----------------------------------------------------------------------------
Луна над горой. - СПб.: Кристалл, 1999. - (Б-ка мировой лит. Малая серия).
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
В одном из храмов провинции Симоса, Гукедзи, есть сутра, которую
переписал барсук, употребив вместо бумаги сорванные с дерева листья. Ее
называют Барсучьей сутрой, и числится она среди самых редкостных реликвий
школы нэмбуцу*. Так вот, однажды вечером мы собрались в беседке У Тихого
Источника - Кансэнтэй, намереваясь тысячу тысяч раз вознести молитву Амиде,
а как у старого монаха, исполнявшего обязанности главного служителя, и слух
был неважный и голос хриплый, то даже имя Будды разобрать было весьма
трудно. Мне вспомнилась невольно старинная история о том старом барсуке и,
смочив "барсучьи волоски" *, я написал:
В холодной келье
Дыханием шерсть согревая, писал
Сутру на листьях.
К КАРТИНЕ "НЕБЕСНЫЙ МОСТ" *
Хассэн *, имея пристрастие к красному и синему, стремится к минскому
стилю *. Бусон, забавляясь кистью, подражает ханьскому направлению *. В
хайкай же оба тянут нить, начало которой у старца из Банановой хижины *,
причем, Хассэн, произойдя от Рэндзи *, на Рэндзи не опирается. Я, черпая из
Синей *, за Синей не следую. Продвигаемся шаг за шагом к верхушке шеста, и
не все ль равно, куда упадем? К тому же ни он ни я не печемся о том, чтобы
сделать себе имя в хайкай, - так что и в этом мы схожи. Когда-то в этом
месте Хассэн сочинил такие стихи, прощаясь со столицей:
Небесный мост
Выслав вперед, ведомая им
Уходит осень.
Я же, расставаясь со столицей, сложил:
Хвост трясогузки.
За ним, словно груз, тянется
Небесный мост.
Он, переезжая на запад столицы, видел Небесный мост перед собой, с
рядами сосен, уходящих вдаль на шесть ри *, я же, возвращаясь на восток
столичной крепости, имел Небесный мост позади. Оба мы не самонадеянные
хвастуны, считающие себя предводителями на этом пути.
Старец Сооку повесил на стену мою картину "Сижу, ноги поджав, под
сосной" и все время любовался ею. Конечно же, отношения меж нами были весьма
короткие, так что и о годах, нас разделяющих, не вспоминали, но, когда
подошел последний срок его жизни, я по каким-то делам был совсем в другом
месте, и целый год миновал, прежде чем дошла до меня весть об этой весенней
утрате. Теперь, стоя перед его поминальным камнем, я прошу простить мне это
прегрешение. И вы, друзья, глядя на меня, не считайте "чужим из мира
тщеты"*.
Пепел курений
Падает вниз, смешиваясь
С сосновой пыльцой.
По прошествии двадцатого дня месяца "спешащих наставников" сивасу
вместе с Тайги * занимались нанизыванием строф в доме одного человека, на
четвертую же ночную стражу отправились по домам. Лил дождь, дул неистовый
ветер, ночь была непроглядно темна, поэтому, приподняв подолы платьев до
самых чресел и заткнув их за пояс, мы с трудом бежали к югу по улице
Муромати, а тут вдруг еще налетел резкий порыв ветра, и наши ручные фонарики
разом погасли. Ночь с каждой минутой становилась все темнее, страшный дождь
хлестал не переставая, словом, положение было отчаянное, хоть плачь.
Тут Бусон сказал:
- В такое время куда уместнее так называемые "каретные фонари". Должно
было подумать об этом заранее.
Тайги ответил:
- Что за вздор ты несешь! В нашем мире никогда нельзя знать заранее,
что хорошо, а что плохо, и хорош ли каретный фонарь или нет, кто может
сказать?
Точно так же и в нанизывании строф: редкостное умение Тайги находить
выход из любого положения не поддается разумному объяснению. Он словно
родной брат того почтенного настоятеля у монаха Псида, который сказал:
"...если бы существовало то, что называлось Сироурури..." *
<между 1764-1772>
(фрагмент)
Голоса насекомых иссякли, три тропки в саду сплошь в бурьяне *. Но и в
эту пору существа, которых называют миномуси - мешочницы, сделав себе домики
из листьев и спрятавшись где-то в их глубине, живут себе потихоньку. Тельце
миномуси не сверкает переливчато, как у радужниц-тамамуси, голос не
привлекает звонкостью, как у сверчков-судзумуси, и нечего им тревожиться о
том, что станут добычей людей, подует северный ветер - качнутся они на юг,
подует западный - на восток, со всем вокруг в согласии пребывают, и нечего
им беспокоиться, что смоет их дождь или унесет ветер. Как ни тонка ниточка,
на которой они висят, она для них прочнее троса из многажды закаленного
железа. Подумать только, что нынешней осенью ушел из мира Тайги, а затем и
Какуэй * покинул нас! Эти друзья мои увенчаны были славой в мире, они
утруждали себя на поэтическом поприще, не жалея живота своего, и, верно,
поэтому долголетие обошло их стороной. О, миномуси, я с вами! И пусть
никогда не покинет вас старушка, что живет по соседству.
Миномуси,
Одни в всем мире - качаются
Под холодным дождем.
На пятый день десятой луны я причалил свою ладью к обители "В тени
тростников" - Роинся * в Нанива. Всю ночь плывя под пронизывающим ветром, я
занемог и, с тоской вспоминая о вчерашнем вечере в столице, особенно остро
ощущал свою нынешнюю бесприютность, при всем же моем почтении к тому, кто с
одной сандалией в руке удалился к Западным небесам,* мысль о том, чтобы
последовать его примеру, повергала меня, недостойного, в уныние, но Сикэй и
Тоси * с таким рвением готовили для меня целебное снадобье, что недуг
вдруг отступил и стал казаться лишь вереницей снов...
Никому не нужны -
Мочит дождик холодный -
Старые сандалии.
Остановившись на ночлег в доме Конто... *
Мне уступи
Эту ночь, послушаю чаек,
Пока ты спишь.
ЗАПИСИ О ВОССТАНОВЛЕНИИ ХИЖИНЫ БАСЕ* НА ВОСТОКЕ СТОЛИЦЫ
К юго-западу от подножья вершины Симэй, в деревне Итидзедзи, есть
обитель дзэнских монахов, имя ей Компукудзи. Рядом находится место, которое
здешние жители называют Басеан - хижина Басе. Если за храмовые ворота выйдя,
подняться до того места, где склон теряется в зеленой дымке листвы, то шагах
в двадцати увидишь небольшой холм. И вот здесь-то, как говорят, и была
когда-то хижина Басе. Место это издавна считается тихим и уединенным,
далеким от мирской суеты, зеленый мох скрывает следы людей многих поколений,
и все же тишина эта сродни тишине "пустынной чащи бамбука" *, когда над ней
поднимается одинокая струйка дыма - знак того, что кто-то внизу кипятит себе
чай. Вода бежит, облака застывают на месте, деревья стареют, птицы засыпают
в их кронах, невозможно отрешиться от мыслей о прошлом. Здесь далеко от
столичного блеска и суеты, но ведь и не вовсе вне пределов досягания мирской
пыли *. За изгородью кричат петухи и лают собаки, за воротами кружат тропы
дровосеков и пастухов. Рядом торгуют соевым творогом-тофу, лавчонка, где
продают сакэ, тоже недалеко. Поэты могут ходить друг к другу в гости, так
что жаждущий обрести "полдня покоя" * всегда может на него рассчитывать,
пищи же, чтобы утолить голод, сколько душе угодно. Когда, с какого времени
стали так называть это место, неясно, но только, если спросить у срезающих
траву детей или молотящих зерно женщин, где хижина Басе, любой непременно
укажет именно на этот холм. Похоже, что это действительно старое название.
Однако люди успели забыть, откуда оно взялось. Краем уха я слышал, что в
давние времена жил в здешнем монастыре достопочтенный монах по имени Тэссю,
он построил себе в этом месте отдельную келью, довольствовался малым, сам
стирая и сам готовя себе пищу, и редко какой гость нарушал его
затворничество, но стоило ему услышать трехстишие, созданное старцем Басе,
как слезы навертывались ему на глаза и он говорил, вздыхая: "О да, вот кто
сумел отрешиться от забот этого мира и достичь пределов дзэн". В те времена
старец Басе бродил, сочиняя стихи, по земле Ямасиро, бывал и на востоке, и
на западе, брызги Чистого Водопада - Киетаки * смывали пыль с его глаз,
следя за облаками над горою Арасияма *, улавливал он уход одного времени
года и приход другого, еще он воспевал рукава летнего платья Дзедзана *,
раздуваемые душистым ветерком; сочувствовал одинокому монаху, в холодную
ночь ударяющему в свою плошку у могилы Тесе *; печалился о судьбе
прикрывшегося рогожей нищего *; бросал вызов обитателю горы Гушань, намекая
на вчера украденных журавлей *; бродил, опираясь на посох у подножья горы
Оохиэ и своим полотняным рукавом стирал с неба рассветную дымку *;
пробираясь по горным тропам в Сиракава, изумленным взором Ду Фу* вглядывался
в озерную гладь; и, в конце концов, в проглядывающих сквозь дымку соснах
Карасаки * обрел высший смысл красоты. Поскольку же время для блужданий по
окрестностям столицы было самое благоприятное, скорее всего он и находил
иногда приют среди этих диких утесов. А после того как, не оставив следов,
канули в прошлое сны, кружившие некогда по выжженным полям *, достопочтенный
Тэссю глубокой предался скорби и, наверное, именно тогда назвал свою
травяную хижину хижиной Басе, заботясь о том, чтобы и впредь увлекал за
собой людей высокий дух поэзии старца, и стараясь уберечь имя его от
забвения. Впрочем, подобных случаев, говорят, и в других странах было
немало: помнится, один человек, давая имя беседке, выразил свою радость по
поводу наконец пролившегося дождя *. Правда, никто не слышал о том, чтобы
старец Басе именно в этом месте сочинял свои стихи. А уж следов его кисти
здесь не сохранилось тем более, так что трудно установить со всей
определенностью - бывал ли он здесь или нет.
Учитель Сесу говорил: "Один убеленный сединами старец, доживший до
наших дней и весьма сведущий в поэзии, рассказывал мне о том, что именно в
этой горной обители Басе просил кукушку ниспослать покой его горестной душе
и сетовал на ее равнодушие *. Так почему же не остались здесь нетленные и
вечно-прекрасные - тем отличные от росы и инея - следы его кисти - чудесного
стебля, скользящего по вечнобегущей воде? Не потому ли, что "не совершающие
благодеяний" *, будучи слишком суровы духом и не нуждаясь в словах, чтобы
проникнуть в истину, выбрасывают как нечто совершенно бесполезное даже
буддийские сутры и священные книги? Трудно представить себе, чтобы они могли
оставить и сохранить рукописи старца, скорее напротив, эти грубые безумцы,
очевидно, бросили их за ненадобностью в плевательницу, где они и истлели,
или засунули в шкаф, где, став пристанищем червей, они превратились в
бумажный мусор. Право, что может быть прискорбнее?"
Печаль учителя понятна, но "стоит ли донимать себя за прошлые грехи?" *
С другой стороны, преступно пренебрегать этим славным жилищем, оставшимся от
былых дней в столь живописном месте, поэтому, сговорившись со своими
единомышленниками, я по прошествии некоторого времени восстановил эту
травяную хижину в том виде, в каком она была прежде, и с тех пор в начале
столь любимой кукушкой луны Зайца * и в конце Долгой луны *, когда плачут
олени, мы непременно сходимся в этой обители и благоговейно приникаем к
высокой поэзии великого старца. Главой всех работ по восстановлению хижины
стал Дорицу из кельи Дзидзайан. Говорят, прадед Дорицу, учитель-Танан, был
наставником старца Басе в китайской словесности. И в том, что именно Дорицу
доверили восстановление хижины, видится мне воистину редкостное
предопределение судьбы.
Были поэты, которые спешили в Псино, желая "показать, как вишни
цветут", своей шляпе * из дерева хиноки, но я к этому не стремлюсь. Правда,
в нашем мире весьма часто бывает и так, что вот человек вечно сидит дома,
тяготясь мирскими делами, все, что он когда-то задумал: "вот это бы
сделать!" или "вот бы было так!", так и не осуществляется, и, в конце
концов, дымки и туманы, цветы и птицы перестают подчиняться ему, но,
наверное, я слишком глуп, во всяком случае, сейчас у меня нет желания
обзаводиться комнатой, где бы я мог принимать гостей.
Опали цветы,
Темную тень бросает вокруг
Старая шляпа.
Однажды - это было неподалеку от селения Тавара, южнее горы Удзи - мы
зашли далеко в горы, собирая грибы. Молодые спутники мои, алкая добычи,
стремились вперед и вперед, каждый норовил обогнать другого, я же,
значительно отстав от них, искал неторопливо, тщательно осматривая каждый
клочок земли, и, в конце концов, нашел целых пять грибов мацутакэ, каждый
величиной с небольшую тростниковую шляпу. Поразительно! Интересно, почему
дайнагон Такакуни из Удзи, записав столь удивительную историю о грибах
хиратакэ, ни словом не обмолвился об этих замечательных мацутакэ *?
Взгляни же,
Подобрать их забыли - в каплях росы
Семейка грибов.
На самой высокой вершине виднеются человеческие жилища - это деревушка
под названием Коноо. Говорят, жители ее занимаются ловлей форели и тем
обеспечивают свое существование. Их лачуги лепятся возле самых туч,
"сломанные мостики" * переброшены через водные потоки.
"Неужели и в таких отрезанных от мира уголках живут люди?" - ужасаюсь,
и холодеет сердце странника.
Вниз устремилась
Форель, а горы все выше и выше -
Тянутся к небу.
Комэкаси - так называется место, где течение реки Удзи становится
особенно быстрым. Вода и камни борются друг с другом, гребни, вскипающие на
клокочущих волнах, то взлетают, словно снег, то клубятся, как тучи. Рев
потоков полнит горы и ущелья, и человеческие голоса теряются в нем.
Вспомнив замечательные строки Бо Цзюйи, так воспевшего чудные звуки лютни:
"Внезапно серебряный треснул кувшин,
на волю стремится влага.
Вдруг всадник в железных латах летит,
мечом и копьем громыхая.
Пластину, которой играет, она
поставила посередине.
Кончается песня. Четыре струны
Невидимый шелк разорвали" *.
сложил:
Шелк разрывает
Лютни звенящий ручей.
Осенние звуки.
В этом году я решил пренебречь новогодним стихотворением, но вот под
утро на двадцать восьмой день двенадцатой луны во сне явился мне чудной
такой старец и говорит: "Я пришел в столицу по поручению господина Дзэнсэя
из Митиноку и, воспользовавшись случаем, зашел к вам, ибо есть у меня для
вас подношение". Тут развязал он свой узелок, извлек из оного два зеленых
ростка сосны и, сказав: "Если посадите их в северо-западном углу вашего
сада, то ждет вас великая радость", - исчез, будто его и не бывало. Даже
после того как я пробудился, мне все казалось, что я смотрю на этого старца
и беседую с ним, а тут еще вспомнилась давняя история с соснами из Такэкума
*, и я сложил:
У ворот моих
Два сосновых увидишь ствола -
В трижды первое утро *.
<не датируется>
Однажды, когда я шел из провинции Дэва в провинцию Митиноку, вечер
застиг меня в горах, и, с трудом добравшись наконец до селения под названием
Ясиябукуро - Девяносто Девять Мешков, я попросил там ночлега. Всю ночь
напролет рядом раздавался какой-то стук: "гото-гото", поэтому, охваченный
любопытством, я вышел посмотреть, и что же? - оказалось, что на просторном
дворе старого храма какой-то старик толчет в ступе зерно. Неторопливо
прошелся я по двору: в лунном свете одинокая вершина бросала на землю тень,
ветер шумел в бамбуковой чаще, светлая ночь была так прекрасна, так что и
словами не опишешь. Этот человек, очевидно, боялся дневной жары, потому и
работал ночью. Подойдя к нему, я спросил, как его имя, и он ответил: "Ухэй".
Ночная прохлада.
Толчет зерно под луною
Заяц - Ухэй *.
<не датируется>
ДАВАЯ ИМЯ СНЕЖНАЯ БЕСЕДКА
Давая имя, лучше всего не задумываться *. Даже тот, кого зовут Манкити
- Безграничная Удача, может безвременно покинуть сей мир, даже тот, кого
зовут Иппэй - Одинокий Воин, порой становится отцом целой сотни детей.
Поэтому надежнее довериться случаю, а не стараться подобрать что-нибудь
необычное. Когда меня попросили придумать имя, я, помня, что когда-то
называл себя Снежная Пещера, ответил сразу же: "Снежная Беседка". К тому же
это было после того, как, по случаю снегопада, я выпил чашечку сакэ.
Растает снег,
Но высится пусть в веках
Снежная беседка.
29 день одиннадцатой луны
Позавчера, написав это стихотворение, ушел домой, но по прошествии
некоторого времени его принесли ко мне снова и попросили поставить печать.
Постаравшись не вспоминать о том постыдном обстоятельстве, что сочинил его,
будучи навеселе, поставил печать и отправил стихи обратно.
<не датируется>
Собрались с друзьями в обители Ринсеин, что на мысу Вада. Подыскивали
тему, и случайно возникло: "Весенние травы". Я не сумел сдержать охватившего
меня волнения. Где блуждаешь ты теперь, "любезный друг" *? Для кого твой
родной край из года в год расцвечивается весенними красками? О любезный
друг, не должно, тебе уподобляясь, пускаться в дальние странствия. Не должно
учиться у тебя жестокосердию.
Сколько же их -
Тропинок, ведущих в родные края?
Весенние травы.
<1778?>
Люди бегут на стогны, прельщаясь мыслями о славе и выгоде, тонут в море
страстей, истязают себя, о том забывая, что жизнь имеет пределы *.
Особенно же удручают ночи в исходе года, словами не выразишь, сколь они
тягостны: люди бродят по улицам, стуча в чужие ворота, громко кричат,
бранятся, носятся, почти не касаясь земли ногами, ужасно! И как мне,
недостойному, вырваться из этих пыльных пределов мирской тщеты? "Вот и
старый кончается год, а на мне дорожная шляпа и сандалии на ногах..." *
Когда, притулившись где-нибудь в углу, я тихонько распеваю эти строки,
необыкновенный покой нисходит в душу. "Вот если бы и я так мог!" - вздыхаю
почтительно, и такие минуты укрепляют дух не хуже, чем Великое Созерцание.
Старец Басе покинул наш мир, старца Басе больше нет. Годы же по-прежнему
уходят, по-прежнему приходят.
Ушел Басе.
И с тех пор все никак не может
Кончиться год.
<не датируется>
Чжан Цзюлин *, приникая к светлому зеркалу, сокрушался о собственных
сединах, Дзедзан *, склоняясь над чистым потоком, стыдился своих морщин.
Есть здесь один отшельник. Не знаю, кто он и откуда. Он любит напиток из
кудзу *, вот люди и прозвали его старец Кудзу. Никогда этот старец не
стремился к заоблачным далям, не искал славы и богатства? Он не сподобился
предстать пред очи князя Рюдзан *, а потому, естественно, избежал
необходимости придумывать двустишие к знаменитому трехстишию об
ирисах-какицубата, он не встретил на своем пути никого, похожего на князя
Сукэтомо *, а потому никто никогда не обзывал его кудлатым псом. Любым
посмертным почестям он всегда предпочел бы выпитую при жизни чашечку кудзу.
Но, право, где грань между чистым и загрязненным, светлым и темным, что
хорошо, а что плохо? Разве не бывает так, что загрязненное оказывается
предпочтительнее чистого, а темное - предпочтительнее светлого?
Выпей кудзу,
Если вдруг замутит зеркало
Горестный вздох.
В чашке кудзу
Уходящую тень свою ловит
Бедный старик.
Кто понимает смысл этих строк? Старец из обители Цикад *. А кто их
произнес? - Бусон из Полночной беседки.
К КАРТИНЕ "БЭНКЭЙ" *
В том давнем году, когда я впервые вступил в столичные пределы, однажды
лунной ночью я шел, бормоча стихи, вдоль реки Камогава от Второй линии на
север, и тут на глаза мне попался смуглый высокий монах: засучив рукава
платья цвета туши, он шагал, приятным весьма голосом распевая песенки, какие
поют обычно в восточных провинциях, но вдруг откуда-то из-под дамбы
выскочила женщина, по виду уличная, она вцепилась в его рукав и,
отворачивая лицо от лунного света, принялась нашептывать: "Какой же ты
красавец! Не побрезгуй изголовьем из трав, приготовленным для тебя в моем
доме, вкуси минуту отдохновения, мимолетную, как росинка, сверкающая на
листе. Не можешь же ты бессердечно пройти мимо!" - "Верно, тебя подвели твои
глаза! - отвечал монах. - Перед тобой наставник из Западной пагоды Хиэ,
называют меня Большая Восточная Река - Банто-таро, Явное и Тайное равно мне
открыты. Как смеешь ты прикосновением своим осквернять столь почтенного
ученика Будды? Отпусти меня немедленно!" - увещевал он, однако женщина никак
не отступалась, поэтому монах, не выдержав, видно: "С меня хватит!" - заорал
своим грубым, с восточным выговором голосом: "Ну что пристала, думаешь
слезами меня одолеть? Ах ты, слезоточивый Бэнкэй *! Безмозглая тварь!",
тряхнул рукавом, затопал гневно ногами, и пустился наутек. Все это
показалось мне весьма поучительным и забавным, потому я сложил, подражая
легкой манере Сливового старца *:
Метелки мисканта,
Хоть на одну ночь склонись к ним,
Мусасибо-Бэнкэй.
<не датируется>
Со времен богов дошла она до наших дней, и вид ее ничуть не изменился.
Если говорить о великом - она правит страной, если о малом - заправляет в
доме: без нее не выкопаешь ни бамбукового ростка из-под снега, ни котелка с
золотыми монетами. В самом деле, нет ничего, чему бы она не помогла
появиться на свет: и рис, и зерно, и хлопок, и металл - все добывается с ее
помощью. Так что не годится, предаваясь несбыточным мечтам, забывать о столь
самоценном орудии.
Для огородов, полей
Волшебной палочки, право же, лучше
Простая мотыга.
<не датируется>
К КАРТИНЕ "СПАДАЛА ВОДА..."
Все стихи "Красной стены" * - и первая ода, и вторая, каждое слово -
отмечены изяществом, но особенно прекрасны строки: "Высокие воды и маленький
месяц... Спадала вода, и камни под ней выступали..."
Они напоминают одинокого аиста среди стаи кур. Когда-то, путешествуя по
Митиноку, я остановился под "ивой паломников" - югеянаги * и, вспомнив вдруг
эти стихи, сложил:
Листья ивы опали.
Высохли светлые струи.
Камни, голые камни...
<не датируется>
ПОХВАЛА ПРОДАВЦУ ГЛИНЯНЫХ ГОРШКОВ
В окрестностях Фукакуса долго жил затворником один чудной старик. Он
только и делал, что лепил из глины горшки, а в конце года, взвалив их себе
на плечи, выходил из дома и бродил по улицам столицы, продавая. Никакого
другого занятия у него не было, и все остальное время проводил он в своем
доме за запертой травяной дверью. Никто не знал, сколько ему лет: каким
стариком он выглядел в давние времена, таким оставался и теперь. Может, он
вроде того старика, что продавал когда-то палочки для еды *? Так или иначе
что-то есть в нем притягательное.
Все те же черты... *
Все те же плошки-горшки
На новогоднем рынке.
<не датируется>
И в стране Морокоси *, и в нашей стране есть множество мест, известных
необыкновенной красотой осенней луны, но почему же столь легкомысленно
пренебрегают весенней луной?
Когда, в десятых числах второго месяца, став у южных ворот Запретной
обители *, поднимешь взор к небу, то никаких слов не достанет, чтобы
выразить увиденное: из-за горных вершин, чуть южнее вершины Неигатакэ,
выплывает луна, в смутной дымке угадываются силуэты ив, откуда-то доносится
легкое благоухание цветущих слив, а тут еще какой-нибудь вельможа - кто,
неизвестно - выйдет вдруг из Дворца и один, без телохранителей, неторопливо
пройдет мимо - зрелище воистину необыкновенное!
С женщиной милой
Любоваться б "Приютом заоблачным" *
Под весенней луной.
Зеленые ивы,
Что вы, трава иль деревья
На земле Государя *?
<не датируется>
(фрагменты)
"Гогэнсю" * или "Собрание пяти эпох" составил сам Кикаку, он же,
переписав стихи набело, вручил их ксилографу, а поскольку намеревался
распространить их по миру, с особым тщанием подобрал травинку к травинке и
веточку к веточке. Однако даже такое собрание, ежели обратиться к нему
теперь, окажется сплошь состоящим из весьма трудных для разумения стихов, и
почти невозможно выбрать такие, о которых можно было бы сказать: да, они
безусловно хороши. Некоторые, несомненно, придутся по вкусу, кому угодно, но
звучат они слишком легковесно. Стихи же хитроумные, труднопонятные, подобны
парчовому наряду, надетому темной ночью *, и не стоит сочинителю помышлять
самодовольно - мол, редкого мастерства достиг.
Домашние поэтические собрания обыкновенно составляются уже после смерти
сочинителя. "Собрание пяти эпох" - единственное прижизненное собрание.
Создается впечатление, что "собрания начальных строф-хокку" и издавать
нечего. Ведь часто после появления оных меркнет слава, окружавшая ранее имя
сочинителя. Собрания, подобные "Гэмбосю" или "Бакуринсю" *, не делают, как
мне кажется, чести их авторам. А об их заурядных последователях и говорить
нечего. Создать хорошее трехстишие чрезвычайно трудно. Кикаку называют
Голубым Лотосом, Ли Бо * поэзии хайкай. И тем не менее, среди сотни тысяч
его стихотворений вряд ли найдется и два десятка истинно замечательных. В
со- брании Кикаку много непонятных стихов, однако к ним невольно
возвращаешься снова и снова, и с каждым разом все труднее от них оторваться.
В этом - главное достоинство Кикаку. Так или иначе, хорошо, когда в
трехстишии запечатлена широта души. В собрании Бакурина есть и хорошие
стихи, но чем больше в них вчитываешься, тем более неприятное возникает
чувство.
"Собрание пяти эпох" предполагал выпустить сам Кикаку, он тщательно
подобрал стихи, переписал их набело на глянцевитой, обработанной щелоком
бумаге, когда же дело дошло до переноса рукописи на доски, внезапно ушел из
мира, так и не успев осуществить задуманное, а некий монах из святилища
Сиба-симмэй спрятал рукописи покойного и держал их у себя, никому не
показывая, пока мой друг, известный под именем Хякуманбо * Сигэн, не
выманил у него рукопись, соблазнив весьма со- лидным вознаграждением. Сигэн
затем передал рукопись мне с просьбой переписать ее, не изменяя ни черточки,
ни точки, я же охотно согласился, но все медлил, а между тем, стечение
некоторых обстоятельств принудило меня покинуть Эдо *: я побывал у Ганто * в
местечке Юки, провинции Симоса, где денно и нощно забавлялся хайкай, затем
присоединился к путешествующему по Цукуба Рюке * и каждый день в новом месте
занимался нанизыванием строф, скитался с Тамбоку * по провинции Кодзукэ,
каждый рассвет в новом месте встречая, бродил вдоль Сосновых островов -
Мацусима *, и прекрасные виды очищали мне душу, опускал голову на
изголовье из трав в Сото-но хама и забывал о возвращении, размышляя о
жемчужинах Хэпу*... Дни текли один за другим, и так, незаметно миновали три
года: трижды ложился на землю иней, и звезды трижды вершили свой путь в
небесах. Мог ли Сигэн дожидаться моего возвращения? В конце концов, он
поручил переписать рукопись Кисэю *, затем она была перенесена на доски и
быстро распространилась по миру. Так возникло всем известное "Собрание пяти
эпох". Если вы сверите его с первоначальной рукописью, то не заметите ни
одного, самого ничтожного, разночтения. Таким образом, следы кисти Кикаку, к
счастью, не были утрачены. Первоначальная же рукопись хранится теперь в доме
Умитомо Геку га *.
Самое главное - понимать разницу между "начальной строфой - хокку" и
"простой строфой - хираку *". Этим ни в коем случае нельзя пренебрегать.
Вот пример строфы, которая вроде бы "простая", - хираку, а на самом
деле - "начальная" - хокку:
С закоптелой кастрюлей
Хозяйка бредет, утопая в снегу.
Малый мост Пдо.
Это трехстишие Бусона.
А вот вроде бы "начальная строфа", хокку, а на самом деле - "простая",
хираку:
Над Оми
Размером с ладошку плывет
Облачко.
Это трехстишие Сэцудо.
К картине Маруяма Мондо *, на которой изображены древние варвары:
Водорослями
Со стрехи вытираю капли.
Весенний дождь.
Один человек, имея пристрастие ко всему необычному, сделал гарду для
своего короткого меча из надгвоздной резной розетки, будто бы украшавшей
когда-то Сэнъянский дворец*. Меч этот он всегда носил с собой и очень
дорожил им. Розетка и в самом деле была старинная - с орнаментом из цветов и
птиц, инкрустированная золотом, серебром, медью и железом, от нее словно
веяло чарующим ароматом тысячелетней древности. Вот только где
доказательства, что она действительно из Сэнъянского дворца? Скорее всего,
это просто досужие выдумки. Жаль, ведь эта прекрасная вещь только выиграла
бы, не назови он ее украшением из Сэнъянского дворца.
Если в наши дни кому-нибудь захочется сделать своей семейной реликвией
что-нибудь вроде стружек от моста Нагара или мощей лягушек из Идэ *, его
скорее всего поднимут на смех, сочтя подобное занятие вульгарным и
бессмысленным.
Корейская пиала, принадлежавшая некогда Токива Тамбоку, бережно
хранилась у Оотака Гэнго *, одного из Сорока семи самураев, а от его
потомков попала ко мне. История у этой пиалы в самом деле замечательная, но
где доказательства ее подлинности? Вещицы, подобные розетке из Сэнъянского
дворца, впоследствии непременно передаются другим людям.
Монастырь Тэнрин-ин в Мацусима, вздымающий черепичные крыши по
соседству с храмом
Дзуйган-дзи, - один из самых больших и почитаемых монастырей
последователей учения Дзэн. Однажды, когда я гостил там, почтенный
настоятель, протянув мне пластину из окаменевшего дерева длиной в сяку с
небольшим, сказал:
- Наместник провинции Сэндай, господин тюдзе такой-то, в сочинении
песен истинно не имел себе равных. Однажды, призвав работников, он повелел
им отыскать на дне реки Наторикава окаменевшее дерево, когда же они извлекли
его, заказал из него шкатулки для бумаги и для тушечницы, затем,
присовокупив к ним кисть с ручкой из ветки хаги, выросшего на равнине Мияги,
послал все это в дар дому Нидзе *. Так вот, эта пластина является
доподлинным остатком от того дерева. - И с этими словами он преподнес мне
пластину.
Это была прекрасная вещь, по текстуре напоминавшая железное дерево.
Черного цвета, очевидно потому, что тысячу лет пролежала на дне речном,
стоило же постучать по ней, раздавался звон: "дондон", совершенно как если
бы она действительно была железной. Весом же пластина была около десяти кин
*, так что я, завернув ее в тряпицу и взвалив на плечо, с трудом дотащил до
станции Белый Камень - Сираиси. Не в силах превозмочь усталости, долгим
путем вызванной, я решил остановиться на ночлег на постоялом дворе, а узел с
пластиной засунул под галерею, да и забыл там.
Спустя некоторое время я рассказал об этой пластине Тамбоку, мы оба
гостили тогда у Ганто в Юки. Тамбоку рассердился и, сурово отчитав меня,
сказал:
- Бросить столь редкую вещь! Тупоголовый монах! Я заберу ее себе. - И
он немедля отправил посланного к Синрю * с реки Суга: "Так, мол, и так,
этот человек сделает все, что ты прикажешь". Синрю тут же направил его в
Сираиси, снабдив письмом и соответствующими наставлениями, и тот, добравшись
до постоялого двора, сказал, как ему было велено:
- Однажды останавливался здесь на ночлег один монах и кое-что забыл.
Вот я и пришел за этой вещью.
Хозяин постоялого двора, любезно пошарив под галереей, нашел узел и
отдал ему, а тот, взяв, удалился.
Впоследствии пластина перешла к Ганто, и тот сделал из нее крышку для
тушечницы под названием "Рыбы и журавль". От Юки до Сираиси более
семидесяти ри, к тому же много дней прошло с того дня, как я останавливался
там, и все-таки пластину удалось вернуть. Такое редко бывает.
Тантана * никак не назовешь человеком неосновательным. Как-то раз,
изобразив на куске шелка Басе, Кикаку и Рэнсэцу, я попросил его сделать
надпись. Тантан написал:
Момотидори (кулик)
Инаоосэдори (трясогузка)
Пбукодори (кукушка)
Можно сказать, что Тантан единственный на все времена, кто восславил
трех бессмертных поэтов хайкай. Теперь эта картина находится в доме
человека по имени Дзюмэй в Никко, провинции Симоса.
Дзеу из Юки построил себе отдельный домик и нанял старика, чтобы тот
постоянно присматривал за ним. Хоть и находился тот дом в городе, вокруг
высокой стеной стояли деревья, сад густо зарос травой, словом, трудно было
найти лучшее место, чтобы укрыться от мирской пыли, поэтому и я однажды
решил провести там несколько дней. Однажды старик, не имея иных дел, кроме
стирки да уборки, сидел в своих покоях и, перебирая четки при свете
одинокого светильника, сетовал на бесконечность осенних ночей, я же,
разместившись во внутренней части дома, сочинял трехстишия-хокку и
самозабвенно трудился над китайскими виршами, но спустя некоторое время
почувствовал усталость и, накрывшись футоном, уже готов был отдаться сну,
как вдруг кто-то: "Тук-тук-тук", - постучал в дверцу со стороны галереи.
Стук повторился раз двадцать или тридцать подряд. Мне сделалось жутко,
сердце громко забилось, однако, быстро поднявшись, я тихонько открыл дверь и
выглянул - никого. Вернувшись в спальню, я снова попытался уснуть, но опять
послышалось: "Тук-тук-тук". Я снова поднялся и снова выглянул - ни души.
Испугавшись не на шутку, я рассказал обо всем старику- сторожу, и вместе
стали мы думать, как быть? Старик сказал:
- Не иначе, как барсук повадился! Ну погоди у меня! Когда он снова
придет и начнет стучать, вы сразу же откройте дверь и гоните его. А я пройду
через заднюю дверь, спрячусь за изгородью и стану ждать.
Прижимая к себе хлыст, он стал наблюдать за дверью. Я же, прикинувшись
спящим, ждал, и вот снова послышалось: "Тук-тук-тук".
- Эй! - воскликнул я и распахнул дверь, а старик закричал:
- Эге-гей! - и бросился с другой стороны наперерез, но в саду никого не
оказалось. Старик, рассердившись, обыскал все уголки, но нигде не было ни
души.
Такое повторялось каждую ночь в течение пяти дней, и, в конце концов,
до крайности измученный, я решил, что больше в этом доме не останусь, но тут
пришел управитель дома Дзеу и сказал:
- Думаю, что больше вас никто не будет беспокоить. Утром неподалеку
отсюда, в Ябусита, поймали старого барсука. Я уверен, что именно эта тварь
и докучала вам. Сегодня ночью можете спать спокойно.
И действительно - с того самого дня ночные стуки прекратились. При всем
моем отвращении к подобным тварям мне вдруг стало очень жаль этого старого
барсука, одинокого скитальца, который приходил к нам, быть может, ища
спасения от ночной тоски. К тому же, очевидно, меж нашими судьбами
существует какая-то давняя связь. Тогда я призвал монаха по имени Дзэнку,
сделал пожертвования Будде и всю ночь молился, прося даровать несчастному
просветление.
Осенние сумерки.
Вдруг обернется буддой
Старый барсук.
Говорят, что барсук, приходя к человеческому жилью, стучит в дверь
хвостом, но, по-моему, это не так, во всяком случае, мне показалось, что он
ударял спиной.
Однажды мне случилось года три прожить в монастыре, который называют
Кэнседзи, в Миядзу, провинции Танго. В начале осени я заболел лихорадкой, и
болезнь не отпускала меня около пятидесяти дней. Жил я во внутренних покоях,
одна из комнат была очень большой, и обычно я плотно задвигал в ней все
седзи, не оставляя ветру ни малейшей щелки. В соседней же комнате устроил
себе ложе, на котором и лежал целыми днями, отгородившись фусума *. Однажды
ночью, примерно на Четвертую стражу, болезнь на время отступила, и, решив
сходить в уборную, я, покачиваясь, поднялся. Уборная находилась в
северо-западном углу, идти туда надо было по продольному настилу вдоль
галереи. Огни уже были потушены, и в полной темноте, отодвинув дверцу, я
шагнул вперед правой ногой, и - о, ужас! - нога наступила на что-то
пушистое, мохнатое. Тут же убрав ногу, я тихонько позвал, но в ответ не
получил ни звука. Перепуган я был не на шутку, но, постаравшись справиться с
сердцебиением и дрожью, решил выяснить, в чем дело, и резко пнул теперь уже
левой ногой то, что там лежало. Однако на этот раз под ногой была пустота.
Совершенно уже ничего не понимая и чувствуя, что от страха волосы встают на
голове дыбом, я, дрожа, прошел в ту часть дома, где были монашеские кельи,
и, с превеликим трудом разбудив спящих глубоким сном монахов и слуг,
объяснил им: "Так, мол, и так". Выйдя, монахи зажгли фонари и пошли
посмотреть, в чем дело, когда же они подошли к внутренней части дома, то
обнаружили, что и фусума, и седзи были как обычно заперты, так что убежать
было невозможно, но, разумеется, внутри не оказалось ровно ничего
необычного. Рассердившись, монахи принялись бранить меня: "Это все недуг, от
него помутился ваш рассудок, вот вам и мерещится всякий вздор", - потом все
опять легли. Посрамленный: "Не стоило их звать", - я тоже вернулся в
спальню. И готов был заснуть, как вдруг будто огромный валун навалился мне
на грудь, и я громко застонал от боли. Очевидно, стоны мои проникли сквозь
стены, во всяком случае, ко мне в комнату вошел настоятель Тиккэй и стал
будить меня, участливо спрашивая: "Что такое, что случилось?" Постепенно я
пришел в себя и стал рассказывать: "Так, мол, и так", - настоятель же: "Не
иначе, проделки барсука-монаха", - сказав, распахнул боковую дверь и
выглянул, а поскольку ночь уже близилась к рассвету, было очень хорошо
видно, что по галерее и дальше вниз тянулись чьи-то следы, будто кто-то
рассыпал цветы сливы. Тут те, кто раньше ругал меня, говоря, что, мол, все
это мне померещилось, испуганно зашептались: "А ведь и вправду что-то было".
Настоятель Тиккэй, наверное, очень торопился ко мне, во всяком случае, он
не успел завязать пояс, полы его платья распахнулись, и были видны похожие
на маковые головки пухлые яйца, не похоже, чтобы под короткими седыми
волосами скрывалось что-нибудь более основательное. Сказав, что с молодых
лет страдает чесоткой, Тиккэй принялся крутить и чесать мошонку.
Выглядело это странно весьма, и я забеспокоился и испугался: "Не
переутомился ли он, читая священные сутры старца Сюкаку?" Но Тиккэй,
улыбнувшись, сказал:
Поздняя осень.
Балка одна на восемь дзе
У Золотого храма *.
В провинции Хитати, в местечке под названием Симодатэ, живет человек по
имени Накамура Хедзаэмон. Он один из учеников покойного хозяина Полночной
беседки *, любит хайкай и называет себя Фуко. Будучи богачом каких мало, он
и дом выстроил сообразно положению своему - по два те * с каждой стороны, а
в саду собрал причудливых форм камни и редких пород деревья, провел туда
ручьи, поселил птиц, насыпал холмы, чтобы можно было прямо из дома
любоваться прекрасными видами. Правитель здешних мест и тот частенько
заглядывал к нему, словом, не было в округе человека влиятельнее этого Фуко.
Жену его звали О-Мицу, она была дочерью богатого купца по фамилии Фудзии,
знала толк в японских песнях, да и нитями с бамбуком не пренебрегала *. Это
была чрезвычайно приветливая женщина с тонкой чувствительной душой.
Случилось же так, что столь благоденствующее прежде семейство как-то
незаметно обеднело, в доме воцарилось уныние, и, как это всегда бывает, люди
постепенно забыли туда дорогу. В самом же начале, когда дом только начинал
утрачивать былой блеск, стали в нем происходить какие-то странные вещи. Вот
самый страшный случай, от которого волосы невольно встают дыбом. Однажды на
Двенадцатую луну, готовясь встретить новую весну, работники заготовили более
обыкновенного риса для лепешек-мотии и до краев наполнили им несколько
больших чанов. По прошествии некоторого времени было замечено, что
содержимое чанов уменьшается с каждой ночью, поэтому заподозрив: "Уж не вор
какой их уносит?" - каждый чан прикрыли большой - со створку ворот - доской,
доски же придавили тяжеленными камнями. На следующее утро, охваченные
волнением, поспешили открыть чаны, и что же: крышки были на месте,
количество же риса уменьшилось наполовину. В то время хозяин дома, Фуко, по
каким-то делам был в Эдо, и в доме распоряжалась его рачительная супруга
О-Мицу, поскольку же была она добра, и даже к слугам относилась с участием,
всем было жалко ее до слез. Однажды ночью, готовясь к весне, О-Мицу кроила
одежды из прекрасного шелка, а как время было позднее, всех домашних она
отпустила и отправила спать. Оставшись одна, О-Мицу устроилась в маленькой
комнатке, плотно заперла все двери, задвинула перегородки, позаботившись о
том, чтобы и росинка не просочилась бы, поярче засветила светильник и
спокойно села за шитье. В тишине было слышно, как капает вода в водяных
часах, но вот, не успела стража Быка * вступить в свою третью четверть, мимо
колен О-Мицу, подрагивая длинными хвостами, прошествовали вереницей пять или
шесть старых облезлых лисиц. Поскольку О-Мицу еще с вечера велела
крепко-накрепко, так, чтобы ни одного просвета не оставалось, запереть все
двери и перегородки, непонятно было, как проникли в дом эти твари. Обомлев,
она смотрела во все глаза: лисы свободно передвигались по дому, словно по
плоской открытой равнине, а потом вдруг исчезли, будто растаяли в воздухе. А
О-Мицу, вроде бы даже особенно и не испугавшись, как ни в чем не бывало
продолжала шить. На следующий день, когда я зашел в дом Фуко, чтобы
осведомиться о том, все ли в порядке, и подбодрить хозяйку, наверняка
обеспокоенную тем, что супруг задерживается, О-Мицу держалась со мной
приветливее обыкновенного и, неторопливо беседуя о том, о сем, поведала мне,
между прочим, и о вчерашнем происшествии. Даже слушать ее было жутковато -
холодок побежал по спине.
- Какой ужас! - воскликнул я. - Почему же, несмотря на такое странное
явление, вы не разбудили никого из домашних, все перенесли одни? Что за
неуместная стойкость!
- Да нет, мне просто ни капельки не было страшно, - отвечала О-Мицу.
Ну не странно ли - женщина, которая всегда набрасывала на голову
платье, пугаясь стучащего в окно дождя или стонущего в зарослях мисканта
ветра, в такую ночь ни чуточки не испугалась!
А вот еще случай. Был старец, которого звали Синга, как-то раз
заночевал он у Фуко, устроившись в парадных покоях. Стояла восемнадцатая
ночь Долгой луны *. В чистом лунном сиянии холодным блеском сверкала роса, в
траве звенели бесчисленные насекомые - словом, красота была неописуемая,
поэтому Синга прежде, чем лечь, задвинул только седзи, а дверцу оставил
открытой. На Четвертую примерно стражу вдруг словно что-то разбудило его:
приподняв голову, он вгляделся: в лунном сиянии, а луна светила так ярко,
что было светло как днем, виднелись лисицы, множество лисиц - задрав
пушистые хвосты, они стояли на окружавшей дом широкой галерее. Их силуэты
отчетливо вырисовывались на седзи, и так жутко становилось от этого зрелища,
что и передать невозможно. Тут даже Синга не выдержал, бегом бросился во
внутреннюю часть дома, где была кухня, и стал стучать в боковую дверь,
думая, что там располагались покои хозяина.
- Эй, вставайте скорее! - вопил он что было мочи. Тут проснулись слуги
и зашумели, закричали:
- Берегись! Разбойники в доме!
От этого шума Синга успокоился и, раскрыв пошире глаза, вгляделся:
слуги кричали, колотя в дверь кухни:
- Хозяин, скорее, скорее, на помощь!
Потом Синга рассказывал:
- Ну и перепугался же я тогда!
А вот еще случай. У Мацудайра, владельца замка Сиракава и правителя
Ямато, был вассалом фехтовальщик по имени Акимото Гохэй. В чем-то не
поладив со своим повелителем, он покинул службу, уехал из провинции, изменил
имя на Суйгэцу, полюбил хайкай и стал бродить по четырем провинциям,
останавливался то здесь, то там, сообщался с самыми влиятельными
семействами, нигде подолгу не задерживался, уподобившись плавучей траве или
перекати-поле, словом, полностью посвятил себя изящному.
Так вот однажды этому старцу тоже случилось заночевать во внутренних
покоях дома Фуко, и привиделось ему, будто под широкой галереей у дома
сидят три старухи, причем всю ночь напролет доносилось до него оттуда
какое-то невнятное бормотание. Навострив уши, он прислушивался, силясь
разобрать, о чем говорят, но так ничего и не услышал. Чем темнее становилась
ночь, тем большая тоска и страх овладевали им, и до самого рассвета ему не
удалось сомкнуть глаза.
Ежели есть то, что ты хочешь получить, лучше, проявив настойчивость,
получить это, ежели есть то, что ты хочешь увидеть, лучше приложить все силы
к тому, чтобы увидеть это. Не следует беззаботно упускать благоприятный
случай, думая: "Как-нибудь в другой раз". Другого раза может и не случиться.
Почтенный Умэдзу Ханъэмон *, являясь правой рукой одного влиятельного
семейства, за выдающиеся заслуги во время военных действий в Нанива
удостоился особой грамоты. Он принадлежал к славному роду и, будучи его
старейшиной, получал жалованье в 10 тысяч коку риса. Полюбив хайкай, он все
свободное от службы время стал проводить с учениками Кикаку и взял себе имя
Китэки. В сборниках, составленных Кикаку, немало и его стихов. Когда срок
его службы в Эдо подошел к концу, он захотел вернуться к себе на родину, в
Акита. Сожалея же о разлуке с Кикаку, хотел и его взять с собой. Но Кикаку
не мог следовать за ним. В окружении же Кикаку был человек, которого
называли Сико. Этот Сико был весьма умудрен в хайкай, поэтому Кикаку
предложил ему сопутствовать Китэки, и они вместе отправились в Акита.
Говорят, что Китэки и Кикаку постоянно обменивались письмами. Среди этих
писем есть письмо Кикаку истинно замечательного содержания. В начале письма
Кикаку, естественно, осведомляется о здоровье Китэки и о погоде. Затем,
после двух-трех написанных им по случаю трехстиший, пишет следующее:
"В такой-то день такой-то луны сорок семь верных самураев ночью напали
на дворец одного семейства и отомстили за обиду, некогда их покойному
господину нанесенную, затем, не испытывая раскаяния, удалились в монастырь
Сэнгакудзи. При этом особенно отличились Сие - Первый Лист и Сюмпан -
Весенний Парус *. Эти два воина в последнее время приобщились к моим
занятиям и обнаружили изрядную склонность к изящному, что меня особенно
трогает".
Понимая, сколь велика ценность этого послания, Китэки чрезвычайно
бережно хранил его. В те времена жил юноша, которого звали Фуками Синтаро.
Он был таким красавцем, что наверняка затмил бы даже Кэ Аня с Дун Сянем *.
Китэки очень полюбил его, и узы, связывающие этих Су У и Ли Лина *, были
весьма прочны. Синтаро пристрастился к хайкай и взял себе имя Дзесе. Ему
очень хотелось заполучить письмо Кикаку, но он не решался об этом сказать
вслух, однако Китэки проник в его тайные думы и сам подарил ему письмо.
С тех пор минули годы, и однажды ученик Тантана, которого называли
Бакутэн *, из Нанива пришел в Акита и некоторое время гостил там. Дзесе,
пленившись поэзией Бакутэна, преподнес ему письмо Кикаку. Спустя некоторое
время Бакутэн приехал в Восточную столицу и нашел приют в каком-то бедном
жилище у стен замка Янагибара. Он никогда не был богат, небольшие сбережения
быстро иссякли, знакомых же в столице у него не оказалось, и помощи ждать
было неоткуда, однако я в молодые годы свои не был лишен добрых намерений и
всегда помогал попавшим в сети нищеты, во всяком случае, каждый месяц, не
жалея усилий, созывал желающих испытать себя в нанизывании строф, для чего
хлопотал на западе и на востоке, в барабан бил и в флейту дул, и мне
удавалось собрать многих замечательных поэтов, таких, как Хадзин, Рито *,
Рева *, Годзяку *, иногда пришедших бывало так много, что травяная хижина
едва не разваливалась. Бакутэн получил наконец возможность осуществить свое
давнее желание и очень скоро стал учеником Мокусая Сэйга *, переменив имя на
Ихоку, а затем, благополучно сочинив десять тысяч строф, вошел в число
ведущих поэтов хайкай. Имя его было увенчано славой, он почитался поэтами
разных школ и пользовался большим влиянием. Желая отблагодарить старого
друга за любовь и поддержку, Ихоку предложил мне то письмо Кикаку.
- В твоем доме нет ценных вещей, - сказал я, - пусть же письмо это
станет твоим "зеленым ковром" *. Как могу я его принять? Оно не принесет
мне ничего, кроме волнений.
И я решительно отказался от письма. Потом я уехал из столицы, а Ихоку
скончался. И где, в каком доме хранится теперь это письмо? Вот что
интересно.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОЭТИЧЕСКОМУ СОБРАНИЮ СЮНДЭЯ*
Рю Корэкома, собрав воедино сочиненное покойным отцом его, попросил
меня написать предисловие. Вот что я рассказал ему.
Как-то раз посетил я Сеха, именующего себя Сюндэем, в его доме в
западном предместье столицы. Сеха спросил меня о хайкай. Отвечая, я сказал
так:
- В хайкай ценнее всего, когда, к вульгарным словам прибегая,
удаляешься от вульгарного. Самое трудное соблюдать это правило - "удаление
от вульгарного", в том заключающееся, чтобы, от вульгарного удаляясь, к
вульгарному же прибегать. Один дзэнский монах говорил: "Услышь хлопок одной
ладони" *. Это и есть путь дзэн в хайкай, это и есть правило "удаления от
вульгарного".
Сеха мгновенно прозрел. Затем спросил снова:
- Почтенный учитель изволил говорить об "удалении от вульгарного". Как
ни темна суть сего правила, разве не должно самому поусердствовать, пытаясь
проникнуть ее? Но, может быть, есть кратчайший путь, когда удаляешься от
вульгарного, меняясь незаметно и естественно, - так, что и вчуже не
уловить, и самому не уразуметь?
Отвечая, сказал:
- Такой путь есть. Надо читать китайские стихи - ши. Вот вы, например,
с давних пор оказываете успехи в китайских стихах *. И иного пути искать
нечего.
Усомнившись, Сеха спросил снова:
- Но ведь ши и хайкай отличны друг от друга по сути. А вы говорите -
должно оставить хайкай и читать ши. Разве это не окольный путь?
Отвечая, сказал:
- У художников есть понятие "уход от вульгарного" *, вот оно: "В
живописи, когда хочешь уйти от вульгарного, другого пути нет, кроме
прилежного изучения книг. Тогда дух учености, начитанности воспарит, дух же
рыночный, вульгарный - исчезнет. Изучающие живопись должны быть чрезвычайно
осмотрительны". То есть даже в живописи - если хочешь избежать вульгарного,
должно отложить кисть и погрузиться в изучение книг. А разве ши и хайкай
настолько далеки друг от друга?
Тут Сеха понял. Но однажды спросил снова:
- Так повелось у мастеров хайкай с давних пор - каждый открывает ворота
и двери, у каждого свой настрой. К кому же прибегнуть следует, чтобы
проникнуть в тайное тайных?
Отвечая, сказал:
- В хайкай никто не открывает ни ворот, ни дверей, есть одни ворота, и
имя им - хайкай. Вот и в учении о живописи говорится: "Творцы школы не
открывают ворота, не устанавливают двери, ворота и двери сами собой
возникают. Входи в любые" *. Точно так же и в хайкай. Из всех потоков
черпая, собираешь в единый сосуд, затем, извлекши то, что тебе
представляется пригодным, используешь сообразно обстоятельствам. И сам при
этом в душе - удалось или нет? - рассудить должен, иного пути нет. Впрочем,
и тогда, ежели не подберешь себе друзей-единомышленников и не станешь
постоянно сообщаться с ними, достичь желаемого будет весьма мудрено.
Сеха спросил:
- Кто же эти люди, которых сделать своими друзьями должно?
Ответил:
- Разыщи Кикаку, наведай Рансэцу, повторяй за Содо, следуй за Оницура*.
Ежеденно с сими четырьмя почтенными старцами встречаясь, все дальше и
дальше уходи от рыночного, городского, от славы и выгод, броди по лесам и
садам, задавая пиры на склонах гор, возле водных потоков, бражничай, коротая
часы в шутливых беседах, - стихи же пусть возникают сами. Так проводи день
за днем. И однажды снова встретишь четырех почтенных старцев. Душа же твоя
продолжает "наслаждаться уединением" и предаваться "прекрасным мечтам" *.
Закрыв глаза, на стихе сосредоточиваешься, стих обретя, открываешь глаза. И
видишь: исчезли четыре почтенных старца. Куда же удалились они, святых
отшельников обличье приняв? Растерянный, стоишь один. Ветер веет ароматом
цветов, лунный свет плавает в воде. Вот где священные пределы хайкай.
Сеха улыбнулся *.
В конце концов, он примкнул к нашему поэтическому содружеству и много
тысяч раз стихи извергались из его уст. И вот стал он снова порицать и
отвергать Бакурина и Сико *.
Я сказал:
- Бакурин и Сико, как ни грубо порой звучат их стихи, умело передают
чувства людей и облик мира.
Поэтому иной раз и у них небесполезно перенять те или иные приемы.
Поэты, сочиняющие китайские ши, разумеется, высоко ставят Ли Бо и Ду Фу. Но
ведь они не отбрасывают и Юань Чжэня с Бо Цзюйи, их примеру и должно
следовать.
Сеха сказал:
- Учитель, не вводи меня в заблуждение, не принуждай надевать личину
просветленного. Художники злыми гениями живописи почитают У Вэя и Чжан
Пиншаня *. А Бакурин и Сико - злые гении хайкай, не более.
Так, понося Сико и Бакурина, Сеха продвигался вперед, не сворачивая на
окольные пути, и, в конце концов, достиг высших пределов хайкай. Но, увы.
Раз заболев, не смог он оправиться, с каждым днем все более спадал с лица,
от целебных же снадобий отказывался. Однажды, предвидя, что близится его
последний срок, он призвал меня и, сжав мою руку, сказал:
- Досадно мне, что не смогу вместе с учителем продвигаться от нового к
новому.
Едва договорив, заплакал горько и тут же вернулся к желтым истокам *. Я
же, трижды возрыдав, возопил:
- Мои стихи удалились на Запад*, мои стихи удалились на Запад!
Все вышеизложенное было когда-то записано мной в тетради под названием
"Беседы за полночным чаем". Тетрадь эта постоянно лежит на моем столе, в нее
я записываю разнообразнейшие споры-беседы со многими людьми. Почему же
именно эту запись без всяких изменений я решил сделать предисловием к
собранию трехстиший Сеха? Причина в том, что прочитавшим ее откроется
чистота звучания и свобода Сеха, равно как и его человеческие качества, и
они сумеют оценить подлинность его поэзии. И понять, что Сеха вовсе не овца,
натянувшая на себя шкуру тигра.
В Полночной беседке написал
шестидесятилетний старец Бусон
Почтенный Соа *, мой покойный учитель, будучи в мастерстве преемником
старца из Снежной хижины *, стоял рядом с Хякури и Кимпу *, и были они,
словно три ножки бронзового сосуда: вместе новый смысл выявляли и на поприще
хайкай увенчаны были редкостной славой, в ту пору многие были обеспокоены
тем, что всякий стремился подражать их манере. Все трое обрели - каждый
своих - последователей, словом, вряд ли стоит подходить к ним с общими
мерками.
Учитель Соа в те давние времена жил в Эдо на улице Кокуте, в бедном
домике с видом на высокую колокольню, там он наслаждался уединением и покоем
среди городской суеты, и там, белыми от инея ночами, когда он просыпался,
разбуженный ударами колокола, и, одолеваемый старческой бессонницей,
предавался печальным размышлениям, мы часто беседовали с ним о хайкай, когда
же я заговаривал вдруг о каких-нибудь несообразностях этого мира, он
неизменно закрывал уши и изображал старческое слабоумие. Да, это был истинно
благородный старец.
Однажды ночью, сев прямо, учитель, увещевая меня, сказал:
- Идущим по пути хайкай не следует упорно цепляться за каноны учителя.
Меняясь вслед за мгновением, подчиняя себя мгновению, должно отдаваться
внезапному порыву, не оглядываясь на прошлое и не обращая взора к будущему.
Одного удара палкой * Учителя оказалось довольно, чтобы у меня
открылись глаза и я уразумел, в чем свобода хайкай.
Поэтому ныне, наставляя учеников своих, я говорю им, что бессмысленно
следовать за почтенным Соа с его широтой души, а надобно устремиться к саби
и сиори * старца Басе, то есть вернуться в прошлое. Иначе говоря, внешне ты
вроде бы идешь против учителя, но это ложное, на самом-то деле внутренне ты
находишься с ним в соответствии, и это - истинное. Это-то и называется путем
дзэн в хайкай или способом передачи от сердца к сердцу.
Неразумные люди часто судачат о том, что, мол, это страшный грех - идти
против учителя. Вот и это собрание нанизанных строф, из двух свитков
состоящее, далеко от саби-сиори, все стихи от первого до последнего написаны
в манере почтенного Соа, и, почтительно возложив это собрание к его
поминальной табличке, мы словно переносимся к тому далекому дню, когда в
тридцатый раз поминали ушедшего, и представляем себе, будто учитель наш с
нами. Об этом и хотел я заявить от имени всех учеников.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СБОРНИКУ "САБИ-СИОРИ"
Итак, дорога, ведущая к хайкай, разветвляется на тысячи тропок - право,
непросто отделить одну от другой нити кудели в скудно освещенной бедной
хижине и много здесь такого, что и не примешь сразу - непросто извлечь сети
из моря в бурную погоду. Вот что, к примеру, говорил старец Басе: "Даже
тогда, когда слова близки к тому, чтобы быть вульгарными, дух должен
неуклонно стремиться к просветлению". Что это - незыблемое убеждение, коему
следовать должно как единственному правилу? Или же эти слова были сказаны
для того, чтобы показать, сколь трудно сочинять стихи, не проникнув в тайну
саби-сиори? В самом деле, суть учения Басе именно в этих словах и
содержится, и иного, вероятно, искать нечего. Люди простые понимают саби
только как сабисий - "печальный", а сиори, по их разумению, слово, -
определяющее гибкость, изящество стиха, и можно ли считать это толкование
ошибочным? Такие вещи весьма мудрено объяснить словами, в них следует
проникать сердцем. Беседовать же с тем, кто проник в сокровенное, столь
отрадно, что перестаешь думать о неумолимо приближающейся старости и
забываешь о своем великом назначении в будущих рождениях. Мой друг,
благочестивый Ханаи, желая, чтобы таких собеседников было побольше, не
упускал случая, чтобы разъяснять суть саби-сиори, а поскольку слишком трудно
было сохранить втайне начертанное его благородной кистью, один из книжных
лавочников вскоре узнал о его записках и, быстро напечатав книгу,
распространил по миру. И те, кто увидят ее, пусть отнесутся к ней с должным
почтением - о чем предупреждает вас Бусон из хижины Лиловой лисицы *.
ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗБРАННОМУ СОБРАНИЮ РОИНА*
Рассказывают, что давным-давно в Тамба жил старик, у которого был
большой драгоценный камень. Камень словно светился изнутри, никаких слов
недоставало, чтобы описать его красоту. Один человек и говорит: "Продай мне
камень за сотню канов *". Старик же подумал: "Ежели увеличить блеск камня,
цена его возрастет неизмеримо". И отказался продавать камень за сто канов. И
вот денно и нощно шлифовал он камень, как вдруг обнаружился в нем небольшой
изъян. Старик огорчился, но продолжал шлифовать, однако изъян все
увеличивался, а сам камень скоро стал величиной с фасолинку. И даже тот
человек, который когда-то хотел купить этот камень, словно забыл дорогу к
его дому. Рассказал же я об этом к тому, что ученики Тайро, вознамерившись
выпустить в свет рукописи, оставшиеся после смерти своего учителя,
обратились ко мне с просьбой о предисловии. Вот что я им сказал: "Я не
советую вам публиковать эти рукописи. Посмертное собрание произведений
поэта, чье имя было у всех на устах, может, наоборот, повредить его
прижизненной славе, таких случаев было немало. Тайро всегда называли великим
поэтом Сэтцу, Харима и столицы, среди поэтов нашей школы он сверкал словно
драгоценный камень. Лучшие его стихи всем знакомы и любимы всеми без
исключения. Разве кто-нибудь ждет появления других? Право же, не стоит
публиковать его рукописей, не уподобляйтесь тому старцу с драгоценным
камнем". Однако ученики не послушались. Тайком собрали они все, рукою их
учителя написанное, поручили Кито выверить рукописи и довели дело до того,
что половина их уже на досках. И вот они снова просят у меня предисловия.
Разумеется, тут уж ничего не остается, как согласиться. Взял я у них
рукопись и тщательно ее прочел. Прочтя же, восхитился и сказал так:
"Рукопись эту непременно издать должно. Пусть люди прочитают эти стихи и
оценят их совершенство. Тайро заслуживает того, чтобы посмертная слава
заставила талант его сверкать еще большим блеском". Ученики, улыбнувшись,
вышли. Я же решил все вышеизложенное сделать предисловием к сборнику.
ПРЕДИСЛОВИЕ К СОБРАНИЮ "ПЕРСИКИ И СЛИВЫ"
Когда же это случилось? Было собрание из четырех свитков, четырех
времен года. "Весна" и "Осень" пропали. "Лето" и "Зима" остались. Один
человек вознамерился перенести свитки на доски. Другой воспротивился,
говоря:
- С тех пор как появилось это собрание, много лун и лет прошло, оно
давно отстало от течения времени.
Я, улыбнувшись, ответил:
- Свобода и размах поэзии хайкай таковы, что для нее, с одной стороны,
существует течение времени, а с другой - оно отсутствует. Это все равно
как догонять человека, бегущего по кругу. Тот, кто бежит впереди, словно,
наоборот, догоняет отставшего. Так и с течением времени - чем руководясь,
различать станешь, что впереди, а что позади? Просто каждый день выражаешь в
словах чувства, в душе возникающие, и создаешь сегодня - сегодняшние стихи,
завтра - завтрашние. Назовите же собрание "Момосумомо" - "Персики и сливы".
Что с начала читай, что с конца - получается одно и то же *. В этом - суть
сего собрания.
Примечания
С. 289. Школа нэмбуцу - имеется в виду секта Чистой земли (Дзедо),
которой и принадлежит монастырь Гукедзи. Последователи этой секты уповают на
то, что любой, произносящий молитвословие будде Амиде - "намуамидабуцу",
достигнет перерождения в Чистой земле, буддийском раю. В монастыре Гукедзи
хранится сутра, переписанная, по преданию, барсуком-оборотнем, принявшим
обличье монаха и некоторое время жившим в этом монастыре. Согласно легенде,
этот барсук покончил с собой, когда кто-то из монахов случайно увидел его в
истинном обличье. После него осталась переписанная им сутра, которая до сих
пор хранится в монастыре как одна из самых драгоценных реликвий.
С. 289. Барсучьи волоски - имеется в виду кисть, которая делалась
обычно из барсучьих волосков.
С. 290. Небесный мост (Ама-но хасидатэ) - одно из красивейших мест
Японии: заросшая соснами песчаная отмель в заливе Миядзу, неподалеку от
Киото.
Хассэн (Сакаки Хякусэн, 1697-1752) - японский художник.
Минский стиль - имеется в виду китайская живопись эпохи Мин
(1368-1644).
Ханьское направление - имеется в виду китайская живопись эпохи Хань
(206 г. до н. э. - 220 г. н. э.).
Старец из Банановой хижины - имеется в виду Басе.
Рэндзи - один из псевдонимов поэта Кагами Сико (1665-1731), ученика
Басе.
С. 290. Синей - один из псевдонимов поэта Такараи Кикаку (1661-1707),
ученика Басе.
С. 291. Ри - мера длины, 3927 м.
Сооку (Мотидзуки, 1688-1766) - один из киотоских поэтов, близкий кругу
Бусона, ученик Хаяно Хадзина.
С. 292. Чужим из мира тщеты - ср. со стихотворением Ван Вэя "Вместе с
чиновником Лу Сяном посетил лесную обитель отшельника Син Цзуна": "Деревья
поляну укрыли тенью сплошной. // Темные мхи загустели, травы чисты. //
Простоволосый, ноги поджав, сидит под сосной, // Белками глядит на чужих из
мира тщеты". (Цит. по: Классическая поэзия Индии, Китая, Кореи, Вьетнама,
Японии. БВЛ. М., 1977. С. 260, пер. А. Штейнберга.)
С. 293. ...если бы существовало то, что называлось "Сироурури"... -
Имеется в виду персонаж "Записок от скуки" Кэнко-хоси, некто Дзесин-содзу,
который, увидав одного монаха, прозвал его "Сироурури". "Да что это за
штука?" - спросили его, и он ответил: - "А я и сам не знаю, что это такое,
но только если бы оно существовало, то, наверное, смахивало бы на физиономию
этого бонзы" (пер. В. Н. Горегляда, см.: Кэнкохоси. Записки от скуки. М.,
1970. С. 73).
С. 294. Три тропки в саду сплошь в бурьяне - образ из стихотворения Тао
Юаньмина "Домой, к себе": "Три тропки в саду сплошь в бурьяне, но сосна с
хризантемой все еще живы..." (цит. по: Китайская классическая проза в
переводах академика В. М. Алексеева. М., 1958. С. 175). Три тропки - атрибут
жилища поэта-отшельника. В I веке до н. э. Цзян Сюй расчистил три тропинки -
для себя и двух своих друзей, иногда его навещавших.
Какуэй - поэт, друг Бусона.
С. 295. Роинся - один из псевдонимов ученика Бусона, Псивакэ Тайро
(1730-1778).
...с одной сандалией в руке удалился к Западным небесам - существует
легенда, согласно которой Дарума, патриарх буддизма Дзэн (кит. "Чань"), взяв
в руку одну сандалию, удалился в Западную землю. "Западная земля" - царство
будды Амида, буддийский рай.
С. 296. Сикэй и Тоси - домочадцы и ученики Тайро.
Канто - купец из Осака, друг Бусона, в доме которого он часто бывал.
С. 297. Хижина Басе - см. примеч. к с. 58.
Пустынная чаща бамбука - цитата из стихотворения Ван Вэя "Беседка в
бамбуковой роще": "В пустынной чаще бамбука // Свищу, пою. // На цине играю,
тешу // Ночную тьму". (См.: Ван Вэй. Стихотворения. М., 1979. С. 56, пер. А.
Штейнберга).
С. 297. Вне пределов досягания мирской пыли - ср. с цитатой из "Записки
из хижины "Призрачная обитель" Басе: "При всем том я не хочу сказать, что
так уж люблю уединение и намереваюсь затеряться бесследно в горах и лугах".
...жаждущий обрести "полдня покоя" - см. примеч. к с. 141.
С. 298. Брызги Чистого Водопада - Киетаки - ср. с трехстишием Басе:
"Водопад Киетаки! // По бурлящим волнам рассыпается // Хвоя сосны".
Следя за облаками над горою Арасияма - ср. с трехстишием Басе: "Шестая
луна. // Вершину завесила тучами // Гора Арасияма".
Исикава Дзедзан (1583-1672) - поэт и каллиграф, последние годы жизни
провел в Киото, где в нескольких храмах есть сады, разбитые по его рисункам.
У Басе есть посвященное ему стихотворение: "Как душист ветерок! // Не спешу
запахнуть воротник // Летнего платья".
Сочувствовал одинокому монаху... - Ср. с трехстишием Басе: "И могилу
Тесе // Обойдет, ударяя в плошку свою, // Одинокий монах".
С. 299. Печалился о судьбе прикрывшегося рогожей нищего - ср. с
трехстишием Басе: "Праздник весны... // Но кто он, прикрытый рогожей //
Нищий в толпе?" (Пер. В. Марковой, см.: Басе. Лирика. М., 1964. С. 86.)
С. 299. Бросал вызов обитателю горы Гушань... - Имеется в виду Линь
Хэцин (Линь Фу, 967-1028), китайский поэт, который жил отшельником на горе
Гушань, любил цветы сливы и разводил журавлей. У Басе есть такое
трехстишие: "О как сливы белы! // Но где же твои журавли, чародей? // Их,
верно, украли вчера?" (Пер. В. Марковой. Указ. изд. С. 151.)
Бродил, опираясь на посох... - Ср. с трехстишием Басе: "Гора Оохиэ! //
Над вершиной росчерком легким // Весенняя дымка".
Ду фу - китайский поэт (712-770), особенно любимый Басе.
В проглядывающих сквозь дымку соснах Карасаки - ср. с трехстишием Басе:
"О мыс Карасаки! // Здесь дымка весенняя сосны // Цветам предпочла".
Канули в прошлое сны... - Ср. с трехстишием Басе: "В пути я занемог. //
И все бежит, кружит мой сон // По выжженным полям" (пер. В. Марковой. Там
же. С. 140).
С. 300. ...один человек, давая имя беседке... - Имеется в виду
китайский поэт Су Ши, который назвал свою беседку "Беседка человека,
осчастливленного дождем", в честь того, что как раз тогда, когда
строительство беседки было закончено, пошел наконец дождь после долгого
периода засухи.
С. 300. Басе просил кукушку ниспослать покой... - Имеется в виду
трехстишие Басе: "Развей тоску, // Пошли покой мне наконец, // Кукушка".
Не совершающие благодеяний - имеются в виду последователи учения Дзэн,
считающие, что истину можно постичь только интуитивно, а не путем
размышлений.
С. 301. Стоит ли донимать себя... - Цитата из стихотворения Тао
Юаньмина "Домой, к себе": "Ведь я прозрел и понял, что не стоит упреком
донимать себя за прошлые грехи, и знаю хорошо, что можно нагонять все то,
что будет впредь" (пер. В. М. Алексеева).
Луна Зайца - четвертый месяц по лунному календарю.
Долгая луна - девятый месяц по лунному календарю.
С. 302. ...показать, как вишни цветут... - Ср. с трехстишием Басе: "В
путь! Покажу я тебе, // Как в далеком Псино вишни цветут, // Старая шляпа
моя" (пер. В. Марковой. Указ. изд. С. 163).
С. 303. Почему дайнагон Такакуни... - Имеется в виду Минамото Такакуни,
иначе Дайнагон из Удзи (1004-1077), автор сборника новелл "Подобранные
сокровища Удзи" ("Удзисюимоногатари"). Во второй новелле этого сборника
рассказывается о том, что в провинции Тамба, в деревне Сино, было много
грибов "хиратакэ". Однажды жителям деревни приснился один и тот же сон -
будто явились к ним несколько десятков большеголовых монахов, один из
которых, поклонившись, сказал: "Обет, связывающий нас с этим местом,
исчерпан". Жители деревни недоумевали, не зная, как толковать этот сон, а
осенью в окрестных лесах не было найдено ни одного гриба "хиратакэ". Никто
не мог объяснить этого явления, пока не нашелся один монах, сказавший:
"Монахи, нечистые проповеди произносящие, в новом перерождении становятся
грибами".
С. 304. Сломанные мостики - образ из стихотворения Ду Фу: "Сломаны
мостики, нет досок, чтоб их починить. // Спящие ивы их заплетают ветвями..."
Вспомнив замечательные строки Бо Цзюйи... - Бусон цитирует поэму
китайского поэта Бо Цзюйи (772-846) "Пипа". Отрывок из этой поэмы дан в
переводе Л. З. Эйдлина (см.: Бо Цзюйи. Стихотворения. М., 1978. С. 276).
С. 306. Сосны из Такэкума - в местечке Такэкума, на севере острова
Хонсю, растет воспетая в японской поэзии сосна с раздвоенным стволом. О ней
упоминает Басе в путевом дневнике "По тропинкам Севера". По преданию, в
давние времена некий человек срубил эту сосну, чтобы сделать из нее сваи для
моста, но через несколько веков на ее месте выросла новая. "Поколение одно
срубило сосну, - пишет Басе, - другое посадило вновь, и ныне стал вид такой,
точно снова тысяча лет миновала, - о благодатная сосна!" (См.: Альманах
Восток. Сб. 1. М., 1935. С. 325, пер. Н. И. Фельдман.)
С. 306. Трижды первое утро - имеется в виду утро первого года, первого
месяца и первого дня.
С. 307. Толчет зерно под луною // Заяц-Ухэй - согласно древней
китайской легенде, на луне под растущей там лунной кассией сидит заяц и в
ступке толчет снадобье бессмертия. "У" в имени "Ухэй" пишется знаком "заяц",
это и послужило причиной возникновения ассоциативной цепи: луна-ступка-заяц.
Давая имя, лучше всего не задумываться. - Это высказывание уместно
сравнить со следующим местом из "Записок от скуки" Кэнко-хоси, одного из
любимейших авторов Бусона: "Древние нимало не задумывались над тем, какое
название присвоить храмам, святилищам и всему на свете" (цит. по:
Кэнко-хоси. Записки от скуки. М., 1970. С. 99, пер. В. Н. Горегляда).
С. 309. Где блуждаешь ты теперь... - У Ван Вэя есть такое
стихотворение: "В горы в далекий путь // Пришлось мне вас провожать. // Один
калитку мою // Запер я за собой. // Весною трава в лугах // Зазеленеет
опять. // А вы, мой любезный друг, // Вернетесь ли вы весной?" (пер. А.
Гитовича, см.: Ван Вэй. Стихотворения. М., 1959. С. 47).
С. 309. Люди бегут на стогны... - Снова реминисценция из "Записок от
скуки" Кэнко-хоси: "Глупо всю жизнь истязать себя, не зная минуты покоя в
погоне за славой и выгодой" (пер. В. Н. Горегляда. Указ. изд. С. 61).
С. 310. Вот и старый катается год... - Трехстишие Басе (пер. В.
Марковой).
С. 311. Чжан Цзюлин - политический деятель и поэт танской эпохи, у него
есть стихотворение под названием "В светлом зеркале вижу свои седые волосы".
Дзедзан - см. примеч. к с. 298. Существует легенда о том, что, отклоняя
приглашение императора Гомидзуноо (1596-1680), Дзедзан сказал: "Не перейти
// Мне через речку Сэми, // Хоть и мелка она, // Стыжусь увидеть отражение
// Своих морщин в ее воде".
Кудзу - пуэрария, вьющееся растение семейства бобовых. Из высушенных
корней этого растения делают крахмалистую муку, а из муки с добавлением
сахара готовят напиток, который в зависимости от времени года пьют либо
горячим, либо холодным.
Не сподобился предстать пред очи князя Рюдзак - имеется в виду Коноэ
Сакихиса (1536-1612) - сановник и политический деятель эпохи Токугава. В
свои молодые годы Рюдзан, бывший к тому же поэтом и каллиграфом, посетил
известного мастера "рэнга" Ямадзаки Сокана (годы рождения и смерти не
установлены) и предложил ему трехстишие: "Вот и Сокан. // Посмотришь - будто
голодный дух // В ирисах". Сокан немедленно ответил: "Жаждой томимый
нагнешься к воде, // Но нет ее в летнем болоте".
С. 311. Не встретил на своем пути никого, похожего на князя Сукэтомо -
имеется в виду Хино Сукэтомо (1290-1333), придворный императора Годайго,
который был осужден за участие в заговоре и сослан на остров Садо. В
"Записках от скуки" Кэнко-хоси говорится о том, что однажды, когда
почтенного монаха Дзенэна пригласили ко двору, один из сановников
воскликнул: "О, какой благородный у него вид!" - и проникся к нему
благоговением. Заметив это, князь Сукэтомо сказал: "Это все из-за его
преклонного возраста". Как-то после этого он притащил лохматую собаку,
страшную, тощую и облезлую от старости, и поволок ее к министру, говоря: "Ну
чем у нее не благородный вид?" (Пер. В. Н. Горегляда. Указ. изд. С. 118.)
С. 312. Старец из обители Цикад - имеется в виду киотоский поэт
Камидзава Доко (1709-1795), друг Бусона.
К картине "Бэнкэй". - Надпись сделана к картине, на которой изображен
Мусасибо Бэнкэй - один из любимых героев японского эпоса, монах-воин,
отличавшийся необыкновенной силой, и уличная женщина, цепляющаяся за его
рукав.
С. 313. Слезоточивый Бэнкэй (яп. "намидабэнкэй") - так по-японски
называют тех, кто добивается победы не силой, а слезами и всяческими
уловками.
С. 314. Сливовый старец - имеется в виду Нисияма Соин (1596-1682),
ведущий поэт школы Данрин. Он писал "хокку" в легкой юмористической манере.
С. 315. Красная стена - поэма китайского поэта Су Ши (1036-1101).
Строки из нее даны в переводе В. М. Алексеева (см.: Китайская классическая
проза. М., 1958. С. 314).
Ива паломников (яп. "югеянаги") - известная ива, воспетая еще поэтом
Сайге (1118-1190): "У дороги ручей // Струится светлый и чистый. // "Под
ивой в тени // Присяду на миг", - подумал. // Но долго не мог уйти". См.
также у Басе: "А в деревне Асино, у дороги, есть "ива у чистой воды". Некий
Тобэ, начальник уезда, не раз уже мне говорил, что хотел бы мне ее показать,
и я все думал: когда-то придется? - а вот нынче сам стоял под ее сенью.
"Уж в целом поле // Посажен рис? Пора мне, // О тень под ивой!"" (Басе. По
тропинкам Севера / Пер. Н. И. Фельдман. См.: Альманах Восток. Сб. 1. 1935.
С. 321.)
С. 316. ...вроде того старика, что продавал когда-то палочки для еды? -
Легендарный персонаж, который в IX веке ходил по улицам босиком, в грязной
одежде и продавал палочки для еды. Упоминание о нем есть в "Биографии
отшельника Фусо", написанной поэтом эпохи Эдо Исии Гэнсэем (1623-1668).
С. 316. Все те же черты... - Ср. со стихотворением, приписываемым
обычно поэтессе X века Оно-но Комати: "Все те же черты... // Не изменились
они ничуть. // Хоть лет череда // Унесла уже так далеко, // И есть предел
этой жизни".
Страна Морокоси - так в Японии называли Китай.
С. 317. Запретная обитель, Заоблачный приют - имеется в виду
императорский дворец, расположенный в северной части Киото.
Что вы, трава иль деревья... - Трехстишие Бусона построено на образах
стихотворения поэта X века Ки-но Томоо: "Все Государево - // На государевой
земле, растут // И травы и деревья. // Так где же смогут черти // Найти себе
приют?"
С. 318. Гогэнсю - собрание трехстиший, составленное поэтом Сасагури
Сигэн в 1744 году. В первых двух книгах (всего их четыре) собраны
произведения поэта школы Басе, мастера шуточных стихов Такараи Кикаку
(1661-1707), написанные им за пять эпох: Эмпо (1679-1681), Тэнна
(1681-1684), Дзеке (1684-1688), Гэнроку (1688-1704), Хоэй (1704-1711).
Кикаку сам собрал их и снабдил собственным предисловием.
С. 318. ...подобны парчовому наряду, надетому темной ночью - ср. с
"Историей династии Хань" ("Ханьшу", I век): "Разбогатеть и не вернуться
домой - все равно, что ходить ночью в парчовом платье".
С. 319. Гэмбосю - сборник трехстиший ученика Басе, поэта Хаттори
Рансэцу (1654-1707), составленный в 1750 году поэтом Сасагури Сигэном.
Бакуринсю - сборник стихов поэта Бакурина (Накагава Оцую, 1674-1739).
Ли Бо (701-762) - известный китайский поэт.
С. 320. Хякуманбо - монашеское имя Сасагури Сигэна (1725-1778),
эдосского поэта, близкого Кикаку и Рансэцу, составителя нескольких
антологий.
Стечение некоторых обстоятельств... - В 1742 году, на 67 году жизни,
заболел и вскоре скончался поэт Хаяно Хадзин (1676-1742), учитель Бусона,
глава школы "Полночная беседка", после чего Бусон, так и не завершив
начатую им работу по составлению посмертного сборника своего учителя, уехал
из Эдо и около года путешествовал.
Ганто (Исаока Ганто, -1773) - поэт, вместе с Бусоном был учеником
Хаяно Хадзина. После смерти Хадзина уехал из Эдо и поселился в Юки, местечке
неподалеку от Киото.
С. 320. Рюке (Сакума Ркже, 1686-1748) - эдоский прэт, один из членов
общества "Пятицветной туши". Позже примкнул к школе Бакурина.
Тамбоку (Токива Тамбоку, -1744) - поэт школы Кикаку, по профессии
врач. Бродил по провинциям и проповедовал необходимость просвещения народа.
Был близок Бусону.
Бродил вдоль Сосновых островов - Мацусима - ср. с "По тропинкам Севера"
Басе: "Да, хоть старо о том говорить, но Мацусима - Сосновые острова -
первый из прекрасных видов страны Фусан, не меркнущий рядом с озерами
Дунтиху и Сиху" (см.: Альманах Восток. Сб. 1. М., 1935. С. 327).
Размышляя о жемчужинах Хэпу - Хэпу - местечко в Китае (Гуандун).
Известно обилием жемчуга. Однажды туда был назначен наместником очень жадный
человек, после чего весь жемчуг исчез и появился снова, только когда
наместником стал Мэн Чан (см.: "Хроника поздней Хань", "Хоуханьшу", V век,
гл. "Мэн Чан"). Жемчуг Хэпу - зачин ("дзе") к слову "возвращаться"
("каэру").
С. 321. Кисэй (Ямамото Кисэй, -1756) - поэт из Эдо.
Умитомо Гекуга (1755-1839) - художник, который долгое время жил в Киото
и был близок кругу друзей Бусона - Икэно Тайга, Маруяма Оке, Мацумура
Гэккэю.
С. 321. Самое главное - понимать разницу... - Речь идет о терминах
"рэнга" ("нанизанные строфы"). "Хокку" - "начальная строфа", одна из самых
ответственных в "рэнга", которая должна как бы дать толчок развертыванию
цепи ассоциативно связанных строф. "Хираку" называлась любая промежуточная
строфа "рэнга" (кроме опорных - "хокку", "вакику" ("дополнительная строфа"),
"дайсан" ("третья строфа"), "агэку" ("заключительная строфа")).
С. 322. Маруяма Мондо - имеется в виду Маруяма Оке, см. примеч. к с.
256.
...будто бы украшавшей когда-то Сэнъянский дворец - Сэнъян - столица
китайского императора Цин Шихуанди (III век до н. э.).
С. 323. Стружки от моста Нагара... - Нагара - мост через реку Нагара в
провинции Сэтцу. Идэ - местность в провинции Ямасиро, славившаяся красотой
керрий и обилием лягушек.
В некоторых сборниках японских сказаний зафиксирована легенда, согласно
которой известный поэт X века, монах Ноин, встретив придворного по имени
Токинобу, решил поразить его и, вытащив из-за пазухи мешочек, заявил, что в
нем - стружки, сохранившиеся с того времени, когда строили мост Нагара.
Токинобу, бывший большим эстетом, в ответ извлек из-за пазухи мешочек и
сказал, что в нем - мощи лягушки из Идэ. Оба остались очень довольны.
С. 323. Оотака Гэнго - поэт и один из 47 самураев, которые в 1703 году,
напав на усадьбу Кира Псинака, отомстили ему за смерть своего господина,
Асано Наганори. История этой мести легла в основу сюжета многих драм театров
Кабуки и Дзерури.
С. 324. Дом Нидзе - род, славящийся своими поэтическими традициями,
основателем которого считается известный поэт Фудзивара Тамэудзи
(1227-1286).
С. 325. Кин - мера веса, 600 г.
Синрю (Фудзии Синрю, 1680-1761) - поэт школы Кикаку.
С. 326. Тантан (Мацуки Тантан, 1674-1761) - поэт, выходец из осакской
купеческой семьи, жил в Киото и Осака, принадлежал к школе Кикаку.
С. 330. Фусума - раздвижные перегородки-стены в японском доме.
С. 333. Балка одна на восемь дзе... - Золотой храм (Кинкакудзи) - одна
из достопримечательностей Киото. Дзе-единица измерения площади, около 1,5
кв. м. На первый взгляд, в стихотворении изображается осенний храм
Кинкакудзи (в старину его потолок был сделан из доски, выпиленной из ствола
огромного камфарного дерева). Но в словах "восемь дзе" таится намек на
гениталии барсука, о которых в народе говорят, что они покрывают площадь в
восемь дзе.
С. 333. Хозяин Полночной беседки - Хаяно Хадзин (см. примеч. к с. 320).
Те - мера длины, 109,09 м.
С. 334. Да и нитями с бамбуком не пренебрегала - "нити" и "бамбук" -
образное обозначение музыкальных инструментов (струнных и духовых).
С. 335. Стража Быка - время от 1 часа до 3 часов ночи.
С. 337. Долгая луна - иное название девятого месяца по лунному
календарю.
С. 339. Умэдзу Ханъэмон (1672-1720) - поэт школы Кикаку, известный под
псевдонимом Китэки.
С. 341. Сие и Сюмпан - двое из 47 самураев (см. примеч. к с. 323).
Имеются в виду Оотака Гэнго и Томимори Сукэмон.
Кэ Ань и Дун Сянь - прославленные красавцы древнего Китая.
Су У и Ли Лин - китайские военачальники I века до н. э., о дружбе
которых складывались предания. В китайской поэтической антологии "Вэнсюань"
(VI век) есть их стихи, посвященные друг другу.
С. 341. Бакутэн (Мигиэ Бакутэн, 1701-1755) - поэт из Осака.
С. 342. Рито (Сакураи Рито, 1681-1755) - один из ведущих эдоских поэтов
школы Рансэцу.
Рева (Ооба Рева, 1677-1759) - эдоский поэт школы Рансэцу.
Годзяку (Хитоми Годзяку, -1741) - врач и ученый, поэт школы Кикаку.
Мокусай Сэйга (Маэда Мокусэй, Сэйга Второй, 1698-1746) - эдоский поэт.
С. 343. ...станет твоим "зеленым ковром" - то есть самой ценной
домашней реликвией. Образ построен на следующем эпизоде из "Хроники династии
Цзинь" (265-420): "Однажды, когда Ван Сянчжи ночью лежал в своем кабинете, в
дом его неожиданно забрались воры и стали забирать все подряд. Тогда Ван
Сянчжи спокойно сказал: "Эй, воришки, оставьте на месте зеленый ковер, это
самая старая вещь в моем доме". Испугавшись, воры убежали".
Сюндэй - один из псевдонимов поэта Куроянаги Сеха (1727-1771), ученика
Бусона. Сборник стихотворений Сюндэя был подготовлен и издан его сыном,
Куроянаги (Рю) Корэкома, в 1777 году.
С. 344. Один дзэнский монах... - Имеется в виду Хакуин (1685-1768).
Известно, что, обратившись к человеку, пожелавшему стать на путь "Дзэн",
Хакуин сказал: "У одной ладони есть свой голос, слушай его".
С. 344. Вот вы, например, с давних пор оказываете успехи в китайских
стихах. - Сеха в молодости учился китайской поэзии у Хаттори Нанкаку
(1683-1759), одного из крупнейших поэтов и теоретиков поэзии на китайском
языке, и только в преклонные годы стал сочинять "хокку".
В "Цанланшихуа" ("Слово Цанлана о поэзии"), трактате, принадлежащем
кисти критика чаньского направления Цан Лана (Ян Юя), жившего во время Южно-
Сунской династии (1127-1279), говорится о том, что овладеть китайским
стихосложением можно, лишь избавившись от "пяти вульгарных": вульгарности
формы, вульгарности смысла, вульгарности строфы, вульгарности знака и
вульгарности рифмы.
С. 345. У художников есть понятие... - Бусон цитирует китайский трактат
"Слово о живописи из сада с горчичное зерно". Этот трактат в начале эпохи
Эдо был завезен в Японию и стал одним из самых почитаемых в среде
художников-"интеллектуалов" (цит. по: Слово о живописи из сада с горчичное
зерно. М., 1969. С. 43, пер. Е. В. Завадской).
С. 346. Творцы школы не открывают ворота... - Цитата из "Слова о
живописи...".
Такараи Кикаку - см. примеч. к с. 318.
С. 346. Хаттори Рансэцу - см. примеч. к с. 319.
Ямагути Содо (1649-1716) - поэт из Эдо, близкий школе Басе.
Уэдзима Оницура - см. примеч. к с. 208.
С. 347. Душа же твоя продолжает "наслаждаться уединением"... - Бусон
цитирует предисловие Ли Бо к стихотворению "В весеннюю ночь пируем в саду,
где персик и слива цветут": "Мы продолжаем наслаждаться уединеньем нашим, и
наша речь возвышенною стала и к отвлеченной чистоте теперь идет... Но без
изящного стиха в чем выразить прекрасную мечту?" (Цит. по: Китайская
классическая проза в переводах академика В. М. Алексеева, М., 1958. С. 201).
Сеха улыбнулся. - В тексте использован термин, принятый в секте Дзэн -
"мисе", "улыбка понимания". (Когда Будда закончил свою проповедь на Орлиной
горе и стал молча крутить цветок лотоса, один из его учеников, Касе,
понял, что он хотел этим сказать, и улыбнулся.)
Бакурин - один из псевдонимов Накагава Оцую (1674-1739), поэта из Исэ,
которого современники осуждали за вульгарный, упрощенно-рациональный стиль.
Сико (Кагами Сико, 1665-1731) - ученик Басе, позже создал свою школу в
провинции Мино, приверженец упрощенно-вульгарного стиля в поэзии.
Юань Чжэнь (779-831) - известный китайский поэт, со С. 348. временник и
сподвижник Бо Цзюйи. Оба ратовали за простоту в поэзии.
У Вэй (1459-1508) и Чжан Пиншань (Чжан Лу, 1464-1538) - китайские
художники эпохи Мин, обычно порицаемые художниками-"интеллектуалами",
ориентировавшимися в основном на живопись Сунской эпохи.
С. 349. Вернулся к желтым истокам - то есть скончался. Желтые истоки,
согласно китайской традиции, - загробный мир, царство мертвых.
Мои стихи удалились на Запад... - В Китае существует предание о том,
что некто Дин Хуань (середина II века до н. э.) под руководством философа
Тянь Хэ овладевал мудростью Ицзина ("Книга перемен", один из канонов
китайского "Пятикнижия"). Когда же, преуспев в учении, Дин Хуань вернулся на
восток Китая, Тянь Хэ воскликнул: "Мой Ицзин удалился на Восток". Запад -
буддийский рай.
С. 350. Соа - один из псевдонимов Хаяно Хадзина, проповедовавшего уход
от вульгарного и обращение к природе.
Старец из Снежной хижины - имеется в виду Хаттори Рансэцу, который был
учителем Хаяно Хадзина, см. также примеч. к с. 320.
С. 350. Хякури (Такано Хякури, 1666-1727) - поэт из Эдо, один из лучших
учеников Рансэцу. Исаока Ганто, Хаяно Хадзин и многие другие поэты
испытывали на себе сильное влияние его творчества.
Кимпу (Икутама Кимпу, 1661-1726) - поэт из Эдо, ученик Кикаку.
С. 351. Одного удара палкой - удары палкой - один из распространенных
приемов обучения в практике "Дзэн".
Саби (буквально "патина", "налет старины"), сиори (буквально
"терпкость") - термины поэтики "хайкай", введенные Басе.
С. 354. Лиловая лисица - один из псевдонимов Басе.
Роин - один из псевдонимов Псивакэ Тайро (1730-1779), поэта круга
Бусона, главы осакской поэтической школы Роинся ("Обитель в тени
тростников").
С. 355. Кан - старинная денежная единица.
С. 358. Что с начала читай, что с конца... - В Японии принята слоговая
азбука, один слог равен одному знаку. Слово "момосумомо" записывается пятью
знаками: "мо", "мо", "су", "мо", "мо" и поэтому является палиндромом, то
есть читается одинаково и с начала, и с конца.
Т. Соколова-Делюсина
Last-modified: Mon, 14 Mar 2005 18:37:44 GMT