рисовала эти свои затейливые цветочки, лицо ее напрягалось и начинало светиться какой-то та­инственной внутренней силой, которую невозможно вы­разить словами, и я сидел и не мог отвести от него взгляд, хотя и делал при этом вид, будто читаю. Даже сейчас, вот в эту самую минуту, я должен признаться, что было нечто величественное в этой женщине, с этой ее кислой миной, прищуренными глазами, наморщенным лбом, недовольно вздернутым носиком, что-то прекрас­ное, я бы сказал -- величавое, и она была такая высокая, гораздо выше меня, хотя сегодня, когда ей пошел пять­десят первый год, думаю, лучше сказать про нее боль­шая, чем высокая. -- Тебе отлично известно, зачем я их пригласила, -- резко ответила она. -- Чтобы сразиться в бридж, вот и все Они играют просто первоклассно, к тому же на при­личные ставки. -- Она подняла глаза и увидела, что я внимательно смотрю па нее. -- Ты ведь и сам примерно так же думаешь, не правда ли? -- Ну конечно, я... -- . Артур, не будь кретином. -- Я встречался с ними только однажды, и должен признаться, что они довольно милые люди. -- Такое можно про любого идиота сказать. -- Памела, прошу тебя... пожалуйста. Давай не будем вести разговор в таком тоне. -- Послушай, -- сказала она, хлопнув журналом о ко­лени, -- ты же не хуже меня видел, что это за люди. Два самодовольных дурака, которые полагают, что можно на­проситься в любой дом только потому, что они неплохо играют в бридж. -- Уверен, ты права, дорогая, но вот чего я никак не возьму в толк, так это... -- Я тебе еще раз говорю -- я их пригласила, чтобы хоть раз сыграть приличную партию в бридж. Нет у ме­ня больше сил играть со всякими раззявами. И все рав­но я не могу примириться с тем, что эти ужасные люда будут в моем доме. -- Я тебя понимаю, дорогая, но не слишком ли те­перь поздно... -- Артур! -- Да? -- Почему ты всегда споришь со мной? Ты же испытываешь к ним не меньшую неприязнь, и ты это знаешь. -- Думаю, что тебе не нужно так волноваться, Памела. В конце концов, мне показалось, что это воспитанные молодые люди, с хорошими манерами. -- Артур, к чему этот высокопарный слог? -- Она су­рово глядела на меня своими широко раскрытыми серы­ми глазами, и, чтобы укрыться от ее взора -- иногда мне становилось от него несколько не по себе, -- я поднялся и направился к французскому окну, которое выходило в сад. Трава на большой покатой лужайке перед домом бы­ла недавно подстрижена, и газон был испещрен светлы­ми и темно-зелеными полосами. В дальнем конце нако­нец-то зацвели два ракитника, и длинные золотые цепочки ярко выделялись на фоне растущих позади них деревьев. Распустились и розы, и ярко-красные бегонии, и на цветочном бордюре зацвели все мои любимые гиб­ридные люпины, колокольчики, дельфиниумы, турецкие гвоздики и большие, бледные, источающие аромат ири­сы. Кто-то из садовников возвращался по дорожке после обеда. За деревьями была видна крыша его домика, а за ним дорожка вела через железные ворота к Кентерберн-роуд. Дом моей жены. Ее сад. Как здесь замечательно. Как покойно! Если бы только Памела чуть-чуть поменьше тревожилась о моем благополучии, пореже старалась бы сделать мне что-то приятное в ущерб собственным инте­ресам, тогда все было бы божественно. Поверьте, я не хочу, чтобы у вас создалось впечатление, будто я па люблю ее -- я обожаю самый воздух, которым она ды­шит, -- или будто не могу совладать с ней или не хозяин самому себе. Я лишь хочу сказать, что то, как она себя ведет, временами чуточку раздражает. К примеру, все эти ее приемы. Как бы мне хотелось, чтобы она от них всех отказалась, особенно от манеры тыкать в меня паль­цем, чтобы подчеркнуть сказанное. Вы должны помнить, что я довольно небольшого роста, и подобный жест, упот­ребляемый не в меру кем-то вроде моей жены, может подействовать устрашающе. Иногда мне трудно убедить себя в том, что она женщина невластная. -- Артур! -- крикнула она. -- Иди-ка сюда. -- Что такое? -- Мне пришла в голову потрясающая мысль. Иди же сюда. Я подошел к дивану, на котором она возлежала. -- Послушай-ка, -- сказала она, -- хочешь немного по­смеяться? --- Как еще посмеяться? -- Над Снейпами. -- Кто такие Снейпы? -- Очнись, -- сказала она. -- Генри и Сэлли Снейп. Наши гости. -- Ну? -- Слушай. Я тут лежала и думала, что это за ужас­ные люди... и как они себя ужасно ведут... он, со своими шутками, и она, точно какая-нибудь помирающая от любви воробьиха... -- Она помолчала, лукаво улыбаясь, и я почему-то подумал, что вот сейчас она произнесет не­что страшное. -- Что ж, если они себя так ведут в нашем присутствии, то каковы же они должны быть, когда оста­ются наедине? -- Погоди-ка, Памела... -- Артур, не будь дураком. Давай сегодня посмеемся немного, хотя бы раз от души посмеемся. Она приподнялась на диване, лицо ее неожиданно за­светилось каким-то безрассудством, рот слегка приот­крылся, и она глядела на меня своими круглыми серыми глазами, причем в каждом медленно загоралась ис­корка. -- Почему бы нет? -- Что ты затеяла? -- Это же очевидно. Неужели ты не понимаешь? -- Нет, не понимаю. -- Нам нужно лишь спрятать микрофон в их ком­нате. Должен признаться, я ожидал чего-то весьма непри­ятного, но, когда она произнесла это, был так поражен, что не нашелся, что ответить. -- Именно так и сделаем, -- сказала она. -- Да ты что! -- воскликнул я. -- Ну уж нет. Погоди минуту. На это ты не пойдешь. -- Почему? -- Более гнусного ничего и придумать нельзя. Это все равно что... все равно что подслушивать у дверей или читать чужие письма, только это гораздо хуже. Ты серь­езно об этом говоришь? -- Конечно, серьезно. Я знал, как сильно моя жена не любит, когда ей возражают, но иногда ощущал необходимость заявить свои права, хотя и понимал, что чрезмерно при этом ри­скую. -- Памела, -- резко сказал я, -- я запрещаю тебе де­лать это! Она спустила ноги с дивана. -- Артур, кем это ты прикидываешься? Я тебя просто не понимаю. -- Меня понять несложно. -- Что за чепуху ты несешь? Сколько раз ты про­делывал штуки похуже этой. -- Никогда! -- О да, еще как проделывал! Что это тебе вдруг взбрело в голову, будто ты лучше меня? -- Ничего подобного я никогда не делал. -- Хорошо, мой мальчик, -- сказала она и навела на меня палец, точно револьвер. -- Что ты скажешь насчет твоего поведения у Милфордов в Рождество? Помнишь? Ты так смеялся, что я вынуждена была закрыть тебе рот рукой, чтобы они нас не услышали. Что ты скажешь? -- Это другое, -- сказал я. -- Это было не в нашем до­ме. И они не были нашими гостями. -- А какая разница? -- Она сидела, глядя на меня своими круглыми серыми глазами, и подбородок ее на­чал презрительно подниматься. -- Не будь этаким напы­щенным лицемером, -- сказала она. -- Что это с тобой происходит? -- Видишь ли, Намела, я действительно думаю, что это гнусно. Я правда так думаю. -- Но послушай, Артур. Я человек гнусный. Да и ты тоже -- где-то в душе. Поэтому мы и находим общий язык. -- Впервые слышу такую чепуху. -- Вот если бы ты вдруг задумал стать совершенно другим человеком -- тогда другое дело. -- Давай прекратим весь этот разговор, Памела. -- Послушай, -- сказала она, -- если ты действительно решил измениться, то что же мне остается делать? -- Ты не понимаешь, что говоришь. -- Артур, и как только такой хороший человек, как ты, может иметь дело с гадюкой? Я медленно опустился в кресло, стоявшее против ди­вана; она так и не спускала, с меня глаз. Понимаете, женщина она большая, с крупным белым лицом, и, ког­да она глядела на меня сурово -- сот прямо как сейчас, -- я -- как бы это сказать? -- погружался в нее, точно уто­пал в ней, будто она была целым ушатом со сливками. -- Ты что, всерьез говоришь обо всей этой затее с микрофоном? -- Ну конечно. Самое время немного посмеяться. Ну же, Артур. Не будь таким щепетильным. -- Это нечестно, Памела. -- Это так же честно, -- она снова выставила палец, -- так же честно, как и в том случае, когда ты вынул из сумочки Мэри Проберет ее письма и прочитал их от на­чала до конца. -- Этого нам не нужно было делать. -- Нам? -- Не ведь ты их потом тоже читала, Памела? -- Это никому нисколько не повредило. Ты тогда сам так сказал. А эта затея ничем не хуже. -- А как бы тебе понравилось, если бы кто-то с то­бой такое проделал? -- Разве я могла бы возмущаться, если бы не знала, что за моей спиной что-то происходит? Ну же, Артур. Не будь таким застенчивым. -- Мне нужно подумать. -- Может, великий радиоинженер не знает, как со­единить микрофон с динамиком? -- Это проще простого. -- Ну так действуй. Действуй же. -- Я подумаю и потом дам тебе ответ. -- На это у нас нет времени. Они могут явиться в любую минуту. -- Тогда я не буду этого делать. Я не хочу, чтобы меня застукали за этим занятием. -- Если они явятся, прежде чем ты закончишь, я просто попридержу их здесь. Ничего страшного. А сколько, кстати, времени? Было почти три часа. -- Они едут из Лондона, -- сказала она, -- а уж отбу­дут никак не раньше чем после ленча. У тебя много времени. -- Куда ты намерена их поселить? -- В большую желтую комнату в конце коридора. Это ведь не слишком далеко? -- Думаю, что-то можно сделать. -- Да, и вот еще что, -- сказала она, -- а куда ты по­ставишь динамик? -- Я не говорил, что' собираюсь это сделать. -- Бог ты мой! -- вскричала она. -- Посмотрел бы кто-нибудь на тебя. Видел бы ты сам свое лицо. Ты даже порозовел и весь горишь, так тебе не терпится присту­пить к делу. Поставь динамик к нам в спальню -- почему бы и нет? Однако начинай, да поживее. Я заколебался. Я всегда проявлял нерешительность, когда она приказывала мне что-то сделать, вместо того чтобы вежливо попросить. -- Не нравится мне все это, Памела. После этого она уже ничего не говорила, она просто сидела и совершенно не двигалась, и притом глядела па меня, а на лице ее застыло обреченное выражение, буд­то она стояла в длинной очереди. По опыту я знал, что это дурной знак. Она была точно граната, из которой выдернули чеку, и должно лишь пройти какое-то время, прежде, чем -- бах! -- она взорвется. Мне показалось, что в наступившей тишине я слышу, как тикает механизм. Потому я тихо поднялся, пошел в мастерскую и взял микрофон и полторы сотни футов провода. Теперь, когда ее не было рядом, я вынужден был признаться, что и сам начал испытывать какое-то волнение, а в копчиках пальцев ощутил приятное покалывание. Ничего особен­ного, поверьте, со мной не происходило -- правда, ничего особенного. Черт побери, да я такое каждый день испы­тываю, когда по утрам раскрываю газету, чтобы убедить­ся, как падают в цене кое-какие из многочисленных ак­ций моей жены. Меня не так-то просто впутать в подоб­ную глупую затею. И в то же время я не мог "упустить возможности поразвлечься. Перепрыгивая через две ступеньки, я вбежал в жел­тую комнату в конце коридора. Как и во всякой другой комнате для гостей, в ней было чисто прибрано, и она имела нежилой вид; двуспальная кровать была покрыта желтым шелковым покрывалом, стены выкрашены в блед­но-желтый цвет, а на окнах висели золотистые занавески. Я огляделся в поисках места, куда бы можно было спрятать микрофон. Это была самая главная задача, ибо, что бы ни случилось, он не должен быть обнаружен. Сна­чала я подумал о ведерке с поленьями, стоявшем возле камина. Почему бы не спрятать его под поленьями? Нет, пожалуй, это не совсем безопасно. За радиатором? На шкафу? Под письменным столом? Все эти варианты казались мне не лучшими с профессиональной точки зре­ния. Во всех случаях на него можно случайно наткнуть­ся, нагнувшись за упавшей запонкой или еще за чем-нибудь в этом роде. В конце концов, обнаружив неза­урядную сообразительность, я решил спрятать его в пру­жинах дивана. Диван стоял возле стены, близ края ков­ра, и провод можно было пропустить прямо под ковром к двери. Я приподнял диван и просунул под него при­бор. Затем я надежно привязал микрофон к пружине, развернув его к середине комнаты. После этого я протя­нул провод под ковром к двери. Во всех своих действиях я проявлял спокойствие и осторожность. Там, где про­вод шел под ковром к двери, я уложил его между досок в полу, так что его почти не было видно. Все это, разумеется, заняло какое-то время, и, когда я неожиданно услышал, как по дорожке, усыпанной гра­вием, зашуршали шины, а вслед за тем хлопнули дверцы автомобиля и раздались голоса наших гостей, я еще на­ходился в середине коридора, укладывая провод вдоль плинтуса. Я прекратил свою работу и вытянулся, держа молоток в руке, и должен признаться, что мне стало страшно. Вы представить себе не можете, как на меня подействовал весь этот шум. Такое же внезапное чувство страха я испытал однажды, когда во время войны в другом конце деревни упала бомба, а я в то время преспо­койно сидел в библиотеке над коллекцией бабочек. Не волнуйся, сказал я самому себе. Памела займется этими людьми. Сюда она их не пустит. Я несколько лихорадочно принялся доделывать свою работу и скоро протянул провод вдоль коридора в нашу спальню. Здесь его уже можно было и не прятать, хотя из-за слуг я не мог себе позволить выказывать беспеч­ность. Поэтому я протянул провод под ковром и незамет­но подсоединил его к радиоприемнику с задней стороны. Заключительная операция была лишь делом техники и много времени не заняла-. Итак, я сделал, что от меня требовалось. Я отступил на шаг и посмотрел на радиоприемник. Теперь он поче­му-то выглядел иначе -- он больше не казался бестолко­вым ящиком, производящим звуки, а представлялся хит­рым маленьким существом, взобравшимся на стол и тай-" ком протянувшим свои щупальца в запретное место в конце коридора. Я включил его. Он еле слышно загу­дел, но никаких иных звуков не издавал. Я взял будиль­ник, который громко тикал, отнес его в желтую комнату и поставил на пол рядом с диваном. Когда я вернулся, приемник тикал так громко, будто будильник находился в комнате, пожалуй, даже громче. Я сбегал за часами. Затем, запершись в ванной, я привел себя в порядок, отнес инструменты в мастерскую и приготовился к встрече гостей. Но прежде, дабы успо­коиться и не появляться перед ними, так сказать, с кро­вавыми руками, я провел пять минут в библиотеке на­едине со своей коллекцией. Я принялся сосредоточенно рассматривать собрание прелестных Vanessa car dui -- "разукрашенных дам" -- и сделал кое-какие пометки под заглавием "Соотношение между узором и очертаниями крыльев", которые намеревался прочитать на следующем заседании нашего общества в Кентербери. Таким обра­зом я снова обрел свой обычный серьезный, сосредото­ченный вид. Когда я вошел в гостиную, двое наших гостей, имена которых я так и не мог запомнить, сидели на диване. Моя жена смешивала напитки. -- А вот и Артур! -- воскликнула она. -- Где это ты пропадал? Этот вопрос показался мне неуместным. -- Прошу прощения, -- произнес я, здороваясь с го­стями за руку. -- Я так увлекся работой, что забыл о времени. -- Мы-то знаем, чем вы занимались, -- сказала го­стья, понимающе улыбаясь. -- Однако мы простим ему это, не правда ли, дорогой? -- Думаю, простим, -- отвечал ее муж. Я в ужасе представил себе, как моя жена рассказы­вает им о том, что я делаю наверху, а они при этом покатываются со смеху. Нет, она не могла этого сде­лать, не могла! Я взглянул на нее и увидел, что и она улыбается, разливая по стаканам джин. -- Простите, что мы потревожили вас, -- сказала го­стья. Я подумал, ч. то если уж они шутят, то и мне лучше поскорее составить им компанию, и потому принужден­но улыбнулся. -- Вы должны нам ее показать, -- продолжала гостья. -- Что показать? -- Вашу коллекцию. Ваша жена говорит, что она просто великолепна. Я медленно опустился на стул и расслабился. Смеш­но быть таким нервным и дерганым. -- Вас интересуют бабочки? -- спросил я у нее. До обеда еще оставалось часа два, и мы расселись с бокалами мартини в руках и принялись болтать. Имен­но тогда у меня начало складываться впечатление о на­ших гостях как об очаровательной паре. Моя жена, про­исходящая из родовитого семейства, склонна выделять людей своего круга и воспитания и нередко делает по-спешные выводы в отношении тех, кто, будучи мало с ней знаком, выказывает ей дружеские чувства, и особен­но это касается высоких мужчин. Чаще всего она быва­ет права, но мне казалось, что в данном случае она ошибается. Я и сам не люблю высоких мужчин; обыкновенно это люди надменные и всеведущие. Однако Генри Спей -- жена шепотом напомнила мне его имя -- ока­зался вежливым скромным молодым человеком, с хоро­шими манерами, и более всего его занимала -- что и понятно -- миссис Снейп. Его вытянутое лицо было по-сво­ему красиво, как красива бывает морда у лошади, а темно-карие глаза глядели ласково и доброжелательно. коп­не его темных волос вызывала у меня зависть, и я пой­мал себя на том, что задумался, какое же он употребля­ет средство, чтобы они выглядели такими здоровыми. Он и вправду рассказал нам пару шуток, но они были на высоком уровне, и никто против них ничего не имел. -- В школе, -- сказал он, -- меня называли Сервиксом. Знаете почему? -- Понятия не имею, -- ответила моя жена. -- Потому что по-латыни "сервикс" -- то же, что по-английски "нейп". Для меня это оказалось довольно мудреным, и мне потребовалось какое-то время, чтобы сообразить, в чем тут соль. -- А в какой школе- это было? -- спросила моя жена. -- В Итоне, -- ответил он, и моя жена коротко кив­нула в знак одобрения. Теперь, решил я, она будет разговаривать только с ним, потому я переключил внимание на другого гостя, Сэлли Снейп. Это была приятная молодая женщина с не­плохой грудью. Повстречалась бы она мне пятнадцатью годами раньше, я бы точно впутался в неприятную историю. Как бы там ни было, я с удовольствием рассказал ей все о моих замечательных бабочках. Беседуя с ней, я внимательно ее разглядывал, и спустя какое-то время у меня начало складываться впечатление, что на самом деле она не была такой уж веселой и улыбчивой жен­щиной, какой поначалу мне показалась. Она ушла в се­бя, точно ревностно хранила какую-то тайну. Ее темно-голубые глаза чересчур быстро бегали по комнате, ни на минуту ни на чем не останавливались, а на лица лежала едва заметная печать озабоченности. -- Я с таким нетерпением жду, когда мы сыграем в бридж, -- сказал я, переменив наконец тему. -- Мы тоже, -- отвечала она. -- Мы ведь играем почти каждый вечер, так нам нравится эта игра. -- Вы оба большие мастера. Как это получилось, что вы научились играть так хорошо? -- Практика, -- ответила она. -- В этом все дело. Практика, практика и еще раз практика. -- Вы участвовали в каких-нибудь чемпионатах? -- Пока нет, но Генри очень этого хочет. Вы же по­нимаете, чтобы достичь такого уровня, надо упорно тру­диться. Ужасно упорно трудиться. Не с оттенком ли покорности произнесла она эти сло­ва, подумал я. Да, видимо, так: он слишком усердно воздействовал на нее, заставляя относиться к этому увле­чению чересчур серьезно, и бедная женщина устала от всего этого. В восемь часов, не переодеваясь, мы перешли к обе­денному столу. Обед прошел хорошо, при этом Генри Снейп рассказал нам несколько весьма забавных исто­рий. Обнаружив чрезвычайно хорошую осведомленность по части вин, он похвалил мой "Ришбург" урожая 1934 года, что доставило мне большое удовольствие. К тому времени, когда подали кофе, я понял, что очень полю­бил этих двух молодых людей, и, как следствие, начал ощущать неловкость из-за всей этой затеи с микрофо­ном. Было бы все "в порядке, если бы они были негодя­ями, но то, что мы собрались проделать эту штуку с двумя такими приятными молодыми людьми, наполняло меня сильным ощущением вины. Поймите меня правиль­но. Я не испытывал страха. Не было нужды отказы­ваться от задуманного предприятия. Но я не хотел сма­ковать предстоящее удовольствие столь же открыто, как это, казалось, делала моя жена, тайком улыбаясь мне, подмигивая и незаметно кивая головой. Около девяти тридцати, плотно поужинав и пребы­вая в отличном расположении духа, мы возвратились в гостиную, чтобы приступить к игре. Мы играли с высо­кими ставками -- десять шиллингов за сто очков, поэто­му решили не разбивать семьи, и я все время был парт­нером своей жены. К игре мы все отнеслись серьезно, как только и нужно к ней относиться, и играли молча, сосредоточенно, раскрывая рот лишь в тех случаях, когда делали ставки. Играли мы не ради денег. Чего-чего, а этого добра у моей жены хватает, да, видимо, и у Снейпов тоже. Но мастера обыкновенно относятся к игре серьезно. Игра в этот вечер шла на равных, но однажды моя жена сыграла плохо, и мы оказались в худшем положе­нии. Я видел, что она не совсем сосредоточенна, а когда время приблизилось к полуночи, она вообще стала иг­рать беспечно. То и дело она вскидывала на меня свои большие серые глаза и поднимала брови, при этом нозд­ри ее удивительным образом расширялись, а в уголках рта появлялась злорадная улыбка. Наши противники играли отлично. Они умело объ­являли масть и за весь вечер сделали только одну ошиб­ку. Это случилось, когда молодая женщина слишком уж понадеялась, что у ее партнера на руках хорошие кар­ты, и объявила. шестерку пик. Я удвоил ставку, и они вынуждены были сбросить три карты, что обошлось им в восемьсот очков. Это была лишь временная неудача, но я помню, что Сэлли Снейп была очень огорчена ею, не­смотря даже на то, что муж ее тот час же простил, по­целовав ей руку и сказав, чтобы она не беспокоилась. Около половины первого моя жена объявила, что хо­чет спать. -- Может, еще один роббер? -- спросил Генри Снейп. -- Нет, мистер Снейп. Я сегодня устала. Да и Артур тоже. Я это вижу. Давайте-ка все спать. Мы вышли вслед за ней из комнаты и все четверо отправились наверх. Наверху мы, как и полагается, по­говорили насчет завтрака, чего бы они еще хотели/и как позвать служанку. -- Надеюсь, ваша комната вам понравится, -- сказала моя жена. -- Окна выходят прямо на долину, и солнце в них заглядывает часов в десять. Мы стояли в коридоре, где находилась и наша спаль­ня, и я видел, как провод, который я уложил днем, тя­нулся поверх плинтуса и исчезал в их комнате. Хотя он был того же цвета, что и краска, мне казалось, что он так и лезет в глаза. -- Спокойной ночи, -- сказала моя жена. -- Приятных сновидений, миссис Снейп. Доброй ночи, мистер Снейп. Я последовал за ней в нашу комнату и закрыл дверь. -- Быстрее! -- вскричала она. -- Включай его! Это было похоже на мою жену -- она всегда боялась, что что-то может пропустить. Про нее говорили, что во время охоты -- сам я никогда не охочусь -- она всегда, че­го бы это ни стоило ей пли ее лошади, была первой вме­сте с гончими из страха, что убиение свершится без нее. Мне было ясно, что и на этот раз она не собиралась упустить своего. Маленький радиоприемник разогрелся как раз вовре­мя, чтобы можно было расслышать, как открылась и за­крылась их дверь. -- Ага! -- произнесла моя жена. -- Вошли. Она стояла посреди комнаты в своем голубом платье, стиснув пальцы и вытянув шею; она внимательно при­слушивалась, и при этом ее крупное белое лицо сморщи­лось, словно это было и не лицо вовсе, а мех для вина. Из радиоприемника тотчас же раздался голос Генри Снейпа, прозвучавший сильно и четко. -- Ты просто дура, -- говорил он, и этот голос так резко отличался от того, который был мне знаком, таким on был грубым и неприятным, что я вздрогнул. -- Весь вечер пропал к черту! Восемьсот очков -- это восемь фунтов на двоих! -- Я запуталась, -- ответила женщина. -- Обещаю, больше этого не повторится. -- Что такое? -- произнесла моя жена. -- Что это про-ис-ходит? -- Она быстро подбежала к приемнику, широко раскрыв рот и высоко подняв брови, и склонилась над ним, приставив ухо к динамику. Должен сказать, что и я несколько разволновался. -- Обещаю, обещаю тебе, больше этого не повториться, -- говорила женщина. -- Выбора у нас нет, -- безжалостно отвечал мужчи­на. -- Попробуем прямо сейчас еще рад. -- О нет, прошу тебя! Я этого не выдержу! -- Послушай-ка, -- сказал мужчина, -- стоило ли ехать сюда поживиться за счет этой богатой суки, чтобы ты взя­ла и все - испортила.. На этот раз вздрогнула моя жена. -- И это второй раз на этой неделе, -- продолжал он. -- Обещаю, больше этого не повторится. -- Садись. Я буду объявлять масть, а ты отвечай. -- Нет, Генри, прошу тебя. Не все же пятьсот. На это уйдет три часа. -- Ладно. Оставим фокусы с пальцами. Полагаю, ты их хорошо запомнила. Займемся лишь объявлением масти и онерами. -- О, Генри, нужно ли все это затевать? Я таи устала. -- Абсолютно необходимо, чтобы ты овладела этими приемами в совершенстве, -- ответил он. -- Ты же зна­ешь -- на следующей неделе мы играем каждый день. А есть-то нам надо. -- Что происходит? -- прошептала моя жена. -- Что, черт возьми, происходит? -- Тише! -- проговорил я. -- Слушай! -- Итак, -- говорил мужской голос. -- Начнем с самого начала. Ты готова? -- О, Генри, прошу тебя! -- Судя по голосу, она вот-вот расплачется. -- Ну же, Сэлли. Возьми себя в руки. -- Затем совер­шенно другим голосом, тем, который мы уже слышали в гостиной, Генри Снейп сказал: -- Одна трефа. Я обратил внимание на то, что слово "одна" он про­изнес как-то странно, нараспев. -- Туз, дама треф, -- устало ответила женщина. -- Ко­роль, валет пик. Червей нет. Туз, валет бубновой масти. -- А сколько карт каждой масти? Внимательно следя за моими пальцами. -- Ты. сказал, что мы оставим фокусы с пальцами. -- Что ж, если ты вполне уверена, что знаешь их... -- Да, я их знаю. Он помолчал, а затем произнес: -- Трефа. -- Король, валет треф, -- заговорила женщина. -- Туз пик. Дама, валет червей и туз, дама бубен. Он снова помолчал, потом сказал: -- Одна трефа. -- Туз, король треф... -- Бог ты мой! -- вскричал я. -- Это ведь закодирован­ное объявление масти. Они сообщают друг другу, какие у них карты на руках! -- Артур, этого не может быть! -- Точно такие же штуки проделывают фокусники, которые спускаются в зал, берут у вас какую-нибудь вещь, а на сцене стоит девушка с завязанными глазами, и по тому, как он строит вопрос, она может определенно назвать предмет, даже если это железнодорожный билет, и на какой станции он куплен. -- Быть этого не может! -- Ничего невероятного тут нет. Но, чтобы научить­ся этому, нужно здорово потрудиться. Послушай-ка их. -- Я пойду с червей, -- говорил мужской голос. -- Король, дама, десятка червей. Туз, валет пик. Бу­бен нет. Дама, валет треф... -- И обрати внимание, -- сказал я, -- пальцами он по­казывает ей, сколько у него карт такой-то масти. -- Каким образом? -- Этого я не знаю. Ты же слышала, что он говорит об этом. -- Боже мой, Артур! Ты уверен, что они весь вечер именно этим и занимались? -- Боюсь, что да. Она быстро подошла к кровати, на которой лежала пачка сигарет. Закурив, она повернулась ко мне и тоненькой струйкой выпустила дым к потолку. Я понимал, что что-то нам нужно предпринять, но не совсем был уверен что, потому что мы никак не могли обвинить их, не раскрыв источника получения информации. Я ждал решения моей жены. -- Знаешь, Артур, -- медленно проговорила она, вы­пуская облачки дыма. -- Знаешь, а ведь это превосход­ная идея. Как ты думаешь, мы сможем этому научиться? -- Что?! -- Ну конечно, сможем. Почему бы и нет? -- Послушай. Ни за что! Погоди минуту, Памела... Но она уже быстро пересекла комнату, подошла близ­ко ко мне, опустила голову, посмотрела на меня сверху вниз и при этом улыбнулась хорошо знакомой мне улыб­кой, прятавшейся в уголках рта, которая, быть может, была и не улыбкой вовсе; нос ее был презрительно вздер­нут, а большие серые глаза с блестящими черными точ­ками посередине были испещрены сотнями крошечные красных вен. Когда она пристально и сурово глядела на меня такими глазами, клянусь, у меня возникало такое чувство, будто я тону. -- Да, -- сказала она. -- Почему бы и нет? -- Но, Памела... Боже праведный... Нет... В конце концов... -- Артур, я бы действительно хотела, чтобы ты не спорил со мной все время. Именно так мы и поступим. А теперь принеси-ка колоду карт, прямо сейчас и нач­нем. Роалд Дал. Фантазер Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Мальчик ладонью нащупал на коленке коросту, ко­торая покрыла давнишнюю ранку. Он нагнулся, чтобы повнимательнее рассмотреть ее. Короста -- это всегда интересно: она обладала какой-то особой притяга­тельностью, и он не мог удержаться от того, чтобы время or времени не разглядывать ее. Да, решил он, я отковыряю ее, даже если она еще не созрела, даже если в середине она крепко держится, да­же если будет страшно больно. Он принялся осторожно подсовывать ноготь под край коросты. Ему это удалось, и, когда он поддел ее, почти не приложив к тому усилия, она неожиданно отвалилась, вся твердая коричневая короста просто-напросто отвали­лась, оставив любопытный маленький кружок гладкой красной кожи. Здорово. Просто здорово. Он потер кружочек и боля при этом не почувствовал. Потом взял коросту, положил на бедро и щелчком сбил ее, так что она отлетела в сторону и приземлилась на краю ковра, огромного крас­но-черно-желтого ковра, тянувшегося во всю длину хол­ла от лестницы, на ступеньках которой он сидел, до вход­ной двери. Потрясный ковер. Больше теннисной площад­ки. Еще как больше. Он принялся с серьезным видом и с нескрываемым удовольствием рассматривать его. Рань­ше он вообще не обращал на него внимания, а тут вдруг ковер точно заиграл всеми красками, и они просто осле­пили его. Я-то понимаю, в чем тут дело, сказал он про себя. Красные пятна -- это раскаленные угли. Сделаю-ка я вот что: дойду до двери, не наступая на них. Если наступлю на красное, то обожгусь. Наверно, весь сгорю. А черные линии на ковре... Ага, черные линии -- это змеи, ядови­тые змеи, в основном гадюки и еще кобры, в середине толстые, как стволы деревьев, и если я наступлю на од­ну из них, то она меня укусит и я умру еще до того, как меня позовут к чаю. А если я пройду по ковру и при этом не обожгусь и меня не укусит змея, то завтра, в день рождения, мне подарят щенка. Он поднялся по лестнице, чтобы получше рассмотреть это обширное красочное поле, где на каждом шагу тебя подстерегает смерть. Смогу ли я перейти через него? Не мало ли желтого? Идти ведь можно только по желтому. По силам ли вообще такое кому-нибудь? Решиться на это рискованное путешествие -- непростое дело. Мальчик со светло-золотистой челкой, большими голубыми глазами и маленьким острым подбородком с тревогой глядел вниз поверх перил. В некоторых местах желтая полоска была довольно узкой и раз или два опасно прерывалась, но, похоже, все-таки тянулась до дальнего конца ковра. Для того, кто только накануне с успехом прошел весь путь по уложенной кирпичами дорожке от конюшни до лет­него домика и при этом ни разу не наступил на щели между кирпичами, эта новая задача не должна показать­ся слишком уж трудной. Вот разве что змеи. При одной только мысли о змеях он от страха ощутил покалывание в ногах, точно через них пропустили слабый ток. Он медленно спустился по лестнице и подошел к краю ковра. Вытянув ножку, обутую в сандалию, он осторож­но поставил ее на желтую полоску. Потом поднял вто­рую ногу, и места как раз хватило для того, чтобы встать двумя ногами. Ну вот! Начало сделано! На его круглом лице с блестящими глазами появилось выражение сосре­доточенности, хотя оно, быть может, и было бледнее обычного; пытаясь удержать равновесие, он расставил руки. Высоко подняв ногу над черным пятном, он сделал еще один шаг, тщательно стараясь попасть носком на уз­кую желтую полоску. Сделав второй шаг, он остановился, чтобы передохнуть, и застыл на месте. Узкая желтая по­лоска уходила вперед, не прерываясь, по меньшей мере ярдов на пять, и он осмотрительно двинулся по ней, сту­пая шаг за шагом, словно шел по канату. Там, где она наконец свернула в сторону, он вынужден был сделать еще один большой шаг, переступив на сей раз через уст­рашающего вида сочетание черного и красного. На се­редине пути он зашатался. Пытаясь удержать равнове­сие, он дико замахал руками, точно мельница, и снова ему удалось успешно преодолеть отрезок пути и пере­дохнуть. Он уже совсем выбился из сил, оттого что ему все время приходилось быть в напряжении и передви­гаться на носках с расставленными руками и сжатыми кулаками. Добравшись до большого желтого острова, о а почувствовал себя в безопасности. На острове было мно­го места, упасть с него он никак не мог, и мальчик про­сто стоял, раздумывая, выжидая и мечтая навсегда остать­ся на атом большом желтом острове, где можно чувство­вать себя в безопасности. Однако, испугавшись, что он может не получить щенка, он продолжил путь. Шаг за шагом он продвигался вперед и, прежде чем ступить куда-либо, медлил, стремясь точно определить, куда следует поставить ногу. Раз у него появился выбор--­либо налево, либо направо, и он решил пойти налево, по­тому что, хотя это было и труднее, в этом направлении было не так много черного. Черный цвет особенно беспо­коил его. Он быстро оглянулся, чтобы узнать, как дале­ко ему удалось пройти. Позади почти половина пути. Назад дороги уже нет. Он находился в середине и воз­вратиться не мог, как не мог и уйти в сторону, потому что это было слишком далеко, а когда увидел, сколько впереди красного и черного, в груди его опять появилось это противное чувство страха, как это было на прошлую Пасху, в тот день, когда он заблудился, оказавшись сов­сем один в самой глухой части леса. Он сделал еще один шаг, осторожно поставив ногу на единственное небольшое желтое пятно, до которого смог дотянуться, и на этот раз нога его оказалась в сантимет­ре от черного. Она не касалась черного, он это видел, он отлично видел, как узкая желтая полоска проходила меж­ду носком его сандалии и черным, однако змея зашеве­лилась, будто почуяв его близость, подняла голову и уста­вилась на его ногу блестящими, как бусинки, глазами, следя за тем, наступит он на нее или нет. -- Я не дотронулся до тебя! Ты не укусишь меня! Я же не дотронулся до тебя! Еще одна змея бесшумно проползла возле первой, подняла голову, и теперь в его сторону были повернуты две головы, две пары глаз пристально следили за его ногой, уставившись как раз в то место под ремешком сандалии, где видна была кожа. Мальчик сделал несколь­ко шагов на носках и замер, охваченный ужасом. Про­шло несколько минут, прежде чем он решился снова сдвинуться с места. А вот следующий шаг, наверно, будет самым длин­ным. Впереди была глубокая извивающаяся черная ре­ка, протекавшая через весь ковер, а там, где он должен был через нее перебираться, находилась ее самая широ­кая часть. Поначалу он задумал было перепрыгнуть че­рез нее, но решил, что вряд ли сумеет точно приземлить­ся на узкую полоску желтого на другом берегу. Он глу­боко вздохнул, поднял одну ногу и стал вытягивать ее вперед, дюйм за дюймом, все дальше и дальше, потом стал опускать ее, все ниже и ниже, и наконец сандалия благополучно коснулась желтого края, а затем и ступила на него. Он потянулся вперед, перенося тяжесть тела на эту ногу. Потом попытался переставить и другую ногу. Он вытягивал тело, но ноги были расставлены слишком далеко, и у него ничего не получалось. Тогда он попро­бовал вернуться назад. Но и из этого ничего не вышло. У него получился шпагат, и он почти не мог сдвинуться с места. Он посмотрел вниз и увидел под собой глубо­кую извилистую черную реку. В некоторых местах она начинала двигаться, раскручиваться, скользить и засвети­лась каким-то ужасным маслянистым блеском. Он зака­чался, дико замахал руками, силясь удержать равнове­сие, но, похоже, только испортил дело. Он начал падать. Поначалу он медленно клонился вправо, потом все бы­стрее и быстрее. В последнее мгновение он инстинктивно выставил руку и тут увидел, что этой своей голой рукой может угодить прямо в середину огромной сверкающей массы черного, и, когда это случилось, он издал пронзи­тельный крик ужаса. А где-то далеко от дома, там, где светило солнце, мать искала своего сына. Роалд Дал. Скачущий Фоксли Перевод И. А. Богданова В кн.: Роальд Даль. Убийство Патрика Мэлони Москва: РИЦ "Культ-информ-пресс", СКФ "Человек", 1991 OCR & spellchecked by Alexandr V. Rudenko (середа, 11 липня 2001 р. ) avrud@mail. ru Вот уже тридцать шесть лет, пять раз в неделю, я езжу в Сити поездом, который отправляется в во­семь двенадцать. Он никогда не бывает чересчур пере­полнен и к тому же доставляет меня прямо на станцию Кэннон-стрит, а оттуда всего одиннадцать с половиной минут ходьбы до дверей моей конторы в Остин-Фрайерз. Мне всегда нравилось ездить ежедневно на работу из пригород; ) в город и обратно: каждая часть этого неболь­шого путешествия доставляет мне удовольствие. В нем есть какая-то размеренность, действующая успокаиваю­ще на человека, любящего постоянство, и в придачу оно служит своего рода артерией, которая неспешно, но уве­ренно выносит меня в водоворот повседневных деловых забот. Всего лишь девятнадцать-двадцать человек собирают­ся на пашей небольшой пригородной станции, чтобы сесть на поезд, отправляющийся в восемь двенадцать. Со­став нашей группы редко меняется, и когда на платфор­ме иногда появляется новое лицо, то это всякий раз вы­зывает недовольство, как это бывает, когда в клетку к канарейкам сажают новую птицу. По утрам, когда я приезжаю на станцию за четыре минуты до отхода поезда, они обыкновенно уже все там, все эти добропорядочные, солидные, степенные люди, стоящие на своих обычных местах с неизменными зонти­ками, в шляпах, при галстуках, с одними и теми же вы­ражениями лиц и с газетами под мышкой, не меняющие­ся с годами, как не меняется мебель в моей гостиной. Мне это правится. Мне также нравится сидеть в своем углу у окна и чи­тать "Тайме" под перестук колес. Эта часть путешествия длится тридцать две минуты, и, подобно хорошему про­должительному массажу, она действует успокоительно на мою душу и старое больное тело. Поверьте мне, чтобы сохранять спокойствие духа, нет ничего лучше размерен­ности и постоянства. В общей сложности я уже почти десять тысяч раз проделал это утреннее путешествие и с каждым днем наслаждаюсь им все больше и больше. Я и сам (это отношения к делу не имеет, но любопытно) стал чем-то вроде часов. Я могу без труда сказать, опаз­дываем ли мы на две, три или четыре минуты, и мне не нужно смотреть в окно, чтобы сказать, на- какой станции мы остановились. Путь от конца Кэннон-стрит до моей конторы ни до­лог, ни короток -- это полезная для здоровья небольшая прогулка по улицам, заполненным такими же путешест­венниками, направляющимися к месту службы по тому же неизменному графику, что и я. У меня возникает чувство уверенности от того, что я двигаюсь среди этих заслуживающих доверия, достойных людей, которые пре­даны своей службе и не шатаются по всему белу свету. Их жизни, подобно моей, превосходно регулирует минут­ная