ближе   и
нерешительно остановился возле кассы. В стеклянной будке сидела женщина  с
темными  волосами  и  что-то  читала.  Потом  подняла  на  него  глаза   и
улыбнулась, но он не ответил на ее улыбку. Улыбка  не  понравилась  ему  -
что-то в ней напоминало слово, которое  мать  Брилаха  сказала  кондитеру.
Кассирша опять  уткнулась  в  книгу,  а  он  внимательно  рассматривал  ее
белоснежный пробор и иссиня-черные волосы, потом она опять подняла  глаза,
приоткрыла окошечко и спросила:
   - Что тебе нужно?
   - Начало скоро? - тихо спросил он.
   - В два, - сказала она и взглянула на часы, висевшие за  ее  спиной.  -
Через пять минут. Пойдешь?
   - Да, - ответил он и тут же  вспомнил,  что  как  раз  эту  картину  он
предлагал Брилаху посмотреть в понедельник.
   Кассирша улыбнулась, потрогала зеленый, желтый и синий валик с билетами
и спросила:
   - Какой ряд?
   Он расстегнул кармашек, достал деньги, сказал:
   - Десятый ряд, - и подумал, что неплохо заставить Альберта подождать, и
что неплохо посидеть одному в темноте, и что наконец в понедельник можно с
Брилахом посмотреть другую картину.
   Кассирша оторвала билетик от желтой катушки и подгребла деньги к себе.
   Билетер встретил его суровым взглядом.
   - А ты уже был в школе? - спросил он.
   - Да, - ответил он и тут же, не дожидаясь второго и  третьего  вопроса,
добавил: - Мать у меня уехала, а отец погиб.
   Билетер ничего не сказал, оторвал от билета  контроль  и  впустил  его.
Только очутившись за тяжелой портьерой, Мартин  сообразил,  до  чего  глуп
билетер. Неужели он не знает, что мальчики и девочки учатся отдельно и что
он не мог прийти из школы одновременно с этой прогульщицей.
   Было темно. Девушка-контролер взяла его за руку и провела  на  середину
зала. У девушки была прохладная и легкая рука, и когда его глаза  свыклись
с темнотой, он увидел, что в зале почти пусто: лишь в первых  и  последних
рядах сидело по нескольку человек, а средние  ряды  пустовали,  здесь  был
только он. Прогульщица сидела впереди, между  двумя  молодыми  людьми,  ее
голова с черными растрепанными волосами чуть виднелась над спинкой кресла.
   Он  внимательно  просмотрел  рекламу  гуталина:  лилипутики-конькобежцы
шныряли по ослепительным  ботинкам  великана.  В  руках  у  них  хоккейные
клюшки, только вместо обычных загогулин внизу приделаны сапожные щетки,  и
ботинки великана сверкали все ярче и ярче, и чей-то голос произнес:
   - Если бы Гулливер употреблял "Блеск", у  него  всегда  были  бы  такие
ботинки.
   Начался новый рекламный фильм: женщины играли в  теннис,  гарцевали  на
конях, управляли самолетами, разгуливали в  живописных  парках,  плыли  по
зеркальной глади моря, катались на автомашинах, велосипедах, мотороллерах,
упражнялись на брусьях и турниках, метали диск  -  и  все  они  улыбались,
улыбались  чему-то,  и,  наконец,  улыбающаяся  женщина,   сияя,   сказала
присутствующим в зале, что ее радует большая темно-зеленая коробка с белым
крестиком и надписью на крышке "Офелия".
   Мартин скучал. Началась основная картина, но скука не прошла. На экране
пили вино и служили мессу, потом распахнулись ворота парка,  и  мужчина  в
зеленом сюртуке, зеленой шляпе и зеленых гетрах  поскакал  по  просеке.  В
конце просеки стояла женщина  в  лиловом  платье  с  золотым  воротничком,
женщина из  "Сеанса  для  детей".  Мужчина  соскочил  с  седла,  поцеловал
женщину, а женщина ему сказала: "Я буду за тебя  молиться,  береги  себя".
Еще поцелуй, и вот уже женщина из "Сеанса для детей", плача, смотрит вслед
мужчине, беззаботно скачущему прочь. Трубят охотничьи рога на горизонте, и
мужчина в зеленой шляпе, зеленых гетрах и зеленом сюртуке мчится  на  фоне
синего неба по другой просеке.
   Мартин умирал от скуки: он зевал  в  темноте,  его  донимал  голод,  он
закрыл глаза и читал  "Отче  наш"  и  "Богородице  Дево,  радуйся",  потом
задремал и увидел во сне, как  Лео  с  жерновом  на  шее  идет  ко  дну  -
бездонная глубина моря, и лицо у Лео такое, каким он никогда его не видел.
Лицо у него печальное, и он погружается все  глубже  и  глубже  в  зеленый
мрак, и стаи морских чудовищ удивленно пялятся на него.
   Он проснулся от крика, испугался, не сразу сообразил в  темноте  что  к
чему и чуть сам не закричал.  Но  постепенно  картина  становилась  яснее:
зеленый мужчина катался по земле с каким-то оборванцем, оборванец победил,
зеленый так и остался  на  земле,  оборванец  же  вскочил  в  седло,  стал
нахлестывать лошадь благородных кровей и  с  дьявольским  хохотом  ускакал
прочь, хотя лошадь то и дело вставала на дыбы.
   В лесной часовне женщина из "Сеанса для детей" стояла на коленях  перед
изображением мадонны, но вдруг из лесу донесся стук копыт.  Она  бросилась
навстречу: она узнала ржание и топот его  коня.  Глаза  ее  заблестели  от
радости: не он ли вернулся назад, гонимый  любовью?  О  нет,  дикий  крик,
женщина падает без чувств на пороге часовни, а оборванец проносится  мимо,
даже не обнажив головы. Но кто там ползет из последних сил, извиваясь, как
змея, по лесной просеке, чье лицо искажено дикой болью,  чьи  губы  хранят
скорбное безмолвие? Это элегантный зеленый господин. Он дотащился до кочки
и, тяжело дыша, устремил взор в небо.
   А кто бежит по просеке, на ком развевается лиловое платье, кто рыдает и
бежит, бежит, окликая? Это она, женщина из "Сеанса для детей".
   И человек в зеленом услышал ее. Опять часовня. Взявшись  за  руки,  они
медленно поднимаются по ступеням, зеленый человек и женщина  на  этот  раз
тоже в зеленом. Его правая рука все еще перевязана и голова  тоже,  но  он
уже  улыбается,  болезненно,  но  все  же  улыбается.   Обнажены   головы,
распахнуты двери часовни, на заднем плане ржет лошадь и чирикают птички.
   Медленно выбираясь на улицу,  Мартин  почувствовал  себя  нехорошо.  Он
очень проголодался, хотя и не сознавал этого. На улице  сияло  солнце,  он
опять присел на ограду бензоколонки, размышляя: уже пятый час, значит, Лео
давно уже ушел, а злость на Альберта еще не улеглась. Он закинул ранец  за
спину и медленно побрел к Брилаху.





   Брезгот просил его немного обождать. Альберт ходил  взад  и  вперед  по
унылой комнате. Временами он останавливался у  открытого  окна  и  смотрел
вниз, на улицу. Из  универмага  одна  за  другой  выходили  продавщицы  и,
перейдя улицу, скрывались в дверях столовой. В руках у них были  обеденные
приборы, у некоторых свертки с бутербродами, у одной яблоко. Те,  кто  уже
успел пообедать, возвращались в магазин.  Они  окликали  идущих  навстречу
подруг, останавливая их. Альберт давно уже определил по запаху сегодняшнее
меню и теперь по обрывкам фраз, то и дело долетавшим до него,  понял,  что
не ошибся. Обед состоял из жареной колбасы с луком и картофелем и пудинга.
Пудинг не удался - неаппетитное розоватое месиво - с подгоревшим ванильным
соусом. Он слышал, как уходившие предупреждали своих товарок:
   - Бога ради, не вздумайте брать эту пакость на третье. Так все ничего -
колбаса вкусная и гарнир тоже, но пудинг...
   Возгласы  отвращения  раздавались  непрестанно  в  самых  разнообразных
сочетаниях.
   Одинаковые халаты из черной шелковой материи придавали  девушкам  почти
монашеский вид. Ни одна из них не красила губ и не подводила ресниц. Одеты
они были подчеркнуто скромно, без претензий.  Немодные  гладкие  прически,
грубые бумажные чулки, добротные черные туфли на низком каблуке и  наглухо
застегнутые под самым горлом халаты  -  во  всем  этом  не  было  и  следа
кокетливости. Старшие продавщицы, уже немолодые женщины,  были  в  халатах
цвета дешевого молочного шоколада с блестящими шевронами на рукавах, более
широкими, чем у остальных. У нескольких девушек учениц, недавних школьниц,
с худенькими еще полудетскими лицами,  халаты  были  вовсе  без  шевронов.
Ученицы несли по два обеденных прибора: для себя и для старших продавщиц.
   Среди девушек были и хорошенькие. Альберт  видел  их  совсем  близко  и
решил, что это красавицы, раз они не утратили привлекательности в подобном
наряде.
   Прислушиваясь  к  звонким  голосам  девушек,  к  их  шуткам  по  поводу
злополучного пудинга,  он  вспомнил,  что  в  спешке  забыл  дома  трубку.
Пришлось закурить сигарету - последнюю в пачке. Пустую пачку он выбросил в
окно, выходившее на крышу нелепого, помпезного портала;  скомканный  кусок
красного картона упал прямо в водосточный желоб.
   Слова о пудинге и подгоревшем соусе, которые на разные  лады  повторяли
щебечущие девичьи голоса, Альберт выслушал по крайней мере  раз  тридцать.
Потом все стихло, никто не выходил  больше  из  универмага,  и  только  из
столовой торопливо возвращались запоздавшие. В дверях  магазина  появилась
свирепого вида особа, в темно-зеленом халате с тремя серебряными шевронами
на рукаве, и, нахмурив брови, взглянула на большие часы у входа.  Минутная
стрелка застыла, словно угрожающе  поднятый  палец,  на  последней  минуте
перед двенадцатью. Но вот стрелка  внезапно  подскочила  вверх  и  закрыла
цифру  двенадцать.  Запоздавшие  перебежали   через   дорогу,   съежившись
прошмыгнули мимо начальницы и скрылись за вращающейся дверью.
   Улица опустела. Подавив зевок, Альберт отошел от  окна.  Он  ничего  не
взял с собой почитать, рассчитывая как всегда уладить все дела с Брезготом
за четверть часа. В редакции он  обычно  сдавал  рисунки,  получал  чек  -
гонорар за уже напечатанные - и, посидев минут пять  у  Брезгота,  уходил.
Когда, закрыв за собой дверь его кабинета, Альберт  по  длинному  коридору
направлялся к лифту, им сразу же овладевало знакомое чувство  тревоги.  Он
знал, что это чувство не покинет  его  всю  неделю,  -  всю  неделю  будет
казаться, что ему теперь уж не придумать ничего путного или  что  читатели
журнала "Субботний вечер" в один прекрасный день  категорически  потребуют
от редакции взять  на  его  место  нового  карикатуриста.  Этим  хищникам,
обожравшимся   человечиной,   захочется,   чего   доброго,   поиграть    в
вегетарианцев.
   Но с тех пор  как  он  разыскал  картонку  "Санлайт",  набитую  старыми
рисунками, этот кошмар не мучил его больше. Шестнадцать  лет  тому  назад,
полуголодный,  одурев  от  крепкого  табака  и  разбавленного  виски,   он
просиживал целые дни в лондонских пивных и рисовал для  забавы,  не  зная,
как убить время. Теперь он сдавал эти рисунки в редакцию один за другим, и
они принесли ему уже двести марок, не считая гонораров  за  перепечатку  в
других журналах. Брезгот был в восторге:
   - Черт возьми! Ты стал работать в новом стиле. Конечно, твою руку сразу
видно, и в то же время это что-то  новое.  Успех  у  читателей  обеспечен.
Поздравляю! Великолепно!
   Так было и сегодня. Получив чек, он пожал Брезготу руку и направился  к
двери. Но тот крикнул ему вслед:
   - Подожди  немного  в  той  комнате.  Мне  обязательно  нужно  с  тобой
поговорить.
   Альберт до сих пор побаивался Брезгота, хотя прошло уже  две  недели  с
тех  пор,  как  они  перешли  на  "ты".  Основательно  выпив  на  какой-то
загородной прогулке, они обнаружили, что придерживаются одного  мнения  по
целому ряду вопросов. И все же он  побаивался  Брезгота,  побаивался  даже
теперь, после всех его восторгов по поводу нового стиля. Это были  отзвуки
прежнего страха, с которым предстояло покончить, прежде чем душой овладеет
новый страх - страх перед Неллой: он боялся попасться к ней на удочку.
   Альберт всегда пользовался большим авторитетом  у  детей  и  чувствовал
это. Ему не хотелось разочаровывать Неллу, но в то  же  время  он  отлично
понимал, куда она клонит, хотя и не признавался ей в этом.
   С того дня как он наткнулся на старые рисунки в коробке "Санлайт",  ему
все чаще вспоминались  годы,  проведенные  в  Лондоне.  В  сознании  вновь
оживали картины "жизни в четвертом измерении" - непрожитой жизни,  которую
он мог бы прожить. Хутор родителей Лин  в  Ирландии  стал  бы  его  домом.
Мысленно он рисовал эскизы для извещений о похоронах, о днях рождения  для
типографии соседнего городка, делал эскизы переплетов...
   ...В те дни Нелла засыпала его письмами,  умоляя  вернуться,  и  он  не
исполнил последней воли Лин и  не  поехал  в  Ирландию.  Вместо  этого  он
вернулся в  Германию.  Зачем?  Чтобы  рисовать  этикетки  для  жестянок  с
повидлом и стать свидетелем гибели Рая? Рай пошел на смерть на его глазах,
и он не смог помешать этому. Бороться с тупым могуществом армии  было  ему
не под силу. Альберт избегал думать о гибели Рая. С годами его ненависть к
Гезелеру притупилась, постепенно угасла; он лишь изредка вспоминал о  нем.
Бессмысленно было мечтать о том, как сложилась бы жизнь, если  бы  Рай  не
погиб на войне. Здесь фантазия отказывалась служить ему: он слишком хорошо
помнил смерть Рая. В тот миг он особенно ясно  понял,  что  смерть  -  это
конец всему. Рай лежал с развороченным горлом, захлебываясь в  собственной
крови, и Альберт видел, как он медленно перекрестился  дрожащей  рукой.  В
припадке ярости он тут же дал Гезелеру пощечину. Но потом в военной тюрьме
его ненависть к Гезелеру утратила свою остроту, и лишь отсутствие писем от
Неллы не давало ему покоя. Он так и не узнал тогда,  благополучно  ли  она
родила.
   Альберт уставился на большую карту Германии, висевшую на стене.  Места,
где  читали  и  выписывали  "Субботний  вечер",  отмечены  были   красными
флажками. Флажки так усеяли карту, что на ней  почти  ничего  нельзя  было
разобрать: названия городов, рек и горных хребтов были скрыты за  сплошной
завесой красных флажков с надписью: "Субботний вечер"...
   Из кабинета  Брезгота  по-прежнему  не  доносилось  ни  звука.  Тишина,
царившая сегодня в  этом  большом,  всегда  столь  шумном  доме,  угнетала
Альберта. Часы в универмаге показывали уже десять минут  второго  -  через
пять минут Мартин вернется из школы.
   На той стороне улицы девушки в черных халатах под присмотром шоколадной
дамы расклеивали в простенках между  витринами  рекламные  плакаты;  белая
надпись на красном фоне возвещала: "Надежно, выгодно!"
   Брезгот все еще не появлялся, и  это  начало  раздражать  Альберта.  Он
беспокоился  о  Мартине.  Парнишка   ведь   такой   рассеянный.   Поставит
разогревать обед, а сам уйдет в комнату, раскроет книгу, разомлеет в тепле
и тут же уснет. Тем временем суп на кухне выкипит, картошка превратится  в
хлопья сажи, а лапша - в подобие угольного брикета. На столе лежали старые
номера "Субботнего вечера" с  рисунками  Альберта  на  четвертой  странице
обложки. Альберт открыл дверь в коридор и прислушался - ни звука. Нигде не
хлопали двери, не трезвонили телефоны,  нигде  не  видно  было  всех  этих
журналистов  с  совсем  мальчишескими,  очень  жизнерадостными   и   очень
журналистскими физиономиями, всегда напоминавшими героев скверных фильмов,
изъясняющихся языком скверных радиопостановок.
   Сегодня редакция пустовала. Внизу у входа  был  вывешен  большой  белый
плакат: "Закрыто по случаю загородной экскурсии". Швейцар долго  не  хотел
впускать Альберта. Издатель "Субботнего вечера" считал, видимо,  признаком
особого аристократизма нарочито  запущенный  вид  редакционных  помещений.
Убогость обстановки,  бросавшаяся  в  глаза,  не  соответствовала  доходам
издательства. Голые бетонные стены были украшены лишь плакатами, да еще на
одинаковом  расстоянии  друг  от  друга   висели   дощечки,   на   которых
стилизованным детским почерком, как на рекламах школьных  принадлежностей,
было написано: "Если ты наплавал на пол, ты свинья", или "Если ты бросаешь
на пол окурки - ты тоже свинья". Альберт вздрогнул, когда одна из  дверей,
выходивших  в  коридор,  внезапно   отворилась.   Но   из   дверей   вышла
девушка-телефонистка, работавшая на коммутаторе.  Подойдя  к  умывальнику,
она стала  мыть  вилку  и  нож.  Потом,  повернувшись  к  открытой  двери,
произнесла все ту же знакомую фразу:
   - Не вздумай брать на третье это красное  месиво  -  ужасная  дрянь,  и
ванильный соус подгорел.
   Из комнаты донесся голос ее напарницы:
   - У наших экскурсантов сегодня обед будет  повкусней!  С  шефа  за  это
причитается!
   - За ним дело не станет, - ответила девушка, стоявшая над умывальником.
- Для десяти  человек,  которые  сегодня  остались,  организуют  отдельную
экскурсию. Это куда лучше, чем ехать всем скопом.
   - Ты видела утром красные автобусы? Шикарные машины!
   - А как же, я как раз шла на работу, когда они отъезжали.
   Девушки  замолчали.  Альберту   хотелось   еще   раз   услышать   голос
телефонистки, сидевшей в комнате. Он сразу узнал этот голос: девушка много
раз соединяла его с Брезготом. Иногда он набирал номер редакции  лишь  для
того, чтобы услышать ее голос. В нем  звучала  какая-то  ласковая  ленивая
покорность  и  вдруг   проскальзывали   неожиданные   своенравные   нотки,
напоминавшие голос Лин.
   Девушка над умывальником небрежно сунула нож и вилку в  карман  халата,
вытащила гребень из волос и, зажав его  в  зубах,  принялась  подкручивать
локоны.
   Альберт подошел к ней.
   - От вас можно позвонить в город? - спросил он. - У меня срочное дело!
   Девушка отрицательно  покачала  головой,  продолжая  укладывать  локоны
своих негустых волос.
   Потом, вынув изо рта гребень и воткнув его в жиденький узел на затылке,
она сказала:
   - С коммутатора нельзя. А вы позвоните из автомата.
   - Не могу я уйти. Я жду Брезгота.
   - Он вот-вот появится, - раздался из комнаты голос другой девушки, - он
только что звонил и сказал, что сейчас будет здесь.
   Альберт попытался по голосу определить ее внешность. Он представил себе
высокую полную девушку с медлительной  плавной  походкой.  Ему  захотелось
посмотреть на нее -  на  девушку  с  нежным  голосом,  в  котором  звучала
ласковая покорность. Лицо у нее должно  быть  белое,  чистое,  с  большими
задумчивыми глазами.
   Ее подруга все еще вертелась у зеркала. Теперь она пудрила покрасневший
нос.
   - Так ты говоришь, колбаса вкусная? - спросила  та,  что  оставалась  в
комнате.
   - Великолепная! И гарнир тоже! Попроси добавки  -  не  пожалеешь.  Даже
кофе стал лучше с тех пор, как мы взбунтовались. А вместо  пудинга  возьми
миндальное пирожное.
   - Надо бы пожаловаться насчет пудинга. Безобразие какое!
   Альберт все еще не решался уйти. Было уже четверть второго.
   - Верно! Девчонки из магазина, что напротив, то же самое говорили.
   Она отошла от зеркала, толчком ноги отворила дверь,  и  Альберт  увидел
телефонистку, сидевшую в комнате. Он даже испугался  -  девушка  оказалась
точь-в-точь такой, какой  он  ее  себе  представил.  Блондинка  с  мягкими
чертами лица и большими темными глазами, медлительная  и  нежная  -  тихий
омут. Одета  она  была  скромно:  из-под  расстегнутого  халата  виднелись
коричневая юбка и зеленый джемпер.
   - "Субботний вечер". Нет, сегодня здесь  никого  нет.  Все  выехали  за
город, на экскурсию... Нет... позвоните, пожалуйста, завтра утром.
   Дверь закрылась, и Альберт еще  некоторое  время  слышал,  как  девушки
продолжают разговаривать о еде. Потом дверь снова отворилась, и  белокурая
девушка, держа в руках столовый прибор, прошла в глубь темного коридора.
   Странно, голос этой девушки всегда напоминал ему Лин. А ведь она  вовсе
не была на нее похожа. Лин всегда говорила ему по телефону все то,  о  чем
стыдилась  говорить,  когда  он  бывал  с   нею.   Она   припоминала   всю
теологическую  премудрость  и  горячо   шептала   в   захватанную   трубку
лондонского автомата целые лекции о браке и греховной  страсти  до  брака.
Лин скорей покончила бы жизнь самоубийством, чем согласилась бы стать  его
любовницей.
   Походка высокой, статной девушки, скрывшейся за поворотом на  лестницу,
была полна  природного  изящества.  Внезапное  желание  обожгло  Альберта.
Хорошо бы жениться на такой вот русалке, ласковой и ленивой - на девушке с
голосом Лин, но совсем не похожей на нее.
   Погруженный  в  свои  мысли,  Альберт  невидящим  взглядом  смотрел  на
выкрашенную под орех дверь коммутаторной  и  вздрогнул,  когда  в  коридор
влетел Брезгот.
   - Прости, что я заставил тебя ждать, - воскликнул он, - мне  необходимо
поговорить с тобой, необходимо!
   Обняв Альберта за плечи, Брезгот потащил его к  выходу,  потом  ринулся
назад, рванул дверь в коммутатор и крикнул телефонистке:
   - Если позвонят, я буду дома после пяти.
   Он вернулся к Альберту, и они вместе стали спускаться по лестнице.
   - Ты можешь уделить мне немного времени? - спросил Брезгот.
   - Да, но сначала мне  надо  заглянуть  домой,  посмотреть,  что  там  с
мальчонкой.
   - Там нам никто не помешает?
   - Никто.
   - Что же, едем к тебе. О каком мальчонке ты говоришь? У тебя, что,  сын
есть?
   - Нет, это сын моего друга, погибшего на войне.
   Машина Альберта стояла у типографского склада. Он сел в нее  и,  открыв
изнутри вторую дверцу, усадил Брезгота рядом с собой.
   - Извини, что я так тороплюсь. Дома у нас будет  достаточно  времени  -
поговорим.
   Брезгот достал из кармана пачку сигарет, и  они  закурили  прежде,  чем
Альберт включил мотор.
   - Быть может, это и не потребует много времени, - сказал Брезгот.
   Альберт  не  ответил;  он  просигналил,  дал  газ  и  выехал  из  ворот
типографии. Проезжая мимо универмага, Альберт заметил, что простенки между
витринами сплошь покрыты красно-белыми плакатами. На каждом  из  них  лишь
одно слово, а все вместе они возвещали:  "К  осеннему  сезону  -  надежно,
выгодно!"
   - Скажу тебе сразу, без обиняков, - начал  Брезгот,  -  речь  пойдет  о
женщине, с которой ты живешь.
   Альберт вздохнул:
   - Ни с кем я не живу. Если ты имеешь в виду Неллу, то  я  действительно
живу в ее доме, но...
   - Но ты не спишь с ней?
   - Нет, не сплю...
   Они выехали на большую оживленную площадь. Брезгот умолк - к  искусству
вождения автомобиля он относился с почтением  -  и  заговорил  лишь  после
того, как они свернули в глухую улицу.
   - Но ведь она не сестра тебе?
   - Нет.
   - И она тебя совсем не интересует?
   - Нет.
   - И ты давно ее знаешь?
   Альберт ответил не сразу, стараясь припомнить, сколько лет он  в  самом
деле знает Неллу. Ему казалось, что он всю жизнь знает ее. Они проехали по
оживленной, шумной улице, пересекли другую такую же и наконец  свернули  в
пустынный переулок.
   - Погоди-ка, - сказал он,  -  я  знаю  ее  невероятно  давно,  даже  не
соображу сразу сколько лет.
   Он прибавил газ и, жадно затянувшись сигаретой, продолжал:
   - Я познакомился с ней летом тридцать третьего года, мы ели мороженое в
кафе, стало быть, я знаю ее ровно двадцать лет. В ту пору она была  совсем
еще девчонка и ретивая нацистка: носила  коричневую  куртку,  форму  союза
германских девушек. Но после разговора с Раймундом она сбросила ее, да так
и оставила валяться на полу. Мы быстро выбили у нее эту  дурь  из  головы.
Это было не так уж трудно - она ведь неглупая женщина.
   - Теперь уже недалеко, - перебил он себя, - я только заскочу на минутку
в магазин: надо кое-что купить для парнишки. Пообедаем у  меня:  дома  все
готово, только подогреть. Потом будем  пить  кофе.  До  шести  я  к  твоим
услугам, в шесть я собирался уехать за город до понедельника.
   - Ладно, - ответил Брезгот, но Альберт почувствовал,  что  Брезготу  не
терпится расспросить его подробнее о Нелле.
   - Между прочим, ее сейчас нет дома, - сказал он.
   - Я знаю, - откликнулся Брезгот.
   Альберт удивленно посмотрел на него, но промолчал.
   - Ей было двадцать пять, когда убили мужа, она ждала ребенка.  Вот  уже
восемь лет я живу в ее доме и, по-моему, достаточно хорошо знаю ее.
   - Знаешь, мне все равно, какая она,  -  сказал  Брезгот.  -  Ты  можешь
говорить о ней все что угодно, - я готов слушать хоть целый день.
   Альберт затормозил и открыл дверцу. Обходя  вокруг  машины,  он  увидел
через ветровое стекло лицо Брезгота  и  испугался:  такое  выражение  лица
бывает лишь у безнадежно влюбленных. Брезгот тоже вылез из машины.
   - Сколько лет мальчику?
   - Одиннадцатый пошел.
   Они  остановились  у  витрины  писчебумажного   магазина,   где   среди
блокнотов, бумаги и почтовых весов были выставлены и игрушки.
   - Что бы такое купить одиннадцатилетнему мальчику? - спросил Брезгот. -
Я ничего не смыслю в детях, да, признаться, и не люблю их.
   - Так и я думал, пока не стукнуло тридцать. Я не любил детей и не знал,
как с ними обращаться, - сказал Альберт.
   Он вошел в магазин. Брезгот шел за ним.
   - Все изменилось с тех пор, как я живу в одном доме с Мартином...
   Альберт умолк, испугавшись, что Брезгот почувствует, с какой  нежностью
он относится к ребенку. Отодвинув в сторону кипу  газет  на  прилавке,  он
стал рассматривать коробку с пластилином. Альберт очень любил мальчика,  и
ему вдруг  стало  страшно  от  промелькнувшей  мысли,  что  Брезгот,  чего
доброго, женится на Нелле и тогда он потеряет Мартина.
   Брезгот с отсутствующим видом переставлял с  места  на  место  заводные
автомобильчики. Не обращая  внимания  на  хозяйку  магазина,  которая  тем
временем вышла из задней комнаты, он произнес:
   - Я никогда в жизни не ревновал, а теперь вот понимаю, что это такое!
   - Да тебе, собственно, не к кому ревновать.
   Брезгот взял ракетку для пинг-понга  и  надавил  пальцем  на  пробковый
слой, проверяя его упругость.
   - Пинг-понг ему, пожалуй, понравится.
   - Неплохая идея, - сказал Альберт.
   Ни на чем не останавливаясь, он перелистывал детские журналы и  книжки,
лежавшие на прилавке, потом  попросил  хозяйку  показать  ему  заводные  и
деревянные игрушки и наконец отложил в сторону комикс про ковбоя Кессиди.
   Брезгот, видимо, знал толк в пинг-понге.  Перебрав  множество  мячей  и
ракеток, он забраковал  несколько  комплектов,  попросил  упаковать  самый
дорогой и кинул  на  прилавок  деньги.  Хозяйка  демонстрировала  Альберту
резиновые надувные игрушки. Он торопился и был  раздражен,  -  разговор  с
Брезготом снова заставил его задуматься над своими отношениями с Неллой.
   Он  с  отвращением  посмотрел  на  ядовито-зеленого  крокодила,   остро
пахнувшего  резиной.  Хозяйка  изо  всех  сил  старалась  надуть  его,  но
безуспешно, - казалось, что она прожевывает жесткий кусок жаркого.
   Лицо ее побагровело от натуги, очки съехали на нос, капли пота катились
по толстым щекам. Резиновый вентиль покрылся пузырьками слюны, но крокодил
лишь чуточку увеличился в объеме.
   - Спасибо, - сказал Альберт, - спасибо. Быть может, в другой раз.
   Женщина выпустила изо рта вентиль, но так  неловко  повернула  игрушку,
что выходивший из нее воздух - смесь несвежего дыхания с запахом резины  -
ударил прямо в лицо Альберту.
   - Спасибо, - повторил он раздраженно, - я возьму вот это.
   Он указал на  картонный  щит,  к  которому  шпагатом  были  прикреплены
молотки, плоскогубцы и буравы.
   Хозяйка стала заворачивать набор  инструментов.  Альберт,  доставая  из
кармана деньги, вдруг вспомнил, что Мартину это ни к чему. Так же,  как  и
его отец, он был совершенно равнодушен к технике и не любил мастерить.
   Они вышли из магазина. Проехав  на  большой  скорости  несколько  улиц,
Альберт пересек широкий  проспект  и  притормозил  в  тенистой  каштановой
аллее.
   - Вот мы и приехали, - сказал он, остановив машину.
   Брезгот вылез, держа под мышкой коробку с пинг-понгом.
   - Хорошо у вас здесь, - сказал он.
   - Да, просто чудесно, - отозвался Альберт.
   Он открыл садовую калитку и прошел вперед, Брезгот шел за  ним.  Мартин
еще не вернулся из школы. Альберт тотчас же заметил это: записка,  которую
он утром приколол к двери, висела на прежнем месте. Он написал ее  красным
карандашом. "Подожди  меня  с  обедом  -  сегодня  я  не  опоздаю".  Слово
"сегодня" было дважды подчеркнуто. Альберт снял записку,  отпер  дверь,  и
они вошли в  темную  прихожую,  обитую  зеленым  шелком.  Материя  неплохо
сохранилась, но выцвела. Узкие мраморные полосы, делившие стены на зеленые
квадраты, кое-где покрылись желтыми пятнами. На радиаторе отопления  лежал
слой пыли. Увидев самокат Мартина, косо приставленный к радиатору, Альберт
поставил его прямо, а Брезгот расправил прикрепленный к  рулю  трехцветный
вымпел, красно-бело-зеленый.
   - Прошу, - сказал Альберт.
   В гостиной было тихо и сумрачно.  Большое  зеркало  в  простенке  между
двумя дверями целиком отражало висевший  напротив  портрет.  Брезгот  стал
рассматривать  его.  Это  был  набросок  темперой,  сделанный  поспешными,
грубыми мазками, но очень талантливо. Юноша в ярко-красном свитере  стоял,
опустив глаза, словно читая надпись на  куске  голубого  картона,  который
держал в руке. Надпись была, как видно, сделана им  самим,  потому  что  в
другой руке он держал карандаш. В зубах его дымилась трубка...
   Брезготу удалось прочитать  ярко-желтую  надпись  на  голубом  картоне:
"Домашняя лапша Бамбергера".
   Альберт вернулся из кухни, не закрыв за собой дверь, и Брезгот  увидел,
что кухня очень большая. Стены облицованы белым кафелем, и на нем  мозаика
из маленьких черных плиток,  изображающая  различные  символы  кулинарного
искусства,  -  половники,  кастрюли,  противни,   сковородки,   гигантские
вертела, и среди этих узоров красуется надпись:  "Путь  к  сердцу  мужчины
лежит через его желудок".
   - Это ее муж-поэт на портрете? - спросил Брезгот.
   - Да ты посмотри отсюда, так лучше видно.
   Мягко взяв Брезгота за плечо, Альберт повернул  его  лицом  к  зеркалу,
которое было точно такой же величины, как  и  портрет.  Брезгот  задумчиво
глядел на портрет в зеркале, на кусок  голубого  картона  с  перевернутыми
желтыми буквами. Зеркало  отражало  его  и  стоящего  рядом  Альберта,  их
усталые лица и поредевшие волосы. Посмотрев друг на друга, они улыбнулись.
   - Подождем с обедом, пока придет мальчик, - сказал  Альберт.  -  А  тем
временем выпьем.
   Они  прошли  в  комнату  Альберта,  просторную  и  светлую,  с  высоким
потолком. У стены стояла кровать, напротив нее - рабочий  стол.  Стол  был
огромный, но между ним и кроватью оставался еще широкий проход.  У  самого
окна стояла кушетка, рядом с ней шкаф, кресло и столик с телефоном.
   Альберт достал из шкафа рюмки, бутылку коньяка и поставил  все  это  на
стол.
   Брезгот уже уселся и закурил. Все вокруг дышало покоем. Дом и сад  были
погружены в глубокую дремотную тишину. Давно уже он  не  испытывал  такого
наслаждения. Ему здесь было хорошо, и предстоящий разговор с  Альбертом  о
Нелле возбуждал в нем радостное предчувствие. Пока Альберт наполнял рюмки,
Брезгот  встал,  подошел  к  окну  и  распахнул  его.  Откуда-то  издалека
послышались детские голоса и смех. По оживленным выкрикам детей можно было
сразу догадаться, что они плещутся в воде. Брезгот вернулся к  столу,  сел
против Альберта и пригубил налитую рюмку.
   - Хорошо здесь у тебя, - сказал он, - как хочешь, а я просижу здесь  до
тех пор, пока ты меня не выпроводишь.
   - Ну и сиди себе на здоровье.
   - Мне только придется еще позвонить в редакцию, попозже, часа в четыре.
   - Отсюда и позвонишь.
   Альберт все время наблюдал за Брезготом и ужаснулся, заметив  выражение
плохо скрытого отчаяния и отрешенности в его лице, которое живо  напомнило
ему Шербрудера, двадцать лет тому назад застрелившегося из-за  безнадежной
любви к Нелле. В то время Нелла была  ответственной  за  вечера  отдыха  в
союзе германских девушек и подружилась с  Шербрудером,  который  устраивал
такие же вечера в  союзе  гитлеровской  молодежи.  Шербрудеру  только  что
исполнился двадцать один год, он окончил учительскую семинарию  и  получил
место учителя младших классов в одной из окрестных деревень. В пригородной
роще, окружавшей развалины старой  крепости,  Шербрудер  отыскал  могучий,
развесистый дуб. По его указанию вокруг дуба срубили несколько деревьев  и
расчистили небольшую поляну. Он назвал  ее  "Тингом"  [вечевая  площадь  у
древних германцев], приводил сюда ребят из своей школы, устраивал  с  ними
игры, разучивал  песни.  Щуплый  и  черноволосый,  Шербрудер  смахивал  на
цыгана. Нетрудно было догадаться, что он правую руку дал бы  на  отсечение
за белокурые волосы. А  у  Неллы  волосы  были  светлые,  золотистые.  Она
походила на тип германских женщин  из  расистских  журналов,  только  куда
интересней их. Шербрудер донес на  Рая  и  Альберта  местным  штурмовикам,
которые устроили в старой крепости, рядом с его "Тингом", небольшой, почти
частный концлагерь. Их продержали там три дня, допрашивали,  избивали.  По
сей день Альберту снились иногда мрачные казематы  крепости,  дикие  вопли
истязуемых, эхом разносившиеся под их сводами. Пятна пролитого супа  рядом
с пятнами крови на бетонном полу,  пьяный  рев  штурмовиков,  собиравшихся
вечерами на кухне, где заключенные чистили картошку.  В  редкие  мгновенья
затишья сюда с шербрудеровского "Тинга" доносилась песня "Вперед,  голубые
драгуны!".
   Альберта и Рая продержали в старой крепости всего три дня. Отец  Неллы,
поставлявший мармелад в большой летний лагерь  "Гитлеровской  молодежи"  в
окрестностях города, вызволил их оттуда.
   Они поняли, что все это произошло из-за Неллы, но сама она  никогда  не
говорила о своих отношениях с Шербрудером.
   И после их освобождения Шербрудер все еще не мог забыть  Неллу;  как-то
они видели его в кафе, у мороженщика Генеля.  Альберт  запомнил  выражение
страстной влюбленности на лице Шербрудера, такое же, как  сейчас  на  лице
Брезгота.
   - Выпей еще, - сказал он Брезготу.
   Тот налил себе рюмку и выпил.
   Шербрудер застрелился под дубом на "Тинге" в ночь  на  22  июня,  после
праздника летнего солнцестояния. Его нашли утром два школьника. Они пришли
на "Тинг", чтобы разжечь на тлеющих головнях ночного костра новый огонь  и
спалить оставшийся  хворост.  Кровь  из  простреленного  виска  Шербрудера
стекала на его синюю форменную гимнастерку,  и  сукно  приняло  фиолетовый
оттенок.
   Брезгот в третий раз наполнил рюмку.
   - Глупо так влюбиться в мои годы! -  сказал  он  хрипло.  -  Но  я  вот
влюбился и ничего не могу с собой поделать.
   Альберт кивнул. Он думал совсем  о  другом.  Ему  вспомнился  Авессалом
Биллиг, которого замучили в  мрачном  каземате  несколько  месяцев  спустя
после самоубийства Шербрудера. И тут же ему пришло в голову, что он  забыл
о многих вещах, он даже не удосужился повести мальчика в старую  крепость,
- показать ему застенок, где три дня подряд мучили его отца.
   - Мне хочется слушать о ней, - сказал Брезгот.
   Альберт пожал плечами. Какой смысл рассказывать Брезготу  о  мятущейся,
неустойчивой натуре Неллы! Пока жив был Рай, она держалась  молодцом,  но,
когда  Альберт  вернулся  с  фронта,  он  был  потрясен  тем,  как   Нелла
надломлена. Иногда на нее находили приступы благочестивого  смирения.  Это
длилось месяцами; она вставала ни свет ни заря, чтобы попасть к  заутрене,
ночи напролет  читала  жизнеописания  схимников.  Потом  вдруг  она  опять
впадала в апатию, целыми днями не вставала с постели или проводила время в
пустой болтовне с гостями и бывала чрезвычайно довольна, если среди гостей
оказывался мало-мальски подходящий поклонник. Она ходила с ним в  кино,  в
театр. Иногда Нелла на несколько дней уезжала  с  мужчинами.  Возвращалась
подавленная, разбитая и плакала навзрыд, запершись у себя в комнате.
   - Откуда ты узнал, что она уехала? - спросил Альберт.
   Брезгот промолчал. Альберт внимательно смотрел на него. Брезгот начинал
раздражать его. Он  терпеть  не  мог,  когда  мужчина,  расчувствовавшись,
начнет, что называется, изливать душу. А Брезгот,  судя  по  всему,  готов
заняться этим. Он смахивал сейчас на бродягу из  фильма.  Крупный  план  -
хижина в джунглях,  стволы,  увитые  лианами.  Бродяга  сидит  на  пороге.
Обезьяна прыгает с ветки на ветку и швыряет бананами  в  бродягу.  Бродяга
швыряет  в  обезьяну  пустой  бутылкой  из-под   виски,   и   обезьяна   с
пронзительным визгом скрывается в густой листве.  Потом  дрожащими  руками
бродяга откупоривает новую бутылку виски и пьет из горлышка. В этот момент
появляется другое действующее лицо, и бродяга начинает свой  рассказ.  Его
собеседник - врач, или миссионер, или почтенный купец - призывает  бродягу
"начать новую жизнь". И тут-то, сделав чудовищный  глоток,  бродяга  рычит
сиплым голосом: "Новую жизнь?!" - и хохочет сатанинским смехом.  Затем  он
все тем же сиплым голосом рассказывает длинную историю о женщине,  которая
"довела его до жизни  такой".  Сиплый  голос,  наплыв.  Крупным  планом  -
удивленное лицо врача, миссионера или почтенного купца. И чем меньше виски
остается в бутылке, чем грубее становится голос бродяги, тем  ближе  конец
фильма.
   Однако Брезгот все еще молчал, хотя выпил  уже  шесть  рюмок  подряд  и
изрядно осип. Внезапно он встал, пересек комнату и, остановившись  у  окна
между письменным  столом  и  кроватью,  стал  задумчиво  теребить  розовую
занавеску. Теперь он уж не походил на бродягу, это был умный,  обаятельный
герой из отлично  заснятого,  сделанного  по  отличному  сценарию  фильма.
Именно в  такой  позе  герои  подобных  фильмов,  впав  в  сентиментальное
настроение, стоят у окна, собираясь излить пред кем-нибудь душу.
   Альберт наполнил рюмку и решил покориться своей  участи.  Мальчика  все
еще не было, - это беспокоило его. Брезготу  волноваться  нечего.  Мужчины
такого типа всегда нравились Нелле: "умное и мужественное лицо",  небрежно
одет. Правда, сейчас момент неподходящий, но надо полагать, что настроение
у нее вскоре изменится. На Неллу иногда  находило.  Ежегодно  на  какое-то
время она увлекалась общением с умными и образованными  монахами,  подолгу
беседовала с ними о религии. Эти беседы, чарующие и чувственные, проходили
обычно в большой светлой комнате у камина за  бутылкой  хорошего  вина,  к
которому подавались особые  сорта  печенья.  Хорошие  картины  современных
художников  создавали  необходимый  фон.  Нелла   наслаждалась   обществом
красавцев-монахов с пылающими  глазами.  По  сравнению  со  всеми  прочими
монахи имели одно преимущество. В  своих  сутанах  они  выглядели  гораздо
умней и значительней, чем это было на самом деле.
   Альберт улыбнулся. Он подумал о том, что очень привязан  к  Нелле  и  с
радостью ждет ее возвращения.
   - Хорошо тебе улыбаться, - донесся от окна голос Брезгота, - а я  места
себе не нахожу. Я, пожалуй, примирился бы с ролью безнадежно  влюбленного,
если бы не встретил ее сегодня утром...
   - Ты видел, как она уезжала?
   - Да, с одним типом, которого я терпеть не могу. Я возненавидел его уже
до того, как встретил их вместе.
   - Кто он? - машинально спросил Альберт, чувствуя, что Брезгот не  может
обойтись без собеседника.
   - Это некий Гезелер, - со злостью сказал Брезгот. - Ты его знаешь?
   - Нет.
   Прежде одно это имя вызывало у Альберта лютую ненависть. Но  сейчас  он
лишь вздрогнул... Ему вдруг стало ясно, на что намекала  Нелла,  говоря  о
"задуманном деле".
   - Нет, ты все-таки знаешь его, -  сказал  Брезгот  и  опять  подошел  к
столу.
   По его лицу Альберт понял, как  выглядел  он  сам,  когда  услышал  имя
Гезелера.
   - Не совсем так. Я  знал  в  свое  время  некоего  Гезелера  -  ужасную
сволочь.
   - В том, что он сволочь, я не сомневаюсь, - сказал Брезгот.
   - Чем он занимается? - спросил Альберт.
   - Какая-то скотина из католиков. Промышляет по части культуры. Вот  уже
три недели, как он подвизается в редакции "Вестника".
   - Спасибо за комплимент, - сказал Альберт,  -  я,  между  прочим,  тоже
католик.
   - Очень жаль, - сказал Брезгот, - то есть  тебя  жаль,  конечно.  Своих
слов я назад не беру. Так или иначе - он скотина. А тот Гезелер,  которого
ты знал, что он тебе сделал?
   Альберт  встал.   Они   поменялись   ролями.   Теперь   уже   Альберту,
остановившемуся у окна, предстояло разыграть роль бродяги или обаятельного
героя, который, не теряя самообладания, собирается излить душу. Оставалось
лишь снять его крупным планом.
   Впрочем,   Альберт   искренне   сочувствовал   Брезготу,   меланхолично
ковырявшему спичкой в зубах, но мысль  о  мальчике,  который  все  еще  не
возвращался, не давала ему покоя. Для него было мукой  снова  рассказывать
эту историю, столько раз уже рассказанную. Ему казалось,  что  от  частого
повторения она стерлась, износилась до неузнаваемости. Он  рассказывал  ее
матери Неллы, самой Нелле, а  в  первые  годы  после  войны  и  маленькому
Мартину. Но в последнее время мальчик почему-то не просил его об этом.
   - Ну, выкладывай, - сказал Брезгот.
   - Покойный муж Неллы на совести у того Гезелера, которого  я  знал.  Он
убил его самым законным способом,  на  фронте,  так  что  не  придерешься:
послал его на смерть. Раньше я с легкой душой говорил: "Убил" -  теперь  я
просто не могу подобрать другого слова. Но какой смысл  рассказывать  тебе
все это? Ведь мы не уверены в том, что это тот самый Гезелер.
   - Не пройдет и часа, как мы это узнаем: в субботнем  номере  "Вестника"
помещена его фотография. Не так уж много  на  свете  сволочей  по  фамилии
Гезелер.
   - Да тебе-то что он сделал?
   - Ах ты господи - ничего, - саркастически усмехнулся Брезгот.  -  Разве
такие что сделают?
   - Ты уверен, что она уехала с этим Гезелером?
   - Я видел, как они садились в машину.
   - Как он выглядит?
   - Да к чему это? Я же тебе говорю: стоит только позвонить, и через  час
газета с его фотографией будет у нас на столе.
   Альберт боялся, что это окажется тот  самый  Гезелер.  Он  отрицательно
покачал головой, но Брезгот  уже  набирал  номер.  Альберт  снял  отводную
трубку и, услышав далекий голос: "Субботний вечер" слушает", сразу  понял,
что ответила девушка, стоявшая у зеркала. Но  тут  же  он  услышал  фразу,
произнесенную голосом  другой  телефонистки:  "Ты  была  права:  пудинг  -
мерзость!"
   - Вы что, как следует включить не можете? - рассвирепел  Брезгот.  -  Я
слышу все, что говорят у вас на коммутаторе.
   Альберт положил отводную трубку.
   - Доставьте мне субботний номер "Вестника". Чтобы через час был  здесь.
Пусть Велли на мотоцикле привезет. Да нет же, нет, не домой,  а  сюда,  на
квартиру к Мухову. Запишите адрес и телефон. Если  кто  будет  спрашивать,
пусть звонят сюда. Когда буду уходить, я вам сам  позвоню.  -  Он  положил
трубку и, обращаясь к Альберту, сказал: - Ну, давай рассказывай.
   Было уже полтретьего. Мальчик еще не приходил. Это волновало Альберта.
   - Летом тысяча девятьсот сорок второго года случилось это. Было  раннее
утро. Мы окопались на подступах к селу Калиновка. Наш взвод как раз принял
новый лейтенант. Он переползал из окопа в окоп, знакомился с людьми. Это и
был Гезелер. В нашей ячейке он задержался дольше,  чем  в  других.  Кругом
тишина.
   "Я ищу двух толковых парней", - сказал он  нам.  Мы  промолчали.  "Двух
толковых парней, ясно?" - повторил он. "Мы  бестолковые",  -  сказал  Рай.
"Ты, как я вижу, толковый", - рассмеялся Гезелер. "А ведь  мы  с  вами  на
брудершафт не пили", - ответил Рай.
   Альберт умолк. Ему казалось, что он ложкой черпает смерть из котелка. К
чему? К чему все  это  вновь  рассказывать?  Ведь  надо  же  было  этакому
случиться, опять невесть откуда вынырнул человек  по  фамилии  Гезелер,  к
которому Брезгот приревновал Неллу.
   - Этот ответ, - через силу продолжал он, - решил  судьбу  Рая.  Гезелер
послал нас в разведку. На такое дело мы абсолютно  не  годились.  Все  это
понимали. Наш фельдфебель, который хорошо  знал  нас,  пытался  отговорить
Гезелера, и даже капитан, наш ротный, вмешался и попытался  доказать  ему,
что вряд ли нам удастся такая рискованная вылазка. Село словно вымерло,  и
никто не знал, есть ли там русские. Все  наперебой  старались  переубедить
Гезелера, но он никого не  слушал  и  только  кричал:  "Я  спрашиваю  вас,
выполняются ли здесь приказы офицера или нет?" Ротный уже и сам  не  знал,
как выпутаться из этой истории.
   Альберт устал, ему не хотелось вспоминать все подробности.
   - Капитан, видишь ли, сам побаивался Гезелера и стал  уговаривать  нас.
Он сказал, что, если Гезелер доложит обо всем в  штаб  батальона,  нас  за
невыполнение приказа наверняка поставят  к  стенке,  а  если  мы  все-таки
пойдем в разведку, то, может быть, все еще обойдется. И  мы  поддались  на
уговоры - это и было самое ужасное. Мы не должны были уступать, но все  же
уступили. Все оказались вдруг милейшими людьми - надавали нам кучу дельных
советов; все - и унтера и солдаты. И, пожалуй, впервые  мы  почувствовали,
что все не так уж плохо к нам относятся. В этом-то и был  весь  ужас:  все
обхаживали нас, и мы уступили и пошли в разведку. А через  полчаса  больше
половины роты было убито или угодило в плен. Эта проклятая Калиновка  была
битком набита русскими, и нам пришлось драпать кто во что горазд. И  нашел
же я время дать Гезелеру по морде! Потом это показалось мне нелепым -  как
будто можно пощечиной отомстить за смерть Рая. Она  мне  дорого  обошлась,
эта пощечина, - я полгода просидел в военной тюрьме. Понял теперь, как все
это случилось?
   - Да, понял, - сказал Брезгот. - Это очень на него похоже.
   - Не должны мы были  поддаваться,  -  сказал  Альберт.  -  До  сих  пор
простить себе не могу. Ты пойми, - ведь  это  была  личная  ненависть,  не
имевшая ни малейшего отношения к войне. Он возненавидел Рая сразу же,  как
только услышал слова: "Ведь мы на брудершафт с вами не  пили".  А  Рай,  в
свою очередь, терпеть его не мог.
   - Ты знаешь, - Альберт слегка оживился, - у нас с Раймундом  на  фронте
так уж повелось - всех новых командиров мы классифицировали  с  предельной
точностью. Делал это, собственно, Рай. Вот  какую  характеристику  он  дал
Гезелеру: "С отличием  окончил  гимназию.  Ревностный  католик.  Собирался
изучать право, кроме того, считает себя знатоком искусства. Переписывается
с политиканствующими монахами. Болезненно честолюбив".
   - Вот это да! - воскликнул Брезгот. - Знаешь, я чувствую, что время  от
времени стоит читать стихи. Характеристика исчерпывающая, поверь мне.  Это
может быть только он! Никакой фотографии нам не нужно.
   - Да, пожалуй, не нужно, а  стихи  Рая  тебе  и  впрямь  не  мешало  бы
прочитать. Он надеялся уцелеть и уступил именно потому,  что  хотел  жить.
Ему тяжко было умирать, ведь он уступил такому  человеку,  как  Гезелер...
Повсюду валялись жестянки из-под мармелада с его  рифмованной  рекламой...
Нацистские газеты расхваливали его.
   - Постой, какие жестянки, при чем тут нацистские газеты?
   - В тысяча девятьсот тридцать пятом  году  имя  Рая  стало  приобретать
популярность в Германии.  У  него  нашлось  множество  покровителей:  ведь
покровительствовать Раю было  совершенно  безопасно.  В  своих  стихах  он
избегал  прямо  говорить  о  политике,  но  тот,  кто  умел   их   читать,
догадывался, о чем идет в них речь.  Рая  "открыл"  Шурбигель,  и  нацисты
сразу почуяли, что его стихи для них лакомый  кусок.  Они  ведь  были  так
непохожи на дурно пахнущие вирши их писак. Стихи Рая  можно  было  сделать
ходким товаром и доказать таким образом собственную широту  взглядов.  Рай
попал  в  ужасное  положение:  нацисты  похваливали   его.   Он   перестал
публиковать свои стихи, да и писать почти бросил. Вскоре  он  поступил  на
фабрику к своему тестю. В полном одиночестве чертил диаграммы, отражавшие,
какие сорта мармелада  потребляются  в  определенных  местностях,  кто  их
потребляет и в каком количестве. Он с головой ушел в  эту  работу,  изучая
статистику потребления. Данные, поступавшие из отдела сбыта, он отражал  в
диаграммах, пользуясь при этом всеми оттенками  красного.  Когда  проходил
очередной партейтаг в Нюрнберге или еще какое-нибудь нацистское сборище, у
Рая не хватало кармина. Когда я вернулся  из  Англии,  мы  стали  работать
вместе - рисовали  плакаты  и  объявления,  сочиняли  рекламные  стишки  и
лозунги. Их штамповали на жестянках с мармеладом,  и  мы  потом  во  время
войны  то  и  дело  натыкались  на  них.   А   Рай   поневоле   становился
знаменитостью, - они повсюду разыскивали его стихи и издавали их, хотя  он
и писал им, что не желает этого. Рай был вне себя. Он прямо с ума сходил.
   - Ты знал раньше Шурбигеля? - спросил Брезгот.
   - Знал. А что?
   - Как ты думаешь, может она сойтись с этим Гезелером?
   - Нет. Кстати, она знает, кто он такой.
   - То есть "как знает"?
   - Она как-то странно говорила о своем отъезде, будто намекая на что-то.
   - Куда они поехали?
   - В Брерних, на какой-то семинар.
   - Господи, - сказал Брезгот, - как бы мне хотелось поехать туда  сейчас
же!
   - Оставь, - ответил Альберт, - она сама знает, что надо делать.
   - Да? Что она может сделать?
   - Не знаю, будь уверен, - она сама с ним справится.
   - По морде бы ему надавать, да что там по  морде  -  под  зад  коленом:
лучшего он не заслуживает! Я бы его просто пристукнул.
   Альберт промолчал.
   - Мальчонка меня беспокоит. Представить себе не могу, куда он делся. Он
же знает, что мы вечером должны поехать вместе. Ты есть хочешь?
   - Хочу, - сказал Брезгот, - давай перекусим.
   - Пойдем.
   Они прошли на  кухню.  Альберт  поставил  на  газ  кастрюлю  с  тушеной
капустой, достал салатницу из холодильника. Нелла  перед  отъездом  успела
замесить тесто для блинчиков, нарезать сало для шкварок  и  смолоть  кофе.
Она провела дома три дня, не приглашая гостей.  В  доме  в  эти  дни  была
тишина и порядок. Альберт уставился на надпись на  стене  "Путь  к  сердцу
мужчины лежит через его желудок". Неожиданное  появление  Гезелера  вывело
его из равновесия. Он боялся встретиться с  живым  Гезелером;  говорить  и
думать о нем было легко. Но теперь вмешается мать Неллы, она впутает в эту
историю мальчонку. Брезгот стоял рядом и с выражением мрачной решимости на
лице смотрел, как жарятся блинчики и слегка подпрыгивают завязшие в  тесте
шкварки.
   Каждый шорох, долетавший с улицы, заставлял  Альберта  настораживаться.
Он хорошо знал походку Мартина: быстрые, легкие шаги - у мальчика  походка
Рая. Альберт знал, как скрипит садовая калитка, когда в нее входит Мартин,
- он лишь слегка  приоткрывает  ее.  Нелла  всегда  распахивает  ее  одним
рывком, и калитка стукается о вбитый в землю колышек. Мартин же приоткроет
калитку  только  наполовину  и  бочком  входит  в  сад,   и   всегда   это
сопровождается привычным шорохом. Этого шороха ждал Альберт. На сковородке
шипело масло,  глухо  бормотал  пар  в  кастрюле  с  капустой  -  все  это
раздражало Альберта, мешало ему улавливать шорохи, долетавшие снаружи.  Он
снял со сковороды первый готовый блинчик, положил его на тарелку Брезгота,
пододвинул к нему миску с салатом и сказал:
   - Ты извини меня, мне просто не по себе. Я съезжу поищу мальчонку.  Ухе
три часа, а его все нет.
   - Да ничего с ним не случится.
   - Он мог задержаться только в двух местах - туда я и заеду. А ты ешь, а
потом заваришь кофе.
   Каждый раз, когда Мартин  опаздывал  домой,  у  Альберта  разыгрывалась
фантазия. Так и теперь он был не в силах избавиться от  страшных  видений,
нахлынувших на него: уличная катастрофа, кровь,  носилки.  Он  видел,  как
падает  земля  на  крышку  гроба,  слышал,   как   поет   хор   мальчиков,
одноклассников Мартина. Так пели девочки-англичанки, ученицы  Лин,  на  ее
похоронах. "Media in Vita - Во цвете лет".  Кровь,  внезапность  смерти  -
Media in Vita. Альберт заставил себя сбавить скорость.  Медленно  проезжая
вдоль аллеи, он вглядывался в каждый куст, хотя и был уверен, что мальчика
там нет. Точно так же он был уверен, что Нелла уехала именно с  Гезелером.
Но сейчас это его совершенно не  волновало.  Миновав  кинотеатр  "Атриум",
Альберт подъехал к школе на углу  Генрихштрассе.  Пустынная,  тихая  улица
была залита солнцем. Многоголосый шум внезапно разорвал тишину - в женской
школе напротив началась перемена. Крики и смех напугали собаку,  гревшуюся
на солнце у ворот, и она,  поджав  хвост,  перебежала  на  другую  сторону
улицы.
   Он  проехал  дальше  и,  задержавшись  на  несколько  минут  у  вывески
"Столярная мастерская", просигналил подряд три раза.  В  окошке  появилась
хорошенькая улыбающаяся мордочка Генриха.
   - Мартин у тебя?
   Ответ он знал заранее.
   - Нет, - откликнулся Генрих. - Разве он еще не вернулся? Он ведь  сразу
ушел домой.
   - Нет, не вернулся. Ты поедешь с нами сегодня вечером?
   - Надо у мамы спросить.
   - Хорошо. Мы заедем за тобой.
   - Ладно.
   Оставалась только Больда. Альберт ехал так медленно, что другие  машины
то и дело обгоняли его, сердито сигналя. Не обращая на  них  внимания,  он
свернул вправо, объехал  вокруг  церкви  и  остановил  машину  у  входа  в
ризницу. Его нет и у  Больды.  Это  ясно.  Но  словно  чья-то  чужая  воля
заставила Альберта вылезть из машины, чтобы самому убедиться в этом. Media
in Vita. Дверь была прикрыта неплотно. Альберт  толкнул  ее,  прошел  мимо
ряда аккуратных шкафов, от которых, казалось, веяло прохладой.  На  крючке
рядом с сутаной причетника висело темно-коричневое пальто Больды. В  левом
кармане,  как  всегда,  -  термос  с  бульоном,  в  правом  -  сверток   с
бутербродами.
   Альберт открыл дверь ризницы и вошел в  церковь.  Он  преклонил  колени
перед алтарем и, быстро поднявшись, пошел по нему, между  рядами  стульев.
Раньше он приходил сюда  лишь  к  обедне,  и  теперь  безмолвие  огромного
пустого зала испугало его. Кругом все было тихо.  Сначала  Альберт  увидел
ведро у колонны и прислоненную к ней швабру и лишь  потом  обнаружил  саму
Больду. Она стирала пыль с  готического  орнамента  исповедальни.  Услышав
шаги, Больда повернулась, издала какое-то непонятное восклицание и пошла к
нему навстречу. У скамьи для причащающихся  они  встретились,  и  по  лицу
Больды Альберт понял, как выглядит он сам.
   - Боже мой, - сказала она, - что случилось?
   - Мальчик до сих пор не вернулся из  школы!  Он  забегал  домой,  потом
опять ушел.
   - И это все?
   - Все.
   Громкий голос Больды раздражал Альберта,  впрочем,  и  его  собственный
голос звучал громче обычного, хотя он, сам того не замечая, приглушал его.
   - Все, - повторил он, - а тебе этого мало?
   Больда улыбнулась.
   - Да придет он. Ничего с ним не случится. Он  обижается  иногда,  когда
никого не застает дома. Придет, никуда не денется, - она опять улыбнулась,
покачав головой: - Не сходи с ума!
   Альберт удивился: он и не подозревал, что  Больда  может  говорить  так
кротко и ласково. А ведь они уже семь лет жили под одной  крышей.  В  этот
миг она показалась ему почти красивой. Впервые он  заметил,  какие  у  нее
тонкие, изящные руки. Желтая суконная тряпка в ее  руке  была  совсем  еще
новая - на ней сохранилась даже  фабричная  этикетка  -  клочок  бумаги  с
силуэтом ворона.
   - Никуда он не денется, - повторила Больда, улыбаясь, - успокойся.
   - Ты думаешь? - спросил он.
   - Конечно. Не волнуйся и поезжай домой. Он скоро придет.
   Уже полуобернувшись, Больда ободряюще улыбнулась ему и потом, больше не
глядя на него, пошла назад к исповедальне.
   - Если он  здесь  появится,  немедленно  отошли  его  домой,  -  сказал
Альберт.
   Больда еще раз обернулась, кивнула головой и пошла дальше.
   Альберт еще раз преклонил колени перед алтарем и,  вновь  пройдя  через
ризницу, вышел из церкви. Искать Мартина больше негде. Он медленно  поехал
домой той же дорогой,  чувствуя,  как  спокойствие  возвращается  к  нему.
Уверенность Больды подействовала на него.
   Брезгот успел тем временем заварить кофе и поджарить второй блинчик.
   - Полюбуйся, - сказал он, взяв лежавшую на серванте газету, - вот он.
   Альберт сразу же узнал  Гезелера  -  это  была  его  смазливая  смуглая
физиономия.
   - Да, - сказал он устало, - это он.





   Не успев еще расплатиться с шофером  такси,  Нелла  заметила  у  дверей
Кредитного банка Гезелера. Стройный элегантный молодой  человек  меж  двух
бронзовых фигур, стоявших словно часовые по обе  стороны  входа.  Слева  -
бронзовый финансист с портфелем, справа - каменщик с мастерком.  Казалось,
они улыбались друг  другу  холодной  бронзовой  улыбкой,  отвернувшись  от
витража, который разделял  их.  Стекло  подсвечивалось  изнутри  неоновыми
трубками и  в  отдельных  местах  было  почти  прозрачным.  На  этом  фоне
отчетливо выделялась окаймленная гирляндами из цветов, колосьев,  весов  и
колес белоснежная надпись: "Кредитный банк - выгодные операции".  Буквы  в
словах "выгодные операции" были в три раза больше, чем в словах "Кредитный
банк". Гезелер стоял между финансистом и каменщиком, как  раз  под  словом
_выгодные_.
   В тот момент, когда Нелла  положила  несколько  марок  в  подставленную
ладонь шофера, Гезелер посмотрел на часы, и ей вдруг  стало  тоскливо.  Ее
неудержимо потянуло домой, к Мартину, Альберту, Глуму, к матери и  Больде.
Тщетно пыталась она воскресить  былую  ненависть  к  Гезелеру.  Теперь  он
вызывал у нее совсем иное чувство, еще непривычное, холодное и пугающее  -
скуку.
   Лобовое освещение - резкий прямой свет. Все кругом  выглядело  плоским.
Неумело  расставленные  юпитеры  были  направлены  на  скучного   молодого
человека, который  расхаживал  между  бронзовым  финансистом  и  бронзовым
каменщиком, под словом _выгодные_.
   - Ну так как же, девушка, - спросил шофер, - вылезать будем или  дальше
поедем?
   Она улыбнулась шоферу, и недовольное выражение словно смыло с его лица.
Сокращение лицевых мускулов - недорогой подарок; но он тут же выскочил  из
машины, побежал открывать ей дверцу, достал чемодан из багажника.
   А Гезелер там, у входа, опять посмотрел на часы. Да, да,  она  опоздала
уже на семь минут. Нелла зажмурилась  на  мгновенье  -  яркий  свет  резал
глаза. Ей не хотелось смотреть этот только что начавшийся фильм -  скучный
фильм, без полутонов, без настроения.
   - Нелла, дорогая, как я рад, что вы пришли!
   Она пожала его бездарную руку.
   Сверкающий лаком автомобиль,  ярко-голубой,  как  летнее  небо;  внутри
полнейший комфорт, разумеется, без вызывающей роскоши.
   Что может наделать одна ее улыбка: он покраснел, смутился.
   - Чудесная машина, - сказала она.
   - Вы не поверите, я наездил на ней уже сорок тысяч  километров.  Просто
нужно держать свои вещи в порядке.
   - Еще бы, - отозвалась она, - как же иначе! В порядке весь смысл жизни.
   Он недоверчиво посмотрел на нее.
   В  машине  все  было  как  полагается:  и  пепельница,  и  зажигалка  -
накаленная докрасна спиралька.
   Гезелер выжал сцепление и дал газ.
   Неужели так вот пришла Юдифь в стан Олоферна?  Неужели  она  зевала  во
весь рот, проходя рядом с ним мимо раскинутых шатров?
   Машину он ведет уверенно  и  не  без  изящества.  Вовремя  тормозит  на
красный свет, не упустит случая обогнать,  всегда  осторожно  выбраться  в
первый ряд. Взгляд мужественный, но, если присмотреться, немного томный. И
все это освещено "в лоб" - резким прямым светом. В ящичке над зажигалкой -
последний  номер  "Вестника".  Она  развернула  газету,  отыскала   состав
редколлегии. "Отдел культуры и искусства - Вернер Гезелер". Альберт всегда
называл его только по фамилии. Он не говорил, сколько  ему  лет,  и  Нелла
долгие годы представляла его себе совсем  другим:  высоким,  широкоплечим;
жестокий тип этакого красавца-мужчины, дельный офицер, ретивый служака.  А
тут вдруг лицо, годное в  лучшем  случае  для  кинорекламы:  "Не  забудьте
посетить замок Брерних, жемчужину немецкого барокко  в  живописной  долине
Брера!"
   Вот и окраина. Потянулись заборы, промелькнул цыганский фургон. Недавно
здесь шумела ярмарка: раскрашенные повозки, карусель  вертится  под  звуки
шарманки, ее облепили детишки. Видно, карусель крутили последний раз,  тут
же рядом сворачивали брезент, которым она  была  покрыта.  Но  даже  самые
живописные кадры теряли свою  прелесть  при  таком  освещении  и  с  таким
актером в главной роли. Дорога и та напоминала вид с почтовой открытки.
   Улыбка, еще одна. Целая очередь, выпущенная ему в лицо. Получай сполна,
голубчик! Лопай! Теперь издыхай - не пожалею! А может быть, это другой, не
тот?
   Придется тогда собраться с силами и потерпеть: ведь сейчас он  поцелует
мне руку!
   Нет, это ты, голубчик, жалкий дилетант, тупица, порвавший  ленту  моего
фильма. Твое лицо - лицо судьбы. Не мрачное, не  жестокое,  нет  -  именно
твое лицо, твоя скучная физиономия.
   Все в нем раздражало ее, даже выдержка за рулем  -  стрелка  спидометра
словно прилипла к цифре шестьдесят. Если  уж  едешь  в  машине,  то  пусть
стрелка все время дрожит около ста, тонкая  нервная  стрелка,  куда  более
чувствительная, чем руки водителя, лежащие на руле.
   Он посмотрел ей в лицо, и она трижды одарила  его  улыбкой.  Сокращение
лицевых мускулов - яд, подсыпанный заученным движением. Он  принял  его  с
благодарностью.
   Битенхан. Опрятные домики  рассыпаны  по  лесу  на  первый  взгляд  как
попало, но на самом деле общий вид продуман до мелочей.  Так  культивируют
романтику в живописных городках, приманивая туристов. Над аркой  городских
ворот вмурованное в кирпич ядро времен Тридцатилетней  войны.  Такие  ядра
изготовляют из цемента в мастерских Шмидта: закоптят его, облепят мхом - и
вот оно уже торчит в стене: старое шведское ядро.
   - Чудесный вид! - сказал он.
   - О да, чудесный, - отозвалась она.
   Вот и домик матери Альберта. Она развешивает во дворе  белье,  и  Вилль
бредет следом и подает ей прищепки. После обеда  сюда  приедет  Альберт  с
мальчиком. Они славно  отдохнут  здесь.  К  вечеру  приедет  Глум,  споет,
наверное. А в понедельник они, может быть, поедут куда-нибудь дальше.
   "Остановите машину!" - чуть не сорвалось у нее.
   Но она промолчала и лишь у поворота еще раз оглянулась. Вилль терпеливо
стоял с прищепками в руках, а мать Альберта, поставив на землю ярко-желтую
корзину, развешивала его белую ночную рубашку. Нелла с грустью смотрела на
этот флаг мира, оставшийся далеко позади, пока деревья не скрыли его.
   - Прелестные места, - сказал он.
   - Прелестные, - подтвердила она.
   Он опять недоверчиво посмотрел на нее. Быть может, что-то в  ее  голосе
заставило его насторожиться.  Но  улыбка  вновь  усыпила  его  подозрения.
Женская улыбка - чудодейственный бальзам, от которого светлеют нахмуренные
лица мужчин. "И вновь сияет солнце,  и  вновь  прекрасна  жизнь!"  Гезелер
прибавил газ, стрелка спидометра подскочила к семидесяти пяти. Он уверенно
и легко брал крутые повороты, и  все  те  же  кадры  мелькали  на  экране.
"Посетите замок Брерних, жемчужину немецкого барокко в  живописной  долине
Брера".
   Внизу журчал Брер, узкий зеленый ручеек, который давно бы уже  пересох,
если бы к нему не  подводили  воду  по  подземной  бетонной  трубе.  Пусть
по-прежнему шумит живописный ручей, придавая  идиллический  вид  окрестным
лесам  и  лугам.  А  вот  и  неизбежная  водяная  мельница.  Бодрый   стук
деревянного колеса - трогательная мелодия живописной долины Брера.
   - Боже мой, до чего же красиво! - сказал он.
   - Очень красиво, - согласилась она.
   Недоверчивый взгляд, целительная улыбка, кадры сменяют друг  друга.  На
мгновение Нелла даже забыла, что сидит рядом с  Гезелером.  Скука  сломила
ее, как внезапная болезнь. Подавляя зевоту, она  через  силу  поддерживала
"светский" разговор: только бы он не заметил, как ей скучно.
   Но нет, судя по всему, он уверен, что ей очень весело слушать рассказ о
том, как в результате длительных и запутанных  интриг  ему  удалось  стать
редактором в "Вестнике".
   Гезелер  сбавил  скорость.  По  обе  стороны  дороги  проплывал  мирный
сельский пейзаж. Живые изгороди, коровы на  лугу,  свиньи  у  заборов.  До
плотины было уже недалеко - Брер внизу вдруг забурлил, будто дикая  горная
речка. Верно, смотритель плотины повернул рычаг, и свежая вода  хлынула  в
ручей. Брер принял очередную порцию  сельской  идиллии.  Этот  фильм,  как
видно, был снят весьма добросовестным и усердным  любителем.  Серый  свет,
без полутонов. При таком освещении все  кругом  казалось  плоским,  словно
ожили вдруг фотографии в каких-то скучных альбомах. Целая куча альбомов, и
все их придется перелистать.  Мертвенно-серые  кадры,  зафиксированные  на
пленке неумелой рукой, нажавшей на спусковую  кнопку  фотоаппарата.  Точно
такие  же   серые   снимки   заполняли   альбомы   ее   школьных   подруг.
Пронумерованная скука, альбомы,  набитые  снимками,  которые  проявляли  и
печатали спесивые фотографы на модных курортах. От Фленсбурга  до  Медины,
от Кале до Карлсбада, на протяжении всего длинного пути от одного  летнего
курорта до  другого  было  увековечено  решительно  все,  что  заслуживало
увековечения. Скука группами, скука в одиночку, скука в формате 8 на 8 и в
формате 12 на 16, а кое-где скука в портретном формате. Вот она - Лотта на
берегу Мединского залива, формат 18 на 24. Это в альбоме N_12,  отражающем
девичество Лотты от выпускного экзамена до помолвки. За ним следует альбом
N_13 - о, мы не суеверны,  -  целиком  посвященный  свадьбе  и  свадебному
путешествию Лотты. Скука под фатой и без фаты, скука  невинная,  и  скука,
утратившая невинность. "А вот и папа Бернгарда!  Ты  его  уже  видела?"  -
"Нет". - "Да что ты?!" Никому неведомый весельчак, увековеченный в формате
6 на 8. Ну, а в альбоме N_14, разумеется, прелестный малютка. Мило,  боже,
как  мило!  Дерзновенная  рука  гения  отретушировала  снимок  и   нанесла
выразительные серые тени на личико младенца.
   Он,  конечно,  остановит  машину  в  самом  живописном  месте,  полезет
целоваться, потом извлечет  "лейку"  из  портфеля.  Еще  один  снимок  для
альбома: Нелла на развилке дорог. Внизу виден Брер, справа плотина в лесу,
тихое озеро - сплошная идиллия. Село в долине, башня старой церкви  вся  в
барочных завитушках и такой же старинный трактир "Голубая свинья".
   - Как, вы не знаете, откуда пошло это название? Вот послушайте.
   Неизбежный исторический анекдот, потом снова поцелуй,  они  выходят  из
машины, наведен аппарат.
   Готово дело! Щелкнул и барочную церковь, и "Голубую свинью"...
   Чудо свершилось. Вскоре  из  фотолаборатории  принесут  пачку  скуки  в
установленном формате.
   - Как мило здесь! Не правда ли?
   - Да, очень мило.
   Нелла часто проезжала по этой дороге, до войны - с мужем,  в  последние
годы - с Альбертом, и ни разу еще ей здесь не было скучно. Даже церковь  и
"Голубая свинья" не нагоняли на нее тоску.  Но  сейчас  ее  так  одолевает
скука, что она больше не в силах сдерживать  себя.  Раздражение  нарастает
неудержимо, - так ползет вверх ртутный столбик термометра в жаркий  летний
день.
   - Остановите машину, - резко сказала она,  -  я  выйду,  подышу  свежим
воздухом!
   Он затормозил. Нелла вышла из машины, но не успела она  пройти  и  двух
шагов по направлению к лесу, как услышала за спиной щелчок и, обернувшись,
увидела Гезелера, стоявшего у машины с "лейкой" в руках.
   Она подошла к нему и тихо сказала:
   - Дайте-ка мне пленку.
   Он тупо посмотрел на нее.
   - Пленку дайте, достаньте кассету!
   Высоко подняв брови, Гезелер медленно открыл аппарат, вынул  кассету  и
протянул ее Нелле. Она вытащила из кассеты пленку и порвала ее в клочья.
   - Терпеть не могу сниматься, - спокойно сказала  она,  -  смотрите,  не
вздумайте больше снимать меня.
   Они опять сели в машину, Нелла чуть повеселела и украдкой наблюдала  за
Гезелером. Лицо его приняло упрямо-обиженное  выражение,  он  даже  слегка
надул губы.
   Так и есть. Он остановил машину на развилке дорог,  откуда  можно  было
полюбоваться пересыхающим Брером, барочной церковью и  "Голубой  свиньей".
По-мальчишески поиграв фотоаппаратом, болтавшимся  у  него  на  груди,  он
произнес именно те слова, которых она ожидала:
   - Ну, разве не изумительно здесь!
   - Да, конечно, - сказала она, - а что, долго еще ехать до замка?
   - С полчаса, - ответил он, - вы знаете Брерних?
   - Да, я несколько раз была там.
   - Как же это мы с вами там не повстречались? За последний месяц  я  два
раза побывал в Брернихе.
   - Я уж целый год там не была.
   - Ах, вот как? Тогда понятно - ведь я здесь всего два месяца.
   - А что вы делали до этого?
   - Учился. Пришлось переучиваться заново.
   - Вы долго служили в армии?
   - Да, - ответил он, - четыре года. Потом шесть  лет  зубрежки:  ведь  у
меня  не  было  гражданской  профессии.  Только  теперь  и  начинаю   жить
по-человечески.
   - Жить? - переспросила она. - Ведь, наверное, вы  лет  двадцать  восемь
живете на свете?
   - Нет, почти тридцать два, - улыбнулся он. - Благодарю за комплимент.
   - Это не комплимент, а простое любопытство.  Я  так  и  знала,  что  вы
скажете, сколько вам лет на  самом  деле.  Ведь  вы  хотели  бы  выглядеть
старше, не так ли?
   - Для вас я с удовольствием прибавил бы себе года два.
   - Зачем? - сухо спросила она, скучающе посмотрев на  "Голубую  свинью",
которая грела на солнце свой заново побеленный, свежевыкрашенный  барочный
фасад.
   - Тогда я был бы на четыре года старше вас.
   - Какие сложные комплименты, - устало сказала она. - Но вы  ошибаетесь,
мне уже тридцать семь.
   Нет, это не похоже на поединок матерого бандита с опытным следователем.
Нечто подобное  испытывает,  вероятно,  полицейский  чиновник,  допрашивая
мелкого воришку.
   -  Если  и  комплимент,  то  непреднамеренный,  -  сказал  он,   -   вы
действительно выглядите моложе своих лет.
   - Знаю.
   - Что же, может быть, поедем дальше?
   - Поедем. Только, ради бога, не останавливайтесь  ни  у  церкви,  ни  у
"Голубой свиньи".
   Он с улыбкой взглянул на нее. Нелла промолчала  -  дорога  перед  самым
въездом в село делала крутую петлю. Гезелер легко взял крутой  поворот,  и
они медленно проехали по улицам местечка.
   - Забавная эта история о "Голубой свинье", не правда ли? - сказал он.
   - Уморительная! - согласилась она.
   Фильм продолжался - типичная реклама бюро путешествий.
   Луга, коровы, гладко выбритый третьестепенный актеришка в главной роли,
режиссирует заведующий отделом  рекламы  в  бюро  путешествий  -  сам  был
актером в молодости. А она? О, она - кинозвезда, которой хорошо  заплатили
за участие в съемках. Фильму нужна приманка! Мирный сельский пейзаж -  как
бесплатное   приложение.   За   кинокамерой   -   оператор-дилетант,    на
краткосрочных любительских курсах его считали способным малым. Ей никак не
удается оборвать назойливо мелькающие  кадры  этого  рекламного  фильма  и
оживить в памяти другие кадры:  ни  фильм,  полный  воспоминаний,  ни  его
вторую серию - непрожитую жизнь. Жизнь без балласта, дети, своя  редакция,
бутылка с яркими этикетками в холодильнике, Альберт -  верный  друг  дома.
Глума и Больды не было в этом фильме, зато появились приготовишки  1950  и
1958 года, незачатые и нерожденные дети. Она мучительно старается  оживить
в памяти облик Рая и вновь разжечь свою ненависть. Но  память  подсовывает
лишь бесцветные кадры, тусклые, неподвижные клише:  итальянские  деревушки
из рекламных проспектов, и на этом фоне Рай, словно  турист,  сбившийся  с
дороги. Вдруг действительность вторгается в мечты:  она  почувствовала  на
своем плече руку Гезелера и спокойно сказала:  "Уберите  руку!"  Он  убрал
руку, и она тщетно ждала, что в душе вспыхнет прежняя ненависть.
   Вспомни, вспомни - Авессалом Биллиг, растоптанный сапогами на цементном
полу. Рай, который никогда не вернется,  его  убили,  пристрелили  во  имя
подчинения приказу, принесли в жертву принципу, авторитету  командира.  Но
Рай не приходит - память молчит. Былая ненависть не возвращается,  и  лишь
зевота сводит рот. Снова легла  на  ее  плечо  рука  Гезелера,  опять  она
сказала так же спокойно: "Уберите руку!" - и он опять убрал руку. И это он
называл  "жить  по-человечески"?  Потискать  женщину   в   машине,   потом
поцеловать ее на лесной  опушке...  А  из  ветвей  смотрит  на  влюбленную
парочку пугливая лань, смотрит и словно  посмеивается.  Смеющаяся  лань  -
находка оператора!
   - Оставьте! - сказала  она.  -  И  не  пытайтесь  больше.  Это  скучно.
Расскажите лучше, на каких фронтах вы воевали?
   - Не люблю вспоминать об этом. Стараюсь забыть, и это мне удается.  Что
было, то прошло.
   - Но на каких фронтах вы были, это вы, надеюсь, помните?
   - Почти на всех.  На  Восточном,  на  Западном,  на  Южном.  Только  на
Северном не довелось побывать. Под конец войны я был в армии Эрвина.
   - В какой армии? У кого? - переспросила она.
   - У Эрвина Роммеля. Разве вам не знакомо это имя.
   - Имена генералов, признаться, меня никогда не интересовали.
   - Ну почему вы такая злючка?
   - Злючка? Вы словно с  девочкой  говорите:  злая  девчонка-упрямица  не
подает тете ручку - в угол ее! Впрочем, вы, может быть, не знаете, что мой
муж погиб на фронте?
   - Знаю, - сказал он, - патер Виллиброрд мне рассказывал. Да и кто этого
не знает. Простите меня.
   - Что мне вам прощать? Что моего мужа пристрелили? Шлепнули,  и  точка!
Перерезали ленту кинофильма, которому суждено было воплотиться в жизнь, он
остался несбыточной  мечтой,  обрывки  ленты  валяются  где-то  в  архиве.
Попробуй-ка склей их! После всего этого не  так  уж  важно  помнить  имена
генералов.
   Гезелер долго молчал. Почтительное молчание! Наблюдая за ним сбоку, она
поняла, что он думает о войне: вспоминает суровые годы лишений,  фронтовое
товарищество, Эрвина.
   - Как называется ваш доклад?
   - Мой доклад? "Перспективы развития современной лирики".
   - Вы будете говорить о моем муже?
   - Конечно! - ответил он. - В наши дни  нельзя  говорить  о  лирике,  не
говоря о вашем муже!
   - Мой муж был убит под Калиновкой, - сказала она и, посмотрев на него с
удивлением и разочарованием, обнаружила, что не  испытывает  ни  малейшего
волнения. Ни один мускул не дрогнул и в его лице.
   - Да, я знаю, - сказал он. - Странно, ведь я тоже был  в  этих  местах.
Летом тысяча девятьсот сорок второго года я воевал на Украине! Странно, не
правда ли?
   - Да, странно, - сказала она.
   Ей вдруг захотелось, чтобы он оказался однофамильцем  того,  настоящего
Гезелера.
   - Забыл, все забыл, - повторил он. - Я упорно изгонял из памяти  войну.
Войну надо забыть!
   - Да, забыть, - сказала она. - Забыть все  -  вдов  и  сирот,  кровь  и
грязь, заботы - и прокладывать путь  в  светлое  будущее.  Уверенности  не
хватит - возьмем ссуду в Кредитном банке. Забудем  войну,  но  обязательно
запомним имена генералов!
   - Ах ты господи, ну что тут  особенного?  Случается  иногда  -  скажешь
слово на жаргоне тех лет.
   - Вот именно, - сказала она, - это именно жаргон тех лет.
   - Разве это так уж скверно?
   - Скверно! Скверные мальчишки - так  говорят  об  озорниках,  таскающих
яблоки из чужого сада. Но для меня это  похуже,  чем  "скверно",  когда  я
слушаю ваш "жаргон того времени". Мой муж ненавидел войну, и я не  дам  ни
одного стихотворения для вашей антологии, если вы не  возьмете  в  придачу
одно из его  писем,  то,  которое  выберу  я  сама.  Он  ненавидел  войну,
ненавидел генералов и военщину, и я должна бы ненавидеть вас. Но, странное
дело, вы лишь нагоняете на меня скуку.
   Гезелер улыбнулся.
   - Зачем же вам ненавидеть меня? - спросил он.
   Голос  его  прозвучал  грустно,  и  лицо  приняло   то   страдальческое
выражение, которое  вполне  удовлетворило  бы  постановщика  любительского
спектакля.
   - Я бы ненавидела вас, если бы со смертью  мужа  не  оборвалась  и  моя
жизнь. Я хочу одного - воскресить его ненависть, жить его ненавистью. Ведь
если бы он знал вас в те годы или теперь, все равно, он просто дал бы  вам
пощечину. Я должна была продолжить его дело, поступать и думать  так,  как
он учил меня, - хлестать по щекам людей,  которые  забыли  войну,  но  как
слюнявые гимназисты с трепетом произносят имена генералов.
   Гезелер молчал. Нелла видела, как он крепко сжал губы.
   - Были бы вы, на худой конец, честней! Открыто восхваляли бы войну,  не
таясь играли бы свою роль  озлобленных  горе-завоевателей.  Но  становится
просто жутко,  когда  вы,  именно  вы,  читаете  доклады  "о  перспективах
развития современной лирики".
   Гезелер сбавил скорость. Замок был уже близко. В густой листве мелькнул
барочный павильон. Над ним всегда кружились голуби,  жирные,  откормленные
бутербродами экскурсантов.
   Вот и окончился рекламный фильм, снятый бездарным любителем.  Освещение
никуда не годится, и даже "хэппи-энд" не получился. Традиционный  "поцелуй
в диафрагму" на фоне Брернихского замка не состоится. Ей захотелось скорей
вернуться домой, зайти в кафе к мороженщику Генелю,  увидеть  улыбающегося
Луиджи, услышать пластинку, которую  он  всегда  ставит,  как  только  она
входит в кафе, и ждать мгновения, когда отзвучат последние такты  мелодии.
Ее потянуло к Альберту, к Мартину, и она пожалела, что навсегда исчез  тот
воображаемый Гезелер, которого можно было ненавидеть.
   Мелкий карьерист, сидевший рядом с ней, не  вызывал  в  ней  ненависти.
Разве это тот черный человек,  мрачный  злодей,  образ  которого  мать  ее
пыталась поселить в воображении ребенка?  Тщеславный,  мелкий,  совсем  не
глупый. Такой сделает карьеру.
   - Я выйду здесь, - приказала она.
   Он остановил машину, не глядя на нее. Она открыла дверцу.
   - Чемодан пусть отнесут в мою комнату.
   Он кивнул. Нелла посмотрела на него сбоку, тщетно ожидая, что в душе ее
шевельнется жалость к нему, так же тщетно, как только  что  ждала  вспышки
прежней ненависти.
   Патер Виллиброрд уже приближался к ней с распростертыми объятиями.
   - Нелла! - воскликнул он. - Наконец-то! Чудесное место  мы  выбрали  на
этот раз для семинара, не правда ли?
   - Да, чудесное, - ответила она. - Что, заседание уже началось?
   - Давно уже. Шурбигель только что  прочитал  блестящий  доклад.  Все  с
нетерпением ждут Гезелера. Это его дебют в нашем кругу.
   - Проводите меня в мою комнату, - сказала Нелла.
   - Пойдемте, я провожу вас, - предложил патер.
   Она видела, как Гезелер поднимался по широкой лестнице с портфелем и ее
чемоданом в руках. Но когда она с патером Виллибрордом подошла  к  дверям,
Гезелера уже не было, а чемодан ее стоял у каморки швейцара.





   Кондукторской фуражки на вешалке не было. В прихожей пахло  бульоном  и
подгоревшим маргарином. Генрих всегда  жарил  картошку  на  маргарине.  На
верхнем этаже фрау Борусяк пела "Зеленый холмик на родной могилке".  Голос
у нее был чистый, красивый, он лился сверху, словно ласковый летний дождь.
Мартин посмотрел на выщербленную стену - неизвестный писал на ней то самое
слово по меньшей мере раз тридцать. Свежая царапина под газовым  счетчиком
свидетельствовала о том, что совсем недавно здесь вновь разыгралось  немое
единоборство. Внизу, в столярной  мастерской,  глухо  рокотал  строгальный
станок. Домашний,  мирный  гром,  от  которого  постоянно  дрожали  стены.
Временами  звук  становился  более  резким.  Станок  почти  трещал,  когда
обструганная  доска  выскальзывала  из  его  пасти.  Как  только   затихал
строгальный станок, начинал визгливо скулить токарный. Лампа в прихожей не
переставая  покачивалась.  А  сверху  доносился  красивый  сильный  голос,
который изливался словно благодать. Окно во двор было распахнуто  настежь.
Внизу хозяин мастерской  вместе  со  своим  учеником  складывали  доски  в
штабеля.  Ученик,  молодой  парень,  тихонько  насвистывая,  вторил   фрау
Борусяк.  Напротив,  в  глубине  двора,   громоздились   развалины   дома,
сгоревшего во время бомбежки. Торчала  лишь  передняя  стена,  с  зияющими
проемами окон, и в крайнем из них, правом, виден был пролетающий  самолет.
За ним тянулся длинный транспарант.  Вот  самолет  скрылся  за  простенком
между окнами, но  вскоре  снова  показался  уже  в  проеме  второго  окна.
Маленький и серый, он плыл в голубом небе, таща от проема  к  проему  свой
длинный шлейф, словно стрекоза  с  непомерно  тяжелым  хвостом.  Потом  он
полетел дальше и,  изменив  направление,  медленно  пополз  к  колокольне;
теперь Мартину удалось разобрать надпись  на  транспаранте.  Он  читал  ее
слово за словом, по мере того как самолет, разворачиваясь, вытягивал из-за
стены свой длинный хвост. _Готов ли ты ко всему?_
   Фрау Борусяк все еще пела. Голос  был  глубокий,  сильный.  Когда  фрау
Борусяк пела там наверху, Мартин ясно видел ее, будто она стояла  тут  же,
рядом с ним. Белокурая, совсем светлая, она была похожа  на  маму,  только
немного полней. То слово казалось невозможным в  ее  устах.  Муж  ее  тоже
погиб на войне - раньше ее звали фрау Горн. Теперь у нее был  другой  муж,
господин  Борусяк,   почтальон,   разносивший   денежные   переводы.   Она
по-настоящему вышла замуж, так же, как и  мать  Гребхаке  вышла  замуж  за
господина Зобика. Господин Борусяк был такой же  добрый,  как  и  она.  Он
приносил иногда деньги дяде Альберту и маме. Дети у фрау Борусяк были  уже
большие. Старшего звали Рольф Горн. Это он разучивал литургию со служками.
Мартину вспомнилась надпись на мраморной доске, прибитой к  стене  церкви:
"Петер Канизиус Горн. Убит в 1942 г." На той же доске, только повыше, была
и другая надпись: "Раймунд Бах. Убит в 1942 г." А про  отца  Генриха  было
написано на доске в церкви святого Павла: "Генрих Брилах. Убит в 1941  г."
Мартин выждал, пока затих внизу строгальный станок, и прислушался.  Иногда
Лео уносил свою фуражку в комнату. Но за дверью ни звука - значит, Лео еще
не пришел. Мартин отошел от окна и, подождав немного, толкнул дверь.
   - Ой, это ты! - вскрикнул Генрих. - А дядя Альберт тебя повсюду ищет!
   Генрих сидел за столом и что-то писал; перед ним лежал лист  бумаги,  в
руке он сжимал карандаш, и вид у него был  очень  важный.  Оторвавшись  от
своей работы, он спросил:
   - Ты уже успел забежать домой?
   Мартин терпеть не мог, когда Генрих напускал на себя важность, а  делал
он это довольно часто, когда говорил ему: "Ну, что ты в этом понимаешь?" И
Мартин прекрасно понимал, что он имеет при этом в виду _деньги_.  Положим,
в _деньгах_ он действительно ничего не понимает, но все же он не  выносил,
когда Генрих так задавался. Лицо у него тогда принимало  какое-то  особое,
_денежное_ выражение.
   - Нет, - ответил Мартин, - я еще не был дома.
   - Тогда ступай сейчас же домой. Дядя Альберт знаешь как волнуется?
   Мартин молча мотнул головой  и  подошел  к  Вильме,  которая  вынырнула
навстречу ему из своего угла.
   - Ну и свинья же ты, - сказал Генрих, - просто свинья!
   Он опять склонился над своим  листком.  Вильма  тем  временем  занялась
ранцем Мартина. Мартин уселся прямо на полу у дверей и взял Вильму к  себе
на колени. Она засмеялась, соскользнула на пол, ухватилась за  ремешок  от
ранца и оттащила его в сторону. Мартин  устало  наблюдал  за  ней.  Вильма
попыталась открыть ранец, она дергала ремешок, но не могла вытащить его из
пряжки. Мартин  притянул  к  себе  ранец,  ослабил  оба  ремешка  и  вновь
подтолкнул ранец  Вильме.  Та  опять  дернула  одну  из  пряжек  и,  когда
металлический шпенек вышел из дырки в ремешке, даже закричала от  радости.
Она потянула вторую пряжку и, расстегнув ее так же легко, пришла в восторг
и закричала еще громче. Резким движением она откинула крышку ранца. Мартин
смотрел на нее, прислонившись к стене.
   - Нет, это просто подлость, - повторил Брилах, не поднимая  головы.  Не
дождавшись ответа, он посмотрел на Мартина и добавил: -  Ну,  на  кого  ты
будешь похож? Штаны ведь измажешь!
   Лицо у него было важное, _денежное_. Мартин смолчал, хотя язык  у  него
чесался ответить:
   "Да  брось  ты  задаваться!  Смотреть   противно   на   твою   денежную
физиономию!" Но он не сказал этого: говорить с  Генрихом  о  деньгах  было
опасно. Однажды Мартин уже  попробовал  сбить  с  него  спесь:  он  сказал
Генриху, что у них дома всегда есть деньги, у всех - у  дяди  Альберта,  у
матери и у бабушки. После этого Генрих шесть недель не  появлялся  у  них,
шесть недель не разговаривал с Мартином. Дяде Альберту пришлось  ездить  к
Генриху и уговаривать его, чтобы он снова приходил к ним. В те дни  Мартин
не находил себе места. Поэтому он теперь и молчал. Прислонившись к  стене,
обхватив руками колени, он продолжал наблюдать за Вильмой. Та  нашла  себе
новое занятие: она вытащила из  ранца  все  книги,  пенал,  потом  открыла
задачник, оказавшийся сверху, и  ткнула  пальчиком  в  одну  из  картинок.
Внимание ее привлек изображенный на ней торт,  торт,  который  можно  было
разделить на восемь, на шестнадцать, на тридцать две части и который стоил
либо две, либо три, либо четыре марки. Требовалось узнать, сколько стоил в
каждом из этих случаев один кусок. Вильма, видимо, поняла, что  изображено
на картинке, - она громко выкрикнула одно из немногих известных  ей  слов:
"Сахар!" Но "сахаром" Вильма называла и африканские бананы.  За  тонну  их
было на месте  заплачено  столько-то  (а  кстати,  сколько  килограммов  в
тонне?), наценка в  розничной  торговле  составила  столько-то  процентов,
спрашивается, сколько стоит килограмм бананов? Вслед  за  бананами  Вильма
превратила в сахар и большой круг сыра,  и  хлеб,  и  мешок  с  мукой.  На
картинке у человека с мешком была мрачная физиономия  -  Вильма  сразу  же
решила, что это Лео. Зато пекарь, считавший мешки,  весело  улыбался;  его
она назвала "папа". Вильма знала  пока  три  слова:  Лео,  папа  и  сахар.
Портрет на стене - это "папа". Всех мужчин, которые были  с  ней  ласковы,
она тоже называла "папа", а всех, кто ей не нравился, - "Лео".
   - Я сделаю себе бутерброд с маргарином, - сказал Мартин, - можно?
   - Конечно, - ответил Генрих, - но на твоем месте  я  все  же  пошел  бы
домой. Дядя Альберт очень волновался, а ведь он заезжал  сюда  уже  с  час
тому назад.
   Мартин опять промолчал, и Генрих повторил сердито:
   - Ну и подлец же ты! - И уже тише  добавил:  -  Делай  бутерброд,  чего
ждешь?
   Лицо его стало еще серьезней, и видно было,  что  ему  страшно  хочется
рассказать о том, какая ответственная задача  ему  поручена.  Генрих  ждал
лишь вопроса. Но Мартин решил ни за что не спрашивать его. Он старался  не
думать о дяде Альберте - злость постепенно прошла,  теперь  он  чувствовал
лишь угрызения совести. Конечно, глупость сделал: пошел зачем-то  в  кино.
Мартин попытался вновь распалить в себе злость. И дядя Альберт стал  такой
же "записочник", как и другие, - все чаще пишет  он  короткие  записки  на
обрывках газеты, трижды подчеркивая самое важное, по  его  мнению,  слово.
Эту  штуку  с  подчеркиванием  придумала  мама.   Она   почему-то   всегда
подчеркивает выражения вроде: "должна", "не смогла", "нельзя было".
   - Вставай же, - раздраженно сказал Генрих,  -  штаны  извозишь!  Сделай
себе бутерброд.
   Мартин  встал,  отряхнул  штаны  и  улыбнулся  Вильме.  Та  перевернула
страницу задачника и с торжеством указывала пальчиком на барана, весившего
ровно шестьдесят четыре килограмма  пятьсот  граммов.  Мясник  купил  его,
уплатив столько-то марок за каждый килограмм живого веса, а  потом  продал
его, но уже на фунты и с такой-то  наценкой.  Мартин,  как  и  другие,  не
заметил подвоха, решая эту задачу, и механически написал шестьдесят четыре
пять десятых фунта: он забыл, что в  килограмме  два  фунта.  После  этого
учитель не упустил случая торжествующе заявить, что  этак  все  мясники  в
городе в два счета разорятся. Но мясники в городе и не думали разоряться -
дела у них шли как  нельзя  лучше.  Вильме  очень  понравился  баран,  она
пропищала: "Сахар, сахар!" - и перевернула страницу. Здесь была изображена
какая-то  глупая  тетка,  покупавшая  в   рассрочку   мотороллер.   Генрих
по-прежнему сидел за столом и подсчитывал  что-то,  нахмурив  лоб:  Мартин
заглянул в его листок и увидел множество цифр,  перечеркнутые  столбики  и
подчеркнутые  результаты.  Он  подошел  к  буфету,  отодвинул  в   сторону
хрустальную вазу с искусственными фруктами.  Стеклянные  бананы,  персики,
апельсины. Особенно здорово был сделан виноград - Мартин всегда удивлялся,
до чего же он похож на настоящий! Он знал, где что стояло. Вот алюминиевая
коробка с хлебом, масленка с маргарином,  блестящая  жестянка  с  яблочным
джемом. Мартин отрезал толстый ломоть  хлеба,  намазал  его  маргарином  и
джемом и стал торопливо есть. Он даже вздохнул от удовольствия. Дома никто
не мог понять,  кроме  разве  Глума  и  Больды,  что  ему  очень  нравится
маргарин. Бабушка ужасалась, когда видела  у  него  в  руках  бутерброд  с
маргарином,  и  своим  рокочущим  голосом  заводила  длинный  разговор   о
всевозможных болезнях, расписывая их во всех подробностях. Это были жуткие
болезни, и самая опасная  из  них  называлась  _тебеце_.  "Смотрите,  дело
кончится  "тебеце",  -  причитала  бабушка.  Но  Мартин  находил  маргарин
вкусным. Не отходя от буфета,  он  намазал  маргарином  второй  бутерброд.
Вильма радостно заулыбалась, когда он снова уселся рядом с ней на полу. "О
розы, розы алые",  -  пела  наверху  фрау  Борусяк.  Ее  голос,  глубокий,
грудной, вдруг показался ему родником, из которого ключом била  кровь.  На
мгновение он ясно представил себе розы, алые розы, падавшие изо  рта  фрау
Борусяк, их очертания расплывались, сливались воедино, и вот уж изо рта ее
струится кровь. Мартин решил когда-нибудь нарисовать это:  белокурую  фрау
Борусяк и льющийся у нее изо рта поток кровавых роз.
   Вильма перелистала задачник почти до  последней  страницы.  Здесь  тоже
речь шла о тоннах и килограммах. На картинках были  изображены  корабли  в
порту и товарные вагоны, бегущие по рельсам: грузовики и пакгаузы.  Вильма
указывала пальчиком на матросов, железнодорожников и шоферов и  делила  их
на "пап" и на "Лео". "Лео" попадались гораздо чаще: у большинства людей на
картинках лица были нахмуренные, угрюмые. "Лео - Лео - папа - Лео - Лео  -
Лео - папа". На одной из картинок рабочие валом валили из заводских  ворот
- всех их Вильма без разбора зачислила в "Лео". Катехизис разочаровал ее -
в нем не было картинок, если не считать пары виньеток.  Назвав  гроздья  и
гирлянды "сахаром", Вильма отложила катехизис. Зато хрестоматия  оказалась
просто кладом: здесь "пап" на картинках оказалось куда больше, чем  "Лео";
святой Николай, святой Мартин, танцующие в кругу дети -  все  сплошь  были
"папы".
   Мартин снова взял Вильму на колени и стал кормить ее,  отламывая  кусок
за куском от своего бутерброда. Ее бледное толстое личико сияло,  и  перед
каждым куском она провозглашала: "Сахар!" Потом она  вдруг  расшалилась  и
стала без конца выкрикивать: "Сахар, сахар, сахар!"
   - Черт! - воскликнул Генрих. - Придумай какую-нибудь игру потише.
   Вильма перепугалась, наморщила лобик и с важным видом приложила пальчик
к губам.
   Фрау Борусяк перестала петь, и из столярной мастерской не доносилось ни
звука. В этот миг  вдруг  зазвонили  колокола.  Вильма  закрыла  глаза  и,
пытаясь подражать их звону,  стала  кричать:  "Дон-дон-дон".  Мартин  тоже
невольно закрыл глаза и перестал жевать. Звон колоколов  стал  зримым.  За
закрытыми веками возникла целая картина. Колокола  вызванивали  в  воздухе
сложные узоры, сверкающие кольца  росли,  ширились,  потом  распадались  и
исчезали, их сменяли  квадраты  и  штрихи,  вроде  тех,  которые  садовник
граблями вычерчивал на дорожках сада. Причудливые многоугольники выплывали
из  мглы,  словно  штампованный  орнамент  из  жести  на  серой  стене.  А
серебряное "дин-дон" Вильмы, как маленькое долото, стучало  в  бесконечную
серую стену, вбивая в нее ряды сверкающих точек. Потом  краски  смешались.
Алый цвет кровавых роз - открытые круглые рты с ярко-алыми губами,  желтые
волнистые  линии,  а  когда  колокола  сильно  ударили  в  последний  раз,
появилось огромное темно-зеленое пятно; оно медленно бледнело, съеживалось
и исчезало вместе с последними отзвуками колокола.
   Вильма  все  еще  сидела  на  полу,  закрыв  глаза,  и  твердила  свое:
"Дон-дон-дон".
   Мартин, не вставая, протянул руку, достал второй бутерброд, который  он
положил на край кровати, и, отломив от него кусок, сунул  в  рот  девочке.
Вильма открыла глаза, улыбнулась и перестала выкрикивать "дон-дон".
   Свободной рукой Мартин вытянул из-под кровати картонку, битком  набитую
игрушками Вильмы. На крышке большими буквами цвета ржавчины было написано:
"Мыло Санлайт". В картонке лежали  пустые  коробки,  кубики,  искалеченные
заводные автомобили.
   Вильма соскользнула с его колен и  с  серьезным  видом  стала  одну  за
другой вынимать игрушки из картонки.  Она  передавала  игрушки  Мартину  и
называла их единственным словом, обозначавшим  у  нее  все  неодушевленные
предметы: "Сахар". Но на этот раз она произносила его тихо, наморщив лобик
и посматривая на Генриха, который все еще что-то высчитывал.
   Мартину хотелось, чтобы фрау Борусяк снова запела; искоса глядел он  на
Генриха, по-прежнему важно восседавшего за столом, и ему вдруг стало  жаль
его.
   - Что, опять смету составляешь? - спросил он.
   - Эх, знал бы ты, как мне это надоело, - тотчас же отозвался Генрих,  и
лицо его расплылось  в  довольной  улыбке,  -  тошнит  прямо!  Попробуй-ка
сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится -  маме  надо  новые  зубы
вставить.
   - Да, новые зубы стоят дорого.
   - Дорого! - рассмеялся Генрих. - Дорого - это, брат, не то  слово!  Где
взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?
   - Что?
   - А вот что: уже два года дядя Лео недодает  нам  денег.  Смотри:  обед
обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в  добрые
сорок. А завтрак? Нет, ты  подумай,  какое  свинство  -  наша  норма  была
двадцать граммов маргарина,  а  он  жрет  каждый  день  не  меньше  сорока
граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж  и  вовсе  не  считаю.
Теперь яйцо - на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка,  где
ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?
   Генрих даже охрип от возмущения.
   - Не знаю, - согласился Мартин, -  не  знаю,  где  это  они  стоят  так
дешево.
   - Вот и я не знаю, а то бы сам сломя голову туда побежал. Глядишь, и мы
бы когда-нибудь яичницу съели.
   Вильму, судя по всему, яйца  совершенно  не  волновали.  Она  перестала
раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: "Лео, Лео", - и потом
вдруг: "Яйцо", - и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.
   - Да и вообще, с какой стати мы обязаны каждое утро подавать ему яйцо?
   - Всем отцам и всем  дядям  подают  яйцо  к  завтраку,  -  нерешительно
возразил Мартин и сейчас же поправился, - почти всем.
   Он сам не был уверен  в  этом.  До  сих  пор  он  не  представлял  себе
чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на  завтрак  яйцо.  Но
тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.
   - Ну, а я считаю, что это вовсе не обязательно, - сказал Генрих.
   Он схватил карандаш и провел толстую  косую  черту  на  бумаге,  словно
вычеркивал утреннее яйцо из домашнего завтрака Лео.
   Побледнев от ярости, он продолжал:
   - Вот и подсчитай теперь, на сколько  он  нас  надул!  На  маргарин  он
недодает по семь пфеннигов в день, если не больше - ведь он иногда  делает
себе бутерброды и вечером. На обед - по десять пфеннигов, да джем он  жрет
совсем бесплатно - это еще  пфенниг.  Теперь  за  яйцо  с  него  ежедневно
причитается на три пфеннига больше. Всего, стало быть, двадцать пфеннигов.
Умножим это на тысячу, - он живет у  нас  почти  три  года,  -  получается
двести марок! Понял? Дальше: за хлеб мы с него вовсе не  берем.  Последние
два года мы получаем его бесплатно. Но посуди сам: если нам хлеб достается
задаром, то значит ли это, что и он не должен за него платить?
   - Нет, не значит, - сказал Мартин,  совершенно  подавленный.  Бутерброд
сразу показался ему вовсе не таким вкусным.
   - То-то! Выходит, что с этого обжоры причитается еще сорок пфеннигов  в
день за хлеб, да пять пфеннигов за электричество -  за  него  он  тоже  не
платит. Пять пфеннигов умножить на тысячу будет пятьдесят марок плюс  хлеб
за два года - сорок пфеннигов на семьсот тридцать - это будет  еще  триста
марок! Ты подумал об этом?
   - Нет, - признался Мартин.
   Генрих замолчал и снова уткнулся в свой листок.
   - Яйцо, - пролепетала Вильма, - Лео, яйцо.
   Она обнаружила в хрестоматии каких-то угрюмых мужчин. Это были  шахтеры
в забое, люди с сумрачными и сосредоточенными лицами.
   - Лео, Лео, Лео, - яйцо, яйцо, яйцо.
   - Ты не кончил еще? - спросил Мартин.
   - Нет, - ответил Генрих, - матери  нужно  вставить  зубы,  и  я  должен
высчитать, сколько мы сможем экономить  в  месяц.  Но  Лео  надул  нас  на
пятьсот марок - это уже половина  той  суммы,  которую  придется  уплатить
дантисту.
   Мартину очень хотелось, чтобы снова запела фрау Борусяк  или  зазвонили
бы колокола. Он закрыл глаза, стал думать о фильме, который видел сегодня,
и вспомнил сон, приснившийся ему, когда он задремал в кино: Лео с жерновом
на шее опускается на дно океана. Ему почудилось, что он во  сне  слышал  и
лепет Вильмы: "Лео, сахар, папа, яйцо, Лео". И когда запела  фрау  Борусяк
"У тропинки лесной незабудки цвели" и он снова почувствовал, как голос  ее
проникает ему в душу, он открыл глаза и спросил:
   - Почему наши мамы не выходят снова замуж?
   Генриху  этот  вопрос  показался  настолько  серьезным,  что  он   даже
оторвался от своих подсчетов.  Он  отбросил  карандаш,  всем  своим  видом
подчеркивая, что после такой работы человек может позволить себе  недолгий
отдых. Опершись локтями на стол, он сказал:
   - Ты не знаешь почему?
   - Нет.
   - Из-за пенсии, чудак! Ведь  если  мама  выйдет  замуж,  ей  перестанут
выплачивать пенсию.
   - Значит, фрау Борусяк не получает пенсии?
   - Нет. Но ведь ее муж и без того хорошо зарабатывает.
   - Ну, а все-таки?  -  Мартин  подумал  немного  и  рассеянно  улыбнулся
Вильме, которая в этот момент наткнулась в хрестоматии на  Святого  Иосифа
и, сияя, нарекла его "папой". - Ну, а все-таки  она  бы  получала  пенсию,
если бы не вышла замуж за господина Борусяка и фамилия  ее  оставалась  бы
Горн?
   - Конечно, получала бы. Но она так ни  за  что  не  сделает.  Ведь  это
безнравственно, а она - набожная.
   - А твоя мать набожная?
   - Нет. А твоя?
   - Не знаю. Иногда, пожалуй.
   - А дядя Альберт?
   - Он-то набожный.
   Генрих  еще  крепче  облокотился  на  стол  и  положил  подбородок   на
скрещенные, сжатые в кулаки руки.
   - Да, - протянул он, - у твоей мамы это не из-за пенсии. Деньги тут  ни
при чем.
   - Ты так думаешь?
   - Да.
   - Слушай, как, по-твоему... - Мартин замялся было, но потом, собравшись
с силами, выпалил: - Как  ты  думаешь,  моя  мать  тоже  сожительствует  с
мужчинами?
   Генрих покраснел, не зная, что ответить. Когда  Лео  говорил  о  матери
Мартина, он то и дело употреблял  то  самое  слово.  Но  Генрих  не  хотел
говорить об этом. Ведь Мартину будет тяжелей, чем ему, если он узнает, что
и его мать сожительствует с мужчинами.
   - Нет, - сказал он, - навряд ли.
   Он знал, что говорит неправду, ибо был уверен  в  противном,  и  потому
торопливо добавил:
   - Ведь, кроме пенсии, есть еще и подоходный налог. Все они  говорят  об
этом - и кондуктор, который заходит к Лео вместе с фрау Гундаг, и  другие.
Но я тебе еще кое-что скажу.
   - Что?
   - Женщины не так боятся лишиться пенсии, как мужчины. Женщины  говорят:
"Ничего, перебьемся как-нибудь, живут ведь люди без пенсии". А вот мужчины
и слышать об этом не хотят. Лео  из  себя  выходит,  когда  мама  начинает
говорить с ним о замужестве.
   - А моя мама сама злится, когда дядя Альберт говорит ей о замужестве.
   - Вот как?
   Генрих насторожился. Эти слова задели его за живое. Нет, он  не  хотел,
чтобы дядя Альберт женился на матери Мартина.
   - Вот как, - повторил он, - ты это точно знаешь?
   - Сам слышал. Моя мать не хочет больше выходить замуж.
   - Смешно, - сказал Генрих, - очень даже смешно. Все женщины, которых  я
знаю, только об этом и думают.
   - И твоя мама тоже?
   - А то как же! Она иногда говорит, что ей себя жалко.  Да  ведь  это  и
безнравственно - так жить.
   Мартин нехотя кивнул -  это  действительно  было  _безнравственно_.  На
мгновение ему даже захотелось, чтобы и его мать была  "безнравственная"  и
чтобы все это знали. Тогда по крайней мере хотя в этом отношении он был бы
ровней Генриху... и, чтобы утешить друга, он сказал:
   - Может, и моя мама безнравственная? Как ты думаешь?
   Генрих знал, что это на самом деле так, но подтверждать этого не  стал.
Слова Лео казались  ему  слишком  уж  ненадежным  источником.  Поэтому  он
ответил неопределенно:
   - Может быть, только не верится что-то.
   - Плохо, когда мы вот так не  знаем  чего-нибудь  наверняка,  -  сказал
Мартин. - Бабушка, например, часто говорит маме, когда она поздно приходит
домой: "Где ты это все шляешься?" Это тоже безнравственно?
   - Нет, - сказал Генрих.
   Он был очень обрадован, что на  этот  раз  может  с  уверенностью  дать
отрицательный ответ.
   - Фрау Борусяк своей дочке то же самое говорит,  когда  та  приходит  с
гулянья, из кино или  со  спортивной  площадки.  Нет,  шляться  -  это  не
безнравственно.
   - Но почему-то кажется, что это  так.  Мама  с  бабушкой  всегда  долго
шушукаются после этого.
   - Пожалуй. Может быть, это иногда и безнравственно.
   Мартин снова взял Вильму к себе на колени. Она засунула пальчик в рот и
прижалась к его груди.
   - Сожительствует ли моя мать с другими мужчинами или нет?  В  этом  все
дело! Если она сожительствует, то, значит, она безнравственная и  нарушает
шестую заповедь. Ведь она не замужем.
   Генрих уклонился от прямого ответа.
   - Да, -  сказал  он,  -  если  мужчина  и  женщина  сожительствуют,  не
поженившись, то это грешно, безнравственно.
   После этих слов Генрих почувствовал себя легче. Полынья стала шире,  но
вода подо льдом оказалась не столь уж глубокой. А  все-таки  странно,  что
мать Мартина не хочет выходить замуж. Это противоречило всему тому, что он
видел и знал: фрау Гундаг хотела выйти замуж за друга Лео,  кондуктора;  и
мать иногда робко говорила Лео, что пора  им  уже  стать  мужем  и  женой.
Генрих знал, что мать Берендта часто  плачет,  потому  что  дядя,  который
живет у них, до сих пор не женится на ней. А хозяйка молочной лавки родила
ребенка, а мужа у нее нет. Генрих слышал, как Лео  сказал  однажды:  "Нет,
Гуго на эту удочку не поймаешь! Ни за что он на ней не женится".
   У берега лед тонок, но вода здесь не очень глубокая - бояться  особенно
нечего.
   Люди живут безнравственно и тут и там - и в глубине и  на  поверхности.
Три мира знал Генрих Брилах. Первый мир - это школа: все, чему учили  там,
все, что говорил священник на уроке. И все это противоречило тому, что  он
видел в мире Лео, в мире, в котором он жил. Третий мир - мир Мартина - был
совсем непохож на первые два. Это был мир холодильников, мир, где  женщины
не стремятся выйти замуж, а _деньги_ не играют никакой роли. Три мира знал
Генрих, но жить он хотел только в одном - в своем. И поэтому он решительно
сказал, глядя на Мартина, который укачивал засыпавшую Вильму:
   - Знаешь, а слово, которое мама сказала кондитеру, вовсе  не  такое  уж
страшное.
   На самом деле он считал его _очень страшным_, но ему  вдруг  захотелось
раз и навсегда покончить со всеми недомолвками.
   - Ты же, наверное, читал его не раз, внизу, на стене у лестницы.
   Да, Мартин читал это слово и находил, что, когда видишь его написанным,
оно еще отвратительней, чем тогда, когда  его  произносят.  Но  он  просто
старался не замечать его,  как  не  замечал  мясников,  тащивших  в  лавку
окровавленные телячьи туши, как не замечал _кровь  в  моче_,  которую  ему
совали прямо под нос. Точно так же он  не  стал  смотреть  на  Гребхаке  и
Вольтерса, случайно наткнувшись на  них  в  кустах...  Густо  покрасневшие
лица, расстегнутые штаны, горьковатый запах свежей зелени.
   Он не откликнулся на слова Генриха и лишь крепче прижал к себе уснувшую
Вильму. Ребенок согрелся во сне и отяжелел.
   - Вот видишь, - сказал Генрих, - у нас такие слова пишут на  стенах,  у
нас их говорят, а у вас - нет. Тут уж ничего не поделаешь.
   Но лед выдержал и на этот раз, хотя он сказал неправду. Он  считал  это
слово _очень плохим_, а сказал, что не видит в нем ничего  страшного.  Ему
вспомнился Святой Иосиф на картинке. Добрый кроткий человек с белым лицом:
"Да будет он вам  примером".  Добрый  человек  с  белым  лицом,  ты  видел
когда-нибудь дядю Лео? И где мне найти тебя?  Святой  Иосиф  стоит  где-то
там, глубоко подо льдом. Он неподвижен и лишь иногда оживает на  мгновение
и безуспешно пытается выплыть наверх. Но толщу льда  ему  не  пробить!  Да
если и прорубить лед, его все равно не вытащишь. Он растает, наверное, или
вновь уйдет в глубину, навсегда останется там, на дне,  и  только  изредка
беспомощно помашет рукой, он бессилен против Лео. И у святого Генриха, его
ангела-хранителя, такое же смиренное лицо, но только  построже.  В  соборе
стоит его каменная статуя. Настоятель подарил ему как-то  фотографию  этой
статуи. "Бери с него пример!"
   - Знаешь, кто пишет  на  стене  это  слово?  -  твердо  проговорил  он,
повернувшись к Мартину. - Лео! Теперь я убедился в этом.
   Кирпично-красная рожа, пахнущая одеколоном. Он поет  какие-то  странные
песни на мотив церковных псалмов. Слов не разобрать, но это уж,  наверное,
что-то  непристойное.  Мама  всегда   сердится   и   говорит:   "Прекрати,
пожалуйста".
   Мартин не отвечал. К чему? Все равно  ничего  не  поправишь.  Молчал  и
Генрих. Он решил отказаться от намеченной поездки за город. Незачем ходить
по тонкому льду -  того  и  гляди  провалишься.  Это  чувство  никогда  не
покидало его даже в Битенхане - у дяди Вилля и матери  Альберта,  где  они
часами играли в футбол, и дядя Альберт тоже играл с ними,  где  они  удили
рыбу, ходили через долину Брера к плотине. Ярко светит солнце,  ни  забот,
ни хлопот, чего еще нужно, казалось бы? А на душе неспокойно, предчувствие
чего-то неизбежного, что разрушит эту радость. После пасхи Мартин  окончит
начальную школу и поступит в гимназию. Он  боялся  даже  думать  об  этом.
Вильма что-то бормотала во сне, на полу остались  разбросанные  игрушки  и
открытая хрестоматия. Святой Мартин на вороном коне мчится сквозь  метель,
золотым мечом он  рассекает  свой  плащ  пополам,  чтобы  половину  отдать
нищему, -  нищий  очень  жалок:  нагой,  костлявый  старик  среди  снежных
сугробов.
   - Слушай, тебе надо идти, - сказал Генрих, - дядя Альберт просто с  ума
сойдет.
   Мартин не ответил, он задремал. Усталый и голодный, он все же не  хотел
идти домой. И не потому, что боялся Альберта, а потому, что  сам  поступил
по-свински, и ему было стыдно.
   - Эх ты, - сказал Генрих. На этот раз  он  говорил,  не  важничая,  как
обычно в таких случаях, а тихо и с грустью. - Дрянь ты! Если бы у меня был
такой дядя, как Альберт...
   Голос его задрожал, и он замолчал, с трудом сдерживая  слезы.  Если  бы
Альберт был его дядей... Вот открывается дверь, и входит Альберт  в  форме
кондуктора. Его легко можно представить себе в этой форме. И  он  наделяет
Альберта, помимо  достоинств,  свойственных  ему,  всеми  привлекательными
чертами Герта и Карла. Наверное, он не постеснялся бы сказать  "дерьмо"  -
слово, оставшееся в наследство от Герта. Это слово не совсем к  лицу  дяде
Альберту, но в его устах оно звучало бы добродушно, без злобы.
   Стало совсем тихо. Только где-то высоко  жужжал  самолет,  тянувший  за
собой по небу свой длинный шлейф: "Готов ли ты ко всему?" - и вдруг  опять
запела фрау Борусяк. Она  пела  свою  любимую  песню.  Протяжная  мелодия,
полная нежной грусти: "Не оставь нас, дева пресвятая". Голос стекал сверху
медленно, капля за каплей, как густой душистый мед.
   Добродетельная героиня, - она  отказалась  от  пенсии,  чтобы  жить  по
закону. Пышная белокурая красавица обрела наконец тихую пристань. Всегда у
нее в кармане конфеты, медовые карамельки для ребятишек. "Не покинь в  сей
юдоли скорбей", - пела она. А  на  улице  по-прежнему  было  тихо,  только
где-то совсем далеко жужжал самолет.
   - В понедельник мы все-таки  пойдем  в  кино,  как  уговорились,  -  не
открывая глаз, сказал Мартин, - если  твою  маму  не  отпустят  с  работы,
Больда посидит с девочкой.
   - Ладно, - ответил Генрих, - ведь мы с тобой договорились.
   Он все хотел сказать, что не поедет за город, но никак не мог решиться.
Очень уж хорошо было в Битенхане, хотя он и знал, что  будет  робеть  там,
чего дома с ним никогда не случалось. Но там, в  третьем  непонятном  мире
Генрих всегда робел. Школа и дом существовали как-то вместе. Даже  церковь
пока могла существовать рядом с  домашним  миром.  Ведь  он  еще  не  стал
безнравственным, не совершил ничего постыдного.  Впрочем,  он  робел  и  в
церкви, но эта робость была иной, это было твердое сознание, что  здесь-то
уж, наверное, добром дело  не  кончится.  Слишком  много  вещей  скрыто  в
глубине, и лишь очень немного остается на поверхности.
   "В юдоли скорбей" - лучше не скажешь. Хорошо поет фрау Борусяк.
   - В "Атриум" ходить не стоит, - сказал Мартин, - картина  там  какая-то
дурацкая.
   - Как хочешь.
   - А что идет в "Монте-Карло"?
   - Туда сейчас не попадешь, - ответил Генрих, - детей до шестнадцати лет
не пускают.
   Полураздетая красотка, пышная и белокурая  -  ни  дать  ни  взять  фрау
Борусяк в ночной сорочке. Смуглый, подозрительного вида верзила слишком уж
пылко обнимает ее. Над парочкой надпись: "Остерегайтесь блондинок", а  под
грудью у нее наклеена красная полоска, словно петля наброшена на  красотку
и ее смуглого верзилу - "дети до 16 лет на сеансы не допускаются".
   - Тогда в "Боккаччо"?
   - Посмотрим, в пекарне висит сводная афиша.
   Ничто не нарушало тишины, лишь стены дома дрожали вместе с мостовой, по
которой непрерывным потоком шли машины.  А  когда  мимо  проезжал  тяжелый
грузовик  или  автобус  -  здесь  ходил  тридцать  четвертый,  -  тихонько
дребезжали оконные стекла. "В юдоли скорбей", - пела фрау Борусяк.
   - Ну, теперь беги домой, - сказал Генрих, - не будь таким гадом.
   Мартин и сам понимал, что виноват. На душе у него кошки скребли. К тому
же он страшно устал. Не отвечая, не открывая глаз, он неподвижно  сидел  у
стены.
   - Я сейчас зайду за мамой в пекарню. Пошли вместе,  раз  уж  не  хочешь
идти домой. Заодно посмотрим, что идет в "Боккаччо".
   - А Вильма? Она же уснула!
   - Разбуди ее, а то ее вечером не уложишь спать.
   Мартин открыл глаза. Святой Мартин в хрестоматии все еще скакал во весь
опор сквозь ветер и снег.  Сверкнул  золотой  меч;  еще  мгновение,  и  он
рассечет плащ пополам.
   "Приди, не оставь нас в беде", - пела фрау Борусяк.
   Генрих знал, что Лео ни за что не даст денег. Но он все равно сунет ему
прямо под нос свои _расчеты_. Как  приятно  будет  отомстить  Лео  за  тот
случай с "хищением". С Лео причитается еще по двадцать марок в  месяц,  да
десять Генрих  надеялся  сэкономить.  Если  платить  врачу  ежемесячно  по
тридцать марок, он согласится лечить  маму.  Но  остается  еще  задаток  в
триста марок. Куча денег, неприступная  вершина.  Тут  разве  только  чудо
поможет. Тогда пусть свершится чудо.  Оно  должно  свершиться!  Ведь  мама
плачет из-за этих зубов. Лео, разумеется,  и  пфеннига  лишнего  не  даст.
Будет скандал. Ну и пусть! Если уж нет другого отца, то  пусть  хоть  дядя
будет другой. Любой дядя лучше, чем Лео.
   - Буди Вильму, пора идти.
   Мартин осторожно растормошил девочку. Вильма проснулась.
   - К маме, - тихо сказал Мартин, - хочешь к маме?
   - А ты домой не пойдешь? - сказал Генрих. - Не будь же такой свиньей!
   - Да отвяжись ты от меня, - отмахнулся Мартин.
   Что ему делать дома! Мать уехала, Больда моет полы  в  церкви,  а  дядя
Альберт, - так ему и надо, - пусть поволнуется. Он ведь всегда  волнуется,
когда Мартин вовремя не приходит домой. Лучше всех в доме, как ни  говори,
Больда и Глум. Надо обязательно подарить им что-нибудь: Глуму  -  масляные
краски, а Больде - новый молитвенник в красном кожаном переплете  и  синюю
коленкоровую папку, чтобы ей  было  куда  складывать  свои  кинопрограммы.
Матери ничего не стоит дарить  и  Альберту  тоже:  записочник  несчастный!
Тоже, как и мама, начал трижды подчеркивать  эти  злосчастные  слова:  "не
мог", "должен был", "нельзя было".
   - Проходи, дай дверь запереть, - сказал Генрих.
   - Я останусь здесь.
   - Тогда, может, Вильму с тобой оставить?
   - Нет, бери ее с собой.
   - Ну как хочешь. Если надумаешь  уходить,  положи  ключ  под  коврик  у
дверей. Ну и свинья же ты, скажу я тебе...
   Лицо его опять стало солидное, _денежное_.
   Мартин промолчал. Генрих вышел, а он по-прежнему сидел на полу у стены.
Он слышал, как на лестнице фрау Борусяк  что-то  ласково  сказала  Вильме,
поговорила с Генрихом, и все  трое  стали  спускаться  вниз  по  лестнице.
Мартин остался совсем один, - даже фрау Борусяк ушла, не будет  ее  песен.
Впрочем, может быть, она пошла лишь в  молочную  напротив  купить  кефиру.
Господин Борусяк очень любит кефир.
   Хорошо другим ребятам! Вот у Поске, например, мать всегда дома. Сидит и
вяжет или шьет. Приходит Поске из школы - мама уже ждет его. Суп  горячий,
картошка поджарена, и даже на третье всегда есть  что-нибудь.  Фрау  Поске
вяжет свитера и жилеты, шерстяные чулки с затейливыми узорами, шьет  брюки
и куртки. На стене у них висит увеличенная фотография отца Поске.  Большой
портрет, почти такой же, как папин портрет дома, в гостиной. Отец у  Поске
был обер-ефрейтором - веселый обер-ефрейтор с орденской колодкой на груди.
Дядя Берендта и новый отец Гребхаке - все они лучше дяди  Лео.  Они  почти
как настоящие отцы. А дядя Лео самый скверный из всех. Вот дядя Альберт  -
это настоящий дядя, ведь он с мамой  не  сожительствует.  Генриху  живется
хуже всех, еще хуже, чем ему самому. Генриху приходится все  подсчитывать,
и дядя у него плохой!
   Мартин стал горячо молиться:
   - Боже, сделай так, чтобы Генриху жилось лучше!
   Ему стало стыдно за то, что он разозлился на друга. Надо было сразу  же
спросить его, что он пишет. Боже, пусть Генриху  живется  лучше!  Ему  так
тяжело. Мать у него  _безнравственная_,  но  ему  от  этого  не  легче.  У
Берендта и Вельцкама мамы тоже _безнравственные_, но зато по крайней  мере
дяди хорошие, совсем как настоящие отцы, им подают яйцо  на  завтрак,  они
приходят с работы, надевают домашние туфли, читают  газету.  А  у  Генриха
ничего этого нет, хоть  мама  у  него  и  _безнравственная_.  Ему  за  все
приходится расплачиваться. Так сделай же, чтобы ему жилось лучше! Ему  так
тяжело! Он целыми  днями  подсчитывает,  экономит,  а  Лео  не  платит  за
маргарин, не платит за яйца и за хлеб. И на обед  он  слишком  мало  дает.
Плохо живется Генриху. У него в самом деле так много забот, и все, что  он
делает, так важно, стоит ли обижаться на то, что иногда  он  напускает  на
себя важный вид.
   Мартин не прочь был съесть еще  один  бутерброд,  но  ему  вдруг  стало
стыдно за то, что он вообще ел бутерброды у Генриха. Боже,  сделай,  чтобы
ему жилось получше! Мартин вспомнил, как бабушка расплачивается за ужин  в
погребке у  Фовинкеля.  Он  как-то  раз  заглянул  в  счет.  18  марок  70
пфеннигов. Мартин встал и взял со стола листок с цифрами.  В  правом  углу
было написано: "зубной врач - 900 марок", слева столбиком:

   пособие 150 марок.
   страховка - 100?
   аванс - ???
   остается достать???

   Листок был исписан вдоль и поперек. Там были целые примеры на умножение
и деление. "500:100x40 - маргарин" и рядом "хлеб, уксус", дальше  какие-то
каракули, и потом снова разборчивым почерком: "До сих пор  мы  расходовали
28 марок в неделю, как быть дальше??"
   Мартин снова уселся на полу у стены. 18 марок  70  пфеннигов  заплатила
бабушка кельнеру. Он вспомнил треск отрываемого чека. Ему  стало  страшно:
деньги надвигались на него, приняли осязаемую форму. 28 марок в  неделю  и
18 марок 70 пфеннигов за один только ужин.  Боже,  пусть  Генриху  живется
лучше!
   Внизу во дворе к дверям столярной мастерской  подъехал  автомобиль.  Он
догадался, что это Альберт. И тотчас же услышал его голос: "Мартин!"
   По лестнице поднималась фрау Борусяк.  Значит,  она  ходила  в  магазин
напротив за кефиром для мужа и за конфетами для ребятишек.
   Со двора снова донесся голос Альберта: "Мартин!" Он звал его  негромко,
и голос у него был робкий, почти умоляющий: это испугало  Мартина  больше,
чем резкий окрик.
   "Приди, о дева Мария", - голос фрау Борусяк уже  изливался  сверху  как
мед - капля за каплей. Ласковый, нежный голос.
   Мартин  встал,  подошел  к  окну  и  чуть-чуть  приоткрыл  его.  Увидев
Альберта, он испугался еще больше. Альберт весь как-то осунулся, постарел,
и лицо у него было очень печальное.  Рядом  с  ним  стоял  столяр.  Мартин
распахнул окно.
   - Мартин! - снова окликнул его Альберт. - Иди сюда! Скорей!
   Выражение его лица сразу изменилось, он улыбнулся, покраснел.
   - Иду, иду! - крикнул Мартин.
   Окно осталось открытым, и он услышал, как снова запела фрау Борусяк: "Я
выросла в краю зеленом, среди  лесов,  среди  полей".  Мартину  вдруг  все
кругом показалось зеленым - и Альберт, и столяр рядом с ним, и автомобиль,
и двор, и небо. В таком краю, наверное, выросла фрау Борусяк.
   - Иди же, детка, - еще раз позвал Альберт.
   Мартин запихал книги в ранец, вышел из комнаты, запер дверь  и  положил
ключ под коврик. В  прихожей  он  опять  увидел  в  окно,  как  за  стеной
разрушенного дома медленно, от окна к окну, плывет самолет.  Он  исчез  за
стеной, пламеневшей теперь в лучах  заходящего  солнца,  показался  снова,
повернул к колокольне и развернул  свой  длинный  шлейф.  Мартин  еще  раз
прочел надпись на зеленом небе: "Готов ли ты ко всему?"
   А фрау Борусяк все пела: "Я выросла в краю зеленом..."
   Тяжело вздыхая, он спустился по лестнице и пошел через двор  к  машине.
Столяр покачал головой и сказал ему вслед: "И  не  стыдно  тебе?"  А  дядя
Альберт ничего не сказал. Лицо его стало совсем серым, взгляд был усталый.
Он взял Мартина за руку: рука его была сухая и горячая.
   - Поехали, - сказал Альберт, - у нас  еще  целый  час.  Потом  захватим
Генриха. Он ведь поедет с нами?
   - Наверное, поедет.
   Альберт пожал столяру руку, и тот еще раз кивнул им, когда они  сели  в
машину.
   Прежде чем включить скорость, Альберт снова молча взял  руку  мальчика.
Мартин еще не пришел в себя. Он не боялся дяди  Альберта,  но  его  пугало
что-то другое; а что - он не мог понять. Альберт был сегодня не  тот,  что
всегда.





   Как только вышел мальчишка ученик, кондитер снова схватил ее  руку.  Он
стоял у стола, напротив нее, и одну за другой подвигал ей готовые трубочки
с марципановой начинкой. Ей оставалось лишь залить  их  шоколадом.  В  тот
момент, когда она потянулась за новым пирожным, он схватил ее руку, и  она
не стала вырывать ее. Обычно  она  старалась  поскорей  выдернуть  руку  и
говорила с усмешкой: "Отстань! Не поможет!" Но на этот раз она уступила  и
тут же испугалась, увидев, как сильно подействовала на него эта  маленькая
поблажка. Бледное лицо кондитера, с которого он успел стереть мучную пыль,
потемнело. Серые глаза его словно остекленели на мгновенье, но потом вдруг
засверкали. Вильме стало страшно, она попыталась вырвать руку, но кондитер
цепко держал ее. Ей никогда еще не доводилось видеть, чтобы у человека так
сверкали глаза. В обычно мутных зрачках кондитера блестели теперь  зеленые
огоньки. Лицо его  приняло  шоколадный  оттенок.  Раньше  слово  "страсть"
всегда вызывало у нее улыбку; теперь она поняла, что это  такое,  но  было
уже поздно.
   Неужели она так привлекательна? Мужчины всегда считали ее  хорошенькой;
она знала, что до сих пор не подурнела, несмотря на больные зубы.  Но  еще
ни у одного мужчины при виде ее не сверкали зеленым огнем глаза, а лицо не
набухало от прилива крови и не  окрашивалось  в  густой  шоколадный  цвет.
Кондитер наклонился и стал целовать ее руку  пересохшими  губами,  быстро,
неловко, по-мальчишески. При этом он бормотал что-то - слов она  не  могла
разобрать.  Казалось,  он  читает  стихи  на  чужом  языке  -  чарующие  и
непонятные.
   Потом из потока слов выплыло наконец знакомое: "Счастье, счастье мое!"
   Боже ты мой, неужели это для него такое счастье - подержать ее  руку  в
своей? Какие у него сухие губы и какая тяжелая, потная рука.
   А кондитер все бормотал свои непонятные стихи, и она вспомнила,  что  и
раньше он так же нараспев восхвалял радости любви. Ей пришло в голову, что
теперь уже нечего и думать об авансе. Вон какое у него  лицо  -  что  твой
шоколад, а если еще денег  попросить,  да  сразу  тысячу  двести  марок...
Перегнувшись через стол,  он  поцеловал  ее  руку  у  локтя,  потом  вдруг
выпрямился, выпустил ее и тихо сказал:
   - Шабаш. Кончай работу.
   - Нет, нет,  -  поспешно  сказала  она  и,  схватив  готовую  трубочку,
принялась выводить на ней кистью затейливый шоколадный узор.
   - Почему же? - спросил кондитер, и Вильма удивилась: голос  его  звучал
теперь уверенно, по-хозяйски.
   - Почему? - повторил он. - Пойдем лучше погуляем, зайдем куда-нибудь.
   Глаза его по-прежнему блестели, он вдруг радостно засмеялся и сказал:
   - Милая ты моя!
   - Нет, - сказала она, - давай лучше поработаем.
   Она не хотела, чтобы ее так любили, - это пугало ее. Герт  ни  разу  не
говорил ей о любви, даже муж и тот  никогда  не  произносил  этого  слова:
улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер,  улыбающийся  фельдфебель,
сгоревший в танке где-то между  Запорожьем  и  Днепропетровском.  Он  лишь
изредка писал о любви в своих письмах. Писать об этом еще куда ни шло,  но
говорить? Лео, наверное, и вовсе не знал этого слова, да так оно и  лучше.
Любовь показывают в кино, о ней пишут в романах, говорят по радио, поют  в
песнях. Только в фильмах у  мужчин  сверкают  глаза,  а  лица  от  страсти
бледнеют или окрашиваются в шоколадный цвет. Но ей все это ни к чему.
   - Нет, нет, - повторила она, - давай работать!
   Он робко взглянул на нее, снова взял ее руку, а она снова позволила ему
это. И все началось сначала. Словно контакт сработал -  дали  ток  -  и  в
глазах кондитера снова зажглись зеленые огоньки, лицо набухло и окрасилось
в шоколадный цвет, он опять стал  целовать  ее  пальцы,  потом  перегнулся
через стол, поцеловал ей руку у локтя и, не отрывая губ от ее руки,  снова
забормотал свою певучую непонятную молитву: "Руки твои милые, -  разобрала
она, - счастье мое, дорогая..."
   Она улыбнулась, покачав головой, совсем как в кино, только герой фильма
-  бледный,  лысеющий,  с  опухшим,  дряблым  лицом.  Шоколадная  страсть,
зеленоватое счастье и приторный, горьковатый запах разведенного  шоколада.
Его надо замешать покруче, иначе он будет стекать с  кисточки  и  узор  не
получится.
   Он выпустил ее руку, и некоторое время они работали молча. Больше всего
ей нравилось украшать большие и плоские торты. Она наносила на них шоколад
широкими мазками - места было много. Обмакивая  кисточку  в  шоколад,  она
рисовала на свежем песочном  тесте  цветы,  животных,  рыбок.  Тесто  было
желтое.  Вильма  вспомнила  "домашнюю  лапшу"   на   фабрике   Бамбергера.
Аккуратные желтые полоски, голубые коробки и ярко-красные купоны.
   У нее были способности  к  рисованию.  Это  восхищало  кондитера,  как,
впрочем, и все, что касалось ее. Несколько легких движений,  и  на  желтом
песочном тесте появлялись замысловатые  узоры:  круглые  шоколадные  шары,
домики, оконца с занавесками.
   - Да ты просто художница!
   С тех пор как подмастерье сбежал из пекарни, комната наверху пустовала.
Она была большая, светлая. Рядом в коридоре умывальник,  чистая  и  теплая
уборная, облицованная белым кафелем. А на плоской крыше -  целый  цветник,
перила, увитые диким виноградом. Тихо, никаких соседей, в окно виден Рейн;
трубы пароходов, заунывные гудки, зовущие вдаль, и далеко на  горизонте  -
мачты с разноцветными флажками.
   Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные  коржи,  только  что
снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые  ромбики,  украшала  их
шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их  кремом  изнутри  и
наслаивал на другие ромбики.
   Она рисовала на них домики с  дымящимися  трубами,  окна  со  ставнями,
садик, обнесенный забором.
   - Прелестно! - воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.
   Новый рисунок - кружевные занавески, антенна на крыше,  на  телеграфных
проводах сидят воробьи, а наверху в облаках - самолет.
   - Да ты просто художница!
   За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть,  и  вовсе  ничего!
Рядом в коридоре - маленькая каморка, заваленная  всяким  хламом:  коробки
из-под  печенья,  бутафория,  рекламные  куклы  из   папье-маше:   голубой
поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот,  лакающий  какао.  На
полу валяются рваные мешки,  жестянки  из-под  карамели.  Может  быть,  он
разрешит убрать все это и поселить  там  мальчика?  Она  вымоет  крохотное
оконце, повесит красивую занавеску, - оттуда тоже виден  Рейн  и  парк  на
набережной.
   Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно
только скверно - он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих  хватит.
Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от
него дети: чахлые заморыши. Но руки у них,  как  у  него,  будут  большие,
белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три  он  пристроит  Генриха
учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с  "работы",
усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он  поедет  развозить
хлеб покупателям... Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы
бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету  в
полотняный мешочек, висящий на стене...
   Кондитер взял песочный корж и, положив его перед собой на  чистый  лист
бумаги, намазал густым слоем заварного крема; потом сверху положил  другой
ромбик, который она уже украсила шоколадными узорами.
   Подвинув к свету готовое пирожное, он воскликнул:
   - В тебе настоящий талант пропадает!
   ...Она вставит  себе  новые  зубы.  Тринадцать  белоснежных  фарфоровых
зубов, которые не будут шататься.
   - Я говорил с женой, - тихо сказал кондитер. - Она не возражает  против
того, чтобы ты поселилась у нас наверху.
   - А дети как же?
   -  Она  не  больно  любит  детей,  это  верно!  Ну  ничего,  как-нибудь
привыкнет!
   Амазонка в коричневой вельветовой куртке. Холодная улыбка и  неизменная
песенка  о  храбром  маленьком  барабанщике,  который  шел  впереди.   Она
действительно не возражала против этого - расчет ее был  весьма  несложен:
пусть живет у них эта куколка, платить ей  много  не  надо,  она  получает
пенсию. Жильем и питанием пусть пользуется бесплатно, и если  положить  ей
еще небольшое жалованье, она согласится работать и в пекарне и на кухне.
   А сама амазонка раз и навсегда избавится от домогательств мужа. Он  уже
не раз грозил ей разводом: отказ от исполнения супружеских обязанностей  -
для суда этого вполне достаточно. Впрочем, она лишь презрительно улыбалась
в ответ.  Дом  принадлежал  ей,  ему  -  только  пекарня,  а  кондитер  он
превосходный, о разводе и думать нечего.
   -  К  чему  эти  разговоры?  Пусть  все  остается  по-старому.  Ведь  я
предоставляю тебе полную свободу.
   Правда, если эта куколка переедет к ним - монастырские заказы отпадают.
Хлеб и пирожные к торжественным трапезам будет поставлять другой кондитер.
Но невелика потеря: у этой куколки золотые  руки.  Ее  шоколадные  рисунки
просто очаровательны. Приплаты она не  требует,  работает  быстро,  легко.
Детишки из-за этих пирожных просто передраться готовы. Еще бы: тут тебе  и
лакомство, и книжки с картинками, и все за ту же цену.
   - Теперь у нас развязаны руки, - сказал кондитер. На  этот  раз  он  не
прикоснулся к ней,  но  зеленые  огоньки  в  его  глазах  зажглись  и  без
"контакта".
   ...На крыше можно загорать; темные очки, шезлонг.  А  под  вечер  -  на
пляж. Хорошо! Словно сон наяву. Замечтавшись, она бессильно опустила  руку
с кистью. Внезапно погас свет. В подвале стало темно. Только над  головой,
на застекленных люках блестели два ярких солнечных блика,  словно  круглые
прозрачно-золотистые плафоны,  привинченные  к  потолку.  Внизу  все  было
погружено в серую мглу, все расплывалось в неясных тенях. Кондитер стоял у
выключателя, прямо под солнечным лучом, игравшим  на  стекле  люка.  Серый
брезентовый нагрудник, серое лицо с  блестящими,  как  зеленые  светлячки,
глазами. Зеленые светлячки медленно приближаются к  ней,  они  уже  совсем
близко.
   - Зажги свет! - сказала она.
   Он подошел к ней вплотную. Она видела теперь его опухшее, несвежее лицо
и худые сильные ноги.
   - Зажги свет, - повторила она, - за мной сынишка должен зайти сегодня.
   Он не двинулся с места.
   - Я перееду к тебе, - сказала она, - но сейчас зажги свет.
   - Я только поцелую тебя, - сказал он умоляющим голосом, - счастье  мое,
милые руки мои... только один поцелуй...
   И кондитер, склонив голову, снова  забормотал  свои  непонятные  стихи,
какие-то обрывки слов, искаженная до неузнаваемости песнь любви.
   - Только поцеловать тебя, только раз...
   - Ладно, но не сегодня, - сказала она, - зажги свет.
   - Сегодня вечером, - робко попросил он.
   - Хорошо, - устало сказала она, - теперь зажги свет.
   Он метнулся к выключателю. Снова  вспыхнул  свет.  Солнечные  пятна  на
потолке потускнели. Серые и черные тени дрогнули, из мглы выплыли знакомые
краски - заалели вишни  на  блюде,  на  полке  блеснули  густой  желтизной
лимоны.
   - Значит, договорились, - сегодня вечером в девять в кафе на поплавке.
   ...Пароходы на реке, светящиеся гирляндами  разноцветных  фонариков.  С
берега доносится пение,  смех,  звуки  банджо;  ватаги  парней  и  девушек
заполнили парк на  набережной.  Знакомые  мелодии  Гарри  Лайма  звучат  в
зеленоватом полумраке аллей. Мороженое в высоких серебряных бокалах, прямо
со льда, с вишнями и сбитыми сливками.
   - Хорошо, - сказала она, - я буду там в девять.
   - Милая ты моя!
   Они снова принялись за работу. Кондитер резал песочные коржи ромбиками,
она рисовала на них  шоколадные  картинки,  гирлянды  фонариков,  деревья,
столики под навесом, бокалы с мороженым.
   ...Наверху даже ванная  есть!  Чистая,  облицованная  розовым  кафелем.
Горелка сделана по-новому - запальник горит  постоянно,  спичек  не  надо.
Зимой там всегда  тепло.  А  зубы...  тринадцать  новехоньких  белоснежных
зубов.
   ...Вишневый  торт  был  готов.   Она   принялась   украшать   ананасный
праздничный торт, заказанный ко дню  рождения  какого-то  Гуго  Андермана.
Кондитер протянул ей шприц с кремом, наклонился  и  поцеловал  ее  руку  у
локтя...  Она  оттолкнула  его,  укоризненно  покачав  головой,  и   стала
осторожно выводить на торте кремом цифру "50", увитую лаврами и гирляндами
цветов. Сверху в рамке из вишен появилась белоснежная надпись - Гуго, -  а
по краям торта - цветочный орнамент. На песочном тесте чередовались  яркие
цветы: роза - тюльпан - ромашка - роза - тюльпан.
   - Прелестно! - воскликнул кондитер.
   Он отнес готовый торт наверх в магазин. Она слышала,  как  он,  смеясь,
говорил что-то жене. Потом звякнула кассовая машина, и  амазонка  сказала:
"Побольше неси  таких  -  их  просто  из  рук  рвут".  Кондитер  вернулся,
улыбаясь, стал нарезать  ромбами  коржи  и  подвигать  их  ей.  Сверху  из
кондитерской доносился неясный гул, звонки и  время  от  времени  слышался
голос амазонки, громко, нараспев говорившей покупателям "до свидания".
   Лязгнула  чугунная  калитка,  послышался  голосок   маленькой   Вильмы,
радостно кричавшей: "Сахар! Сахар!"
   Она бросила кисть и выбежала в полутемные  сени.  Там  стояли  мешки  с
мукой, коробки для тортов, ручная тележка. Подхватив девочку на руки,  она
расцеловала ее, положила ей  в  ротик  марципановую  конфетку.  Но  Вильма
вырвалась из рук, подбежала к кондитеру и закричала: "Папа!"  Никогда  она
еще не называла его так. Кондитер поднял  девочку,  поцеловал  ее  и  стал
кружиться с нею по пекарне.
   А в квадрате  дверей  появилось  бледное  хорошенькое  личико  Генриха,
нахмуренное и серьезное. Но вот он нерешительно  улыбнулся  и  сразу  стал
похож на отца: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся
фельдфебель.
   - Что же ты плачешь? -  спросил  кондитер,  подошедший  сзади  с  горой
печенья в руках.
   - Я плачу... ты не понимаешь? - сквозь слезы промолвила она.
   Он покорно кивнул, подошел к мальчику и, взяв его за руку,  притянул  к
себе.
   - Теперь все будет по-другому! - сказал он.
   - Не знаю, может быть, - отозвалась она.





   Нелла остановилась у входа в летний бассейн. Двери  были  заперты.  Она
взглянула  на  черную  грифельную  доску,  на  которой  мелом   записывали
температуру воды: последняя запись была трехдневной давности: 12.IX - 15o.
   Нелла постучала, но никто  не  ответил,  хотя  из-за  двери  доносились
мужские голоса. Она прошла вдоль длинного ряда  кабин,  перешагнула  через
невысокую ограду из гнутых  прутьев  и  остановилась  в  тени,  у  крайней
кабины. Служитель сидел у себя, на застекленной веранде перед бассейном  и
наблюдал, как двое рабочих чинят решетчатый деревянный настил  в  душевых.
Они как раз вытягивали клещами ржавые гвозди из трухлявого сырого  дерева.
На цементных ступенях, ведущих к веранде, лежали свежеобструганные планки.
Служитель укладывал в чемодан все свое нехитрое имущество: банки с  кремом
для лица, флаконы с ореховым маслом для ровного загара,  надувных  зверей,
разноцветные мячи для водного поло и резиновые шапочки. Каждую шапочку  он
складывал вдвое и завертывал в целлофан.  На  полу  были  грудой  навалены
пробковые пояса. Служитель походил на старого учителя гимнастики. Взгляд у
него был грустный, обезьяний. Да и двигался он вяло, нерешительно,  словно
усталая  старая  обезьяна,  осознавшая  вдруг,  что  ее  обычные   занятия
совершенно бессмысленны. Несколько банок с кремом выпали у него из  рук  и
покатились по полу. Постояв с минуту в нерешительности, служитель  все  же
нагнулся и стал подбирать их. Лысина его поблескивала у самого края стола,
то и дело исчезая, пока, наконец, он не выпрямился, держа банки  в  руках.
Рабочие в душевой вставляли  новые  планки  в  настил  и  привинчивали  их
длинными шурупами. Шурупы отливали тусклой  стальной  синевой.  От  старых
планок, валявшихся на земле, пахло гнилью.
   Вода в бассейне была светло-зеленая, ярко светило солнце.  Нелла  вышла
из-за кабины и увидела, как служитель испуганно  вздрогнул.  Но  потом  он
улыбнулся и открыл окно на веранде. Она подошла ближе. Служитель только  и
ждал этого. Не дав ей сказать и слова, он, улыбаясь, покачал головой:
   - Не стоит, право не стоит! Вода очень холодная!
   - А сколько градусов сегодня?
   - Не знаю. - Он махнул рукой. - Я  уж  и  мерить  перестал,  все  равно
больше никто не ходит.
   - Знаете, я все-таки рискну, - сказала  Нелла,  -  сделайте  одолжение,
измерьте температуру воды...
   Служитель явно колебался. Нелла пустила в ход свою улыбку, и  он  сразу
отошел от подоконника. Порывшись  в  ящике  стола,  он  достал  градусник.
Рабочие в душевой, как по команде, подняли  головы,  но  тут  же  занялись
своим делом. Теперь они выскребали ломиками грязь из водосточного  желоба.
Скользкое, зловонное месиво: пыль, пот,  вода  -  гнилой  осадок  пляжного
блаженства.
   Нелла и служитель  подошли  к  бассейну.  Уровень  воды  опустился.  На
бетонной стене остался илистый зеленый след.
   Служитель поднялся  на  площадку  для  прыжков  и  забросил  в  бассейн
термометр на длинном шнурке.
   Обернувшись, он, снисходительно улыбаясь, посмотрел на Неллу.
   - Мне бы еще купальник и полотенце, - сказала она.
   Он кивнул, подергал шнурок, - термометр медленно закружился  в  зеленой
воде. Служитель был похож на учителя  гимнастики:  мускулистый,  сухой,  с
квадратными плечами и узким стриженым затылком.
   Напротив, на террасе  летнего  кафе,  сидели  люди.  В  зелени  кустов,
окружавших  террасу,  белели  фарфоровые  кофейники.  Прошел   кельнер   с
подносом. Он нес пирожное - белые  завитушки  крема  на  желтом  бисквите.
Маленькая девчушка, расшалившись,  перелезла  через  изгородь,  отделявшую
кафе от купальни, и побежала по газону прямо к бассейну, туда, где  стояла
Нелла. С террасы донесся женский голос:
   - _Не подходи так близко к воде!_
   Нелла вздрогнула и  посмотрела  на  девочку,  которая,  замедлив  шаги,
нерешительно приближалась к бассейну.
   - Оглохла ты, что ли? - закричала мать. - Говорят тебе, _не подходи так
близко к воде!_
   - Пятнадцать градусов, - сказал служитель.
   - Ну что же, вполне терпимо.
   - Дело ваше.
   Они медленно пошли назад к веранде. Навстречу им рабочий тащил фанерную
дверь с цифрой 9.
   - Там новые петли надо поставить, - бросил он на ходу своему напарнику.
Тот кивнул.
   В гардеробной служитель дал Нелле оранжевый купальник, белую  резиновую
шапочку и мохнатое полотенце. Оставив у него сумочку, она пошла  в  кабину
переодеваться.  Кругом  стояла  тишина.  Нелле  стало   жутко.   Привычные
сновидения не возвращались. Рай не приходил или появлялся совсем не таким,
каким она хотела бы видеть  его.  Она  покинула  мир  своих  снов,  словно
съехала со старой обжитой квартиры. Тщетно искала она знакомые дороги,  по
которым столько раз проходила во сне. Разорвана  в  клочья  лента  старого
фильма, знакомые кадры меркнут на горизонте -  даль  втягивает,  поглощает
их, как сток всасывает грязную воду из  ванны.  Глухое  бульканье,  словно
последний, сдавленный вопль утопающего, и вода, коротко всхлипнув,  уходит
в отлив. Точно так же исчезло все то, из чего  были  сотканы  ее  сны.  Ей
вспомнилась ванна после  купанья,  в  теплом,  душноватом  воздухе  аромат
туалетного мыла, смешанный со слабым запахом газа; на  стеклянной  полочке
над умывальником забытый помазок, весь в засохшей мыльной пене.
   Пора распахнуть окно - душно! Но там  за  окном  -  скверный  рекламный
фильм, без настроения, без полутонов, серые, тусклые кадры. Так вот каковы
они - убийцы! Мелкие карьеристы на жалованье! Они читают доклады о  поэзии
и давно забыли о войне.
   - _Не подходи так близко к воде!_ Слышишь ты или нет? - надрывалась  на
террасе мать.
   По звуку ее голоса  Нелла  поняла,  что  она  кричит  с  набитым  ртом.
Непрожеванная трубочка со сливочным кремом, слипшийся  комок  из  крема  и
теста глушил властные  переливы  материнского  голоса.  Но  вскоре  мамаша
закричала снова, на этот раз пронзительно и отчетливо:
   - _Осторожно! Смотри, куда идешь!_
   Противный ком подкатил к горлу. Грязная вода, всхлипнув, ушла в  отлив:
фильм кончился. Неестественная, надуманная концовка - голос Гезелера,  его
рука на ее плече, смертельная  скука  в  его  обществе.  Вот  они  каковы,
убийцы! Жеребчик за рулем, в голосе поганенькая казарменная  похоть,  лихо
ведет машину - все, больше ничего не скажешь!
   Мамаша окончательно расправилась с пирожным и кричала во весь голос:
   - _Не балуйся! Что ты носишься как угорелая!_
   Газоны давно не подметали. Повсюду валялись ржавые металлические пробки
от бутылок из-под лимонада. Нелла вернулась в кабину и,  чтобы  согреться,
надев на босу ногу туфли, быстро побежала к  бассейну.  Девчушка  все  еще
стояла  на  траве  между  кафе  и  бассейном,  а  мать  следила  за   ней,
перегнувшись через перила, - бесформенная туша в цветастом платье.
   Скользкие,  обомшелые  ступени  вели  к  воде.  Вдалеке,  над   кронами
деревьев, за террасой кафе темнела крыша Брернихского залива. Над  гребнем
ее Нелла увидела на голубом фоне неба флаг  христианского  союза  деятелей
культуры: золотой меч, красная книга и синий крест  на  белом  фоне.  Флаг
слегка колыхался на ветру.
   Нелла сняла туфли, отбросила их  на  газон  и  медленно  спустилась  по
ступенькам. Войдя в воду, она  наклонилась  и,  черпая  воду  пригоршнями,
стала лить ее на себя. Это  успокоило  ее.  Вода  оказалась  не  такой  уж
холодной. Она зашла глубже, сначала по колени, потом  по  пояс.  Купальник
намок, отяжелел, по  коже  струилась  прохлада.  Она  наклонилась  вперед,
окунулась и поплыла, неторопливо вынося руки и сильно загребая.  Она  тихо
смеялась от удовольствия - было так приятно рассекать зеленую гладь воды.
   Смотритель по-прежнему стоял на площадке  и,  заслонившись  ладонью  от
солнца, глядел на нее. Доплыв до  противоположной  стенки,  она  повернула
назад и помахала ему рукой. Девчушка на лужайке сделала было еще один  шаг
к бассейну, но цветастая туша тотчас же заголосила:
   - _Не подходи так близко к воде!_
   Ребенок послушно  остановился  и  переступал  с  ноги  на  ногу.  Нелла
перевернулась на спину и поплыла еще медленней. Она совсем  согрелась.  От
чужого купальника слегка пахло илом. Где-то высоко в небе жужжал невидимый
самолет, только широкий дымный след тянулся от него по небу. Дым,  вначале
густой и плотный,  постепенно  расслаивался,  волокнистые  облачка  таяли,
исчезали. Самолет так и не показался. Нелла  попыталась  представить  себе
летчика в кабине. Кожаный шлем, очки, угрюмо-сосредоточенное выражение  на
худощавом лице. Она представила себя на его месте за штурвалом самолета...
Где-то там внизу блестит озеро, крохотное, величиной с булавочную  головку
или побольше - с монету, и уж во всяком случае не больше циферблата ручных
часов. Светло-зеленая рябь воды среди темных пятен  леса.  А  быть  может,
озера оттуда и вовсе не видно. Самолет медленно, словно из  последних  сил
тянет за собой тяжелый шлейф.  Дымное  облако  желтеет,  расползается.  Из
последних сил ползет  самолет  по  бескрайней  голубой  пустыне.  Жужжание
стихло - теперь он уже далеко, там, за лесом, на горизонте. След его почти
растаял, а над крышей замка,  где  он  начинался,  исчезли  уже  последние
дымки. А флаг по-прежнему четко вырисовывается на  ярком  голубом  небе  и
слегка колышется на ветру. Золотой меч, красная книга  и  синий  крест  на
белом поле - тщательно продуманное символическое сочетание.
   Участники семинара сидят, наверное, за  вечерним  кофе.  Они  потрясены
докладом Гезелера и, видимо, пришли к заключению:
   - _Еще не все потеряно!_
   Нелла еще раз медленно проплывает на  спине  к  противоположной  стенке
бассейна. Струйки воды с шапочки бегут по лицу,  она  чувствует  на  губах
горьковатый вкус болотистой воды и против воли снова тихо смеется. Купанье
чудесно освежило ее.
   Из леса  выехал  почтовый  автобус.  Сдавленно  протрубил  механический
рожок, охрипший на бесчисленных поворотах лесных  дорог.  Улыбаясь,  Нелла
подплыла к берегу, вылезла из воды и еще раз  взглянула  на  небо:  дымный
след самолета над лесом круто шел к земле и терялся за вершинами деревьев.
Она  повернулась  и  прошла  мимо  веранды  в   свою   кабину.   Служитель
одобрительно улыбнулся. От деревянного настила в кабине шел тяжелый  запах
гнили и сырости - запах минувшего лета. Брусья покрылись белой плесенью, а
на полу белый цвет переходил в грязно-зеленый. Желтая краска  на  фанерных
стенах потрескалась, облупилась. Только в одном месте  она  блестела,  как
новая: яркое пятно,  небольшое,  величиной  с  блюдце.  Поперек  него  шла
карандашная надпись: "Если ты любишь женщину, то лишь она счастлива, - сам
же ты несчастен".
   Энергичный почерк. Обладатель его, как видно, неглуп, тверд  душой,  но
порой бывает и нежен. Таким почерком проставляют обычно отметки: "Хорошо",
"Неудовлетворительно" или "Весьма посредственно" на школьных сочинениях  о
Вильгельме Телле.
   - _Не подходи  так  близко  к  воде!_  Сколько  раз  тебе  говорить?  -
надрывалась мамаша. Голос был пронзительный, не сдобренный  кремом.  Нелла
расплатилась со служителем, одарила его улыбкой, и он, ухмыляясь,  взял  у
нее из рук мокрый купальник, полотенце и шапочку.
   На дороге снова  затрубил  почтовый  рожок,  фальшиво  и  бодро.  Нелла
издалека помахала рукой водителю и бегом пустилась к автобусу.
   Водитель терпеливо ждал, открыв кожаную сумку с билетами.
   - До Брунна, - сказала она.
   - В центр?
   - Нет, до Рингштрассе.
   - Два тридцать, - сказал водитель.
   Она дала ему на двадцать пфеннигов больше, сказав:
   - Сдачи не надо.
   Водитель закрыл дверь и нажал на руле кнопку сигнала. Еще раз протрубил
почтовый рожок, автобус тронулся.





   - Все это пора кончать, - сказал Альберт и взглянул на Мартина,  словно
ожидая от него ответа.
   Мартин молчал. Изменившееся  лицо  Альберта  пугало  его.  С  Альбертом
что-то случилось; его узнать нельзя, и Мартин не мог понять,  он  ли  один
виноват в этом и только  ли  к  его  поступку  относятся  последние  слова
Альберта.
   - Пора кончать, - повторил Альберт. - Теперь мы будем жить по-новому.
   Он явно ждал ответа, и Мартин робко спросил:
   - Как это "по-новому"?
   Но в этот момент они подъехали к церкви. Альберт затормозил,  вылез  из
машины и сказал:
   - Посиди здесь, я зайду за Больной.
   Мартин знал, что Альберт просто  с  ума  сходит,  когда  он  где-нибудь
задерживается, и мысль о том, что по его вине  дядя  Альберт  четыре  часа
волновался, искал его по всему городу, теперь не давала ему покоя.  Мартин
догадывался, что Альберт жить без него не может, но сознание своей  власти
над ним не радовало, а, напротив, угнетало его. С ребятами, у которых были
настоящие отцы, этого не  случалось.  Отцы  не  волновались  и  не  теряли
голову, если сыновья  их  не  приходили  вовремя  домой.  Они  без  долгих
разговоров задавали им вечером хорошую трепку, а то и без ужина оставляли.
Наказание хотя и строгое, но  вполне  понятное.  Однако  Мартин  вовсе  не
желал, чтобы Альберт задал ему трепку. Он ждал от  него  чего-то  другого,
хотя и не мог выразить это словами, не мог даже в мыслях ясно  представить
себе, чего он  хочет.  Были  слова,  значение  которых  Мартин  толком  не
понимал, но они вызывали у него вполне определенные мысли и представления.
Думая о _безнравственном_, Мартин всегда представлял себе огромный зал и в
нем целую толпу знакомых ему женщин. Тут  были  все  -  и  _порядочные_  и
_безнравственные_. Они словно выстроились в две  шеренги.  Первой  в  ряду
_безнравственных_ стояла мать Генриха,  а  _порядочных_  возглавляла  фрау
Борусяк; она была для него воплощением нравственности.  За  ней  шла  фрау
Поске, потом фрау Ниггемайер. А его мама была где-то посредине,  у  нее  в
этом зале не было определенного места. Она металась между матерью  Генриха
и фрау Борусяк, словно персонаж из мультипликационного фильма.
   Мартин уставился на дверь ризницы, думая о том, похож ли Альберт вообще
на отца. Он решил, что не похож.  По-отечески  выглядели  старый  учитель,
столяр и, пожалуй, Глум. Но Альберт... В братья он тоже не годился. Больше
всего ему подходило быть "дядей",  но  и  от  обычного  "дяди"  он  чем-то
отличался.
   Было уже около пяти. У Мартина голова кружилась от голода. К шести  они
собирались ехать в Битенхан. Мартин подумал о том, что  дядя  Вилль  давно
уже достал удочки, опробовал их одну за другой, накопал червей  и  теперь,
наверное, чинит сеть на лужайке у самодельных футбольных ворот.  Потом  он
привяжет  сеть  проволокой  к  колышкам,  вбитым  в  землю,  и,  сияя   от
удовольствия, побежит в деревню сколачивать команду из тамошних ребят. Так
что играть можно будет пять на пять, как всегда.
   В дверях ризницы показались Альберт и Больда. Мартин перебрался  назад,
а Больда уселась рядом с Альбертом. Она повернулась  и,  притянув  к  себе
Мартина, потрепала по щеке, взъерошила ему волосы.  Ее  холодные,  влажные
пальцы пахли щелоком и мылом.  От  постоянного  мытья  полов  тонкие  руки
Больды набрякли, покраснели, на кончиках пальцев появились белесые ямочки.
   - Ну вот видишь, - сказала  Больда,  -  никуда  он  не  делся.  Зря  ты
волновался. Лучше бы отшлепал его как следует - это ему очень полезно!
   Она рассмеялась, но Альберт снова повторил, покачав головой:
   - По-новому будем жить!
   - Как "по-новому"? - робко переспросил Мартин.
   - Ты переедешь в  Битенхан,  там  окончишь  начальную  школу,  а  потом
поступишь в Брернихскую гимназию. Я сам тоже буду жить там.
   Больда беспокойно заерзала на кожаном сиденье.
   - Это еще зачем? - сказала она. - Мне даже подумать страшно, что в доме
не будет ни мальчика, ни тебя: тогда уж бери и меня с собой, я коров  умею
доить.
   Альберт ничего не ответил. Проехав по аллее до перекрестка, он на малой
скорости свернул на Гельдерлинштрассе. Мартин думал, что он остановится  у
церкви,  но  они  поехали  дальше  по  Новалисштрассе   до   поворота   на
Рингштрассе. Альберт прибавил газ; промелькнули бараки городской  окраины,
потянулись сжатые поля. Вдалеке уже виднелась роща. Альберт ехал к  старой
крепости.
   Больда украдкой посматривала на него.
   На опушке Альберт остановил машину.
   - Посидите здесь, - сказал он, - я скоро вернусь.
   Выйдя из машины, он пошел сначала по дорожке, которая круто  спускалась
к воротам старого форта. На полпути Альберт неожиданно свернул в сторону и
стал взбираться вверх по косогору. Кусты  скрыли  его,  но  вскоре  голова
Альберта снова показалась над стеной низкорослого кустарника. Он вышел  на
небольшую, расчищенную полянку, в центре которой  высился  старый  могучий
дуб. Постояв немного у дуба, Альберт  сбежал  по  крутой  насыпи  прямо  к
воротам крепости.
   - Не уезжай, - не оборачиваясь к Мартину, тихо сказала  Больда,  -  или
возьми и меня с собой.
   Голос ее дрожал, она чуть не плакала, и Мартину стало страшно.
   - На кого же ты нас оставишь? Хоть бабушку пожалей!
   Мартин не ответил, он увидел, как  на  дорожке,  словно  из-под  земли,
появился Альберт. Он быстро подошел к машине.
   - Вылезай, - сказал он Мартину, - я хочу показать тебе кое-что.
   - А ты можешь здесь подождать если хочешь, - добавил  он,  обращаясь  к
Больде.
   Но  Больда  молча  вылезла  из  машины,   и   они   втроем   пошли   по
асфальтированной дорожке вниз к воротам крепости. Мартину было не по себе.
Он несколько раз приходил сюда  с  Генрихом  и  другими  ребятами.  Именно
здесь, в кустах, он наткнулся на  Гребхаке  и  Вольтерса,  которые  делали
что-то бесстыдное. От дома до крепости  было  с  полчаса  ходьбы.  Ребятам
очень нравилось играть в пересохшем рву, окружавшем форт.
   Внизу, у крепостных стен, Рейн не был виден. Из-за  вала  торчали  лишь
мачты пароходов с разноцветными флажками. Зато с  крыши  форта  открывался
чудесный вид на Рейн. Был виден и мост, разрушенный во время бомбежки. Над
гладью воды дико громоздились искореженные стальные балки.
   У самого берега - красный гравий  теннисных  кортов,  суетящиеся  белые
фигурки игроков. Иногда  оттуда  долетают  крики,  смех,  возгласы  судьи,
восседающего на маленькой вышке. Мартин бывал здесь редко: Альберт  боялся
отпускать его одного так далеко.
   Теперь он шел, с беспокойством поглядывая на Альберта, который, видимо,
привел его сюда не без умысла. На дорожке под насыпью  было  тихо,  как  в
ущелье. Но у крепостных ворот они  сразу  услышали  смех  и  крики  детей,
игравших на крыше форта.
   - _Не подходи так близко к краю!_ - раздался голос одной из мамаш.
   На крышу вела лестница, начинавшаяся тут же у ворот. Ступени ее недавно
отремонтировали, залили бетоном. Массивные чугунные ворота были  выкрашены
в черный цвет. На  широкой  крыше  разбиты  клумбы,  цветут  розы,  журчит
фонтан. По краям крыши две  площадки,  обнесенные  невысокой  стеной.  Там
высажены молодые липки, а если взобраться на стену, - Рейн  виден  как  на
ладони.
   Мартин взбежал было вверх по лестнице, но Альберт остановился у ворот и
позвал его назад. Больда вдруг сказала Альберту:
   - Пожалуй, я пойду подожду в машине. Ты грибов хочешь купить?
   - Нет, - ответил Альберт, - я только хочу показать Мартину  каземат,  в
котором когда-то три дня продержали его отца.
   - Так это здесь было? - спросила Больда.
   Альберт кивнул, и Больда поежилась, словно от холода. Потом  она  молча
повернулась и пошла назад по дорожке.
   Пока Альберт барабанил в ворота, Мартин прочел черную надпись на желтой
вывеске: "Жорж Балломэн. Парниковые шампиньоны".
   - Здесь убили Авессалома Биллига, - сказал Альберт, - человека, который
написал портрет твоего отца.
   Мартину стало страшно. Из каземата шел густой  тяжелый  запах  -  пахло
навозом, сыростью темного погреба. Наконец заскрипели ворота  и  появилась
какая-то девушка с перепачканными в земле руками.  Она  жевала  соломинку.
Увидев Альберта, девушка протянула разочарованным тоном:
   - А я думала, навоз привезли.
   Убили?.. Убивали в кино, в детективных романах и  еще  в  библии:  Каин
убил Авеля, а Давид - Голиафа. Мартину не хотелось идти в страшный  темный
погреб, но Альберт крепко держал его за руку. В подземных  галереях  царил
полумрак. В казематах  крыша  была  сделана  из  толстого  полупрозрачного
стекла - с потолка там брезжил серый свет. Кое-где по стенам тускло горели
электрические  лампочки,  прикрытые  картонными  абажурами.  Они  освещали
высокие грядки, как бы срезанные под косым  углом.  Грядки  слоились,  как
пирожные; отдельные слои резко отличались друг от друга. В самом низу  был
слой земли, перемешанный с навозом, выше - зеленовато-желтый слой  навоза,
и потом - снова земля, но уже более темная,  почти  черная.  На  некоторых
грядках из  земли  наверху  выглядывали  чахлые  белые  уродцы-шампиньоны.
Шляпки грибов были осыпаны землей. Сами  грядки  походили  на  пюпитры,  -
какие-то таинственные  пульты,  из  которых  сами  собой  вырастали  белые
рычажки; они напоминали кнопки на регистрах органа, но выглядели зловеще и
загадочно.
   Здесь убивали людей, здесь когда-то _наци_ били и топтали сапогами  его
отца и дядю Альберта. Мартин не совсем ясно представлял  себе,  кто  такие
были эти наци. Он знал только, что Альберт говорит о них одно, а учитель в
школе - другое. В школе самым ужасным грехом считали  _безнравственность_,
но ему самому мама Генриха не казалась такой  ужасной  женщиной.  Страшным
было только то слово, которое она произнесла как-то. Альберт говорил,  что
ничего нет ужасней _наци_, а в школе их считали _не столь  уж  страшными_.
По словам учителя, на свете было кое-что пострашней, не столь  уж  страшны
_наци_, говорил он, как страшны русские.
   Девушка с соломинкой во рту пропустила их вперед, а из дощатой  кабинки
у стены навстречу им вышел мужчина в сером рабочем халате и  в  полотняном
картузе. Он курил сигарету, и казалось, что его круглое  добродушное  лицо
дымится. Серые клубы табачного дыма таяли в полумраке.
   - Вы привезли навоз? - зачастил он. - Вот чудесно! Навоз совсем  пропал
- нигде не достанешь.
   - Нет, - сказал Альберт, - я просто зашел сюда на минутку с  мальчиком.
В крепости когда-то был  концлагерь,  и  мы  сидели  здесь  вместе  с  его
покойным отцом, а одного нашего общего друга  нацисты  замучили  здесь  до
смерти.
   Человек в халате отпрянул, сигарета у него в губах  дрогнула.  Поглубже
надвинув на лоб картуз, он тихо воскликнул:
   - Mon Dieu!
   Альберт заглянул в галереи  справа  и  слева.  Сырые  мрачные  стены  с
зияющими черными провалами дверей, и повсюду  грядки,  грядки  -  зловещие
пюпитры с уродливыми белыми кнопками наверху. От грядок  подымался  легкий
пар. Мартину почудилось, что от кнопок и рычажков в землю уходят невидимые
провода. А там, глубоко под землей, таится смерть и ждет, пока  кто-нибудь
нажмет на одну из кнопок.
   На гвоздике, вбитом в стену, висело несколько серых  халатов,  у  стены
девушка с  вымазанными  руками  перебирала  грибы,  бросая  их  в  большую
корзину, стоявшую у ее ног,  а  через  застекленную  дверь  кабины  Мартин
увидел какую-то женщину, выписывающую за столом счета. Волосы у  нее  были
накручены на бигуди. Женщина старательно выводила авторучкой слова и цифры
на узких полосках бумаги. На крыше какой-то мальчишка  забарабанил  палкой
по стеклу парников. Из темноты коридора, как из пещеры, отозвалось  гулкое
эхо. Наверху пронзительно закричала одна из мамаш:
   - _Осторожней! Слышишь: осторожней!_
   - Его втоптали в землю здесь, в  одном  из  этих  коридоров,  -  сказал
Альберт, - труп так и не нашли.
   Он вдруг свернул в одну из боковых галерей и потянул за собой  Мартина.
Вскоре он остановился у входа в темную нишу. Пюпитры с  выпиравшими  вверх
уродливыми кнопками стояли там почти вплотную друг к другу.
   - Запомни, - сказал Альберт, - здесь  били  твоего  отца,  топтали  его
сапогами и меня здесь били: запомни это навсегда!
   - Mon Dieu! - сказал человек в сером халате.
   - _Что ты носишься как угорелый!_ - снова закричала мамаша наверху.
   Альберт протянул руку человеку в халате.
   - Простите за беспокойство, - сказал он и повел Мартина к выходу.
   У открытых ворот стояла малолитражка с  прицепом  -  приехал  поставщик
навоза, которого здесь,  судя  по  всему,  ждали  с  нетерпением.  Хозяин,
радостно улыбаясь, бросился к  нему.  Суетясь  и  мешая  друг  другу,  они
отцепили тележку, доверху наполненную свежим дымящимся навозом, и покатили
ее к воротам.
   - Нелегко он мне достался, - сказал приехавший.
   - Слушай, надо глядеть в оба, кто-то явно хочет подставить нам ножку  в
школе верховой езды.
   Толкая перед собой прицеп, они скрылись в  смрадном  полумраке.  Оттуда
долго еще долетали отдельные слова: "Глядеть в оба", "конкуренты",  "школа
верховой езды"... Потом из форта вышла  девушка  с  соломинкой  во  рту  и
закрыла ворота.
   Мартину очень хотелось  сбегать  на  крышу,  к  клумбам  и  к  фонтану,
посмотреть на Рейн. Неплохо было бы спуститься и в ров;  там  валяются  на
земле обомшелые куски бетона,  а  наверху  у  самого  края  растут  старые
тополя.
   Но Альберт тянул его за собой вверх,  мимо  ворот  по  асфальтированной
дорожке. У машины на насыпи сидела Больда и махала им рукой.
   - _Что ты носишься как угорелый!_ - снова  закричала  наверху  одна  из
мамаш.
   - _Осторожней! Смотри, куда идешь!_ - подхватила другая. - _Не  подходи
так близко к краю!_
   Они молча сели в машину. На этот раз позади села Больда. От нее все еще
пахло чисто вымытым полом. Смешанный запах воды, щелока  и  нашатыря.  Она
всегда подливала нашатырь в ведро.
   Мартин сел  рядом  с  Альбертом  и,  посмотрев  на  него  сбоку,  снова
испугался. За эти несколько часов Альберт словно постарел  на  много  лет,
стал таким же старым, как учитель, как столяр. Мартин догадывался,  что  в
этом виноваты _наци_. Ему стало стыдно, что он так смутно представляет  их
себе. Он знал, что Альберт говорит только правду, и был уверен, что _наци_
в самом деле очень скверные люди. Но так говорил только  один  Альберт,  а
против него множество людей, которые считают,  что  нацисты  не  столь  уж
страшны.
   Альберт крепко, до боли, сжал его руку и сказал:
   - Запомни это навсегда. И попробуй только забыть!..
   - Нет, нет, я ни за что не забуду, - поспешно ответил Мартин.
   Боль в руке там, где ее сжал Альберт, еще долго не проходила, и  Мартин
чувствовал, как все это врезается в его память - тяжелый запах,  полумрак,
навоз, странные пюпитры с кнопками, похожие на регистры  органа,  провода,
уходящие в черную землю. Там убивали людей, и он  запомнил  это  навсегда,
как и ужины в погребке у Фовинкеля.
   - Боже мой! - запричитала Больда за его спиной. - Не забирай ты от  нас
парнишку! Я все буду делать, что ты скажешь! Сил не пожалею, только оставь
его дома!
   - И Генрих тоже будет жить в Битенхане? - в свою очередь, робко спросил
Мартин.
   Он представил себе Генриха в Битенхане, без его вечных хлопот, без дяди
Лео, вспомнил, как Вилль с улыбкой  подвигает  ему  масленку,  то  и  дело
подкладывая в нее масло.
   - Ему можно поехать со мной? - спросил он  уже  настойчивей.  -  Или  я
останусь там совсем один?
   - Я буду с тобой, - ответил Альберт, - мало тебе этого? А Генрих  будет
приезжать к тебе в гости, когда захочет. Я всегда  могу  подвезти  его  на
машине, - ведь я каждый день буду ездить в город по делам. Для  вас  двоих
там места не хватит. Да и мать Генриха его не отпустит: он же помогает  ей
по хозяйству.
   - Без Вильмы Генрих не поедет, - нерешительно произнес Мартин.
   Он уже представил себе новую школу,  незнакомых  ребят.  Он  знал  лишь
несколько ребят из деревни - тех, с которыми играл в футбол.
   - Как это "без Вильмы не поедет"? Почему?
   - Лео бьет ее, когда никого нет дома. Она боится оставаться с ним  одна
и плачет.
   - Нет, это невозможно, - сказал Альберт, - не могу же я  в  самом  деле
поселить у матери сразу троих детей! Пойми, ведь не можешь  ты  всю  жизнь
вместе с Генрихом жить!
   Альберт переключил  скорость  и  молча  объехал  вокруг  евангелической
церкви. Потом он снова  заговорил,  заговорил  бесстрастно,  как  служащий
справочного   бюро.   Он   делился   чужой   премудростью,   скучно,   без
воодушевления, словно выдавал бесплатную  справку.  Текст  справки  раз  и
навсегда утвержден, и в голосе служащего полное безразличие.
   - Когда-нибудь тебе все равно придется с нами расстаться и со мной, и с
мамой, и с Генрихом. А Битенхан ведь не на  краю  света!  Тебе  там  будет
лучше.
   - Мы сейчас заедем за Генрихом?
   - Нет, позднее, - сказал Альберт, - сначала надо позвонить твоей  маме,
потом заедем домой, заберем твои вещи, все, что тебе понадобится на первое
время. Да перестань же ты хныкать!  -  сердито  добавил  он,  обращаясь  к
Больде.
   Но Больда продолжала плакать, и Мартина пугали ее  слезы.  Они  поехали
дальше. Воцарилось молчание, и слышно было только, как всхлипывает Больда.





   Нелла закрыла глаза,  снова  открыла  их,  потом  еще  и  еще  раз,  но
наваждение не исчезало. По аллее вереницей тянулись  теннисисты.  Они  шли
группками по двое, по трое. Молодые актеры в отутюженных  белых  брюках  -
все сплошь первые любовники. Казалось,  режиссер  проинструктировал  их  в
последний раз, напомнил о том, что  у  церковной  паперти,  напротив  дома
возлюбленной,  неуместно  пересчитывать  деньги  в  портмоне,   и   теперь
пропускал их по очереди перед объективом кинокамеры. Они бодрым шагом  шли
по аллее, в зеленоватом тенистом сумраке. Ходячие  стебли  спаржи!  Словно
целая процессия спаржевых человечков двигалась по  заранее  установленному
маршруту. Стебельки обходили вокруг церкви, пересекали улицу и  скрывались
в воротах парка. Мерещится ей все это, что ли?  Или  теннисный  клуб  дает
сегодня в парке банкет? На матч это, во всяком случае,  не  похоже.  Когда
идет матч, с кортов непрерывно доносятся глухие удары, упруго ударяются  о
землю серые резиновые мячи.
   ...Ярко-красный  гравий  кортов,  восклицания,  смех,  звон  стекла   у
буфетной стойки, уставленной бутылками с лимонадом, а  дальше  за  обрывом
движутся мачты невидимых  кораблей  с  пестрыми  флажками.  Словно  чья-то
невидимая рука управляет ими из-за кулис, тянет  их  вдоль  сцены,  и  они
исчезают на горизонте, в клубах черного дыма.
   Нелла попробовала считать стебли спаржи, дефилировавшие  по  аллее,  но
вскоре ей это надоело. Дойдя до двадцати, она сбилась со счета. А они  все
шли и шли, смеялись, разговаривали друг с другом. Резвые стебельки спаржи,
- все одинаковой величины, одинаково белые и одинаково  тонкие.  Спаржевые
фантомы, весело улыбаясь, спускались от виллы Надольте, и в  конце  концов
Нелле пришлось примириться с тем, что  это  не  сон  и  не  игра  больного
воображения. Тщетно пыталась она отогнать от себя это наваждение  -  ничто
не помогало. Серой машины Альберта нигде не было видно. А прежние  видения
не возвращались. Рай не появлялся больше в аллее. Раньше ей  почти  всегда
удавалось увидеть его, когда она этого хотела.
   ...Серебристо-серые стволы акаций  покрывались  вдруг  ядовито-зелеными
полосами.  Ржавые  мшистые  пятна  расползались   по   земле,   там,   где
скапливалась в вымоинах дождевая вода. Потом полосы  на  стволах  чернели,
будто их только что смазали дегтем. Шумела  покрытая  пылью  листва,  и  в
аллее появлялся Рай: он шел к дому  от  трамвайной  остановки.  Смертельно
усталый, в безнадежном отчаянии, он все  же  шел  домой,  к  ней.  Прежние
видения больше  не  возвращались,  зато  шагающие  стебельки  были  вполне
реальны. Нелла еще раз убедилась в этом, когда аллея опустела.  Призрачная
процессия  окончилась  самым  обычным  образом,  чем   и   доказала   свою
реальность. А Рай так и не появился  в  аллее.  Теперь  оставалось  только
закурить сигарету да ухватиться покрепче за  петлю  из  золотой  парчи  на
гардине, чтобы не упасть. Ей почудилось, что она вновь слышит  насмешливое
эхо: ...арод, ...одина... эхо, не терпевшее лжи, тяжким  проклятьем  легло
оно ей на  плечи.  Оказывается,  и  фабрика  стандартных  солдатских  вдов
выпускает иногда бракованную продукцию, даже хахаля  не  удосужилась  себе
завести.
   Клубы табачного  дыма  неподвижно  висят  в  воздухе  между  стеклом  и
гардиной; она голодна, но ее мутит при одной мысли  о  том,  что  придется
идти на кухню. Там стоит немытая посуда - грязные тарелки, чашки, кастрюля
с засохшей коркой на дне; на блюдцах в лужицах кофе плавают окурки  -  все
говорит о том, что обедали наспех, кое-как. Альберт  не  возвращался.  Дом
затих, словно вымер, даже матери и той не слышно.
   Проезжая Битенхан, Нелла  надеялась  увидеть  из  окна  автобуса  серый
"мерседес" у  дверей  знакомого  дома.  Но  машины  там  не  было.  Билль,
вооружившись молотком и зажав в зубах гвозди, чинил самодельные футбольные
ворота на лужайке, белье с веревки уже сняли. Из "живописной долины Брера"
дул свежий ветерок. У порога стояли зеленые ящики с пивными  бутылками,  а
мать Альберта расплачивалась с мальчишкой из мясной лавки.  Улыбаясь,  она
взяла у него из  рук  сочный  красный  окорок,  и  по  сияющей  физиономии
подростка можно было догадаться, что ему хорошо дали на чай.
   Но и дальше по пути Нелла нигде не заметила машины Альберта.  Потом  за
окном автобуса потянулись городские окраины, и  еще  раз  бодро  протрубил
механический почтовый рожок...
   ...Снова  эхо  минувшего  забормотало  где-то  совсем  рядом:  ...юрер,
...арод,  ...одина.  Обезглавленная  ложь  обрушивалась  на   нее   словно
проклятье. Казалось, с тех пор прошла уже  тысяча  лет.  Целые  поколения,
поклонявшиеся этим идолам, давно истлели в земле. Три  слова,  всего  лишь
три  исковерканных  слова,  но  в  жертву  им  принесены  миллионы  людей,
сожженных, растоптанных, расстрелянных, удушенных в газовых камерах...
   Вилла Надольте выплюнула в опустевшую аллею новую порцию  спаржи.  Пять
одинаковых стебельков,  белых  и  тонких,  -  это  замыкающие  праздничное
шествие запасные игроки. Обогнув церковь, они  как  по  команде  повернули
налево, пересекли улицу и исчезли в воротах парка.
   Хорошо заехать иногда в гости к патеру Виллиброрду, вновь услышать  его
приятный, все  разъясняющий,  успокаивающий,  убаюкивающий  голос,  голос,
навевающий старые сны. Шурбигель  -  и  тот  иногда  успокаивает.  Он  как
услужливый парикмахер поставит  теплый  компресс,  сделает  успокоительный
массаж, одним словом, осчастливит. Приятно,  не  правда  ли?  Что  же,  во
всяком случае приятней, чем слушать заунывное пение монахинь в  монастыре.
Они поют, не сводя глаз с распятья. Хорошо им молиться: Альберт уладит все
суетные мирские дела - проверит отчетность,  составит  счета.  Благодарные
монахини угощают его кофе с монастырским  тортом,  присылают  трогательные
подарки к праздникам; цветы из монастырского сада, крашеные яйца на пасху,
анисовые коржики к рождеству. А  сами  все  молятся,  молятся.  В  часовне
полумрак, духота, на голубых занавесках черная тень оконной решетки.
   Нет, ей решительно  не  удается  убедить  себя  в  том,  что  беседа  с
Виллибрордом приятна. Страшно представить себе, что придется  когда-нибудь
снова слушать Шурбигеля. Рассеялся уютный полумрак дамского  салона,  и  в
резком свете юпитеров появилась  физиономия  Гезелера.  Они  все  на  один
покрой - эти молодчики "не без способностей", словно пиджаки  из  магазина
готового платья: износился один - не беда, всегда можно купить другой. Вот
они какие - убийцы! В них нет ничего ужасного, такие не приснятся в ночном
кошмаре, и для хорошего фильма они тоже не годятся. Место их - в  скверных
рекламных фильмах, снятых при неумелом  "лобовом"  освещении.  Так  они  и
кочуют из одной кинорекламы в другую, эти жеребчики за рулем.
   И снова она услышала эхо. Стены  часовни  не  пропустили  лживых  слов,
отсекли у них начальные буквы и, обезглавив, выбросили прочь.
   В опустевшей аллее появился белокурый мальчонка  на  самокате.  Красный
самокат мелькал между деревьями. Запасы спаржи, видимо, пришли к концу.
   В дверь постучали, и Нелла, вздрогнув, машинально сказала:
   - Войдите!
   Увидев лицо Брезгота, она сразу поняла, что сейчас произойдет. Смертная
тоска наложила печать на это лицо, как некогда на  лицо  Шербрудера.  Оно,
как зеркало, отражало ее всесильную улыбку.
   - Да, да, войдите, - повторила она.
   - Брезгот, - представился вошедший, - я ждал Альберта в саду.
   Нелла вспомнила, что где-то, уже встречала его.
   - Мы, кажется, знакомы? - сказала она.
   - Да. Помните загородную прогулку летом?
   Он подошел к ней.
   - Ах да, верно, - сказала она.
   Он подошел к ней почти вплотную. Смертная тоска на его лице  проступила
еще более явственно. Ее улыбка убила его наповал.
   - Одно ваше слово, и я прикончу Гезелера!
   - В самом деле?
   - Убью на месте!
   - Убивать Гезелера, - сказала она, - право, не стоит.
   Почему эти  отчаянные  люди  так  плохо  бреются?  Его  колючая  щетина
оцарапала ей шею. Ей не хотелось  разочаровывать  его,  но  она  не  могла
сдержать слез.  Он  прижал  ее  к  себе,  стал  целовать.  Они  все  ближе
подвигались к кровати, и Нелла, пытаясь удержаться за  что-нибудь,  задела
кнопку вентилятора. Мягко зашлепали резиновые лопасти, заглушив  странные,
глухие всхлипывания Брезгота. У нее  мелькнула  мысль:  "Как  мальчишка  с
девчонкой в заброшенном гараже, пытающиеся избавиться от страха и смертной
тоски, но никогда не называющие это любовью".
   - Оставьте меня, прошу вас! - сказала она.
   - Мы еще встретимся? - спросил он рыдающим голосом.
   - Хорошо, хорошо, но только потом, а сейчас уходите.
   Она закрыла глаза, услышала шум удаляющихся шагов  и  ощупью  выключила
вентилятор. Но тишина была невыносима, и она  снова  включила  его.  Запах
Брезгота словно прилип к щеке: солоноватый запах пота, смешанного с винным
и табачным перегаром.
   И бракованную  продукцию  фабрик  стандартных  солдатских  вдов  можно,
оказывается, пустить в дело; ей, например, суждено  избавить  от  смертной
тоски отчаявшегося небритого бродягу.
   К дому подъехала машина. Она услышала голос Мартина, и никогда  еще  он
не казался ей таким громким и чужим. Она слышала, как Мартин со  всех  ног
побежал в  комнату  Альберта.  Донесся  смех  Больды,  голоса  Брезгота  и
Альберта, и, наконец, она ясно услышала, как Брезгот  сказал:  "Нелла,  то
есть фрау Бах, уже дома". Она не сомневалась, что  и  без  этих  слов,  по
выражению его лица, Альберт это сразу понял.
   Потом они стали пробовать мячи для пинг-понга.
   Она слышала за стеной цоканье целлулоидных мячиков, ударявшихся об пол.
   - А рубашки-то забыли, - закричал Мартин, - и учебники!
   - Не волнуйся, - сказал Альберт, - я тебе все привезу.
   Снова зацокали, ударяясь о пол, мячики, потом в дверь робко постучали и
сразу раздался сердитый голос Альберта:
   - Не ходи туда, я же тебе  сказал.  Дай  матери  отдохнуть.  Она  потом
приедет к нам.
   - Правда, приедет?
   - Да. Я же сказал тебе?!
   Нелла услышала,  как  перекатываются  в  коробке  целлулоидные  мячики,
стукаясь друг о друга. Звук этот слабел, удалялся, но и  из  сада  он  еще
долетал к ней. Потом Брезгот сказал Альберту:
   - Значит, ты решил ничего не предпринимать!
   - Нет, ничего, - ответил Альберт.
   Заработал мотор, шум его удалялся,  и  воцарилась  тишина.  Нелла  была
благодарна Альберту за то, что он ушел, не зайдя к ней, и не пустил  в  ее
комнату Мартина. На кухне загремели тарелки:  Больда  принялась  за  мытье
посуды и тихо, но ужасно фальшивя, пела:  "От  гибели  спас  он  весь  род
людской".
   Плеск воды, громыхание посуды заглушали голос Больды, но  вскоре  Нелла
снова услышала ее пение.
   "На него единого уповаем".
   Заскрипели дверцы шкафа, щелкнул замок  на  кухне,  и  Больда,  шаркая,
медленно поднялась к себе наверх.
   И только теперь в полной тишине Нелла услышала шаги матери. Она  ходила
по комнате взад и вперед, как узник в  камере.  А  вентилятор  по-прежнему
тихо жужжал; Нелла совсем про него забыла. Она выключила его, но тут же ей
показалось, что тишина душит ее, выжимает слезы из глаз. Нелла зарыдала.





   Свидание в летнем кафе не состоялось: переезжать решили сегодня же.
   В  транспортной  конторе  заказали  большой  грузовик  и,  как   вскоре
выяснилось, совершенно  напрасно.  Пожитки  фрау  Брилах,  переезжавшей  к
кондитеру, не заняли и пятой части кузова. Под чехлами и  цветной  бумагой
ее мебель в комнате имела "вполне приличный вид". Но на лестнице ничто  не
могло укрыться от всевидящего ока соседей,  которые,  покачивая  головами,
наблюдали за погрузкой. Переезд явился для них полной неожиданностью.
   Рабочие  вынесли  ящик  из-под  маргарина,  набитый  игрушками,   потом
последовала кровать Генриха. Это, собственно говоря, была обычная дверь  с
приколоченными к ней деревянными брусками. Сходство с кроватью придавал ей
лишь матрац из морской травы да  остатки  старой  занавески,  прибитые  по
краям. На  машину  погрузили  два  стула  и  старый  стол...  Сколько  раз
облокачивались на него Герт, Карл, Лео! Платяной  шкаф  заменяла  доска  с
крючками, зажатая между стеной и буфетом и  завешанная  клеенкой.  Клеенка
спасала одежду  от  пыли  и  водяных  брызг.  Более  или  менее  пристойно
выглядели только две вещи: сервант, выкрашенный под красное дерево  -  его
купили два года назад, - и  кроватка  Вильмы,  которую  подарила  им  фрау
Борусяк: она больше не ждала детей. Приемник остался наверху у Лео - дверь
у него была заперта на замок.
   Восемь лет прожили они в этой  комнате,  много  раз  ремонтировали  ее,
белили потолок и стены.  Но  теперь,  когда  она  опустела,  ее  убожество
бросалось в глаза. Генрих ужаснулся: их вещи, такие привычные  в  комнате,
на  своих  местах,  превратились  на  улице  в  кучу  рухляди,  которую  и
перевозить-то не стоило. Кондитер стоял тут же и покрикивал на рабочих. Те
с трудом удерживались от  насмешливых  замечаний  по  поводу  всего  этого
хлама.
   - Осторожней! Тут стекло! - воскликнул кондитер, увидев,  как  один  из
рабочих небрежно подхватил картонку с посудой.
   На лице кондитера отражалась мучительная внутренняя  борьба.  Казалось,
он сомневался, не слишком ли высокую цену  приходится  ему  платить.  Двое
детей как снег на голову, и вся эта рухлядь у дверей его дома -  стыда  не
оберешься.
   Генриху велели успокоить Вильму, которая кричала, не  закрывая  рта,  с
тех пор как незнакомый человек потащил куда-то ящик с ее игрушками.  Левой
рукой Генрих держал за руку Вильму, в правой у него был ранец,  в  который
наряду с учебниками, молитвенником и тетрадями он уместил  и  прочее  свое
"имущество": отцовскую брошюрку  "Что  должен  помнить  автослесарь  перед
сдачей экзамена на подмастерье", фотографию  отца  и  несколько  комиксов:
"Призрак", "Тарзан", "Тиль  Уленшпигель"  и  "Блонди".  Там  же  лежала  и
фотография женщины, весившей когда-то семь пудов. Толстая женщина у  виллы
"Элизабет", названной так в ее честь; грот из вулканического туфа, в  окне
- мужчина с трубкой во рту и вдалеке на заднем плане - виноградники.
   Бедность выступала все более явственно, по мере  того  как  передвигали
мебель и укладывали  вещи.  Но  не  только  это  пугало  Генриха.  Комната
опустела с поразительной быстротой; это было не менее страшно. Не прошло и
сорока минут, как все было кончено. На голых стенах выделялись лишь места,
где обои не выцвели и  хорошо  сохранились;  темно-желтые  прямоугольники,
окаймленные  серым  слоем  пыли,  остались  на  стене,  там,  где   висели
фотографии отца и репродукция "Тайной вечери", и напротив - там, где стоял
буфет и была прибита доска с крючками. Мать вымела мусор из углов: осколки
стекла, свалявшуюся в хлопья пыль,  обрывки  бумаги,  какое-то  загадочное
черное вещество, заполнявшее все щели в  полу.  Кондитер  опасливо  провел
пальцем по обоям, словно прикидывая, сколько времени  не  смахивали  пыль,
окаймлявшую темно-желтые прямоугольники на стене. Мать вдруг всхлипнула  и
швырнула на пол совок. Пытаясь успокоить ее, кондитер слегка обнял  ее  за
плечи, осторожно погладил по голове. Но он нерешительно, словно с  трудом,
двигал руками, и выглядело это все  не  очень  убедительно.  Мать  подняла
совок и снова взялась за веник. Вильма кричала не переставая,  то  и  дело
порываясь выбежать из комнаты на поиски пропавших игрушек.
   - Отведи ее вниз бога ради, - сказал кондитер, - и коляску возьми.
   Беспокойное, неуверенное выражение не сходило  с  его  лица.  Казалось,
внезапность переселения, в которой он сам  был  повинен,  теперь  испугала
его. В полпятого она позволила  ему  поцеловать  ей  руку  у  локтя,  а  в
полседьмого - уже переезжала к нему.
   Пора было трогаться, погрузка окончилась: вещи не заняли и пятой  части
кузова. Рабочие сидели внизу на подножке грузовика, поглядывали  наверх  и
то и дело свистели, поторапливая хозяев.
   Генрих смутно помнил, что  давно  когда-то  им  довелось  переезжать  с
квартиры на квартиру. Промелькнули  обрывки  воспоминаний:  холод,  дождь,
детская коляска, заляпанные грязью транспортеры и  грузовики,  мать  режет
буханку хлеба, которую кто-то словно случайно сбросил  им  с  проезжавшего
мимо грузовика. Наиболее отчетливо он помнил зеленую армейскую баклажку  -
Герт забыл ее потом на какой-то  стройке.  Вспомнилось,  как  испугал  его
тогда американский хлеб: он был белый, как бумага.
   Восемь лет они прожили в этой комнате - целую вечность.
   Генрих мог с закрытыми глазами сразу найти все коварные трещины и  щели
в паркете, где тереть пол  приходилось  медленно  и  осторожно,  чтобы  не
порвать суконку. Пол он натирал мастикой, - так требовал Лео. Генрих  знал
на память, в каких местах плитки паркета  сидели  непрочно:  мастика  там,
сколько ее ни мажь, все равно уходила в щели. Зато  в  других  местах  она
прилипала к полу, и ее нужно было наносить тонким слоем.
   Он уставился на темно-желтое пятно на стене:  здесь  висела  фотография
отца.
   - Ну иди же, чего стоишь? - закричал кондитер.
   Генрих вышел в прихожую, но тотчас же вернулся  и,  подойдя  к  матери,
сказал:
   - Не забудь, пожалуйста, приемник - он наверху у Лео. У  него  еще  наш
кувшин, чашка и консервный нож.
   - Нет, нет, не беспокойся, - сказала мать, но по голосу  ее  он  понял,
что приемник, кувшин и консервный  нож  потеряны  навсегда,  как  и  мамин
халат, тоже висевший в комнате Лео. Генриху очень нравился  этот  халат  -
сказочные розовые цветы на черном фоне.
   На лестнице стояла плачущая фрау  Борусяк.  Она  бросилась  к  Генриху,
расцеловала его, потом прижала к себе Вильму.
   - Славный ты мой мальчик, - всхлипывая, сказала она, - пусть хоть  тебе
будет там хорошо.
   Столяр, стоявший рядом, проворчал, покачивая головой:
   - Что здесь, что там - один грех!
   Из-за двери донесся голос матери:
   - Ты этого хотел, слышишь! Ты, ты, а не я! - кричала она.
   Кондитер глухо пробормотал что-то в ответ,  и  хоть  слов  нельзя  было
разобрать, но прозвучали они не очень убедительно.
   Все чаще и  пронзительней  свистели  ожидавшие  внизу  рабочие.  Генрих
подошел к окну в прихожей и выглянул  на  улицу.  Сверху  кузов  грузовика
походил на распоротое брюхо какого-то чудовища,  проглотившего  по  ошибке
лавку старьевщика. Грязные лохмотья, колченогие стулья, сваленная  в  кучу
рухлядь и на самом верху его "кровать". Грузчики перевернули ее,  и  серая
дверь тут же раскрыла тайну своего происхождения. Сверху ясно  была  видна
украшавшая ее надпись: "Комната  547.  Финансовый  отдел".  Герт  приволок
однажды вечером эту дверь и четыре бруска - распиленные потолочные  балки.
Нашелся у него и молоток с гвоздями. В пять минут кровать была готова.
   - Ты погляди, какая роскошь! - сказал  тогда  Герт.  -  Теперь  ложись,
отдыхай.
   Генрих лег, и кровать показалась ему действительно роскошной. И до  сих
пор, еще полчаса назад, он был уверен в этом.
   Рабочие сидели на подножке грузовика,  курили  и,  посматривая  наверх,
насвистывали.
   "Что здесь, что там  -  один  грех",  -  сказал  столяр.  Генрих  снова
вспомнил слово, что мать сказала кондитеру две недели тому  назад.  То  же
самое слово Лео писал на стене. Генрих  горько  усмехнулся,  подумав,  что
"сожительство" и это слово означают, собственно, одно и то же. Мать  вышла
из комнаты, держа в руках совок, и Генрих увидел, что  лицо  ее  покрылось
круглыми багровыми пятнами. Такие пятна он уже не раз  видел  на  лицах  у
других женщин, но у матери их никогда не бывало. Ее черные, всегда  гладко
зачесанные волосы растрепались и длинными прядями падали на лоб. Потом  из
комнаты вышел кондитер и встал рядом со столяром. От его  недавнего  гнева
не осталось  и  следа,  и  лицо  его  вновь  приняло  обычное  добродушное
выражение.
   Генрих всегда побаивался добродушных людей. В школе среди учителей тоже
попадались такие покладистые; но с ними лучше не связываться.  День  -  он
добрый, два добрый, неделю, зато потом как расшумится! А под конец  и  сам
не знает, что ему делать: то ли рукой махнуть, то  ли  снова  разозлиться,
словно актеру, позабывшему свою роль.
   - Сказано тебе, иди вниз! - раскричался вдруг кондитер  на  Генриха.  -
Черт бы тебя побрал, сорванец проклятый! Возьми коляску и убирайся!
   - Не смей орать  на  ребенка!  -  в  свою  очередь  закричала  мать  и,
разрыдавшись, спрятала голову на груди у фрау Борусяк.
   Столяр отвел кондитера в сторону, а мама сказала сквозь слезы:
   - Иди, Генрих, иди, детка!
   Но ему страшно было одному  спускаться  по  лестнице.  Внизу  у  дверей
стояли соседи.  Они  обменивались  насмешливыми  замечаниями,  разглядывая
убогую мебель, а кто-то из Брезгенов сказал: "По  барину  и  говядина!"  И
слова эти поползли от двери к двери -  от  Брезгенов  к  хозяйке  молочной
лавки, а от нее к старому пенсионеру, бывшему рассыльному из сберкассы. Он
произнес их как приговор. В те времена, когда Генрих покупал ему  продукты
на черном рынке, старик всегда ласково разговаривал с ним.  Но  теперь  он
давно уже перестал здороваться с мамой, совсем как Карл. Хозяйка  молочной
лавки сама _безнравственная_, а  Брезгены,  по  словам  столяра,  _грязные
свиньи_. Кому же еще знать об этом, если не столяру, - он ведь домохозяин.
   Эх, если бы был жив отец. Он не дал бы его в  обиду,  взял  бы  его  за
руку, и они вместе вышли  бы  на  улицу,  даже  не  посмотрев  на  хозяйку
молочной лавки, на старого рассыльного и  на  "свиней".  Генрих  так  ясно
представил себе отца, словно хорошо помнил  его.  Он  с  трудом  удерживал
душившие его слезы.
   - Да, да, - услышал он голос пенсионера,  -  "по  барину  и  говядина":
правильно люди говорят. Как было раньше, так оно и осталось!
   Как он ненавидел их всех! Генрих презрительно улыбнулся, но  слезы  все
же оказались сильней его ненависти. Он застыл у окна, - нет, ни за что  не
пройдет он мимо них со слезами на глазах!  Ему  казалось,  что  рухлядь  в
кузове съеживается, становится все грязней и гаже.  Ярко  светило  солнце,
вокруг грузовика собралась толпа зевак,  а  Генрих  все  стоял  у  окна  и
смотрел вниз на ящики с тряпьем, на серую дверь с надписью: "Комната  547.
Финансовый отдел".
   Слава богу, хоть Вильма замолчала. Но рабочие внизу свистели и  плевали
на мостовую, стараясь попасть в брошенный окурок.
   Генриху показалось, что он _проклят_ на веки  веков  и  обречен  стоять
здесь у окна, среди плачущих женщин. За спиной его -  трусливый  кондитер,
внизу  -  омерзительная  серая  требуха  нищеты,  вывалившаяся   в   кузов
грузовика. И, как ни трудно было ему, он все же сдержал слезы. Ждать  было
нечего, время остановилось, _он проклят, обречен_ - и  нет  ему  спасения.
Внизу бормотали грязные  свиньи,  за  его  спиной  столяр  что-то  говорил
кондитеру, и по голосу  старика  можно  было  догадаться,  что  он  качает
головой. И вдруг Генрих ясно услышал слово: _безнравственно_.
   Наконец-то лед под ним подломился! Ну и пусть, так даже лучше!
   Он вздрогнул, услышав знакомый сигнал машины Альберта.  Взглянув  вниз,
он не поверил своим глазам: во двор въехал  старенький  серый  "мерседес".
Генрих  смотрел  на  него  невидящим  взглядом,  не  веря,   что   Альберт
действительно приехал. Нет, спасения не было,  он  _проклят,  обречен_  на
веки веков. Внизу - _грязные свиньи_,  за  спиной  -  мать  с  пятнами  на
лице...
   Рабочие на улице загалдели, водитель влез в кабину, и  вскоре  раздался
вой гудка. Водитель, видимо, заклинил спичкой кнопку  сигнала  на  руле  -
грузовик  гудел  не  умолкая.  _Непрерывный_  вой  гудка  -  словно  труба
_Страшного суда_. А внизу хихикали _грязные свиньи_.
   Альберт быстро взбежал по лестнице. Генрих узнал  его  шаги  и  тут  же
услышал звонкий голос Мартина:
   - Генрих, Генрих! Что у вас случилось?
   Но Генрих не обернулся на зов и крепко  сжал  ручонку  Вильмы,  которая
хотела было броситься навстречу Мартину. Он  не  пошевелился  даже  тогда,
когда Альберт положил ему на плечо руку. Он все еще не верил, что  ему  не
придется одному спускаться по лестнице. Но теперь уже легче было  сдержать
слезы. Потом Генрих быстро повернулся и, посмотрев прямо в глаза Альберту,
сразу же увидел, что Альберт понял все. Только один Альберт мог понять все
без слов. Он перевел испытующий взгляд на Мартина  и  убедился,  что  тот,
напротив, _ничего не понял_.
   Мартин увидел их нищету, так внезапно представшую  перед  ним  во  всей
своей неприглядной наготе. Увидел - и ничего не понял. Генрих был  удивлен
и обрадован, но тут же подумал, что удивляться  нечему,  ведь  Мартин  еще
ребенок, и это про таких, как он, было  сказано  в  писании:  "Будьте  как
дети". Как хорошо, что Мартин ничего не понял, а Альберт понял все!
   Мартин только спросил удивленно:
   - Вы переезжаете?
   - Да, - ответил Генрих, - мы переезжаем к кондитеру. Сегодня уже  будем
ночевать там.
   Теперь Мартин понял, и оба  они  в  этот  момент  вспомнили  то  слово,
которое мать Генриха сказала кондитеру. В прихожей столяр, фрау Борусяк  и
кондитер говорили с Альбертом. Мартин  и  Генрих  одновременно  посмотрели
наверх, и им вовсе не показалось странным,  что  мама  Генриха  плачет  на
груди у дяди Альберта. Не удивились они и тому, что она  вскоре  перестала
плакать и, взяв Альберта под руку, пошла вместе с ним к лестнице.
   - Ну, теперь пойдем, - сказал Генрих.
   Мартин взял его ранец, а сам  он,  подняв  на  руки  Вильму,  медленно,
ступенька за  ступенькой,  стал  спускаться  вниз  и  смотрел  на  хозяйку
молочной лавки, прямо в ее  большие  карие  насмешливые  глаза;  он  успел
взглянуть даже на Брезгенов, выстроившихся у своих дверей. Четыре  свиньи,
круглые жирные рожи! Они что-то жевали, и челюсти их непрерывно двигались.
Из-за плеча "безнравственной" хозяйки молочной лавки выглядывал  Гуго,  ее
сожитель. Гуго тоже что-то жевал и в тот момент, когда они проходили мимо,
выудил изо рта хвост шпроты. "Грязные свиньи", как  по  команде,  опустили
глаза,  хозяйка  молочной  лавки  выдержала  взгляд  Генриха,   а   старый
рассыльный вдруг сказал:
   - Что же ты, Генрих, и попрощаться со мной не хочешь?
   Генрих даже не посмотрел в  его  сторону.  За  спиной  он  слышал  шаги
участников триумфального шествия. Альберт, смеясь, говорил что-то  матери,
а она как будто тоже смеялась. За ними шли фрау Борусяк и  столяр,  позади
всех -  кондитер.  Хозяйка  молочной  лавки  прошипела:  "Прямо  свадебный
кортеж!" - а Гуго, чавкая, дожевал  шпротину  и  тут  же  отправил  в  рот
вторую. Рыбка золотом блеснула в его руке.
   Они спустились еще ниже, и Генрих увидел внизу  яркий  солнечный  свет,
проникавший на лестницу через распахнутые двери.  Но  он  чувствовал,  что
мысли его еще там, наверху. Ему казалось, что он по-прежнему стоит у окна.
Внизу _грязные свиньи_, за спиной - трусливый кондитер, он _обречен_  -  и
нет ему спасения.
   И Генрих навсегда запомнил, как он стоял у окна, словно  осужденный  на
вечную  муку,  смотрел  вниз  на  рухлядь  в  кузове,  а  с  улицы   несся
_непрерывный_ вой гудка. Мартин уже несколько раз спрашивал его о  чем-то.
Генрих не отвечал. В мыслях он был еще там, наверху. Но одно знал  твердо:
Альберт и Мартин _поняли_ именно то,  что  должны  были  понять.  Спасение
пришло в те сотые доли секунды, когда он взглянул в глаза Альберта и когда
Мартин вовремя понял,  что  случилось.  И  это  спасло  его,  избавило  от
проклятия.
   - Ну, что же ты молчишь! - приставал  к  нему  Мартин.  -  Вы  насовсем
переезжаете к кондитеру?
   - Да, насовсем, - ответил Генрих, - ты же видишь, мы все берем с собой.
   Рабочие  на  улице  все  еще  свистели,  но  кондитер  вдруг   набрался
храбрости.
   - Да, да, сейчас идем! - громко крикнул он, и голос  его  на  этот  раз
прозвучал уверенно и решительно.
   - Идем, Генрих, - сказал Альберт за его спиной,  -  поедешь  с  нами  в
Битенхан вместе с Вильмой.
   Генрих удивленно взглянул на мать, но та улыбнулась и сказала:
   - Да, поезжай, так будет лучше. А в воскресенье вечером господин  Мухов
привезет тебя в  город.  К  тому  времени  мы  уже  успеем  все  для  тебя
приготовить.
   - Не знаю уж, как и  благодарить  вас,  -  добавила  она,  обращаясь  к
Альберту. Тот лишь молча кивнул и как-то странно посмотрел на нее.  Генрих
увидел, как в глазах матери засветилась _надежда_.
   Казалось, мать и Альберт договорились  о  чем-то  без  слов,  пообещали
что-то друг другу, и этот _молчаливый_ обет отразился в их взгляде.  Глаза
их встретились на миг, но в эту сотую долю секунды они вдруг поняли то,  о
чем никогда не думали раньше.
   Альберт протянул матери  руку,  мать  поцеловала  Вильму,  и  вслед  за
Альбертом они пошли к машине. Увидев серый автомобиль, Вильма завизжала от
радости.





   Сбежавший подручный кондитера  не  оставил  богатого  наследства.  Лишь
немногие вещи напоминали о нем: фотография кинозвезды на стене,  две  пары
рваных  носков,  заржавленные  бритвенные   лезвия   на   подоконнике   да
выдавленный наполовину тюбик зубной пасты. На белом ночном  столике  видны
были коричневые выжженные пятна - следы догоравших здесь сигарет. В  ящике
комода лежали прошлогодние газеты  и  картинка  с  надписью:  "Вот  она  -
настоящая Африка!" - реклама каких-то восточных сигарет. На картинке зебры
неслись в саванне, жирафы ощипывали листву с высоких деревьев, а туземцы с
размалеванными лицами охотились на львов.
   Кондитер приказал оставить во дворе "кровать" Генриха -  дверь  комнаты
547 финансового отдела с прибитыми к ней четырьмя брусками.
   - Пусть спит в кровати подмастерья.
   - А я?
   - Разве у тебя нет кровати?
   - Нет.
   - Где же ты спала?
   - У Лео, где же еще!
   - А до него?
   - До него у меня была кровать, но потом пришлось ее сжечь - она  совсем
развалилась.
   После этого кровать Генриха все  же  втащили  наверх,  а  ей  досталась
кровать подмастерья, почти новая железная  кровать,  выкрашенная  в  белый
цвет.
   Пока  рабочие  втаскивали  вещи  наверх,  в  комнату  подмастерья,  она
выносила хлам из чуланчика в коридор. Древние галеты  из  кукурузной  муки
перекатывались в жестяных  коробках,  словно  камни.  Она  вынесла  все  в
стоявший во дворе сарай. Чего только не  было  в  чулане:  коробки  из-под
сухарей, - когда она несла их вниз, сухарные крошки по-мышиному  скреблись
о картон; истрепанные мешки из-под муки, куклы для витрин из папье-маше  -
некогда  они   рекламировали   изделия   шоколадных   фабрик,   давно   уж
обанкротившихся. Названия их  давно  вычеркнуты  из  списков  кондитерских
фирм. Шоколадные плитки из картона, комья серебряной  бумаги  величиной  с
футбольный мяч, картонные поварята с длинными ложками в  руках  -  реклама
фабрики концентратов. Улыбающаяся  жестяная  индианка  прижимала  к  груди
коробку конфет. На коробке было написано: "Шербет - чудесные конфеты. Тают
во рту". Ярко-красные вишни  из  фанеры,  бутафорские  конфеты  в  зеленой
обертке и огромная жестянка, которая до сих пор пахла эвкалиптовым маслом.
Этот запах напомнил ей детство - она кашляла ночи напролет,  а  за  ширмой
ругался отец. И чем яростней он ругался, тем сильней она кашляла. А вот  и
они, старые знакомцы: голубой поваренок с сухариками и серебристый  кот  с
чашкой какао в лапах.
   Рабочие пересмеивались, втаскивая в комнату ее вещи.
   Она услышала, как  кондитер  робко  пытался  урезонить  их,  и  тут  же
вздрогнула, почувствовав на своем плече легкую, но  властную  руку,  руку,
которая даже рычаг кассовой машины сжимала, как штурвал корабля.
   Кондитерша улыбнулась, но, как ни странно, в улыбке ее не было  скрытой
угрозы.
   - Располагайтесь как дома. Вы хотите поместить здесь сынишку?
   - Да.
   - Это вы хорошо придумали! А всю рухлядь можно  вынести  в  сарай.  Но,
может быть, кое-что оставить детям - пусть играют, они  ведь  любят  такие
вещицы.
   - Конечно, это же лучше всяких игрушек!
   Кондитерша подняла с  полу  фанерную  плитку  шоколада  и  вытянула  из
темного угла картонный грузовик - рекламу какой-то мельницы, и  с  улыбкой
указала на жестяную индианку:
   - Вот это уж, наверное, детям понравится!
   - Еще бы!
   - Ну и возьмите их.
   - Спасибо вам большое.
   - Не за что!
   И снова легкая рука легла на ее плечи и ласково,  по-дружески,  прижала
их.
   - Желаю вам счастья!
   - Спасибо!
   - Надеюсь, вам будет здесь хорошо!
   - О, конечно!
   - Очень приятно! До свидания.
   - До свидания!
   Скатывая мешки, спускаясь в сарай со штабелями пустых коробок, она  все
время думала о нем, о дяде Мартина, как называл его Генрих. Неожиданно для
себя самой она там, в  прихожей,  испуганная  и  обозленная,  обняла  его,
чужого мужчину. Это получилось как-то само собой. Она тут же  спохватилась
и хотела отпрянуть от него, но почувствовала, как он слегка сжал ей  руку,
а щекой на миг коснулся ее шеи. А как он посмотрел на нее внизу, когда она
прощалась с детьми! Мужчина не на каждую женщину так смотрит!
   Улыбнувшись, она отодвинула рваную ширму в углу и  даже  вздрогнула  от
неожиданности: перед ней на полу стояли знакомые фанерные  фигурки  -  они
покрылись пылью и паутиной, но яркие краски до сих  пор  не  выцвели.  Она
смахнула  паутину  рукой.  Да,  это  были  они,   бамбергеровские   _герои
германских саг_, точно такие же, как на  картинках.  Набор  таких  фигурок
Бамбергер  выдавал  в  качестве  премии  постоянным   своим   покупателям.
Желтоволосый  Зигфрид  в  ярко-зеленом  камзоле   замахнулся   копьем   на
ядовито-зеленого дракона. Совсем как Георгий Победоносец! Рядом  с  ним  -
Кримгильда, Фолькер и Гагена и еще этот, хорошенький, как  же  его  звали?
Да, Гизельгер! Фанерные фигурки были прибиты к широкой коричневой пленке с
ярко-желтой надписью: "Домашняя лапша Бамбергера".
   Она не услышала, как в чулан вошел кондитер. Он  осторожно  положил  ей
руку на плечо.
   - Все готово! Пойди посмотри свою комнату. Боже мой, ты опять  плачешь?
Что с тобой?
   Она молча стряхнула его руку с плеча, подняла с полу планку с фанерными
фигурками и, даже не взглянув на него, понесла ее в свою комнату.
   Кондитер шел за ней по пятам.
   - Зачем они тебе?
   - Повешу у себя на стену, - ответила она сквозь слезы.
   - Эту дрянь! Брось ее, я  куплю  тебе  хорошие  картины,  настоящие!  -
сказал он и, помолчав, робко добавил: - Горное озеро, часовню в  лесу  или
лань на полянке - все, что ты захочешь! Не вешай ты у себя эту дрянь!
   - Оставь меня, - сказала она, - мне это нравится!
   В комнате царил уже полный порядок: ее платья висели  в  шкафу,  посуда
была аккуратно  расставлена  в  ящиках  комода,  а  картонку  с  игрушками
кондитер поставил под кровать. В углу стояла кроватка Вильмы.
   - Разве Вильма здесь будет спать? - спросила она.
   - Ты думаешь, неудобно?
   - Не знаю, - нерешительно сказала она и, поставив  на  комод  планку  с
бамбергеровскими фигурками, добавила: - Детям это понравится!
   - Это же дешевка, лубок! - сказал он и отвернулся.
   Она подвинула к себе свою сумку и стала вынимать  оттуда  мелкие  вещи.
Прежде всего она достала фотографию мужа  и  повесила  ее  над  изголовьем
кровати на гвоздь, на котором поблескивало, словно венчик,  медное  кольцо
от прежней картинки.
   - Зачем же здесь? - сказал он.
   - Так мне хочется, и оставим это!
   Она извлекла из сумки старую зажигалку и резко, со стуком, поставила ее
на комод; за зажигалкой последовали часики на  потертом  кожаном  ремешке.
Потом она быстро наклонилась и, порывшись в картонке с игрушками,  достала
брезентовый чехол, в котором Карл носил свой  котелок.  Чехол  занял  свое
место на комоде рядом с часами и зажигалкой.
   - Где моя шкатулка с нитками? - спросила она.
   - Вот она, - ответил кондитер, выдвинув в комоде один  из  ящиков.  Она
вырвала шкатулку у него из рук и, разыскав в  ней  пилочку  для  ногтей  -
память о Лео, положила ее на комод рядом с брезентовым чехлом.
   - Иди, - тихо сказала она, - я хочу побыть одна.
   - Я хотел только показать тебе ванную, а  вот  возьми  ключ  от  дверей
цветника на крыше.
   - Господи, - сказала она, - оставь ты меня в покое хоть на пять минут!
   - Зачем тебе весь этот хлам? Я куплю тебе новые часы и зажигалку - твоя
ведь заржавела и не работает.
   - Боже мой! Уйди ты наконец!
   Кондитер попятился к двери.
   Она задернула штору, легла на кровать,  ногами  к  изголовью,  и  долго
смотрела на  фотографию  улыбающегося  фельдфебеля,  висевшую  перед  ней.
Справа на комоде стояли _герои германских саг_; их яркая  раскраска  видна
была даже в сумерках. Она отыскала глазами своего любимца -  мужественного
и в то же  время  мечтательно-нежного  _Фолькера_  в  красном  камзоле,  с
зеленой лирой в руках. На планке он стоял рядом с Гагеном.
   Она думала сейчас не о Лео и даже не  о  погибшем  муже,  а  о  нем,  о
другом, чья щека на миг коснулась ее шеи. Она понравилась  ему!  Наверное,
он сейчас тоже думает о ней! Он все понял, он помог ей, и она полюбила его
так, как не любила еще никого. Там, в прихожей, она случайно  обняла  его,
но он прижал ее к себе чуть крепче, чем это сделал бы другой на его месте.
Он еще вернется, привезет домой Генриха и Вильму, и она снова увидит его!
   ...Кондитер, не постучавшись, вошел в комнату и на цыпочках  подошел  к
ней. Она в ярости закричала на него:
   - Надо стучать, когда входишь! Уйди, оставь меня!
   Кондитер покорно вышел из комнаты, пробормотав на пороге еще  что-то  о
ванной, о цветнике на крыше.
   Она встала с кровати, заперла дверь на ключ и снова легла.  Улыбающийся
фельдфебель был слишком молод. Ей даже как-то неудобно  вспомнить  теперь,
что когда-то она спала с этим мальчишкой-шалопаем.  Кусты  за  казарменным
плацем, запах сапожной ваксы и склонившееся над ней нахмуренное, серьезное
лицо юного ефрейтора. Ему первому она позволила все.
   Снизу донесся резкий смех кондитерши.
   Потом кондитер что-то сказал ей, и в его голосе звучала угроза  и  даже
решимость. Злобно ворча, он поднялся по лестнице и рванул дверь.
   - Отвори сейчас же! - закричал он.
   Она не ответила ему - она думала о том, другом.
   Она еще не знала его имени, но Эрих, Герт, Карл и  Лео  исчезли  из  ее
памяти, словно растаяли на горизонте. А лицо кондитера она больше не могла
себе представить, хотя он и стоял за дверью в двух шагах от нее.
   - Откроешь ты или нет? - снова закричал он,  но  его  угрожающий  голос
только рассмешил ее.
   - Уходи, - тихо сказала она, - я не открою.
   И он ушел.
   Она услышала, как он спускался по лестнице, невнятно  бормоча  какие-то
угрозы. Но она думала о другом - об Альберте, и знала, что он еще придет к
ней.





   Сначала они долго играли в  футбол  с  деревенскими  ребятами,  которых
пригласил дядя Вилль. Он обо всем  позаботился:  подстриг  траву,  починил
сетки на воротах. Они играли с азартом,  но  потом  Генрих  вдруг  сказал:
"Надоело, не хочу больше". Он убежал  на  веранду,  где  за  столом  сидел
Альберт, потягивал из кружки пиво  и  просматривал  газеты.  Но  и  оттуда
Генрих вскоре ушел. Обойдя вокруг дома, он уселся на  колоде  у  дровяного
сарая. Рядом на земле лежал топор дяди Вилля.
   Здесь Генриху никто не мешал.  Вилль  ушел  в  деревню  исповедоваться,
Альберт уткнулся в свои газеты - он мог  читать  их  часами,  не  вставая.
Вильму мать Альберта отвела на кухню. Добрая старушка пекла там пироги  и,
как всегда, при этом бормотала  себе  под  нос  забавные  присказки.  "Как
испечь пирог на праздник, коли нет припасов разных?" -  медленно  говорила
она и заставляла Вильму повторять. Но у той получалось  только  "сахар"  и
"яйцо", и мать Альберта весело смеялась. На кухне  пахло  горячим  сдобным
тестом, совсем как в подвале у кондитера. На подоконнике остывал противень
с готовым песочным печеньем.
   Потом Генрих услышал, что и Мартин закричал: "Не хочу больше! Надоело!"
Деревенские  ребята  поиграли  еще  немного  и  разошлись.  Голос  Мартина
доносился теперь с веранды - Альберт учил его играть в  пинг-понг.  Слышно
было, как они передвигали стол, укрепляли сетку. Альберт говорил  Мартину:
"Становись сюда! Смотри, вот как нужно!" Запрыгали целлулоидные мячики. Их
звонкое цокание сливалось с голосом матери Альберта:  "Яйца  нам  нужны  и
сало - только этого нам  мало;  сахар  мы  возьмем,  сметану  и  душистого
шафрану", - говорила она, а Вильма кричала "сахар!", "яйцо!" - и  старушка
смеялась.
   Хорошо здесь! Мячики так звонко цокают, и  Вильма  радостно  кричит  на
кухне, а как только услышишь голос матери  Альберта,  так  сразу  поймешь,
какая она добрая. И дядя Билль добрый, и сам Альберт - тоже. "От шафрана -
пирог  румяный",  -  донесся  из  кухни  голос  старушки.  Славная   какая
присказка, "шафран" - слово само какое-то вкусное! Но что ни говори, а все
это для _детей_! Его не проведешь - тут что-то не так!
   Генрих знал теперь, что кондитер вовсе не такой  добрый,  как  казалось
вначале. Когда мама сказала, что они переедут к нему, он подумал  сначала:
"Вот здорово". Но потом понял, что это вовсе _не здорово_! Кондитер  похож
на тех "добрых" учителей в  школе,  которые  еще  хуже,  чем  злые:  такие
приходят в ярость в самый неподходящий момент.
   С другой стороны, кондитер все же лучше, чем Лео. Одно-то уж, во всяком
случае, ясно: денег у них наверняка будет больше.
   Зажигалка дяди Эриха, мамины часы - подарок Герта и брезентовый  чехол,
в котором Карл носил котелок, были в его памяти неотделимы друг от  друга,
словно они лежали на одной полке. Теперь он положил на эту полку и пилочку
для ногтей, принадлежавшую Лео. В суматохе сборов мать случайно сунула  ее
в свою  шкатулку  с  нитками.  К  особым  запахам  Эриха,  Герта  и  Карла
прибавился еще запах Лео - запах одеколона и помады.  На  кухне  старушка,
смеясь, говорила  Вильме:  "Сорока-белобока  кашку  варила,  пирог  пекла,
гостей созывала..." Генрих представил  себе,  как  она  месит  там  желтое
сладкое  тесто,  бормоча  свои   присказки,   словно   добрая   волшебница
заклинания: "Этот пальчик - дрова рубил, этот - печку топил, этот  -  воду
носил, этот - муку покупал, а мизинчик мал, ничего не  покупал,  пришел  и
все съел!" Вильма смеялась звонко и радостно.
   Из-за дома выглянул дядя Вилль и внимательно посмотрел на  него.  Потом
Генрих услышал, как он поднялся на веранду и спросил Альберта:
   - Что это случилось с парнишкой?
   - Оставь его, - ответил Альберт.
   Они говорили негромко, но Генрих слышал каждое слово.
   - Нельзя ли чем-нибудь помочь ему? - снова спросил Билль.
   - Можно-то можно, - сказал Альберт, - но  лучше  оставь  его  сейчас  в
покое. В главном ты ведь ему не поможешь!
   В деревне зазвонили колокола - печально и нежно. Генрих  понял,  почему
разошлись ребята, игравшие в футбол. Звонили к  обедне,  а  все  они  были
служками в деревенской церкви.
   - Ты пойдешь со мной? - крикнул Мартину Билль.
   - Да, да, - ответил Мартин.
   Цоканье мячиков сразу оборвалось. Генрих услышал, как Билль еще  что-то
спросил у Альберта про него.
   - Не нужно, оставь его, -  ответил  Альберт  и,  помолчав,  добавил:  -
Идите, я здесь посижу.
   Глухо и протяжно звонили колокола. На  кухне  снова  радостно  запищала
Вильма: ее кормили яичком всмятку.  Хорошо  здесь,  все  гладенько  -  без
сучка, без задоринки, но все это не для него. Больно уж гладко!  И  запахи
здесь один лучше  другого.  Пахнет  свежей  древесиной,  печеньем,  свежим
тестом, но и запахи эти чужие: слишком уж хорошие!
   Он выпрямился, прислонился к стене сарая и  стал  смотреть  в  открытые
окна. В зале ресторанчика за столами  сидели  люди,  они  пили  пиво,  ели
бутерброды с ветчиной. Девушка-кельнерша то и дело подносила бутерброды  и
опять уходила на  кухню.  Там  она  резала  хлеб,  ветчину,  делала  новые
бутерброды. Генрих увидел, как девушка, отрезав  кусок  ветчины,  положила
его в ротик Вильмы. Та начала жевать, недоверчиво нахмурив бровки. Забавно
было смотреть, как постепенно  морщинки  на  лбу  ее  разгладились  и  она
одобрительно заулыбалась. Потом, разжевав кусок как  следует  и  проглотив
его, Вильма просияла. Мать Альберта и кельнерша так и покатились со смеху.
Улыбнулся и Генрих - это и  впрямь  было  забавно.  Но  улыбка  получилась
_усталой_. Он  и  сам  знал,  что  улыбается  _нехотя_,  как  обремененный
заботами _взрослый человек_, которому не до смеха.
   В этот момент к  дому  подъехало  такси  из  города,  и  он  испугался:
наверное, сейчас что-то случится, если уже не случилось. Из  машины  вышли
бабушка и мама Мартина. Бабушка, не вынимая изо  рта  дымящейся  сигареты,
громко сказала  шоферу:  "Подождите  здесь,  голубчик",  -  и  побежала  к
крыльцу. Лицо у нее было красное, сердитое.
   - Альберт! Альберт! - закричала она на весь двор.
   Люди в ресторане повскакали с мест, бросились к  окнам.  В  окне  кухни
показались испуганные лица кельнерши и  матери  Альберта,  а  сам  Альберт
выбежал во двор с газетой  в  руках.  Увидев  бабушку,  он  нахмурился  и,
медленно складывая газету, пошел ей навстречу. Мама Мартина подошла к окну
кухни и заговорила с матерью Альберта с  таким  видом,  будто  бы  это  ее
совершенно не касается.
   - И ты  ничего  не  хочешь  предпринять?  -  сказала  бабушка,  яростно
стряхивая пепел с  сигареты.  -  Тогда  я  сама  поеду  туда  и  убью  его
собственными руками! Поедешь ты со мной или нет?
   - Поеду, поеду, успокойся! - устало сказал Альберт. -  Но  что  в  этом
толку?
   - О чем только все вы думаете? - сказала бабушка. - Садись в машину!
   - Как хочешь, - сказал Альберт.
   Он положил газету на подоконник, влез в машину, открыл  изнутри  заднюю
дверцу и усадил бабушку рядом с собой.
   - Ты, значит, останешься? -  уже  из  машины  крикнула  бабушка  матери
Мартина.
   - Да, я подожду вас здесь, - ответила та. - Не забудьте  захватить  мой
чемодан, слышите?
   Но шофер уже выехал со  двора.  Вскоре  такси  скрылось  за  поворотом.
Колокола умолкли, и мать Альберта сказала матери Мартина:  "Заходите,  что
же вы?" Та кивнула и сказала кельнерше: "Дайте-ка мне девочку!"
   Кельнерша  поставила  Вильму  на  подоконник.  Генрих  очень  удивился,
увидев, как мать Мартина ловко взяла ее на руки и, улыбаясь, вошла в дом.
   Потом зацокал целлулоидный мячик и донесся смех Вильмы. Хорошо это все,
славно, но только не для него.
   В ресторане затянули песню: "Милый лес, родимый лес, краше всех  земных
чудес!" Из кухни в зал прошла кельнерша с  подносом,  уставленным  пивными
кружками. Мать Альберта на кухне вскрыла большую банку с консервированными
сосисками, потом стала готовить салат. На веранде смеялась  мать  Мартина.
Смеялась и Вильма. Генрих удивился:  мать  Мартина  показалась  ему  вдруг
такой хорошей и доброй.
   Да, все здесь хорошо, но ему от этого не легче. Ведь  сейчас  его  мама
"сожительствует" с кондитером. Она променяла Лео на кондитера. Это хотя  и
выгодно, но ужасно!
   На  дороге  напротив  дома   остановился   желтый   почтовый   автобус.
Распахнулись дверцы, на землю спрыгнул Глум и помог сойти  Больде.  Больда
подбежала к открытому окну кухни и воскликнула громко:
   - Что-то теперь будет?
   Но мать Альберта, улыбнувшись, ответила:
   - Ничего там не случится! А ты вот скажи лучше, где я  вас  всех  спать
положу?
   - Я не могу успокоиться, просто места себе не нахожу, - сказала Больда.
- Ах, я и на старой кушетке высплюсь.
   Глум засмеялся и сдавленно прохрипел:
   - На полу! Солома есть?
   Потом он с Больдой отправился в церковь, чтобы позвать Вилля и Мартина.
   "Милый лес, родимый лес, краше всех земных чудес!" - пели в  ресторане,
а мать Альберта  на  кухне  вилкой  выуживала  из  банки  большие  розовые
сосиски.
   С веранды донесся голос матери Мартина:
   - _Не подходи  так  близко!_  -  закричала  она  и  тут  же  засмеялась
неприятно и резко. Генрих испугался и, обернувшись,  увидел,  что  Вильма,
бежавшая к утиному  ставку,  остановилась,  услышав  окрик,  и  засеменила
обратно. Мать Мартина подозвала его к себе, взяла его за руку и спросила:
   - Ты играешь в пинг-понг?
   - Плохо, - ответил он. - Я как-то пробовал играть.
   - Давай, я научу тебя, хочешь?
   - Да, - сказал он, хотя играть ему не хотелось.
   Она выдвинула стол на середину веранды, снова укрепила сетку и  подняла
лежавшие на полу ракетки.
   - Становись вот здесь, - сказала она и показала, как надо подавать мяч.
   Удар был сильный, мяч пролетел высоко над сеткой, и Генрих легко  отбил
его.
   Вильма ползала по полу и радостно повизгивала. Ей очень нравился  белый
летающий мячик. Каждый раз, когда он падал, она поднимала его  и  несла  к
столу. Но отдавала она мячик только матери Мартина, а не Генриху.
   Все время Генрих думал о том, что  его  мама  сожительствует  сейчас  с
кондитером.  Это  было  очень  скверно,  и   казалось   ему   куда   более
_безнравственным_, чем сожительство с Лео.
   Колокола  вновь  зазвонили  мерно  и  торжественно,  священник   сейчас
благословляет паству. Потом курят ладан и поют "Tantum ergo". Он  пожалел,
что не пошел с Мартином, они стояли  бы  с  ним  рядом  в  полутьме  между
исповедальней и дверьми.
   Генрих быстро усвоил, что мяч надо подавать резким  и  сильным  ударом.
Несколько раз ему уже удалось так подать мяч, что мать Мартина  не  смогла
его отбить. Она засмеялась, но стала играть с ним всерьез, лицо ее приняло
сосредоточенное выражение.
   Трудно было следить за полетом мяча  и  вовремя  отбивать  его.  Генрих
думал совсем о другом: об отце,  о  дядях,  о  кондитере,  который  сейчас
сожительствует с его мамой. А у Мартина мама красивая, высокая,  стройная,
белокурая. Теперь она очень нравилась ему,  особенно  когда,  не  прерывая
игры, вдруг поворачивалась к Вильме и ласково улыбалась ей. Вильма  сияла,
ей это тоже очень нравилось.
   Улыбка у мамы Мартина была светлая, такая же хорошая, как и все  здесь,
- как звон колоколов, как запах сдобного теста. Все это ему здесь дарили -
и улыбку и колокольный звон, - и все же подарок оставался чужим. Ему снова
вспомнился запах Лео - запах туалетной воды и помады,  вспомнилась  и  его
пилочка для ногтей. Она останется теперь навсегда  у  мамы  в  шкатулке  с
нитками.
   Он стал играть внимательней, старался подавать  мячи  резко  и  сильно.
Мячи пролетали низко над сеткой, и мама Мартина еле успевала отбивать их.
   - С тобой, дружок, шутить не приходится! - сказала она.
   Но вскоре все вернулись из  церкви,  и  им  пришлось  прекратить  игру.
Мартин бросился к матери и крепко обнял ее. Глум сдвинул столы на веранде,
а Больда накрыла  их  большой  зеленой  скатертью  и  расставила  тарелки.
Свежее, только что сбитое масло влажно поблескивало в масленке.
   - А сливовое варенье ты и забыла! - сказал Билль сестре. -  Ребята  его
очень любят!
   - Принесу, принесу, - откликнулась старушка. - Чего уж там ребята, ты и
сам до него большой охотник!
   Билль  покраснел,  все  рассмеялись.  Глум  хлопнул  его  по  спине  и,
ухмыльнувшись, прохрипел: "Не робей, приятель!" И все  снова  рассмеялись.
Вильме пора  было  спать,  но  ей  разрешили  посидеть  еще  немного.  Все
заспорили, где ее уложить. Все, кроме матери Мартина, наперебой  зашумели:
"Со мной!", "У меня!" - но когда наконец  спросили  об  этом  Вильму,  она
сразу же подбежала к брату. Генрих даже покраснел от радости.
   В ресторане было шумно. Люди приходили,  уходили.  За  столиками  звали
кельнершу, требовали пива.  Больда  встала  и,  отодвинув  стул,  сказала:
"Пойду помогу на кухне". Глум взял пустой мешок и пошел во двор - набивать
его соломой; вспотевший Билль носился по дому, собирая одеяла, а Генрих  с
Мартином поднялись наверх в комнату над верандой, где  для  них  постелили
большую двуспальную кровать. Там же уложили и Вильму.
   Стемнело. На кухне Больда  с  кельнершей  мыли  посуду,  разговаривали,
смеялись. Мать Альберта пошла в зал за  стойку,  из  ресторана  доносились
восклицания, смех. Генрих выглянул в окно. Во дворе  мерцали  два  тусклых
огонька: Глум и Билль, покуривая трубки, сидели  на  скамье  у  сарая.  На
веранде осталась только  мать  Мартина.  Она  сидела  у  стола,  курила  и
задумчиво смотрела во мрак.
   - Ребята, тушите свет и в постель, живо! - услышали они ее голос.
   И тут только Мартин вспомнил, что он весь вечер не видел  Альберта.  Он
крикнул в окно:
   - Мама, а где дядя Альберт?
   - Он скоро вернется. Они уехали с бабушкой.
   - А куда?
   - В Брерних.
   - А зачем?
   Мать помолчала. Потом вновь донесся ее голос:
   - Там Гезелер. Он должен с ним поговорить.
   Мартин замолчал. Облокотившись на подоконник, он смотрел вниз на темную
веранду. За его спиной щелкнул  выключатель,  заскрипели  пружины.  Генрих
забрался на кровать.
   - Гезелер? - крикнул в темноту Мартин. - Значит, Гезелер жив?
   Мать  не  ответила,  и  Мартин  удивленно  подумал,  что  нисколько  не
взволнован появлением Гезелера. Он никогда не говорил с Генрихом о  смерти
отца. История с Гезелером казалась ему слишком запутанной и  сомнительной,
как и вся бабушкина премудрость. Имя Гезелера так упорно вдалбливали ему в
голову и так упорно заставляли повторять, что оно перестало страшить  его.
Гораздо страшней было то, что случилось там, в подземелье, где  выращивали
грибы. Тут все было страшней и проще. В этом  подземелье  убили  человека,
который написал портрет папы. Там били и  мучили  папу  и  дядю  Альберта.
Правда, наци, сделавших все это,  он  представлял  себе  довольно  смутно.
Может быть, они и впрямь не такие уж страшные? Но  погреб  он  видел  сам,
своими глазами! Смрадные темные коридоры, пюпитры с  уродливыми  кнопками,
постаревшее лицо дяди Альберта, который всегда говорил  правду.  А  вот  о
Гезелере Альберт говорил с ним очень редко. Внизу затянули новую песню:

   На лесной опушке, где пасутся лани,
   В хижине убогой я увидел свет.
   Не забыть мне юность, первые признанья,
   Милая отчизна сердцу шлет привет.

   Мартин выпрямился, отошел от окна  и  осторожно  забрался  на  кровать.
Вильма уткнулась головкой ему в плечо. Повернувшись к Генриху, Мартин тихо
спросил:
   - Ты спишь?
   И Генрих тотчас так же тихо, но отчетливо ответил:
   - Нет, не сплю.
   "В хижине убогой я увидел свет", - пели внизу.
   К дому подъехала машина, и Мартин услышал взволнованный голос Альберта:
"Нелла! Нелла!" - громко звал он.  Мама,  все  еще  сидевшая  на  веранде,
вскочила, опрокинув стул, и  выбежала  во  двор.  Больда  на  кухне  сразу
умолкла. Потом он  услышал,  как  мать  Альберта  заговорила  с  людьми  в
ресторане, и песня внизу вдруг оборвалась. В доме внезапно все затихло.
   - Что-то случилось! - прошептал Генрих.
   На лестнице послышались стоны, плач. Мартин встал, на цыпочках  подошел
к двери и выглянул в узкий освещенный коридор.
   Альберт и Больда под руки  вели  по  лестнице  бабушку.  Он  испугался:
бабушка вдруг показалась ему совсем _старой_. Он никогда не думал, что она
такая _старая_, и никогда еще не видел ее плачущей. Она бессильно  повисла
на плече у Альберта, и ее всегда румяное лицо стало землистым.
   - Укол, скорей сделайте мне укол! - стонала она.
   - Да, да, слышите: Нелла  говорит  по  телефону  с  врачом,  -  ответил
Альберт.
   - Хорошо, только бы скорей!
   Из-за плеча Больды выглядывал перепуганный Вилль. Появился и  Глум.  Он
пробрался вперед и, оттеснив Больду, подхватил бабушку под руку. Вдвоем  с
Альбертом они медленно повели ее в большую комнату в конце  коридора.  Тут
Мартин увидел маму; она бежала по  лестнице,  прыгая  через  ступеньку,  и
крикнула:
   - Я звонила Гурвеберу: он сейчас выезжает!
   - Ну вот, - сказал Альберт бабушке, - не волнуйся, он сейчас приедет.
   Но вот двери закрылись, и коридор  опустел.  Мартин  долго  смотрел  на
широкую коричневую дверь. Из комнаты не доносилось ни звука.
   Первым в коридор вышел Глум, потом Вилль и мама с Альбертом. С бабушкой
осталась одна Больда. Генрих заворочался на кровати и сказал:
   - Ложись скорей, простудишься!
   Мартин тихонько прикрыл дверь и, не зажигая света, осторожно  пробрался
к кровати. Внизу снова запели, но на  этот  раз  очень  тихо:  "На  лесной
опушке, где пасутся лани, в хижине убогой я увидел свет!"
   Дядя Альберт и мама ушли на веранду. Они тихо разговаривали о чем-то  -
слов нельзя было разобрать. Мартин чувствовал, что Генриху тоже не спится.
Ему очень хотелось поговорить с  Генрихом,  но  он  не  знал,  как  начать
разговор.
   Внизу перестали петь.  Из  зала  доносился  шум  отодвигаемых  стульев.
Мартин слышал, как люди поднимались  из-за  столиков  и,  рассчитываясь  с
кельнершей, шутили и смеялись. Он тихо спросил Генриха:
   - Окно не будем закрывать?
   - А тебе не холодно?
   - Нет, не холодно.
   - Тогда не закрывай.
   Генрих снова умолк, и Мартин сразу вспомнил все, что случилось сегодня.
Вспомнил он и переселение,  и  то  слово,  которое  мать  Генриха  сказала
кондитеру: "Ну, не тебе меня..."
   И он вдруг понял, о чем сейчас думает  Генрих,  понял,  почему  он  так
неожиданно убежал с лужайки.  Ведь  его  мама  сейчас,  наверное,  говорит
кондитеру: "Теперь можешь меня..."
   Страшно было даже подумать об этом. Мартину стало грустно и  захотелось
плакать. Но он сдержал слезы,  хотя  Генрих  все  равно  не  увидел  бы  в
темноте, что он плачет. Все,  все  это  _безнравственно_.  Вот  и  бабушка
потребовала сейчас, чтобы ей сделали укол, просто так,  даже  не  покричав
перед этим про _кровь в моче_. Мартин с испугом подумал,  что  раньше  она
кричала про _кровь в моче_ через каждые три месяца;  теперь  не  прошло  и
четырех дней, как ей сделали укол, а она уже снова посылает  за  доктором.
Она старая стала, совсем старая! Сегодня он впервые  увидел,  как  бабушка
плачет. Ничего этого раньше не было! Но самое страшное, что  бабушка  даже
не притворяется больше и не хочет ждать три месяца. Она уже и четырех дней
не может прожить без укола.  Жидкость  бесцветная,  шприц  словно  пустой!
Что-то ушло из его жизни и больше не вернется. Он не мог понять,  что  это
было. Но одно он знал: это как-то связано с Гезелером.
   - Ты не спишь? - снова спросил он тихо, и снова Генрих ответил:
   - Нет, не сплю.
   Ему показалось, что Генрих сердится и не хочет говорить с ним. Понятно,
почему Генрих такой грустный - его мама ушла от Лео, но осталась такой  же
_безнравственной_,   если   не   хуже.   Жить   с   Лео,   конечно,   тоже
_безнравственно_, но она жила с  ним  уже  не  первый  год.  К  этому  все
привыкли. А теперь она вдруг переехала к кондитеру и будет жить с ним. Это
очень скверно, но ведь и бабушка поступает не  лучше:  требует,  чтобы  ей
сделали укол, а про _кровь в моче_ даже и не вспомнила.
   - Нет, нет, - громко сказал вдруг Альберт на веранде,  -  лучше  раз  и
навсегда оставить эти разговоры о нашем браке.
   Мама тихо ответила ему что-то. Потом  подошли  Больда,  Глум  и  Вилль.
Альберт снова заговорил громче:
   - ...Тогда она бросилась на него с кулаками. Ее пытались  удержать,  но
не тут-то было. Шурбигелю она  закатила  пару  хороших  оплеух,  а  патера
Виллиброрда так толкнула в грудь, что он чуть не упал... - Альберт  как-то
нехорошо засмеялся и продолжал: - Что же мне оставалось  делать?  Пришлось
лезть в драку. Он-то узнал меня потом.
   - Кто, Гезелер? - спросила мама.
   - Да, он узнал меня, и, надеюсь,  теперь  он  не  потянет  нас  в  суд.
Тягаться с ними трудно!
   - Еще бы! - решительно подтвердил Глум, и мама засмеялась. Но  ее  смех
звучал неприятно и резко.
   Они замолчали, и в наступившей  тишине  Мартин  услышал  спокойный  шум
мотора. Сначала он подумал, что подъехала машина доктора; но шум доносился
из сада, только  откуда-то  сверху:  это  жужжал  самолет.  Звук  медленно
приближался, он плыл где-то высоко в небе,  и  Мартин  даже  вскрикнул  от
удивления, увидев вдруг в черном квадрате окна красные огоньки самолета  и
длинный сверкающий шлейф, который он  тащил  за  собой.  По  темному  небу
скользили яркие передвигающиеся  буквы:  "Глуп  тот,  кто  сам  еще  варит
варенье!" Надпись проплыла в квадрате окна и скрылась гораздо раньше,  чем
он думал. Но вскоре снова донесся шум мотора,  и  другой  самолет,  жужжа,
протащил по темному небу вторую надпись: "Гольштеге делает это за тебя".
   - Смотри, скорей! -  заволновался  Мартин.  -  Это  реклама  бабушкиной
фабрики!
   Но Генрих не ответил, хотя и не спал.
   Внизу вдруг зарыдала мама, а дядя Альберт громко выругался:  "Мерзавцы!
Какие же они мерзавцы!"
   Шум моторов удалялся в направлении Брернихского замка, и  вскоре  вновь
наступила тишина.
   Мартин слышал только, как  плачет  внизу  мама,  да  время  от  времени
звякают стаканы. Генрих все еще не спал, но он упорно молчал, и это пугало
Мартина. Генрих дышал часто и глубоко, словно  был  взволнован  чем-то,  а
рядом с ним ровно и тихо дышала спящая Вильма.
   Мартин попытался заснуть  -  промелькнули  в  памяти  ковбой  Хоппелонг
Кессиди и утенок Дональд Дак, но ему вдруг стало  стыдно  думать  о  таких
пустяках. Вспомнились слова молитвы: "Если ты, господи,  не  простишь  нам
грехи наши, то кто же тогда останется  праведен?"  И  сразу  же  из  мрака
выплыл устрашающий первый вопрос катехизиса: "Зачем пришли мы в мир  сей?"
"Дабы служить господу, возлюбить его и вознестись в царствие небесное",  -
машинально прошептал он. "Но служить господу, возлюбить его и вознестись в
царствие небесное" это еще  _не  все_,  этого  мало!  Заученный  ответ  на
страшный вопрос вдруг показался ему жалким, и впервые осознанное  сомнение
охватило его.
   Что-то ушло навсегда из его жизни, - он  только  не  понимал,  что  это
было. Ему хотелось заплакать так же громко, как плакала на  веранде  мама.
Но Мартин сдержал слезы; он был уверен, что  Генрих  все  еще  не  спит  и
думает о своей маме, о кондитере, о том слове, которое  его  мама  сказала
кондитеру.
   Но Генрих думал совсем о другом - он думал о надежде, озарившей на  миг
лицо его матери. Это длилось _одно лишь мгновение_, но он знал теперь, что
_одно мгновение_ может все изменить.

Last-modified: Mon, 12 Nov 2001 15:33:37 GMT

Оцените этот текст: