Оцените этот текст:



     Berlie Doherty "Dear Nobody"


     Наверное,  каждому из нас  когда-нибудь хотелось бросить все  и махнуть
куда-нибудь далеко-далеко, вырваться  из обыденности  в  неизведанные края и
найти  в  тех  дальних  краях  себя  настоящего. Эта  книга,  по  сути, тоже
путешествие, и можно только гадать, как оно завершится.
     Началось все  в январе,  темным слякотным вечером.  Странно,  вроде  бы
совсем недавно, а  каким я еще тогда был  ребенком! Сегодня, когда я начинаю
записывать  эту историю, второе октября.  Я  осторожно приоткрываю  дверь  в
прошлое.  За ней вижу комнату  в нашем доме  на  боковой  улочке недалеко от
центра  города. За  окном  светятся  огнями  тысячи домов, повторяя  контуры
холмов  и  ложбин  Шеффилда.  Это  моя  спальня,  чего  в  ней  только  нет:
разобранная железная дорога в коробках под кроватью, фотографии и постеры на
стенах - выцветшие приветы из еще такого близкого детства. Распахнув шкаф, я
вижу  лишь  несколько футболок, джемпер, который больше на меня не лезет, да
старые треники. Эта комната для меня уже чужая.
     Рюкзак уложен, завтра я уезжаю  в  Ньюкасл.  Я  оттащил рюкзак  вниз  и
прислонил  к  стенке  в прихожей. Какое-то беспокойство овладело мной; спать
было  еще  слишком рано,  и  я  не  мог  найти себе занятия, чтобы заполнить
зияющий пробел  между "сегодня"  и "завтра",  между  моей  прежней жизнью  и
будущей. Я боялся перемен,
     боялся оставлять свой  привычный мир, потому что знал: так, как раньше,
уже не будет. Мне становилось плохо при мысли, что придется сказать "прощай"
всем, кого  я знал с детства.  Насколько легче было бы просто  уйти, открыть
дверь и сразу оказаться в своей комнате  в университете: все мои постеры уже
наклеены на стены, гитара привычно валяется на кровати.
     Около восьми ко мне поднялся отец, он держал в руках  какой-то сверток.
С порога он окинул взглядом комнату, вывернутые наизнанку ящики шкафов.
     - Ну что, Крис, собрался? - спросил  он. Больше всего на  свете  мне не
хотелось расставаться с отцом.
     - Похоже, тебе  придется еще  кое-что  сунуть в рюкзак. Кто-то  прислал
тебе подарок на прощание.
     Положив  пакет на  диван, он коснулся моего плеча. Я  знал, что  и  ему
нелегко дается наше расставание.  Я слушал, как он  спустился  по  лестнице,
слегка опираясь  на  перила,  -  отец  немного  хромал,  и  перила  привычно
поскрипывали  под его  рукой.  Взглянув на посылку, я сразу  же узнал почерк
Элен. Я вспомнил нашу последнюю встречу, ее лицо, свои растрепанные чувства.
Я открыл пакет и высыпал содержимое на кровать. Куча писем. Я разглядывал их
одно  за другим, не  вполне понимая, что бы это  все могло  значить. Все они
начинались  одинаково:   "Здравствуй,  Никто".  Внутри  у  меня  похолодело.
Когда-то в целом свете для нас не было никого  важнее друг друга.  И что же,
теперь я для
     нее  никто? Я стал читать письма одно за другим, пытаясь понять, что же
она  такое написала.  И словно  вновь перенесся  в  минувший январь.  Именно
отсюда, как я уже сказал, начинается путешествие.

     Один  из тех деньков, которые так и не успевают по-настоящему начаться:
дневного света почти не видишь, и с середины дня сумерки укутывают все своей
пеленой, словно  пытаясь вновь тебя усыпить. Я сидел у Элен, мы  были в доме
одни. Развалившись на просторной уютной  софе, мы  читали, слушали музыку  и
все время целовались. Элен сказала, что ей нужно за чем-то подняться к себе,
она встала, высвободила пальцы из моей ладони и с улыбкой поглядела на меня.
Я не хотел расставаться с ней ни на секунду. Поднявшись  следом, я включил в
ее комнате музыку, совсем  негромко. Со стен  свисали  прозрачные  голубые и
зеленые шелковые  шарфы, они вздымались от  малейшего дуновения и как  птицы
парили в воздухе. Не знаю, что случилось с нами тогда. Может быть, дело было
в  музыке - или в этом странном зыбком свете: шторы были раздвинуты, и шарфы
на  стенах  трепетали, словно  ночные бабочки.  А может,  в  том,  как  она,
улыбаясь, полувопросительно смотрела на меня, -  не знаю.  Но то,  о чем  мы
никак   не  решались   заговорить,   то,  что  копилось  неделями,  внезапно
захлестнуло нас подобно шторму. В  одном я уверен: ничего не было просчитано
заранее.  Ни  она,  ни я  не  думали, что  это  может произойти. Но  так  уж
случилось, что  именно в этот вечер мы с Элен прикоснулись друг к другу, как
никогда раньше. В доме, кроме нас,
     не было никого, бледная  луна  заливала  комнату призрачным  водянистым
светом, звучала наша любимая музыка, и мы любили друг друга.
     Я вдруг  понял, что уже не могу смотреть на нее, не улыбаясь. Ее мать и
отец вернулись из магазина  и  препирались, выясняя, кто из них забыл купить
что-то там  на ужин, а потом появился  Робби, мокрый  и голодный, и сразу же
получил втык за то,  что шлялся неизвестно где. Мы с  Элен сидели на кухне и
пили кофе, соприкасаясь руками и стараясь не смотреть друг на друга.
     - Думаешь, они что-нибудь почувствовали? - одними губами спросил я. Она
отвернулась,  блеснув  глазами, и  встала  помочь матери выгружать  чистящие
порошки  и виноградный  сок без сахара. Я следил за ней, пока она складывала
все это  на подставку для  сушки посуды. В окне  двигалось ее отражение, две
Элен  встречались  и расходились,  пока  она  таскала  покупки  от  стола  к
раковине, снова вместе  и опять врозь. Мне хотелось, чтобы она посмотрела на
меня  и улыбнулась. Она  чувствовала на себе мой взгляд, и я  знал, что даже
продолжая без  умолку болтать  с матерью,  она не перестает думать  обо мне.
Именно тогда, наблюдая за ней,  я осознал, что фокус  моей жизни  сместился.
Столько  лет отец оставался для меня  центром вселенной. И  вдруг  он словно
отвернулся, задумавшись о чем-то и  теребя  губу по своей привычке, и вместо
него появилась улыбающаяся Элен.
     - Умираю с голоду, - простонал Робби, - что у нас к чаю?
     -  Ничего,  -  мрачно ответила миссис  Гартон.  -  Как оказалось,  твой
папенька думает только  о том, чтобы захватить побольше темного Ньюкаслского
для репетиции своей ненаглядной группы.
     -  Туалетная  бумага,  - комментировал  Робби,  опустошая хозяйственную
сумку. - Отбеливатель. Жидкость для мойки стекол! С ума сойти!
     -  Ты  ответ  написала,  Элен?  -  спросил  вдруг  мистер Гартон.  Элен
покраснела и прикрыла рот рукой.
     - Ой, нет! Забыла!
     - Забыла! - он недоуменно повысил голос. - Ты забыла?
     - Что там она опять забыла? - вмешалась миссис Гартон.
     - Да  так, всего лишь самое важное дело в своей жизни, - ответил мистер
Гартон. - Написать в приемную комиссию. Не пойму, Элен, как ты могла забыть?
     Элен бросила на меня быстрый, отчасти укоряющий взгляд.
     - Я напишу прямо сейчас. Время еще есть.
     - А  что случилось? -  спросил я.  Я  только и понял,  что Элен  чем-то
огорчила отца, что он на нее сердится, и в этом каким-то образом виноват я.
     -  Да  ничего особенного, -  сухо  произнес  мистер  Гартон. -  Девочка
получает   официальное  приглашение  на  полную  стипендию  из  Королевского
музыкального  колледжа в  класс композиции  и забывает удостоить их ответом.
Ничего страшного.
     - Я же сказала, что  сейчас напишу, - Элен чуть не плакала. - Мне же до
завтра надо, пап.
     - Ну, мне пора, - сказал я.
     - Да, пожалуй, - мать Элен переводила осуждающий взгляд с одного из нас
на другого, сложив руки на- груди.
     Элен проводила меня до дверей.
     Извини, что так получилось, Элен, - прошептал я.
     -  Да все нормально, -  она  махнула рукой.  - Просто для отца  это так
много значит. Почти как для меня.
     Я обнял ее. Значит, в октябре наши пути разойдутся. Мне в Ньюкасл, ей в
Манчестер. Но октябрь еще не скоро.
     - Дождь  идет, - Элен хмуро поглядела на небо.  -  Хочешь  зонтик? Могу
одолжить тебе желтый, тот,  что  мне  бабушка подарила на Рождество.  Можешь
вообще оставить себе. Я с ним на нарцисс похожа.
     Не надо, я люблю дождь, - я в который раз перхнул, прочищая горло.  - Я
люблю тебя, Нелл.
     - Закрой дверь, Элен! Тут уже  как в  холодильнике!  -  донесся из дома
крик ее матери.
     Элен столкнула меня со ступеньки и захлопнула дверь. Ее руки обвили мою
шею. Я чувствовал запах ее волос.
     - Хочу, чтоб это было снова, - шепнул я. - Прямо сейчас.
     - Тебе пора.
     - Не хочу уходить.
     -  Можно, конечно,  здесь всю ночь простоять, -  сказала она. -  Только
боюсь, волосы у меня от дождя закурчавятся и я тебе разонравлюсь.
     - Ладно, сдаюсь. Я тебе позвоню.
     Я поскакал  по  лужам  к калитке. Элен открыла дверь  и махнула  мне на
прощание  рукой, на  мгновение оказавшись  в рамке яркого  света.  Идеальная
композиция для фотоснимка. Она то и дело  встает у меня перед глазами. Потом
дверь закрылась. На улице уже совсем стемнело. Шел косой дождь со снегом, на
фоне  уличных  фонарей казалось, что он  весь состоит из  длинных стеклянных
осколков,  острых,  как бритва.  Я  расстегнул молнию  на  куртке и побежал.
Куртка хлопала на ветру, я бежал, запрокинув  голову, и ловил  ртом дождевые
капли. У меня вдруг появилась  сумасшедшая идея: рвануть через дорогу в парк
и  раздеться догола  под  дождем.  И  так бежать,  не останавливаясь,  через
Эндклифф-парк,  мимо  дамб,  мимо  качелей  и  горок,  где  я  играл  совсем
маленьким, и дальше, дальше, до самых вересковых пустошей.
     "Как-нибудь свожу туда Элен, - подумал я. - Когда будет снег. Мы с Элен
пойдем туда, заляжем в снегу глубоко-глубоко и будем согревать друг друга".
     Рядом затормозила машина, окатив меня с ног до головы. Женщина за рулем
посигналила, и я  обернулся, чертыхаясь  и застегивая куртку. Она еще  разок
гуднула и потянулась открыть пассажирскую дверь.
     - Залезай, - крикнула она, - Ты промок до костей.
     Я залез  в  машину. А  не так уж плохо, когда вокруг  тебя  сухо,  если
задуматься.
     -  Боюсь,  мне  не  следовало  бы позволять подвозить  себя неизвестным
женщинам.
     -  К счастью, мои  дела еще не  настолько плохи, чтобы похищать  мокрую
курицу вроде тебя, Крис. - Взглянув в зеркало, она  снова вклинилась в поток
машин. Был час "пик".  Мокрый снег искрился на  ветровом  стекле, причудливо
преломляя ослепительное мерцание фонарей.
     - Тебе незачем делать из-за меня крюк, - сказал я.
     - Никакого крюка.  Просто у меня в багажнике удобрения для вашего сада,
я как раз собиралась их завезти. Впрочем, если охота, ты можешь сам дотащить
их до дома. Сэкономлю бензин.
     Я откинул голову на подушку и закрыл глаза.  Мне вдруг  совершенно не к
месту захотелось запеть. Плюс желание немедленно рассказать ей об Элен.
     - Можно мне теперь называть тебя просто Джил? - спросил я.
     - Я не против. Меня всегда раздражала эта приставка - "тетя". По-моему,
тетя должна шить курточки, приглашать на чай.
     -  Теперь  понимаю,  какой  я  был  обездоленный  племянник. Недаром  я
чувствовал, что в моей жизни что-то не так. - Я с наслаждением зевнул.
     - Что-то я устал, -  пробормотал я зевая. Моя голова необычайно  удобно
устроилась на подушке. - Ужасно устал... - и я закрыл глаза.
     Я позвонил Элен, как только у меня появилась свободная  минутка. Просто
захотел  услышать ее голос. Улыбаясь в  трубку, я чувствовал, что  Элен тоже
улыбается на том конце провода.
     - Что ты делаешь? - спросил я.
     - Так, улыбаюсь.
     - Я знал.
     - А ты что делаешь?
     - Тоже улыбаюсь.
     - Элен, мне срочно нужен телефон. - Голос ее матери. Вот так всегда.
     - Извини, Крис. Завтра увидимся?
     - Завтра мы уезжаем в Роттерхэм.
     - Роттерхэм! А мы со школой на Пасху едем мультики Женеву.
     - Мы идем в городской театр на "Много шума из ничего".
     - Элен!!!
     - Сейчас, мам... Ладно, пока, Крис.
     Я стоял, слушая гудки и представляя, как она поднимается к себе  наверх
по  ступенькам,  застеленным  мшистым зеленым ковром,  как подходит  к  окну
задернуть  шторы  и  на   секунду  задерживается,  заглядевшись  на   мокрый
снег,-мерцающий на фоне уличных фонарей...
     - Я люблю тебя. Лучше тебя нет никого на свете, - я произнес это вслух,
сам того не заметив.
     -  Спасибо  за комплимент, -  отозвался отец, спускаясь по лестнице.  -
Приятно услышать такое из  уст  собственного  сына. Как насчет  того,  чтобы
помыть посуду?
     Мой брат  Гай  уже был на кухне. Он  доверху заполнил раковину  мыльной
пеной,  и не успел я войти, как он сразу  же начал брызгаться. Это  было его
любимое развлечение.
     - Ну хватит уже, - миролюбиво сказал я, тоже разок брызнув  в него, для
порядка.  Но когда  Гай отвернулся за  полотенцем, я  сгреб  в  ладони целую
горсть пены и осторожно водрузил ему на самую макушку.
     -  Будешь кастрюли мыть,  - сказал  Гай, ничего не заметив.  -  Они все
пригоревшие, но так тебе и надо - нечего часами по телефону болтать.
     Он продолжал метаться по кухне  с пенной пирамидой на голове,  но в его
очках, как всегда, отражался его блестящий интеллект.  Не пойму, как ему это
удается.
     - Эй, пап, - позвал я, - погляди: тут в кухне все снегом завалило!
     - Прелестно, прелестно! -  заметил отец, заглядывая в кухню.  -  Модная
шляпа, Гай.
     Тут  Гай  наконец-то  заметил  свое  отражение  в  зеркале. Он  скомкал
полотенце и запустил им в  меня,  я же  в ответ  засунул ему за  шкирку  еще
горсть мыльной пены.  Дело  кончилось возней  и полоумными  криками. Повсюду
мелькали  его  локти,  колени,  подбородок. Казалось, что я дерусь  с полным
мешком вешалок для одежды. Перепуганный кот нырнул было в дверной лаз,
     но  увидев, что  на  дворе непогода,  развернулся  и умчался  вверх  по
лестнице.
     - Да прекратите вы наконец!  - долетел до  нас  крик  отца.  - Ей-богу,
легче управиться с парой двухлеток.
     Гай налепил мне пену на подбородок, где она повисла наподобие бородки.
     - Потрясающая шутка, Гай! - съязвил я. Пенная борода содрогалась в такт
моим словам. Мы оба дышали, как паровозы.  - Только этот детский юмор не для
меня.
     - С каких это пор? Я потер нос.
     - Пусть это останется  тайной, - ответил я. Я попытался еще подмигнуть,
но моргать  у меня  получается только  двумя глазами вместе.  Гай  ничего не
понял, но тоже понимающе подмигнул, и тут я снова на него набросился.
     - Кастрюли! - еще раз крикнул отец с террасы. - Домашнее задание!
     Я в конце концов отпустил Гая, и он  ускакал вверх по  лестнице  писать
сочинение. Кастрюлям от меня тоже изрядно досталось. Сверху доносился гулкий
рокот: Гай  слушал свои кассеты.  У него жуткий вкус  во всем, что  касается
музыки. Надо бы его немного развить.  Я  закончил с кастрюлями, только самую
жуткую оставил  отмокать, хотя она и так  уже три дня отмокала, после моего,
так  скажем, не совсем удачного эксперимента с фасолью карри.  Элен,  должно
быть,  сейчас сидит у себя в комнате,  готовит доклад  по  математике,  стол
завален книгами, подбородок задумчиво уперся в ладонь.
     Я немного посидел с отцом, мы смотрели девятичасовые новости. В комнате
немного попахивало конюшней: из-за дождя  мы с Джил таскали  в сад удобрение
(а проще  сказать,  навоз)  прямо  через  комнаты. За  чаем  меня все  время
подмывало поговорить с отцом, но я не знал, с какого бока приступить.
     - Сейчас все просто защитились на политике, - начал я издалека.
     - Я считаю, тебе это абсолютно необходимо, -  отреагировал отец. У него
была привычка оттопыривать  нижнюю  губу  и теребить  ее  кончиками пальцев,
когда  он смотрит новости. Гай утверждал, что  именно из-за этого он терпеть
не  может  теленовостей.  -  Вот увидишь,  тебе это  наверняка пригодится на
экзамене. Это ведь тоже история.
     Я невольно простонал.
     - К тому же, очень важно быть в курсе событий.  Из этого состоит жизнь,
Крис.
     - Ладно тебе, пап. Нам в школе этим все уши прожужжали.
     - И правильно. История  совершается  сейчас - каждый день,  каждый час.
Важнее,  если  хочешь  знать,  ничего  и нет.  Это  тебе  не  мульти-ки  про
Микки-Мауса.
     - Ладно, пойду к себе, - я поднялся с кресла.
     - Не рано ли?
     - Я что-то вымотался сегодня.  - Мне было досадно, что я так и не сумел
заговорить с  отцом о  том, что  меня  по-настоящему волновало.  Не понимаю,
почему это всегда бывает так сложно.
     - Надо будет вам посудомоечную машину купить, - зевнул он.
     Я  сочинил песню  для Элен.  Посидел над  гитарой,  подобрал  кое-какие
аккорды и еще раз попробовал все  сначала, теперь в миноре. Сочинил еще один
куплет и стал  напевать его, поставив ногу на кровать и примостив гитару  на
колене. Этот куплет мне так понравился,  что  я пропел его  еще раз, во весь
голос.  Гай в соседней комнате запустил мне в стенку какой-то книгой, а кот,
отчаявшись найти спокойное местечко в доме, сбежал вниз и выскочил на улицу.
Я на всякий случай записал  аккорды, сунул чистую кассету в  магнитолу и еще
раз  спел всю песню от начала  до конца,  добавив  несколько  проигрышей  на
басах.  Я  подумал,  что завтра  можно  будет  еще раз  ее  записать, сделав
аккомпанемент поинтересней, только надо будет достать новый медиатор. Вместо
медиатора  у  меня  была пластмассовая  бирка,  которыми скрепляют  пакеты с
хлебом  в  магазине,  но она уже раскололась. Я попробовал  еще  раз сменить
тональность. Всем аккордам, которые я знал, меня научила Элен. Может быть, в
один прекрасный  день я стану играть не хуже Джимми Хендрикса. Ладно, завтра
по  дороге в  школу закину кассету с песней, прямо как есть, в почтовый ящик
Элен.
     Я  посмотрел на  часы -  было  почти  двенадцать.  Спустившись  вниз, я
обнаружил, что отец полулежит на софе, задрав ноги, и смотрит какой-то фильм
для полуночников.
     - Зачем ты смотришь это убожество? - удивился я. - На тебя не похоже.
     - В самых неприличных местах я закрываю глаза.
     -  Пап,  -  я рассеяно уставился на экран,  -  а  что у вас случилось с
мамой? - Я сам не ожидал, что задам ему этот вопрос именно сейчас.
     Женщина на экране интригующе  улыбнулась мне и что-то  проворковала.  В
какой-то  момент  я понадеялся,  что  отец  не  расслышал, что  за ерунду  я
сболтнул. Если бы он переспросил меня, я бы не стал повторять.
     -  Ты  сам знаешь. -  Отец  сделал  паузу.  Казалось, он ждал,  что еще
интересного скажет ему эта женщина на экране. - Она ушла от меня, вот и все.
     - Но почему?
     Отец так посмотрел  на меня, словно  хотел сказать, чтобы я не лез не в
свое  дело.  Я не  обиделся  бы, если бы  он так  и сказал.  Он  поморщился,
крутанулся на софе и сел, причем проделал этот маневр так натужно, словно он
был дряхлым стариком, измученным радикулитом.
     -  Она  встретила  другого,  вот и все.  Он был  моложе меня,  волос на
макушке имел побольше,  носил  стильные свитера, читал умные книги.  Вот она
решила, что он ей нравится, и ушла к нему.
     Некоторое время мы  молча смотрели на экран. У  актрисы было  скуластое
лицо, плотно обтянутое кожей, как у змеи. Когда она смеялась,  виден был  ее
трепещущий язычок.
     -  Ушла к нему, и  все,  - спокойно продолжал отец. -  Как-то вечером я
вернулся домой
     после смены,  усталый, понимаешь, как  черт, а она  стоит  в  прихожей,
пальто надела, и парень этот  с ней. - Он нагнулся и нацепил тапок. - Он еще
все время то  шнурки завязывал, то еще чего-то делал, лишь бы лицо спрятать.
Тут она мне и говорит: я ухожу, мол.
     - Ты его знал? Отец фыркнул.
     - Вообще-то знал. Не очень-то, конечно. Так, видел пару раз.
     Мы  оба уставились  в  телевизор. Я не решался взглянуть  ему  в глаза.
Казалось, что  теперь, когда отец начал об этом рассказывать, он  уже не мог
остановиться. Фактически он говорил сам  с собой. Краем  глаза я видел,  как
отец теребит  нижнюю губу. Я боялся пошевелиться.  Из телевизора  продолжало
доноситься монотонное бормотание.
     - Я ни на секунду ни в чем ее не заподозрил. Наверное, за это твоя мать
меня больше всего ненавидела.  Она говорила, что у  меня напрочь отсутствует
воображение. - Отец рассмеялся каким-то кашляющим  смехом.  Тем  временем  в
фильме между женщиной и мужчиной завязалась ссора. По щекам у женщины  текли
слезы.
     -  Ты  думаешь,  это  настоящие  слезы?  -  махнул рукой  отец. -  Могу
поспорить, это  какое-нибудь масло или что-нибудь вроде.  Смотри,  косметика
совсем не течет,  а они наверняка должны были  загримировать ее при таком-то
освещении.
     - Вроде грима никакого не видно, - я как-то нервно хихикнул.
     - И вот что странно, - отец, казалось, не слышит меня. - Я не  понимал,
как сильно  люблю  твою  мать,  пока  она не ушла.  Может, ты  думаешь, я ее
возненавидел.  Да,  потом возненавидел. Никто  не может смириться с тем, что
его бросили.  Я возненавидел ее за то, что я ей больше не  нужен. За то, что
она разбила нашу семью. Я пытался что-то исправить, но ничего не получилось.
Сколько тебе было тогда?
     - Десять. А Гаю - шесть.
     - Вот видишь. Гай скучал без матери, каждую  ночь плакал. Как я мог ему
что-то объяснить? И ты  - "где мама? где мама?"  - каждую минуту. Что  я мог
тебе сказать? Что  мама больше не вернется? Нет,  мне ни  секунды не стыдно,
что я ее ненавидел,  к тому же от  ненависти становилось  легче. И вот что я
еще  скажу, Крис,  думаю, тебя это ужаснет, и все-таки скажу: порой я думал,
лучше бы она умерла.
     Драма  на экране  была  неожиданно  прервана шумной  рекламой.  Веселые
шампиньончики дружной ватагой протанцевали по столу и  энергично поплюхались
в кастрюлю с супом.
     Отец подался  к экрану, завороженный  танцем  грибов. Он начал теребить
ремешок на часах,  словно тот вдруг стал ему мал, все  не мог оставить его в
покое, вертел и вертел его, цепляя волоски на руках.
     - Если бы она умерла, я смог бы с этим смириться. Рано или поздно через
это всем приходится проходить.  Похороны, цветы, слезы... Конечно, это  было
бы  ужасно,  но  я,  по крайней  мере,  был  бы уверен,  что она  никогда не
вернется, что я ее уже никогда, никогда не увижу, и  со временем свыкся бы с
этим, стал бы  как-то жить дальше, воспитывать вас, ребята, и все  такое. Но
пока  она  жива, я не  могу  раз  и  навсегда  оставить надежду  на то,  что
когда-нибудь  она вернется;  никогда  по-настоящему  не  отвяжешься  от этой
мысли.  Да,  я ненавидел  ее за то, что ушла,  и все-таки  мечтал,  чтоб она
вернулась. У меня подступил комок  к  горлу. Я не мог  больше его слушать. Я
хотел,  чтобы  отец  остановился,  хотел  выключить  телевизор  -  и не  мог
двинуться с места.
     Мое молчание  угнетало нас обоих, но  я  не мог понять,  как мне  вести
себя,  как  взглянуть в глаза отцу, что сказать. Я  сидел,  откинув голову и
закрыв глаза, но  сквозь закрытые  веки видел мерцание  телеэкрана: вспышка,
еще вспышка, снова и снова. И монотонное звучание отцовского голоса.
     Я пытался представить себе, как она наслаждается жизнью с этим пижоном,
среди всех его книг  и так далее. И совершенно отчетливо понимал, что она не
может быть счастлива. Нет, не может. Я  знаю, что она прошла через все круги
ада. Не пытайся убедить меня, что на свете бывают  женщины, которые могли бы
со спокойной душой  бросить  собственных детей. Да, жизнь обернулась для нее
адом.
     С  экрана доносились затейливые переборы  гитары. Мужчина и женщина шли
рука об руку
     вдоль пляжа. Местность чем-то смахивала на Брайтон.
     - Сперва кажется, что ты единственный на  свете, с кем такое случилось,
- пока не заглянешь в паб и не облегчишь душу, общаясь с другими бедолагами.
И поневоле  задумаешься: да что же это  такое? Любовь?  Не понимаю. Я думаю,
любовь  -  просто  надувательство,  обман,  выдуманный для  того,  чтобы род
человеческий не вымер, вот и все.
     - Почему же ты снова не женился или что-нибудь такое?
     - Фух! - отец одернул  руки, точно  обжегшись.  Встрепенулся,  выключил
телевизор, где  змееподобная женщина как раз раскрывала  губы для очередного
поцелуя, и пошел на кухню. Я слышал, как он наливает воду в чайник.
     - Какао, Крис?
     Я поплелся в кухню, остановился в дверях, прислонившись к косяку двери,
руки в карманах.
     - Кстати, отец, у тебя случайно нет маминого адреса?
     Отец достал из шкафа две кружки. Он  сделал их сам  у нас в  подвале. У
отца  была  мечта,  что  когда-нибудь  он  сможет  бросить  работу  и  будет
зарабатывать  себе на жизнь,  "гончарничая помаленьку",  как  он  выражался.
Готовя какао,  он просыпал  немного порошка на стол, но тут же взял тряпку и
ликвидировал  беспорядок. Тщательно  протер весь стол, а  заодно и чайник. И
лишь потом ответил:
     - Должен быть. Где-то лежит.
     Я подал отцу бутылку молока из холодильника.  Кот подошел и  с  кротким
терпением заглянул ему в глаза.
     -  А что? -  Отец ногой  отодвинул кота  и поставил  бутылку обратно  в
холодильник.
     - Да  так... думал, может, заехать  как-нибудь, - я старался, чтобы это
прозвучало совсем небрежно. - Ну ладно, спокойной ночи, пап. - Я взял кружку
и потихоньку  поднялся наверх, потягивая какао  на  ходу.  Я  и сам  не  мог
понять, с чего бы  вдруг  мне  захотелось  спустя  столько лет увидеть мать.
Может, это было как-то связано с Элен? Наверно, я хотел их познакомить.
     Я еще раз прослушал запись. Все мои мысли были поглощены Элен, я не мог
заставить  себя  думать  ни о  чем  другом. Просто лежал в кровати и не  мог
уснуть. В  голове начал крутиться новый  куплет из песни для нее,  и я решил
спуститься вниз, чтобы съесть хлеб с джемом и записать слова.
     Внизу на  веранде сидел отец  с чашкой холодного какао в  руке  и молча
смотрел, как мокрый снег ударяется в стекло и сползает по окну.

     Не думаю, что я решился бы расспрашивать отца  о матери, если бы не то,
что произошло между мной и Элен.  Казалось,  будто  я вновь заглянул в давно
покинутую  комнату моей жизни. Мне вдруг захотелось  понять,  какой была моя
мать, даже если  это понимание причинит мне боль. Когда-то давно они с отцом
были молоды  и любили  друг друга. Я знал,  что отец родился  в  этом доме и
ухаживал  здесь за  своими  родителями  до  самой их смерти. Что чувствовала
мать, когда  она, молодая жена, переехала в чужой дом? Я  знал, что она была
моложе  его.  Может  быть, ей казалось,  что  дом  полон  приведений? Старая
мебель,  выцветшие ковры, потемневшие  фотографии...  Резной  стул  дедушки,
бабушкин чайный сервиз, полированный ящик с кухонными принадлежностями, часы
с  боем... Я  не  помнил бабушку с  дедушкой, но их дух до сих пор обитает в
этих стенах, это точно. Но когда я попытался представить себе свою мать, это
было все  равно что войти в темную комнату со свечкой в руках, озираясь и не
узнавая знакомых предметов. Духа моей матери не было в этом доме. Не  было в
помине.
     Я потратил  несколько дней на то, чтобы  написать  письмо. Мне помогала
Элен, с нею вместе мы несколько раз переписали его с начала до конца.
     - Ты уверен, что тебе это нужно? - Элен испытующе смотрела мне в глаза.
- Тебе не удастся вернуть ее. Сам понимаешь, столько лет прошло.
     Но я  не думал о том, чтобы ее вернуть. Я лишь хотел ее увидеть  снова,
убедиться, что  она  существует, понимаете? В  памяти моей она была той, что
читала мне книжки, переводила  за руку через дорогу... Я не мог представить,
что она может заниматься чем-то другим.  Мне казалось, что ее больше  нет на
свете.
     Несколько дней я таскал  письмо в кармане, и в конце концов Элен отняла
его у меня и сама бросила в ящик. Недели через две я уже  перестал надеяться
на ответ.  Ясное дело, теперь я  был для нее  пустым местом. Пыльным пятном,
которое можно щеткой смахнуть с одежды. И  когда наконец спустя месяц письмо
все-таки пришло, первой моей мыслью было показать его  Элен.  Вечером, когда
стемнеет,  мы  с  ней  собирались  сходить  на  пустошь,  а  потом  посидеть
где-нибудь в кафе. Письмо жгло мне карман, мне не терпелось показать его.
     В тот вечер мы ждали полного лунного затмения, оно должно было начаться
в 18.52. Увы,  нашим надеждам  не  суждено было  сбыться, и вообще вечер  не
получился с самого начала. По небу плыли беспросветные тучи,  моросил дождь,
и Элен была в отвратительном настроении.
     Мы не  хотели, чтобы оранжевое зарево  города  мешало  нам  смотреть на
затмение, и  потому  доехали  на  автобусе  до Лисьей Избушки. Дорога  вдоль
каменной  ограды  вела  в глубь вересковых  зарослей. В  сырых  папоротниках
слышен был шорох овец.
     - Черт, я даже не знаю, в какую сторону смотреть, - проворчала Элен.
     -  Вверх,  детка,  -  я  обнял  ее  за  плечи. -  Смотри,  вон  там,  в
каком-нибудь полумиллионе миль  над нами...  - Элен вывернулась из моих рук.
Вообще, такие выкрутасы не в ее стиле. -
     - Мне холодно и надоело, из-за этого дурацкого затмения  я опоздала  на
ужин.
     -  Луна  должна быть похожа на  кровавый  шар, - я  все-таки  попытался
увлечь ее. - Подумай, такое не каждый день увидишь.
     - Фу, мерзость, - она развернулась и  пошла назад к городу. Дорога была
неровная, на каждом шагу Элен спотыкалась и вполголоса чертыхаясь. - Ну что,
всю ночь будешь тут сидеть? - крикнула она.
     Я  нагнал  ее  и  засунул ее ладошку к  себе в  карман,  она.уютно  там
пристроилось, будто в перчатке.
     -  А  здорово  было  бы  встретить  здесь  рассвет! Давай действительно
как-нибудь ночью попробуем  сюда выбраться. - Мне очень  нравилась эта идея.
Элен плелась,  понурив  голову,  я  шагнул  вперед и загородил ей дорогу.  -
Подумай: можно  взять с собой палатку, мы бы  сначала увидели закат, потом -
как  восходит луна, как звезды  высыпают  на  небе.  А  наутро -  рассвет...
Представь себе, как золотое и розовое сияние разливается по краю неба... - А
потом мы прямиком заявляемся в школу, а маме врем, что опоздали на последний
автобус.
     -  Можно в  июне поехать. Тогда можно будет  спать прямо в вереске, без
палатки. Только ты да я...
     - И овцы. Будут нам пятки пощипывать.
     - Можно будет  приехать на солнцестояние. Я знаю пещерку  под  обрывом,
можно там спать.
     -  А  пока  что  давай  поторопимся  домой,  чего-нибудь  перекусим.  -
Отстранив  меня,  Элен зашагала  быстрей. -  Я помираю с голоду.  По  правде
сказать, Крис, мне жутко хреново и жутко хочется есть.
     В автобусе я достал письмо. Вообще-то, я  хотел  дождаться  подходящего
момента, но теперь это стало неважно.
     - Хочешь взглянуть?  -  я смотрел на Элен, ожидая увидеть в ней хотя бы
тень того волнения,  которое  я испытал  утром,  обнаружив письмо на полу  в
прихожей. В один момент,  даже не взглянув на штемпель, я  понял, что оно от
матери. Мне даже  почудилось,  будто я  узнаю  ее почерк  - такой изящный на
расстоянии, но вблизи больше напоминающий набор закорючек. Почта пришла, как
раз когда я собирался в школу, и я сразу сунул письмо в карман, пока отец не
увидел. Мне совсем не  хотелось бередить его застарелые раны. Я читал его  в
школе во время перемены, и это, конечно, не осталось незамеченным: мой сосед
Том выхватил его у меня из рук. Иногда он бывает ужасным инфантилом.
     - Ага! Любовное послание! - подпрыгивал он, размахивая моим письмом.
     - Да пошел ты!  -  мне  было не до шуток. Он-то думал  подразнить меня,
может быть, даже
     заставить побороться  с  ним из-за  письма.  Но я  жутко разозлился.  И
ничего смешного в его обезьянстве не видел.
     - А ну, давай его сюда, Вилсон!
     -  Да ладно, все равно ничего не понятно, -  он бросил письмо на  пол и
убежал. Оно здорово помялось, да и  настроение у меня испортилось. Весь день
я то и дело украдкой заглядывал в него. У матери и  в  самом деле был жуткий
почерк,  половину  слов,  если не больше, нужно  было  угадывать. Я  пытался
представить  себе  лицо  матери,  но  напрасно. Вспоминалось только ее синее
пальто с бархатистыми пуговицами,  как оно пахло холодным ветром, когда мать
поздно возвращалась домой.
     - Глянь-ка, - я протянул письмо Элен, нарочито небрежно, словно мне все
равно, интересно ей будет или нет, но  в то же время  внимательно  следя  за
выражением ее глаз. Элен глянула на мамин почерк и отдала письмо обратно.
     - Она что, врач? Ни слова не могу разобрать.
     - Погляди, тут написано: "Здравствуй, Кристофер".
     - Кристофер! Как официально! Мой голос звучал хрипловато.  Я откашлялся
и стал читать:
     - "Спасибо за твое письмо. Оно стало для меня приятной неожиданностью".
Дальше, кажется, так: "Извини, что не сразу ответила, я только что вернулась
из командировки в Альпы. Ты ведь, скорее всего, ничего не знаешь об этом - я
профессиональный фотограф. Я по-
     лучила заказ на  фотографии  для  книги по  альпинизму.  В горы  я, как
всегда,  поднималась  с Доном".  - Я остановился на  минуту, чтобы перевести
дыхание. Вздохнув  поглубже, продолжил: "Это  невероятно  интересная работа,
она, видимо, займет у меня  еще несколько месяцев.  Конечно, приезжай, когда
хочешь. Буду очень рада тебя видеть. С наилучшими пожеланиями, Джоан".
     Джоан!
     - А ты думала, как она подпишется? С любовью от мамочки?
     Я  еще раз пристально вгляделся в письмо. Весь день я только  и думал о
том, как я покажу его Элен.
     - Ну что - как по-твоему?
     - Мне она не нравится, - Элен скривила губы. Да,  настроение у нее было
хуже некуда.
     - Но ведь ты ее никогда не видела!
     - Не нравится мне, что она называет тебя  Кристофер. Почему бы не Крис?
Кристофер звучит ужасно  формально,  будто бы  вы с ней не  знакомы.  Да еще
подписывается: "Джоан".
     -  А  мне  это, наоборот, жутко  понравилось.  Это  значит:  хотя  наши
отношения теперь изменились, давай будем друзьями.
     -  Ничего себе! -  Элен просто распирало от негодования. - Значит, пока
ты еще бестолковый щенок, - прощай на  восемь лет,  а  когда  ты  подрос,  -
привет, давай будем друзьями?
     Я почувствовал, что в лицо мне ударила краска.
     - Раз уж  мы об этом  заговорили, ты, может быть, еще что-нибудь против
нее имеешь? -спросил я, мрачно глядя в окно автобуса.
     - Еще меня раздражает, что она все время пишет, какой она замечательный
фотограф, как она ходит в горы, какие потрясающие заказы получает.
     - Не все время. Только один раз.
     - Сплошная  показуха! О тебе  - ни слова. Ни про выпускные не спросила,
ни как отец поживает. А Гай? А что с котом, наконец? Кроме  себя любимой, ей
никто не интересен.
     Я забрал  у нее письмо, аккуратно сложил  и всунул  в  конверт.  В окне
автобуса было темно; я сидел  и смотрел в эту  тьму сквозь свое  собственное
отражение.
     - Ты беспощадна. Настоящая леди Гордячка, - пробормотал я.
     - Ты посмотри, как она ненавязчиво намекает на недостаток времени.
     Ну, ладно. Пусть так.
     - Ты же сам спросил. Не спрашивал бы, я бы и не сказала.
     - Лучше бы я его тебе не показывал. Элен коснулась моей руки.
     - Крис, не езди к ней. Ты только сделаешь себе больно. Я этого не хочу.
     -  Но  это  мое  личное  дело,  правда?  -  автобус  внезапно въехал  в
ослепительное месиво городских огней. - Я провожу тебя до дома.
     - Как хочешь.
     - Я провожу.
     Мы идем молча, взявшись за  руки.  Я зол и удручен, похоже, мы на грани
ссоры.  Хотел бы я знать, что с ней происходит.  Иногда ее поступки  кажутся
необъяснимыми. Это-то меня всегда  восхищало, но сейчас,  наоборот,  пугает.
Кажется, в ней совершенно не осталось теплоты. Мы уже ссорились с ней как-то
раз, примерно  месяц назад, но  даже тогда не было так  скверно. Признаю, та
ссора произошла по моей вине. Мы столкнулись на улице с лучшей  ее подругой,
Рутлин. Проходя мимо нас, она заговорщицки прошептала:
     - Эй, смотрите - на этот раз поосторожнее!
     - О чем это она? - я  вопросительно поднял глаза. Такая уж эта  Рутлин,
больше всего она обожает смущать людей своими намеками и загадками.
     - А ты как думаешь? - подразнила меня Элен.
     - Постой, ведь ты не рассказывала ей?
     -  Ну  конечно,  рассказала!  Я  не  верил  своим  ушам.  Но  ведь  это
предательство!
     - Все-все рассказала?
     - Она моя лучшая подруга, - сказала она, словно это что-то объясняло.
     - Но зачем посвящать ее в наши дела?
     - Ты-то, наверное, своим приятелям  рассказывал. Парни вечно хвастаются
такими вещами.
     Я  действительно мог прихвастнуть ребятам про  то, как далеко я зашел с
девушкой. Нередко  даже делал вид, что зашел гораздо дальше, чем это было на
самом  деле. Но про ту ночь я бы никому не рассказал - ни за что на свете. Я
представил, как  Том трезвонит  об этом по всей школе.  Представил словечки,
которые он пускает  в ход, описывая то, что  было между нами. Нет,  никогда.
Такими вещами с друзьями не делятся.
     - Ты  ошибаешься. Ты просто не  знаешь меня. А  вот я не ожидал, что ты
всем разболтаешь.
     - Не всем, а только своей лучшей подруге.
     Я  долго  пережевывал  ее  слова:  так  собака,  обгладывающая   кость,
отщипывает от нее кусочки мяса до тех пор,  пока  она не сделается гладкой и
безвкусной.
     - А матери ты тоже все выложила?
     Мы шли порознь, руки в карманах, стараясь не встречаться глазами друг с
другом. Больше  всего  в  эту минуту я хотел обнять ее,  но не знал, как это
сделать.
     - Конечно, нет. Ей такие вещи нельзя  рассказывать. А  жаль. Ты знаешь,
как с ней трудно. Вот Рутлин все рассказывает своей матери.
     - Значит, и ее мать тоже в курсе?
     - Вряд ли. Не  думаю. Зачем  ее матери знать  о  нас с тобой? Крис... -
Элен  остановилась  и  коснулась  моей  руки.  Меня  как  током  дернуло.  -
Пожалуйста, не сердись на меня.
     -  Что  хочу,  то  и  делаю. -  Я  уже немного успокоился  и даже начал
получать удовольствие от своего раздражения. Мне не хотелось сдаваться.
     - Надеюсь, ты не думаешь, что я теперь твоя собственность? Никаких прав
на меня у тебя нет.
     От ее голоса на меня повеяло могильным холодом, словно она была намного
старше  и опытней меня. Я вдруг понял, что если сейчас повернусь и уйду, она
не  побежит за мной. Казалось, мы идем  по треснувшему льду, который  того и
гляди разнесет нас в разные стороны.
     Что с тобой происходит в последнее время? - спросил я.
     Все в порядке.
     Я тебя чем-то обидел?
     Со мной все в порядке. Шел бы ты  домой, Крис, ей-богу! Не приставай ко
мне.
     Я пожал плечами и пошел вперед, насвистывая на ходу.
     Ну, пойми, Крис, ты здесь  ни при чем. У меня с самого утра все не так.
Надо было отказаться от прогулки, но мы вчера условились, и я решила пойти.
     Мне захотелось  успокоить ее и успокоиться самому,  как бы начать вечер
сначала. Я ласково поглядел на нее, но она отвела взгляд. В свете фонарей ее
лицо было как  бронзовое, глаза блестели.  Мы  вышли на дорогу, ведущую к ее
дому. Из окон  окрестных  домов  лился электрический  свет,  хотя шторы были
задернуты. Я подумал  обо  всех семьях, живущих в своих маленьких  мирках, о
миллионах таких маленьких мирков, где люди живут, любят и обижают друг друга
за закрытыми шторами.
     Мы пришли к ее дому. Элен оставила дверь  открытой, и я вошел следом за
ней. В доме пахло краской. Она разулась, а я против своего обыкновения вытер
ноги.
     Из кухни доносилось  пение ее отца. Когда мы вошли, он  принялся что-то
мурлыкать, словно сочиняя новый мотивчик.
     - Как гитара, Крис? Делаешь успехи? - как всегда, спросил он. Он просто
не знает, о чем со мной говорить. Хорошо еще, что я играю на гитаре.
     - Нормально. Хотелось бы попробовать на электрической.
     - Скоро возьму тебя в нашу группу, да?
     Вряд  ли. Джазовые аккорды  -  не  для  меня.  Жуть такая,  что  пальцы
сломаешь.
     Элен стояла  у окна. Она задумчиво  приподнимала волосы  над  головой и
потом  отпускала, позволяя  им  свободно  упасть и  рассыпаться  по  плечам.
Отражение в оконном стекле повторяло ее  движения. Она была словно за тысячи
километров отсюда. Эй, Нелл, ау?
     Мистер  Гартон что-то пробормотал и,  улыбнувшись, уселся за  стол.  Он
явно  был  не  прочь поболтать.  Но  мы  молчали.  Элен  все стояла у  окна,
продолжая, как  завороженная, поднимать  и  отпускать  волосы, а  я  не  мог
оторвать от  нее взгляда - может быть,  надеялся, что она это почувствует  и
обернется. Я не  знал, как  быть. Мистер Гартон почувствовал, что он лишний,
встал,  прочистил  горло и,  громко  напевая  очередную  мелодию, вышел.  Из
дальней комнаты послышались звуки фортепиано. Когда он увлечен своей  игрой,
он даже жену перестает слышать. А если за ним заходят его джазисты, не
     слышит звонка,  так  что в дом они могут войти,  только если кто-нибудь
другой им откроет.
     - Скажи что-нибудь, Элен.
     Я  подошел к ней и  развернул к себе лицом. Элен зажмурилась и обиженно
поджала губы.  Я  хотел поцеловать ее, чтобы прошли обида  и  грусть, но она
вновь  опустила  голову. В комнату вошла ее мать. Но прежде,  чем я отпустил
Элен, я успел заметить в ее глазах отблеск страха.
     Мать Элен была вся испещрена белой краской: пятна сидели на ее носу, на
волосах,  очках и на руках. На ней была старая рубашка  мужа. Она опустилась
на  стул  и скинула тапочки. На носке виднелась дырка, и она загнула большой
палец, чтобы спрятать ее.
     - Я так устала. Поставь чайник, Элен.
     - Сейчас  поставлю.  -  Я  протиснулся  мимо Элен  к раковине. Она,  не
шелохнувшись, продолжала стоять у окна, уставившись в темноту.
     - Если ты думаешь, что тебя в печи ужин дожидается, то ты ошибаешься, -
миссис Гартон провела рукавом по лбу. - Сегодня у нас самообслуживание.
     - Я ничего не хочу, - сказала Элен.
     - Если не возражаешь, я подогрею фасоль? - сказал я.
     Она пожала плечами.
     - Я не голодна.
     Элен села за стол  напротив матери и стала методично вырывать соломинки
из плетеной салфетки на столе, пока мать не наклонилась  к ней и не  вырвала
из ее рук несчастную салфетку. Я
     поставил  на стол  две чашки  кофе  и  пошел за третьей,  но  тут  Элен
отодвинула свою.
     - Что тебе опять не нравится? - недовольно спросила мать.
     - Я не буду пить. Я не люблю кофе.
     - Вот это новость! - рассмеялся я. - Да ты его литрами пьешь!
     - Начнем с того, что я его даже не просила.
     - Тогда отнеси  свою чашку отцу, - распорядилась миссис Гартон. - Может
быть,  хоть кофе  приведет его в чувство, ведь  скоро  уже  явится  вся  его
братия.
     Вздохнув, Элен пошла  с  чашкой к  отцу. Миссис  Гартон так  пристально
глядела  на  меня   поверх  своей  чашки,  что  я  смутился.  Казалось,  она
прощупывает мой мозг. Я всегда неуютно чувствую себя с ней наедине.
     - Что, повздорили?
     - Вроде бы нет.
     - А мне кажется, что да. Тэд тоже не замечает, когда мы с ним ссоримся.
- Она зевнула.
     - Все мужчины бесчувственные. - Она повернулась на  стуле и  посмотрела
на Элен,  которая  как раз входила  в  кухню.  -  Послушай,  а ты  часом  не
заболела? У тебя глаза слезятся. Может, у тебя грипп?
     - Может быть, - покорно согласилась Элен.
     - Пожалуй, сегодня лягу пораньше.
     -   Ложись,  детка,  -  миссис  Гартон  удовлетворенно  кивнула.  Затем
обернулась ко мне. -  Ну, молодой человек, вам вроде  приказано отправляться
домой.
     Я поерзал на стуле.
     - Хорошо, только кофе допью. - Они сговорились против меня.
     Миссис Гартон подошла к умывальнику и выжала себе на  руки жидкость для
мытья посуды. Она злобно потерла их зеленой колючей губкой.
     Ты  же слышал, что сказала Элен. - Она стояла  к нам спиной,  энергично
согнувшись над  раковиной.  -  Девочка  устала. Школа  отнимает столько сил.
Когда  постоянно  бегаешь  на  свидания,  невозможно нормально  готовиться к
экзаменам, уж я-то знаю. Ну зачем  было вытаскивать  ее  под  дождь? В конце
концов  затмение  можно увидеть  и по  телевизору. Пойми,  наконец, Крис, ты
просто не даешь ей спокойно учиться.
     Я  тревожно  смотрел на Элен,  но она  была безучастна, как будто вновь
погрузилась в свои дневные грезы. Лед давал все новые трещины, и она быстро,
быстро уплывала от меня.
     Вы правы, - наконец выдавил я.  Со  мной творилось  что-то неладное.  Я
даже не мог засунуть руки в карманы. - Пожалуй, я пойду.
     Элен  вышла со  мной  в прихожую. Дверь в кухню осталась  открытой, и я
видел, как миссис Гартон тихонько откинулась назад в кресле,  словно  хотела
подслушать наш разговор, который  заглушало фортепиано. Меня  вдруг охватило
отчаяние, казалось, что я вижу Элен в последний раз.
     - Выйдешь на секундочку?
     Мы прикрыли за собой дверь. Элен обвила мою шею руками, прижав голову к
груди. Сердце у меня трепыхалось, как птица.
     - Что случилось, Элен? - прошептал я.
     - Ничего. Правда, ничего.
     - Ты так странно себя ведешь. Я просто с ума схожу. Мне казалось, что я
тебе надоел.
     Элен вздохнула. Я погладил  ее волосы. Теперь, когда я чувствовал тепло
ее тела, мне стало легче.
     Ведь ты бы мне сказала, если бы я  тебе надоел, правда? Если бы у  тебя
появился кто-то другой? - От волнения я закусил губу.
     - Не сходи с ума,  Крис. Никого у меня нет. - Ее голос звучал так тихо,
что я еле слышал.
     - Так в чем же дело?
     К дому подъехала  машина.  Громко хлопнув  дверьми, из  нее  вышли двое
мужчин с музыкальными инструментами.
     - Я не могу сказать тебе, - прошептала
     -  Смотри-ка,  два  голубка,  -  съязвил осанистый  музыкант с огромной
бородой. Ему было где-то  под пятьдесят. Протискиваясь, в  дом, он задел нас
своим массивным животом. - Любовь и грезы. Эх, где они, наши годы молодые!
     Я таял от счастья, сжимая Элен в своих объятиях...
     - Валяйте дальше. Не отвлекайтесь на нас, - подмигнул мне второй.
     - Не будем, - пробормотал я. Их еще только тут не хватало.
     -  Боюсь,  мама  права:   кажется,  у  меня  и  впрямь  грипп.  -  Элен
выскользнула из моих объятий. - Завтра не пойду в школу.
     - Я загляну к тебе.
     К  дому  на  мотоцикле  подрулил  еще один  музыкант  из группы мистера
Гартона.
     - Не надо, -  Элен  помотала головой. - Давай  встретимся в среду после
занятий.
     -  Но до среды  еще так далеко. - Я чувствовал себя полным идиотом. - Я
не могу ждать до среды.
     Я многое еще  хотел сказать ей такого, что не предназначалось для чужих
ушей, но тут  на крыльце появилась  миссис Гартон.  Через плечо  у  нее была
перекинута рубашка, заляпанная краской. Она прислонилась  к двери  и, сложив
руки, наблюдала  за  мотоциклистом. Он поставил  мотоцикл на стоянку и вынул
барабанные палочки из седельной сумки.
     - Что, у тебя весь барабан там помещается? - полюбопытствовала она.
     - Моя машина забита, Элис. Придется сегодня стучать на кастрюлях.
     - Вот уж соседи будут рады! - засмеялась она,  впуская его в  дом. -  А
вы, барышня, кажется,  собирались  пораньше лечь?  -  Мать похлопал  Элен по
плечу.
     - Ну, до среды, - сказал я. Элен сжала мне руку и вошла в дом следом за
матерью  и  ударником  из  группы мистера  Гартона.  А я еще  долго стоял  у
закрытой  двери, глядя на зашторенные окна, за которыми играли  джаз,  и  на
окна в верхнем этаже в спальне  Элен. Сегодня она ни  разу не  посмотрела на
меня, подумал я. Мы были  с  ней вместе четыре  часа, а она на меня даже  не
взглянула. Что же такое случилось, Нелл?
     Вернувшись домой, я обнаружил, что отец опять сидит  у себя  в подвале.
Когда он вылез оттуда в своем перепачканном комбинезоне, в руках у него была
новая кружка, которую он сделал.
     - Как по-твоему, неплохо?
     - Чудесно. - Я едва взглянул на нее. Он был разочарован.
     - Правда, ничего? Послушай, у тебя какие-то неприятности?
     - Нет, все  в  порядке. - Я засунул руки в карманы и нащупал там письмо
от матери. Оно обжигало, как лед. - Мне надо писать сочинение на завтра, а я
еще не начинал.
     Я убежал к себе наверх, сел на кровать и перечитал письмо. Элен  права:
мать четыре  недели  не  могла  ответить и  даже  не поинтересовалась, как я
поживаю, хотя бы из  вежливости.  За восемь лет  она  ни разу не удосужилась
увидеться с  нами, вместо подарков на Рождество и на дни рождения она просто
переводила на отцовский счет деньги. Теперь  и я видел, как она  напирает на
то, сколько у нее дел, как  у нее  все удачно в жизни, как ей хорошо с  этим
хлыщом. Как будто мне не все равно! Я пожалел, что вообще решил написать ей.
Хорошо еще, что в гости к ней не поехал! Нам просто не о чем разговаривать.
     -  Здравствуй,  мамочка,  то  есть  я  хотел  сказать:  Джоан.  Это  я,
Кристофер. - Я  пытался вообразить наш непринужденный разговор. Свои реплики
я произносил низким голосом, а ее - фальцетом.
     "Ну и вырос же ты, Кристофер, тебя не узнать! Смотри, вот это мой новый
штатив. А это
     - увеличительные  линзы".  - "Отличные  линзы,  Джоан!" - "Это  Дон". -
"Привет,  Дон.  Приятно познакомиться, Дон. Стильная  прическа, Дон! А какая
куча книг у тебя!"
     Я смял письмо и швырнул его в мусорную корзину. Ну  что ж, раз  я ей не
нужен, то она мне и подавно.
     Я  много  раз пытался  дозвониться до  Элен,  но  никак не  мог на  нее
попасть. У миссис Гартон для меня был один ответ. "Элен занята, Крис",
     - укоризненно говорила она, наверное, хотела, чтобы мне стало стыдно за
то, что я ее отвлекаю. Впрочем, она действительно много занимается. Родители
всегда следили за этим. Они честолюбивы,  да и ей самой не чуждо честолюбие.
Порой  я гадал,  кем бы моя мать  хотела, чтобы я стал? Впрочем, она вряд ли
когда-нибудь задумывалась над этим.
     На следующий день поднялся сильный штормовой ветер. За всю свою жизнь я
не мог припомнить ничего  подобного. На  веранде, где мы смотрели телевизор,
ковер  от  ветра  вздымался  и опускался  на пол, как будто  раскачиваясь на
гигантских волнах. Кот глядел  на  вздымающуюся спину ковра  - и тоже грозно
выгибал  спину,  задирая  хвост  трубой. Ночью  нам  пришлось  перетаскивать
постель  Гая  ко мне, потому  что в его  комнате окно сорвало  с  петель. Мы
пытались закрепить его при помощи изоленты и кнопок, но ничего не вышло. Нам
было очень весело снова спать в одной комнате. Мы проболтали
     чуть не полночи. Шторм произвел на Гая сильное впечатление.
     -  Знаешь, почему поднялся такой ветрище? Про парниковый эффект слыхал?
Вот  так!  Мы покоряем  космос, изобретаем  компьютеры,  а теперь  и  климат
меняем! Человек - царь природы, так-то!
     - Не пори чушь, - осадил я его. - Ты ничего не понимаешь. Это еще  одно
свидетельство    человеческого    бессилия.    Человечество   стремится    к
самоуничтожению, и мы не в силах что-либо изменить. Все предопределено.
     - Как в компьютерной программе, да?
     Наконец  мы уснули.  Всю  ночь снаружи, как голодный зверь, выл  ветер.
Ночью  с крыши свалилась печная  труба и, проехав по черепице, грохнулась на
улицу. Я проснулся в холодном  поту. Мне приснился жуткий сон, будто бы Элен
вдруг сорвалась с обрыва, покатилась  и разбилась на мелкие  кусочки. Я бегу
за ней вслед и, скрючившись, дрожащими руками собираю осколки. И у меня есть
только синее пальто с бархатными пуговками, в которое я их заворачиваю.
     Перед тем как отправиться  в школу,  я решил позвонить ей. Меня все еще
преследовал ночной кошмар, точно образы из фильма ужаса.
     - Элен, ты в порядке?
     Долгое молчание на другом конце провода.
     - Элен? - испуганно повторил я.
     - Не знаю.
     - То есть как? Что случилось?
     - Встретимся после  школы. Мне придется  пойти: так уж мама решила. - И
она повесила трубку.
     Опрометью  я  выскочил из  дома. Под  ногами хрустнули  черепки  печной
трубы, я смел их с асфальта в грязь. Я бежал навстречу ветру и полной грудью
вдыхал холодный воздух.  Элен снова  хочет видеть меня! Все  остальное  не в
счет.
     От моей школы до школы Элен было пару километров, к тому же в гору. Всю
дорогу я  бежал.  Когда я  добрался до ограды,  дыхания уже  не  оставалось.
Прислонившись  к стене, я  с  трудом перевел дух. Элен  не  появлялась. Да и
вообще на  улице было довольно пустынно, и  я  решил,  что скорее  всего она
дожидается меня в  вестибюле учебного  корпуса,  чтобы не стоять на ветру. Я
хорошо ориентируюсь в чужих школах. Когда я был помладше, мы ходили  сюда на
футбол, а  вскоре после того как мы начали встречаться с Элен, я ходил к ней
на  концерт.  Тогда-то я  и понял, что Элен  не похожа  ни  на  одну  из тех
девчонок, с которыми я встречался раньше. Помню,  я  боялся идти, думал, что
это будет жуткое зрелище: Элен  танцует на сцене перед толпой народа, но все
вышло по-другому. Я глаз не мог от  нее оторвать: кроме нее, никого не видел
на сцене. Мне казалось, что она танцует  только  для меня. Скорее  всего так
оно  и было. Весь концерт я просидел  со  счастливой улыбкой на лице,  глядя
только  на  нее. Никому бы не рассказал об  этом, даже Тому. После  концерта
она,
     счастливая, подбежала ко  мне,  и  тут-то  я  решился  открыть  ей свои
чувства:
     - Я хочу сказать тебе кое-что, - решительно начал я. Элен, еще не остыв
от выступления, кружилась вокруг меня.
     -  Нет,  послушай, что  я  тебе расскажу!  Директор  решил, что  я могу
сдавать танец  вместо одного из выпускных  экзаменов.  У нас в  школе еще ни
разу такого не было!
     Она радовалась  как ребенок, и  танцевала,  танцевала не переставая. Ее
возбуждение передалось мне, и я закружился по залу за  ней следом. Наверное,
получалось дико неуклюже: долговязый дылда  с огромными ступнями и торчащими
локтями. Мы оба хохотали.
     - Ну, что ты хотел мне сказать? - закричала Элен.
     -  Забыл! -  Помню, как я  на ходу пригладил  волосы,  падавшие мне  на
глаза, и подмигнул ей. Куда торопиться?  Еще тысячу раз  успею ей сказать. -
Наверное, какую-нибудь ерунду. Глупость какую-нибудь.
     - А сколько слов? - прощебетала она.
     - Ну, три, - сдался я. Элен залилась веселым смехом.
     - Получай три сдачи, Крис!
     В вестибюле ее не было.  Зато я  увидел ее подругу, Рутлин: она стояла,
прислонившись к стене, под  портретом завуча и беспечно насвистывала. Увидев
меня, она помахала рукой  и, радостно улыбаясь,  направилась мне  навстречу,
непринужденно покачивая сумочкой, словно маятником.
     - Что случилось? - спросил я.
     -  А что  ты  имеешь  в  виду? - Рутлин  расплылась в  улыбке.  -  Что,
собственно, должно было случиться?
     - По лицу вижу. Где Элен?
     -· А, Элен! Элен пошла домой.
     -- Но мы договорились встретиться.
     - Ей нездоровилось, вот миссис Клэнси  и отправила ее домой. А пока что
ты можешь проводить до дому меня.
     -  Что значит  "нездоровилось"?  -  я старался  говорить небрежно,  как
Рутлин.
     Рутлин еще раз радостно улыбнулась, словно недомогание во время урока -
лучшее, что могло случиться с Элен.
     -  Да  так,  просто  немного...   -  она  помахала  руками,  изобразила
шатающуюся походку. - Ну, ее немного шатало.
     - Что, она пьяная была? Рутлин громко расхохоталась.
     - Да  нет, просто какая-то  ерунда. - Она  помяла в руках свою сумку. -
Просто ей  было  не  по  себе, совсем чуть-чуть. Она  просила передать  тебе
привет и тысячу поцелуев с надеждой на скорую встречу.
     - Пойду навещу ее.
     Я страшно волновался. Рутлин вывела меня из себя.
     -Может, не стоит? - остановила меня Рутлин. - Ей надо побыть одной.
     - Тогда позвоню, спрошу, как она.
     Она помотала головой.
     Подожди, пока она сама тебе позвонит. Ноги у меня подкосились.
     Ради бога, Рутлин, что происходит?
     - Знаешь что,  -  она  задумалась.  -  Пожалуй,  я  как-нибудь  вечером
приглашу  Элен  в гости,  и  ты можешь  зайти, тогда  вы  спокойно обо  всем
поговорите.
     Почему не сегодня?
     Подожди хотя бы до  выходных. Серьезно,  Крис, ей просто  надо немножко
придти  в  себя.  Я  знал,  что  Рутлин  жалеет  меня,  но  меня это  только
раздражало. Я почему-то неровно дышал. Вплоть до последнего воскресенья мы с
Элен уже несколько месяцев встречались каждый день.
     Ну, а тебе, надеюсь, не возбраняется ходить к ней в  гости? Это  только
меня  они не  выносят,  будто  я прокаженный  какой-нибудь или у меня  носки
воняют.
     Сегодня я к ней зайду, - сказала она. - Ну, пока, Крис.
     Мы дошли до угла улицы, на которой жила Рутлин. К нам  подбежал один из
ее  младших братьев, и она, смеясь, подхватила его на руки.  Мне  ничего  не
оставалось, как развернуться и уйти.
     - Эй, Крис, - крикнула она мне вслед. Я обернулся.
     - Лови! - она швырнула мне небольшой пакет.
     Едва свернув за угол, я распечатал его. Внутри оказался сборник сонетов
Элизабет Браунинг,
     поэтессы Викторианской эпохи. На первой  странице была надпись: "С днем
святого Валентина, от Элен".
     Я  не  раз  бывал  у  Рутлин,  они  часто  устраивали  вечеринки: яркие
украшения,  громкая музыка,  потрясающая  ямайская еда. Мать Рутлин,  Корал,
была огромной приветливой женщиной со сладким, как патока, голосом. Рутлин и
все ее братья и сестры говорили на привычном шеффилдском диалекте, а у Корал
был настоящий ямайский  акцент. Мне  всегда казалось,  что она  -  идеальная
мать,  она просто светилась теплом  и  добротой. Вечно без умолку болтала, а
когда была в хорошем настроении, даже пела.
     - Что за шкилет к нам пожаловал! - воскликнула она, открывая мне дверь.
- Пора  бы уж  тебе  малость  нагнать жирку,  дорогой. Ты ведь хочешь  стать
сильным мужчиной?
     - Элен  пришла?  -  Я  взволнованно озирался. В доме  сновали хохочущие
ребятишки, и все они показывали на меня пальцами.
     - Пришла. Они с Рутлин наверху секретничают. Растут  девочки, у них уже
свои тайны.
     - Да уж, эти тайны, - я ринулся наверх, прыгая через три ступеньки. Мне
не  терпелось увидеть Элен. Только перед  дверью я  на секунду  замешкался и
нерешительно постучал. Стоило мне войти, они сразу же замолчали. Было видно,
что Элен только что плакала. Я смутился и замер в дверях.
     - Ну, как ты, Элен?
     - Пойду кофе сварю, - встала Рутлин.
     - Терпеть не могу кофе, - скривилась Элен. - У него вкус, как у горелой
картошки.
     Рутлин вышла,  прикрыв за  собой дверь. Я подошел к  Элен и пристроился
рядом с ней на  ручке кресла. Она даже не  посмотрела на меня, и я  никак не
мог найти  верных слов, не знал, как заговорить с ней. Откинувшись на спинку
кресла,  она  тяжело  дышала,  еле приоткрыв  рот и  крепко  зажмурив глаза.
Никогда еще я не видел ее в таком  состоянии.  Я взял ее  за руку,  Элен  не
противилась, но ее кисть была безвольной и холодной.
     - Что с тобой, Элен, - спросил я. - У тебя грипп, да?
     Она  мотнула  головой. Сквозь  ее сомкнутые  веки  просачивались слезы,
которые она даже не  пыталась скрывать. Они текли медленно и безостановочно,
казалось,  ручейки  слез  на ее щеках уже никогда не высохнут. В ушах у меня
стоял гул далеких барабанов: я  слышал биение собственного сердца; оно будто
бы  ворочалось  в  груди,  больно  и неуклюже.  На  меня накатила абсолютная
беспомощность.  Перед глазами стояла  картина  из моего  ночного  кошмара. Я
вновь чувствовал, что трещина в льдине под нашими ногами становится все шире
и чернее, что мы все дальше  и дальше  отплываем друг  от  друга. Я старался
согреть ее руки в своих, словно пытаясь вдохнуть в нее жизнь.
     -  Элен. Что  случилось,  скажи мне. На  этот раз она  ответила, только
голос ее был таким пустым, напуганным  и усталым, что в другой раз я бы  его
просто не узнал. Этот голос я не забуду никогда в жизни.
     27 февраля
     Здравствуй, Никто.
     У нас в ванной течет кран. Нужно сменить вентиль, говорит  мама. Иногда
ничего не замечаешь, а иногда  всю ночь не можешь заснуть из-за  этого. Кап,
кап, кап - размеренно, медленно, нескончаемо.
     И вот с тобой то же самое.
     Будто  все  время  слышно биение своего  сердца,  которое никак  нельзя
выключить.
     Будто чьи-то шаги в темноте.
     Я даже не знаю, есть ты там или нет.
     Но  от самой мысли, что ты,  может быть, там,  -  от  самой  этой мысли
никуда не деться, ни днем, ни ночью. Кап, кап, кап...  Размеренно, медленно,
нескончаемо, как незатухающий пульс, как маятник на стене.
     Что, если... Что, если я беременна? Тик-так, тик-так, тик-так...
     По ночам я задыхаюсь от страха.
     Но я никому не могу рассказать. Ни Рутлин, ни маме...
     Ты - всего лишь тень, шепот...
     Кран, капающий день и ночь напролет.
     Только  Крису  я все  рассказала.  Пересилила себя и рассказала.  Может
быть, теперь-то ты уйдешь?
     Оставь меня в покое.
     Я тебя не хочу.
     Уходи. Пожалуйста, уходи.
     Это  было  первое  из  писем, которые начинались  со слов: "Здравствуй,
Никто". Я  сидел на диване  у себя в  комнате и словно  вновь окунался в тот
давнишний кошмар.

     Не стану пытаться  описывать все  чувства, что пронеслись в моей голове
тем   февральским  вечером:   шок,  удивление,  недоверие   и  непреодолимое
облегчение оттого, что Элен не больна и не разлюбила меня. Я не верил ей, но
ее слова снова сблизили нас, мне захотелось защитить Элен, самому заботиться
о ней.  Я  досадовал на Рутлин, когда она  принесла поднос с кофе, молоком и
бутербродами. Сидя рядом с Элен,  я все время  держал ее за руку и гладил по
волосам,  не  обращая внимания на болтовню Рутлин.  Волосы  были  необычайно
теплыми и  мягкими, как солнечный ручей. Я хотел только одного: чтобы Рутлин
ушла куда-нибудь и оставила нас одних.
     Я провожал Элен  до дома. Мы  не разговаривали.  В  мыслях у нас  царил
абсолютный  хаос,  сказать было  нечего. Я  только  все время повторял: "Все
будет  в порядке",  "Что  бы  ни случилось, я всегда  буду  с  тобой" и тому
подобное. Слова сами слетали с моего языка. Позже, вспоминая, что я ей тогда
наговорил, я  даже испугался, но в  тот момент я чувствовал, что обязан  был
говорить  именно  такие слова. Я не  задумывался над смыслом  своих  слов, я
просто не  мог  вынести того,  что  Элен  так несчастна, и на  все готов был
пойти, только чтобы ей стало лучше.
     Когда мы дошли до дверей, я никак не хотел отпускать Элен. Я обнимал ее
и уговаривал по-
     быть со мной еще немножко. Мне не хотелось оставаться наедине со своими
беспорядочными мыслями, с тем сумбуром, что царил у  меня  в голове. Луна то
пропадала,  то снова выныривала из-за туч, гигантскими птицами скользящих по
небу. Лицо Элен, такое детское, то исчезало, то вновь высвечивалось в лунном
свете.
     - Я не зову тебя в дом.
     - Да я и не хочу заходить. Мне просто не хочется расставаться с тобой.
     - Я знаю, тебе было плохо, - шепнула она, - прости. Я  испугалась. Я не
знала, что сказать.
     - Я тоже испугался. Я подумал, что ты решила порвать со мной.
     - Ах, Крис!
     Некоторое  время нам было не до разговоров. Время от времени  где-то  в
доме зажигались и гасли окна, в ванной шумела вода. Наконец мы услышали звук
шагов: кто-то спускался вниз по лестнице.
     - Я пойду, - ее голос казался до предела подавленным. Я не мог оставить
ее в таком состоянии.
     -  Может  быть, ты  ошибаешься? Не переживай раньше  времени. Ведь  еще
ничего нельзя наверняка сказать...
     - Не знаю, Крис. Не знаю...
     - Надо было мне быть умнее.
     - Не только тебе. Я тоже виновата.
     - Нет, ну как мы допустили! Ведь не дети уже, все понимаем.
     Дверь открылась. Мать Элен  поставила на  ступеньки пустые бутылки  для
молочника.
     -  Элен,  ты же  знаешь, я  не люблю, когда вы ошиваетесь  под  дверью.
Сколько раз я должна повторять одно и то же?
     И Элен вбежала в дом, даже не попрощавшись со мной.
     Два дня я ждал  звонка от Элен, томясь, как узник  на тюремной койке. Я
боялся  выйти  из  дома, чтобы не пропустить  звонок.  Сам я не  решался  ей
позвонить или тем более зайти в  гости. Сидя на ступеньках лестницы  рядом с
телефоном, я притворялся, что читаю, расчесываю волосы перед зеркалом, глажу
кота  или  еще что-нибудь такое. Проходя  мимо, отец  всякий раз  пристально
поглядывал на меня, но ничего не  говорил, впрочем, я был в таком состоянии,
что говорить  со мной было бесполезно. Перед тем как зазвонить, наш  телефон
тихонько бренчит. Когда я наконец услышал этот звук, то тут же сорвал трубку
с  аппарата,  не  сомневаясь,  что  это  звонит  Элен.  Я  не  хотел,  чтобы
кто-нибудь, кроме меня, говорил с ней.
     - Ну, как ты?
     - Пока не знаю, - ответила она. - Мама говорит, что у меня упадок сил.
     - И что теперь?
     - Есть два варианта: первое -  можно есть чернослив  тоннами,  второе -
сходить к доктору, чтобы он мне прописал железо.
     - Можно я встречу тебя после врача?
     - Хорошо.
     Я добежал до поликлиники и уселся на подоконнике рядом со входом. Через
дорогу от библиотеки переходил мужчина с четырьмя детишками. Одну девочку он
нес  на  руках, другую держал  за руку, а  двое мальчиков  уцепились  за его
пальто.  Все они тащили по. книжке и гомонили, как стая  сорок. Мужчина явно
давно  не брился. Я представил: а  вдруг у Элен  родится четверня? Наверное,
меня покажут  по  телевизору, как  самого молодого отца, у которого родилась
четверня.  Я  тоже  буду  повсюду таскать  детей  с собой. Девочка,  которую
мужчина нес на руках, уронила  на дорогу книжку и заплакала, отец прикрикнул
на вторую, чтобы она  скорее подобрала ее. Та уселась на  бордюр  тротуара и
заревела громче первой. Мои мечтания  прервала  Элен, появившаяся на  пороге
поликлиники.
     - Ну как, все в порядке?
     Она кивнула и взяла меня за  руку.  Доктор выдала ей  рецепт и сказала,
что очень многим девочкам в ее возрасте не хватает железа.
     -  Она  говорит,  что  при  теперешнем   сумасшедшем  темпе   жизни  мы
выматываемся гораздо быстрее. Потом она спрашивала об экзаменах и о тебе.
     - Обо мне?
     - Ну, она спросила, есть ли у меня парень, и я сказала, что есть; тогда
она предложила  мне,  если я не против, обсудить с ней наши взаимоотношения,
но я отказалась.
     - А может, стоило бы, чтобы уж не дергаться?
     - Да  ты  что! Ведь все  попадет в мою медицинскую карту,  мать придет,
посмотрит и все узнает.  Ну, она все-таки дала мне брошюрки  о  планировании
семьи и сказала, чтобы я  не боялась приходить и спрашивать у нее обо  всем,
что  касается  таких  вещей,  если  мне  понадобится.  Вообще-то,  она очень
приятная женщина.
     - Тебе лучше?
     - Да, кажется, лучше. Но может быть, это просто оттого,  что я побывала
у доктора.
     - Ты и вправду неплохо выглядишь. Неужели нам все-таки повезло?
     - Может быть. Ни за что не станем больше рисковать.
     Удивительно, как легко можно заставить  себя поверить в то, во что тебе
хочется поверить. Весь вечер мы дурачились и веселились,  от мрачных мыслей,
кажется, не осталось  и следа.  Но они всегда возвращаются, рано или поздно.
До конца  недели я не встречался с Элен,  хотя звонил ей каждый день. Обычно
она отвечала на мои вопросы лишь тихими односложными фразами,  и я  понимал,
что где-то неподалеку от нее вертится мать  и поэтому Элен не может свободно
говорить.  Я  каждый  раз спрашивал, в  порядке  ли  она,  и она каждый  раз
отвечала: "Не знаю".
     - То есть как не знаешь? Ведь в поликлинике сказали...
     - Не знаю, Крис. Во всяком случае, все как прежде.
     Я  не  знал, что мне делать. Казалось, будто надо мной  вьются огромные
черные птицы, таращат на меня свои яростные  стеклянные  глаза. Мне виделись
их  крылья,  со  свистом рассекающие  воздух  над  моей  головой,  я  слышал
отрывистые  крики,  вылетающие  из  их черных  клювов. Мне  не  с  кем  было
поделиться,  не  к кому обратиться  за советом. Порой я часами сидел рядом с
отцом,  поглядывая на  него краем глаза. Мы смотрели  новости, отец  теребил
пальцем нижнюю губу, а я пытался  заставить себя завести с ним  разговор, но
не мог. Да и что мне это даст? - думал я. К тому же, пока ничего не известно
наверняка. Как  никогда прежде, я затосковал  по матери.  Мне не  хватало ее
участия.  Я вдруг вспомнил, как  однажды, разбив коленку, я  плакал у нее на
плече.  Напрасно я думал, что все подобные воспоминания навеки смыты слезами
обиды и одиночества, - они вновь ожили в моей памяти.  Я был зол на нее, еще
как! Теперь, когда она мне так нужна, больше всех на свете! Если бы я только
мог поговорить с ней!  Я  глядел в окно и, сжав кулаки, пытался представить,
что бы я ей сказал. Но в голове была лишь пустота.
     Позвонил Том  и спросил, не  хочу ли я  сходить с. ним на альпинистскую
стенку. Похоже, он чувствовал, что со мной творится что-то неладное, и решил
меня как-то растормошить. В общем, я согласился, потому что мне вдруг пришло
в голову,  что это может стать удачным поводом для того,  чтобы сблизиться с
матерью.  Может быть, ей  будет  приятно, что я тоже  увлекся скалолазанием,
возможно,  она  даже  даст  мне  какой-нибудь  практический  совет,  напишет
что-нибудь ободряющее вроде "Вяжи узлы по-
     крепче,  Кристофер!".  Мне ни разу не приходилось  лазать по всяким там
стенкам, однако я полагал, что это во всяком случае будет разумнее, чем если
бы  я  отправился  сразу на настоящие  горы  позориться  перед  альпинистами
Дербишира и Йоркшира.
     В спортивном центре  было душно и  воняло потом.  Школьники разминались
внизу, некоторые из них энергично  разминали  пальцы: казалось, будто бы они
играют  на  каких-то  невидимых музыкальных инструментах.  Стена из пластика
довольно круто  уходила вверх, на  ней было множество порожков и  выступов -
чем  выше, тем  меньше,  но  все  равно с  виду  стенка выглядела  несложно.
Казалось странным, что люди так тщательно готовятся перед ней.
     - Ну как? - Том хлопнул меня по плечу. - Готов к восхождению, Крис?
     - За тобой хоть на Эверест.
     Том  полез  вверх, ловко цепляясь за выступы, как паук, у меня же  дело
пошло чуть  менее  резво.  Я судорожно  хватался  пальцами  за  скалу,  ноги
дрожали,  голова  кружилась,  живот  перекручивало. Слава богу, что Элен  не
присутствовала при этом позоре.
     Не знаю, когда бы я вновь  увидел Элен, если бы случайно не встретил ее
на Эклисол Роад. Засунув  руки в карманы,  она задумчиво двигалась по улице,
ничего не замечая вокруг себя. Больше всего на свете я люблю такие нечаянные
встречи.
     -  Элен!  - окликнул  я ее и бросился наискосок через  дорогу,  лавируя
среди машин. Мы пошли рядом.
     - Я иду к деду, - сообщила она, поправляя волосы.
     - Можно  я с  тобой? - Мне нравился дедушка  Элен. Он всегда говорит  с
тобой прямо, что я очень ценю в людях. А  вот бабушка какая-то странная. Мне
кажется, она со мной и слова не сказала. А ее взгляд... Порой она смотрит на
меня  точно так же, как мама Элен: молча, пристально,  будто бы  выворачивая
наизнанку.
     - Думаю, мне лучше пойти одной. Я пожал плечами.
     - Ладно, как хочешь, - согласился я. - Не столь важно.
     Но  для  меня это было важно.  Мне так  хотелось побыть  с ней,  что  я
начинал ревновать ее даже к ее дедушке.
     - Как ты себя чувствуешь, ничего?
     Она  нахмурилась  и  засунула  руки  в  карманы. Я  обнял  ее, стараясь
согреться и прогнать обволакивающий ледяной страх.
     - Ничего, Крис. Все как прежде.
     * * *
     Здравствуй, Никто.
     Все как прежде.
     Кран все течет, и заснуть по-прежнему невозможно.
     Как быть, если... как быть... как... если, если, если...
     Однажды, когда мы гуляли с Крисом,  тиканье на несколько часов затихло.
Какой это был прекрасный день!
     Но все снова, как прежде. Опять.
     Я чувствую еле слышное  трепещущее биение жизни внутри себя, спрятанное
глубоко-глубоко.
     Уходи, прошу тебя, уходи.
     Тебя там нет, ведь правда?
     Пожалуйста, пусть тебя там не будет.
     Сегодня  с  утра,  взглянув в  зеркало, я  себя не узнала. Серое  лицо,
черные круги под глазами. Что со мной?
     Я надела свое любимое платье.  Сняла, швырнула его на пол и  снова села
на кровать. Обхватив себя  руками, тупо уставившись на чудовище в зеркале, я
слушала неумолчное тиканье, доносящееся  изнутри.  В  комнате кавардак. Я не
убиралась неделю. Одежда раскидана по ковру. На стуле чашка с чаем покрылась
зеленой плесенью. Неужели это я? Одинокая, такая одинокая, как никто в мире.
     Я  решила  сходить  в  гости к дедушке. Порой  мне  кажется, что он мой
лучший  друг. Когда  я была малышкой,  я доверяла  ему все  свои  обиды.  Он
усаживал меня на  табуретку в кухне и  внимательно слушал, пока я  облегчала
душу. После таких бесед мне всегда  становилось легче. Наверное, потому, что
он умел серьезно относиться  ко мне  и моим  чувствам.  Может быть, я  снова
смогу открыться ему? По дороге я встретила Криса, он хотел пойти со мной, но
я отказалась. Я бы не смогла быть откровенной с де-
     душкой, если бы  мы пришли вместе. Крис, наверное, переживает, но я тут
не виновата.
     Дед  жарил яичницу с картошкой. Когда я вошла,  мне чуть  не  сделалось
дурно от этого ужасного запаха, и я попросила стакан воды.
     - Ты в порядке, Элен? - спросил дед, не отрываясь от плиты.
     Я сидела на табуретке и  смотрела, как он колдует над  сковородкой. Дед
поливал желтки кипящим маслом, по три ложечки на каждый желток, и вполголоса
отсчитывал: раз, два, три. Наконец он взглянул на меня.
     - Что с тобой, ты какая-то бледная.
     Это  был мой шанс, но я им  не  воспользовалась, я лишь  улыбнулась ему
поверх  стакана. Дедушка продолжал вопросительно смотреть на меня. Раньше бы
я  бросилась к нему,  обняла  и  выложила все как есть, а сейчас  не сказала
ничего.  Он  вновь  вернулся  к  плите, насвистывая что-то  невнятное. Когда
яичница была готова, дед понес ее наверх, и я пошла следом, чтобы повидаться
с  бабушкой.  Она почти все время сидит у себя. В комнате сумрачно  и душно;
хочется раздвинуть шторы,  распахнуть  окно и  проветрить все как следует. И
здесь всегда  тишина, даже  тиканья часов не  слышно. Я немного  посидела  у
бабушки, рассказывая ей о Робби, о школе, но  она  была  занята едой и  лишь
время от времени кивала. Думаю, она меня и не слышала. Она постоянно впадает
в транс  и застревает там подолгу.  Интересно, о  чем она  думает? Мне вдруг
захотелось бухнуть  ей прямо: "Знаешь, бабушка,  я  беременна". Уверена, что
она
     все так же продолжала бы  кивать и поглощать свой обед. И впрямь стоило
было сказать:  когда называешь вещи своими именами, они  уже не так страшны.
Но я ничего не сказала. Дед пошел смотреть какое-то кино по  телевизору, а я
отправилась домой. Пока  я  ехала  в автобусе, я чуть не заплакала с досады,
отчаяние перехватывало горло. А поговорить было не с кем.
     В конце концов я решила пойти в женскую поликлинику.
     Я хотела, чтобы со мной пошла Рутлин, но не решилась позвать ее. Я ведь
так и не  смогла рассказать  ей. Раньше  я думала, что если со мной случится
такая  беда, я ей  сразу  все расскажу,  ведь  она  моя лучшая подруга,  но,
оказалось, это не так-то просто.  Впрочем, она наверняка все поняла,  просто
не хочет вытягивать из меня признаний, а сама я не решаюсь ей сказать.
     В общем, я пошла одна. Но как только я вошла в приемную и  увидела этих
молодых женщин  в  очереди, я сразу  поняла, что не смогу здесь  оставаться.
Почти все  они  курили и казались настолько  усталыми и  одинокими, что меня
вновь охватило отчаяние. Я сделала вид, будто ищу кого-то из своих знакомых,
с притворным вниманием осмотрела приемную, повернулась, вышла, снова села на
автобус и доехала до дома.
     Я словно заблудилась в глухом лесу. Не  знаю, за что ухватиться, на что
опереться. Мне страшно.
     Уходи. Пожалуйста, уходи.
     Здравствуй, Джоан!
     Я  тут только что в спортцентре лазил по альпинистской стенке, а сейчас
присел передохнуть  и  написать  тебе  несколько  слов. Пока что  у меня нет
нужного  снаряжения,  но когда я стану  студентом (я поступаю в  Университет
Ньюкасла,  не  помню, писал  ли  я  тебе об этом),  я обязательно  раздобуду
где-нибудь  тросы, карабины, шлем  и все что нужно.  Как-нибудь ты  могла бы
рассказать мне о своих  походах, мне пригодится хороший совет. Я считаю, что
это  самое  прекрасное  хобби.  Конечно,  я только  начинаю  и  не  все  еще
получается (на этот раз я не смог добраться до самого  верха, но понял,  что
мне это вполне  по силам. Когда я спускался, то вывихну л лодыжку, надо быть
поосторожнее.  Но когда все  будет в  порядке, я  без  проблем  заберусь  на
вершину). Мне кажется, скалолазание у меня в  крови. Когда ты  жила у нас  в
Дербишире, приходилось  ли  тебе  лазить  по горам? У вас-то уж точно должно
быть полно отличных скал, и в Озерном краю, и в Шотландии. Может быть, когда
я наберусь  опыта,  я заеду к вам, и мы вместе полазаем по настоящим скалам?
Ну, это, конечно, шутка, а так я бы с удовольствием заехал к вам как-нибудь:
     Твой сын,
     Кристофер.
     Наверное, час с лишним мне пришлось ждать, пока Том налазается. Он, как
поползень, без ус-
     тали сновал по скале вверх-вниз, оглашая окрестности задорными криками.
Я же за первые пять минут успел ободрать себе все  пальцы, разбить колени  и
вывихнуть  лодыжку. Зато я написал  письмо маме. Мне казалось,  что я  нашел
верный  тон: не  стал делать  вид,  что  я мастер скалолазания,  но  все  же
намекнул, что между нами  много  общего. По крайней мере, у нее теперь  была
тема для ответа. Я засунул  письмо  в портфель и стал  поджидать, когда  Том
сойдет с высот на землю.
     Наконец и он выдохся.
     - Ну как, ты в  порядке? - он так заорал, что, наверное, все, кто был в
пределах видимости, с интересом посмотрели на меня.
     - Еще бы, - я бодро попрыгал. - Просто потрясающе. Супер.
     - Но ты что-то слишком быстро сдался.
     - Я вдруг вспомнил, что мне срочно надо написать письмо.
     Том снисходительно улыбнулся. Он считает, что обаятельнее парня во всем
Шеффилде не сыскать, но глянули бы вы на его зубищи!
     - По пивку?
     -  Разве  что   кружечку,  мне  к  завтрашнему   нужно  еще   сочинение
приготовить.
     - Думаешь, тебе одному? - Том хлопнул меня по плечу. - Гамлет и  кружка
"Хайнекена". Отличная тема!
     Я  доковылял за ним до паба,  сгорбившись,  уселся за столик и обхватил
кружку обеими руками, словно пытаясь согреть свое пиво. Вокруг гудела толпа,
наши голоса тонули в невообразимом гаме.
     Я подумал об Элен.  Чем  она  сейчас  занята, что  с ней? На меня снова
нахлынули  мрачные  мысли,  вспомнились  черные  птицы со  своими  свирепыми
клювами. Скорее бы уйти отсюда.
     -  Пора  бы тебе заткнуться  на  минутку,  -  заметил  Том.  -  Ты  так
тараторишь, что я и словечка не могу вставить.
     Я пожал плечами. В пабе было слишком много народу, все смеялись, орали,
толкались. Казалось,  мы попали на рынок в  Хоуп, где торгуют скотиной. Даже
запах стоял соответствующий.
     -  Я летом еду за Ла-Манш,  - сказал Том,  когда шум  немного улегся. -
Помнишь наш план - объехать на велосипедах всю Францию? Едешь со мной?
     Я помотал головой.
     - Мы же  собирались после выпускных,  забыл что  ли? Или  у  тебя кишка
тонка?
     - Я не садился на велосипед с тех пор, как мы с тобой гоняли по Дейлз.
     - Ну у тебя еще есть время набрать форму. Каждое воскресенье километров
по тридцать - сорок...
     Я сокрушенно помотал  головой. Я не мог  представить, что  расстанусь с
Элен на целых четыре недели.
     - Нет, ты подумай, это же Франция! - Том поднял стакан, будто произнося
тост. - La belle France! Каждое утро - французские булки на завтрак! Ты ведь
поедешь?  Одному - совсем  не  то. Впрочем,  я-то  поеду в  любом случае, но
вместе веселее...
     Я  заколебался.  Франция! Да,  мы  давно лелеяли эту  идею и  вроде  бы
договорились, что обязательно съездим, прежде чем разбежимся по колледжам.
     - Вспомни, Крис, до зимней сессии ты ведь ни о чем другом не говорил.
     - Просто расхотелось.
     А вдруг Элен с Рутлин  все-таки поедут в Бретань дикарями?  Тогда бы мы
могли к ним заехать. Но, с другой стороны, если Элен будет на шестом месяце,
вряд ли она поедет. Интересно, как себя чувствуют беременные?
     - Эй, Крис, заснул ты, что ли?
     - Да так,  задумался, - я отхлебнул из  кружки. - А представь, если  бы
Офелия забеременела от Гамлета?
     - Черт подери! - воскликнул Том. Запрокинув голову,  он опорожнил  свою
кружку  и, не утирая с губ пену, ошарашено уставился на меня. - Ну ты даешь,
Крис, черт тебя подери!
     22 марта
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня я  купила в аптеке тест на  беременность. С утра мне опять было
плохо. Это снова ты, чужак, проникший внутрь  меня. Как зловредный микроб. Я
не хочу тебя.
     Но сперва нужно все проверить.
     Я  не  пошла в школу. Мать с отцом ушли  на работу.  Я хотела попросить
Рутлин купить набор для анализа, но не решилась. Я выбрала
     большую аптеку на другом конце города, чтобы меня никто не узнал. Долго
не решалась подойти к прилавку, сомневалась, не лучше ли купить каких-нибудь
пастилок от кашля  и поскорее  исчезнуть. Продавцом оказался мужчина. Он  на
меня даже  не посмотрел. Может быть,  тоже смутился,  а  может  быть,  давно
привык  продавать  тесты  испуганным школьницам  вроде меня. Я  накрасилась,
стащила макияж у матери, хотя вообще-то никогда не крашусь: от краски у меня
лицо чешется. Хотела выглядеть постарше, но,  взглянув в магазине в зеркало,
увидела,  что стала настоящим пугалом: из-под румян проступают бледные щеки,
ресницы  от туши слиплись. Сев в  автобус,  я  так  сжимала  пакет со  своей
покупкой, словно боялась, что на меня нападут грабители и похитят его.
     В доме стояла  звенящая тишина.  Я заперлась у  себя и задвинула шторы.
Набор состоял из пластиковой ванночки,  запечатанного полиэтиленового пакета
с  какой-то  жидкостью,   небольшой  пробирки   и  стерженька,  поразительно
напоминающего  палочку  для  коктейлей,  только  без  бумажного  зонтика  на
верхушке. Просто какой-то  набор юного химика. Я  налила в пробирку жидкость
из  пакета, и  она тут же  стала темно-фиолетовой. На меня накатил  какой-то
судорожный, икающий смех. Может быть, это были рыдания, точно не скажу. Руки
так  дрожали, что  я чудом не разлила все на ковер. Но я взяла себя в  руки,
прочитала инструкцию, разобралась  и сделала все как  нужно. Осталось только
подождать пять минут.
     Я  и  не  представляла, что пять минут могут длиться так долго.  Пока я
ждала,  следя за секундной стрелкой на наручных часах, в доме стояла мертвая
тишина. Как на экзамене, когда сидишь три часа, вертишь  в руках  билет и не
знаешь ответа ни  на один вопрос. Я пыталась представить, что сейчас  делают
другие.   Мать  стучит  на  клавиатуре  у  себя  в  банке,  отец   сортирует
библиотечные  каталоги и напевает  себе под  нос джазовый мотивчик.  Дедушка
заваривает  чай,  помешивая  ложечкой  в своем  любимом заварочном чайнике и
следя, как чаинки кружатся и опускаются на дно. Рутлин  сидит на математике,
где и я сейчас должна была быть.  А Крис? Что делаешь ты,  Крис, пока я сижу
здесь над пробиркой, глядя на стрелку часов? Думаешь ли ты обо мне?
     Когда я вынула пробный стерженек из раствора,  он не порозовел.  Он был
такой же белый,  как раньше. Я  еще раз прочитала инструкцию. Если стерженек
приобретает  розовый  оттенок,  ты  беременна.  Если  остается белым, ты  не
беременна. Я не беременна. Тебя нет.
     Ты Никто.
     (Вечером того же дня)
     Здравствуй, Никто.
     Закончив с тестом, я  пошла на занятия в  музыкальный  центр, как будто
сегодня самый обычный день.  А, собственно, чем он такой особенный? Мне надо
было поработать над мессой Баха. Это необыкновенная музыка, я ее обожаю.  Да
и не я одна, я знаю много моих сверстников, на
     которых  она  производит  необычайное   впечатление.  Я   перелистывала
музыкальный сборник и почему-то вслух произносила имена композиторов. Раньше
я никогда  не обращала внимания, какие  у них прекрасные имена. Стравинский,
Вивальди, Делиус... Эти имена словно  специально созданы для тех, кто  будет
писать  волшебную  музыку.  Да, с фамилией Гартон навряд ли  станешь стоящим
композитором.  Я  посмотрела в  указателе на "Г", есть  ли  там  Гартоны,  и
наткнулась на Глюка. Вот так фамилия, как пробка вылетает из бутылки, мне бы
такую.  Глюк,  Глюк,  Глюк, повторяла я,  пока  не  заметила, что  остальные
ученики начинают на меня косо посматривать.
     Как же мне было хорошо!
     Переполненная музыкой, я прибежала домой и за чаем поцапалась с  Робби.
Он,  по  привычке, нацелился было один все слопать, но  я почувствовала, что
снова голодна,  и он остался с  носом.  Мать не  вмешивалась, она  выглядела
очень усталой. Вот и я так же ничего  и никого вокруг себя не замечала, пока
была целиком поглощена только собой. Интересно, почувствовала ли она, что со
мной происходит? А что, если бы мне пришлось ей  все рассказать? Это было бы
жутко. Слишком долго  я не разговаривала  с ней  по душам - можно сказать, с
малолетства. А жаль,  честное слово. Не знаю,  почему так получается.  Может
быть, она уже  не  так  любит  меня  большую,  хочет,  чтобы я  вновь  стала
малышкой, чтобы опекать меня, шить платьица, петь колыбельные? Она просто не
воспринимает меня такой, какой я стала.
     Едва освободившись,  я побежала  в гости  к  Крису.  Мне  не  терпелось
обрадовать  его,  сказать, что все  в порядке, что нам снова можно вздохнуть
спокойно. Дома его не оказалось,  но я не жалела, что прошлась по свежим  от
дождя улицам.
     -  С тобой все в порядке?  -  заволновался его отец, увидев  меня. - Ты
какая-то бледная.
     - Нет, все в порядке. Передайте Крису, что все хорошо.
     -  Заходи,  подожди  его,  если хочешь, - отец  Криса всегда  был очень
приветлив.  - Я думаю, он скоро объявится. Он отправился ползать по какой-то
скалолазательной штуковине, не помню, как называется.
     Мне нравится отец  Криса. Когда он  говорит, никогда  не знаешь, это он
всерьез или подшучивает над тобой.
     - Я  только должен выключить газ  в подвале. Хочешь  заглянуть в пещеру
первобытного человека?
     Мы  спустились  по узенькой  шаткой лесенке и оказались  в  подполье, в
устроенной там гончарной мастерской.  На  полках  дожидались  обжига  чашки,
горшки  и  вазы  разнообразной  формы,  а  пол  был  заставлен  коробками  с
удивительными надписями:  Грог, Доломит, Древесный уголь, Охра... Было жарко
и   душно.  Отец  Криса  выключил   печь,  и  доносящееся   изнутри  гудение
прекратилось.
     - Можно посмотреть, что там внутри?
     - Там  слишком жарко. Обычно  я жду сутки, прежде чем открыть заслонку.
Посмотри вот лучше сюда,  я все это только вчера обжег. - Он снял с одной из
полок поднос с кружками. - Ну, что скажешь? - он довольно посмотрел на меня.
- Потрясающе, правда? Еще бы!
     Он любовно поглаживал чашки, подносил их к свету, чтобы я могла увидеть
на просвет узоры в виде раковин на дне. Я никогда не думала, что чашки могут
быть объектом искусства. Чашки нужны, чтобы из них чай пить, верно?
     -  Ничего нет  приятнее,  чем  замешивание  глины, -  продолжал  мистер
Маршалл.  Мне  кажется,  он  просто одержим этим делом, все свободное  время
только этим и занимается. Может быть, про таких-то и говорят: "помешанный".
     - Ты никогда  не  пробовала?  Это - как  замешивание теста, только  все
происходит быстрее. Глина скользкая, словно рыба, и главное - нельзя с водой
перебарщивать, не  то  жижа  получится. Попробуй.  Давай,  все  равно ждешь.
Смелее.
     Он усадил меня за верстак, дал глины и поставил рядом бадейку с водой.
     - Сначала просто помни ее немного, почувствуй фактуру.
     Он запустил колесо и шлепнул на него кусок глины. Продавил углубление в
середке  и  стал  поднимать стенки своими  крючковатыми пальцами,  время  от
времени добавляя в массу воды.
     - Глина все помнит, - приговаривал он. - Как ты ее повернешь, такой она
навсегда и останется. Прямо как я! - засмеялся он. - Упрямая.
     Глина  растекалась  под его пальцами, то ли жидкая, то  ли твердая. Как
живая. Я глаз не могла от нее оторвать.
     - Главное - смелее, и у тебя получится. Ну же, попробуй.
     В голове у меня звучало какое-то гудение. Я тряхнула головой и занялась
глиной. Сначала  я попыталась придать ей шарообразную форму, затем продавила
в  середине отверстие,  в то  же время  приплюснув  ее снизу. Меня абсолютно
поглотило это занятие. Под моими руками возникала чаша, похожая  на какой-то
таинственный грот. Я поставила ее на стол, взяла еще маленький кусочек глины
и стала из него что-то  лепить. Голова  продолжала гудеть, но я  не обращала
внимания. Сначала я даже не поняла,  что слепила.  Потом  увидела  у себя  в
руках  малюсенькую  глиняную  куколку.  Таких мы  лепили  в детском саду  из
пластилина.  Крошечная  головка,  упитанное  тельце. Она легко помещалась  в
одной  ладошке. Я вдруг  испугалась, что мистер Маршал ее заметит и поскорее
спрятала фигурку в свою чашу, намочила ее края и стала загибать их навстречу
друг другу, пока они не сошлись сверху, как лепестки закрывшегося цветка.
     - Что это у тебя получилось? - засмеялся мистер Маршалл.  -  Пасхальное
яйцо?
     Что-то в этом роде. - Его голос словно оборвал мучительный затянувшийся
сон. Я уронила яйцо на верстак, и оно откатилось  от  меня на  край стола. В
подвале было дико жарко и душно. Уши и щеки горели. Неожиданно воз-
     дух вокруг меня потемнел. За  темной завесой,  где-то далеко,  громыхал
голос отца Криса. Я словно плыла в  горячем  океане, ноги  и руки болтались,
как бревна, голова стала огромной и пустой, как дупло, а голос еще грохотал,
но становился все дальше и тоньше - и наконец смолк. Когда я пришла  в себя,
я сидела у  распахнутой двери  в подвал,  обдуваемая  ночным ветерком.  Отец
Криса, держа меня за руку, испуганно склонился надо мной.
     - Вот дурак! Заговорился и совершенно забыл, как здесь бывает душно. Ну
и напугала же  ты меня, когда этак  тихо  кувыркнулась  на  пол  - и  точка.
Посиди,  подыши, скоро полегчает.  Я  сейчас одеяло  принесу,  чтобы  ты  не
замерзла.
     - Извините, я не хотела... - Я и в самом деле вся замерзала.
     -  Выдумала  тоже! Извиняться!  Если хочешь знать, я сто раз видел, как
здоровые мужики, не чета тебе, валились, как мухи.  Скоро  будешь в порядке,
глазом моргнуть не успеешь. Сейчас твоему отцу позвоню, он за тобой заедет.
     - Нет, нет, не  надо! - воскликнула я,  наверное,  гораздо громче,  чем
следовало. Мистер Маршалл удивленно посмотрел на  меня,  не  понимая, с чего
вдруг такая паника.
     - Он со своей группой сегодня  будет играть  в Рининглоу, - пояснила я,
хотя, вообще-то, не была уверена, куда именно он собирался. - Я и впрямь уже
почти в порядке.
     Мы посидели на  кухне, выпили чаю, но Крис  так и не появился. Я  жутко
устала и хотела спать. Мистер Маршалл проводил меня до дома,
     и я опрометью побежала к себе наверх. Хотелось выть.
     Тебя нет.
     Ты Никто.
     Но почему же тогда? Почему?
     Дождище лил как  из  ведра. В  кармане у  меня лежало новое  письмо для
матери: первое я  забраковал, потому  что, перечитывая его,  понял, что  оно
написано в стиле  семилетнего ребенка.  Мокрый насквозь, я шел  по улицам  и
проговаривал  про  себя  свое  новое  послание.  Прикидывал,  стоит  ли  его
отправлять. Может, вообще все это зря. Я уже подходил к дому, когда заметил,
как к нашему крыльцу подходит тетя Джил. Отец впустил ее внутрь. Я побежал и
успел  влететь  в  прихожую,  прежде чем  отец закрыл дверь. Первым делом  я
отряхнулся, как собака, брызги летели  во все стороны. Между прочим,  отец и
Джил терпеть этого не могут, но мне почему-то захотелось их позлить.
     - Жаль, ты не пришел на полчаса пораньше, - поморщился отец. - Тебя тут
твоя Элен дожидалась. Ей  стало дурно  в  подвале. Неудивительно -  ведь там
духота, как в парилке.
     - Схожу навещу ее. - Я рванулся к выходу.
     - Погоди, Крис, - остановил меня отец. - Она в полном порядке, я только
посоветовал ей пораньше лечь сегодня. Не стоит ее будить.
     -  Прелестная девушка эта Элен, - заметила  Джил. - Будешь  скучать  по
ней, когда уедешь.
     - Знаю. - У меня внутри царил хаос, как в муравейнике. Больше всего мне
хотелось увидеть Элен. Стоять в прихожей и болтать  мне было совершенно ни к
чему.
     - Кто  их знает, молодых, -  пожал плечами отец. - Пока-то эта  парочка
просто души друг в друге не чает. А  вот жениться вам пока рановато - верно,
Крис?
     - Ясно, все  ясно. Слава  богу,  я еще кое-что соображаю. - Я  пошел на
кухню и поставил чайник.  Эти  двое  просто невыносимы,  особенно когда  они
вместе.  Нет сил выслушивать их шуточки, сопровождаемые дурацкими ухмылками.
Тот  факт,  что  у меня появилась  девушка,  их так возбуждает, как  будто я
выиграл школьную спартакиаду. - Она так просто приходила или за чем-то?
     -  Она  хотела тебе сообщить, что  прекрасно себя чувствует, - хохотнул
отец.
     Я зажмурился и прислонился лбом к холодной кафельной стенке.
     - Да и выглядела она неплохо - вся белая как мел.
     - У нее был грипп, - объяснил я. - Или что-то в этом роде.
     -  Она сказала,  что  на выпускных  экзаменах  будет сдавать  танец,  -
продолжал отец. - Ты когда-нибудь слышала о таком, Джил?
     - Я  сама сдавала греческий,  -  сказала Джил. -  И видишь, как он  мне
пригодился: три ребенка, табун лошадей...
     Их голоса гудели в прихожей у меня за спиной.
     - Выпьем по стаканчику? - предложил отец.
     - А ты думаешь, зачем я пришла? Новости смотреть?
     Я  с  облегчением вздохнул, когда  они наконец убрались.  Как только за
ними  закрылась дверь, я врубил музыку на полную громкость. Стены задрожали,
Гай  завизжал,  чтобы  я  немедленно  прекратил это безобразие, но мне  было
наплевать. Я распахнул пошире окно. Пусть музыка долетит до дома Элен. У ней
все в порядке. Ничего не случилось.
     Здравствуй, Никто.
     Вчера вечером я  купила еще один тест на  беременность. На  этот  раз я
внимательно  прочитала инструкцию.  С этого надо  было начать  еще в прошлый
раз. Сегодня утром я закрылась у себя. Мать внизу слушала джазовую музыку по
радио  и громко подпевала.  Она была  в отличном настроении - редкий случай.
Наверное, когда я была  маленькой, она часто  пела для меня, но я уже ничего
не помню.  Теперь  она  все чаще  уходит  в себя, совсем как бабушка. Мама и
бабушка не  очень ладят. Да и видятся нечасто. Не  хотелось бы, чтобы наши с
ней отношения когда-нибудь стали такими же.
     "Теперь точно расскажу, - пообещала я себе. - Что бы там ни было, скажу
ей  все  как  есть".  Дрожащей рукой  я  помешивала  пластиковой палочкой  в
пробирке и ждала. Меня не
     волновало, что будет, если мать вдруг войдет в комнату. Цвет раствора в
пробирки меня  не  удивил, я заранее знала,  каким  он  будет  на  этот раз.
Розовый. Ответ положительный. Четверг - ответ отрицательный. Суббота - ответ
положительный.
     Зазвенел телефон. Мать самозабвенно пела и не слышала звонка. Я тоже не
двинулась с места.  Телефон звенел и звенел, как  позывные с другой планеты,
устанавливающие контакт с Землей. Наконец Робби сбежал по  ступенькам и снял
трубку.
     - Элен! Это тебя! - крикнул он снизу. Я не шелохнулась.
     Робби  положил трубку, вернулся  к  себе  в  комнату и  включил  музыку
погромче, чтобы заглушить мамино пение. Я встала, вылила в унитаз содержимое
пробирки,  засунула поднос  с лопаточкой в шкаф, умылась, расчесала волосы и
спустилась вниз. Я твердо решила, что на этот раз все расскажу матери.
     Когда  я вошла  в  кухню, мать окинула  меня внимательным взглядом. Мне
показалось, что она сразу поняла, что я огорчена.
     - Ага,  вот и ты. А  я думала, ты все еще дрыхнешь. Я пеку пирог к чаю.
Может, замесишь тесто? У тебя всегда лучше получается.
     Я выложу ей все как есть, она обнимет меня и  будет гладить по головке,
как  в  детстве, когда я была маленькой.  И мне станет  лучше.  Она  снимет,
прогонит мою боль. Я должна ей все рассказать. Она должна это знать.
     Я достала из кладовки муку, свиной жир, масло и разложила все на столе.
Я ощущала какую-то опустошенность. Казалось, что все делаю слишком медленно.
Я не могла подобрать нужных слов. Мама, поднявшись на цыпочки и подсмеиваясь
над собой, взяла особенно высокую ноту.
     -  А ты  неплохо поешь, мам, - попыталась  я завести разговор. Я  сразу
поняла,  что начала не с того  конца, но было уже поздно. - Тебе в хоре надо
петь.
     - Что, серьезно? - загорелась  она. - Да вот только я нот не  знаю, вот
что плохо.
     - Пусть папа тебя научит.
     - Тэд? Он и жабу прыгать  не научит. Ну же! Давай! Сколько можно ждать?
Я глубоко вздохнула.
     - Мама, мне надо что-то тебе рассказать.
     Музыка по радио кончилась, и теперь диктор сообщал результаты крокетных
матчей.  Мама хмыкнула и повернула  колесо настройки -  раздалось шипение. В
кухню влетел Робби.
     -  Элен,  ты совсем  рехнулась,  что  ли? До тебя не докричишься.  Крис
звонил полчаса  назад,  он  сказал, что хочет  увидеться  с тобой в парке  в
двенадцать.
     - Сейчас не могу, видишь, я помогаю маме. -  Я чуть не  плакала.  Радио
завывало и заикалось.
     Мать забрала у меня муку и отсыпала полпакета в миску.
     - Бегите, юная барышня, - похлопала она меня  по плечу. - Думаешь, я не
заметила, как
     ты переживаешь из-за вашей ссоры. Иди и помирись.
     - Мама...
     - Беги, беги, Элен.
     Я пошла было, но вдруг повернула назад и бросилась ей на шею, прижалась
к  плечу,  положила  на  него голову. Она  удивленно засмеялась  и осторожно
попыталась высвободиться, но я не хотела отпускать ее. Пусть она меня крепко
обнимет, пусть убаюкает...
     - Что случилось, детка?
     - Тьфу! - презрительно фыркнул Робби и выскочил из кухни.
     - Элен, так же я никогда ничего не испеку. Беги, ведь он ждет тебя.
     Крис сидел на детской карусели и пахал землю ботинками. Склонив голову,
он кружился и не замечал меня, поэтому у меня было время обдумать свою речь.
     - Крис, - начала я. От неожиданности он подпрыгнул.
     - Молчи. Ничего не  говори, - быстро сказал он. - Дай мне просто обнять
тебя. Я так соскучился. Сколько же мы не виделись?!
     - Я хотела поговорить с матерью и не смогла.
     - Давай просто побудем вместе,  -  снова остановил меня  Крис. - Погоди
еще минутку.
     Мы пошли через парк к ручью. Тени деревьев. Дивные деревья! Я погладила
их шершавую кору. Я завидовала их твердости и пыталась представить себе, как
же люди могут жить в таких странах, где деревьев почти нет.
     - Что случилось? - спросил Крис.
     - Я сделала анализ.  Результат оказался отрицательный.  Потом  потеряла
сознание у вас дома. Вчера купила еще один. Результат положительный.
     Я  почувствовала себя  тверже,  когда все рассказала ему, но отойти  от
дерева не могла. Прильнула щекой к стволу и слушала себя, словно со стороны.
Казалось, говорит кто-то другой.
     - Но разве это возможно? Сначала нет, а потом - да?
     Слишком глубоко въелся в  нас страх перед  этой тайной, мы уже не могли
взглянуть правде в глаза.
     - Я сама ничего не понимаю.
     - А  я тем более, - Крис посмотрел мне в глаза. - Нелл, я всегда буду с
тобой. Ты же знаешь, как я тебя люблю.
     Похоже, это все, что он мог сказать.
     Расставшись с Элен, я побежал домой. Я был ошеломлен. Есть ребенок, нет
ребенка.  Кто-то или никто. Отныне  и навеки.  Жизнь  зародилась три  тысячи
шестьсот миллионов  лет назад. Жизнь возникла в январе. Я - отец, повторял я
про  себя, но никак не  мог этого осознать. Бессмыслица какая-то. Значит, на
мне  ответственность.  Ньюкасл  теперь  -  утопия,  о  нем  можно  забыть. Я
чувствовал себя, как загнанная в угол мышь. Спертый воздух душил меня.
     Все будет в порядке. Что бы ни случилось, мы будем вместе. Я перешел на
размеренный  бег, вошел  в ритм, успокоил  дыхание. Слова слетали с уст  при
каждом шаге. Что бы там ни было.
     Мы будем  вместе. Ноги работают  уверенно, голова  смотрит прямо,  руки
согнуты, кулаки сжаты. Элен, боже мой, Элен. Что мы наделали! В тот  день я,
наверное, пробежал марафонскую дистанцию.
     Ночь  оказалась  бессонной. В два часа  пополуночи  я  увидел  какое-то
продолговатое  светящееся тело  в квадрате окна. Казалось,  оно  надвигалось
прямо  на Землю, чтобы уничтожить ее, яростно мерцая на фоне других звезд, -
акула  среди мирных рыбешек. Я  лежал на  кровати, закинув руки за голову, и
напряженно следил  за  его перемещениями. Сначала  оно медленно  перечертило
квадрат окна по диагонали  до  центра, а  потом  неожиданно  ушло  вправо  и
исчезло из поля зрения. Мне хотелось, чтобы Элен сейчас была рядом со мной и
объяснила бы  мне, в чем тут дело, есть ли смысл в темных глубинах космоса и
в чем смысл жизни.
     Я зашел в комнату к Гаю и разбудил его.
     -  Я только что  видел громадную комету. Гай ошарашено  сел в постели и
потряс головой.
     - Это самолет, - выдавил он наконец, свалился на подушку и провалился в
сон.
     30 марта
     Здравствуй, Никто.
     Вчера  ночью  я  приняла решение.  И  прощения  у  тебя  я  просить  не
собираюсь.
     В конце концов, ты не  спрашивал  моего  разрешения, когда поселился во
мне. Как ростки сикоморы, которые пускают корни у нас в саду. Мать  выдирает
их из земли и приговаривает: "Вас сюда не звали".
     И я ее понимаю.
     Была суббота, и я попросила у отца ключи от машины. Я сказала, что хочу
поехать  покататься  верхом.  Робби тоже  вздумал  увязаться со  мной,  но я
улучила момент,  когда он побежал переодеваться, и уехала одна.  Я не ездила
верхом  с  двенадцати  лет.  Тогда  я  была без ума  от  Генри  -  огромного
взмыленного  гнедого жеребца.  Мне почти каждую ночь снилось,  как мы с  ним
скачем  по  вересковым пустошам. А потом его продали, потому что он  был уже
старый, мой милый Генри. И я перестала ездить верхом.
     Я не спала всю ночь, а утром поняла, что мне делать. Но я не поехала на
ипподром,  где  я  каталась в  детстве,  а  отправилась далеко за  город.  Я
добралась  до места перед самым заездом. Инструктором  была молодая девушка,
чуть старше меня. Она подождала, пока я оседлаю запасного пепельного жеребца
и пристроюсь к кавалькаде, и мы поскакали на пустоши.
     Я оказалась  в  самом хвосте,  а мне нужно  было  вырваться  вперед.  Я
пустила  коня рысью, пытаясь обойти впереди  идущих, но  тут одна  всадница,
выехавшая следом  за нами, зычно  крикнула,  чтобы я  не разбивала  линию. Я
вернулась  на свое  место. Странно, что я  ее тогда не узнала.  Она замыкала
кавалькаду, а я смотрела толь-
     ко вперед. Уверенно, собранно сидела в седле и ничего не боялась.
     Итак, мне  нужно было  вырваться  вперед. Когда  кавалькада  свернула с
дороги  к воротам, я  пустила коня  рысью  и  попыталась повторить  маневр с
обгоном. Теперь  и девушка-инструктор заметила,  что  мой Наб не  умеет себя
вести, и  велела ему  ждать  своей  очереди.  Я  решила не  обращать на  нее
внимания и повернула к  холмам. Она что-то  закричала мне  вслед  и,  пустив
своего скакуна рысью, догнала меня, схватила Наба под уздцы и вернула его на
место.
     -  Подождите,  пока  откроют  ворота  в  поля. -  От  смущения ее  лицо
покрылось  румянцем.  Видно было,  что  ей  непривычно  руководить. - Таковы
правила. Я инструктор, и мне положено ехать первой.
     - Извините, - ответила  я, высматривая тем временем тропинки, ведущие в
холмы, и самый короткий путь наверх.
     - Вы что, не умеете править? Умею.
     - Тогда сдерживайте коня. А то другие  станут горячиться. Или дайте ему
немного попастись, беды не будет.
     Но  я нарочно натянула поводья еще туже,  не давая  Набу наклониться  и
ущипнуть сочной, свежей травки. Он фыркал, рыл землю копытом, рвался вперед,
но я  изо всех сил  потянула поводья  и  заставила его  встать смирно. Когда
девушка-инструктор выстроила нас в ряд, он снова рванулся  вперед. Она снова
велела мне
     вернуться на место. Ее лицо сделалось ярко-пунцовым.
     Но мне уже было все равно. Я приметила место, где можно было оторваться
от кавалькады, и успокоилась.
     Стояла теплая погода, какая редко  бывает  в марте. Мошкара уже  вилась
вокруг лошадей.  Они  всхрапывали и мотали мордами.  Небо было голубым,  как
летом, где-то  в  вышине звенел  жаворонок. Я точно знала, что нужно делать,
план был отточен, как бритва. Никогда еще я не действовала столь уверенно.
     Я это сделаю ради Криса.
     Поднимаясь по узкой тропинке, инструкторша обернулась и крикнула:
     - Рысью! Пришпорить коней!
     Не дожидаясь  понуканий  всадников,  лошади  как по  команде  рванулись
вперед. Я крепко  вжала  ноги в  стремена, наслаждаясь ритмом скачки, плавно
покачиваясь  в  седле:  вверх-вниз,  вверх-вниз. Мне  хотелось  петь.  Но  я
напряглась  и  сосредоточилась; важно было  не пропустить  нужный поворот. Я
приметила его еще  внизу.  Впереди показался большой валун, за которым  была
развилка: налево вела  извилистая дорожка,  уходящая  дальше вдоль холма,  а
направо, почти вертикально вверх,  уходила еле  заметная тропинка. Я пустила
по ней Наба.
     - Эй, куда?! - заорала девушка-инструктор.
     Я даже не обернулась.
     Вперед, Наб! Вперед, мой конь!
     Я уходила от них все дальше и вскоре пере-
     махнула  через вершину холма.  Передо  мной  лежала огромная,  заросшая
утесником и  папоротниками равнина. Ее  пересекала широкая песчаная  дорога.
Остальные всадники остались далеко позади; сюда не долетали даже их крики. Я
выпрямилась в седле и собралась с духом. Что ж, пора.
     Изо  всех сил обхватив ногами конский круп, я погнала  Наба вперед. Его
шаг  удлинился,  голова закинулась  вверх, и  он  перешел  в галоп - сначала
легкий,  потом  все более быстрый. Копыта выбивали гулкую дробь на  песчаном
грунте. Я  сгруппировалась в  седле, плотно прижалась к спине коня. Ослабила
поводья, пусть скачет куда хочет. Словно слившись в  одно  существо, мы, как
ураган, пронеслись по полю.  В едином порыве. В животе  все тряслось, как во
время морской качки.
     Позади послышались  крики, и  я  еще  сильнее  пришпорила  коня.  Крики
приближались,  и вот уже послышался грохот копыт.  Я отважилась обернуться и
увидела, что  меня преследует  та  самая  женщина,  что  выехала  из  манежа
последней.  Она  безжалостно  подстегивала свою лошадь,  с  каждой  секундой
приближаясь  ко мне.  Глянув  снова  вперед, я  обнаружила,  что передо мной
крутой  спуск,  а  за ним  -  роща  деревьев.  Я натянула  поводья,  пытаясь
замедлить бег коня. Но Наб не слушался.
     Тут-то  я  запаниковала.  Куда  подевалась  правильная   посадка?  Меня
подбрасывало и швыряло из стороны в сторону, все внутри ахало и сотрясалось.
Руки и ноги беспомощно болтались.
     Задницу подбрасывало  и било о седло  без  передышки. Ребра,  казалось,
готовы  хрустнуть  и  сломаться. В довершение  всего  я  потеряла  стремена.
Пыталась остановить Наба поводьями, но не тут-то было: он вырывал их из моих
рук. Когда он вскидывал морду, я видела  его зубы  и десны. У меня больше не
было  сил  натягивать поводья,  дай  бог  просто  удержаться.  Прижавшись  к
переднему краю седла и вцепившись в конскую гриву, я думала только о Крисе.
     Я слышала, как всадница догоняет меня. Она кричала,  чтобы я остановила
коня. Грохоча копытами, ее лошадь приближалась ко мне все ближе, и, когда мы
сравнялись, она наклонилась и перехватила  мои поводья. Лошади замедлили шаг
и пошли  почти вплотную друг к другу. Она  уводила их в сторону по дуге, все
сужая и сужая круги, пока они наконец не остановились.
     Меня  так растрясло, что,  казалось, кожа повисла  на костях. Наездница
закричала, чтобы я  слезла  с  коня.  Я медленно наклонилась вперед и  легла
животом на спину Наба. Потом упала в вереск, и меня стошнило.
     Женщина  спрыгнула  со  своей  лошади, присела  рядом  и  протянула мне
платок, чтобы вытереть рот.
     - Сними шляпу, прохладней станет.
     У меня не осталось сил даже на  это.  Она ослабила лямку  у подбородка.
Волосы были мокрыми от пота.
     Она усадила меня на травянистый холмик и помогла  прийти в себя. Солнце
ласково обнимало меня. Моя спасительница все допытывалась,
     зачем  я  это  сделала,  а  я  только  мотала  головой  в ответ. Вскоре
показались  остальные всадники, но  она  махнула  им  рукой, дескать, можете
ехать дальше. Инструкторша беспокоилась,  не сбросила ли меня лошадь, но она
крикнула ей, что со мной все в порядке, и она поможет мне добраться назад.
     -  Ты  вся  белая  как  мел,  - оглядела она меня.  -  Но лошади  могут
простудиться после  такой скачки. Видишь, какой  от них пар идет? Как только
ты оправишься, поедем назад.
     - Я уже оправилась. - На самом деле я еле  держалась на ногах. Ноги так
дрожали,  словно  у  меня были  выбиты коленные  чашечки.  Она  помогла  мне
оседлать Наба.
     - Я не хочу верхом.
     - Еще бы! Но  если ты  сейчас не поедешь, ты больше никогда не  сможешь
сесть на коня. Главное смотри, чтобы тебя не вырвало, и все будет в порядке.
     Она сложила руки лодочкой, чтобы я  встала на них, и приподняла меня. Я
улеглась Набу на спину, и она помогла мне поставить ноги в стремена. -
     - Да, досталось тебе! - усмехнулась она. - Ничего, жить будешь.
     Всю  дорогу  мы  молчали.  Казалось,  прошла  целая вечность.  Время от
времени она с любопытством смотрела на меня, не произнося ни слова. Когда мы
доехали до манежа, она велела мне принять ванну.
     - Иначе завтра на тебе живого места не будет.
     Я  вдруг   раскисла.  Мне  ужасно  захотелось,  чтобы  меня  понянчили,
убаюкали. Пока она наполняла ванну, я стояла в углу, обхватив себя руками.
     - Домой я тебя  не отпущу, пока за тобой кто-нибудь не  приедет.  Лучше
всего врач.
     - О нет, пожалуйста, только не врач!
     - Тогда твой отец. Или Крис.
     На самом  деле, я  давно поняла, кто она. Это была Джил, его тетка. Мне
просто не хотелось ее узнавать.
     - Мы решили, что слово "тетя" нам больше ни к чему, - засмеялась она. -
Он ведь уже взрослый, правда?
     Вот что я сделала с тобой.
     Может, теперь ты уйдешь?
     Меня разбудил телефонный звонок тети Джил. Было часа два пополудни.
     -  Как  поживает   твой  велосипед?  -  довольно  странное  начало  для
разговора, даже для нее. Я уже рассказывал ей о своем новом "кампаге": о его
тормозах и передачах... На нее это не произвело впечатления.
     - Не заедешь ко мне на обед?
     - С удовольствием, - обрадовался я. - А Гая захватить?
     - Нет, пожалуй, не стоит. С вами обоими мне не управиться.
     Когда  я приехал, она  выгребала из конюшни грязную солому и сбрасывала
ее в мусорную кучу во  дворе.  Услышав, как  я подъехал, она вышла встретить
меня.
     - Двадцать восемь минут! - воскликнул я, свернув к ней.
     - На машине быстрее.
     Тут  я заметил во дворе "фольксваген" мистера Гартона  и до меня дошло,
что это не совсем обычное приглашение на обед.
     - А он что тут делает? - я указал на автомобиль.
     Джил  поддела на вилы  свежую солому  и  бросила  в  конюшню. По  двору
пролился золотистый дождь.
     - Это не он, а Элен. Она тоже решила заехать ко мне на обед.
     - Но где же она?
     - Уснула  на софе в гостиной. Спрыгнув с велосипеда, я  побежал к дому,
но Джил остановила меня:
     - Постой, Крис,  пусть немного  поспит. Она натерпелась сегодня страху:
ее лошадь понесла.
     - С ней все в порядке?
     - Теперь да. Но она  так скакала, словно  хотела  взлететь в  небо, как
птичка. Хорошо,  что  я была на Меркурии,  иначе  я бы ее не догнала. Я тебе
честно скажу, Крис, она чуть не убилась.
     Прислонившись спиной к сараю, я медленно стал приседать на корточки.
     - Зачем она это сделала, Крис?
     Я  не мог ей ответить.  Я посмотрел в  сторону дома.  К горлу подступил
ком, маленький, болезненный ком, который то расширялся, то сжимался.
     - Случилось что-то ужасное - да, Крис?
     Велосипед лежал  на боку, колесо еще крутилось. Я продолжал вращать его
пальцами.
     - Это как-то связано с тобой?
     Я кивнул. Джил снова вонзила вилы в копну и принялась бросать в конюшню
солому,  охапку за охапкой. Ее черная быстрая тень рассекала  золотую копну.
Она крякала,  снова и снова поднимая вилы  и раскачиваясь, и лишь на секунду
останавливалась, чтобы откинуть темные волосы со лба.
     -  Меня  это  не  касается, и, возможно, я  ошибаюсь,  так что  заранее
извини. Но вот что я  думаю: сегодня твоя Элен сделала все, чтобы у  нее был
выкидыш.
     Джил приготовила салат, но мы к нему почти не притронулись. После обеда
она уселась на пол, обхватив колени  руками.  Мы с Элен сидели  бок о бок на
софе. В окне  виднелось пастбище,  где паслись лошади, а  за ним раскинулось
поле и вересковые пустоши. Несмотря на  жару, под шершавой  каменной оградой
еще белел  снежок. За окном шелестела молодая листва. Сквозь  нее  в комнату
пробивалось солнце.
     - Странно, - сказала Джил, - я давным-давно бросила курить, а тут  меня
снова потянуло взять сигаретку. - Она потянулась и  устало зевнула. - Просто
я хочу вам кое-что рассказать и никак не могу решиться.
     В комнату вошел пес,  громко ступая по  деревянному полу. Он  улегся на
коврике рядом с Джил. Она гладила его уши.
     - Я никому этого прежде не рассказывала. Кстати, я обещаю хранить  вашу
тайну.  Кому и  когда  вы об этом расскажете,  ваше личное дело. Но в  любой
момент, когда понадобится моя помощь, я  помогу. Договорились? - Мы кивнули.
- А я вам хочу кое-что о себе рассказать. Это тоже секрет.
     - Я знаю тысячи секретов, -  сказала Элен. - Когда-нибудь я не выдержу.
В школе мне все поверяют свои тайны.
     - Ты мне никогда об этом не говорила, - удивленно сказал я.
     - На то они  и тайны, - улыбнулась она. Скинув тапочки, она  свернулась
рядом со мной калачиком,  теплая и близкая. Я наблюдал за Джил;  никогда еще
она не была такой растерянной.
     - Это  случилось, когда Гринни было почти три, а  мальчики  уже в школу
ходили. Я только-только открыла свой манеж, всю жизнь об этом мечтала. В тот
год меня бросил Мак. А напоследок он сделал мне еще одного ребенка.
     - Я  не знал... - начал я, но Элен  положила  мне, на руку ладонь,  и я
осекся.
     Джил  не  смотрела  на нас, она  уставилась в окно.  Казалось,  деревья
снаружи беззвучно танцуют, их тени мелькали на стенах и на полу.
     - Я не хотела ребенка. Не рассчитывала и не хотела. Когда  поняла,  что
беременна,  я  долго  не  могла в  это  поверить.  Ничего ужаснее  не  могло
случиться со мной, так мне тогда казалось. Я пошла к врачу, и  он отнесся ко
мне с большой чуткостью. Я была страшно подавлена, когда Мак

     меня  бросил,  да тут еще эти  хлопоты  с манежем. Несчастная, забитая.
Когда он предложил мне сделать аборт, я согласилась.
     В  комнате стояла  почти осязаемая  тишина.  Только  уснувший пес дышал
шумно и размеренно.
     - Он спросил, уверена  ли  я, и я ответила: да, на сто процентов.  Я не
хочу этого ребенка. И я сделала аборт, никому ничего не  сказав: ни Маку, ни
сестре,  ни  маме. Никому.  Я поехала  в больницу  одна.  Все произошло  так
быстро, почти незаметно. Когда я  очнулась, я не могла поверить, что все уже
позади.  Я даже  засомневалась, но врачи  уверили  меня, что все в  порядке.
Сказали, что это был мальчик. Зачем мне было это знать? Я вернулась домой, и
жизнь пошла своим чередом.
     Пес повернулся и вытянул лапы. У него текли слюни.
     -  Иногда мне кажется, что этого  просто  не было. Я устроила  манеж. И
поскольку я никому об  этом  не рассказала, поделиться мне было не с  кем. Я
чувствовала  себя  бесконечно одинокой. Не было никакой  причины плакать.  У
меня даже  права  на  это не было. Я утопила свою печаль так  глубоко,  что,
казалось, она уже никогда не всплывет.
     Воцарилось долгое молчание. Рассказ был закончен, но она  не шевелилась
и все так же пристально смотрела на колыхавшуюся за окном листву.
     Потом постучала пальцами по полу, словно стряхивая пепел с сигареты:
     - Сейчас ему было бы почти пятнадцать.

     Апрель.

     Здравствуй, Никто.
     Я так и не дождалась подходящего момента для разговора с матерью. После
той скачки у меня все болело  неделю, наверное, не меньше, но  больше ничего
не произошло. Маме  я сказала только, что моя лошадь понесла, и меня  сильно
побило о седло, вот и все. Она мне даже не  посочувствовала, только сказала,
что  никогда  не доверяла лошадям. И вообще у нее  на них аллергия. На самом
деле она  их просто боится. "Слишком они  огромные, эти твои  лошади",  -  с
отвращением  сказала она как-то раз, как будто это само по себе уже уродливо
или   непристойно.  Я   знаю,   почему   она   так  говори!  Ее  пугает   их
стремительность,   их   горячее   дыхание,  пугает  их   сила.  Ей  противно
представить, что под тобой может находиться такая гора мускулов, чужая живая
мощь, которая с бешеной скоростью несет тебя вперед,
     Так  что,  когда я  сказала ей,  что  моя  лошадь  понесла, она  только
фыркнула: а ты, дескать, чего ожидала,  вот будешь теперь знать. Я уже почти
не  надеюсь,  что мы  когда-нибудь  снова сблизимся. Я  так  завидую Рутлин,
которая может говорить со своей мамой о чем угодно, я бы тоже так хотела, но
моя мама каждый раз  словно отталкивает меня. Наверное, она просто  не хочет
знать о моих проблемах. Когда я пытаюсь с ней заговорить, она запросто может
повернуться  и  уйти куда-нибудь; ощущение  такое, будто у меня перед  носом
дверью хлопнули. Не могу поверить, что когда-то я жила внутри нее,  такой же
крошечный живой комочек, как ты сейчас. Рада ли она была, когда  узнала, что
я скоро появлюсь на свет? Могла об этом поговорить со своей мамой?
     Я страшно промучилась несколько дней после той скачки, которую сама  же
и устроила. В первую очередь, от стыда. Я не могла поверить, что я оказалась
способна  на такое. Меня,  наверное, какой-то безумный бес обуял.  И как мне
теперь, после того, что случилось у Джил, говорить с Крисом? Я не  звоню ему
и  к телефону не подхожу. Он, конечно, ужасно мучается из-за этого, закрылся
у  себя в  комнате, ни с кем  не  разговаривает,  переживает, сходит  с ума.
Хотела бы я позвонить ему и сказать: Крис,  милый, пожалуйста, успокойся,  я
что-нибудь придумаю, все решу сама, главное - не беспокойся, но я даже этого
сделать не могу.  Маме  я  сказала, что не  хочу с  ним  разговаривать. Она,
наверное, решила, что мы поссорились, то-то, наверное, рада. Ее аргумент: ты
еще  не доросла до  серьезных отношений. Но, ей-богу, разве у нас "серьезные
отношения"?  Когда  мы вместе,  мы всегда улыбаемся, смеемся, дурачимся.  По
крайней мере, раньше все было именно так.
     За  обедом я  опять отказалась есть.  Я уже неделю так поступаю,  почти
любая еда  мне стала противна. Но когда я сегодня вновь отодвинула  тарелку,
мать на меня так зловеще  посмотрела,  что у меня внутри  все обмерло, такой
это был страшный взгляд. Ни слова не сказав, она передала мою тарелку Робби.
После обеда Робби с отцом  поехали в город покупать кроссовки. Оба  они были
страшно недовольны и не переставали ворчать,  что им  просто  обидно тратить
субботний день  на  такую ерунду.  Но  вообще-то они  прекрасно ладят  между
собой,  просто с полуслова  друг друга понимают, так что я была уверена, что
они  прекрасно  проведут  время. Меня  лишь пугала  перспектива  остаться  с
матерью наедине.
     Как только они ушли, я  убежала к себе. Мать спокойно поднялась за мной
следом, вошла  без предупреждения и встала, руки в карманах, молча глядя  на
меня, будто я у  нее что-то украла. Вот  и настал момент для  разговора,  не
знаю, подходящий  ли, но это уже неважно, поняла я. Я тупо рылась в школьной
сумке,  словно думала  найти там нужные слова, выудить  их  и  расставить  в
логической последовательности.
     - Я хочу знать, что происходит. - Мать стояла, как скала.
     Я  посмотрела  в  окно,  на  улице  начинал  накрапывать   дождичек.  Я
чувствовала, как по моему лицу разливается краска, от шеи до ушей.
     - Я готовлю доклад, - пробормотала я. - Миссис Клэнси велела мне начать
предварительную работу дома.
     - Мне наплевать на миссис Клэнси. - Мать закрыла дверь и прислонилась к
ней  спиной, сложив  руки  на груди. Она тяжело  дышала, челюсти шевелились,
словно ей  хотелось  сплюнуть, а  плевательницы рядом не было. Крис улыбался
мне с фотографии на тумбочке. Снимок был немножко не в фокусе.
     - Что происходит, Элен?
     Свет  резал  мне  глаза. Голос  матери  звучал  неспокойно,  с каким-то
надрывом.  Я пыталась  найти хоть какие-то  слова,  но  в голову  ничего  не
приходило.
     -  Ты не  догадываешься?  - Кажется,  я  грызла  ногти  не помню; помню
только, как мать наклонилась и шлепнула меня по руке, как в детстве. Я снова
чувствовала себя маленькой беспомощной девочкой.
     - Я-то  догадываюсь, - она  снова прислонилась спиной  к двери,  закрыв
глаза и тяжело дыша, словно выброшенная на берег рыба. -  Я, конечно, хотела
бы, чтобы ты сама мне сказала, но я догадываюсь.
     Каркающий звук,  доносившийся  из ее горла, совсем не был похож  на  ее
голос.
     - Сколько раз вы, черт возьми, этим занимались?
     Трудно было выдумать более дурацкий, бессмысленный вопрос, и я с полным
правом возмутилась.
     - Какое это  имеет значение! - закричала я на нее, но мне  тут же стало
стыдно. Она была расстроена, и не ее тут вина. То есть совсем не ее.
     - А вот имеет. Для меня это, черт возьми, имеет значение!
     Я  видела  капли  слюны в  уголках  ее  губ,  она вытирала  ее обратной
стороной ладони, но слюна снова и снова выбрызгивалась изо рта. Странно,  но
мне было легче,  когда  я концентрировалась на  рассматривании ее лица,  это
помогало  мне  сохранять  хладнокровие,   несмотря  на  ее  резкие  слова  и
срывающиеся  крики. Я никогда  раньше не  замечала ямку  у нее  на  шее,  не
замечала, что кожа у нее  вся в пупырышках, как у курицы. Ей, должно быть, и
в самом деле было погано, мне стало ее по-настоящему жаль.
     Я рассказала  ей все: это  случилось  лишь раз, да, прямо здесь, в этой
комнате, на этой кровати. По ее виду казалось, что это и есть самая скверная
штука во всей истории. Она то складывала руки на  груди, то  засовывала их в
карманы, то  снова вынимала. И  еще  она  расчесывала кожу  возле локтя, как
будто у ней там зудело.
     - Неужели элементарные благопристойности для тебя ничего не значат?  Ну
почему ты такая дурочка? Чему я только тебя учила?
     Мне  казалось, что я говорю  с иностранцем, потому что ее фразы звучали
как-то неестественно.
     - Мы вообще ни о чем не думали.
     Так и не найдя места для рук, она теперь без остановки махала ими.  Мне
хотелось схватить и остановить их.
     - Так вышло.
     Фотография Криса  на тумбочке казалась расплывчатым пятном, я  не могла
даже разглядеть черт его лица.
     Мать еще раз всхлипнула,  совсем как девочка, и вдруг протянула ко  мне
руки, и я подалась к ней навстречу, ничего не понимая, и она прижала  меня к
груди, как будто я снова стала шестилетним ребенком.
     - Что же нам с тобою делать, дочка? - прошептала она.
     В понедельник  с утра  мать отвела  меня к доктору.  В приемной повсюду
валялись брошюрки типа "Нежелательной беременности можно  избежать".  Стыдно
признаться, раньше я никогда не обращала на них внимания.
     Доктор,  который  меня  осмотрел, был настоящим  профессионалом,  сразу
видно. Он  сказал матери, что я на двенадцатой неделе,  что  у меня  впавший
живот и что  я  очень  истощена.  Он так  сухо об этом говорил, что мне даже
страшно  стало. Он  словно приговор  объявил: "Завтра вас повесят".  Я помню
свой голос, тонкий срывающийся голосок,  произносящий: "Я  не хочу ребенка".
Не  мой  это  был  голос, и не мои слова. Помню, как мать со сжатыми  губами
выслушала объяснение доктора, что беременность может быть прервана только до
наступления  шестнадцатой  недели.  "В  противном   случае   возникает  риск
серьезной травмы". Слезы стекали по моим  щекам, колкие, как  иголки. От его
слов становилось больно. Ведь внутри меня был мой ребенок.
     Весь день я сижу, закрывшись в комнате, и пишу тебе это письмо. Не хочу
ни с кем разговаривать.  Я больше  никому  ничего не должна  объяснять. Мама
решит,  что мне делать. Телефон не смолкает,  трубку  всегда берет она. Я то
засыпаю, то просыпаюсь,  может быть, уже несколько дней прошло? Одно я  знаю
наверняка - то, что  ты все еще  во мне. Становится темнее, я слышу, как  по
стеклу барабанит дождь. Я доверяю дождю, он убаюкивает, успокаивает. Сумерки
укутывают  меня, словно  теплое одеяло, и это  тоже очень приятно. Робби  на
цыпочках прокрался к себе в комнату,  что на него не похоже, он всегда ведет
себя шумно, но сейчас ему, наверное, сказали, чтобы он  не шумел, потому что
я плохо себя чувствую. Я засыпаю.
     Проснулась  я оттого, что  дверь  скрипнула.  В дверях, в  раме  яркого
света,  падающего из  коридора, стояла мать.  Свет резал  мне глаза.  Я  вся
окоченела,  пока  спала.  По шороху  одежды  я  поняла,  что  мать подошла и
опустилась у кровати на колени.
     -  Ты прямо как куколка,  - шепнула она. Я отвернулась к стенке,  горло
будто огнем жгло.
     - Никто ничего не узнает - ни папочка, ни кто-нибудь другой.
     Она не  называла так отца лет семь или  восемь,  подумала  я. Между тем
мать рассказывала  мне,  что  доктор  уже все  устроил, что все можно  будет
сделать до  конца  недели. Я слушала ее шепот и чувствовала,  как все во мне
сжимается.
     - Ты  ведь хочешь побыстрее  забыть всю эту историю, правда? - Чтобы не
застонать, я поднесла ко рту тыльную сторону ладони и впилась в нее  зубами.
Жгло уже не только горло, но и глаза.
     - Ты ведь умная девочка, Элен? Теперь я уже кусала пальцы.
     - Подумай о будущем. Ведь это твое  будущее. Не позволяй отобрать его у
себя.  - Я  затрясла головой, глаза переполнились слезами. Будущее -  темный
глубокий колодец. Когда я всматриваюсь  в него, мне становится страшно. Мать
погладила меня по волосам.
     - Ты ведь еще совсем ребенок.
     Она укрыла  меня  одеялом,  и я  вновь  впилась зубами  в ладонь.  Боль
сжимала меня со всех сторон: горло, плечи, шею.
     - Я поговорила с Крисом, - сказала мать. - Думаю, что вам не надо с ним
общаться,  пока  все  не уладится. В общем, он согласился  со мной.  Это все
нужно для вас самих.
     Я  сделала вид, что заснула и не слышала ее  последних слов.  У меня  в
голове не укладывалось: неужели он согласился? Платье прошуршало по ковру, и
я поняла, что мать вышла из комнаты.
     Милый  Никто, я знаю, ты ожидал  чего-то совсем другого. Но мне  нечего
тебе дать. Нечего. Если можешь, прости меня.
     Когда я позвонил Элен, трубку, как всегда, взяла миссис Гартон.
     - Одну минутку, - сказала она.
     Я  решил,  что  она  собирается позвать  Элен,  и  уселся на ступеньке,
представляя, как она радостно бежит к телефону. Между тем  в трубке раздался
звук хлопнувшей двери, и кто-то поднял трубку на том конце.
     - Эй, привет, - крикнул я.
     - Это опять  я, Крис. Элен спит, -  в трубке снова  звучал голос миссис
Гартон.  Я  посмотрел  на часы  - было  шесть  вечера. - А  теперь послушай,
Крис... - она понизила голос, и он стал
     похожим на змеиное шипение, Наверное, она просто приглушила звук, чтобы
ее никто не мог услышать, но я все равно покрылся холодным потом. - Элен мне
все рассказала. И отныне ты никогда, слышишь, никогда  не  должен появляться
на пороге нашего дома. Ты все понял?
     Я кивнул - ну,  не идиот ли? Что я мог  ответить? Какие  слова для  нее
найти? Она продолжала, вкладывая в свой ледяной голос максимум ненависти:
     - Из-за тебя ей придется делать операцию. Ясно?
     Я снова кивнул.
     - Сейчас это самое правильное  решение для  нее. Больше, пожалуйста, не
звони и не приходи к ней, Крис.
     Я  повесил  трубку и сел на  ступеньку, обхватив руками лоб. В голове у
меня эхом отзывались ее  слова. Мимо  проскочил Гай с  бельем  из сушилки  в
руках.  Пробежав вверх  по  лестнице,  он запустил в меня  скрученной  парой
носков,  но я не  отреагировал. Он запустил в  меня второй парой.  Я схватил
телефон и  снова  набрал  номер Элен, но  как только мать Элен услышала  мой
голос, она сразу же бросила трубку. Я представил, как она устраивается рядом
с телефоном на ночь, чтобы успеть схватить  трубку раньше всех. Мне было так
нужно поговорить с Элен!
     Я  поплелся к  себе наверх, ноги словно налились свинцом,  подошвы были
как  бетонные.  В  приоткрытую  дверь заглянул  кот  и,  внимательно  изучив
обстановку, залез ко мне  на  колени. Я столкнул его, но он  снова запрыгнул
обратно. Я
     потянулся к ящику, достал тетрадку и  примостил ее поверх кота, который
сразу довольно заурчал, словно я повернул внутри него какой-то выключатель.
     "Милая, дорогая Элен", - начал я.
     Вошел Гай, и я закрыл страницу рукой.
     - Ты что делаешь? - спросил он.
     - Ничего. Вали отсюда.
     - Кому ты пишешь?
     - Никому. Да уберешься ты наконец?
     - Можно мне кота забрать?
     -  Нельзя! -  крикнул  я. - Боже мой, да неужели  в  этом  доме  нельзя
спокойно написать письмо?
     -  А  я для тебя  белье постирал. - Я скомкал свое письмо  и  швырнул в
него, он увернулся.  - В следующий раз сам будешь со своими вонючими трусами
возиться.
     Кот спрыгнул с  колен и яростно набросился на отлетевший от двери комок
бумаги.  Его коготь зацепился за край  листочка, он  повалился на бок и стал
дергать лапами, пытаясь освободиться.
     "Дорогая Нелл,  - писал я, лихорадочно покрывая буквами страницу. - Это
и мой ребенок. Это - яйцо жизни. Это - сама жизнь. -  Я  сам не знал, что  я
пишу,  я  даже  не смотрел на  страницу. -  Двести миллионов  сперматозоидов
старались попасть  в яйцеклетку, и только одному из них  это  удалось. Такая
удача случается раз  в жизни.  Ничего подобного не  случится больше никогда,
никогда.  Это  неповторимо.  Это  - я  в  тебе и ты  во мне. Пожалуйста,  не
уничтожай
     этого. Что бы ты ни сделала, я всегда буду любить тебя".
     Перечитывать  письмо я уже не мог. Я  был абсолютно  опустошен,  словно
целый  час слушал тяжелый рок,  включив  магнитофон  на  полную громкость. И
вдруг настала такая тишина, в которой все утонуло. Я вложил письмо в конверт
и запечатал его.
     Вдруг я заметил, что  в доме уже совсем тихо; оказывается, я просидел с
письмом в руках до поздней ночи.  Я вышел на крыльцо. Небо  мерцало тысячами
звезд. Я вывел  из сарая свой старый велик и доехал до дома Элен.  Сначала я
попытался  швырнуть ей в  окно  камешек, но не попал, и он с  диким грохотом
скатился по крыше вниз. Я не стал больше рисковать и просунул конверт в щель
для писем, но  не решался  выпустить его. Казалось,  вот сейчас кто-то по ту
сторону двери выхватит его у меня из  рук. Я представил, что будет, если мое
письмо попадет в руки к матери Элен. Конечно, она  прочтет его и  выбросит в
помойное ведро. Она никогда не простит мне того, что я был причиной всех бед
Элен. Но ведь  Элен  должна догадаться, что я  попытаюсь написать, раз  я не
могу ни прийти,  ни позвонить; она обязательно спустится вниз проверить, нет
ли от меня письма. Надо рискнуть.  Я  разжал пальцы  и услышал, как  конверт
упал на пол по ту сторону двери.
     Я поднял велосипед и  стал  потихоньку  выбираться обратно  на  дорогу.
Кирпичная  крошка у меня под ногами так хрустела, что, наверное, было слышно
на том конце улицы. Наконец я
     влез  в  седло и с тоской оглянулся на дом, темнеющий в  глубине  сада.
Смогу ли я когда-нибудь снова прийти туда? В своем воспаленном воображении я
рисовал себе такие картины: отец Элен потихоньку от жены выбирается из дома,
чтобы   показать  мне  несколько  новых  гитарных  аккордов,  или  -  совсем
сумасшедшая мысль! - я, как Ромео, забираюсь  на  второй этаж по водосточной
трубе  и остаюсь  с  Элен до рассвета, а  утром  мне  суждено отправиться  в
изгнание.  Впрочем,  я прекрасно понимал,  что  больше  метра  по  трубе  не
пролезу, просто позорно съеду обратно вниз.
     Домой ехать не хотелось. Пригнувшись  к рулю,  я со свистом пронесся по
улице и,  вылетев на  главную дорогу,  повернул  велосипед к окраине города.
Машин не было,  и, если не считать шороха  шин, стояла абсолютная  тишина, а
когда  я  вылетел из  лабиринта городских  огней,  то  окунулся  в полнейшую
темноту,  лишь  велосипедный фонарик высвечивал  из мрака  какие-то  смутные
тени. Казалось,  я угодил в желудок  к какому-то огромному зверю. Я поднажал
на педали, разгоняясь все быстрее  и быстрее, убегая сам не знаю от чего, от
себя самого,  может быть. От  своей нерешительности, от  той  дрожи, которая
пробирала меня на пороге их дома.
     Дорога  все время  шла в гору, и  я  упарился, словно кочегар у  топки.
Перевалив наконец через холм, я стрелой полетел под горку к Лисьей  Избушке.
Ветер обдувал мне  волосы и лицо. Вокруг  не было ни единой живой  души,  ни
домика, ни деревца, только темные пятна вереска
     вдоль дороги и  неясно вырисовывающиеся скалы по сторонам. Я  прекрасно
знал, куда я направляюсь. Когда дорога стала слишком бугристой, я уже не мог
ехать  дальше без риска отбить себе  все  печенки.  Тут я спрыгнул на землю,
прислонил велосипед к  огромной каменной глыбе и  пошел  дальше пешком. Луна
напоминала загадочно  улыбающееся  бледное  лицо,  а звезды,  честное слово,
звезды были размером с приличный булыжник. Я всерьез опасался, что они могут
в любой  момент обрушиться  мне на голову, и  тогда  - конец.  Я добежал  до
самого обрыва, где надо мной, на высоте около семнадцати  метров, должен был
находиться небольшой карниз, прямо напротив входа в Пещеру Робин Гуда.
     Когда-то я  надеялся, что мы придем сюда с Элен на целую ночь. Мы бы не
думали ни о ком  в целом мире,  смотрели  бы  на луну, на звезды и встречали
рассвет в объятиях друг друга.
     Первый,  совсем  небольшой, отрезок дался мне довольно легко, но вскоре
находить опору для рук и ног стало не так просто. Луна скользила меж туч, то
выглядывая, то вновь исчезая. Напрягая все  свои силы, я  преодолел еще один
маленький  отрезок подъема, свалился на каменном карнизе шириной  в локоть и
перевел дыхание. Потом встал и, вытянув руки, стал шарить по скале в поисках
опоры. Хорошо, что со мной не было Тома - уж он  бы, вне всякого сомнения, к
этому  моменту  успел  забраться  наверх   и  спуститься  обратно.  И   тут,
замечтавшись, я сделал  то, чего делать ни в  коем  случае  не следовало:  я
посмотрел вниз. Я не мог еще забраться
     очень  высоко,  но,  увидев  под  собой  в непроглядной  тьме  отблески
зловещих зазубренных  уступов, я инстинктивно припал к скале всем телом  - и
тут  же почувствовал, что она начала медленно поворачиваться подо  мной. Она
вращалась  все  быстрее  и  быстрее,  и  я  скоро почувствовал  себя как  на
аттракционе  "Большое  колесо", хотя там  ты сидишь в кресле, но в остальном
ощущение  схожее:  кровь  бьется  в висках,  желудок переворачивается  вверх
ногами и так далее. Я  впился  в скалу руками,  ногами и  даже почти зубами,
звезды кружились над головой, и вращение все ускорялось.
     Не помню,  как  я оказался  внизу.  Колени и локти  болели, наверное, я
ободрал  их при падении. Когда я  более  или  менее  оклемался, я увидел тот
самый карниз, на  котором только что стоял: метра три от земли, не больше. Я
схватил  первый  попавшийся  камень и  что есть  сил запустил им в скалу, по
всему обрыву раскатился  грохот,  как  от  взрыва. Во все  стороны с  визгом
полетели белые  камушки и  разбежались по траве, как  перепуганные  мыши.  Я
швырнул еще один камень, потом еще один, и еще...
     - Сволочь! Сволочь! Сволочь! - орал я, мой голос было слышно, наверное,
за тысячу миль. - С-В-О-Л-О-Ч-Ь!
     Чуть не  полночи я  проискал свой  велосипед. А когда нашел,  сразу  же
налетел на булыжник - цепь соскочила и застряла между колесом  и рамой. Пока
я пытался  высвободить  ее,  порезал большой  палец.  Я  ругался  последними
словами. Все сплелось в какой-то  кошмарный сон, в котором было  все: крики,
масло, пот, кровь, ярость, рыдания - все что угодно.
     Наконец  за  последним  поворотом  показались  огни Шеффилда.  Огромное
оранжевое соцветие огней, подмигивающих друг другу. Там  дом Элен, магазины,
школа. И наш дом, лестница. Комната. Кровать.
     Здравствуй, Никто.
     Я думала,  что умру сегодня. Мать не водит машину, поэтому я сама  села
за руль. Она болтала  без умолку.  Вероятно, ее угнетало мое молчание, и она
читала  вслух  названия улиц, рекламу на  щитах и  даже номера  машин. Я  же
пыталась  заставить себя  поверить в то,  что это  обычная  операция, просто
нужно удалить из организма ненужные клетки. И только.
     Остановив машину во дворе больницы, я  увидела на траве мертвую птицу -
маленькое костлявое тельце без перьев.
     Меня взвесили, обследовали и переодели в ночную рубашку. Мать все время
была рядом,  мою одежду она сложила к себе в  сумку. Мать переночует у своей
сестры,  тети Пат, которая  живет  неподалеку и  которая  утром  отвезет нас
домой. Все спланировано.
     Вошли  доктор  с  социальным  служащим, они уселись  напротив  и  стали
разговаривать со мной, ну, конечно,  спросили,  абсолютно ли  я уверена, что
хочу  этого. Губы меня не слушались. Интересно, они меня презирают? Вот тоже
придумали работу - проводить такие собеседования.
     Мать  взяла меня за  руку  и сказала, какая я храбрая девочка и как все
будет  хорошо, когда  я на следующей неделе снова  пойду в школу, как  будто
ничего и не произошло. Мне только было обидно, что она не поцеловала меня на
прощание,  я так ждала  этого. Мне  хотелось ее обнять и попросить остаться,
мне было страшно.
     Кровать  была   непривычно  высокая.  Простыни   накрахмаленные,  почти
бумажные.  Я  закрыла глаза  и комочком свернулась под  одеялом.  Я пыталась
представить, какой  ты там, внутри меня. Тебе двенадцать недель. Ты похож на
маленького  розового   головастика,  я  специально  смотрела  в  медицинской
энциклопедии. Девять сантиметров в длину. Четырнадцать грамм.
     Я  вспомнила,  как скакала  на  коне,  как  меня  бросало из стороны  в
сторону, и представила, как ты  там внутри держишься  за меня  изо всех сил.
Держишься, хотя еще ничего не знаешь и ни о чем не думаешь.
     Тут мне пришло в голову, что, может быть, это я на самом деле держалась
за  тебя,  как  будто  ты и есть  мое  настоящее  я.  Как будто  в тебе  уже
заключается  тайное знание, еще для  меня недоступное.  Я почувствовала, как
моя личность раздваивается.
     Я все еще пыталась разглядеть  тебя в себе, преодолеть страх,  прозреть
его  причину, когда  вошла медсестра с  каталкой. Слишком скоро, я не готова
еще.  Она ничего  не сказала, просто подошла к кровати и достала шприц. Свет
ламп ослепил меня, меня обдало  жаром и страхом. Паника накатывала удушливой
волной, я спросила, зачем укол, и она ответила, что пора делать операцию.
     Крис, где ты?
     Я сказала, что мне срочно нужно с кем-то поговорить. Она попросила меня
не шевелиться и  обещала, что все будет хорошо, больно не будет и все займет
не больше минуты. Ее голос звучал по-другому, не так, как мой. Я поняла, что
мои  слова  звучат только  у меня в голове, а вслух я не могу  произнести ни
слова. Я рыдала во весь голос и  отталкивала ее руку. Она сказала,  что если
мне  нужно  с кем-то поговорить, она сейчас кого-нибудь приведет. Как только
за ней закрылась дверь, я почувствовала,  что снова могу дышать. Я соскочила
с кровати и нацепила тапочки. В моем шкафчике  лежали только моя сумка через
плечо  и пакет с  умывальными принадлежностями,  я схватила и то и другое  и
выскочила в коридор. Сначала я думала спрятаться в туалете, но тут услышала,
что медсестра  уже возвращается, с кем-то возбужденно  беседуя, и проскочила
мимо уборных  прямо в приемную.  На мое счастье,  регистраторша за  столиком
искала что-то, отвернувшись к шкафчику с медицинскими картами, и мне удалось
незамеченной выскользнуть на  улицу. Ключи от машины лежали у  меня в сумке.
Дрожащими руками я открыла машину, завела мотор и выскочила на дорогу.
     Помню, я однажды смотрела такой фильм, который сначала был черно-белым,
а потом постепенно становился цветным. Неожиданно, я заметила, что листва на
деревьях зеленого цвета.
     Алые тюльпаны пылали на грядках  перед домами. Остановившись на красный
свет, я заметила,  как девушка в соседней машине поглядела на меня, толкнула
мужчину на  соседнем  сиденье и указала  на  меня  пальцем.  Они засмеялись:
видно,  моя  ночная  рубашка  их  развеселила.  Она  мне  и  самой,  кстати,
понравилась, хотя я обычно сплю в длинной футболке, но рассказать им об этом
я не могла, включился зеленый.  Вести машину  было непросто: подошвы тапочек
были слишком мягкие. Я включила радио, опустила стекла и запела.
     Особенно  неприятно было скакать в  этих тапочках от машины до  дома по
острой кирпичной крошке, рассыпанной во дворе.
     Я приняла  ванну.  Я врубила  внизу  сидишник  на  полную  громкость  и
оставила дверь ванной открытой. Ты ведь любишь музыку?
     Искупавшись, я надела  свою любимую бархатную  юбку (я сама купила ее в
"Фифтиз", наверное, совсем скоро я буду выглядеть в ней  ужасно), потом села
в  машину и  поехала к отцу в библиотеку. Он был в зале краеведения, помогал
какому-то  студенту  найти нужную книгу.  Увидев его,  я опять занервничала.
Присела за стол и стала ждать, когда он меня заметит. Сложив руки за спиной,
он  просматривал книжные полки, перебирая  пальцами рук,  будто  бы играя на
фортепиано. Может быть,  он и  в самом деле играл про себя какую-то мелодию.
Отец слишком горбится. И он очень худой. Очень спокойный и скромный человек,
по-моему.
     Студент  сказал что-то,  что развеселило отца, он  поднес  руку ко рту,
закашлялся  - и в эту секунду увидел меня. Извинившись, он  осторожно, почти
что на цыпочках, подошел ко мне.
     - А ты что тут делаешь?
     Я протянула ему ключи от машины.
     - Мама у тети Пат, -  сказала я. - Скоро она позвонит  тебе и попросит,
чтобы ты отвез ее домой.
     - То есть  как - позвонит? -  удивился отец.  - Она же сказала, что  вы
уезжаете к Пат вместе, на два дня.
     Я-то надеялась, что  он просто  возьмет ключи,  но он явно  пребывал  в
таком недоумении, что я решила ему все объяснить.
     - Я не была у тети Пат. - Я помедлила. - Отец, у меня будет ребенок.
     Мои слова потрясли его. Он так смутился, что я  взяла его руки в свои и
попыталась  успокоить.  Я  рассказала ему  про  больницу  и про аборт.  Отец
немного отклонил голову  назад и,  словно  не узнавая, пристально смотрел на
меня. Он выглядел совершенно растерянным. Именно он, а не я, нуждался сейчас
в утешении.
     К нам подошла  одна из библиотекарш, деликатно покашляла. Она сообщила,
что отца  срочно зовет  к телефону жена. Он  сразу же устремился из комнаты,
даже не оглянувшись на меня.
     ...Когда я ушла из  библиотеки, было  уже три часа, и  я решила сходить
встретить Криса  у школы.  Я пошла  через парк, так  короче.  Сегодня он был
заполнен молодыми женщинами с колясками.  В жизни не видела  столько колясок
зараз.
     Встречаясь,  женщины   улыбались   друг  другу,  будто  все  они   были
участниками какого-то шпионского заговора  или состояли в каком-то секретном
обществе.
     Крис вышел из школы одним из последних. Похоже, сегодня он не выспался.
Он шел  один,  повесив  голову  и  закинув сумку на  плечо, мысли  его  явно
блуждали где-то далеко. Если бы я его не окликнула, он бы так и прошел мимо,
не заметив. Увидев меня, он побледнел. Я подождала,  пока  он придет в себя,
бросит сумку и обнимет меня. И тогда я ему все рассказала.
     Все, милый Никто. Теперь я никому не позволю отнять тебя у меня.
     - Что же нам теперь делать? Это были первые слова, которые пришли мне в
голову.
     - Не знаю. Придумай что-нибудь.
     Я  сказал,  что уже придумал:  мы убежим в нашу пещеру и будем там жить
среди дербиширских пустошей. Конечно,  это я шутил, просто чтобы развеселить
ее.
     - Не знаю, по-моему, ты должен что-то решить всерьез. - Ее голос звучал
напряженно  и устало.  Конечно,  у  нее был  тяжелый день.  -  Ты,  конечно,
романтик. Но пора взглянуть на вещи с реальной стороны.
     -  Ну, у  меня есть двадцать фунтов,  - прикинул я.  - А в августе  еще
будет  день  рождения,  кто-нибудь  подкинет  деньжат.  И  я найду  на  лето
какую-нибудь работу.
     Между  прочим,  у нас  с этим не так легко. Большинство  наших  соседей
сидели вообще без  работы и зимой,  и осенью, а  летом тем более. Надо будет
отправиться на юг  и подыскать что-нибудь там. Непонятно, правда, где я буду
жить.
     - А  потом? - тихо спросила Элен  -  Когда ребенок родится?  Что потом,
Крис?
     Когда я вернулся домой, отец и Гай сидели вместе на диване в гостиной и
рассматривали старые фотографии. В  основном, это были фотографии бабушки  и
дедушки,  которые  умерли  еще до того, как  я родился. Там  были и  детские
снимки отца. Я плюхнулся в кресло и вяло смотрел, как они разбирают  пыльные
коробки. Отец рассказывал  Гаю истории, связанные с тем или иным снимком, мы
их  все  уже  по  несколько  раз слышали.  Их  голоса  доносились  откуда-то
издалека; я то дремал, то засыпал,  то опять  просыпался. Я бы давно заснул,
если бы не их болтовня.
     - Смотри-ка, а вот тут мы с Крисом - просто одно лицо, - сказал отец. -
Крис, хочешь поглядеть, каким я был в твоем возрасте?
     Мне ни на что  не хотелось глядеть. Даже  глаза  открывать не хотелось.
Гай подполз  ко мне  и подергал за плечо. Я прекрасно знал, какую фотографию
отец  имеет в виду,  мне даже не  надо  было глаз для этого  открывать.  Это
фотографию снимал дедушка: отец в военной форме, подстриженный "под ежик", с
бравым  выражением  лица, уходит на военную службу. Действительно, он  здесь
как две капли воды похож на меня. Раньше, когда я смотрел на эту фотографию,
мне
     казалось,  что отец на ней уже взрослый. А теперь я видел, что он такой
же мальчишка, как и я, с юношеским лицом и застенчивой улыбкой.
     - Ты воевал с немцами? - спросил Гай.
     -  Что  ты,  какое там  воевал! - ужаснулся отец. - Я все-таки не такой
старый. И неужели ты думаешь, что я бы вот так стоял - рот  до ушей, если бы
знал, что меня посылают на эту мясорубку?
     Он  потянулся  ко мне  и  забрал фотографию обратно. Замечтавшись, отец
поглаживал ее пальцами, словно  надеясь дотронуться  до лица этого  молодого
юноши в военной форме.
     -  Сам себя  не  могу  представить!  -  засмеялся он. -  Другая  жизнь.
Наверное, я считал себя тогда властелином мира, как вот Крис.
     Я закрыл глаза.
     - Только у тебя сейчас, Крис, шансов в сто раз больше, чем было у меня,
-  продолжал отец. Не в силах больше  слушать, я вновь отдался  убаюкивающим
волнам сна. - Смотри, не растеряй их. А то потом не наверстаешь.
     Здравствуй, Никто.
     Когда  она вернулась  от тети Пат, моя мама, которая твоя бабушка, даже
не взглянула на меня,  словно мы не знакомы.  Я  сидела в  кухне и ждала  ее
возвращения, а когда услышала, что к дому подъехала машина, пошла и  открыла
ей дверь.  Я привела себя в порядок, чтобы ей было приятно на меня смотреть,
и заварила чай. Но
     она  прошла  мимо и направилась прямо к себе наверх. Уже с лестницы она
сказала мне, не оборачиваясь:
     - Элен, ты меня очень серьезно подвела.
     Вот и все. Что ж поделаешь, кого-то я должна была подвести.
     Отец  вошел следом,  бренча ключами от машины. Он встревоженно взглянул
на  меня  и направился в соседнюю комнату, где его ждало фортепиано.  Видно,
решил, как всегда, отгородиться от неприятностей своей музыкой. Я  поспешила
следом и опередила его, усевшись на фортепьянный стульчик.
     - Что она сказала? - спросила я отца.
     - Мама очень расстроена, Элен.
     - Ясно, что  она расстроена, но что она решила?  Позволит она мне здесь
оставаться?
     -  Бог  с  тобой! - отец всплеснул руками. -Не выкинет же  она  тебя на
улицу!
     - То есть позволит ли мне с ребенком жить здесь?
     -  Милая,  неужели  ты  действительно  решила его оставить? -  умоляюще
посмотрел на меня отец.
     Я почувствовала,  как  на  меня накатывает удушливая волна, и понимала,
что если я  сейчас  заплачу, то  это надолго,  успокоиться уже не получится.
Рыдания уже подступали к горлу, и, развернувшись на стуле,  я открыла крышку
фортепиано и начала играть. Разговоры  все равно не помогут. Я понимала, что
поступаю точно так же, как отец поступил  бы  на моем месте, но меня это уже
не смущало. 'Я просто ничего не могла с
     этим поделать: музыка жила  во мне, вот как ты живешь, мой милый Никто,
в ней была  моя  кровь,  мое дыхание. Я  не знала, что я играю, импровизация
лилась  сама  собой, голос  отца звучал где-то далеко-далеко, по ту  сторону
океана музыки.
     - А  я  бы  отдал все  на  свете  -  абсолютно  все,  чтобы  учиться  в
музыкальном колледже. Понимаешь ты это или нет?
     В жизни не слышала, чтобы отец говорил с таким гневом в голосе. Или это
была горечь?
     Но  мне было все  равно. Темные мрачные аккорды падали  в  колодец моей
души.
     - Ты не имеешь права бросать свою жизнь на ветер!


     МАЙ

     С  этого дня мы  с Элен использовали каждую  возможность, чтобы  побыть
вместе. Мне кажется,  что  неделя после того,  как  она сбежала из больницы,
была для  нас самой счастливой  неделей. Мы словно  слились воедино и делили
пополам  все наши каждодневные радости  и горести. Прошлое и будущее  словно
перестали существовать для нас.
     -  Что  же  нам  все-таки делать?  - спрашивала  меня порой Элен, или я
задавал ей  этот вопрос,  но ответ оставался  прежним.  Мы ничего  не знали,
вселенная  казалась  нам  слишком   огромной  и  хаотичной,  чтобы  пытаться
управлять ею.
     - Но что бы ни случилось, мы будем вместе.
     Мне  так и не  позволили приходить к ним в  дом, звонить Элен тоже было
бесполезно. Но мне хотелось  как можно больше быть рядом  с нею. Вот почему,
встретив однажды по дороге из  школы ее брата, Робби, я попробовал подкупить
его, чтобы он передал Элен мое послание. Сначала он вел себя осторожно, судя
по всему, миссис Гартон снабдила его особыми инструкциями на мой счет.
     - А я тебе за это дам батончик "Марс". -  Такое предложение его немного
смягчило.  - Понимаешь, Робби,  это  действительно  очень  важное  секретное
задание. Кроме тебя, никто с ним не справится.
     Я просил  ее  встретиться  со мной на железнодорожной  станции 15 мая в
восемь часов. И  когда я ее там увидел,  я  чуть не запрыгал от радости. Она
стояла рядом с книжным стендом и читала Томаса Гарди.
     - Нервничаешь? - спросила она, когда подошел наш поезд.
     - Просто с ума схожу.
     - Ладно тебе, все будет в порядке.
     Поезд был битком набит, было шумно и душно. Мы с облегчением вздохнули,
когда вышли в Манчестере, чтобы сделать пересадку.
     - Что ты обо всем этом думаешь? - спросил я.
     - Стоит попробовать, - улыбнулась Элен.
     Мы стояли на платформе, держась за руки и думая о своем.
     Вскоре  подошел поезд. Мы  сели  в вагон и не расцепляли  рук до самого
Карлайла.  По Элен еще ничего не было заметно. Глядя со  стороны, невозможно
было определить, что в ней было что-то необычное, но мы-то знали. Эта тайна,
она заставляла нас то  и дело незаметно для других переглядываться и сжимать
ладони друг друга.
     Мне  всегда  казалось, что  в  этом есть  что-то  глубоко  интимное,  в
держании за руки то есть. Всегда чувствуешь, даже не глядя, что ощущает тот,
кого ты держишь за руку. Когда я только встретил Элен, я сразу почувствовал,
что   она  необычная   девушка,   в  ней  было   спокойствие   и  постоянная
расположенность к людям, я раньше ни в ком такого не встречал. С ней никогда

     не  боишься, что она  надуется, если  ты, допустим, что-то не то сказал
или как-то  не так посмотрел. Терпеть не могу девчонок, которые вдруг, ни  с
того  ни с  сего, начинают на тебя дуться, а когда спросишь их,  в чем дело,
молчат как  рыбы. Но  спустя какое-то время я понял, что  больше  всего меня
сводит  с ума  ее  улыбка. Вообще-то,  она, как и ее  отец,  очень серьезная
девушка,  и  когда с ней  говоришь, она так внимательно на тебя смотрит, что
начинает казаться, будто она читает твои мысли; это, по правде сказать, меня
немножко нервирует. В таких случаях, я  всегда начинаю  пороть полную  чушь,
придумывать абсолютно тупые шуточки,  чтобы хоть  как-то ее отвлечь. И когда
она   наконец  улыбнется,   то   совершенно  преображается.   У  нее  просто
сногсшибательная улыбка. Сколько же недель она не улыбалась! Жутко было день
за днем видеть ее напряженные  глаза, как у неизлечимо больной.  Я знал, что
виноват  в этом, и оттого становилось  совсем паршиво. Но теперь  она  снова
счастлива, и, сжимая ее руку,  я чувствовал, что  она улыбается, хотя бы я в
этот момент читал книгу,  а она смотрела в окно. И от этого делалось тепло и
уютно,  и голова немного кружилась. Я  не мог отпустить ее  руку. Не мог  не
прикасаться к ней.
     Она  не рассказывает, как  она ладит со своими родителями. А меня они и
на порог  не пускают. Я всерьез думаю, что ее  мать от  всей души желает мне
сломать где-нибудь шею.
     Вскоре после  той эпопеи с больницей  ее родители побывали у нас  дома.
Меня не было. Не
     устаю благодарить небеса за это. Меня заставили  судить футбольный матч
под дождем. Помню, я страшно досадовал, что не вовремя подвернулся, но зато,
когда я вернулся домой, они  уже ушли. Судя  по  всему,  визит был недолгим.
Миссис  Гартон подготовила разгневанную речь и  без запинки продекламировала
ее от начала  до конца. Говорят, она была  страшна в праведном гневе. Мистер
Гартон больше  молчал, лишь  время от времени прочищал горло и протирал очки
галстуком. Отец сидел и слушал.  Когда я пришел, он оставался в той же позе.
Напротив  беззвучно  работал   телевизор.  Отец  сидел,  невидящим  взглядом
наблюдая за  мельканием красок  на  экране  и словно бы пытаясь укутаться от
окружающей  его холодной  тишины  в  какую-то  невидимую  шубу,  но  по  его
недовольному виду казалось,  что  время от времени снежинки все  же попадают
ему  за  шиворот.  Я тут же  почувствовал, что  здесь  только  что  побывали
Гартоны,  и попытался неслышно проскочить  к себе наверх, но  отец  легонько
махнул  мне рукой,  и я сменил курс и устроился  на  ручке невысокого кресла
рядом с ним.
     -  Жаль, что не ты  рассказал мне  обо всем. - Его голос звучал  совсем
слабо.  -  Появляется какая-то женщина, какие-то крики, ничего  не  поймешь.
Говорит, что ты должен жениться на Элен. А я все думаю, о чем это она?
     - Я хотел  рассказать. -  Я не мог выдавить ни слова.  Словно  какая-то
лягушка  забралась мне под кадык, сидит в горле, как  в водосточной трубе, и
глазками мигает.
     -  С парнями такое дело, что они всегда могут, если захотят, спрятаться
в кусты, - грустно сказал отец. - Или им кажется, что могут.
     Телевизор  мелькал  перед  глазами,  словно  бешеный зверь, запертый  в
клетку, но не теряющий надежды вырваться на волю. Я прочистил горло.
     - Я не хочу в кусты.
     - Правда? Очень  интересно.  И  что же,  ты  действительно  собираешься
жениться в восемнадцать лет?
     Поженимся, снимем квартиру. Займу денег, будем выплачивать в рассрочку.
Может  быть, расплачусь когда-нибудь,  вот будет мне столько же лет, сколько
отцу.  Впору  было  ужаснуться.  Или  подумать о  реинкарнации.  Что  же,  в
следующей жизни буду поумнее.
     - Ну, и какие у тебя планы? Как насчет образования? Насчет Ньюкасла?
     Я закрыл глаза. Ну, хватит уже, отец, остановись.
     - Может, ты думаешь взять ее с собой? И что там девочке делать? Нянчить
ребенка в студенческой каморке посреди Ньюкасла, без друзей, без семьи?
     Лягушка под кадыком беспокойно заерзала.
     - Все  знают, что  она толковая девчонка,  эта твоя  Элен. У нее должно
было быть грандиозное будущее.
     - Да, она замечательная, - пробормотал я. - Таких больше нет.
     - Ты хочешь, чтобы она тоже выбросила на помойку все свои  планы? О чем
ты думал, черт тебя возьми?
     Вся комната расплывалась передо мной. Мерцание телевизора резало глаза.
     - Ты  знаешь,  что говорит ее мать? Или ты  женишься на ней, или больше
никогда ее не увидишь. И я  ее понимаю, Крис. Такова жизнь: сделал - значит,
отвечай.
     Я протянул  руку, чтобы погладить  кота, ощутить тепло и покой, которых
мне так  недоставало, и тот очень нежно и спокойно схватил мой палец зубами.
Он не станет  кусать,  если  не злить  его. Я  высвободил палец и поднялся с
кресла.  Отец поднялся следом, выключил наконец телевизор и подошел ко  мне.
Он немного хромает, совсем  немного, какой-то  несчастный  случай на работе.
Помню,  когда я был  маленьким, некоторые  из моих  друзей  из-за  этого его
боялись. Он подошел ко мне,  укоризненно качая головой, и я в первый  момент
почему-то отшатнулся в испуге. Но отец  просто положил мне руку  на  плечо и
сказал:
     - Ты  не  думай,  Крис, я на самом деле  очень тебе сочувствую, но  что
делать?
     И мне снова захотелось увидеть мать.
     15 мая
     Здравствуй, Никто.
     Наверное, я была не в себе, когда согласилась на эту поездку. Я поехала
потому, что  хотела побыть с Крисом.  Матери  я наврала,  что  это  школьная
экскурсия, и хотя я бог весть сколько не была в школе, это сработало. Жутко
     себя   чувствуешь,   когда   приходится   врать  родной   матери.   Мне
действительно стыдно. Но  у  нее такой характер, что  ей практически никогда
нельзя говорить правду.  Она не хочет ее знать, не хочет знать о тебе, милый
Никто. Для нее ты не существуешь. Поэтому мы о тебе и не говорим.
     Но разговаривать нам больше не о чем, стало быть, мы и вообще больше не
разговариваем. Да,  как это ни прискорбно, похоже,  я  окончательно потеряла
ее. Мы  встречаемся  и  расходимся, как чужие. Ем я у себя, потому что с тех
пор, как  я  стала  изгоем в собственной семье, есть  за общим столом  стало
невыносимо. Отец ведет себя так, будто я  хрустальная: все время спрашивает,
как я себя чувствую, подкладывает мне за спину подушки, подтыкает одеяла. Но
когда я играю Шопена,  он больше не  пускается  выделывать джазовые вариации
левой рукой на  верхних  клавишах,  и он  больше не  подшучивает над  нашими
отношениями  с  Крисом  и не ставит свои любимые пластинки, под  которые  он
раньше мог часами выбивать чечетку, сам над собой потешаясь.
     И во всем этом виновата я одна.
     Поэтому, когда  Крис позвал меня поехать с  ним в Карлайл в гости к его
матери, я,  не  задумываясь,  согласилась. Наверное, в  тот момент  мной уже
полностью  завладело  отчаяние.  Может быть,  эта поездка поможет  мне снова
найти общий язык с моей матерью, решила я.
     Когда  мы  добрались  до угла улицы, где  она жила, Криса залихорадило.
Если бы не я, он бы,
     вполне  возможно, потоптался  бы вокруг дома  и  отправился обратно  на
первом же поезде.
     -  Да ладно  тебе, можно подумать, ты к зубному идешь,  -  попыталась я
встряхнуть его. Но я прекрасно понимала, что происходит у него в душе. Милый
Никто, я надеюсь, что мы никогда не станем друг для друга чужими.
     Оказалось, что мать Криса курит, из-за этого она сразу потеряла  в моих
глазах  несколько очков.  Когда она открыла  дверь,  я  сразу  почувствовала
сигаретный запах у  нее изо рта,  да  и от одежды  тоже несло табачищем. Мне
чуть плохо не  стало. Такая симпатичная  - и такая  от  нее  вонь... Хотя, в
каком-то смысле, это  даже придало мне  уверенности. Можно не  бояться,  что
сейчас она начнет давать нам указания: делайте то-то и то-то. Потому что те,
кто отравляют  себя  и  других  никотином,  не имеют права давать окружающим
никаких указаний, вот  что я думаю. Поэтому  я  успокоилась, унюхав этот  ее
запах.  Никто не смеет  отравлять тебя  всякими ядовитыми газами,  я  им  не
позволю.
     Она  выглядела намного  моложе,  чем отец Криса.  На  ее лице  не  было
косметики, одета она была тоже не сказать, чтоб уж как-то особенно модно, но
выглядела  по-настоящему  привлекательно  со  своей  короткой,  мальчишеской
стрижкой и огромными черными глазами. Такими же глазами, как у Криса. На вид
она  была  вполне  довольна жизнью.  Наверное,  это все  из-за скалолазания:
свежий воздух, регулярные физические нагрузки и все такое. Даже обидно,  что
она курит. А то,  глядишь,  могли бы и подружиться. Крис, естественно, жутко
нервничал: все  время  улыбался, а  то начинал  зачесывать волосы назад всей
пятерней. В конце  концов они так  у него встопорщились на макушке, что  мне
самой  захотелось подойти  и пригладить их. Интересно, не испытала  ли она в
тот момент похожее чувство?
     Этот ее новый  парень тоже был  дома. Он  оказался  точной копией тысяч
других альпинистов, которых я навидалась у нас  на  Стенеджском обрыве. Даже
седеющая бородка у него  была, а ведь это  их непременный атрибут.  Я не раз
видела,  как они возятся там со своими веревками, карабинами, крючьями и еще
бог весть с чем.
     Было  очень  жарко,  и  он нацепил  шорты.  Ноги  у  его  были  здорово
волосатыми. Могу  на что угодно  поспорить,  что  он  с ног до головы покрыт
волосами.  Когда  он  присел,  на  коленке  у  него  обнаружился синий  узел
варикозных вен, словно маленькая виноградная гроздь. Он  поймал мой взгляд и
прикрыл коленку ладонью.
     Мне  не хотелось  садиться, и  я решила  побродить  по комнатам.  Джоан
упорно продолжала называть Криса Кристофером и  все восхищалась, как  же  он
вырос  - словно он сам этого не знал. О Гае она тоже спросила, и о школе,  и
даже  про кота  вспомнила.  Только об отце  Криса  она  все же  предпочла не
упоминать.  Что  же  все-таки   между  ними  произошло?  Я  никак  не  могла
представить  их  вместе, хотя,  наверное,  они  когда-то любили друг  друга.
Странно, как  можно полюбить  человека, а потом вдруг обратно разлюбить? Как
любовь может превратиться  в ненависть, и  почему  люди,  которые любят тебя
больше  всех остальных, могут и  ранить  сильнее всех?  Мне об этом  говорил
отец, и  в романах  я про это читала,  но  все-таки я не понимаю, почему так
происходит. Например, не понимаю, что общего может быть у отца с мамой. Отец
по-настоящему счастлив, только когда  читает  или играет на фортепиано. Я не
могу представить, чтобы  они целовались, или держались  за руки, или шептали
друг  другу нежности.  Но когда-то они,  наверняка, все это делали.  Нет,  я
просто не  могу  понять,  что  такое  любовь.  Каким  образом она подчиняет,
захлестывает тебя с головой, как волна, не дает  дышать?  Сколько в Йоркшире
парней? - тысячи и тысячи, и, наверное, найдется немало таких, которые мне в
принципе  могли  бы понравиться,  а я  почему-то влюбилась именно  в  Криса.
Каждую секунду я  могу думать только  о нем, мне  даже  непонятно,  о чем  я
думала раньше, до того как его встретила. Иногда мне кажется, что  я создана
не из плоти и крови, а из миллионов маленьких  зеркальных осколков, в каждом
из которых  с одной  стороны отражается Крис, а с другой - я. Они кружатся и
искрятся  на солнце, словно конфетти,  а я тем  временем, допустим, спокойно
иду по улице, и мне даже странно, что никто ничего не замечает.
     Джоан продолжала болтать с Крисом  о том о сем, а мне казалось, что при
этом я  переживаю  все то  же, что он переживает в эту минуту. Меня охватили
Неловкость   и   скованность,  смешанные  с  теплым  ощущением   счастья.  Я
рассматривала
     фотографии на полках. Один из снимков меня  особенно  заинтересовал, на
нем   был   запечатлен   зазубренный  горный  хребет,  у  подножия  которого
раскинулось прекрасное озеро. Я сняла его с полки и спросила Джоан,  что это
за горы. Она сказала, что это кряж Кетбелз и озеро Дорвент в Озерном краю, и
добавила,  что раз  уж мне так  понравилась эта  фотография, то она  мне  ее
дарит. Карточка и в самом деле была потрясающая: горы, зеркально отражаясь в
неподвижной  глади  озера,  излучали  ощущение   безмятежного   спокойствия.
Глубокое небо синело над горами, краешек неба тоже отражался в воде. Это был
замечательный  подарок.  Когда-нибудь  я  сама отправлюсь  туда, только  вот
подожду, пока ты подрастешь, чтобы мы смогли вместе поехать. Я посажу тебя в
лодку, возьмусь за весла и отвезу на самую середину озера. Хотя зачем ждать?
Ты ведь и так все время со мной. Нет, я все-таки хочу, чтобы ты собственными
глазами увидел и эти отроги, и горные вершины, и гладь озера. "Смотри, милый
Никто, - скажу я. - Весь этот мир - для тебя".
     А  пока я даже представить  себе не могу,  что случится со мной завтра,
послезавтра...   Будущее  как  в  тумане.  Эта  фотография  -  словно  мост,
позволяющий мне заглянуть на ту сторону раскинувшейся передо мной  бездонной
пропасти.
     По дороге Крис уверял меня,  что он едет к  матери не  для того,  чтобы
нахваливать  ее  чечевичный  суп  или  рассказывать,  куда  он отправится на
каникулы. Он собирается обсудить с
     ней  проблемы жизненно важные для нас обоих, и когда он сказал это: для
нас обоих, - на  тебя и на меня  накатило что-то теплое, какая-то  нега, что
ли, мы  оба  вдруг ощутили  спокойствие и защищенность. Иногда я  смеюсь над
ним,  когда он такой,  и  злюсь  на него за его неуместную романтичность,  и
смущаюсь, если  кто-нибудь  посторонний  это  замечает.  Но  мне  все  равно
приятно.
     И что  бы вы думали? Перед нами на столе и вправду · дымился чечевичный
суп. Кстати, очень вкусный был суп, с темной чечевицей и с луком.
     - Вы еще  не  решили, куда вы отправитесь  на каникулы? - спросила она,
наверное, просто чтобы поддержать разговор. Крис замялся, смущенно улыбаясь,
и тогда я сказала напрямик, чтобы положить конец этой комедии:
     - Лично я вряд ли куда-то смогу поехать. Осенью у меня будет ребенок.
     Наверное, все-таки стоило подождать до конца обеда.
     -  А,  вот  оно  что,  -  она  испытующе  поглядывала  на  нас,  ожидая
продолжения. По некоторым людям сразу видно, что у них на уме, но по ее лицу
трудно было сказать, что она думает по поводу моего заявления. Дон подавился
супом.  Все мы словно  застыли с занесенными  ложками, в неожиданно повисшей
тишине слышался лишь  звук супа,  капающего обратно в тарелки. Дон захрипел,
прочищая  горло,  стараясь  не раскашляться.  Он весь  покраснел, на  глазах
выступили слезы, кадык дергался.
     - Ради бога,  Дон, выпей же скорее воды, - взмолилась Джоан. Дон тут же
выскочил из-за стола и умчался на кухню, прикрывая рот рукой. Суп  стекал  у
него  по подбородку.  Исчезнув за дверью, он раскашлялся  во весь голос, это
больше  походило на собачий  лай. Обратно за  стол  он  так  и  не вернулся,
наверное, ему было чертовски  обидно, что впечатление,  произведенное на нас
его волосатыми  ногами, пошло псу под хвост  из-за такого неуместного кашля.
Помню, как-то я встречалась с похожим парнем. Он был старше нас с  Крисом, и
меня  впечатлил  тот  факт, что он  работал  системным аналитиком. Так  вот,
как-то он  потащил меня в ресторан. Я думала, что  мы просто  зайдем  выпить
кофе, я  даже  не стала  ему  говорить, что недавно уже пила чай. Но там  он
заказал жареную семгу, которую я никогда раньше не  ела, и поэтому не знала,
что в ней полно костей. Ведь у консервированного лосося косточки мягкие, и с
ними  проблем не бывает. Ну, запихнула я в рот довольно-таки приличный кусок
и, конечно,  сразу  же  почувствовала  эти кости,  острые - не разжевать, не
проглотить. А этот парень, не отрывая от  меня глаз,  продолжает  болтать  о
всяких там компьютерах  и программах,  так что и выплюнуть ничего нельзя. Из
глаз у меня потекли слезы, не хуже чем у этого волосатого муженька  Джоан, я
вскочила  и выбежала  в  туалет, где и выплюнула  всю эту гадость.  Постояла
перед  зеркалом и  решилась было вернуться в зал, чтобы продолжить схватку с
этим костлявым деликатесом, но, открыв дверь,  обнаружила, что вышла не туда
-
     не в  ресторан, а прямо на улицу.  Тут  же, не  задумываясь,  я села на
автобус и отправилась  домой. Если честно, мне стыдно, что я сбежала от того
парня, до сих пор  боюсь столкнуться с ним на улице. Нехорошо вышло, я  ведь
должна была хотя бы  предложить заплатить за себя. Впрочем, плевать - он был
такой зануда. И даже не спросил меня, хочу ли я эту семгу.
     Я  улыбнулась,  вспомнив  эту  историю,  и,  как ни  в  чем  не бывало,
вернулась к чечевичной похлебке, пока  она  не остыла. Между  тем мать Криса
стала забрасывать меня  всякими провокационными вопросами:  сколько мне лет,
да  готова  ли  я  к тому  и  к  сему, так  что  в  конце  концов я  чуть не
расплакалась.
     - Да хватит уже, вон у Криса спросите, это ведь и его ребенок!
     Она так засмеялась, что у меня мурашки пробежали по коже. Потом выудила
из кармана сигарету и  поднесла ее ко  рту. Терпеть не могу,  когда курят во
время  еды; этот мерзкий запах весь вкус отбивает. Я  налила  себе еще супа,
потому   что  он,  кроме  шуток,  действительно   был   потрясающе  вкусный,
отправилась во двор и устроилась с тарелкой на крылечке. Наевшись, я немного
поостыла, меня разморило на  солнышке и потянуло в сон. Я слышала, как они с
Крисом продолжают разговаривать, и их голоса казались мне шелестом прибоя, я
уже  почти спала, и  тут  я  услышала, как  Крис сказал, что  не  собирается
отказываться от образования.
     Я пошла на кухню и  стала  нарочито шумно мыть  посуду, ронять вилки на
пол и искать, что
     бы еще поесть. Ну надо же, приглашают гостей, а сами  даже  нормального
обеда не приготовили. И ведь  не  каких-то там гостей. Твой  собственный сын
приехал,  которого ты семь лет не  видела.  Ей-богу, мне стало жаль  Криса -
прямо  до  слез. Я заглянула в холодильник, нашла там четыре тарелки сырного
салата и взяла одну себе. Крис с матерью все еще продолжали разговаривать. Я
доела свой салат,  достала из  холодильника  еще две  тарелки и поставила на
стол перед ними. Бедный  Крис, наверное, помирает  с голодухи. А нам уходить
надо  не  позже  шести.  Я  играла  роль  этакой   официантки,  туповатой  и
исполнительной. Крис на секунду оторвался от разговора, взял  меня за руку и
благодарно пожал ее.
     - Посижу во дворе, - сказала я и снова выскользнула на крыльцо.
     По  дороге я  захватила из холодильника  стаканчик йогурта. Минут через
пять  Джоан  тоже  вышла во  двор, а  Крис  остался  на кухне  мыть  посуду.
По-моему, она немного удивилась, увидев, что я ем йогурт, а я подумала, что,
возможно, я малость поторопилась, и йогурты не предназначались для обеда. Но
я все-таки  с удовольствием его доела; неважно, что она обо мне подумает. Не
разорятся же они из-за йогурта.
     Она уселась на траве напротив меня, время  от времени  выпуская изо рта
струйки  сизого дыма.  Она безмятежно стряхивала пепел на  траву и выглядела
вполне спокойной и умиротворенной, но я чувствовала, что это все показное, а
внутри она волнуется не меньше, чем Крис.
     Должно  быть,  ей тоже  было  нелегко увидеть сына  после  стольких лет
разлуки.  Могу поспорить, что в душе у нее полная  растерянность, хотя она и
старается  выглядеть уверенно. А  когда мы  уйдем,  у  нее  будет  мигрень и
бессонница. Сомневаюсь, что  она всегда столько курит.  Я закашлялась, и она
спрятала сигарету за спиной, чтобы дым не шел на меня,
     - Кристофер говорит, что ты тоже заканчиваешь школу в этом году.
     У нее приятный  голос.  Гораздо более светский, чем  у Криса или у  его
отца.  Наверное, выйдя за него замуж, она все  время чувствовала  себя выше,
моя мать называет это неравным браком. А по-моему, это изначально глупо. Как
можно сразу считать, что кто-то выше кого-то, если он говорит по-другому или
живет в более престижном районе?  Каждый человек чем-то уникален, у  каждого
свой  талант. Кто-то играет на  флейте, кто-то шьет одежду,  кто-то помидоры
выращивает, кто-то делает  шкафы. Я представила, как  отец Криса  склоняется
над  гончарным кругом, как его  руки ласкают  глину и, подчиняя своей  воле,
мастерят из  нее прекрасные  чашки и  вазы...  По  мне  так уж лучше он, чем
мистер Волосатые Ноги, в тысячу раз лучше.
     Мы с матерью Криса немного разговорились, и я  рассказала ей, что  я не
пошла в  ту школу, где учится  Крис,  потому что  у них в старших классах не
преподают музыку.
     - Музыку?  - оживилась она. Еще  в доме я изучила стопку компакт-дисков
на музыкальном центре и обнаружила, что в этом доме кто-
     то очень любит Моцарта. - Это здорово! А что ты еще сдаешь?
     Ну,  во-первых, конечно, общеобразовательный, он обязательный для всех,
потом математика, латынь, танец. Тут она вопросительно подняла бровь. Ну да,
с  танцем теперь, скорее всего, возникнут  сложности,  но это  не твоя вина,
милый Никто. Костюм для танцев я  зашвырнула подальше  в  шкаф, чтобы он мне
глаза не мозолил, и стараюсь вспоминать о нем как можно реже.
     -  Математика,  музыка,  танец,  латынь,  -  пробормотала  она,  словно
декламируя  стихотворение. - Смотри-ка, все как на  подбор, такое  красивое,
узорчатое.
     Мне  понравилась, как  она  это сказала.  Я  вообще люблю,  когда  люди
нестандартно мыслят.
     - Значит, тебе еще месяц на подготовку?
     Сначала мне показалось, что она не слушала меня или, может быть, совсем
забыла обо всем, забыла о тебе.  Какие могут быть экзамены? Отныне  и до тех
пор, пока ты  не появишься на  свет,  уже  ничего не  будет происходить. Это
мертвая  зона.  Туннель.  Я не могу даже  думать о  каких-то  экзаменах. Как
только  я  пытаюсь  вообразить что-то из своего будущего,  я соскальзываю  в
темноту этого туннеля, и ты - свет в другом конце.
     - Надеюсь, ты сдашь все  на отлично,  - продолжала она. Ее улыбка  была
такой теплой и  ободряющей, что  она мне снова начала нравиться. - Ты должна
сделать это для себя, для своих родителей. - Она наклонилась  ко мне и нежно
похлопала меня ладошкой по животу, это
     вышло у нее так  естественно,  что  я засмеялась  от неожиданности и от
смущения. - И еще вот для кого, - улыбнулась она.
     Почувствовал ли ты это, милый Никто? А может, ты и голос ее слышал? Это
твоя бабушка. Хотя она, конечно, злится, что ее сделали бабушкой. В книжках,
бабушки всегда бывают седенькие, с усиками, постоянно теряют очки и слуховые
аппараты, а вот твоя бабушка - худенькая и очень симпатичная скалолазка.
     В поезде на обратном пути  мы с Крисом не разговаривали. Он обнял меня,
и я удобно прикорнула на его плече, наверное, он думал, что я заснула. Но  я
не  спала.  Я составляла план  на ближайшие дни. Завтра  я позвоню Рутлин  и
попрошу ее зайти и подтянуть меня по математике. За музыку и латынь можно не
беспокоиться. К  общеобразовательному  готовиться  бесполезно, там  все  что
угодно  могут спросить. А вот  танец... Что  будет  с танцем,  сейчас сложно
сказать. Все зависит от  того, как  я  буду себя чувствовать.  Пока  что я в
полном порядке.  Надо будет посоветоваться с доктором,  миссис Филлипе. Ведь
приглашение  из музыкального колледжа  в  любом случае остается  в силе. А я
могу начать учебу позже. Меня охватило какое-то веселое возбуждение. Еще  не
поздно. Я  повторяла это снова  и  снова  в  такт  стуку  колес.  Ту-гу-дун,
ту-гу-дун, ту-гу-дун... Время есть, время есть, время есть.
     Милый Никто, мы сделаем это вместе.
     Это так странно - снова увидеть мать, не во сне, а  наяву. Оказывается,
она обыкновенная женщина - не фея,  не людоедка и не призрак. К тому же, она
оказалась  гораздо симпатичнее, чем я  ожидал. Не знаю, почему  это так меня
удивило, наверное, потому,  что  у отца  внешность безнадежно заурядная. Она
тоже  заметно нервничала, воздух между нами  был  просто наэлектризован. Мне
кажется,  что  в  тот  вечер  одна  лишь  Элен  сохраняла  хотя  бы  видимое
спокойствие:   она   разгуливала  по  комнате,   изучала   мамины  книжки  и
компакт-диски, снимала со стен и разглядывала  фотографии. Обед  превратился
для меня в настоящую пытку: я вообще не люблю есть в незнакомом обществе, но
сейчас в роли  незнакомки выступала моя собственная мать, и я был совершенно
сбит с  толку. Хорошо, конечно, что есть, чем руки занять, но вот разговор с
набитым ртом поддерживать совсем неудобно.
     Я  сразу заметил,  что Дон чувствует себя не в своей тарелке. Наверное,
он был смущен еще  больше, чем  мы с матерью.  Мне  понравилось, что  он так
чутко себя ведет: в разговор  не встревает, просто сидит с ней рядом, как бы
для моральной поддержки.  Но когда Элен вдруг  ошарашила  всех, выложив нашу
тайну, этого бедняга не вынес. Он просто потихоньку смылся, воспользовавшись
всеобщим  замешательством  - должно быть,  ему от этого  полегчало.  Я-то уж
точно почувствовал себя посвободнее. Но в конце концов и Элен, наверное, все
это утомило, и она вышла во двор подышать свежим воздухом.
     Наконец-то мы с матерью остались одни и могли по-настоящему поговорить.
     - Какой ты молодец, что приехал, - сказала мать. - Я просто  восхищаюсь
твоей смелостью. Ты гораздо смелее меня.
     - Я давно уже хотел тебя увидеть, - засмущался я. - Еще раньше, до того
как... мы с Элен... ну, ты понимаешь.
     -  Я  помню  тебя  маленьким  мальчишкой, который  больше  всего  любил
игрушечные  паровозы  и  Бэтмена; писклявого,  сплошь в веснушках, - и вдруг
встречаю молодого человека, у которого уже  есть любимая девушка, да что там
девушка, скоро ты отцом станешь!
     Я невольно  сглотнул,  хотя  я  уже  минут  десять  не  притрагивался к
чечевичной похлебке.
     - Что ты собираешься делать?
     - Не знаю, - честно ответил я.
     - Но чего ты сам хочешь?
     -  Всего хочу. - Я снова прочистил  горло. -  Я хочу  поехать учиться в
Ньюкасл.  -  Я разглядывал свои руки. - И  я  хочу быть  с  Элен. А чего она
хочет, я не совсем понимаю. Да она и сама не понимает.
     - Кристофер, - мать раскурила очередную сигарету. - Я поступила ужасно,
когда бросила твоего отца.
     - Я знаю.
     - Но еще раньше я сделала гораздо хуже - когда вышла за него замуж.
     В глазах у меня защипало. Я не мог посмотреть на нее прямо.
     - Рассказать об этом?
     - Как хочешь.  - Я не мог понять, хочу ли я знать эту  историю. Хотя не
за тем ли я сюда приехал? Трудный вопрос.
     - Когда  я встретила  Алана, я была, наверное, младше,  чем Элен.  Отец
умер,  когда мне было двенадцать. Часто  горе придает людям сил,  таких сил,
которых  они  раньше  в себе не  знали, а порой горе, наоборот, отнимает все
силы. Меня вырастила бабушка, но она больше любила мою сестру. Ее все любили
больше. Из школы я ушла в шестнадцать лет, хотя мне и говорили, что я  очень
умная и  могу  добиться большего. Но  я  решила: хватит.  Мне хотелось стать
независимой,  доказать,  что  я чего-то  стою, ты  меня  понимаешь? Порою из
благих  побуждений   мы  совершаем   жуткие  глупости.  С   твоим   отцом  я
познакомилась на работе. Я работала секретаршей в офисе. В обеденный перерыв
он часто приходил ко мне, и мы вместе сидели во  дворе. Он  был чем-то похож
на моего отца, понимаешь? Иногда мне казалось, что я влюблена  в него, и все
из-за того, что он напоминал  мне отца. Старше на десять лет, очень скромный
и предупредительный. Видно было, что  он без ума от меня, что он во мне души
не чает. У него был свой дом.  Он  умолял  меня выйти за  него. Это  был мой
шанс. И  я решила,  что люблю его. Может  быть, я и правда любила его, но не
так, как  надо...  Элен  возилась на кухне,  роняла  ложки на пол  и  вообще
производила много шума. А я думал об отце - таком ласковом, добром, хорошем,
- и  мне  захотелось плакать от обиды  за него, плакать  от  отчаяния. Мы  с
матерью сидели и мол-
     чади.  Должно  быть,  прошла  целая  вечность.  Потом  вошла  Элен,  на
цыпочках, стараясь не мешать, и поставила на стол  тарелки с салатом. Словно
кто-то раздвинул занавески и впустил в комнату солнце. Я вдруг успокоился. И
тронул ее за руку - на секунду, просто чтобы сказать ей что-то...
     - Я буду в саду. - Она улыбнулась мне и выскользнула из дома.
     Мы с матерью снова остались одни.
     - А потом ты встретила Дона.
     - Да, я встретила  Дона. Года  через два после того, как родился Гай. Я
стала вступать  в разные клубы  - просто не  могла больше  сидеть дома. Отец
безумно  вас  любил. По  вечерам  его  никуда  было не  вытащить,  он обожал
возиться с вами,  читать вам книжки, собирать лего,  ну и все  в таком духе.
Мне же хотелось выбраться куда-нибудь, и он  не возражал.  Я вступила в клуб
скалолазов, и тут-то  это  произошло. Я влюбилась, впервые влюбилась. Бывает
же  так:  двадцать  шесть  лет,  двое детей,  и  я  в  первый  раз  в  жизни
по-настоящему влюбилась. Поздно. Слишком поздно. Я сходила с ума. Не  знала,
что делать. Мне  казалось, что я умираю, Кристофер,  честное слово.  Что моя
душа умирает. Я не прошу  прощения и не  оправдываюсь,  я просто сделала то,
что сделала, чтобы сохранить себя и свою  душу. Четыре года я не могла ни на
что решиться, но в конце концов что-то сломалось во мне и я ушла к Дону.
     Она отпихнула тарелку, достала из кармана  пачку сигарет, но, помедлив,
отшвырнула и ее.
     - Я снова травлюсь этой гадостью, с тех пор как получила твое письмо.
     - Ты не хотела нас видеть.
     - У  меня не  было сил вынести это. Я любила Дона и добилась того, чего
хотела: мы наконец были вместе, пусть даже мне пришлось бросить мужа и двоих
детей.  Несколько  месяцев  тоска сжигала  меня.  Чуть ли не  каждый день  я
рвалась вернуться,  но  сделать это - значит  навсегда распрощаться со своей
душой. Больше  всего мне хотелось бы жить с Доном и с вами. Но,  наверное, я
все же любила Алана - не как мужа, а как  отца или как друга, - и поэтому не
стала отнимать у него еще и детей. Да и какое я имела право? В конце  концов
я  решила  никогда, никогда больше  не  встречаться с  вами, мальчики. Может
быть, я думала этим наказать сама себя, не знаю. Лишь теперь я поняла, как я
ошиблась.
     Несколько  часов спустя, в  поезде,  слова  матери все  еще  продолжали
кружиться  у  меня  в  голове,  словно  мышата  в  автомобилях, мчащиеся  по
лабиринту темных туннелей,  выныривая на свет и снова ныряя в темноту, кружа
и кружа без  остановки. Элен,  уютно  устроившись у меня на  плече, кажется,
заснула. Я был рад, что она спит. Что  можно просто ехать и не разговаривать
ни о чем.

     В  день  первого выпускного  экзамена по английскому с  утра было  дико
холодно. Все в  один  голос твердили, что в июне начнется  жара, что это уже
традиция -  жара  всегда стоит  до  конца  экзаменов.  Мне говорили,  что  я
наверняка схвачу сенную лихорадку, буду приходить на экзамены весь в соплях,
со слезящимися  глазами по  полчаса разбирать вопросы в  билетах, обливаться
потом и ходить с обгоревшей шеей. Но этим летом все вышло совсем по-другому.
Единственное, о чем  я  жалел  в  тот  день, переминаясь  с ноги на  ногу  в
школьном  холле, что не  надел  шерстяные походные  носки. Я  никак  не  мог
сосредоточиться. Всю ночь я  зубрил цитаты из "Гамлета"  и из  "Много шума".
Вдобавок ко всему,  сегодня  же  мне  предстояло  сдавать обществоведение, и
голова буквально трескалась от разных терминов и теорий. Я надеялся, что мне
достанется  что-нибудь  вроде тендерной политики  или  проблем  образования,
тогда можно не беспокоиться.
     В глубине души меня жутко злило, что мы  убиваем столько времени на эту
ерунду. Не на учебу - на это лихорадочное повторение. Словно в  вас насильно
впихивают  обед  из семнадцати  блюд.  А потом  вы  отрыгиваете  все это  на
экзаменаторов  и  бежите домой  напихиваться  новыми  знаниями  к следующему
экзамену.
     Наверное, они считают, что в скоростном повторении такой же кайф, как в
гонках. Ты  уходишь в  учебники, и  тебя  в конце  концов так забирает,  что
реальный мир  исчезает  и ты мчишься, балдея  от  открывающихся  перед твоим
внутренним взором горизонтов науки. Да и кому он вообще нужен, этот реальный
мир? Может  быть, существует лишь то, что ты думаешь или чувствуешь в данный
миг - и больше ничего?
     Пока я забивался  Гамлетом, у меня в  мозгу  тоже что-то переклинило, и
мне  стало  казаться,  что я  веду  двойную  жизнь,  одну  -  в  моей  якобы
"реальности",  а другую -  в мире Гамлета. То есть, если бы он сам вошел  ко
мне на кухню в своем камзоле и обтягивающих рейтузах, я бы воспринял это как
нечто само собой разумеющееся. "Ну что, Гамлет, -  сказал бы я,  плеснув ему
кофейку  в кружку.  -  Давай  уж начистоту. Что там  у  вас за дела  с твоей
мамашей?" А он бы, наверное, ответил мне что-нибудь вроде: "О друг мой Крис,
о  матерях  мы  говорим всегда  с почтеньем, но в  сердце нашем лишь любимые
живут".  Или что-нибудь  в  этом  духе,  разве что  пятистопный ямб  у  него
получился  бы  поскладнее... А  потом  с  цветами в руках  вошла бы  Офелия,
закапав  весь пол своим белым, насквозь мокрым платьем, и привела бы с собою
Элен.
     Нет, это уже полный бред. Хватит идиотничать.
     В  конце  концов  я  ведь  собираюсь  получить  степень  по  английской
литературе. Или не собираюсь? Может быть, мне нужна только Элен?
     Незадолго  до моего выхода из дома она  позвонила и пожелала мне удачи.
Судя  по звуку проезжающих  автомобилей, она  вышла  позвонить  с улицы.  Ее
первый  экзамен будет  завтра. Музыка. Для  нее это раз плюнуть. В принципе,
для нее любой  экзамен - раз плюнуть.  Она самая  умная и способная из всех,
кого я знаю.
     Я нормально  себя чувствовал, пока не оказался в школьном холле, но там
поддался всеобщей панике. Все  дико нервничали, кто-то  ронял  ручки, кто-то
линейки,  кто-то шептал, что ни  черта  не готов. Холл  гудел от напряжения,
словно  линия высоковольтной передачи.  Том  бродил  от  колонны к  колонне,
бормоча  себе  под  нос  цитаты,  казалось,  он  пытается  запомнить  список
продуктов,  которые ему  необходимо купить. Причем, как  нарочно, все путал:
"Стоп,  из какой  же  это  пьесы?  Там ведь вроде бы еще зарезали  какого-то
старикана", или "Сцена с балконом - это, что ли, из "Гамлета"? "
     - Хватит, тут и без тебя психуешь, - оборвал я его.
     Том остановился и пожал мне руку.
     - Удачи, товарищ! - патетически  воскликнул  он. -  И если  нам суждена
смерть, пусть будет она быстрой и легкой.
     - Проваливай!
     Я  глубоко  вздохнул,  словно мне  предстоял  прыжок  с десятиметрового
трамплина,  и  вошел в аудиторию.  О  планах  на  октябрь  я  не  думал. Все
смешалось в голове. Я  сам не знал, чего хочу завтра - или послезавтра - или
в следующем году, я вообще не знал, чего я хочу в жизни. И чего хочет  Элен.
Об  этом  мы  вообще не  говорили. Говорить  об этом  -  словно  с фонариком
блуждать по ночному лесу:  коряги высвечиваются  в темноте, словно змеи  или
когтистые  лапы монстров. Отец  не  давал мне покоя:  "Вам  надо решиться на
что-то, составить элементарный план  действий". Чем больше  он настаивал  на
своем, тем больше я сопротивлялся. "Вы все тянете, что ж, тем  хуже для вас.
Проблема  никуда  не  денется,  только  станет  хуже". Между  прочим,  когда
приходит счет, который он не может оплатить, он  всегда прячет его  за часы.
Но  я не стал напоминать  ему этого. В  конечном  счете, мы  с  Элен  решили
обсудить все  после  экзаменов, чтобы голова  не болела  о нескольких  вещах
сразу. Шесть месяцев назад мы так представляли наше будущее:  в октябре Элен
поступает  в Королевский музыкальный колледж, а я - в Университет  Ньюкасла.
Две жизни, две судьбы. Теперь же наши судьбы обрушились,  как  два карточных
домика, и карты так перемешались, что не разберешь, где чьи.
     Наш преподаватель, Хиппи  Харрингтон, сдержанно  улыбнулся  и подмигнул
мне,  когда я вошел в аудиторию. Я пошел по проходу  между  столов в поисках
своего места - фамилия Маршалл, буква М. И вдруг я успокоился.  Ведь  с Элен
все в порядке,  и она снова  счастлива, а ведь  как  ужасно все  начиналось!
Скоро  и  неизбежно родится  ребенок, ее и мой,  ребенок, в котором будем мы
оба.  Это  вопрос  решенный.  И  если  она  спокойна,  то  почему  я  должен
нервничать? Я сел на свое  место  и аккуратно  разложил  ручки  на столе. По
сигналу  перевернул  листок. Мой  взгляд  упал на первый конкурсный  вопрос.
"Леди  Гордячка"  - замурлыкал  я  про себя. Я словно наяву видел, как  Элен
надувает губки  и  обиженно  на меня смотрит. О, моя прекрасная  леди  Нелл.
Скоро, скоро мы решим, что делать.
     6 июня
     Здравствуй, Никто,
     Сегодня со мной случилось две вещи.
     Ты шевельнулся. Я почувствовала, как  что-то вздрогнуло в глубине моего
тела, и поняла,  что  это  ты двигаешься. Может  быть, ты просто  потянулся,
перевернулся на другой бочок, не  знаю. Что бы там ни было, я  почувствовала
это. Будто  маленькая  птичка  затрепетала внутри  меня. У тебя есть  ручки,
ножки, пальчики, и все это может двигаться. Удивительный крохотный механизм.
     Ты  скоро  уже ни  для кого не будешь секретом.  Талия моя уже исчезла,
живот  начинает  выпирать, пока  что  совсем  немного. Пока что  я  еще могу
спрятать  тебя,  если  надену  широкую  рубашку.  Но  скоро  все  женщины  с
колясками, что  гуляют  в  парке, разгадают мой секрет, поймут,  что я скоро
стану одной из них, и станут заговорщицки мне улыбаться.
     Странная сегодня  погода,  словно  бы снова зима нагрянула. Я просто до
костей промерзла.
     Чувствую, как ты комочком  свернулся внутри  меня. Интересно, ты-то  не
мерзнешь там?
     Ну-ка прислушайся.
     Ты слышишь - идет дождь?
     Наконец-то  начинаются  экзамены. Хорошо бы  мама перестала  дуться  на
Криса. Мы бы смогли готовиться вместе. Как бы я этого хотела. В перерывах мы
бы слушали музыку, пили кофе, а то выходили  бы  на  улицу  проветриться или
просто  постоять  под  дождем.  Но мама и слышать об этом  не желает. Ему не
позволено появляться в доме ни под каким видом. Она и слышать не желает - ни
о нем, ни о тебе.
     Иногда,  когда  я  спускаюсь  вниз  поиграть  на  фортепиано, в комнату
заходит отец,  садится на  диван и начинает допытываться у меня: "Мама хочет
знать, какие у тебя планы на ближайшее будущее", и все в таком роде. Но сама
она не заговаривает со мной об этом, и это огорчает меня больше всего.
     Я отвечаю отцу: "Не спрашивай меня. Я не знаю, пока не знаю".
     Иногда он подходит  и молча сжимает мне руку. От этого хочется плакать.
Не  от боли, нет: хочется просто прильнуть к  его плечу и поплакать, но я не
решаюсь, мне кажется, что он сам боится, что  я разревусь. Но я  беру себя в
руки и позволяю  ему произнести  заранее подготовленную,  внушенную  матерью
речь - о том, как я выбрасываю свою жизнь на помойку.
     - Что же мне, по-твоему,  делать, папа? - спросила я у него вчера, хотя
заранее знала, что он ответит.
     - Заниматься музыкой.
     Вот  так.  Для  него все так  просто.  Он  тоже  не  понимает,  что  ты
существуешь, что ты - живое существо, как же они могу меня обвинять?
     Так  или иначе, я наконец решила,  что мне  делать, и это  вторая вещь,
которая произошла сегодня. Я решила, что должна порвать с Крисом.
     Понимаешь, я готова заботиться о тебе. Я справлюсь. Когда-то я боялась,
а теперь жду тебя каждой своей клеточкой. Пообвыкну немножко, освоюсь - и мы
с  тобой вместе  отправимся в  музыкальный  колледж,  и  вообще всегда будем
вместе. Ты - самое важное в моей жизни. Я словно  вывернута внешней стороной
внутрь - как бутон, внутри которого скрыты весь  его аромат  и  все  краски.
Каждую секунду я чувствую и жду тебя.
     Но я не готова к тому, чтобы жить с Крисом.
     Не  готова  к  тому,  чтобы  разделить  с  ним  свою  жизнь,  со  всеми
вытекающими последствиями. Одна эта мысль пугает меня.  Он готовился ехать в
Ньюкасл, в университет.  С  тех пор  как мы познакомились,  его  голова была
забита мыслями об этом. Я знаю, он останется со  мной,  если я  попрошу. Для
него  это будет огромной жертвой, но он  сделает  это ради меня. Мы бы нашли
где-нибудь квартирку, и, неверное, на первых порах нам бы помог его отец, да
и мой отец тоже. Конечно, мать я бы навсегда потеряла, зато для тебя было бы
сделано все что возможно.
     Но   когда   я  представляю   себе   эту  картину,   внутри  меня   все
переворачивается. Я даже не
     знаю,  чего я больше боюсь - связать свою  жизнь  с Крисом или потерять
его навсегда. Я ведь и не знаю его по-настоящему. Шесть месяцев назад нам бы
и в голову не могло прийти, что мы проведем вместе всю оставшуюся жизнь. Нам
просто нравилось бывать вместе. И вдруг нас, как катапультой, выбрасывает во
взрослую жизнь. Навсегда - к этому слову я  еще не готова. Я еще  не  готова
для него, а он не  готов для  меня. Но  больше всего  я боюсь, что  вся  эта
нервотрепка тебе во вред. Тебе не плохо? Ты ведь все чувствуешь?
     Подожду, пока он  сдаст  экзамены, а потом скажу. Конечно, это жестоко,
но нельзя  пускать  все на  самотек. Нельзя ждать,  пока  ты родишься,  надо
заранее подумать обо всем  и принять верное решение, чтобы не наделать новых
глупостей.  Еще  несколько  недель  у  нас  с  Крисом все  будет  хорошо.  Я
постараюсь встречаться с ним каждый день.
     А когда кончатся экзамены, все ему скажу.
     15 июня
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня  утром  мы с Робби ходили к дедушке. Если  дед  еще ни о чем не
знает, я расскажу ему сама, решила я. Но мама точно не могла ему рассказать.
И почему все в моей семье такие скрытные?
     Погода стоит холодная. Июнь - пора солнца, клубники, ситцевых платьиц и
пчел на розовых кустах, но в этом году мы видим только се-
     рое  небо  и нас  обдувает  ледяной ветер.  Ненастье окружило  нас  как
бетонной стеной. В домах включено центральное  отопление, и  все-таки  вчера
мать  взяла  к себе  в  постель  грелку. Говорят,  что такая  погода  больше
подходит для зимы.
     Экзамены у меня как раз  закончились. Я  просто взяла себя за  шкирку и
заставила  заняться   делом.  Мне   даже  понравилось.  Наверное,   у   меня
поднакопилось адреналина после всей этой лихорадочной подготовки и выяснения
наших с Крисом отношений.  Я  просто отрешилась от всего  остального и одним
махом расправилась со всеми экзаменами.
     Когда  добиваешься успеха, кажется, будто бы  ухватил  с  неба огромную
сверкающую звезду. Мне это нравится, милый Никто. Я всегда буду  лучше всех,
ради нас обоих.
     Перед  экзаменами я встретила в  вестибюле  Рутлин  и  остальных  своих
школьных подружек.  Мне показалось, что я всех тыщу лет не  видела. Конечно,
за исключением Рутлин. С ней-то мы встречались чуть не каждый день. Бедняжка
Рутлин! Как долго я от нее скрывала. Впрочем, она говорит, что давно уже все
поняла, просто ждала,  когда  я сама ей  расскажу.  Жаль,  что  она уезжает.
Здорово было бы  пожить с ней вместе, снять где-нибудь  квартирку. Ее помощь
была бы для  нас  просто  бесценна. Пока  мы ждали в  коридоре  перед первым
экзаменом,  она  успела  рассказать,  что  ее  сестра,  Грэйс,   когда  была
беременной, так  полюбила уголь,  что отламывала его кусками и  съедала, как
конфеты. Рутлин пыталась рассказывать это шепотом, но у нее та-
     кой  голос, что ее  и рок-группой  не заглушить.  Конечно,  мы  немного
нервничали, все-таки сдавать не  что-нибудь, а прикладную математику, но она
так  весело  рассказывала, что я прыскала со смеху.  Должно быть, все вокруг
жутко  злились.  Такие  зануды  эти  девчонки,  особенно  те, которые  сдают
математику.  Они, как  ни странно, очень похожи  на тех девчонок, что  сдают
музыку. Глаженые юбочки, белые носочки...  Раньше мне эти фифочки нравились,
но сейчас я чувствую,  что мне с ними просто не о чем говорить. Забавно было
наблюдать,  как  они  украдкой  поглядывают  на  мой  живот  и  обмениваются
улыбочками.  Так и хочется  им сказать: "Да ладно, бросьте вы.  Я все та же.
Ничуть не изменилась".
     Только  это неправда. Я  уже не та, что  раньше, и никогда уже не стану
прежней.
     Они стесняются меня.  Иногда мне кажется, что и Крис тоже. Помню, я так
хотела его поскорей увидеть после того,  как ты первый  раз пошевелился,  но
когда  наконец  встретилась с ним и рассказала ему  об этом, он  как-то весь
смущенно заулыбался и неуверенно посмотрел на меня,
     - Ну потрогай  же мой  живот, - схватила я  его за руку. - Ты его  тоже
почувствуешь. - Но он побоялся.
     Если он  нас с  тобой  стесняется, то  как  же  он собирается быть тебе
отцом? Нет,  все-таки  я  приняла правильное  решение.  Наши  горячие  ласки
прекратились. Мы даже почти  перестали обниматься. Мы целуемся, держимся  за
руки, порой мне хочется большего,  и в  то же время -  страшно. Хотя бояться
надо  было раньше,  я думаю.  И как  бы мы  стали жить вместе, если  мы даже
страшимся коснуться  друг друга?  У него остался последний экзамен  - третий
письменный по английской литературе. Вот сдаст, и я ему скажу.
     Итак, мы  с  Робби  отправились  к деду. Последние  дни Робби абсолютно
несносен. Может  быть, из-за того, что  у него растут зубы. Нет, серьезно. Я
прекрасно помню, что год назад его зубы были намного меньше. И почему у всех
десятилетних мальчишек  бывают такие огромные передние зубы? И эта  привычка
хихикать по поводу и без повода. А ведь раньше он был таким милым мальчиком,
помню, я рассказывала ему всякие истории и играла с  ним в детскую лапту. Да
и было это, по-моему, совсем недавно.
     -  А  когда у тебя будет это... ну  это самое? - Он визгливо захихикал,
пуская пузырьки слюны сквозь щели между передними зубами.
     - Это  самое что?  - меня злили его  дурацкие зубы и его глупые детские
шутки, хотя я прекрасно  понимала,  почему он  так себя ведет.  Он оттопырил
живот  до  предела,  чуть   не  завалившись  спиной  на   тротуар,   и  стал
обезьянничать, глупо  ухмыляясь  и  поглядывая на меня. Он так раскраснелся,
так был доволен собой, что смотреть было противно.
     - Ты ведешь себя, как дурак, - сказала я ему. - Понятия не имею, к чему
ты клонишь.
     - А Крис, я думаю, в курсе, - продолжал хихикать он.
     Дедушка  нагнал  нас  у  ворот  своего  дома,  оказалось,  он  как  раз
возвращался из бассейна. Он
     даже  перемахнул  через  забор,  чтобы  первым  поспеть  к  крыльцу.  С
элегантным  поклоном  он  распахнул  перед  нами  дверь,  из  которой тут же
вырвался его пес и от радости чуть не сбил нас обоих с ног.
     - Тихо, тихо, - дедушка поддержал меня, чтоб  я не упала.  При этом он,
по  своему  обыкновению, обхватил меня за  талию, и я почувствовала, что его
рука напряглась. Вообще-то,  я ношу широкие  рубашки, под которыми ничего не
поймешь, но на этот раз он, кажется, все понял.
     - Дедушка... - начала я, но он уже отвернулся и пошел вслед за Робби на
кухню. Почему-то мне не  хотелось идти за ними, и я  решила сначала  сходить
наверх навестить Бабулю. Бабуля  любит сидеть у окна и  сквозь просвет между
шторами глядеть на улицу. Хотела бы я знать,  о чем она  в это время думает.
Похоже, она незаметно для себя потихоньку впадает в старческий маразм. С ней
все сложнее общаться. И все-таки я каждый раз стараюсь хоть немного посидеть
с  Бабулей. Мне ее жалко.  У  нее всегда такие грустные  глаза.  Но что меня
по-настоящему пугает, так это то, что  мать порою ведет себя очень похоже, -
довольно редко, в общем-то, но  в последнее время все чаще  и чаще.  В такие
минуты  кажется, будто  то,  что  происходит  у  нее в  голове,  занимает ее
неизмеримо сильнее, чем любые события окружающего мира.
     Вошли  дед с Робби,  они принесли Бабуле бутербродов. Дедушка  поставил
поднос  на  бабушкину  тумбочку,  поцеловал ее  волосы,  завитые  химией,  и
спустился вниз, что-то насвистывая
     себе  под  нос.  Вскоре он  снова  появился  с  букетом  садовых роз  в
стеклянной вазе.
     -  Ты только  понюхай,  Дорри, -  она  на минуту  оторвалась  от  окна,
посмотрела  на розы, на  дедушку  и, помотав головой, вернулась к созерцанию
окрестностей. Тогда дед обернулся к Робби.
     -  Как думаешь,  есть у Англии  шансы? - они уселись на диван  и  стали
обсуждать предстоящий  чемпионат мира, а  я,  отломив половину бутерброда  с
сыром, отошла к окну. На улице играли  дети; их голоса доносились  в комнату
даже  сквозь   закрытые  окна.  Собирался  дождь.  В  воздухе  чувствовалась
характерная пустота - ожидание первых капель.
     -  Когда  у  тебя  должен родиться  ребенок? -  вдруг  донесся  до меня
бабушкин голос.
     Робби  с  дедом  мгновенно смолкли.  Я почувствовала на  себе  дедушкин
взгляд и заставила себя посмотреть ему в глаза.
     - Бог  с  тобой,  Дорри, о чем ты? - Дед всплеснул руками.  - Это  ведь
Элен, наша крошка Элен пришла к нам в гости.
     Бабушка не отрывала от меня глаз, продолжая меланхолично жевать хлебную
корку.
     -  Я уже  не  крошка,  -  выдохнула  я  наконец.  Руки  тряслись,  язык
заплетался. - Она права, дед.
     Робби совершенно некстати захихикал.
     -  Что ж поделать,  - вздохнула  бабушка.  - Яблоко от  яблони недалеко
падает. Видно, кровь у нас в семье порченая.
     С  утра  перед  последним экзаменом мы с Томом  отправились погонять на
велосипедах. Честно скажу, никогда еще я не ездил с такой скоростью на такие
расстояния. Мы со свистом пролетели через долину Хоуп до самого Каслтауна, а
потом  еще вскарабкались на Вайнапский перевал. Я  боялся, что у меня сейчас
сердце  не  выдержит  и  лопнет,  словно  воздушный  шарик.  Но  какое   это
потрясающее чувство, когда ты оказываешься на перевале.  Когда  уже начинает
казаться,  что  подъему  просто  не будет  конца, ты вдруг  чувствуешь,  что
взлетаешь,  навстречу  летит рассеянный свет и заливает глаза, и  ты, словно
лавина или бурный горный поток, катишься вниз до самого Бакстона. Мы с Томом
всю дорогу орали, как сумасшедшие.
     - Давай теперь на Уайлдборклоу! - крикнул Том, и, прильнув  к рулям, мы
рванули  в  сторону пустошей, не встречая по дороге ни одной живой души:  ни
машин,  ни велосипедов, ни туристов. Только овечьи стада волнами разбегались
перед  нами,  да  стаи  кроншнепов  взмывали  в  небо,   испуганные   звоном
велосипедных спиц.  Доехав до конца  подъема,  мы  соскочили с  велосипедов,
повалились в траву и опустошили заранее припасенные бутылочки с водой.
     - Вот  черт!  -  Том  никак не  мог  отдышаться. Он лежал на спине, как
бревно,  сорвав  с  себя футболку и завернув треники  до колен.  - Крис,  ты
будешь полным идиотом, если не поедешь со мной во Францию в июле.
     - Не могу.
     - Чего это ты  не можешь? Монеты нет, что ли? Если уж на то пошло, могу
тебе одолжить сколько надо.
     - Да не в деньгах дело.
     - В чем же тогда? В Элен? Неужто она тебя не отпустит?
     Я  не  знал,  как объяснить ему про  нас с  Элен, какими  словами. Элен
забеременела от меня. У Элен будет  ребенок. У нас с Элен будет ребенок. Мне
просто не  хватало словарного запаса,  вот в чем дело. Две недели я заполнял
экзаменационные листки множеством ненужных слов - и вот не в силах составить
единственно важного для меня предложения.
     - Вообще-то,  она  ничего  девчонка, эта Элен,  - продолжал Том. - Ну и
какие у вас планы? Любовь до гроба, а?
     -  Честно  сказать,  от  Шеффилда до  Ньюкасла немного далековато.  - Я
попытался усмехнуться, - Может быть, кто знает...
     Последние слова я еле выдавил из себя, горло свело судорогой.  Любой бы
сразу  все понял, но  только не  Томми. Он вообще никак не отреагировал. Как
может человек сдавать все на отлично и быть при этом таким тупицей!
     Том укатил  вперед,  а я  поехал помедленнее, любуясь окрестностями.  Я
думал,  что еще  до конца месяца нам  с Элен нужно  определить,  что  делать
дальше. У  меня началось что-то  вроде тика,  я  чувствовал, как у меня  под
кожей  подрагивают  жилки.   Дорога  пошла  под  откос,  и   я  покатился  с
Уайлдборклоу  вниз,  постепенно   ускоряясь,   лишь  на   поворотах   слегка
притормаживая,  чтобы  не  вылететь  с трассы. Передо мной  лежала  огромная
зеленая пустошь.  Жалко, что  нельзя заглянуть за холмы, за край  горизонта.
Может быть, стоит лишь отпустить тормоза -  и вылетишь прямо в космос, туда,
где тишина и звезды?
     Два дня спустя  состоялся  прощальный вечер выпускников. Вообще-то, это
было  альтернативное  мероприятие,  устроенное  Томом, потому  что  половина
народу  собралась  отпраздновать это событие  на городской дискотеке,  где в
надежде закадрить шестнадцатилетнюю девчонку постоянно тусуются сорокалетние
мужики.  Тоже  мне  развлечение. От  таких вещей  меня  тошнит. Поэтому  Том
подговорил кое-кого из наших отметить  выпуск в  Ледмилл, где  в этот  вечер
играла замбийская  группа. Всего пошло  человек десять, Элен и  Рутлин в том
числе. Я не забывал о том, что нам скоро предстоит решиться и составить план
на будущее. И все-таки еще понятия не имел, что делать.
     В  тот  день  Элен выглядела  как-то странно.  Она  была  вся  какая-то
хрупкая, словно  хрустальная.  Не пойму,  что  на нее накатило. Она  то сама
брала меня за руку и позволяла себя целовать, то вдруг становилась далекая и
холодная,  как  будто  мысли  ее блуждали за тысячу  миль отсюда. Когда  она
такая,  для меня  это сущая пытка. Я не  мог  понять,  что  же  такое  опять
случилось, пока не отправился провожать ее домой.
     Смотрелась  она  в тот  вечер  фантастически. Вся в  каком-то  свободно
развевающемся  голубом наряде, с шелковыми, нежными  волосами,  мерцающими в
свете  уличных  огней.  Когда  эти  ребята  из  Замбии  заиграли,  все пошли
танцевать, но я  остался на своем месте,  не в  силах оторвать глаз от Элен.
Видели бы вы, как она танцует! Все смотрят только на нее, а  она делает вид,
что не замечает этого, и продолжает танцевать, полуприкрыв глаза, лишь время
от времени бросая мне свою сногсшибательную улыбку. Как  будто во всем  кафе
никого нет, кроме нас двоих.
     И  пока я глядел  на нее, меня внезапно осенило.  Мне  пришла в  голову
замечательная идея,  такая простая и  потрясающая,  что захотелось тотчас же
крикнуть ей об этом, перекрывая музыку. Но я удержался. Вместо этого я встал
и  пошел танцевать с Элен, переполняемый радостью от своей  блестящей мысли.
Расскажу ей по дороге домой. А пришло мне в голову вот что: я попрошу, чтобы
меня  перевели  из  Ньюкаслского  университета  в  Шеффилдский. Вот  как все
просто.
     23 июня
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня я решила, что настало время.
     Я хотела,  чтобы  этот вечер стал лучшим  из всех  вечеров,  которые мы
провели вместе. Пусть Крис знает, что он для меня  самый прекрасный  человек
на свете. Но сознание того, что  сегодня  мне придется сказать ему те  самые
слова, жгло  меня изнутри.  Я старалась улыбаться, чтобы Крис не волновался,
но он явно что-то чувствовал - и смотрел на меня не отрываясь, встревоженно,
напряженно.
     Замбийцы играли потрясающе - жизнерадостно, зажигательно,  они  и  сами
смеялись, заражая своим весельем всех  вокруг. Невозможно усидеть на  месте,
когда играет такая музыка. Ритм  пробирает тебя до костей, проникает прямо в
душу.  Танцевали  все  - от стариков  до  детишек.  Все  наши были просто  в
экстазе. На  мне было свободное платье, и я танцевала специально для  Криса,
только для  него. Я чувствовала, что люди на меня смотрят,  и  понимала, что
скоро моя  беременность ни для  кого не будет секретом. На этот раз даже Том
заметил.  Я видела  его лицо в тот момент,  когда до  него дошло. Он  просто
побелел и уставился - сначала на Криса,  потом на  меня. Я слегка улыбнулась
ему в ответ: мол, все в порядке, Том, расслабься, все просто замечательно.
     Только Крис не танцевал вместе со всеми. Он сидел, завороженно глядя на
меня, и мысли  его  блуждали  где-то  далеко-далеко.  По-моему,  он  даже не
заметил  ту волну удивления, которая прокатилась по залу, начиная с Тома.  И
вдруг он вскочил и стал  танцевать вместе со мной,  выделывая при этом такие
коленца, что можно было покатиться со смеху. Когда  он танцует, кажется, что
его ноги привязаны к  рукам  на резинках - так  он  глупо ими размахивает. У
него абсолютно отсутствует координация, не знаю, как он умудряется ездить на
велосипеде. И  все-таки он мне очень нравится, даже когда танцует. Я сказала
бы больше,  но нельзя кидаться  такими  словами, милый  Никто, это опасно. И
больно, очень больно.
     Когда мы вышли, на улице  было уже почти  светло. Сначала  мы двигались
все  вместе, потом народ по двое, по трое стал  откалываться, и мы с Крисом,
наконец,  остались  наедине.  Мы   шли,  обнявшись,   по   туманной   улице,
медленно-медленно,  как дымок  из трубы в безветренный день, и мне хотелось,
чтобы  дороге  этой  не  было  конца.  И  я все  откладывала  и  откладывала
неизбежные и жестокие свои слова.
     И тут заговорил Крис. "Нелл,  -  сказал он, - нам не надо расставаться,
все просто, я все обдумал. Теперь мы с тобой всегда будем вместе".
     И тогда я ему сказала.
     Элен,
     ты  не можешь так поступать со  мной. Не можешь выкинуть  меня из своей
жизни именно теперь. Не можешь отгородиться от меня. Я все равно не уйду.
     В корзину.
     Милая Нелл, я люблю тебя.
     Туда же,
     Элен,
     я знаю,  ты это не  всерьез. Правда ведь, не всерьез? Давай встретимся.
Давай поговорим, пожалуйста.
     И это туда же.
     Я писал и писал, складывал листочки  в конверты  и  отсылал ей. День за
днем.  Она  не ответила.  Ни  разу.  Я  был  недостоин  ответа.  Я больше не
существовал.  Больше  не   существовало  пятидесяти  процентов  ее  будущего
ребенка.  Мое мнение  не  играло  роли. Она огласила свой приговор и ушла из
моей жизни, заперлась в комнате, куда мне отныне дороги нет. Рутлин сказала,
что  Элен огорчена.  Черт  побери, еще  не  хватало, чтобы она  была рада. С
самого начала она не считалась с  моим мнением. Вот в чем дело. Все  решения
она принимала в одиночку, как будто я тут совершенно ни при чем.
     Когда злость  проходила, на меня накатывало отчаяние. Мне казалось, что
я  парю  в невесомости и  сверху смотрю на  Землю  и на все,  что происходит
внизу,  не в силах  ничего  изменить. И Элен  тоже где-то  внизу, далеко, за
миллион миль отсюда.
     Как-то ночью отец услышал,  как  я плакал. Он  не стал успокаивать меня
дежурными  фразами, типа того, что девушек, мол, на  свете полно, что  время
лечит, или что она сама когда-нибудь пожалеет. Он даже не стал говорить, что
взрослому  парню стыдно  плакать. Он просто вошел  в комнату, сел на стул  у
кровати и,  немного помолчав, сказал, что, если я не против, мы можем вместе
посмотреть  матч  Ирландия  -  Румыния:  он  специально для этого  припрятал
парочку пива. И я действительно спустился - правда, попозже, в самом  конце,
но все-таки застал послематчевые пенальти. Даже на целых пять минут забыл об
Элен. Почти забыл.
     Том  позвал меня посмотреть  полуфинал  Англия  -  Бельгия  на  большом
полиэкране.  Но сначала мы пошли потренироваться к альпинистской стене. Но я
не  полез,  просто  сел   внизу,  наблюдая  за  Томом.  Голоса  вокруг  меня
раздавались как во сне: школьники суетились, смеялись вокруг как ни в чем не
бывало. Я не мог поверить, что  они ничего не чувствуют, что им все нипочем.
Казалось, будто бы  я тону в какой-то серой клейкой  массе. Я дождался, пока
Том закончил, и побрел за ним, как старик.
     - Господи, ну и. вид у тебя! - воскликнул Том.
     - Отстань.
     - Да плюнь ты на эту выдру, она тебя не стоит.
     Он еле успел среагировать. Не будь он намного выше и сильнее меня, я бы
ему  точно  нос расквасил. Но в последний момент Том успел-таки  перехватить
мою  руку.  Обняв меня за  плечи, он увлек  меня в  корпус Манделы, где  уже
собралось под тысячу парней, наблюдающих за матчем на огромном, почти во всю
стену, экране.  Я  тупо, словно слабоумный, смотрел на экран, но его от меня
заслоняло лицо  Элен. Вот  она улыбается, вот  откидывает голову, а  теперь,
закрыв  глаза,  самозабвенно  кружится   под  музыку.  На  последней  минуте
дополнительного времени Англия  забила решающий мяч. Удар был как из пушки -
прямо  в  девятку. Чисто, красиво, невероятно. Я вскочил и завопил вместе со
всеми  от восторга, сам не сознавая,  что делаю. Весь  зал был на ногах, все
размахивали
     руками и орали, как сумасшедшие. Комментатора просто не было слышно. Мы
повалили на улицу, не переставая горланить, кричать "ура" на полную катушку,
и   все  вместе,  тысячной  толпой  покатились  к  окраине,  оглашая  воздух
радостными воплями. Я  чувствовал  себя частицей  огромной волны.  Это  было
безумие. Англия! Англия! Я ревел во все горло.
     Не помню, как я оказался дома.
     Помню только, что меня жутко тошнило.
     июль
     Когда  я  наконец  понял, что она  действительно  не хочет  меня больше
видеть, у меня осталось только одно желание - немедленно убраться отсюда как
можно дальше. Несколько  дней  я  колесил по городу  на  велосипеде, надеясь
встретиться с Элен, - по дороге к ее дому и  по всем нашим любимым местам, и
в конце концов эти ностальгические поездки сделались для  меня невыносимыми.
Потому что со  мной не  было Элен. Места, которые были  мне  так привычны  -
Лед-милл, магазин звукозаписи, Лисья Избушка, бар  Аткинсона,  где мы  часто
сидели вдвоем и пили горячий шоколад, - стали ненавистны. Я жаждал встречи и
обливался  холодным потом при мысли  о  том, что действительно  могу  на нее
случайно натолкнуться. Что, если  она отвернется и пройдет  мимо, не  сказав
мне ни слова? Я боялся, что потеряю голову  и наделаю глупостей. Где бы я ни
был, я каждую секунду ожидал ее встретить. Залезая в автобус, я оглядывался,
ища  ее  фигуру  среди  пассажиров.  Входя  в  каждую  дверь,  я  дрожал  от
напряжения, думая, что сейчас увижу ее. Она была всюду и нигде. Она будто бы
испарилась из Шеффилда  и  из  моей жизни, забрав  с  собой все  лучшее, что
обитало в моей душе.
     Пришел  Том,  посидел  со  мной  во  дворе  и  сказал:  -  Знаешь,  мое
предложение остается в силе. Бросай все, и поедем во Францию, а денег я тебе
одолжу.
     Я встрепенулся  и взглянул  на  него, выныривая  из-за  застилающей мои
глаза пелены. - Поедем, - сказал я. Ой, зря...
     Здравствуй, Никто.
     С утра я  рассеянно сидела на кровати, вокруг по одеялу были разбросаны
все письма, которые я тебе написала. Я рассматривала фотографию Криса, когда
мать  принесла мне чистое белье. Я чувствовала, как она пристально глядит на
меня, и снова вспомнила слова  бабушки:  "Яблоко от яблони недалеко падает".
Мамочка, мама, почему бабушка так сказала?  -  хотела я  спросить у нее и не
могла. Я  хотела рассказать,  что навсегда порвала с Крисом,  и не могла. Ну
помоги же мне, мама.
     Я смотрела на фотографию Криса в последний раз, потому что решила раз и
навсегда убрать ее с глаз. С глаз долой  - из сердца вон. Мать молча подошла
ко мне и остановилась за моей спиной.  Мне  так  хотелось с ней  поговорить.
Пожалуйста,  мама, побудь со мной немного, и  я решусь. Она замешкалась, и я
почувствовала,  что  она смотрит на фотографию и на  разбросанные письма. На
миг  мне  почудилось,  что она  собирается что-то сказать. Тягучей  паутиной
повисла  тишина,  воздух  пульсировал,  что-то  билось  между  нами,  тонкие
невидимые нити  вибрировали, протянувшись от нее ко мне, я боялась разорвать
их неосторожным движением,
     громким вздохом. Мать наклонилась  и положила белье на кровать,  покрыв
простыней и письма, и фотографию, потом,  потупив голову, вышла из комнаты и
притворила за собой дверь.
     Мы отправились  ранним  утром 11 июля, ровно через двадцать дней  после
того, как Элен решила отделаться от  меня. Это было жуткое  путешествие.  По
пути  к станции я проколол шину,  охранник не дал нам поставить велосипеды в
багажный вагон, хотя  мы заплатили  за провоз багажа,  поезд  сломался, и мы
добрались  до  Лондона только в час  "пик", по диким пробкам еле доехали  до
вокзала Виктория,  к тому  же  беднягу  Тома на пароме  тошнило. Наконец  мы
оказались  во Франции. Сначала  для разминки  мы прокатились долиной  Луары,
потом  рванули  через  Францию  до самых Альп  и  в конце месяца тронулись в
обратный  путь. После экзаменов Хиппи Харрингтон  надавал нам  книжек,  "мои
библии" - так он их  называл. Одна из них называлась "Дзэн и искусство ухода
за мотоциклом".
     - Это что - инструкция? - удивился Том. - Учебник по мотоциклам?
     - Это просто сумасшедшая книга, - загадочно пояснил  я. -  Я ее на ночь
читаю, она у меня вместо подушки. В ней пишется про муки бытия.
     На  самом деле эта книжка помогла мне  не сойти с ума. С Томом пришлось
нелегко. Он  все будет  делать:  пойдет в магазин,  будет готовить, поставит
палатки за нас обоих, лишь бы только
     не  трогать гаечного ключа. Так  что ремонтом занимался исключительно я
один. Но книжка  эта мне здорово помогала. Не только в смысле мотоциклов, но
и для души. Она помогает взглянуть на жизнь по-новому. Возвращает к истокам,
учит искусству выживания. Иногда я чувствовал, что я по-настоящему счастлив,
и  даже не верил сам, что  такое возможно. Бывает, едем мы по одной из таких
потрясающе  прямых   французских  дорог,  по  сторонам  -  бесконечные  поля
подсолнечника, кругом -  полная тишина  и  покой,  если не  считать птичьего
щебетания  и  болтовни  Тома.  Долгий  жаркий день  расстилается на  десятки
километров перед нами и позади нас, и я чувствую, что абсолютно счастлив. Но
когда я дочитал  последнюю страницу  "Дзэна", выключил свой фонарик и лег  в
темноте,  прислушиваясь к  крикам ночных  птиц, я  почувствовал,  как  почти
позабытая боль снова овладевает моим сознанием.
     Как-то ночью Том окликнул меня:
     -  Эй,  Крис, ты не спишь? -  Его палатка стояла всего в паре метров от
моей.
     -Нет.
     - Все еще тоскуешь по ней?
     - Том, ради бога!
     - Ты не храпел, и я понял, что ты не спишь.
     Он включил фонарик и, не  вылезая  из своего спальника, подполз  к моей
палатке. Я  расстегнул  молнию у  входа и  тоже выполз к  нему. В небе сияли
огромные  звезды.  Неподалеку журчал  ручей.  Ночь была  полна  всевозможных
звуков, они вылетали из темноты и сталкивались друг с другом в воздухе.
     - Слышишь, собака лает? - толкнул меня Том.
     - Скорее, лисица.
     - Значит, лисица.
     Потом мы услышали,  как кто-то кричал  в лесу, жалостно, как ребенок, -
может быть, кролик, попавшийся в силки.
     - Дочитал свою книгу? - спросил он.
     - Нет еще. Смакую. Классная вещь.
     - А я читаю Керуака: "В дороге".
     - Тоже Хиппи подкинул?
     - Знаешь, трудно поверить,  что она написана в пятьдесят девятом. Это ж
когда было-то!
     -  Наверное,   всем  парням  хочется  вскочить  на  подножку  и  уехать
куда-нибудь  подальше от  дома, - сказал  я.  - Наверное,  поэтому-то она  и
читается до сих пор.
     - Продано  больше восемнадцати миллионов  экземпляров.  Это  кое-что да
значит. Представь только,  восемнадцать  миллионов ребят прочли эту  книжку:
значит, каждый из  них мечтал вот так  же  уехать  черт  знает  куда,  чтобы
расстаться и снова встретиться с собой в конце дороги.
     - Мы лежали на поляне, завернувшись  в  спальники  и  положив руки  под
головы, словно две гигантские гусеницы, и смотрели в ночное небо.
     - Чего они ищут? От чего убегают?
     Я  повернулся на бок.  Звезды  светили чересчур  ярко, холодный ледяной
свет резал глаза.
     - Думаю, им просто нравится странствовать, а откуда и куда - наплевать.
     - Есть ли на земле такое место, куда бы стоило стремиться?
     Мы с Томом часами  спорили об этом. Хотя Джек Керуак давно умер - через
десять лет после того, как написал свою книгу. Слишком часто он напивался до
потери сознания. Это тоже, наверное, что-нибудь да значит. Тоже путешествие,
только другого рода. Пока мы разговаривали, то засыпая,  то просыпаясь, Элен
все время была рядом, прямо перед глазами, гораздо ярче звездного неба.
     17 июля
     Здравствуй, Никто.
     Подумать только, уже середина июля,  значит,  ты уже  шесть месяцев как
внутри меня. Этого уже  не  скроешь, какие бы свободные платья  я ни носила.
Легче остановить разогнавшуюся электричку. Ты все толкаешься - то ручкой, то
ножкой,  будто  бы  хочешь крикнуть:  "Эй!  Я  тут!  Почему  меня  никто  не
замечает?" Но я все время о тебе думаю. Я не могу думать ни о чем другом.
     Жарища страшная. Лето в самом разгаре, дышать просто невозможно. Ходить
по улице тяжело, я словно все время таскаюсь с тяжеленной сумкой  продуктов,
которая держится у меня на животе. Я представляю, как ты сидишь там, в своей
маленькой сумеречной пещерке, в своем домике, кувыркаешься и плаваешь, как в
ванне. Как ты там - уютно ли тебе, спокойно ли? Ты
     настоящий человек. Как же мне не терпится тебя увидеть!
     Но  эти приятные и радостные  мысли посещают меня  только  днем,  милый
Никто. Ночь за ночью я не могу спать от одиночества и страха.  Прошлой ночью
я  вышла  в  сад. В  небе ни  облачка, звезды просто гигантские. Несмотря на
поздний час, городской  шум не  стихал, машины, гудя, проносились по дороге.
Мир не спал, люди ехали куда-то, где-то умирали, где-то рождались дети.  А у
нас в саду  только тени; деревья, лунный свет и тени, серебристые  и мягкие,
одинокие, тихо  шелестящие тени. Мне  захотелось взмолиться, попросить у них
совета. Что мне делать? Я понятия не имею,  ни где мы с тобой будем жить, ни
на какие деньги. Я и ухаживать за тобой не умею. Я не знаю, хватит ли у меня
сил  на все.  Честно  признаюсь:  я даже темноты  боюсь.  Впрочем,  когда  я
вернулась в дом, в кухню, ко всем домашним лампочкам и полезным  приборам, я
почувствовала, что боюсь уже и  света тоже. Что же делать? Мне так хотелось,
чтобы Крис обнял меня и сказал: мол, все в порядке, мы справимся вместе, все
будет  хорошо.  Но  я сама закрыла  для себя этот  путь,  летящий  поезд  не
остановишь, как  не остановишь  тебя, потому  что тебе суждено родиться. Ты,
сильный  и мудрый, уверенно  войдешь  в  этот  мир,  ты знаешь,  что  должен
родиться, знаешь, что должен сделать для этого. Я же не знаю ничего.
     Я задвинула  шторы, чтобы не видеть  неба,  разгорающегося  рассветными
красками. Скоро восход, и ничего, ничего нельзя сделать, чтобы
     помешать ему, поезд мчится без остановок, и только станции пролетают во
мраке.
     Все  утро Том ворчал, что из-за моего храпа  так и  не смог заснуть. Мы
еле волочили ноги:  только на то, чтобы собраться и позавтракать, у нас ушло
два часа.
     - Все, больше никаких ночных  бдений, - пробубнил я себе под нос и  изо
всех сил нажал на педали. Том  еле тащился следом. В тот день мы проникли на
какую-то  турбазу,  где  нам удалось  принять  душ,  -  абсолютно  волшебное
ощущение;  а  вечером познакомились с  фермером  -  месье  Бенвеню,  который
разрешил  нам переночевать на своем  поле.  Мы  провели с  ним  много часов,
болтали, смотрели, как он доит коров. Между прочим, свежее, только надоенное
молоко, оказывается, теплое, почти горячее, от него пар идет! Никогда раньше
не видел такого. Он  зачерпнул  кружку и дал нам попробовать. У этого молока
был вкус травы, да и запах непривычный.
     С французским у  Тома  очень  туго,  но когда он не знает какого-нибудь
слова, он  просто берет английское и произносит  его  на  французский манер.
Самое смешное, что его понимают. А я-то  сколько  часов  убил, разбираясь со
всеми этими  невозможными  временами, запоминая  существительные мужского  и
женского  рода,  ко  пока я  составлю правильное предложение, его уже поздно
произносить - тема переменилась.  Так и вышло, что, хотя главный эксперт  во
французском - я, разговаривал почти все время Том,

     а мне  лишь  изредка  удавалось  ввернуть  фразу.  Жена  месье  Бенвеню
угостила нас апельсиновой настойкой  собственного приготовления, после этого
разговор пошел повеселее, мы  уже  шутили, смеялись.  Жаль,  бутылка слишком
быстро кончилась.
     На следующий  день,  проезжая бесконечную череду  маленьких французских
городков,  мы  мучились  дикой  головной  болью,  и  все  время  приходилось
напоминать  себе,  что  уличное  движение  здесь  другое,  чем в  Англии,  -
правостороннее.  Я представлял, что подумает Элен, когда узнает, что я погиб
во  Франции  под  машиной.  Шевельнется  ли в  тебе  хоть  толика сожаления,
гордячка Нелл? Екнет ли хоть на секунду  сердце у  этой ледышки? Ночи стояли
душные  -  не  заснуть. Я весь обгорел, к  тому же седло  зверски  натирало.
Длинные  французские  булки застревали поперек  горла.  В  каждой  встречной
девушке мне виделась Элен.
     Я купил три открытки: для отца, для мамы и для Джил.
     Здравствуй, Никто.
     Я попросила:
     - Бабушка, расскажи мне о том, как ты была маленькой девочкой.
     Несмотря на то,  что на улице стояла прекрасная погода,  в комнате было
темно  - шторы задвинуты,  чтобы солнечные лучи не проникали внутрь. Знаешь,
Никто, я ненавижу духоту, всю жизнь ненавидела.
     - Девочкой? Зачем тебе это? Я хотела во всем разобраться, выгрести пыль
изо всех темных уголочков.
     - Ты жила в Шеффилде? Она вдруг захихикала.
     - Я жила в шкафу.
     Я припомнила, что она  когда-то уже  говорила мне это.  Давно,  когда я
была  еще  малышкой,  я  слышала  от  нее эти слова,  но  тогда  я  не стала
расспрашивать, что она имела в виду. Я молча ждала продолжения. Слышно было,
как дедушка, насвистывая, подстригает живую изгородь во дворе.
     -  В те  времена мало кто  мог  позволить  себе  детскую  кроватку  или
колыбельку, но и в шкафу было ничуть не хуже.
     Я  задумалась.  Может быть,  и мне  придется так поступить, надо только
будет выложить дно мягкими вещичками.
     -  А что?  Чудесная  кроватка, а как  удобно! Если, например, я плакала
слишком громко, или если к нам на кухню приходила хозяйка, матери достаточно
было  только задвинуть ящик  -  и  нет  меня.  В  самом  деле,  очень  ловко
придумано. - Она снова рассмеялась тоненьким детским  смешком, казалось, что
смеется маленькая девочка, а не семидесятилетняя старушка.
     - Но ведь на самом деле она никогда так не поступала, правда?
     Бабушка строго на меня посмотрела.
     - Ты, может быть, думаешь, что у нее не было мужа? Ошибаешься, она была
обвенчана с
     дворецким.  Беда в том,  что она  не имела  права рожать  ребенка, пока
находилась в услужении, иначе ее бы уволили. Поэтому меня держали в секрете.
     - Но ведь она не закрывала тебя в шкафу?
     Бабушка  прикрыла  глаза,  сцепила  руки  на  груди, задумчиво опустила
голову и продолжала почти шепотом:
     - Да,  я все прекрасно помню.  Полки, заставленные  чугунными горшками.
Звуки шагов, шелест  юбок, голоса. Помню солнечные  лучи, проникающие сквозь
щель,  они  то  исчезают, то  появляются,  вот так! -  Ее  руки  танцевали в
воздухе,  ресницы  подрагивали.  -  Вдруг толчок,  скрип,  и  я еду  наружу.
Чувствую душный сладковатый запах кухни.
     - И ты не боялась?
     - Я слишком маленькая была, - тихонько промяукала бабушка. - И потом, я
люблю темноту.
     Я  спустилась вниз, к дедушке. Хотела помочь ему сгребать ветки,  но он
сказал, что сам справится. Я сидела на крыльце и смотрела, как  он работает,
шумно кряхтя, переводя дыхание каждые пять минут.
     - Бабушка заснула, - сказала я.
     - Так точно, она теперь, должно быть, до чая проспит.
     - Почему бы тебе не попробовать вывести ее во двор,  посидеть на свежем
воздухе?
     - Захочет -  спустится. Кто знает, может быть, завтра она будет скакать
бодрая, как воробушек. Но когда она задумается, ее ничем не расшевелишь.
     - А что, мама никогда не заходит к вам?
     Дед  крякнул и покраснел, продолжая сгребать  ветки.  Жаль,  что он  не
позволил мне  помочь ему.  От свежеподстриженных кустов долетал  сладковатый
запах.
     - У  нее своя голова на  плечах. Вообще-то, бывает, заходит, когда есть
настроение.
     - А когда она вышла замуж за отца, вы одобрили ее решение?
     Видишь, Никто, я решила разузнать всю подноготную. Раньше я не решалась
задавать такие вопросы.  Дед, тяжело дыша, облокотился  на метлу и вытер пот
со лба.
     - Нам казалось, что  они  -  довольно  странная пара.  Он  не  очень-то
общительный,  а  она, наоборот,  живая,  энергичная. Элис всегда  стремилась
учиться,  развиваться, ну и все такое. Ее, должно быть,  подкупило, что твой
отец   работал   в  университетской  библиотеке,  и  ей  казалось,  что  это
потрясающее занятие. Но в конечном счете он ей здорово отравил жизнь.
     -  Как это?  - Наверное, это  было  предательством - поддерживать такой
разговор,  но я  так  хотела узнать всю  правду, что  старалась  об этом  не
думать. - По-моему, отец обожает маму.
     -  Что  есть,  то  есть.  Он  для  нее  все  готов  сделать.  Не  любит
беспокойства, вот и слушается ее во всем. - Дедушка довольно засмеялся. - Но
он ей действительно здорово отравил жизнь, в смысле танцев.
     - Из-за танцев?
     Он  яростно  заработал метлой, расчищая дорожку от веток. Я соскочила с
крыльца и пошла следом.
     - Твоя мама обожает танцевать. Не знала? Девчонкой она порхала по дому,
как  маленькая  феечка.  -  Он  снова  радостно  рассмеялся  каким-то  своим
воспоминаниям.  -  Бегает и  крутит над  головой  ленточку, или  шарфик, или
веревочку,  да что угодно. Бывало,  что  в  туалете  бумаги отмотает  или из
газеты  лент  нарежет.  Ну  в  общем.  А  с  отцом  твоим они  в  джаз-клубе
познакомились. Он  на рояле играл - подрабатывал по вечерам.  Элис частенько
туда наведывалась с  подружками.  Потанцевать  она любила. И танцевала, надо
сказать, неподражаемо. Поэтому-то он и запал на нее, не иначе.
     Я представила: отец  за  роялем в  одной рубашке  наигрывает рэгтайм, а
мама... Нет, этого я не могла представить.
     - И как же он отравил ей жизнь?
     - Точно  не знаю... Но судя  по  всему, сразу после женитьбы он  топнул
ногой и запретил ей ходить по клубам. Честно скажу: ни до, ни после этого он
ничего  подобного не совершал. Твой  отец,  ты  ведь  знаешь, очень скромный
человек.  Наверное, ему  казалось, что  она  выставляет себя  напоказ  перед
всеми. Жена все-таки.
     - Мне никто не рассказывал...
     - Ну ясно,  ясно. - Дед засмотрелся на барахтающихся  в  пыли воробьев,
которые, должно быть,  чего-то не поделили. - Дети очень многого не знают  о
своих родителях, так всегда
     бывает.  - Он взмахнул метлой,  и  воробьи упорхнули  на  другой  конец
двора.  Дед замел последний  листок  и  отряхнул руки  о  штаны. - Часто так
бывает: женятся люди и думают, что теперь-то для них  откроется новый мир. А
получается наоборот. Старый мир - и тот закрывается.
     Он оттащил мешок на задний двор  и высыпал в кучу уже собранных веток и
листьев.
     - Сейчас не разгорится, должно подсохнуть сначала, - проворчал он. -  К
тому  же,  лучше  зажигать  костер  вечером. Приятно  спокойно  посидеть  на
бревнышке, поглядывая, как дымок закручивается к небу. Нет  ничего приятнее,
чем  запах древесного  дыма. Знаешь, Элен, когда  я сижу тут один, а  кругом
никого, только мошкара, ко  мне  иногда выходит  лягушка и садится рядом, ну
вот прямо как ты сейчас, совсем близко к огню. Сидит себе, глазками моргает,
кадыком  шевелит  и  смотрит  прямо в огонь,  так  что он  у нее  в  зрачках
отражается.  Словно думает  о  чем-то, совсем  как  я!  Не видел  бы  своими
глазами, не поверил: ведь от костра идет такой  жар! - Он покачал головой. -
Да, очень странная лягуха, ничего не скажешь.
     - Ладно, дед, мне, наверное, уже пора, - оторвала я его от размышлений.
Хотя уходить не хотелось. С дедушкой всегда так хорошо.
     - Элен... - он склонился ко мне и поцеловал на прощание. - Этот парень,
он женится на тебе?
     Я отвела взгляд.
     - Нет, не женится. Я не хочу выходить замуж.
     - Он неплохой парнишка, но еще зеленый. Рано вам, обоим еще рано.
     - Знаю. Я уже все решила.
     Он  проводил меня до калитки,  по дороге подбирая оставшиеся обрезанные
веточки, словно собирая букет цветов.
     - Элен, я знаю твою маму. Боюсь, она тебе житья не даст. Так что помни:
если что, то ты с ребеночком... Конечно, у нас  не дворец, но я был бы очень
рад.
     Я кивнула.
     - Мы тебе всегда рады. Не забывай этого.
     Длинный был сегодня день, мой милый Никто. Мы словно прошли много-много
миль по неизведанным местам.  И, знаешь, мне  кажется, что  я стала немножко
ближе к своей матери. Но путь еще очень долог, и еще слишком много вопросов,
на которые у меня нет ответов.
     Оглядываясь назад на то, что случилось во Франции, можно было, конечно,
оправдаться, свалив все на обстоятельства. Но я не хочу оправдываться.
     Мы были в пути уже более  двух недель. В тот  день, когда это началось,
мой велосипед  просто довел меня.  На заднем  колесе  появилась восьмерка, и
шина с  мерзким  скрипом терлась  о крыло. Цепь постоянно соскакивала,  весь
день мы перли в гору, обгоревшие, как черти, к тому же задница жутко болела.
Мы решили отыскать  велосипедный магазин, а когда нашли, он оказался закрыт,
потому что был понедельник. Мы сидели на бордюре тротуара и жевали багеты.
     За две недели я  так  натер  себе  десны  корками, что сейчас ел только
мякиш.  Да,  самому  мне  эту  развалюху  не  починить.  Спицы разболтались.
Некоторые даже  прошли  сквозь обод и прокололи камеру. Скорее всего, кто-то
наступил  на  заднее  колесо на  последней стоянке, пока  мы спали. Персиг в
"Дзэне" называет такие ситуации "испытаниями смекалки". Я  мог  бы подобрать
выражение  покрепче.  От Тома никакого толка  нет. Он только мог  предложить
взвалить велики на попутный грузовик и отправиться  домой. В конце концов мы
добрались  до палаточной стоянки  и  два  часа провозились,  устраиваясь  на
ночлег. После чего я все же решил  вплотную  заняться своим  задним колесом.
Одна спица намоталась  на  ось, три висели,  а  оставшиеся десять, казалось,
готовы отвалиться в любую секунду. В общем, два дня надо сидеть и чинить, не
меньше. Но, как ни странно, я был абсолютно спокоен.
     Том достал  свою  палатку  и обнаружил в ней одну огромную  дырищу плюс
несколько  маленьких.  Мы   просто  глазам  своим  не  поверили.  Наконец  я
догадался,  в чем  дело:  его  палатка  лежала  в моей  багажной сумке, и ее
продырявила одна из разболтанных спиц  на. заднем колесе. Боже, каких только
проклятий  мы не посылали в адрес велосипедной техники. Том выл,  что он уже
по горло сыт и этой жарой, и Францией, и, конечно же, моим обществом. Но это
еще не  все.  Когда  он  отправился  принять  душ, я вытащил  из сумки  свой
спальник и обнаружил, что он весь в масле.
     Вечером, конечно, начался дождь. Том спал в  моей палатке, а я  остался
без спальника. Да еще эта ерунда с колесом... Хорошо хоть ноги не так гудят,
как  в  предыдущие  дни. Тут  появились еще  две  туристки  и стали  ставить
палатку.  На гравийной  площадке это не так просто, они  завозились,  и  Том
решил им помочь, тем более, что разговаривать нам все равно было не о чем. Я
читал "Ресторан на краю Вселенной",  но безо всякого удовольствия. С  берега
реки донеслась музыка, там начиналась местная дискотека. Такой жуткой музыки
я  давно не слышал,  этого  ди-джея стоило поймать  и утопить, да  было лень
вылезать из палатки. Том с девушками все же  отправились туда. Проходя мимо,
они хохотали, но я сделал вид, что читаю  и ничего вокруг не слышу. Хотя под
такую  музыку  читать было  невозможно,  и  немного  погодя  я решил пойти и
посмотреть, что  там делается. Полная  дрянь. Одна  из двух девушек заметила
меня и  махнула рукой,  чтобы я  спускался к  ним.  Я  не пошел.  Вернулся в
палатку, хотя на душе кошки скребли. Ее улыбка напомнила мне об Элен.
     Том вернулся далеко заполночь и разбудил меня, чтобы радостно сообщить,
что я пока веду 2:1 - у  него палатка в дырах, а у меня велосипед накрылся и
спальник весь в машинном масле. Почему-то это его страшно веселило.
     - А еще знаешь что, Крис? - услышал я, засыпая. - Я влюбился!
     На следующий  день  я оставил в велосипедном магазине девяносто франков
за ремонт. Велосипед тоже пришлось оставить до вечера, и
     остаток дня я провел с книгой. Я закончил "Ресторан" и стал читать "Над
пропастью во ржи". "Эта вещь изменит твою жизнь", - говорил  про  эту книжку
Хиппи.  Что ж,  пора.  Том  с девушками  развлекались как  умели: играли  во
фрисби, гоняли местных собак и так далее. Причем смеялись они не переставая,
я  чуть от них не свихнулся. Девушки были из  Уэльса. Их  звали Брин и Менэ.
Они  путешествовали по  Франции автостопом, что,  по-моему,  для  девушек не
подходит.  Они  постоянно переговаривались между собой  на валлийском языке,
мне это с  самого начала  не понравилось. Низенькая, Брин,  была брюнеткой и
болтала без умолку. Я старался не обращать на нее внимания, но она оказалась
очень начитанной  и все время спрашивала,  до какого места  я  уже  дочитал.
Ненавижу, когда меня отвлекают от чтения  всякими разговорами. Хотя улыбка у
нее была и впрямь обворожительная.
     В  шесть я вернулся в город за велосипедом.  Он выглядел как новенький!
На  обратном  пути я купил вина, и  мы пригласили девушек  разделить с  нами
ужин.  А  когда  вечером  за  рекой  снова  завели  музыку,  мы  все  вместе
отправились вниз.
     Было очень весело.
     23 июля
     Здравствуй, Никто.
     Прошел ровно  месяц  с тех пор, как  я рассталась с Крисом. Но легче не
стало. Я не перестаю
     вспоминать  о нем. Странно, что мы  ни разу  не  столкнулись  с ним  на
улице, он ведь совсем  недалеко  живет.  Он  словно  бы  исчез с лица земли.
Знаешь, Никто, иногда я чувствовала себе намного более  взрослой. И злилась,
что он такой  неисправимый романтик. А теперь  поняла, что  именно этого мне
больше  всего  и  недостает.  Он  думал,  что  если  просто  обнять  меня  и
приласкать, все тотчас  же встанет на свои места. Теперь мне кажется иногда,
что он был прав.
     Сегодня  я наконец  поговорила с  матерью. Разговор  получился тяжелый.
Отец улетел куда-то со своей группой, а Робби копал огромную ямищу на заднем
дворе, потому что вдруг решил, что мы обязаны  совершить  что-то  для защиты
окружающей  среды, например, выкопать собственный пруд.  Комната была залита
солнечным светом.  Я вызвалась принести  для мамы  стаканчик  шерри, что  ее
несказанно изумило, впрочем, она согласилась. Себе я взяла апельсиновый  сок
со льдом. Рано тебе еще спиртное хлестать, головастик ты этакий!
     Я рассказала  ей, что окончательно разошлась с Крисом.  Перед ней я  не
сдерживала  ни  боли,  ни рыданий,  я рассказала  ей все. Она  спокойно меня
выслушала. Без обниманий  и  утешений, она этого просто  не умеет. И хорошо,
что так. Я не хотела выпускать из рук нить разговора.
     Я сказала, что не хочу выходить за  него замуж или  жить с ним,  потому
что  не хочу связывать  на  всю жизнь ни себя, ни его. В первую очередь я не
хочу, чтобы Крис из-за меня по-
     жертвовал университетом. И лучшим способом избежать этого было  порвать
с ним как можно скорее. Я затвердила свою речь назубок.
     Мать дала мне высказаться, потихонечку потягивая шерри из  рюмки. Потом
она еще раз попросила меня подумать о том, чтобы отдать тебя на усыновление,
на  что  я  снова ответила решительно: нет, никогда. В тот  момент ты топнул
ножкой внутри меня.  Не сомневаюсь, что ты все слышал.  Мать  вздохнула и не
стала больше распространяться на этот счет, не стала накалять страсти.
     -  Что же ты  собираешься  предпринять? -  Я рассказала ей, что  я хочу
подать документы в Шеффилд на музыкальное отделение, только дождусь, пока ты
немного подрастешь, чтобы  тебя можно было записать в университетские  ясли.
Возможно, мне  удастся повторно подать документы в Манчестер, на композицию.
Она скривила лицо, показав, что  сильно сомневается  в  осуществимости  этих
планов.  А  я не  сомневаюсь. Я знаю, что ребенок  -  еще  не  конец  света.
Наоборот, это начало  чего-то нового. Еще я сказала, что, когда ты родишься,
могу переехать к дедушке  - он предложил мне пожить у них. При этих словах у
нее глаза полезли  на лоб. Она ведь не  ходит к ним почти никогда. Наверное,
потому,  что не  очень-то любит свою мать. Или ей неприятно, какой она стала
теперь: старуха, одной  ногой на том свете, у которой в голове ветер гуляет.
Так  я думала  -  и  ошибалась. Оказалось,  что  там было  что-то поглубже и
посерьезней - намного серьезней.
     - В том доме ребенку не место, - сказала мать.
     Тогда я спросила ее о так поразивших меня словах бабушки.
     До этого  я уже целую неделю копалась  в родительских бумагах в поисках
своей  метрики  и их  свидетельства  о браке. Я  чувствовала  себя как  вор,
забравшийся в чужой дом в поисках драгоценностей. Вновь и вновь я обыскивала
одни  и те же места, на меня напала  какая-то поисковая лихорадка, словно  я
потеряла часть своей жизни и никогда больше не смогу ее вернуть.  Вот почему
в  этот  момент, когда  она,  такая бледная и нервная, сидела  передо  мной,
продолжая потягивать шерри из уже опустевшей рюмки, я призвала на помощь всю
свою смелость и спросила напрямик:  правда ли,  что я родилась  до того, как
они с  отцом поженились.  Она  закрыла  глаза и вздрогнула, словно ее  вдруг
мороз пробрал. Мы  слышали, как Робби  поет во дворе, копая свою яму. Должно
быть, с него  пот градом катился от жары. Наверняка, он скоро прибежит домой
попить  водички,  плюхнется на диван, неуклюже раскинув ноги и подозрительно
разглядывая нас, словно чувствуя, что пропустил что-то интересное. Где-то  в
комнате жужжала навозная муха, наверное, в занавесках запуталась.
     Нет,  сказала мама, конечно,  нет, они  уже  два  года как были женаты,
когда  я родилась.  Она взяла письмо, лежащее  перед  ней на столе,  и стала
обмахиваться им как веером.
     - Какая жуткая жара! - она откинула волосы со лба.
     Но  я уже  почувствовала себя  гончей,  учуявшей запах  кролика, роющей
землю всеми четырьмя лапами.
     - Но  какой-то ребенок  все-таки был,  правда? Иначе почему бабушка так
сказала: "Яблоко от яблони недалеко падает"?
     Я должна  была все выяснить,  понимаешь, Никто, для  тебя, для себя.  Я
чувствовала, что это часть твоего прошлого, часть нашего будущего.
     - Если не я, то кто? Где он?
     Не твое дело, сказала она. И тогда, чувствуя, что где-то глубоко внутри
я и есть она, так же  как ты - это я, так же как она - та самая старуха, что
днями напролет смотрит на мир  сквозь просвет между  шторами,  -  совершенно
спокойно и невозмутимо я ответила ей, что это все-таки мое дело.
     Чего ты пытаешься от меня добиться, Элен? - Я терпеливо повторила, что,
судя по словам  бабушки, я была внебрачным  ребенком.  Я  еще раз  повторила
бабушкины  слова:  "порченая  кровь". Нелегко было повторять их.  "Яблоко от
яблони недалеко падает". Я чувствовала, что причиняю боль и себе, и тебе.
     - Неужели ты думаешь, что я на такое способна?  - Ее голос стал резким,
дрожал. - Неужели ты думаешь, что я могу совершить подобную мерзость?
     Нет. Я уже сама не верила  себе.  Тогда  она не сказала бы: "мерзость".
Как можно назвать
     любовь мерзостью?  Если бы  она сказала  "грех",  или  "глупость",  или
"безрассудство", тогда другое дело, но  "мерзость"... Я даже спросила,  была
ли она когда-нибудь влюблена, что, пожалуй, было уж слишком дерзко. Но с ней
так   сложно   разговаривать.   Она  закрывается   и   становится  абсолютно
непроницаемой. Не могу себе представить, какой она была в моем возрасте. Она
все держит в себе, и от других ей тоже ничего не нужно.
     -  Ну скажи хотя  бы: ты  отца любила, когда выходила за него  замуж? -
Почему бы ей не ответить хотя бы на это - вместо того, чтобы сидеть вот так,
закрыв глаза и обмахиваясь  письмом? Где она, та Элис, которая когда-то была
восемнадцатилетней девочкой вроде меня? Она не могла или не хотела  отвечать
на мой вопрос. Что  это  означает - "да" или "нет"? Я вдруг вспомнила, какой
она  была раньше,  когда  я  была  маленькой, особенно на  Рождество,  после
рюмочки-другой вина. Помню, как однажды она танцевала на кухне шимми - такой
смешной танец, что мы с Робби покатывались со смеху. И отец тоже смотрел - с
гордостью и в то же время с упреком, а она подлетела,  положила руки  ему на
плечи и продолжала танцевать для него одного, и он не отводил от нее глаз, а
потом  оба они как-то притихли  и так нежно друг  на  друга смотрели,  что я
смутилась и ушла к себе. Но это было всего один раз.
     Я уже готова была сдаться и уйти, когда мама,  не  открывая глаз, вдруг
произнесла:
     -  Если тебе так нужно знать, Элен, я скажу: на самом деле это не ты, а
я родилась до брака.
     Муха  на  окне затихла.  Даже  Робби прекратил свое  безумное  пение во
дворе.
     - Я была, как говорится, "внебрачным ребенком". Зачатая  во грехе. И  я
никогда не прощу этого своей матери.
     Как я ждала этого разговора!
     -  Я  даже  отца своего не знаю. Слышала  только, что он был танцором в
ночном клубе. Каким-то образом твой отец узнал об этом.
     Ее  слова  просто  ошеломили  меня.  Подойдя к  окну,  я  наблюдала  за
усердием, с которым Робби выкапывал  свою яму. Теперь  ему помогал кто-то из
друзей. Они сорвали с  себя рубашки. Видно было,  что скоро их плечи здорово
обгорят, они уже заметно покраснели.
     - Неужели дедушка на самом деле... - это просто не умещалось у  меня  в
голове. Дед, который всегда был для меня ближе всех в нашей семье.
     - Он женился на маме, когда мне было  девять лет.  И это, я считаю, был
смелый  и  благородный поступок. В  те  времена считалось,  что если у  тебя
внебрачный  ребенок,  то  ты просто шлюха.  Ребенок  был  ее позором.  Семья
отвернулась от  нее.  Она была  отвержена всеми, да и я вместе с ней. Если у
тебя  не было отца, тебя называли ублюдком. Так меня и называли в школе. Так
начиналась моя жизнь.
     Значит, она взяла  на  себя всю вину, весь семейный позор и  всю  жизнь
посвятила тому, что-
     бы исправить  содеянное  матерью. Впервые  я по-настоящему  поняла  ее.
Поняла, почему для нее всегда так много значило  слово  "благопристойность",
которое  она всю жизнь  лелеяла, словно  бриллиант, это драгоценное наследие
прошедшей эпохи. Я была  потрясена и  сбита с  толку, ведь то,  что  она мне
рассказала, оказалось намного значительнее того, что я ожидала услышать: что
я родилась до  брака, или что до меня у мамы  был  другой ребенок,  или  еще
что-нибудь в таком роде. Потому что она ничего не могла поделать и ничего не
могла изменить, ей оставалось только желать, чтобы этого никогда не было.  И
у тебя нет выбора, милый Никто. Я все решила за тебя.
     Теперь это не  считается  позором,  как  во  времена,  когда  мама была
маленькой. Никто не будет обзывать тебя.
     И все-таки я бы хотела, чтобы ты простил меня.
     Брин подарила мне  книжку Барри Хайнца, которую только что  дочитала. Я
сказал, что знаю его, он живет у нас в Шеффилде. Приврал, конечно: я  просто
видел  его фотографию в "Звезде". Это был подарок на прощание, потому что мы
с Томом уезжали дальше - в Бургундию.
     - Может быть, встретимся там, - прибавила она. - Я надеюсь.
     Но я промолчал.
     Утром мы выехали из Дордони и вихрем покатили под гору по направлению к
Оверну, по дороге любуясь на горы и щелкая  фотоаппаратами, причем  Том  мне
все  уши  прожужжал  своей Менэ. К ночи  мы нашли  стоянку на верхушке горы,
продуваемой всеми  ветрами. Мы дико  замерзли,  особенно  я, без  спальника.
Казалось,  что   цивилизация   осталась  где-то  далеко  позади,  за  тысячу
километров. Кемпингом заправляла женщина с лицом, как у трески. Том окрестил
ее "Селедкой на Краю Вселенной".
     - Ах, Менэ, где же ты, - повторял он. - Жить без тебя не могу.
     -  Ты же вроде не  верил  в  любовь,  - напомнил  ему  я. -  Всегда мне
говорил, что девчонок нужно менять, как перчатки.
     - Говорил, пока самого не прихватило всерьез. Помираю без нее, Крис.
     - Да  успокойся  же ты наконец, -  не  выдержал я. - От  любви этой  не
больше пользы, чем от спущенного колеса на велосипеде.
     В тот миг мне действительно так казалось.
     27 июля
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня мы  с  мамой вместе ездили в город. "Элен,  я хочу  купить тебе
что-нибудь  приятное",  -  сказала она. Было жарко,  да и ты  еще крутился в
животе, словно  танцуя лимбо, кажется, даже  руками  размахивал.  Мы сначала
пошли в Коулз присмотреть какой-нибудь подходящий материал.
     - Как тебе вот это? - спросила она, поглаживая мягкое голубое полотно.
     - Замечательно, мам. - Кое в чем мы очень похожи, например, любим ткани
одинаковой  расцветки. Когда  я  была  маленькой,  мама сама  шила  для меня
платьица.
     - Тогда я куплю его. Сошьем тебе платье  попросторней, чтобы в нем тебе
было не так жарко.
     Можно было бы просто купить  платье  для беременных. Но  это было бы не
совсем то, и я это оценила.
     Потом  мы  пошли в "Шоколадницу"  к Аткинсону, куда  мы часто ходили  с
Крисом. Я немного  боялась  встретить  его  там. Я даже не  хотела идти. Это
отчасти похоже на изгнание духов -  посещение таких мест, привыкание к тому,
что  его рядом нет и  не  будет. Мы взяли  подрумяненных  булочек и горячего
шоколада со взбитыми сливками.
     - Мы часто сидели здесь  с Крисом, - я сказала это,  потому что в  этот
миг  снова почувствовала  близость к матери.  Когда-то,  когда мне было  лет
восемь, у нас часто  случались такие дни, как сегодня. Она оставляла Робби с
отцом  и  брала меня  с собой в  город, где мы вместе ходили  по магазинам и
покупали материал для моих танцевальных костюмов.
     - Меня это не удивляет,  - ответила она.  - Недалеко от старой  станции
было  похожее  местечко, много лет назад мы  с твоим  отцом  туда  частенько
захаживали. - Она улыбнулась. - Помню, там играло классное джазовое трио. Мы
там часами просиживали, держась  за руки и  растягивая одну чашечку шоколада
до самого вечера.
     Я вспомнила, как  мы с Крисом подключали к моему  магнитофону  две пары
наушников и слушали  рок.  Иногда  он забывался  и  начинал  во  весь  голос
подпевать. А может быть, он просто хотел меня повеселить.
     По дороге к автобусной остановке я встретила Джил. Сначала она  меня не
узнала,  да  и  я  боялась с  ней  заговорить,  было стыдно  вспоминать нашу
последнюю  встречу.  Как  я могла  так с  тобой  поступить, милый Никто, это
просто чудовищно. Я была сама не своя, будто мышка в мышеловке,  наверное, у
меня крыша поехала. И мне было неудобно, что ей  тогда пришлось доверить нам
свою сокровенную тайну. Мне хотелось рассказать ей о том, как я, вернее, как
мы  с  тобой  сбежали из клиники. Хотя  она и так  все видит. Этого  уже  не
скроешь.
     Мне  казалось,  что  я  ее тысячу  лет  не  видела.  Я  не  знала,  как
представить ее маме, потому что она была частью моей вины, а  я  - частью ее
секрета.   Видимо,  она   заметила,  что  я  смутилась,  и  стала  увлеченно
рассказывать  о  лошадях,  о конюшне,  пока  не  подошел  наш  автобус.  Уже
поворачиваясь,  чтобы  уйти,  она  сказала:  "Утром  я получила  открытку из
Франции. Здорово он время проводит, правда?".
     Ах,  вот  он  где. Значит,  его ничего не волнует? Значит, он  вот  так
просто поехал на каникулы, а о нас забыл?
     Все  перепуталось  у  меня  в  голове. Я сама  себя  не  понимала.  Мне
захотелось  убежать  ото  всех,  спрятаться  в  каморку  своих  мыслей  и  в
одиночестве попробовать в них разобраться. Весь
     день пошел насмарку, теплота,  которая  нарастала между мной и матерью,
улетучилась.  Я  была слишком поглощена собой,  чтобы  разговаривать.  Я  не
знала, что говорить,  неожиданно устав от разговоров,  я не  могла заставить
себя отвечать  на ее вопросы.  Я понимала,  что расстраиваю ее. Мне  и самой
стало грустно. Я  не знала,  чем заняться. Мы посидели  в саду,  а потом она
пошла к себе кроить платье. Мы собирались делать это вместе.
     Добравшись до Бургундии, мы с Томом поняли, что с  нас хватит. Накануне
ночью  какой-то пьянчужка с зычным баритоном  повалился  на мою палатку, так
что все колышки повылетали. Вместо того чтобы возиться  с ними  в  кромешной
темноте, я забрался  в палатку к  Тому.  Чувствовалось, что  он,  по крайней
мере, уже неделю не  переодевал носки, воняли  они так,  что чертям стало бы
тошно. Я свернул их комком и вышвырнул наружу. Наутро мы нашли их в луже.
     - Хоть постирались, - ободрил я его.
     Наконец  мы  добрались до  какой-то деревушки,  окруженной  бескрайними
полями, по которым бродили белые коровы, и стали искать место для стоянки.
     - Я бы все отдал, чтобы поспать на нормальной кровати, -  стонал Том. -
Знаешь, что такое кровать, Крис?
     - Что? -  рассеянно переспросил я. Я  увидел кое-что, чего Том пока  не
заметил. Знакомая палатка. Две девушки валяются на траве и читают.
     - Представь  себе: такой  деревянный каркас,  на него кладется  матрас,
простыня,  подушки.   Широко   распространенная   замена   куску   парусины,
разложенной на камнях и голой земле.
     Тут  и  он их заметил.  Показал  большим  пальцем  вверх и  расплылся в
улыбке. Я ответил ему тем же самым.
     В тот  вечер  мы долго  просидели  вчетвером,  пили  вино, смотрели  на
звезды.  Мы придумывали  для них  названия,  например:  Икринка,  Красавчик,
Канделябр,  Медяшка,  повторяли  их  по-французски,  а  Брин  переводила  на
валлийский. Она собирается стать писательницей и в этом году уезжает учиться
в Лидс на  английское отделение. Странно, что она так  напоминает  мне Элен,
ведь они совсем непохожи.
     На следующий день  мы должны  были  ехать  дальше, к Альпам, но об этом
даже и вспоминать не хотелось. Просто остались, потому что,  как сказал Том,
"это судьба". И почему мы не нашли себе другую стоянку!
     Днем мы  отправились  погулять,  хотя  стояла  адская  жара. Мы шли  по
петляющему проселку среди бесконечных кукурузных полей.
     - Смотрите, поле сегодня все золотое! -  крикнула Брин. Она  оглянулась
на меня и вновь  быстро отвернулась. - Пусть оно никогда не кончается. - Она
прочла   мне   стихотворение  на  валлийском  и  стала  объяснять   принципы
валлийского стихосложения. Мы попытались сочинить стихотворение по-английски
по этим правилам и вдруг обнаружили, что Том и Менэ куда-то запропастились и
мы сами понятия не имеем,
     куда  забрели. Жара стояла,  как  в парилке,  и кузнечики  оглушали нас
своим несмолкаемым звоном. В поисках тени мы устремились к рощице  - и вдруг
перед нами, как в сказке, появилась  река. Брин скинула одежду и бросилась в
воду. Я был ошеломлен. Элен никогда в жизни не поступила бы  так, а Брин вот
так запросто разделась, плавает, смеется, брызгается, как  будто для нее это
проще простого. Кругом  стояла полная  тишина, если  не считать  стрекотания
кузнечиков за деревьями.
     - Ну же, Крис!
     Выше  по   течению  паслись  коровы,  а  по  реке  проплывала  какая-то
подозрительная  коричневая дрянь, так что меня не очень-то тянуло в воду, но
она всего меня забрызгала, и в конце концов я решился.  Мы доплыли до коров,
и они дружно повернули к нам свои головы  с большими печальными глазами. Над
водой кружились  огромные синие  и зеленые стрекозы. Брин сказала,  что  это
хвостовки. Наконец мы вылезли на берег  и улеглись на  солнце. Я старался не
глядеть на нее.
     Между тем она рассказала мне, что перед самой поездкой  разругалась  со
своим парнем, и ей казалось,  что она  уже никогда не будет снова счастлива,
но сегодня такой потрясающий день. И тогда я сказал ей про Элен.
     - Расскажи, какая она? -  попросила Брин. Как прекрасное стихотворение,
хотелось мне сказать, как звезда.
     - Она замечательная.
     -  Почему же  вы  расстались?  Она что  -  слишком для  тебя  умная?  -
засмеялась Брин.
     Я хотел рассказать ей о ребенке, но не решился. Я рассказал только, как
Элен просила меня, если можно, особенно не переживать,  и я пообещал ей, что
не буду,  хотя мне ужасно, ужасно не  хотелось с  ней расставаться. Кажется,
голос мой дрогнул. Мы  молча  лежали на берегу, кругом росли  тысячи красных
маков, порхали бабочки и эти самые, хвостовки,  а я никак не мог разобраться
в том, что же я чувствую, и в  этот момент она просто перекатилась по  траве
ко мне и стала целовать.
     Ах, Нелл. Мне было так плохо без тебя.

     8 августа
     Здравствуй, Никто.
     Как же  сегодня жарко. Я чувствую себя  словно  корабль в качку, словно
огромный галеон с раздувающимися парусами. Неужели это еще не предел? Как-то
я смотрела  фильм, в  котором один человек так  объелся,  что у  него  живот
лопнул. Мне казалось, что это очень смешно.
     Ты просто  невыносим. Толкаешься, пихаешься  без передышки.  Тесно тебе
там, наверное.  Порой я  почти что  чувствую,  как ты,  словно огромный кит,
выныриваешь  из  морских пучин, изогнув свою  длиннющую  спину. Оказывается,
киты  поют -  я  слышала  такую  запись.  Может быть,  ты и поешь  там  себе
потихоньку?
     Когда-то  мне  казалось, что в  открытом океане - полная тишина. А если
задуматься,  там, наверное, стоит  дикий  шум: волны грохочут,  да еще  киты
поют...
     Меня постоянно осаждают доктора, акушерки, физиотерапевты, измеряют мой
вес, твой рост, биение твоего сердца, мое давление, я даже перестала ощущать
себя  единой личностью,  мне  кажется,  будто я  - часть  какого-то великого
медицинского эксперимента, к которому  прикованы взгляды всего человечества.
Я  целиком в  их власти.  Боюсь, как  бы с тобой  не случилось то  же самое.
Недавно  мне  приснилось, как я лежу  в больнице на кровати, а мимо проходит
кто-то
     с детской коляской, и в ней - ты. Они хотят увезти тебя от меня, я хочу
встать,  но  руки  и  ноги  придавлены  к  койке,  хочу  закричать,  но  рот
забинтован. А на краю кровати сидит мама и улыбается.
     Мне велели делать специальные упражнения для дыхания и расслабления, но
меня  всю  трясет от  страха.  Думаешь, легко мне  будет рожать тебя, Никто?
Сколько бы  народу не собралось вокруг, я все равно  буду  одна,  наедине  с
болью. Все думают, что я абсолютно спокойна и уверена в себе, а внутри  меня
раздирает  крик  ужаса.  Порой,  когда  мы  с Робби  сидим рядом  и  смотрим
телевизор, у меня темнеет в глазах и я не вижу  экрана, - хотя по моему лицу
это и  незаметно. Сегодня мы  с Рутлин ходили  в  центр релаксации. Это  был
кошмар  какой-то. Мне казалось,  что я  пришла  абсолютно не по адресу, даже
партнера  себе не могла найти - все были гораздо  старше  меня. Хорошо  хоть
Рутлин способна во всем видеть смешную сторону. В автобусе мы не  переставая
хихикали  над какими-то глупостями.  Люди  сердито  оборачивались, будто  мы
своим  смехом  нарушаем  какие-то  их  права,  а   потом,  разглядев   меня,
обменивались многозначительными улыбками. То  есть  разглядев тебя.  Знаешь,
Никто,  мне  казалось, будто  мне снова двенадцать  лет. Одна  женщина  даже
похлопала меня  по  животу,  когда  мы  выходили у клиники.  Нет,  ну  какая
наглость! А что, если бы я ее похлопала? "Ах, детка, какая  ты худенькая", -
ласково сказала она,  погладив меня, то есть  тебя,  как  будто она ведьма и
хочет поворожить надо мной. Ну, не такая уж я худенькая. Спина жутко болит -
слишком ты тяжел, мой милый, и в голове не смолкает неслышимый крик.
     В клинике для беременных меня заставили лежать на полу, дыша медленно и
размеренно, а потом  поворачиваться  и так же медленно  поднимать и опускать
ноги. Как  ни  странно,  эти упражнения  действительно  помогают, по крайней
мере,  я ясно почувствовала, как ты свернулся  калачиком внутри меня. Кто-то
пришел  с  мужьями. Множество  пузатых женщин  лежало  на  полу, друзья  или
подруги сжимали  им  лодыжки, пытаясь воспроизвести родовые схватки.  Рутлин
изо всех сил старалась оставаться серьезной и  деловитой,  но, встречаясь со
мной  взглядом, то и дело  прыскала от смеха.  Ей-то что. А  вот мне  уже  и
смеяться  больно.  Ни  она, ни  я  не  воспринимали  этого всерьез.  Мы  обе
чувствовали  себя неуверенно  и  все  время переглядывались,  как  будто нас
вместе перевели в новую школу. Я стеснялась  всех этих чужих женщин, но в то
же  время  они каким-то образом меня  морально поддерживали. Чужие, а  свои.
Странно, правда? Когда  занятия  кончились, начались обычные  разговоры, кто
когда родит, и тогда  я вдруг  почувствовала, что  это не шутки  и  не игра.
Пройдет лишь несколько недель - и это взаправду случится.
     Мне  не  терпится увидеть тебя.  По-настоящему  я  расслабилась, только
когда вышла  оттуда. Так бы прямо  свалилась и уснула. Ты тоже задремал  для
разнообразия. В
     автобусе мы с Рутлин сидели позади молоденькой женщины  с ребенком.  Он
все время вставал на  сиденье  и  выглядывал  из-за спинки,  а мы  с  Рутлин
смеялись  и вытягивали  шеи  уточкой, чтобы его развеселить. Но  он сохранял
серьезность и внимательно, как университетский профессор, изучал нас. Хотела
бы я знать,  о  чем он думал.  Какие мысли  могут быть у такого крошки? Ты о
чем-нибудь  думаешь?  Или мысли непременно  должны быть связаны с  жизненным
опытом?
     Наверное, мы ему надоели, или, может быть, ему надоел автобус, или сама
жизнь  - так или  иначе,  он  неожиданно разревелся. Лобик  наморщился, щеки
надулись, как  воздушные шарики, рот скривился, и он начал визжать, вопить и
завывать  не  переставая,  просто  уши  закладывало, как  от  пушек во время
салюта. Чего  только не  испробовала  бедная  мать:  она и целовала  его,  и
шикала, и  на  ножки ставила,  и на  ручках  укачивала;  в конце  концов она
покраснела еще гуще, чем  ребенок, тем  более что пассажиры начали роптать -
ведь от жары люди  делаются раздражительней.  Не сомневаюсь,  что  она вышла
раньше своей остановки. Она просто вскочила, подхватив этот визжащий комок и
две  сумки с продуктами,  но ее  складная  коляска застряла в подставке  для
багажа,  и  я  поднялась, чтобы  помочь ей.  Ее  взгляд  запал мне  в  душу:
сочувственный, отчаянно безнадежный  взгляд. У нее не было кольца на пальце.
Неужели она одна с ребенком? А что, если он так орет всю ночь? Этот крик  до
сих пор стоит у меня в ушах. А ты
     его слышал, Никто? Попытался  ли прокричать что-нибудь в ответ на своем
китовом языке?
     Я села на свое место, и Рутлин улыбнулась мне.
     -  Маленький негодник, - шепнула она мне. - Твой бы не  стал  так  себя
вести, Элен.
     Но я  в тот момент была  уже  за сотни  миль от нее.  За сотни и тысячи
миль,
     К  тому  дню,  как  в  школу  пришли  результаты  выпускных  экзаменов,
французские каникулы  уже казались мне  далеким прошлым. Я доехал до Тома на
велосипеде, и мы  вместе пошли в  школу.  Конечно, можно было  бы дождаться,
пока  результаты пришлют по почте, но, боюсь, у меня не хватило  бы смелости
распечатать конверт. Перед дверью  секретарши мы тряхнули ладони друг друга,
как перед первым экзаменом. Миссис Прайс улыбнулась мне и  кивнула в сторону
черного стола,  на  котором лежали  длинные  узкие  распечатки  результатов,
сложенные  в длину.  Сначала я  долго искал свою фамилию, потом не мог найти
оценки, там было слишком много лишних цифр и букв.  Вот наконец английский -
пять!  Я  издал  ликующий крик, и миссис Прайс тихонько засмеялась  за своим
столиком.  Я почувствовал,  как у  меня застучало сердце,  только  сейчас  я
понял, что оно несколько минут не билось. Три  по французскому. Сердце снова
остановилось. Два  по  общеобразовательному.  Два.  Два!  Должно  быть,  это
ошибка. Про себя  я  лихорадочно складывал и делил баллы, и, наконец, понял,
что одной оценки не хватает. Я никак не мог найти ее. Я даже  забыл, что это
был за экзамен. Не выдержав напряжения, я сел. Мне нужно  было три четверки,
но ясно, что  их у меня уже не будет. В тот момент  я по-настоящему осознал,
что для  меня означает  учеба на английском  факультете. Раньше я  заставлял
себя не думать об этом. Наше путешествие мне здорово в этом помогло. И Брин,
наверное, тоже, хотя у нас с ней все получилось как-то странно, неправильно,
шиворот-навыворот.  И  вот,  похоже,  я  все-таки упустил свой  шанс.  Снова
старушка Судьба. Она играет с жизнью как хочет и смеется над нашими потугами
что-то изменить.
     Миссис Прайс подняла на меня взгляд от печатной машинки.
     - Ну как, порядок?
     - Не знаю, - пробормотал я. - Но, похоже, я здорово напортачил.
     Она подошла и углубилась в распечатку с моими оценками.
     - Мне нужно было три четверки, а я  получил 5, 3 и 2, а  один экзамен я
не   могу  найти.   -   Я   прокашлялся.  -  Обществоведение.   Да,   точно,
обществоведение.
     - У тебя 4, - сказала она.
     У нее на  верхней  губе растут усики,  но в целом  она  очень  приятная
женщина.  Иногда мне  кажется,  что  неплохо было бы  иметь  такую  маму.  Я
чувствовал исходящий от нее запах талька.
     - Сходи  поговори  с мистером Харрингтоном,  -  посоветовала она.  - Он
что-нибудь придумает.
     Том мог  понять по моему лицу,  что  что-то  не в порядке,  но он  лишь
потупил  голову  и  шмыгнул  мимо,  будто  не  замечая.  Некоторое  время  я
нерешительно топтался у входа в комнату Хиппи  Харрингтона. Иногда он просто
невыносим со своей шумной экстравертностью.  Я попытался улыбнуться, но губы
не слушались... Ладно. Хиппи беспечно насвистывал за столом. Увидев меня, он
аж подпрыгнул  от радости, замахал  руками,  разбрасывая какие-то бумажки по
столу, - точь-в-точь как пес, дружелюбно виляющий хвостом.
     - Молодчина, Крис! - воскликнул он. - Пятерка! Я в тебя верил!
     От   его  слов  мои  губы  разлепились  и  непроизвольно  расплылись  в
неподдельной улыбке.  Помню, я подумал,  что я  сделал это  специально чтобы
порадовать его, отплатить за  его энтузиазм и  пылкую страсть к  литературе.
Никакой другой учитель не относился так к своему предмету. "Язык - это сила,
-  часто повторял  он. - Литература - любовь. Поэзия - пища  для души". Этих
слов я никогда  не  забуду, хотя  до  конца их еще и не  понимаю. Помню,  он
проводил  поэтическое  чтение  на одном  из занятий,  и у  него  прямо  руки
дрожали, когда  он  открыл стихи  Йейтса. Читал  он  с  таким благоговением,
словно дарил нам что-то необыкновенное, словно отдавал нам часть собственной
души. Да, стоило  ради него  постараться на пятерку.  Все это  кажется таким
далеким:  чтение, подчеркивания  карандашом, заучивание  отрывков... А  ведь
старался я, прежде всего, ради старика Хиппи.
     - Ну что, пакуешь чемоданы - и в Ньюкасл?
     Я рассказал ему  о своих  оценках,  но  он  не  смутился.  Все будет  в
порядке, сказал Хиппи, я позвоню и все улажу.
     - Все будет в порядке, вот увидишь... - повторял он, кивая головой, как
игрушечный Дед Мороз в Рождественской пещере.
     Я стоял, не зная, что сказать на прощание. До свидания или что-нибудь в
этом роде? Спасибо за все? Ну, за Йейтса там, и вообще... Со стола свалились
какие-то бумаги,  я  полез их подобрать и  нос к  носу столкнулся  с  Хиппи,
который полез под стол с той же целью. И тут, под столом, он спросил:
     - А  девушка твоя куда  уезжает? Она, кажется, по музыке  идет?  Едет в
Манчестер?
     - Нет, сэр, она ждет ребенка. Мы разошлись.
     Хиппи забрался обратно в кресло и  внимательно посмотрел на меня поверх
стола. Я медленно поднялся с колен. Ни разу в жизни я не чувствовал себя так
неловко и безнадежно, как в этот момент.
     -  Бедное дитя,  - сказал он.  Наверное, он имел в  виду Элен,  а может
быть,  ребенка.  Но  его взгляд  заставил меня  внутренне содрогнуться.  Мне
показалось, что он видит насквозь и меня, и все мои чувства.
     Говорить  больше было не о  чем. Я положил бумаги  на стол и отправился
домой.
     Вечером  я позвонил Рутлин.  Трубку взяла ее мать и сказала, что Рутлин
очень расстроена и поэтому не может подойти к телефону.
     - У нее все четверки, - причитала Корал. - Ты подумай только, разве она
не умница! Одно только плохо: она говорит, этого мало.
     - Бедная Рутлин, - посочувствовал я.  - Неужели этого не хватит,  чтобы
поступить на медицинский?
     Корал вздохнула  в трубку.  Я словно видел, каким расстроенным стало ее
широкое добродушное лицо.
     -  Не  знаю.  Она  ничего мне не объясняет,  плачет - и все. Подумаешь,
беда, говорю я  ей,  будешь мне  с детишками помогать.  Какое там  - ревет и
ревет, а чего ревет?
     - А как там у Элен дела, не знаете?
     - У Элен все пятерки. Она сейчас сидит наверху с Рутлин.
     Я невольно улыбнулся в трубку.
     - Передайте ей, что я очень рад, - сказал я. -  А Рутлин скажите, пусть
не расстраивается, ведь можно пересдать.  Скажите Элен,  что у  меня тройка,
четверка и пятерка.
     Я  слышал,  как  мать Рутлин  карябает  что-то  карандашиком  на клочке
бумаги.
     - Три, четыре,  пять. А  сам поговорить с ней не  хочешь?  Она как  раз
спустилась.
     -  Да,  очень  хочу! -  Все  содержимое  моего  желудка  перевернулось,
распалось на мелкие капельки и перетряхнулось у меня в животе.
     - Элен! -  Я ясно видел, как она, наклонив голову, откидывает  волосы с
лица - это ее любимый жест - и как  они  снова падают ей на  лоб. Ее лицо...
уже несколько недель я не могу его четко представить. - Элен?
     Из трубки  донесся  невнятный  шепот Элен  -  несколько  быстрых  слов,
обращенных, должно быть, к Корал.
     -  Ну  вот,  Крис...  теперь  и  она  так  расстроилась,  что не  может
разговаривать,  - в трубке вновь звучал сокрушенный  голос Корал. -  Что  ты
прикажешь делать с этими девчонками! Нет, ты скажи мне.
     Я молча  повесил трубку. Осторожно, как хрупкую раковину, положил ее на
рычаг,  чтобы никаким  лишним шумом не нарушить этого  тихого,  драгоценного
звука - голоса Элен,  услышанного  впервые после  стольких  недель. "Нет, не
могу!"  Я вспоминал звук этого голоса, заставлял его вновь и вновь звучать в
моей памяти. Я поднялся к себе в комнату и сел у  окна,  тупо уставившись на
потемневшее небо, на  деревья, сгибающиеся под порывами ветра,  на моросящий
дождь,  падающий  на  город,  словно  гигантская  паутина.  Кот бесцеремонно
распахнул  дверь, подкрался  ко  мне, неслышно запрыгнул  на колени  и  стал
крутиться,  устраиваясь поудобнее. Голос  Элен то  нарастал в моей  душе, то
снова  таял,  оглашая  тишину  мелодичными каплями,  - как сосулька  на краю
крыши.
     Через несколько дней позвонила мама. Странно было  услышать ее голос  в
телефонной  трубке,  я  почему-то  не  ожидал,  что  она  может  так  просто
позвонить.   Перед  глазами  всплыл  ее  дом,   полки,  набитые  книгами   и
фотографиями.
     -  У меня несколько дней свободных, -  сказала она. Я почувствовал, что
она курит. - Если
     хочешь, заезжай ко мне, можем вместе пойти полазить.
     Про скалолазание я и думать забыл. Мне казалось, что это не я, а кто-то
другой  сбивал себе коленки  на альпинистской  стенке в безнадежных попытках
что-то доказать то ли себе, то ли еще кому-то.
     - У меня сейчас проблемы  с поступлением, - ответил  я. - А через месяц
можно?
     Отец  на кухне негромко  гремел посудой,  стараясь не мешать нам, может
быть,  он  даже  прислушивался  к  нашему  разговору.  Интересно,  если мать
захотела бы с ним поговорить, что бы он сказал?
     - Когда хочешь, тогда и приезжай. И Элен привози. Как она?
     - Она в порядке, - я видел, как отец на кухне покачал головой.
     - И что вы решили?
     У меня пересохло в горле и я прокашлялся.
     - Понимаешь, все так запуталось...
     - Ну ладно. Позвони, как надумаешь. Мы будем рады вас обоих увидеть.
     - Ага, мам. Джоан. Пока.
     Телефоны   всегда   оставались   для   меня    зловещими   и    чуждыми
приспособлениями. Они  принуждают нас врать, принуждают говорить не то,  что
ты думаешь. Можно ли честно рассказать, что у  тебя на душе, если не  видишь
глаз  собеседника?  Я  чувствовал   себя   просто  паршиво.  Почему  учителю
литературы я мог сказать, что мы с Элен расстались, а матери нет? Как  я мог
стоять в нескольких шагах от отца и говорить с
     матерью,  притворяясь  перед одним,  что  другого не существует? Что-то
странное происходит. Какая-то  непонятная паутина плетется  в голове, и я не
могу ее распутать.
     Я вошел  в кухню  и пристально  посмотрел на  отца.  Он  готовил омлет:
разбивал каждое  яйцо  в  отдельную  миску и внимательно  принюхивался -  не
протухло ли? Белки стекали вниз  прозрачными  тягучими  струйками,  а желтки
плюхались сверху, повисая  на  белках, словно альпинисты на тросе. Я глядел,
как  он прокалывал желток. Не знаю, почему я решился задать ему этот вопрос,
может быть, потому, что он как-то странно держал вилку, не взбивал омлет,  а
просто рассеяно наблюдал, как проколотый желток  растекается  по белку.  Он,
казалось, думал  о  чем-то  далеком, недоступном, напрочь  позабыв про  свои
омлеты.
     - Пап, ничего, что мама мне позвонила сюда?
     - Да нет, в общем-то. - Он не обернулся, неподвижно  замерев над миской
с вилкой в руке, словно позируя для фотографии.
     - Но ты не переживаешь из-за этого?
     - Почти, - белок капнул с вилки в миску. - Совсем капельку.
     Мне  почудилось,  будто  кто-то  приоткрыл  дверь  и  тут же  снова  ее
захлопнул, но я все же успел увидеть что-то смутное  по ту сторону, какую-то
потайную комнатку. Родители обычно все держат в себе.
     Потом позвонил Хиппи и  сообщил  мне радостную весть: с  моим  местом в
Ньюкасле проблем не предвидится.
     - Здорово! - сказал я. В горле у меня было сухо, как в пустыне.
     -  Рад  за тебя, - сказал он. - Теперь только держись, Крис. Смотри, не
проворонь свой шанс.
     У меня было впечатление, что все происходит помимо моей воли. Абсолютно
бессмысленно  пытаться  принимать  решения, строить  планы.  Жизнь все равно
ставит все на свои места.
     На  следующее  утро у меня жутко  болела  голова, я валялся  в постели,
когда меня растолкал Гай и сказал, что ко мне кто-то пришел.
     - Передай ему, что я умер.
     - Это не он, это она.
     Гай исчез, а я пулей вылетел из кровати. Потихоньку выглянув из окна (я
был не совсем  одет, так скажем), я обнаружил, что во дворе никого нет. Ну и
шуточки у моего  братца. Я уже собирался повалиться обратно на  диван, когда
расслышал  снизу голос  отца и девичий смех. Я судорожно заметался в поисках
носков,  прогнал  кота,  заснувшего  на моих  джинсах  и,  накинув  рубашку,
бросился вниз,  чуть не свернув себе  шею на  лестнице.  Внизу стоял  отец и
полувопросительно поглядывал  на меня. Я не соображал, что происходит,  пока
он не отошел в  сторону и я не увидел, с кем он тут беседует. Это была Брин,
и выглядела она просто потрясающе.
     Я уселся на ступеньки и стал подтягивать носки, пытаясь выиграть время,
собраться с мыслями.
     - Эй, привет, соня, - окликнула она меня. - Ты что  же, всегда спишь до
полудня?
     - Как ты... откуда ты взялась?
     - Я  так  понимаю, она  зашла навестить тебя, Крис, -  пояснил для меня
отец и удалился в кухню. Мне показалось, что в кухне тоже кто-то был.
     -  Я еду в Лидс,  подыскать себе  комнатку  на  будущий год. А когда по
поезду объявили, что следующая станция - Шеффилд, меня  просто  убило  такое
совпадение, и я решила сойти и увидеться с тобой.
     - Боже, просто поверить не могу. - Я попробовал встать, но пошатнулся и
снова сел. Отец в кухне укоризненно покачивал  головой, обращаясь к кому-то,
и  по его лицу я  догадался, что это, скорее всего, тетя Джил. Я представил,
как  она сидит за столом с чашечкой  кофе, недоуменно разглядывая Брин. Гай,
стоя возле кухонной  двери, возился  с застежкой  на  ветровке.  Я сидел  на
средней ступеньке крыльца в одном носке и растерянно глядел сквозь перила на
Брин.
     Она перестала улыбаться.
     - Может быть, ты не рад меня видеть?
     - Что ты, конечно рад.
     Джил  выглянула  из кухни и прикрыла дверь,  а Гай, словно испугавшись,
что его сейчас обвинят в подслушивании, оглянулся  на нас  и  убежал  к себе
наверх.
     Я  спустился  с   крыльца.  Брин  выглядела  очень  маленькой  и  очень
загорелой.
     - Привет! - больше мне ничего в голову не приходило.
     - Я бы не отказалась от чашечки кофе, - неуверенно сказала Брин.
     Мысль о  том, что мне, быть  может, сейчас придется вести  ее на кухню,
знакомить с отцом и  с Джил, рассказывать, где и как мы познакомились  и все
прочее, была невыносима.
     - Можем у Тома все вместе кофе выпить. Я как раз к нему собирался.
     - Ладно.
     Я заклинал  всех богов, чтобы Том оказался дома.  Понятия не имел, куда
еще можно ее повести. Перепрыгивая через ступеньки, я бросился к себе наверх
переодеться. Расческа  куда-то  подевалась. Бриться некогда, это  ясно. Да и
помыться  не мешало  бы, но главное -  как можно скорее  убраться из дома. Я
сбежал вниз, но мне снова  пришлось  подняться,  потому  что я  забыл ключи.
Чувство было такое, как  будто опаздываешь на поезд. Уже выходя, я заметил в
гостиной  ее  рюкзачок  и сказал,  дескать, стоит прихватить его с собой. Ее
это, кажется, задело. Да и мне, если честно, было паршиво.
     Когда мы дошли до угла улицы, начался дождь.
     -  Нам, пожалуй, лучше вернуться, -  сказал  я.  Кроме футболки, на мне
ничего не было.
     - Не обязательно, -  ее голос прозвучал неестественно высоко. - Мне все
равно нужно попасть в Лидс до вечера.
     - Как жалко!
     - К тому же, мне бы хотелось увидеть Тома.
     - И ему тоже.  То есть я уверен, что  ему тоже  очень  хотелось бы тебя
увидеть.
     Мы  продолжали  беседу в таком же  вежливом тоне,  как два  незнакомца,
разговорившиеся
     в электричке.  Я ничего  не мог  с этим поделать. Трудно было поверить,
что меньше месяца назад мы с ней шатались по Франции от кемпинга к кемпингу,
и нам было так  легко, словно мы знали друг друга сто лет. В голове  роились
воспоминания  о той  прибрежной  траве, тихой речке, стрекочущих кузнечиках,
жужжащих  мошках.  Что  тогда произошло?  Может быть,  солнце, словно  вино,
ударило мне в голову?
     - Как экзамены? - спросила она. Меня передернуло.
     - Баллов еле хватило. Пришлось сбросить пару предметов.
     - У меня та же история, - улыбнулась она. - У нас полшколы провалилось.
Сейчас подают документы на переаттестацию.
     - Но ты-то прошла?
     - Да, слава богу. Это главное.
     Дождь заливал мне за шиворот, волосы прилипали ко лбу. Я боялся, как бы
не  пострадал рисунок на  футболке. Я сам  его нанес и,  хотя краска была по
идее водостойкая,  я  не был  в ней до конца уверен,  потому что стирать эту
футболку мне  еще  не приходилось. Не хватало  теперь только,  чтобы  краска
потекла. Впрочем, сейчас это должно было волновать меня в последнюю очередь.
     - Что с тобой?
     - Да ничего. Просто такая неожиданность. Ты - и вдруг здесь.
     - Ясно, - поморщилась она. -  Значит, не любишь сюрпризов. Что ж, будем
знать.
     Мы шли молча. Раньше мне казалось, что Том живет совсем рядом, но вдруг
выяснилось, что до него  идти миль десять, не  меньше.  Счастье еще,  что он
оказался дома. Старина Том, с ним сразу стало повеселее.
     - Невероятно! - крикнул он, улыбаясь до ушей. - Брин, какими судьбами?
     Он достал  французские  фотографии и  разложил их на ковре,  Брин  тоже
вынула  из рюкзака пачку  снимков. Мы катались по полу, смеялись, вспоминали
Францию и людей,  которых мы там встречали: месье Бенвеню, Селедку  на  Краю
Вселенной, Пьяницу с Баритоном. Мы  выплескивали друг на  друга воспоминания
ведрами.  В этом был какой-то  нервный  надрыв. В сущности,  почти истерика,
если уж говорить про меня.
     Потом  Том  предложил  проводить Брин  до станции, а  по  дороге купить
чипсов. Когда  мы вышли из дома, на  небе снова сверкало солнце.  Мы были  в
каком-то  бесшабашном  состоянии,  и  выкинуть  очередной  трюк  для  Судьбы
оказалось делом техники. Вряд ли бы  это случилось, если  бы не эти безумные
воспоминания, нахлынувшие на нас у Тома, когда мы разглядывали фотографии. Я
присел на  корточки зашнуровать ботинок, и, повинуясь какому-то  кретинскому
порыву,  Том поднял  Брин в воздух и  водрузил мне на  плечи. Она заорала  и
вцепилась  мне в  волосы, а я осторожно,  чтобы она не потеряла  равновесия,
встал. Мы  все смеялись  и  визжали. Я не видел  ни черта,  потому что  Брин
закрыла мне глаза ладонями, но все равно пошел вперед,
     раскинув  руки,  как  гимнаст под  куполом  цирка. Вдруг  Том  перестал
смеяться и дернул меня за рукав.
     Я  отнял  ладони  Брин  от  глаз  и  развел  их в стороны,  наши пальцы
переплелись. Тут-то я и увидел то, чего  мне бы  лучше совсем  не видеть. На
углу стояли две девушки, они как раз повернулись и направились прочь. У меня
снова возникло ощущение приоткрытой на секунду двери, только на этот раз там
не было  никакой потайной комнаты. Одна из девушек была черноволосой. Вторая
-  намного пониже,  с белокурыми волосами. Я  с  трудом ее узнал -  так  она
изменилась.
     Здравствуй, Никто.
     Я его ненавижу! Ненавижу его! Ненавижу!

     15 сентября
     Здравствуй, Никто.
     Не могу поверить, что осталось всего лишь  две недели. Душа по-прежнему
полна  страха и  отчаяния,  но  в то  же  время  появилось  еще что-то вроде
спокойной радости. Не  могу дождаться встречи с тобой. Хорошо бы ты появился
как по  мановению волшебной палочки. Может быть,  сломать рябиновый прутик у
нас в саду? Я боюсь боли, Никто. Ничего не могу с собой поделать. Я надеюсь,
мы понравимся друг другу, по-настоящему понравимся. Интересно, что  подумала
мама, когда увидела меня первый раз?
     Отец купил кроватку для тебя. Я испытала непередаваемое  чувство, когда
увидела, как он вытаскивает  ее из багажника, когда до меня дошло, что же он
привез, и я сразу посмотрела на маму, но ее лицо оставалось безучастным. Она
все еще  хочет,  чтобы я отдала  тебя на усыновление.  Тем  не менее, поджав
губы,  она пошла вслед  за отцом в мою комнату, и вскоре оттуда донесся звук
передвигаемой мебели: они освобождали место для  твоей кроватки. Я поднялась
к ним.
     - Значит, я остаюсь?
     - Конечно. Она остается, так ведь? - спросил отец у матери.
     -  А куда ей  еще идти, скажи на милость? - Мать  повернулась ко мне. -
Останешься пока
     тут,  а там посмотрим. Убери-ка пока отсюда эту штуку,  - добавила она,
обращаясь к отцу. - Поставишь обратно, когда ребенок родится.
     Она ушла к себе и закрыла за собой дверь. Мне хотелось пойти за ней, но
отец помотал головой.
     - Оставь ее, Элен. Она справляется со своими проблемами так, как умеет.
     Отец прав. Что ни говори, лучше чем он, ее никто не понимает.
     Я  опустилась на постель. Детскую кроватку поставили в самый угол.  Она
была  бледно-лимонного цвета, с узорчиком из крошечных кроликов в голубых  и
розовых комбинезонах.
     - Господи, зачем оставаться, если меня не хотят здесь видеть?
     Отец кашлянул и присел на коврик прямо напротив меня, его длинные худые
пальцы лежали у него на коленях.
     - Выкинь глупости из головы. Мы всегда хотим тебя видеть. Ты наша дочь.
Никогда не забывай  этого.  Просто в наши планы не входило, что в доме будет
ребенок...
     - В мои планы это тоже не входило.
     - Мы не хотим терять тебя, понимаешь?
     Я покачала головой, а отец  протянул  руку и робко, каким-то незнакомым
жестом коснулся моей щеки.
     -  Ты останешься здесь столько,  сколько  пожелаешь. Обещаю  тебе. И ты
обещай мне, Элен, что ты не бросишь музыку. Что когда-нибудь ты снова будешь
танцевать. Обещай мне это.
     И  я пообещала,  хотя  сама  не слышала своих слов, все  снова заглушал
внутренний  крик в голове,  громкий, как никогда.  Неужели это все-таки твое
китовое пение доносится до меня из глубин моего  тела?  После  того как отец
вышел, я долго еще сидела,  словно со стороны  прислушиваясь к этому крику и
машинально  пересчитывая  кроликов  на   кроватке   -  маленьких  неутомимых
кроликов,  которые вечно  скачут в своем вечно повторяющемся танце для  всех
детей  земли.  Из  родительской  комнаты  доносились голоса,  мать  с  отцом
успокаивали друг друга, они - муж  и жена, опора друг для друга. Хотела бы я
знать, любит ли ее отец?
     Потом я отправилась  навестить бабушку с  дедушкой. Не помню, когда я в
последний раз приходила к ним вместе с мамой; а бабушка, по-моему, вообще не
переступала порога нашего дома. Затянется ли когда-нибудь эта рана, наступит
ли  когда-нибудь  для них  такое  время,  когда легче  будет  простить,  чем
страдать? Но в одном  я была уверена:  жить у  бабушки я не буду. Все легче,
чем выносить ее  молчание. Когда-нибудь  я достучусь до нее,  все-таки у нас
так много  общего. Расспрошу ее о моем настоящем дедушке, танцоре из ночного
клуба.  Я держу  это в голове до  подходящего момента, как тайное  обещание,
данное  самой  себе. И  почему у  молодых никогда  не  получается  по  душам
поговорить со старыми о том,  что их по-настоящему волнует? Хотя  с бабушкой
вообще ни о чем не поговоришь.
     Когда я вошла, мне показалось,  ее глаза на мгновение вспыхнули, но тут
же  погасли, и она  снова окунулась в  мир своих снов. Я все  знаю, бабушка.
Твой секрет у меня вот тут  - в голове.  Я подошла  к ней и обвила  рукой ее
плечи. От бабушки приятно пахло мылом.
     - У меня для тебя подарочек, - сказала она.
     Представь  себе, Никто, это была шаль  для младенца. Дед рассказал мне,
что бабушка заставила его стащить вниз с чердака все старые коробки и полдня
искала ее  в кучах старинного  барахла. Наверное,  это шаль укутывала  маму,
когда она была еще  маленькой девочкой.  А может  быть, саму  бабушку - в те
баснословные времена, когда она жила в  шкафу. Но она не  отдала мне  шаль -
осталась сидеть, не отрывая взгляда от  свернутой у нее на коленях старинной
вещи.
     - Какая замечательная! - сказала я, но бабушка уже ускользнула  назад в
свою страну грез. Я коснулась ее тонкой сухой руки.
     - Она, наверное,  решила  постирать ее,  прежде чем  отдавать  тебе,  -
сказал дедушка. - Этой вещи очень много лет.
     Бабушка вздрогнула и  уставилась на дедушку так, словно он  прямо на ее
глазах вылез из летающей тарелки.
     - Не могу же я ее отдать прежде, чем ребенок родится! -  поразилась она
его наивности. - А что, если он умрет?!
     Ах, крошка, прошу  тебя, не умирай! Пусть все с  тобой будет в порядке.
Пусть все будет так хорошо, как только возможно.
     Нет, с  бабушкой  не жизнь. Я хочу, чтобы ты мог орать во  всю  глотку,
если есть охота, и чтобы никто не  злился на тебя за  это.  Я хочу, чтобы мы
оба могли орать и делать что нам вздумается.
     21 сентября
     Милая Элен,
     я  знаю,  что  теперь  ты стала молодой  независимой  женщиной, которая
всегда  сама принимает все  решения. Я восхищаюсь тобой.  Какими  бы ни были
твои планы  на  будущее, я  желаю,  чтобы они  исполнились  самым  наилучшим
образом.  Что бы  ни случилось,  ты  со  всем справишься.  Я поняла это, как
только  увидела тебя в первый  раз.  Но тебе и  твоему  ребенку  понадобятся
деньги, и  я бы  хотела послать тебе немного, ведь Крис пока не в  состоянии
помогать тебе, только,  если можно, я  хотела бы, чтобы ни он,  ни  его отец
ничего  об  этом не знали. Я буду переводить деньги  на счет  твоего ребенка
ежемесячно,  надеюсь,  что ты не  станешь  возражать.  И еще  я надеюсь, что
когда-нибудь ты позволишь мне увидеть моего внука или внучку.
     Джоан.
     У нее  жуткий почерк.  Разбирать его - все равно что распутывать клубок
нитей. Я  едва  понимаю  эти буквы,  эти  слова, но  почему-то  мне  хочется
плакать,  словно кто-то  посреди  ночи подошел к  моей  кровати и  заботливо
укутал меня одеялом.
     Я могу сосредоточиться лишь  на тебе, ты толкаешься  внутри меня неделю
за неделей,  крутишься,  ворочаешься.  Вчера акушерка  сказала, что  ты  уже
подготовился к выходу наружу. Скоро тебе предстоит долгое, темное и страшное
путешествие. Главное - не бойся. Как-нибудь справимся.
     Во второй  половине  сентября  я  отправился покупать  книги по списку,
который мне  прислали из Ньюкасла.  Приятно  было бродить по букинистическим
лавкам  и  покупать  истрепанные   томики  в  истертых  кожаных  переплетах:
Мильтона,  Шелли  и других  поэтов, чьи имена  для меня  пока что  ничего не
значили. Эти книги за свою жизнь  сменили много хозяев: их страницы пестрели
подчеркиваниями  и  карандашными заметками, сделанными разными почерками;  я
вдруг  почувствовал необыкновенное  возбуждение  при мысли о  том, что стану
продолжателем   этих   многовековых   ученых  штудий.   Я   представил  себе
средневековых  монахов  в  полутемных  кельях,  склоняющихся  над   древними
манускриптами,  скрипение  перьев  по  пергаменту.  Среди  прочего там  была
маленькая   книжица  в   красной  кожаной  обложке:   поэма  "Беовульф"   на
англо-саксонском языке. Я купил ее, хотя ни слова не мог понять.
     Вернувшись домой, я обнаружил,  что за время моего отсутствия произошло
нечто невероятное: к  нам приехала  мать.  Я только вошел  и  уже  собирался
подняться  к  себе,  когда услышал  с кухни  ее  голос.  У меня  все  внутри
похолодело. Наверное,  я испытал  нечто  вроде шока.  Я метнулся  к  себе  и
постарался привести свои мысли в порядок. С первого этажа до меня долетал ее
смех. Я не понимал, что происходит, не мог понять, откуда она здесь взялась,
и  почему меня  так  трясет при  одной только мысли о том,  что  я ее сейчас
увижу. Я не мог сообразить, как с ней поздороваться и о чем  говорить. Может
быть, думал  я,  вряд  ли,  конечно,  но  все-таки,  может быть, она  решила
вернуться и жить  с нами? Хорошо это или нет? Мне во  всяком случае этого не
хотелось.  Я вдруг расстроился, мне  стало  досадно и обидно: зачем?  - ведь
теперь  все это совершенно  бессмысленно. Поздно, поезд ушел. Когда мне было
лет  десять, помню, я  отчаянно мечтал  о том, чтобы  она вернулась.  Зачем,
спросите вы? Тогда я бы, наверное, сказал так:  чтобы  мой спортивный костюм
был выстиран  и выглажен к среде,  чтобы не бегать  в скаутскую  группу  под
проливным дождем,  чтобы на меня не кричали за то, что у меня пошла кровь из
носа. Ну еще, может  быть, чтобы отец не сидел  ночи напролет, уронив голову
на сложенные руки. Чтобы Гай не рыдал перед сном каждую ночь. Теперь  поздно
пытаться что-либо исправить.
     Я  сам  себя  не  понимал.  Мне  же  нравилось  писать  матери  письма,
разговаривать с ней по телефону, приезжать в гости, когда есть настроение. И
в  то же время мне невыносимо было  представить, что она  будет  каждый день
резать  лук у нас на кухне, смотреть телевизор, забираясь с ногами на диван,
или расхаживать по дому в отцовском халате.
     Я принял  душ, натянул водолазку поприличнее  и спустился  вниз.  Из-за
кухонной двери до меня доносился гул голосов, в котором смешивались возгласы
и смех множества людей,  но стоило мне войти, все мгновенно смолкли, словно,
открывая дверь, я пришиб говорящего. Мать выглядела потрясающе. И ее парень,
Дон,  тоже  был  здесь.  И  отец  - его  голос  затих  последним, он  что-то
рассказывал о Гае  и его  телескопе.  Я оглядел всех.  Рядом с  отцом стояла
Джил. Я только сейчас вспомнил, что они с матерью сестры. Гай примостился на
табуретке, поглядывая на кота.
     -  Привет,  -   сказал  я.  Я  был  смущен,  как  шестилетний  ребенок,
вломившийся на взрослую вечеринку.
     Дон протянул мне бокал с  какой-то  пузырящейся  шипучкой.  Шампанское,
судя по всему. Терпеть его не могу.  Все пристально уставились на меня,  и я
поднял бокал:
     - Итак, выпьем за... - я не знал, что бы такого придумать.
     - За наш развод, - сказала мама.
     - Что-что, не понял? - растерялся я.
     -  Все ты  понял, - встрял  Гай, филин наш ученый, глазки  сверкают,  а
сам-то весь белый, точно поганка бледная.
     И все  равно я  ничего не  понял. Та есть не  понял,  отчего  это  всех
развеселило,  отчего они  так радостно  мне улыбаются и ожидают от меня того
же. Невольно я  оказался  в роли зануды,  который портит другим праздник,  в
роли тормоза, до которого никогда  не доходят  шутки,  этакого парня с вечно
кислой рожей. Но у меня не было настроения играть в их игры, к тому же никто
не потрудился объяснить мне правила.
     - Мы разводимся с твоим отцом, - пояснила мать.
     - Замечательно,  поздравляю,  -  сухо  отреагировал  я.  - Правда,  мне
казалось, что вы уже давно с этим разобрались.
     - Выпей за нашу свадьбу, Кристофер! - Дон протянул мне ладонь.  Я хотел
было как-нибудь тупо пошутить,  типа того, что  он мне не пара,  ну да бог с
ними. Все равно никто не оценит юмора.
     - Я думал, что  вы  женаты. - Я не обращал  внимания на его руку. - Или
это было так, тренировка?
     Все  просто  покатились со смеху; видно,  я  был для них  чем-то  вроде
клоуна на арене.
     220
     - На самом деле, - терпеливо объяснила мне  мать, - мы с Доном  долго и
тщательно  взвешивали  все доводы,  касающиеся  брака, со всеми  вытекающими
последствиями. И в конце концов решили, что готовы к этому шагу.
     Я вопросительно взглянул на отца.
     - По-моему,  они  замечательная пара,  - улыбнулся он,  и  тут до  меня
наконец дошел смысл происходящего. Отец решил дать матери свободу.
     Я  поднял  бокал и осушил его до  дна,  подавив отрыжку. Я почувствовал
себя  немыслимо  пьяным,  но  совсем  не как эта  хихикающая, легкомысленная
публика. Я торжественно  обошел всех  присутствующих и  каждому  пожал руку,
даже Гаю, потом протиснулся мимо всех к двери, вышел в наш задний дворик - и
от всей души грохнул бокалом об стену.
     Это было великолепное  зрелище: раковина  совершенной формы разлетается
на мелкие  осколки, искрящиеся  словно салют, который  уже через  полсекунды
осыпается в траву.
     Удивительно, столько лет ты живешь под опекой, позволяя другим отвечать
за то, что ты думаешь, что  ешь, во что одеваешься, и вдруг  чувствуешь, что
вырвался за пределы этой оберегающей паутины, что ты наконец свободен.
     За несколько  дней  я довольно хорошо узнал  их обоих, Дона и мать. Они
остановились в  отеле  в  Дербишире;  я  несколько  раз  заезжал  к  ним  на
велосипеде, и мы вместе отправлялись  гулять. Как ни  странно, я  обнаружил,
что Дон мне действительно нравится.
     -  Покажи нам свои любимые места, Кристофер, -  говорил он. И  мне было
приятно выполнять его просьбу. Я не  стал тащить их к Обрыву, где состоялась
моя неудачная попытка сталь альпинистом, и, конечно, в  наши с Элен заветные
места  я их тоже не повел. Я и  сам-то  стараюсь там бывать как  можно реже.
Зато мы сходили на вершину Бурбейджа, посидели на огромной скале под мостом,
откуда открывается  потрясающий  вид  на  всю  долину:  палитра  цветов  уже
менялась на осеннюю, теплое сентябрьское солнце сияло  на  спинах овец,  и я
вдруг  сказал:  "Здесь прошло мое детство,  мама". И -  наплевать,  если это
звучит избито.
     Я рад, что провел с ними эти  несколько дней. Мать мне очень нравилась.
Мне хотелось называть ее  мама,  а  не Джоан. Я  так и стал ее  звать. Имена
вообще странная штука.
     Но когда она спросила меня о планах на будущее, я примолк.  Будущее мое
решилось без моего участия.
     - Я не разговаривал с Элен с конца июня.
     - Я это поняла, - сказала она. - Но можешь ли ты забыть о ней?
     - Хотел бы,  да черта  с два. Может быть, я вообще не  поеду в Ньюкасл,
прибавил я. Лучше упакую себе рюкзачок и от-
     правлюсь путешествовать по белу свету. Может быть, если уехать за сотни
километров, я  смогу наконец ее  забыть. Свет облетает вокруг планеты меньше
чем за секунду: может быть,  она сможет меня  увидеть, когда я окажусь с той
стороны, у антиподов? Интересно, как долго летит вокруг планеты звук? Если я
у скалы Айерса  прошепчу "Нелл", услышит ли она мой голос, хотя бы  во  сне?
Если ничего не будет мешать, притихнут все поезда, замолчат турбины, если не
будет ни  крика,  ни  смеха, ни  слез,  ни  ветра, -  может быть, и услышит.
Европа, Африка, Индия, Япония, Австралия.  Если я пронесусь на велосипеде по
всем континентам, всюду выкрикивая ее имя, услышит ли она меня наконец или
     нет?
     - Всему свое время, - сказала мать.
     Через несколько дней после  того, как Дон с матерью отправились обратно
на север,  я получил письмо от  Брин.  Это  было  очень веселое  письмецо  с
забавными рисунками и стишками. Четыре  страницы.  В конце она  просила меня
обязательно  заехать  к  ней в гости на денек, когда она переедет в Лидс. "Я
скучаю  по  тебе", - написала  она. Мне было  больно его  читать.  Теперь  я
окончательно убедился в том, о чем лишь догадывался, пока мы  были вместе во
Франции.  И  этот ее взгляд,  когда  она  пришла ко  мне  домой.  А как  она
расклеилась,  когда  мы  наткнулись  тогда на  Элен  с  Рутлин.  Помню,  как
наклонился,  чтобы  она  могла слезть  с моих  плеч, сунул руки в карманы  и
зашагал домой, не оглядываясь: голова моя трещала,  как пулемет.  Том и Брин
догнали меня  и пошли рядом; Брин  почти  бежала,  чтобы  поспевать за мной.
Помню,  я хотел отвязаться от нее, словно  от  назойливой пчелы. Но в чем же
она была виновата?  Ни в чем. Я остановился,  чтобы сказать ей об  этом, но,
обернувшись,   увидел  ее  лицо.   Она  стояла  и  улыбалась,  недоуменно  и
растерянно, глядя мне прямо в глаза,  и по какой-то непонятной мне причине я
склонился  к ней  и поцеловал,  поцеловал как друг.  Этот поцелуй должен был
означать: "Пожалуйста,  прости меня, это все мои проблемы". Мы пошли  дальше
все  вместе  - и все-таки купили чипсов  и проводили Брин  до вокзала. По ее
прощальной улыбке я понял, что она по-прежнему  винит себя, и что  я для нее
намного больше, чем просто друг.  С тех пор я не писал и не  получал от  нее
ничего. Думал, все. Кончено.
     И вот  передо мной ее  письмо -  письмо,  которое просто дышит  ею, той
Брин, которую я помнил. Я слышал ее голос и смех в  каждом слове. И понимал,
что  не  смогу быть  для нее  тем, кем она хочет. Слишком большая часть меня
навек ужалена болью, скручена узлом, который я не могу распутать, никогда не
смогу. Из этой паутины мне не выбраться.
     Поэтому  я сделал вот что: я отправил ей письмо, в котором написал, что
она  мне очень нравится, но больше  мы никогда не увидимся. Я  знал, как  ей
будет больно и обидно; да и мне  самому не стало легче, когда я отправил это
письмо. Но я должен был это сделать, вот и все.
     30 сентября
     Здравствуй, Никто.
     Сегодня я  чувствую  себя  как-то  непонятно.  Если  честно, то  просто
ужасно. Еле  могу ходить. Ты  подвинулся  вниз. Акушерка сказала: "упал". То
есть подготовился. Хотела бы и я быть готовой. Но мне только хочется спать -
уснуть и спать  долго-долго. Через  несколько  дней ты  будешь  здесь,  если
только не вздумаешь опаздывать.
     Я стала огромной, как бочонок с маслом. Иногда мне кажется, что это уже
не я. Жила-была когда-то девочка, звали ее  Элен,  она любила танцевать. Она
даже могла согнуться посередине,  если бы захотела.  Посередине, это где? Но
она превратилась в жирную гусеницу, а потом  окуклилась и впала в  спячку. В
гости к ней прилетела  фея, ее крестная, и сказала: "А теперь,  Эленушка, мы
отправим тебя в больницу. Там  ты вылупишься из куколки целая и невредимая".
И что удивительно: из куколки, неуверенно расправив тонкие крылышки, вылетит
не  одна  бабочка,  а две: ты да я. Одно  грустно  -  в этой сказке придется
обойтись без прекрасного принца. Вообще никакого принца не будет.
     Скорей бы конец. Господи, как я устала.


     Накануне отъезда в Ньюкасл я купил себе новые джинсы. Ходить в них было
непривычно, потому что еще не было мешков на коленках. Мать оставила мне еще
денег на теплое шерстяное одеяло, но я решил, что обойдусь. Только постоял у
витрины,  разглядывая  какую-то бледно-голубую воздушную  ткань, напомнившую
мне платье Элен - то самое, в котором она танцевала в последний наш вечер. И
в  голове у меня  звучало стихотворение про парчу небес - кажется, Йейтса, -
которое нам однажды Хиппи Харрингтон  прочитал на  уроке,  можно сказать, от
души  своей  оторвал. Я помню его наизусть.  Хиппи прав. Стихи  нужно  знать
наизусть,   тогда  они  каким-то   непонятным   образом   становятся  твоими
собственными.
     Владей  небесной я  парчой Из  золота  и серебра  - Рассветной и ночной
парчой Из дымки, мглы и серебра, - Перед тобой бы  расстелил, Но у меня одни
мечты; Свои мечты я расстелил, Не растопчи мои мечты.
     Я  купил открытку и написал  на ней эти строки. Подписываться не  стал.
Ноги  сами понесли  меня на  ее  улицу, а  в голове по-прежнему  звучали эти
стихи.  Я   подумал:   хорошо   бы   зайти   и  попрощаться,   это  все-таки
по-человечески. По крайней мере, звонить ей я точно не стану, надоело, когда
вешают  трубку.  Они  отгородили  ее от меня  высоченной  стеной, которую не
перелезть  и не сломать; даже подкопаться под нее нельзя - слишком  глубокий
фундамент. Так они ее любят, но странная какая-то эта любовь. Я шел по улице
мимо ее дома, краем глаза поглядывая на окна  и  крыльцо.  Аккуратный домик,
ничего не скажешь. У них, видно, деньжата водятся. Странно: раньше мне такая
мысль даже в голову не приходила.
     Я  устал  от  этого  молчания.  Словно кто-то  залепил  мне уши  и  рот
пластырем. Поговори же со мной!
     Не помню,  как я оказался в библиотеке, где работает отец Элен. Заметив
меня, он улыбнулся и подошел.
     - Ну, как у тебя дела с гитарой? Конечно, я знал, что он скажет это.
     -  Нормально.  - Взгляд мой устремился в  окно, но  я успел вернуть его
прежде, чем  это  могло  показаться  нелепым.  - А  как дела у Элен,  мистер
Гартон?
     Он немного смутился. Я всегда знал, что  он классный парень. То есть он
никогда не станет намеренно огорчать кого бы то ни было.  Сейчас он, судя по
всему,  обмозговывал,  что сказать:  ведь  говорить  о  ней со мной  ему  не
позволено, но деваться некуда - вот он я.
     - Ну, она стала такая большая, - он задумался. - Круглая, как картошка.
Я сглотнул.
     - Мистер Гартон, я уезжаю послезавтра. Вы можете... вы не передадите ей
это? - я протянул ему открытку.
     Можно  было подумать, я вручил  ему живую змею, потому что он абсолютно
не знал, что с  ней делать: то ли отбросить ее и растоптать, то ли  поскорее
сунуть в  карман, то  ли  разглядывать  и  восхищаться ею, как  каким-нибудь
редким экземпляром.  Я  так  и оставил его  в нерешительности. Даже не пожал
руки на прощание, как следовало и  как он, должно быть, ожидал.  Может быть,
ему так  было бы легче. Впрочем, он уже  давно не  ребенок, и сам знает, как
обращаться с пресмыкающимися.
     30 сентября
     Вчера я убрала комнату, чтобы подготовиться к встрече с тобой.
     Я  убрала с полок  все книги,  всех  стеклянных и  фарфоровых зверюшек,
которых я  с  детства собираю,  сняла со стен глиняные  маски  и  веера, все
вымыла и вытерла всю пыль. Все шарфы я тоже поснимала со стен и постирала. Я
даже шторы  сняла, а потом все  повесила  сушиться во дворе на веревке. Мать
помогала  мне с  прищепками,  она гораздо выше  меня. Потом  она вернулась в
кухню,  а я  осталась там, засмотревшись на шарфы, порхавшие на веревке. Они
были как птицы, хлопающие крыльями, рвущиеся на свободу. Мне казалось, что я
тоже взлетаю в небо вместе с ними. Потом я вернулась на  кухню, и мы с мамой
пообедали. Мы сидели рядом у окна, смотрели  на  развеваемые ветром шарфы во
дворе и молчали. Но  мы не чувствовали себя чужими. Мы не запирались друг от
друга.
     30 сентября
     Несколько минут назад  я  ощутила сильнейшую судорогу, прорезавшую  все
тело насквозь,  от самого  основания позвоночника, она словно расколола меня
пополам,  и центр  ее был в  самом моем  животе. Она  захватывала  все тело,
распирая меня  изнутри, и когда  мне  показалось, что  еще  секунда,  и я не
выдержу, все вдруг стихло.
     Я не боюсь. Я знаю, что это было.
     Скоро ты придешь.
     Я застелила кровать. Я приготовила чемодан и поставила его у двери.
     Матери  я  пока не стану говорить,  подожду,  пока  снова  не  начнутся
схватки.  Акушерка  мне говорила,  что  они могут продолжаться  много  часов
подряд, иногда даже  несколько  дней. Мы с  тобой  оба должны  быть к  этому
готовы. Я и ты.
     Дышать надо ровно и медленно. Мне кажется, я слышу,  как глубоко в моих
венах отдается биение твоего сердца.
     Наконец-то. Опять началось. Поперло,  не  отпускает. Как будто огромная
волна,  накрывающая  меня  с головой. Только бы  не  утонуть.  Держаться. Не
тонуть.
     Скоро ты будешь здесь.
     Сама  себя  не  помня, я закричала:  "Мама,  мама!"  Мать  ворвалась  в
комнату, и я попыталась подняться к ней навстречу. Что-то текло из меня. Она
обняла  меня и  не  отпускала  на  протяжении  всей  следующей  схватки. Мне
казалось, боль пронзает нас обеих. Мне казалось, что это я рождаюсь на свет.
Я кричала во весь голос,  а мать так  крепко меня сжимала,  словно  пыталась
принять всю боль на себя.
     Сейчас она внизу, вызывает скорую. А я никак не перестану трястись.
     Отец  внизу играл на фортепиано.  Видно,  ему  так  легче справиться  с
волнением. Слышал  музыку? Это была приветственная песнь. Правда, потом мать
на него прикрикнула,  и он перестал играть. Он поднялся ко мне и остановился
в  дверях. Я сидела на кровати и ждала,  когда появится акушерка или  скорая
помощь - кто поспеет  вперед. Когда я увидела отца, меня снова затрясло.  Он
подошел и достал что-то из кармана.
     - Я должен отдать тебе письмо. Это от Криса.
     Когда он спустился обратно к своему фортепиано, я прочитала открытку. Я
подошла  с ней к  окну  и  стала смотреть на мерцание фонарей  в темноте.  Я
слышала голос  Криса, его робкий голос, слышала, как он произносит те слова,
что были в открытке. В  комнате произошло какое-то движение.  Обернувшись, я
увидела, что в дверях стоит Робби, вид у него был торжественный, застенчивый
и немного испуганный. Он вошел так робко, словно я была при смерти.
     - Я только хотел спросить, не могу ли я как-нибудь помочь, - пролепетал
он.
     Если  бы не боль, я  бы улыбнулась. Но тут мне пришло в голову,  что он
действительно может помочь.
     - Робби, - сказала я. - Не отнесешь Крису кое-что от меня?
     Он тут  же побежал  вниз  вытаскивать  из  сарая велосипед, верный  мой
гонец, а я  тем временем  подготовила посылку. Милый  Никто, это  мое  самое
последнее письмо к тебе.

     Я открыл посылку. Куча писем. Начинались они все одинаково:

     Здравствуй, Никто.

     Вот как - теперь я для нее просто "Никто"?
     Какая-то  невыразимая  тоска овладела  мной. Я  опустился  на кровать и
начал читать их по порядку. И снова оказался в январе.
     Когда я дочитал все, мне показалось, что я вишу в пустоте. Вокруг меня,
как  в космосе, совсем  не  было  воздуха,  одна только бездонная темень. На
ватных ногах я спустился вниз. Отец с Джил смотрели какой-то самый последний
фильм. У двери стоял мой рюкзак. Было уже почти двенадцать.
     - Ребенок уже рождается, -  сообщил я им и вышел во двор, оставив их на
диване с разинутыми ртами. На воздухе я малость пришел в себя.
     Спотыкаясь о мешки с картошкой и банки с краской, я вывоволок  из сарая
велосипед. Грохот поднялся такой, что покойник бы проснулся, но мне было все
равно.  Я понесся прямо в больницу, словно меня  туда  магнитом  потащило. В
жизни  я не ездил с такой  скоростью. Швырнув велосипед в какие-то  кусты, я
кинулся в приемную.

     -  Где  Элен? -  Женщина за столиком  удивленно  подняла брови. Фамилия
начисто вылетела у меня из головы. Наконец неимоверным  усилием  я  заставил
себя  вспомнить  ее,  и  мне  сказали  номер палаты. Я бросился по лабиринту
коридоров, который  больше  напоминал  шоссе  в час "пик" - столько  по нему
перемещалось носилок и каталок. Добежав до маленькой  палаты в самом дальнем
закутке больницы,  я остановился, переводя дыхание.  Пусть с ней все будет в
порядке. Ну пусть же с ней все будет хорошо.
     Я распахнул дверь. У  дальней  стены, обступив больничную койку, стояли
родители  Элен.  Когда  я  ворвался   внутрь,  они  обернулись  и  удивленно
уставились на меня. Комната  качалась  у меня в  глазах  наподобие маятника,
ноги не слушались, дыхание спирало, и я не мог произнести ни слова.
     Мистер Гартон подался в сторону, и я кое-как, спотыкаясь, протиснулся к
кровати.  Элен улыбалась. Ее  лицо  было  дико  бледным и  усталым,  но  она
улыбалась.
     - Крис, - сказала она, - посмотри.
     Я увидел что-то совсем крошечное, красное, сморщенное; оно дышало, оно,
кажется, спало, но оно было живым, пятым живым существом в этой комнате.
     И вот теперь  у себя в комнате в Ньюкасле я пишу это все для тебя, Эми.
Твое имя означает
     "друг" или "любимый", мы выбрали его вместе с твоей мамой.  Эта история
- твоя история, ты должна ее знать.
     Когда-нибудь  через много-много  лет ты прочтешь эти страницы и, сложив
осколки мозаики, узнаешь все о людях, которые произвели тебя на свет.
     Я хочу  когда-нибудь по-настоящему  познакомиться  с тобой.  Пока что я
знаю только лишь самое начало.
     Когда я увидел тебя тогда в больнице, я вдруг понял, что за все месяцы,
что я был  без  Элен, я  ни разу не подумал о  тебе. Как будто ты  вовсе  не
существовала. Никто - вот кем ты была для меня. День за днем, днем и ночью я
думал только об Элен. Я хотел быть рядом с ней, хотел сжимать ее в объятиях.
Я мечтал о том, чтобы мы  могли все начать  сначала. Когда я  наконец увидел
тебя, то был абсолютно  потрясен, осознав твою значительность, увидев, какая
ты  крошечная и беззащитная. Страшно было даже подумать о том,  чтобы  взять
тебя  на  руки,  прикоснуться  к тебе. Я  смотрел на  тебя  и думал: это наш
ребенок,  наша девочка - и не мог поверить.  Я почувствовал себя слабым. Мне
захотелось спрятаться от тебя как можно дальше.
     Элен права. Я еще  не готов к тому, чтобы стать твоим отцом, не готов к
тому, чтобы жить с ней вместе. Пока что я даже не могу жить с самим собой.

     Здравствуй, Крис.
     В моей жизни  сейчас все  именно так, как я  хотела. Часто  с любовью я
вспоминаю о тебе и от всей души надеюсь, что ты тоже счастлив.
     Сегодня  к нам приходила бабушка. Я  знаю, ей нелегко было это сделать.
Мы вместе сидели в гостиной: бабушка на табуретке, мама примостилась у окна,
а я укачивала Эми в кресле. Бабушка почти все время молчала,  но она никогда
много не говорит. Она смотрела на нас и время от времени кивала головой, она
всегда так делает, Я покормила Эми и собиралась уложить ее спать - у нее уже
глазки слипались,  она  была такая  хорошенькая  и  довольная. Подошла мама,
взяла ее  на  руки,  поцеловала,  как всегда,  а потом подошла  к  бабушке и
передала нашу крошку ей.
     Мне  кажется,  будто  Эми,  словно  тонкая, но  прочная шелковая  нить,
штопает ветхую ткань нашей семьи.


Last-modified: Fri, 13 Dec 2002 13:23:41 GMT

Оцените этот текст: