ограждане, жажду духовную, а не только плот­скую? Вот вопрос, который я, как директор гимназии, хочу вам задать. Если вы действительно ненавидите зло, если вы не желаете жить в мире несправедливости, то тогда вы имеете право принять миллиард госпожи Клары Цаханассьян и выполнить условие, которое она нам поставила. Прошу вас трезво взвесить все за и против. Бурные, долго не смолкающие аплодисменты, переходящие в овацию. Радиокомментатор. Дамы и господа! Слышите овацию? Я потрясен. Речь директора гимназии свидетель­ствует о таком нравственном подъеме, какой, увы, не так уж часто наблюдается в наши дни. Оратор смело указал на отдельные недостатки нашей жизни, которые -- увы! -- бытуют в каждой общине, повсюду, где живут люди! Бургомистр. Альфред Илл! Радиокомментатор. Бургомистр опять берет слово. Бургомистр. Альфред Илл, я хочу задать вам вопрос. Полицейский толкает Илла. Тот поднимается. Радиокомментатор подносит ему микрофон. Радиокомментатор. Сейчас вы услышите голос человека, из-за которого Клара Цаханассьян сделала горо­ду Гюллен такой щедрый дар, голос Альфреда Илла -- друга юности благодетельницы. Альфред Илл еще крепкий мужчина лет семидесяти, одним словом, это человек ста­рого закала. Ну, конечно, он взволнован, его переполняет благодарность и чувство тихой радости. Бургомистр. Благодаря вам, Альфред Илл, Клара Цаханассьян предложила нам этот миллиард. Сознаете ли вы это? Илл говорит так тихо, что его не слышно. Радиокомментатор. Говорите громче, почтенный, чтобы наши слушатели могли вас понять. Илл. Да. Бургомистр. Согласны ли вы выполнить наше ре­шение, каково бы оно ни было? Примем ли мы дар или отклоним его? Илл. Да, согласен. Бургомистр. Кто хочет задать вопрос Альфреду Иллу? Молчание, Кто хочет высказаться в связи с даром госпожи Цаханас­сьян? Молчание. Господин священник? Молчание. Городской врач? Молчание. Полиция? Молчание. Представители оппозиции? Молчание. Приступаем к голосованию. Тишина. Слышно только гудение кинокамер, вспышки магния. Кто с чистой душой голосует за торжество справедливости, прошу поднять руку. Все, кроме Илла, поднимают руки. Р а д и о к о м м е н та то р. В зале благоговейная тишина и лес поднятых рук. Кажется, будто мы присутствуем при клятве людей, решивших отдать свою жизнь во имя луч­шего, более справедливого мира. Только почтенный старей сидит неподвижно., он окаменел от радости. Цель его жизни достигнута, верная подруга юности преподнесла его родному городу миллиард. Бургомистр. Дар Клары Цаханассьян принят едино­гласно. Но не из корысти. Горожане. Но не из корысти. Бургомистр. А во имя торжества справедливости. Горожане. Аво имя торжества справедливости. Бургомистр. И во имя совести. Горожане. И во имя совести. Бургомистр. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления. Горожане. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления. Бургомистр. Ему нет среди нас места. Горожане. Ему нет среди нас места. Бургомистр. Мы не позволим растлевать наши души. Горожане. Мы не позволим растлевать наши души. Бургомистр. Попирать наши святые идеалы. Горожане. Попирать наши святые идеалы. Илл (кричит). Боже мой! Все стоят, торжественно воздев руки, но в эту секунду с кинокамерой случилась авария. Кинооператор. Какая обида, бургомистр. Свет от­казал. Повторите, пожалуйста, заключительную сцену. Бургомистр. Еще раз? Кинооператор. Да, для кинохроники. Б у р го м и ст р. С удовольствием. Ки н о о п е р ато р. Свет в порядке? Голос. Наладили. Кинооператор. Начали. Б ур го м и с тр (принимает соответствующую позу). Кто с чистой душой голосует за торжество правосудия, прошу поднять руку. Все поднимают руки. Дар Клары Цаханассьян принят. Единогласно. Но не из корысти. Горожане. Но не из корысти. Бургомистр. Аво имя торжества справедливости. Горожане. А во имя торжества справедливости. Бургомистр. И во имя совести. Горожане. И во имя совести. Бургомистр. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления. Горожане. Мы не можем жить, терпя в своей среде преступления. Бургомистр. Ему нет среди нас места. Горожане. Ему нет среди нас места. Бургомистр. Мы не позволим растлевать наши души. Горожане. Мы не позволим растлевать наши души. Бургомистр. И попирать наши святые идеалы. Горожане.И попирать наши святые идеалы. Тишина. Кинооператор (тихо). Ну, Илл. Ну? (Разочарован­но) Как хотите. Жаль, что радостное "Боже мой" на этот раз у вас не вырвалось. Это было самое эффектное место во всем эпизоде. Бургомистр Господа журналисты, радиоработники, операторы, милости просим к столу. Вас ждут в ресторане. Рекомендуем покинуть зал через служебный выход. Жен­щинам подадут чай в саду. Журналисты, радиоработники, операторы уходят в глубь сцены, направо. Мужи города не трогаются с места. Илл поднимается, хочет уйти. Полицейский. Сиди! (Силой сажает Илла на ска­мейку) Илл. Вы хотите сделать это сегодня? Уже? Полицейский. А ты как думал? Илл. По-моему, лучше, если это произойдет у меня дома. Полицейский. Это произойдет здесь. Бургомистр. В зрительном зале нет посторонних? Третий и четвертый осматривают зал. Третий. Никого. Б у р го м истр. А на балконе? Четвертый. Ни души, Бургомистр. Заприте двери. В зал больше никого не впускать. Третий и четвертый сходят в зрительный зал. Третий. Все заперто. Четвертый. Все заперт, Бургомистр. Гасите люстры. В окна светит луна с балкона. Света хватит. Сцена погружается в темноту. При слабом лунном свете неясно видны фигуры людей. Выстройтесь друг против друга. Оставьте проход. Мужчины становятся в два ряда, образуя узкий проход, в конце которого стоит гимнаст, теперь он в элегантных белых брюках и в майке, с красной лентой через плечо. Господин священник, исполните свой долг. Священник (медленно подходит к Иллу и садится возле неев). Ну, Илл, для вас настал горестный час. Илл. Дайте сигарету. Священник. Дайте ему сигарету, господин бурго­мистр. Бургомистр (ласково). С радостью.. Лучший сорт. Передает священнику пачку сигарет, тот протягивает ее Иллу. Илл берет сигарету, полицейский дает ему прикурить, священник возвращает пачку бургомистру. Священник. Как сказал пророк... Илл. Не надо. (Курит.) С в я щ е я н и к. Вы не боитесь? Илл. Теперь уже не очень. (Курит) Священник (беспомощно). Я помолюсь за вас. Илл. Молитесь лучше за наш город. (Курит.) Священник (медленно встает). Господи, помилуй нас. (Медленно становится рядом с другими мужчинами) Бургомистр. Поднимитесь, Альфред Илл. Илл колеблется. Полицейский. Вставай, скотина! (Силойзаставляет его встать.) Бургомистр. Вахмистр, возьмите себя в руки Полицейский. Извините. Не стерпел. Бургомистр. Подойдите сюда, Альфред Илл Илл роняет сигарету, затаптывает ее ногой Потом медленно идет к середине сцены, поворачивается спиной к зрителям Илл колеблется Полицейский. Тебе говорят Иди! Илл медленно направляется в проход, который образовали молчаливые горожане. В конце прохода, как раз напротив Илла, стоит гимнаст. Илл замирает, поворачивается, видит, как безжалостно смыкаются ряды, падает на колени На сцене теперь неясно виден клубок тел; не слышно ни звука; клубок все сжимается и постепенно опускается на пол. Тишина. Слева входят газетчики. Зажигают .люстры Первый газетчик. Что здесь происходит? Толпа неторопливо расходится. Горожане собираются в глубине сцены. В центре остается только врач, он стоил на коленях перед мертвым телом, накрытым клетчатой скатерт ью, какие обычно стелют в кафе. Врач встает, прячет стетоскоп. Врач. Паралич сердца. Тишина. Бургомистр. Он умер от радости. Второй газетчик. Каких только увлекательных ис­торий не преподносит нам жизнь! Первый газетчик. А теперь за дело. Газетчики поспешно уходят направо в глубь сцены. Слева появляется Клара Цаханассьян в сопровождении дворецкого. Увидев мертвое тело, она останавливается, потом медленно идет к середине сцены, поворачивается лицом к зрителям. Клара Цаханассьян. Принесите его сюда. Роби и Тоби входят с носилками, кладут на них Ипла и опускают носилки к ногам Клары Цаханассьян. (Стоит как каменная.) Открой ему лицо, Боби. Дворецкий приподнимает скатерть с лица Илла. (Пристально, долго рассматривает мертвого.) Теперь он опять такой, каким был много лет назад. Мой черный барс. Закрой ему лицо. Дворецкий снова закрывает лицо Илла. Положите его в гроб. Роби и Тоби выносят мертвое тело налево. Отведи меня, Боби. Пора укладываться. Мы уезжаем на Капри. Дворецкий подает ей руку, она медленно вдет налево, останавливается. Бургомистр! В глубине сцены из группы молчаливых горожан медленно появляется бургомистр, выходит вперед. Возьми чек. (Передает ему бумагу и удаляется с дворецким.) Все более нарядная одежда горожан Гюллена без слов говорит о том, как они богатеют. Внешний вид города становится неузнаваем; теперь это уже не заштатное и нищее местечко, а преуспевающий, ультрасовременный город. Финал пьесы, ее счастливый апофеоз выражает это всеобщее благоденствие. Вновь отремонтированное здание вокзала украшено флагами, гирляндами живых цветов, транспарантами, неоновой рекламой. Жители Гюллена -- мужчины во фраках, женщины в бальных платьях -- образуют два хора, как в античной трагедии. И не случайно нам кажется -- это вполне в духе происходящего, -- будто мы слышим сигналы бедствия, которые подает идущий ко дну корабль. Первый хор. Кошмаров предостаточно: Колоссальные землетрясения, Огнедышащие горы, Морские водовороты, К тому же и войны, Топчущие пшеницу танки, Солнцеликий гриб атомного взрыва. Второй хор. Однако ничего нет кошмарнее бедности, Потому что в ней нет благородства. Мертвой хваткой Держит бедность род человеческий, Громоздит бесплодный день На бесплодный день. Женщины. Бессильно смотрят матери, Как хворь уносит их маленькие чада. Мужчины. Но мужи замышляют мятеж, Готовят измену. Первый. Их ботинки поизносились. Третий, Во рту смердит окурок. Первый хор. Ибо закрыты все двери, Которые давали работу и хлеб. Второй хор. И поезда громыхают мимо Без остановки! Все. Слава нам! Госпожа Илл. Которым улыбнулась судьба. Все Всемилостивейшая. Всепреобразующая. Женщины. Наши нежные тела Облачены в модные платья. Сын. Юноша за баранкой гоночной машины. Мужчины. Лавочник правит "кадиллаком"! Дочь. Дева гоняет мяч на теннисном корте. Врач. В новом операционном зале Такой зеленый кафель, Что режешь кишки, немея от восторга. Все. Вечерняя трапеза благоухает ароматами, Все одеты с иголочки, всем довольны, Хвалятся друг перед другом сигарами экстра-класса. Учитель. Учение светит жаждущим света учения. Второй. Усердные бизнесмены Скупают вечные ценности. Все. Рембрандта и Рубенса. Художник. Художество кормит художника, Причем до отвала. Священник. На Рождество, на Пасху, на Троицу В соборе не протолкнуться от добрых христиан. Все. И экспрессы, блистающие, стремительные, Мчатся по остальным магистралям От местечка к местечку, Сплачивая человечество И снова останавливаясь на нашей станции. Слева входит кондуктор. Кондуктор. Гюллен! Начальник станции. Экспресс Гюллен--Рим, прошу занимать места. Салон-вагон впереди! Из глубины сцены громилы выносят паланкин, в котором неподвижно сидит Клара Цаханасеьян. Она походит на древнее каменное изваяние. Паланкин в сопровождении свиты проносят между хорами. Бургомистр. Покидает нас... Все. Наша несказанная благодетельница... Дочь. Наша спасительница... Вес. И сопровождающие ее высокие лица. Громилы с паланкином, Клара Цаханасеьян и свита исчезают на платформе. Медленно проносят тем же путем гроб. Бургомистр. Слава ей! Все. Самое драгоценное,, самое заветное Она увозит с собой. Начальник станции. Отправление! Все. Помилуй нас... Священник. Господи! Все. В темном беге грядущего. Бургомистр. Достаток... Все. Оставь нам, Мир сохрани нам, Свободу сбереги нам, Пусть ночь Никогда не омрачает наш город, Восставший из пепла, прекрасный, Чтоб счастью, счастливые, мы предавались. ПРИМЕЧАНИЯ АВТОРА Действие "Визита старой дамы" происходит в за­штатном городишке, где-то в Центральной Европе; автор этой пьесы отнюдь не намерен отмежевываться от лю­дей, о которых пишет: он не очень-то уверен, что сам в подобных обстоятельствах поступил бы иначе: о подтекс­те этой истории не стоит говорить, равно как и выпячи­вать его на сцене. То же относится и к финалу. Правда, в конце пьесы действующие лица изъясняются несколь­ко приподнятым языком, каким люди не изъясняются в обыденной жизни, языком, который принято называть поэтическим, или, точнее, возвышенным литературным языком. Но происходит это только потому, что гюллен-цы разбогатели, добились кое-чего в жизни, -- сам Бог велел им говорить более изысканно. Мои герои -- люди, а не марионетки, на сцене они действуют, а не разыгры­вают аллегории. Что касается меня самого, то я пытаюсь воссоздать реальный мир, а не преподносить публике отвлеченные моральные категории, как это мне зачастую приписывают. И я не собираюсь как-то специально со­размерять мою пьесу с жизнью, поскольку такая сораз­мерность лежит в самой природе театра, непременным компонентом которого является зритель. С моей точки зрения, театральная пьеса всегда выступает в рамках сце­нических возможностей, а не в оболочке определенного литературного стиля. И если в сцене в лесу полленцы изображают деревья, то объясняется это не склонностью автора к сюрреализму, а только тем, что пожилой чело­век в этой сцене говорит слова любви пожилой женщи­не, и сие не столь уж эстетичное любовное объяснение нуждается в театрально-поэтическом обрамлении, иначе оно было бы просто невыносимо. Я пишу свои пьесы из внутреннего чувства доверия к театру, к актеру. Это главный импульс моего творчества. Самое соблазнительное для меня -- материал. От актера требуется не так уж много: чтобы изобразить человека, он должен воспроизвести лишь его внешнюю оболочку, то есть данный ему текст, при том условии, конечно, что в тексте нет фальши. Что я понимаю под этим? Так же как живой организм замкнут в какую-то оболочку, кото­рая и является его "внешностью", так и в пьесе есть своя оболочка -- язык. И драматург оперирует только им. Язык для него результат. Поэтому-то нельзя работать над языком как таковым; язык -- это мысли, сюжет и т.д. Только дилетанты считают язык и стиль вещью в себе. Задача актера, по-моему, состоит в том, чтобы вновь воспроизвести конечный результат, то есть стиль пьесы на сцене. Зритель не должен видеть искусства, он дол­жен видеть жизнь. В "Визите старой дамы" надо пра­вильно сыграть передний план, как он дан мною, и тогда фон появится сам. Я не причисляю себя к авангардистам, хотя и у меня, разумеется, есть своя теория искусства... Чем бы дитя ни тешилось. Но свою теорию я держу при себе (иначе мне самому пришлось бы следовать ей). Пусть уж лучше ме­ня считают эдаким взбалмошным простаком, который пренебрегает формой своих творений. Мои пьесы надо играть в духе народного театра, а меня самого восприни­мать как своего рода Нестроя*. Это будет самое правиль­ное. И не следует бояться моих выдумок, к черту всякое глубокомыслие. Надо также следить за тем, чтобы деко­рации все время менялись при открытом занавесе. Сцену с машиной следует играть просто, лучше всего с макетом автомобиля, в котором есть только то, что необходимо по ходу действия, -- автомобильные ключи, руль и т.д. Машина должна быть показана спереди -- задние сиде­нья надо приподнять. И все это должно быть, конечно, новенькое, с иголочки, так же как и желтые башмаки и прочее. (Эта сцена ни в коем случае не должна напоми­нать Уайлдера*. Почему?.. Еще одна диалектическая за­гадка для критиков.) Клара Цаханассьян не олицетворяет ни справедливос­ти, ни плана Маршалла и тем более Апокалипсиса, она лишь то, что она есть, -- самая богатая в мире женщина, которая благодаря своему состоянию получила возмож­ность действовать наподобие героини древнегреческой трагедии, самовластно и жестоко, как, например, Медея. Клара Цаханассьян может себе это позволить. И не надо забывать, что у этой старой дамы есть чувство юмора, поскольку она может смотреть на людей со стороны; для нее люди -- товар, который она покупает. Но и на себя она тоже смотрит со стороны, что придает ей своеобразную грацию и некое злое очарование. Клара стоит как бы вне общества, поэтому она превращается в нечто неподвиж­ное, окостеневшее. Никаких перемен в ней не происходит, если не считать переменами тенденцию ко все большему окаменению, к превращению в полного истукана. Однако изображать Клару Цаханассьян и ее свиту, включая каст­ратов, на сцене можно только средствами искусства. На­турализм здесь противопоказан -- он будет слишком не­аппетитен. Тихони кастраты должны быть сказочными существами" призрачными гномиками, живущими расти­тельной жизнью,, по-своему даже счастливыми. Они жер­твы тотальной мести, которая так же логична., как. законы доисторических времен. (Чтобы актерам было легче играть евнухов, они могут говорить не хором, а по очереди, но тогда не нужны повторы.) Клара Цаханассьян -- образ статичный. Она героиня с самого начала. В отличие от Клары ее прежний возлюб­ленный волею судеб превращается в героя лишь постепен­но. Этот жалкий лавочник, сам того не ведая, сразу же становится ее жертвой. Будучи виновным, он убежден, что время списало все его грехи. И лишь по ходу пьесы страх и отчаяние пробуждают в этом заурядном человеке нечто в высшей степени индивидуальное. Осознав свою вину, он начинает понимать, что такое справедливость; неизбежная гибель придает ему величие. (Сцена смерти Илла должна быть решена скорее в плане монументальном.) Гибель Илла бессмысленна и в то же время осмысленна. Если показывать ее только осмысленной, то в ней появится нечто легендарное, и играть ее надо будет в некоем анти­чном городе, а не в Гюллене в наши дни. Что касается остальных полленцев, они такие же люди, как мы все. Их не следует изображать злодеями. Ни в коем случае. Вна­чале они полны решимости отвергнуть предложение мил­лиардерши. Правда, они влезают в долги, но отнюдь не потому, что решили умертвить Илла, -- они просто люди легкомысленные. И они искренне верят, что в конце концов "все перемелется". Так надо трактовать второе действие и даже сцену на вокзале. Один лишь Илл в этой сцене объят страхом, ибо он понимает, чем все должно кончиться. Но полленцы еще не сказали ни одного непо­правимого слова. Только во время сцены в Петеровом сарае происходит роковой перелом. От судьбы не уйдешь! С этой минуты полленцы постепенно начинают готовить­ся к убийству, возмущаться виной Илла и т.д. Семья Илла по-прежнему уговаривает себя, что все образуется, но и эти люди тоже не злодеи, они просто слабохарактерны, как и все остальные. Весь город, что видно на примере учителя, медленно поддается искушению, ибо искушение велико, а нищета беспредельна. "Визит старой дамы" -- злая пьеса, именно поэтому трактовать ее следует как можно более гуманистически. И персонажи должны проявлять не гнев, а печаль. И еще: эта комедия с трагическим концом должна быть смешной. Ничто не может так сильно повредить ей, как убийственная серьезность.