лое лицо Аллена, смотрит в его живые темные глаза, быстро измеряет взглядом его рост и телосложение и, кажется, остается доволен. - С тех пор как вы ушли, сэр, я все думал, что догадываюсь, даже знаю наверное, в чью квартиру на Линкольновых полях водил Банкет мальчишку. Мальчишка не знает, как фамилия хозяина этой квартиры, а я могу назвать ее вам. Талкингхорн. Вот к кому водили Джо. Аллеи, вопросительно глядя на него, повторяет: - Талкингхорн? - Да, Талкингхорн. Он самый, сэр. Я его знаю и знаю, что раньше он, тоже с помощью Банкета, разыскивал одного человека, - теперь уже умершего, - который его когда-то оскорбил. Кто-кто, а я, сэр, хорошо знаю этого Талкингхорна... на свое горе. Аллен, естественно, спрашивает, что это за человек. - Что за человек? Вы хотите знать, какой он с виду? - С виду-то я его и сам знаю. Я спрашиваю, каков он с людьми. Вообще, что он за человек? - Так вот что я вам скажу, сэр, - отвечает кавалерист, внезапно останавливаясь и скрестив руки на широкой груди в таком гневе, что все лицо его вспыхивает и пылает. - Это прескверный человек. Это человек, который пытает людей медленной пыткой. Души в нем не больше, чем в каком-нибудь старом ржавом карабине... Это тот человек! - могу поклясться! - который заставил меня столько тревожиться, волноваться, раскаиваться, сколько всем прочим людям и ввек не заставить. Вот что он за человек, этот мистер Талкингхорн! - Простите, я задел ваше больное место, - говорит Аллен. - Еще бы не больное! - расставив ноги и лизнув широкую ладонь правой руки, кавалерист поглаживает ею то место, где некогда у него были усы. - Вы тут ни при чем, сэр! Но судите сами. Я у него во власти. Это я про него говорил, когда сказал вам давеча, что меня могут вышвырнуть вон отсюда со всеми потрохами. Он вечно держит меня в неизвестности, - живешь, будто на доске качаешься. И в покое не хочет оставить и добить не добивает. Если мне нужно внести ему проценты, или попросить отсрочки, или вообще поговорить с ним по делу, он не желает меня видеть, не желает слышать... отсылает к Мельхиседеку в Клиффордс-Инн; а Мельхиседек отсылает меня из Клиффордс-Инна обратно к нему, Талкингхорну... так вот и хожу, по его милости, взад-вперед, вокруг да около, словно я из того же теста, что и он. Э, да что там говорить - я теперь чуть не полжизни провожу у его дверей; все стою, дожидаюсь да время теряю. А ему что? Ничего! Все равно что старому ржавому карабину, с которым я его сравнил. Он меня так изводит, так раздражает, что, пожалуй, доведет до того... Ну, да ладно! чушь... я немного забылся. Мистер Вудкорт, - кавалерист снова начинает шагать, - скажу вам только: хорошо, что он старый человек; хорошо, что мне никогда не случится пришпорить коня да ринуться на него в открытом поле. Но если бы такой случай представился, а я бы до того дошел, до чего он меня частенько доводит... ему бы несдобровать, сэр! Мистер Джордж так разволновался, что вынужден отереть потный лоб рукавом рубашки. Он старается успокоиться, насвистывая национальный гимн, но все-таки голова у него судорожно дергается, а грудь все еще вздымается; не говоря уж о том, что время от времени он обеими руками хватается за отложной воротник рубашки, должно быть находя его слишком тугим и боясь задохнуться. Короче говоря, Аллеи Вудкорт почти не сомневается, что "в открытом поле" мистеру Талкингхорну несдобровать. Вскоре возвращается Джо вместе со своим проводником и, приняв лекарство, собственноручно приготовленное Алленом, укладывается на тюфяк с помощью заботливого Фила, которому Аллен поручает уход за больным и дает все необходимые указания и медикаменты. Таким образом, утро проходит быстро. Аллен идет домой переодеться и позавтракать, а потом, даже не отдохнув, отправляется к мистеру Джарндису, чтобы рассказать ему о своей находке. Он возвращается вместе с мистером Джарндисом, который очень заинтересовался его рассказом и по секрету предупредил его, что есть причины тщательно хранить все эти события в тайне. Джо в общих чертах и почти без изменений повторяет мистеру Джарндису все, что рассказывал утром. Но ему все тяжелее тянуть свою "повозку", и тянется она со все более глухим скрипом. - Только бы мне полежать здесь спокойно, да не гнали бы меня никуда, - бормочет Джо, - и нашелся бы добрый человек, сходил бы на перекресток, где я подметал, да сказал бы мистеру Снегсби, что известный, мол, ему Джо идет себе да идет, не задерживаясь, как полагается, - очень я тогда рад буду! Еще больше, чем сейчас, хоть мне и сейчас так хорошо, что такому горемыке, как я, лучшего и желать невозможно. Прошло дня два, а Джо все вспоминает о владельце писчебумажной лавки, да так часто, что Аллен, посоветовавшись с мистером Джарндисом, решает отправиться в Кукс-Корт - с тем большей готовностью, что "повозка", должно быть, вот-вот сломается. Итак, Аллен приходит в Кукс-Корт. Мистер Снегсби стоит за прилавком в своем сером сюртуке и нарукавниках, перелистывая недавно принесенный переписчиком контракт, на который ушло немало бараньих кож, и блуждает глазами по этой исписанной, писарским почерком необъятной пергаментной пустыне, где оазисы заглавных букв лишь изредка нарушают ее ужасающее однообразие, давая отдых взору и спасая "путника" от отчаяния. Мистер Снегсби останавливается у одного из этих чернильных колодцев и приветствует незнакомца кашлем, выражая готовность приступить к деловым переговорам. - Вы не припоминаете меня, мистер Снегсби? Сердце у мистера Снегсби начинает тяжело стучать, ибо его давние опасения еще не исчезли. Он едва находит в себе силы ответить: - Нет, сэр; не могу сказать, что припоминаю. Я скорей думаю, говоря напрямик, что никогда вас не видывал, сэр. - Мы встречались два раза, - говорит Аллен Вудкорт. - В первый раз у смертного одра одного бедняка, во второй... "Вот оно - пришло-таки, наконец! - с ужасом думает торговец, внезапно вспомнив все. - Нарыв созрел: сейчас прорвется!" Однако у него хватает присутствия духа увести посетителя в комнатушку, где лежат счетные книги, и закрыть дверь. - Вы не женаты, сэр? - Нет, не женат. - Пожалуйста, сэр, - просит мистер Снегсби удрученным шепотом, - хоть вы и холостой, постарайтесь говорить как можно тише. Дело в том, что моя женушка, наверное, подслушивает где-нибудь за дверью, готов держать пари на все свое предприятие и пятьсот фунтов в придачу! Совершенно подавленный, мистер Снегсби садится на табурет, прислонившись спиной к конторке, и начинает оправдываться: - У меня никогда не было никаких собственных секретов, сэр. Не могу припомнить, чтобы хоть раз я пытался обмануть свою женушку с того самого дня, как она согласилась выйти за меня замуж. Да я и не стал бы ее обманывать, сэр. Говоря напрямик, я не мог бы ее обмануть, просто не посмел бы. Но, несмотря на это и тем не менее, я положительно опутан всякими секретами и тайнами, так что мне прямо жизнь не мила. Посетитель выражает ему соболезнование и спрашивает, помнит ли он Джо. - Как не помнить! - отвечает мистер Снегсби, подавляя стон. - Если не считать меня самого, нет человека, против которого моя женушка была бы так решительно вооружена и настроена, как против Джо, - объясняет мистер Снегсби. Аллен спрашивает - почему? - Почему? - повторяет мистер Снегсби, в отчаянии хватаясь за пучок волос, торчащий на затылке его лысого черепа. - Да как же мне знать, почему? Впрочем, ведь вы холостяк, сэр, и дай вам бог еще долго оставаться в блаженном неведении супружеской жизни и задавать подобные вопросы женатым! Высказав это доброе пожелание, мистер Снегсби кашляет - кашлем, выражающим унылую покорность судьбе, - и заставляет себя выслушать посетителя. - Ну вот, опять! - говорит мистер Снегсби, весь бледный от обуревающих его чувств и необходимости говорить шепотом. - Вот опять, с другой стороны! Одно лицо строжайше запрещает мне говорить о Джо кому бы то ни было, даже моей женушке. Потом приходит другое лицо в вашем лице, - то есть вы, - и столь же строго запрещает мне говорить о Джо любому другому лицу и особенно первому лицу. Да это просто какой-то сумасшедший док! Говоря напрямик, это форменный Бедлам *, сэр! - заключает мистер Снегсби. Не в конце концов оказывается, что дело вовсе уже ее так плохо, как он думал, - мина не взрывается у его ног, и яма, в которую он упал, не разверзается еще глубже. Мягкосердечный и огорченный тяжелым состоянием Джо, он охотно обещает "забежать вечерком", пораньше, как только можно будет тихонько выбраться из дому. И когда наступает вечер, он действительно потихоньку уходит; но кто знает, может быть миссис Снегсби не хуже его умеет делать свои дела втихомолку. Джо очень обрадовался своему старому приятелю, и когда они остаются вдвоем, говорит, что "мистер Снегсби" чудо какой добрый, если сделал такой большей крюк из-за такого никудышного малого, как он, Джо. Тронутый видом больного, мистер Снегсби немедленно кладет на стол полкроны - свой волшебный бальзам, исцеляющий все раны. - Ну, как ты себя чувствуешь, бедняга? - спрашивает торговец, сочувственно кашляя. - Мне повезло, мистер Снегсби. вот повезло-то, - отвечает Джо, - так что ничего мне больше не нужно. А уж как мне тут хорошо, вы и представить себе не можете. Мистер Снегсби! Очень я горько каюсь, что натворил такое, но ведь я не затем туда пошел, сэр. Торговец тихонько кладет на стол еще полкроны и спрашивает Джо, почему он кается и что именно он натворил? - Мистер Снегсби, - отвечает Джо, - я пошел и заразил одну леди, что там была, только она была не та, другая леди, и никто из них мне за это худого слова не сказал, потому что они такие добрые, а я такой несчастный. А леди вчера сама пришла меня навестить и говорит: "Эх, Джо! говорит. А мы думали, ты пропал, Джо!" говорит. А сама сидит, улыбается до того спокойно - ни словечком меня не попрекнула за то, что я натворил, даже косо не глянула - вот какая; а я к стене отвернулся, мистер Снегсби. И вижу я - мистер Джарндис тоже волей-неволей, а отвернулся. А мистер Вудкот, тот пришел накапать мне чего-то, чтоб мне полегчало, - он день и ночь мне капает, - и вот наклонился он надо мной и стал говорить до того весело, а я вижу - у него слезы полились, мистер Снегсби. Растроганный торговец кладет на стол еще полкроны. Если что и может облегчить его душу, так лишь повторное применение этого испытанного средства. - Знаете, про что я думаю, мистер Снегсби, - продолжает Джо, - может, вы умеете писать очень большими буквами, а? - Конечно, Джо, как не уметь! - отвечает торговец. - Большими-пребольшими буквами, громадными, а? - спрашивает Джо в волнении. - Да, бедный мой мальчик. Джо смеется, очень довольный. - Так вот я про что думаю, мистер Снегсби: ведь мне велели не задерживаться на месте, все гнали и гнали, а я все шел да шел, а больше гнать некуда, так вот уж вы сделайте милость, напишите очень большими буквами, чтобы всякий мог разобрать, повсюду, что, мол, очень я горько каюсь, правда истинная, что натворил такое, хоть я вовсе не затем туда пошел и даже вовсе ничего знать не знал, а все-таки смекнул, когда мистер Вудкот из-за этого заплакал раз, да он и всегда о том горюет, и, может, он, бог даст, простит меня в душе. Вот написать про это большущими буквами, может он тогда меня и простит. - Так и напишем, Джо. Большущими буквами. Джо снова смеется. - Спасибо вам, мистер Снегсби. Очень вы добрый, сэр, а мне теперь стало еще лучше прежнего. Отрывисто кашлянув, кроткий маленький торговец кладет на стол четвертую полукрону - первый раз в жизни пришлось ему истратить на подобные нужды столько полукрон - и неохотно уходит. Никогда больше он не встретится с Джо на нашей маленькой земле... никогда. Ибо повозка, которую так тяжело влачить, близится к концу своего пути и тащится по каменистой земле. Сутками напролет ползет она вверх по обрывистым кручам, расшатанная, изломанная. Пройдет еще день-два, и когда взойдет солнце, оно уже не увидит эту повозку на ее тернистом пути. Фил Сквод, закопченный и обожженный порохом, исполняет обязанности сиделки и одновременно работает в качестве оружейника за своим столиком в углу, то и дело оглядываясь, кивая головой в зеленой суконной ермолке и твердя: "Держись, мальчуган! Держись!" Нередко сюда приходит мистер Джарндис, а Аллен Вудкорт сидит тут почти весь день, и оба они много думают о том, как причудливо Судьба вплела этого жалкого отщепенца в сеть стольких жизненных путей. Кавалерист, могучий, пышущий здоровьем, тоже часто заглядывает в чулан и, загородив выход своим атлетическим телом, излучает на Джо столько энергии и силы, что мальчик, как бы немного окрепнув, отвечает на его ободряющие слова более твердым голосом. Сегодня Джо весь день спит или лежит в забытьи, а Аллен Вудкорт, который только что пришел, стоит подле него и смотрит на его изнуренное лицо. Немного погодя он тихонько садится на койку, лицом к мальчику, - так же, как сидел в комнате переписчика судебных бумаг, - выстукивает ему грудь и слушает сердце. "Повозка" почти остановилась, но все-таки тащится еле-еле. Кавалерист стоит на пороге, недвижно и молча. Фил, тихонько стучавший по какому-то металлу, перестал работать и замер с молоточком в руке. Мистер Вудкорт оглядывается; его сосредоточенное лицо поглощенного своим делом врача очень серьезно, и, бросив многозначительный взгляд на кавалериста, он делает знак Филу унести рабочий столик. Когда Фил снова возьмет в руки свой молоточек, на нем будет ржавое пятнышко от слезы. - Ну, Джо! Что с тобой? Не пугайся. - Мне почудилось, - говорит Джо, вздрогнув и оглядываясь кругом, - мне почудилось, будто я опять в Одиноком Томе. А здесь никого нет, кроме вас, мистер Вудкот? - Никого. - И меня не отвели обратно в Одинокий Том? Нет, сэр? - Нет. Джо закрывает глаза и бормочет: - Большое вам спасибо. Аллен внимательно смотрит на него несколько мгновений, потом, приблизив губы к его уху, тихо, но отчетливо произносит: - Джо, ты не знаешь ни одной молитвы? - Никогда я ничего не знал, сэр. - Ни одной коротенькой молитвы? - Нет, сэр. Вовсе никакой. Мистер Чедбендс, тот молился раз у мистера Снегсби, и я его слушал; только он как будто разговаривал сам с собой, а вовсе не со мной. Молился он куда как много, только я-то ничего понять не мог. Другие джентльмены, те тоже кое-когда приходили молиться в Одинокий Том; только они все больше говорили, что другие молятся не так, как надо, других, значит, осуждали, а то сами с собой разговаривали, а не с нами вовсе. Mы-то никогда ничего не знали. Кто-кто, а я знать не знал, об чем это они. Эти слова он произносит очень медленно, и только опытный и внимательный слушатель способен услышать их, а услышав, понять. Ненадолго заснув или забывшись, Джо вдруг порывается соскочить с постели. - Стой, Джо! Куда ты? - На кладбище пора, сэр, - отвечает мальчик, уставившись безумными глазами на Аллена. - Ляг и объясни мне. На какое кладбище, Джо? - Где его зарыли, того, что был добрый такой, очень добрый, жалел меня. Пойду-ка я на то кладбище, сэр, - пора уж, - да попрошу, чтоб меня рядом с ним положили. Надо мне туда - пускай зароют. Он, бывало, часто мне говорил: "Нынче я такой же бедный, как ты, Джо", говорит. А теперь я хочу ему сказать, что я, мол, такой же бедный, как он, и пришел, чтоб меня рядом с ним положили. - Успеешь, Джо. Успеешь. - Кто его знает! Может, и не захотят там зарыть, если я туда один пойду. Так уж вы обещайте, сэр, что меня туда отнесут и с ним рядом положат. - Обещаю, Джо. - Спасибо вам, сэр. Спасибо вам. Придется ключ от ворот достать, чтоб меня туда втащить, а то ворота день и ночь заперты. А еще там ступенька есть, - я ее своей метлой подметал... Вот уж и совсем стемнело, сэр. А будет светло? - Скоро будет светло, Джо. Скоро. "Повозка" разваливается на части, и очень скоро придет конец ее трудному пути. - Джо, бедный мой мальчик! - Хоть и темно, а я вас слышу, сэр... только я иду ощупью... ощупью... дайте руку. - Джо, можешь ты повторить то, что я скажу? - Повторю все, что скажете, сэр, - я знаю, это хорошее. - Отче наш... - Отче наш!.. да, это очень хорошее слово, сэр. - Иже еси на небесех... - Иже еси на небесех... скоро будет светло, сэр? - Очень скоро. Да святится имя твое... - Да святится... твое... Свет засиял на темном мрачном пути. Умер! Умер, ваше величество. Умер, милорды и джентльмены. Умер, вы, преподобные и неподобные служители всех культов. Умер, вы, люди; а ведь небом вам было даровано сострадание. И так умирают вокруг нас каждый день. ГЛАВА XLVIII  Последняя схватка Дом в Линкольншире снова смежил свои бесчисленные глаза, а дом в Лондоне бодрствует. В Линкольншире Дедлоки былых времен дремлют в рамах своих портретов, и чудится, будто это не ветер тихо шепчет в продолговатой гостиной, а портреты дышат мерно и ровно. В Лондоне Дедлоки наших времен с грохотом катят в огнеоких каретах, сквозь ночную тьму, а дедлоковские заспанные Меркурии, посыпав головы пеплом (то есть пудрой) в знак своего великого смирения, все утро просиживают в вестибюле, лениво развалясь и глазея в окошки. Большой свет - этот огромный мир, достигающий чуть не пяти миль в окружности, - мчится во весь опор, а светила солнечной системы почтительно вращаются на указанном им расстоянии. Там, где светская толпа всего гуще, где огни всего ярче, где все чувства сдерживаются изысканностью и утонченностью, доведенными до совершенства, там пребывает леди Дедлок. Никогда она не спускается с тех сияющих высот, на которые поднялась и которыми овладела. Хоть и рушится ее многолетняя вера в свое уменье скрыть все, что она хочет, под покровом гордости, хоть и не уверена она сегодня, что до завтра останется для всех окружающих прежней леди Дедлок, но не в ее натуре сдаться и пасть, когда в нее впиваются завистливые глаза. Поговаривают, будто с некоторых пор она стала еще прекраснее и еще надменнее. Изнемогающий кузен находит, что кгасоты у ней хватит... на це'ый магазин кгасоток... но от нее как-то не по себе... вгоде той неугомонной особы... * что вскакивала с постели и бгодила по ночам... где-то у Шекспига. Мистер Талкингхорн не говорит ничего, и лицо его ничего не выражает. Теперь, как и раньше, его можно увидеть на пороге какой-нибудь светской гостиной, в мягком белом галстуке, свободно завязанном старомодным узлом, и, как и раньше, он принимает знаки покровительственного внимания от аристократии, но ничем себя не выдает. По-прежнему его никак нельзя заподозрить в том, что он имеет хоть какое-нибудь влияние на миледи. По-прежнему ее никак не заподозришь в том, что она хоть сколько-нибудь его боится. Со дня их последнего разговора в его башенке, в Чесни-Уолде, миледи много думала об одном вопросе. Теперь она приняла решение и готова выполнить его. В большом свете еще только утро, хотя, судя по столь незначительному светилу, как солнце, полдень уже миновал. Меркурии, эти роскошные красавцы, выбились из сил - они больше не в состоянии глазеть в окна и теперь отдыхают в вестибюле, понурив тяжелые головы на манер перезрелых подсолнечников. И столько на них всякой мишуры и позолоты, что кажется, будто их тоже оставили на семена. Сэр Лестер почивает в библиотеке на благо родине, заснув над отчетом Парламентской комиссии. Миледи сидит в той комнате, где принимала молодого человека, некоего Гаппи. Роза при ней; она что-то писала по приказу миледи и читала ей вслух. Сейчас Роза вышивает, а может быть, занимается каким-то другим девичьим рукоделием, а миледи в молчании смотрит на ее склоненную головку - уже не первый раз за этот день. - Роза! Деревенская красавица повертывается в сторону миледи, и ее личико сияет улыбкой. Но миледи очень серьезна, и сияющее личико принимает удивленное, недоумевающее выражение. - Поди посмотри, заперта ли дверь? Да, заперта. Подойдя к двери и вернувшись, Роза смотрит на миледи с еще большим удивлением. - Я хочу сказать тебе кое-что по секрету, дитя мое, - ты хоть и не все понимаешь, но привязана ко мне. О том, что я собираюсь сделать, я буду говорить вполне откровенно - с тобой во всяком случае. Но я тебе доверяю. Никому не рассказывай о нашем разговоре. Застенчивая молоденькая красавица очень серьезно обещает оправдать доверие миледи. - Ты ведь заметила, - спрашивает леди Дедлок, делая ей знак сесть поближе, - ты заметила, Роза, что с тобой я не такая, как с другими людьми? - Да, миледи. Со мной вы гораздо ласковее. И я часто думаю, что знаю вас такой, какая вы на самом деле. - Ты часто думаешь, что знаешь меня такой, какая я на самом деле? Бедное ты дитя, бедное дитя! Она говорит это с какой-то горькой досадой, - но не на Розу, - и в глубокой задумчивости устремляет на девушку затуманенные глаза. - А ты знаешь, Роза, как мне с тобой легко и хорошо? Тебе не приходило в голову, что ты мне приятна потому, что ты молода и простодушна, любишь меня и благодарна мне? - Не знаю, миледи; почти не смею на это надеяться. Но мне всем сердцем хотелось бы, чтобы так оно и было. - Так оно и есть, девочка моя. Хорошенькое личико чуть было не вспыхнуло от радости, но радость быстро померкла - так скорбно прекрасное лицо другой женщины. И девушка робко ждет объяснений. - Если бы я сегодня сказала тебе: "Уходи! Оставь меня!", мне было бы очень больно и горько, дитя мое, и я осталась бы совсем одинокой. - Миледи! Я вам чем-то не угодила? - Нет, что ты! Сядь сюда. Роза опускается на скамеечку у ног миледи. Миледи кладет руку на ее темноволосую головку, прикасаясь к ней так же нежно, по-матерински, как и в тот памятный вечер, когда приезжал "железных дел мастер"; и уже не отнимает руки. - Я говорила тебе, Роза, что хотела бы видеть тебя счастливой, и сделала бы тебя счастливой, если бы только могла хоть кому-нибудь принести счастье. Но я не могу. Я лишь теперь узнала о некоторых обстоятельствах, и хотя тебя они не касаются, но есть причины, по которым лучше тебе не оставаться здесь. Ты не должна здесь оставаться. Я твердо решила, что ты здесь не останешься. Я написала отцу твоего жениха, и он сегодня приедет сюда. Все это я сделала ради твоего блага. Девушка, заливаясь слезами, осыпает поцелуями ее руки и говорит: как же ей жить, когда они расстанутся? Миледи вместо ответа целует ее в щеку. - А теперь, дитя мое, желаю тебе счастья там, где тебе будет лучше. Будь счастлива и любима! - Ах, миледи, я иногда думала... простите, что я осмеливаюсь... думала, что сами-то вы несчастливы. - Я! - Неужели вам будет лучше, когда вы меня отошлете? Прошу вас, прошу, передумайте. Позвольте мне остаться у вас еще немножко! - Я уже сказала тебе, дитя мое: все то, что я делаю, я делаю ради твоего блага, а не ради себя. Впрочем, это все уже сделано. В эту минуту, Роза, я говорю с тобой так, как чувствую; но не так я буду говорить немного погодя. Запомни это и сохрани в тайне мое признание. Сделай эта ради меня; а сейчас мы расстанемся навсегда! Миледи легонько отстраняет от себя свою простодушную наперсницу и выходит из комнаты. Когда она снова появляется на лестнице к концу дня, вид у нее еще более надменный и холодный, чем всегда: она так равнодушна, словно все человеческие страсти, чувства, интересы, отжив свой век в древнейшие эпохи мира, исчезли с лица земли вместе с некогда населявшими ее и вымершими чудовищами. Меркурий доложил о приходе мистера Раунсуэлла - вот нечему миледи вышла из своих покоев. Мистер Раунсуэлл ожидает ее не в библиотеке; но миледи идет в библиотеку. Там сейчас сидит сэр Лестер, а миледи хочет "начала поговорить с ним. - Сэр Лестер, я хочу... впрочем, вы, кажется, заняты. О, боже мой, нет! Вовсе нет! Ведь у него только мистер Талкингхорн. Всегда он где-то поблизости. Какой-то вездесущий. Нет от него спасения и покоя ни на миг. - Виноват, леди Дедлок. Вы позволите мне удалиться? Бросив на него взгляд, которым ясно сказано: "Вы же знаете, что вольны остаться, если сами этого захотите", - она говорит, что в этом нет надобности, и направляется к креслу. Мистер Талкингхорн с неуклюжим поклоном слегка подвигает к ней кресло и отходит к окну напротив. Вклинившись между нею и меркнущим светом дня на утихшей улице, он отбрасывает свою тень на миледи и погружает во мглу все, что она видит перед собой. Вот так он потопил во мраке и всю ее жизнь. Улица за окном и при самом красивом освещении все равно - скучная улица, на которой два длинных ряда домов уставились друг на друга с такой чопорной строгостью, что кажется, будто некоторые из стоящих здесь роскошных особняков были выстроены не из камня, во мало-помалу окаменели, завороженные этими взглядами. Улица за окном преисполнена столь унылого величия, так твердо решила не снисходить до оживления, что даже двери и окна здесь мрачно кичатся своей черной окраской и пылью, а гулкие конюшни на задних дворах имеют такой безжизненный, монументальный вид, словно в них должны стоять только каменные кони, сошедшие с пышных постаментов. На этой величественной улице ступени подъездов украшены замысловатыми железными решетками и, приютившись в их омертвелых гирляндах, гасители для устаревших факелов дивятся на выскочку - газ. Кое-где, еле держась на месте в ржавой листве, торчит железный обручик, сквозь который сорванцы-мальчишки стараются пропихнуть шапки своих товарищей (только на это он теперь и годится), а оставили его, как священную память о тех временах, когда в него втыкали фонарь с горящим маслом, ныне исчезнувшим. Нет, даже само масло хоть и редко, но еще встречается кое-где, налитое в маленькую смешную стеклянную плошку с шишечкой на дне, напоминающей устрицу, и каждую ночь оно мигает и хмурится на новые источники света, уподобляясь в этом своему отставшему от века ретрограду-хозяину, заседающему в палате лордов. Поэтому леди Дедлок, сидящей в кресле, пожалуй, не на что смотреть в окно, у которого стоит мистер Талкингхорн. И все же... и все же... она бросает на него такой взгляд, словно всем сердцем желает, чтобы эта тень сошла с ее пути. Сэр Лестер просит извинения у миледи. Она желала сказать?.. - Только то, что у нас мистер Раунсуэлл (он приехал по моему приглашению) и что надо нам, наконец, решить вопрос об этой девушке. Мне до смерти надоела вся эта история. - Чем же... я могу... помочь вам? - спрашивает сэр Лестер в полном недоумении. - Примем его здесь и покончим с этим делом. Велите пригласить его сюда. - Мистер Талкингхорн, позвоните, пожалуйста. Благодарю вас... Попросите... - говорит сэр Лестер Меркурию, не сразу припоминая, как величают мистера Раунсуэлла в деловом мире, - попросите железного джентльмена прийти сюда. Меркурий отправляется на поиски "железного джентльмена", отыскивает и приводит его. Сэр Лестер радушно встречает эту "железистую личность". - Надеюсь, вы здоровы, мистер Раунсуэлл. Присядьте. (Мой поверенный, мистер Талкингхорн.) Миледи пожелала, мистер Раунсуэлл, - торжественным мановением руки сэр Лестер дипломатично отсылает его к миледи, - пожелала побеседовать с вами. Хм! - Буду очень счастлив, - отзывается "железный джентльмен", - с величайшим вниманием выслушать все то, что леди Дедлок изволит сказать мне. Обернувшись к ней, он находит, что она нравится ему меньше, чем в их первую встречу. Холодом веет от ее отчужденного и высокомерного лица, и теперь уже ничто в ней не поощряет собеседника к откровенности. - Позвольте спросить вас, сэр, - начинает леди Дедлок равнодушным тоном, - вы говорили со своим сыном относительно его блажи? Когда она задает этот вопрос, кажется, будто ее томным глазам не под силу даже взглянуть на собеседника. - Если мне не изменяет память, леди Дедлок, я сказал, когда в прошлый раз имел удовольствие вас видеть, что настоятельно буду советовать сыну преодолеть эту... блажь. Заводчик повторяет ее слово, делая на нем упор. - И вы ему это посоветовали? - Ну да, конечно! Сэр Лестер одобрительно кивает. Очень достойно. Если "железный джентльмен" что-нибудь обещал, он был обязан выполнить обещание. В этом отношении простые металлы не должны отличаться от драгоценных. Очень, очень достойно. - Он так и сделал? - Право же, леди Дедлок, я не могу дать вам определенный ответ. Боюсь, что не преодолел. Вероятно, еще нет. Наш брат, то есть человек нашего звания, иной раз связывает свои планы на будущее со своей... блажью, а значит, ему не так-то легко отказаться от нее. Пожалуй, нам вообще свойственно относиться серьезно ко всему на свете. Сэр Лестер, заподозрив, что за этой фразой скрывается "уот-тайлеровское умонастроение", вскипает. Мистер Раунсуэлл безукоризненно деликатен и вежлив; но тон его, хоть и учтивый, не менее холоден, чем оказанный ему прием. - Видите ли, - продолжает миледи, - я думала об Этой истории... которая мне надоела. - Очень сожалею, смею заверить. - И еще о том, что говорил по этому поводу сэр Лестер, а я с ним вполне согласна, - сэр Лестер польщен, - и я решила, что девушке лучше расстаться со мной, конечно, лишь в том случае, если вы не можете утверждать, что блажь у вашего сына прошла. - Утверждать это я не могу, леди Дедлок, никоим образом. - В таком случае, девушке лучше уехать. - Простите, миледи, - учтиво вмешивается сэр Лестер, - но, быть может, этим мы обидим девушку, и обидим незаслуженно. Вот молодая девушка, - начинает сэр Лестер величественно излагать вопрос, помахивая правой рукой (кажется, будто он расставляет серебряный столовый сервиз), - девушка, которая имела счастье привлечь к себе внимание и благосклонность высокопоставленной леди и пользуется покровительством этой высокопоставленной леди, а также всевозможными преимуществами подобного положения, бесспорно очень значительными, - я полагаю, бесспорно очень значительными, сэр, - для молодой девушки ее звания. Итак, возникает вопрос, справедливо ли это - лишать молодую девушку тех многочисленных преимуществ и того счастья, которые выпали ей на долю, лишать только потому, что она, - сэр Лестер, как бы желая извиниться, но с очень важным видом, подчеркивает эту фразу, наклонив голову в сторону заводчика, - только потому, что она привлекла внимание отпрыска мистера Раунсуэлла? Заслужила ли она такую кару? Справедливо ля это по отношению к ней? Разве это мы раньше имели в виду? - Виноват! - вставляет свое слово родитель этого "отпрыска". - Сэр Лестер, вы позволите мне высказаться"? Мне кажется, мы можем сократить разговор. Прошу вас, не придавайте значения всему этому. Быть может, вы не забыли, - впрочем, нельзя ожидать, чтобы вы помнили такие пустяки, - а если забыли, то я вам напомню, что я с самого начала был против того, чтобы девушка оставалась здесь. Не придавать значения покровительству Дедлоков? Ого! Сэр Лестер должен верить своим ушам, унаследованным от столь благородных предков; не будь этого, он подумал бы, что не расслышал слов "железного джентльмена". - Ни нам, ни вам уже незачем распространяться об этом, - ледяным тоном говорит миледи, пока ее супруг еще не успел опомниться в только тяжело дышит в полном изумлении. - Девушка очень хорошая; я ни в чем не могу ее упрекнуть, но она так равнодушна к этим своим многочисленным преимуществам и к счастью, которое выпало ей на долю, что влюбилась, - или воображает, что влюбилась, бедная глупышка! - и неспособна оценить все это по достоинству. Сэр Лестер позволяет себе заметить, что это совершенно меняет дело. Он должен был знать, что миледи имеет достаточные причины и основания придерживаться своего мнения. Он вполне согласен с миледи. Девушке лучше уехать. - Как сказал сэр Лестер в прошлый раз, когда мы так устали от этих разговоров, мистер Раунсуэлл, - томно продолжает леди Дедлок, - мы не можем заключать с вами никаких соглашений. А если так, то при создавшихся условиях девушке здесь делать нечего, и ей лучше уехать. Так я ей и сказала. Желаете вы, чтобы мы отослали ее в деревню, или вы намерены взять ее с собой, или как вы вообще хотите с ней поступить? - Леди Дедлок, разрешите мне говорить откровенно... - Пожалуйста. - Я предпочел бы как можно скорее избавить вас от этого бремени, а девушке дать возможность уволиться безотлагательно. - Говоря так же откровенно, - отзывается миледи все с той же деланной небрежностью, - я бы тоже это предпочла. Если я правильно вас понимаю, вы возьмете ее с собой? "Железный джентльмен" кланяется ей "железным" поклоном. - Сэр Лестер, позвоните, пожалуйста. Мистер Талкингхорн выступает вперед из оконной ниши и дергает за шнурок от звонка. - Я забыла, что вы здесь. Благодарю вас. Он кланяется, как всегда, и молча отходит к окну. Меркурий быстро является на зов, получает указания насчет того, кого именно ему следует привести, исчезает, приводит указанное лицо и снова исчезает. Роза, как видно, плакала, да и сейчас еще очень взволнована. Не успела она войти, как заводчик, встав с кресла, берет ее под руку и останавливается с нею у двери, готовый уйти. - Вот видите, вас уже взяли на попечение, и вы уходите под надежной защитой, - устало говорит миледи. - Я сказала, что вы очень хорошая девушка, и плакать вам не о чем. - И все-таки, - замечает мистер Талкингхорн, чуть подвигаясь вперед и заложив руки за спину, - она, вероятно, плачет оттого, что ей жалко уезжать. - Что с нее взять, ведь она невоспитанная, - парирует мистер Раунсуэлл довольно резким тоном, как будто он обрадовался, что наконец-то получил возможность отыграться на этом крючкотворе, - девчонка неопытная, ничего еще не понимает. Останься она тут, сэр, может, она и развилась бы. - Все может быть, - невозмутимо соглашается мистер Талкингхорн. Роза, всхлипывая, говорит, что ей очень грустно расставаться с миледи, что в Чесни-Уолде она жила счастливо, что у миледи ей было хорошо и она бесконечно благодарна миледи. - Полно, глупый ты котенок! - негромко и мягко останавливает ее заводчик. - Возьми себя в руки, если любишь Уота! Миледи отпускает девушку мановением руки, выражающим лишь равнодушие, и говорит: - Довольно, милая, перестаньте! Вы хорошая девушка. Идите! Сэр Лестер, величественно отрекшись от участия в этом деле, замыкается в святилище своего синего сюртука. Мистер Талкингхорн, - неясная фигура на фоне темной улицы, теперь, правда, уже испещренной световыми бликами фонарей, - маячит перед глазами миледи, еще более высокий и черный, чем всегда. - Сэр Лестер и леди Дедлок, - говорит мистер Раунсуэлл после недолгого молчания, - прощаясь с вами, прошу извинить меня за то, что я, хоть и не по своему почину, вновь обеспокоил вас столь скучным делом. Уверяю вас, я прекрасно понимаю, как надоели леди Дедлок все эти пустяки. Пожалуй, я сделал лишь один промах - надо было тогда же уговорить девочку уехать со мной, не беспокоя вас. Но мне казалось, - и, смею заметить, я, очевидно, преувеличил значение этого вопроса, - мне казалось, что уважение к вам обязывает меня объяснить, как обстоит дело, а считаясь с вашими пожеланиями и удобствами, я проявлю искреннее стремление уладить дело по-хорошему. Надеюсь, вы извините меня за то, что я так плохо знаю высший свет. Сэр Лестер считает, что подобная речь вынуждает его покинуть свое святилище. - Мистер Раунсуэлл, - внушает он, - говорить об этом нет надобности. Я полагаю, что никаких оправданий не нужно, ни нам, ни вам. - Рад слышать это, сэр Лестер, и если вы разрешите мне напоследок вернуться к тому, о чем я говорил раньше, то есть к долголетней службе моей матери в семействе Дедлоков, - а подобная служба предполагает высокие достоинства и у господ и у слуг, - я приведу вот этот маленький пример - девушку, с которой я сейчас стою под руку и которая показала себя такой любящей и преданной при расставанье; а ведь, осмелюсь сказать, это моя матушка до некоторой степени воспитала в ней подобные чувства... хотя, конечно, леди Дедлок своим сердечным участием и мягкой снисходительностью сделала для Розы гораздо больше. Возможно, что он говорит это с иронией, однако в его словах больше истины, чем он думает. Впрочем, он говорит, не изменяя своей обычной прямоте, - только оборачивается в ту сторону слабо освещенной комнаты, где сидит миледи. Сэр Лестер встает, чтобы ответить на прощальные слова посетителя, мистер Талкингхорн снова звонит, Меркурий снова прилетает, и мистер Раунсуэлл с Розой уходят из этого дома. Вносят лампы, и оказывается, что мистер Талкингхорн еще стоит у окна, заложив руки за спину, а миледи еще сидит в кресле и перед глазами у нее еще маячит его фигура, заслоняющая от нее и ночь и день. Миледи очень бледна. Заметив это, когда миледи поднимается, чтобы уйти, мистер Талкингхорн думает: "Еще бы ей не бледнеть! До чего сильна эта женщина! Она все время играла роль". Но и он умеет играть роль - у него одно неизменное амплуа, - и когда он открывает дверь перед этой женщиной, пятьдесят пар глаз в пятьдесят раз более зорких, чем глаза сэра Лестера, не заметили бы ни единого изъяна в его игре. Сегодня леди Дедлок обедает одна в своей комнате. Сэра Лестера вызвали в парламент спасать партию Дудла и громить клику Кудла. Сидя за обедом, леди Дедлок, по-прежнему мертвенно-бледная (и точь-в-точь такая, как о ней говорит изнемогающий кузен), спрашивает, уехал ли сэр Лестер. Да. А мистер Талкингхорн уже ушел? Нет. Вскоре она опять спрашивает: неужели он еще не ушел? Нет. Что он делает? Меркурий полагает, что он пишет письма в библиотеке. Миледи желает его видеть? Нет, ни в коем случае. Зато он желает видеть миледи. Спустя несколько минут ей докладывают, что он свидетельствует миледи свое почтение и спрашивает, не соблаговолит ли она принять его и побеседовать с ним несколько минут после обеда. Миледи примет его сейчас. Он входит, извиняясь за то, что помешал ей кушать, хоть и с ее разрешения. Когда они остаются одни, миледи взмахом руки просит его прекратить эту комедию. - Что вам угодно, сэр? - Вы знаете, леди Дедлок, - говорит юрист, садясь в кресло неподалеку от нее и медленно потирая ноги в поношенных штанах - вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, - я несколько удивлен вашим образом действий. - Вот как? - Да, решительно удивлен. Не ожидал я этого. Я считаю, что вы нарушили наш договор и свое обещание. Это меняет наши отношения, леди Дедлок. Должен сказать, что я этого не одобряю. Перестав потирать ноги, он кладет руки на колени и смотрит на нее. Он, как всегда, невозмутим, он не изменился ни в чем, однако в его обращении сейчас чувствуется какой-то едва заметный оттенок вольности, которого раньше никогда не было; и это не укрылось от внимания женщины. - Я не совсем понимаю вас. - Нет, кажется, понимаете. Думаю, что понимаете. Полно, леди Дедлок, полно, не к чему нам теперь фехтовать друг с другом и скрещивать рапиры. Ведь вы любите эту девочку. - Ну так что же, сэр? - Вы знаете, - да и я знаю, - что вы уволили ее не по тем причинам, которые указали, но чтобы оградить ее, насколько возможно, от... - простите, что я об этом: говорю, во в этом суть дела, - от позора и бесчестия, которые угрожают вам. - Ну так что же, сэр? - А вот что, леди Дедлок, - отвечает юрист, положив ногу на ногу и поглаживая колено, - я против этого. Я считаю, что это опасн