Кнут Гамсун. Странник играет под сурдинку --------------------------------------------------------------- Кнут Гамсун (Педерсен) (1859-1952), лауреат Нобелевской премии 1920 года. Источник: Кнут Гамсун, Избранные произведения в 2-х томах, том второй, изд-во "Художественная литература", Москва, 1970. Перевод с норвежского С. Фридлянд. OCR и вычитка: Александр Белоусенко (belousenko@yahoo.com), 31 марта 2002. --------------------------------------------------------------- Роман ВСТУПЛЕНИЕ Год наверняка будет ягодный. Брусника, голубика, морошка. Правда, ягодами сыт не будешь, что и говорить. Но они радуют сердце и тешат глаз. И если человек томим голодом и жаждой, они могут освежить его. Вот о чем я думал вчера вечером. До того, как поспеют осенние, поздние ягоды, пройдет месяца два, а то и три, мне это хорошо известно. Hо не одними ягодами красна земля. Весной и летом ягоды только зацветают; зато есть колокольчики и лядвенец, есть глубокие, безветренные леса, есть тишина и аромат деревьев. Будто дальний шепот речных струй доносится с неба; нет на свете звука более протяжного. И когда дрозд заводит свою песню, одному только богу ведомо, до каких высот поднимается птичий голос; достигнув вершины, голос вдруг отвесно падает вниз, словно алмазом прочерчивая свой путь; и вот уже звучат, снова звучат на самых низких нотах нежные и сладостные переливы. Hа взморье кипит своя жизнь, там снуют чистики, вороны и крачки; трясогузка вылетела искать корм, она летит рывками, размашисто, стремительно, легко, потом садится на изгородь и тоже поет-заливается. А когда солнце близится к закату, гагара уныло выкрикивает свое приветствие с высокогорного озера. Это последняя песня дня. Затем остается только кузнечик. Ну, об этом сказать нечего - глазом его не увидишь, и проку в нем никакого. Притаился и знай себе наканифоливает. Я сидел и думал, что и лето дарит страннику свои радости, стало быть, незачем дожидаться осени. Теперь же я думаю о другом, что вот я сижу и пишу спокойные слова о всяких безобидных делах,- будто мне никогда не придется писать о событиях бурных и грозных. Но это такая уловка - я перенял ее у человека из южного полушария, у мексиканца Роу. Края его необъятной шляпы были сплошь унизаны медными побрякушками, почему я, собственно, и запомнил Роу, а всего лучше запомнил я, как он спокойно рассказывал о своем первом убийстве. Была у меня когда-то девушка по имени Мария,- так рассказывал Роу со смиренным видом,- было ей в ту пору всего шестнадцать лет, а мне девятнадцать. И у нее были такие крохотные ручки, что когда она благодарила меня за что-нибудь или здоровалась со мной, мне казалось, что в ладони у меня зажаты два тоненьких пальчика, не больше того. Однажды вечером наш хозяин позвал ее с поля к себе и велел что-то сшить для него. Никто не мог этому помешать, и на другой день он снова вызвал ее за тем же. Так продолжалось несколько недель, потом все кончилось. Семь месяцев спустя Мария умерла. Мы засыпали ее землей, и маленькие ручки мы тоже засыпали землей. Тогда я пошел к Инесу, брату Марии, и сказал: "Завтра в шесть утра наш хозяин один едет в город". - "Знаю",- ответил Инес. "Дай мне твою винтовку, я пристрелю его завтра утром",- сказал я. "Винтовка мне и самому понадобится",- сказал он. Потом мы заговорили о другом, об осени и о новом колодце, что мы вырыли, а уходя, я снял со стены винтовку и унес ее. Но Инес живо схватился и крикнул подождать его. Мы сели, потолковали о том, о сем. Инес забрал у меня винтовку и вернулся домой. Поутру я стоял у ворот, чтобы открыть их хозяину, а Инес залег рядом в кустах. Я ему сказал: "Ступай отсюда, не то мы будем двое против одного". "У него пистолеты за поясом, а у тебя что?" - спросил Инес. "У меня ничего,- ответил я,- но зато у меня в руке свинчатка, а от свинчатки не бывает шума". Инес поглядел на свинчатку, подумал, кивнул и ушел. А тут подъехал верхом наш хозяин, он был седой и старый, лет шестьдесят, не меньше. "Отвори ворота!" - приказал он. Я не отворил. Он, наверно, подумал, что я рехнулся. Он вытянул меня кнутом, но я на это ноль внимания. Тогда он спешился, решил сам открыть ворота. Тут я нанес ему первый удар. Удар пришелся над глазом и пробил дыру в черепе. "О!" - простонал он и упал. Я сказал ему несколько слов, он ничего не понимал, я ударил его еще раз, и он умер. В кармане у него было много денег, я взял немножко, сколько мне надо было на дорогу, вскочил в седло и ускакал. Когда я проезжал мимо, Инес стоял у дверей. "До границы три с половиной дня пути",- сказал он. Так рассказал об этом случае Роу, а кончив, преспокойно огляделся. Я не собираюсь рассказывать об убийстве, я расскажу о радостях и страданиях, о любви. А любовь - она бурная и грозная, как убийство. Сейчас все леса зеленые, так думал я сегодня утром, пока одевался. Гляди, как тает снег в горах, и скотина рвется из хлева на волю, и в людских жилищах раскрыты настежь все окна. Я распахиваю рубашку, пусть меня обдувает ветер, я вижу, как разгораются звезды и чувствую восторг мятежа в своей душе, о, этот миг относит меня на много лет назад, когда я был моложе и неистовее, чем сейчас. Где-нибудь, то ли к востоку, то ли к западу есть, быть может, такой лес, где старику живется привольно, как молодому,- вот туда я и пойду. Чередуются дождь, и солнце, и ветер; я иду уже много дней, пока еще слишком холодно, чтобы ночевать в лесу, но я без труда нахожу приют в крестьянских дворах. Один человек удивляется, что я хожу и хожу без всякого дела, должно быть, я не тот, за кого себя выдаю, и просто хочу прославиться вроде поэта Вергеланна. Этот человек не знает моих планов, не знает, что я держу путь к знакомым местам, где живут люди, которых мне хотелось бы повидать. Но ему не откажешь в сообразительности, и я невольно киваю в знак согласия. Как много лицедейства заложено в нас: всякому лестно, когда его принимают за персону более значительную, чем он есть. Но приходят хозяйка с дочерью и прерывают нашу беседу обычной добродушной болтовней; ты не думай, он вовсе не попрошайка, говорят женщины, он заплатил за ужин. Тут я вновь проявляю извечную слабость характера, я оставляю их слова без ответа, а когда этот человек навешивает на меня еще больше грехов, я и его слова оставляю без ответа. Мы трое, люди чувства, одерживаем победу над его разумом, ему приходится сказать, что он просто пошутил, неужто мы не понимаем шуток! В этом дворе я провел целые сутки, хорошенько смазал свои башмаки и привел в порядок свое платье. Тут у хозяина снова возникли подозрения. "Смотри, когда уйдешь, не забудь как следует заплатить моей дочери",- сказал он. Я сделал вид, будто ко мне это вовсе не относится, и с улыбкой ответил: "Да что ты говоришь!" - "А вот то, что ты слышишь,- сказал он,- и тогда мы будем думать, что ты важная птица". Господи, до чего же он был несносный. Я сделал единственное, что мог сделать, я пропустил мимо ушей все его колкости и спросил, нет ли у него для меня работы. Уж очень мне здесь по душе,- сказал я,- да и ему я пригожусь, меня можно поставить на какие угодно полевые работы. "По мне шел бы ты лучше своей дорогой,- сказал он,- дурак ты, и больше ничего!" Было ясно, что он меня возненавидел, а поблизости не случилось никого из женщин, чтобы прийти мне на помощь. Я глядел на него и не мог понять, в чем дело. Взгляд у него был твердый, и мне почудилось, что я в жизни не видел таких умных глаз. Только он слишком уж отдался своей ненависти и сам себе навредил. Он спросил: "Что говорить людям, как тебя зовут?" - "А ничего не говорить",- ответил я. "Странствующий Эйлерт Сунд?" - допытывался он. Я поддержал шутку: "А почему бы и нет?" Hо мой ответ его только раззадорил и усугубил его язвительность. Он сказал: "Жалко бедную фру Сунд!" Я пожал плечами и ответил: "Ты ошибаешься, я не женат!" - и хотел уйти. Но он нашелся с редкостной быстротой и крикнул мне вслед: "Это ты ошибаешься, а не я, я говорил про твою мамашу!" Отойдя немного, я оглянулся и увидел, что жена и дочь увели его в дом. И я подумал про себя: "Нет, не одними розами устлан путь странника!" В соседней усадьбе я узнал, что этот человек - отставной фуражир, что он побывал в лечебнице для душевнобольных, когда проиграл какой-то процесс в Верховном суде. Нынешней весной болезнь вернулась, может быть, именно мой приход явился последним толчком, который вывел его из душевного равновесия. Но бог ты мой, каким умом светились его глаза, когда безумие вновь им овладело. Я и теперь при случае о нем вспоминаю, он дал мне хороший урок: нелегко угадать, кто безумен, а кто нет! И еще: избавь нас боже от людей слишком проницательных! В тот же день я проходил мимо одного дома, на пороге которого сидел молодой человек и играл на губной гармошке. По игре было видно, что никакой он не музыкант, просто, должно быть, добрая и веселая душа,- сидит и играет для собственного удовольствия; поэтому я лишь издали поклонился, а ближе подходить не стал, чтоб не спугнуть его. Он не обратил на меня никакого внимания, вытер гармошку и опять поднес ее к губам. Прошло немало времени, когда он снова вытирал ее, я воспользовался случаем и кашлянул: "Это ты, Ингеборг?" - спросил он. Я решил, что он разговаривает с какой-то женщиной в доме, и потому не ответил. "Кто там?" - спросил он. Я растерялся: "Ты про меня? Разве ты меня не видишь?" На это он не ответил. Он стал шарить руками вокруг себя, потом встал, и тут я увидел, что он слепой. "Не вставай, я не хотел тебе помешать",- сказал я и сел рядом. Мы потолковали о том, о сем, я узнал, что ему восемнадцать, что ослеп он на четырнадцатом году, в остальном вполне здоров; его щеки и подбородок были покрыты первым пушком. Еще слава богу, что здоровье у него хорошее, сказал он. Ну, а зрение... И я полюбопытствовал, помнит ли он, как выглядит мир. Да, конечно, он сохранил немало приятных воспоминаний с той поры. Вообще он казался довольным и спокойным. Весной его повезут в Христианию, к профессору, сделают операцию, может, зрение и вернется, хотя бы настолько, чтобы ходить без посторонней помощи. Авось как-нибудь все и уладится. Умом он, конечно, не блистал, видно было, что он много ест и поэтому очень упитанный и сильный, как зверь. Но что-то в нем чувствовалось нездоровое, какое-то слабоумие - иначе нельзя понять такую покорность судьбе. Столь наивная вера в будущее может покоиться только на глупости, подумал я, только при известной неполноценности человек может быть не просто доволен жизнью, но даже ожидать в будущем счастливых перемен. Но я загодя настроился извлекать хоть малые уроки из всего, что ни встречу по пути; даже этот несчастный, сидя на пороге своего дома, кой-чему научил меня. Ведь отчего он не признал меня и окликнул Ингеборг, женщину? Значит, я шел слишком тихо, забыл, что надо топать, значит, у меня слишком легкая обувь. Меня испортили все зти тонкости, к которым я привык, теперь мне надо снова переучиваться на крестьянина. Три дня ходу осталось до цели, к которой влечет меня любопытство, до Эвребе, до капитана Фалькенберга. Хорошо бы прийти туда пешком и спросить, нет ли у них работы, хозяйство большое, а впереди долгая весенняя страда. Шесть лет назад был я здесь в последний раз. Прошло многo времени, а я уже несколько недель не бреюсь, значит, никто меня не узнает. Была середина недели, я хотел подгадать так, чтобы заявиться туда в субботу вечером. Тогда капитан разрешит мне остаться на воскресенье, подумает над моей просьбой, а в понедельник придет и скажет: да или нет. Может показаться странным, но я не испытывал никакой тревоги при мысли о том, что меня ожидает, никакого беспокойства, я шел себе и шел потихоньку мимо усадеб, через леса и поля. Про себя я думал: в этом самом Эвребе я провел когда-то несколько недель, богатых событиями, я даже был влюблен в хозяйку, в фру Ловису. Да, влюблен. У нее были светлые волосы и серые темные глаза, она казалась молоденькой девушкой. Это было шесть лет назад,- так давно,- изменилась ли она с тех пор? Меня время не пощадило, я поглупел и отцвел, я стал равнодушным, нынче я смотрю на женщину как на книжную выдумку. Мне конец. Что с того? Все на свете имеет конец. Когда это ощущение возникло впервые, я испытал такое чувство, будто у меня что-то пропало, будто мои карманы обчистил вор. И я задумался - могу ли я перенести случившееся, могу ли примириться с собой самим. Отчего же нет. Я не тот, что прежде, но это совершилось бесшумно, совершилось мирно и неотвратимо. Все на свете имеет конец. В преклонном возрасте человек не живет настоящей жизнью, он питается воспоминаниями. Мы подобны разосланным письмам, мы уже доставлены, мы достигли цели. Не все ли равно, принесли мы радость или горе тем, кто нас прочел, или вообще не вызвали никаких чувств. Я благодарен за жизнь, жить было интересно! Но эта женщина, она была такой, каких издавна знают мудрецы: беспредельно малый разум, беспредельно великая безответственность, легкомыслие, суетность. В ней многое было от ребенка, но ничего - от детской невинности. Я стою у придорожного столба, здесь поворот на Эвребе. Я не испытываю волнения. Огромный и светлый день лежит над лесами и лугами, в полях там и сям пашут и боронят, работа на солнцепеке идет ни шатко ни валко, словно в полуденной истоме. Я прохожу мимо столба, мне надо как-то протянуть время, а уж потом сворачивать. Час спустя я углубляюсь в лес и брожу там; цветет ягодник, благоухает молодая листва. Стая дроздов гонит перед собой по небу одинокую ворону, они галдят что есть мочи. Это похоже на беспорядочный стук негодных кастаньет. Я ложусь на спину, подкладываю мешок под голову и засыпаю. Потом я просыпаюсь и иду к ближайшему пахарю, мне хочется расспросить его о Фалькенбергах из Эвребе, живы ли они и как у них дела. Пахарь дает мне уклончивые ответы, он стоит, прищурив глаза, и говорит с хитрецой: "Еще вопрос, дома ли капитан".- "А что, он часто уезжает?" - "Да нет, наверное, дома".- "Он уже отсеялся?" Пахарь с ухмылочкой: "Пожалуй, что и нет".- "У него людей не хватает?" - "А мне почем знать, пожалуй, что и хватает. И отсеяться он давно отсеялся. Навоз еще когда вывозили. Так-то". Он прикрикнул на лошадей и снова взялся за плуг, а я пошел следом. У такого много не узнаешь. Но когда он во второй раз дал отдых лошадям, я сумел вытянуть из него еще несколько противоречивых фраз о хозяевах Эвребе. "Капитан каждое лето уезжает на учения, ну, а фру тем временем сидит без него. Гостей-то у них всегда полон дом, но самого капитана нет. Не подумайте плохого, дома ему быть приятнее, но ведь на ученья-то надо ездить, куда денешься. Нет, детей у них покамест нет и навряд ли будут. Хотя, что это я, может, еще и дети будут, целая куча, если понадобится. Н-но, каторжные!" Мы снова пашем и снова отдыхаем. Мне не хотелось бы попасть в Эвребе некстати, и я выспрашиваю, есть ли сегодня гости у Фалькенбергов. "Сегодня, пожалуй что, и нет. Они там частенько бывают, а так-то... Играют, поют во всякое время, а так-то... Спору нет, Фалькенберги - люди благородные и денег у них хватает, а уж до чего там богато и пышно..." Горе мне с этим пахарем. Теперь я пытаюсь разузнать хоть немного о другом Фалькенберге, старом моем товарище, который вместе со мной валил лес, а при нужде настраивал рояли, о Ларсе Фалькенберге. Вот когда ответы пахаря становятся вполне определенными. Да, Ларс здесь. Еще бы ему не знать Ларса! Ларс взял расчет в Эвребе, а капитан отвел ему для жилья маленькую вырубку. Ларс женился на служанке по имени Эмма, и у них двое детей. Люди они работящие и расторопные, держат на той же вырубке двух коров. Борозда кончается, пахарь разворачивает лошадей, я говорю: до свидания - и ухожу. Вот я стою перед усадьбой в Эвребе, я узнаю все постройки, хотя они облиняли и выцвели. Еще я вижу, что флагшток, который я устанавливал шесть лет назад, стоит где стоял, но на нем уже нет ни каната, ни блоков. Вот я и достиг цели. Время - четыре часа пополудни, двадцать шестое апреля. В старости хорошо запоминаешь даты. 1 Все вышло не так, как я предполагал: капитан Фалькенберг спустился ко мне, выслушал мою просьбу и не сходя с места, отказал: людей у него достаточно, а пахота почти закончена. Ладно. А нельзя .ли мне посидеть в людской и отдохнуть немного? Это пожалуйста. Капитан не предложил мне остаться на воскресенье, он повернулся и ушел. Вид у него был такой, будто он только что встал, на нем была нижняя рубашка, он даже жилета не надел, а поверх рубашки набросил куртку. У него поседели волосы на висках и в бороде. Я сидел в людской и ждал, когда батраки соберутся к полднику. Пришел один взрослый батрак и один мальчишка, я поговорил с ними и узнал, что капитан ошибся, когда сказал, будто пахота почти закончена. Пусть так! Я не скрываю от них, что ищу работы, а если они хотят знать, чего я стою, то вот, пожалуйста, хороший отзыв, который я давным-давно получил от херсетского ленсмана. Когда батраки снова идут в поле, я вскидываю на плечи мешок и иду за ними. Я заглядываю в конюшню и вижу там непривычно много лошадей, я заглядываю в коровник, курятник, свинарник и вижу, что прошлогодний навоз лежит в куче и до сих пор не вывезен на поле. Как же это? -- А мы чем виноваты? - отвечает батрак. - Я с конца зимы начал возить, а был один. Сейчас нас, можно сказать, двое, но уже приспело время пахать и боронить. Пусть так! - Счастливо оставаться, - говорю я и иду прочь. Я хочу побывать у своего дружка, у Ларса Фалькенберга, но об этом я ничего им не говорю. Высоко, по-над лесом я вижу несколько новых домиков и понимаю, что это, должно быть, и есть вырубка. Батрак явно встревожился при мысли, что капитан упускает рабочую силу, оглядываясь на ходу, я вижу, как он мчится через двор к господскому дому. Я успеваю отойти шагов эдак на двести, когда батрак догоняет меня и говорит, что меня все-таки взяли, он переговорил с капитаном, и капитан предоставил ему распоряжаться по-своему. "До понедельника тебе все равно делать нечего, ступай пока в людскую, тебе дадут поесть". Батрак вообще неплохой парень. Он идет за мной на кухню и говорит: "Накормите этого человека, он будет у нас работать". Незнакомая стряпуха, незнакомые служанки, я съедаю свою порцию и выхожу во двор. Из господ никого не видать. Мне тошно целый вечер сидеть без дела в людской, и я иду за батраками в поле. Мы разговариваем. Батрак родом из крестьянской семьи, их хутор в северной части прихода, но раз он не старший сын, хутор к нему не перейдет, вот он и решил на время наняться в батраки. Ей-же-ей, он мог сделать выбор и похуже. Нельзя сказать, что капитан с каждым годом все больше и больше занимается хозяйством, напротив, он все больше и больше его запускает, дома он теперь бывает редко, и батрак действует по своему усмотрению. Вот, к примеру, в прошлую осень он поднял большие участки заболоченной целины, в этом году он будет там сеять, батрак показывает: вот здесь он распахал, здесь еще собирается распахать, а погляди-ка на озимые, ишь как поднялись. Видно было, что этот молодой человек хорошо знает свое дело, и я не без удовольствия слушал его разумную речь. Он, оказывается, кончил школу, выучился там вести хозяйственный календарь и заносить количество копен в одну графу, а дни отела - в другую. Пусть так. Раньше крестьянин держал такие выкладки в голове, а его жена знала с точностью до одного дня, когда должна отелиться любая из ее двадцати или пятидесяти коров. Вообще же парень он толковый и от работы не бегает, просто за последнее время он малость оплошал под бременем всех дел, навалившихся на него в капитанской усадьбе. Найдя помощника, он заметно взыграл духом. С понедельника возьмешь лошадь возить навоз, приказывает он, а мальчик пусть возьмет одну из двух выездных лошадей капитана и встанет за борону, а сам он как пахал, так и будет пахать! Помяните мое слово, мы еще управимся с севом день в день. Воскресенье. Я слежу за собой, чтобы не показывать, что уже давно знаю эту усадьбу, знаю, например, где кончаются капитанские леса, где расположены дома, надворные постройки, колодцы и дороги. Я старательно готовлюсь к завтрашнему утру - я смазал колеса и сбрую и на отличку вычистил лошадь. После обеда я часа на четыре - на пять отправляюсь бродить по капитанским лесам, я миную Ларсову вырубку, в дом к нему не захожу, а достигнув границы прихода, поворачиваю обратно. Мне бросается в глаза, что лес изрядно поредел. Когда я возвращаюсь, батрак спрашивает меня: -- Ты слышал ночью песни и крики? -- Слышал. А кто это пел? - Гости, - с улыбкой отвечает батрак. Ах да, гости! Их теперь в Эвребе всегда полно. Среди них на редкость толстый и шустрый господин с закрученными кверху усами, он тоже капитан и служит в одной части с Фалькенбергом; я видел его вчера вечером, когда гости высыпали из дома. Еще среди них есть господин, которого они называют инженером. Этот молодой - ему лет двадцать с небольшим, - он среднего роста, смуглый и безбородый. И еще Элисабет, пасторская дочка. Я сохранил в памяти черты Элисабет, поэтому сразу узнал ее, хотя прошло шесть лет и она стала зрелой дамой. Маленькая Элисабет прошлых дней теперь уже не девочка, у нее пышная грудь, свидетельствующая об отменном здоровье; батрак сказал мне, что Элисабет замужем, она все-таки вышла за сына хуторянина, того самого Эрика, которого любила с детских лет. Она по-прежнему дружит с фру Фалькенберг и часто наезжает в Эвребе. Но мужа ни разу с собой не привозила. Теперь Элисабет стоит у флагштока, и капитан подходит к ней. Они о чем-то говорят и очень заняты разговором: капитан всякий раз оглядывается, перед тем как сказать что-нибудь, должно быть, речь идет не о безразличных предметах, а напротив, о таких, которые требуют осторожности. А вот и толстый весельчак, даже в людской слышно, как он смеется и потом зовет куда-то Фалькенберга, но получаeт лишь короткий и небрежный ответ. Каменная лестница ведет в заросли сирени, толстый капитан устремляется туда, горничная несет следом вино и стаканы. Замыкает шествие инженер. Батрак, сидящий подле меня, громко хохочет: -- Ну и капитан! - Как его зовут? -- Они его называют Братцем, и в прошлом году так же называли. А чтоб по имени - я ни разу не слышал. - А инженера как? - Этого Лассен, я слышал. При мне он здесь второй раз. Теперь из дому выходит фру Фалькенберг, она замедляет шаг на верхней ступеньке и бросает взгляд в сторону флагштока, где стоят те двое. Фигура у нее такая же стройная и красивая, но лицо увяло - впечатление такое, будто щеки у нее раньше были наливные, а теперь запали. Она тоже идет к кустам сирени, я узнаю ее походку, спокойную и плавную, как встарь. Но, конечно, красота ее за минувшие годы заметно поблекла. Еще какие-то люди выходят из дому, немолодая дама с шалью на плечах, за ней два господина. Батрак рассказывает, что обычно гостей бывает меньше, но позавчера капитан справлял день рождения, и гости приехали в двух экипажах; на конюшне до сих пор стоят четыре чужие лошади. Тех двоих, что у флагштока, зовут теперь настойчивее, и капитан отвечает с досадой: "Иду, иду!" - но не трогается с места. Он то снимет соринку с плеча Элисабет, то оглянется по сторонам и возьмет ее за локоток, а сам что-то ей втолковывает. Батрак говорит: - Эти двое всегда найдут о чем поговорить. Она как приедет, оба сразу отправляются гулять куда-нибудь подальше. - И фру Фалькенберг не возражает? - Не слыхал, чтоб возражала. - А у Элисабет тоже нет детей? - Отчего же, у нее много детей. - Как же тогда она может так часто оставлять без призора детей и хозяйство? - Покуда жива мать Эрика, это дело нетрудное, уезжай, сколько хочешь. Батрак выходит, и я остаюсь один в людской. Здесь я сидел когда-то и мастерил механическую пилу. До чего ж я был увлечен своим делом! За стеной лежал больной Петтер. Разгорячась от усердия, я бегал в амбар всякий раз, когда мне надо было приколотить что-нибудь. Теперь я и пилу эту вспоминаю, как книжную выдумку. Так разделываются с нами годы. Возвращается батрак. - Если гости к завтрему не разъедутся, я возьму двух гостевых лошадей и буду на них пахать, - говорит он, занятый исключительно хозяйственными заботами. Я выглядываю в окно. Наконец-то двое у флагштока отправились вслед за остальными. Чем ближе к вечеру, тем шумней веселье в зарослях сирени. Горничные снуют с подносами взад и вперед,- на подносах не только вино, но и закуски, господа затеяли обедать под сенью ветвей. То и дело раздается: "Братец! Братец!", но всех громче кричит и хохочет сам Братец. Один стул уже рухнул под его непомерной тяжестью. Братец посылает в людскую, чтоб ему прислали добротный деревянный стул, который его выдержит. Да, в зарослях сирени не скучно. Капитан Фалькенберг время от времени показывается во дворе, чтобы все видели, что он твердо держится на ногах и не упускает из виду хозяйственные дела. - За нашего я ручаюсь! - говорит батрак. - Его легко не свалишь. Помнится, о прошлом годе я вез его, так он пил всю дорогу - и ни в одном глазу. Солнце заходит. В кустах сирени теперь, должно быть, стало прохладно - господа перебираются в дом. Но большие окна распахнуты, и мы слышим, как благозвучно поет рояль под руками фру Фалькенберг. Потом до нас доносится танцевальная музыка. Это, должно быть, играет толстый капитан Братец. - Ну и народ, - ворчит батрак. - Поют и пляшут ночи напролет, а днем отсыпаются. Ладно, я пошел спать. Я остаюсь у окна и вижу, как мой дружок, Ларс Фалькенберг, спешит через двор и скрывается и господском доме. Его пригласили петь перед господами. Потом капитан Братец и другие начинают подтягивать, получается громко и весело. Немного спустя Ларс Фалькенберг входит в людскую. Из кармана у него торчит бутылка как плата за беспокойство. Увидев, что в людской сижу только я, незнакомый человек, он проходит к Нильсу, чтобы пропустить с ним по одной. Потом туда же приглашают и меня. Я остерегаюсь много говорить, как бы меня не признали, но перед уходом Ларс вдруг просит меня немного проводить его. Тут по дороге выясняется, что меня давным-давно раскусили. Ларс знает, что я его прежний напарник. Это сказал ему капитан. Ладно же, думаю я. Коли так, все мои предосторожности ни к чему. Я, признаться, даже доволен таким оборотом дела. Значит, капитану наплевать, чем я занимаюсь у него в усадьбе. Я проводил Ларса Фалькенберга до самого дома, мы вспоминали былые дни, говорили о Ларсовом хозяйстве и о всяких здешних делах: капитан давно уже не пользуется прежним уважением, он теперь не председательствует в общине, люди перестали приходить к нему за советом. "Видишь дорогу - это он велел довести ее до самого шоссе, а больше он ничего не делал, хотя с тех пор уже минуло целых пять лет. Дом пора красить, а ему и горя мало, поля запущены, лес повырублен".- "Уж не пьет ли он, часом?" - "Поговаривают, но наверняка сказать нельзя, черт бы побрал всех сплетников. Выпивает, не без того, и из дому он часто уезжает и не скоро возвращается, а хоть и вернется, у него к хозяйству душа не лежит, вот в чем горе. Не иначе в него вселился злой дух",- рассказывает Ларс. - А фру Фалькенберг? - Она-то? Она-то не переменилась, играет на рояле, и уж такая обходительная, что лучше и желать нельзя. Дом у них гостеприимный, гостей всегда полно: а налоги большие и расходы большие. Чтобы хоть как-то содержать в порядке все постройки, нужна уйма денег. Жалко сердечных, и капитана, и его супругу, они так друг другу осточертели! Да где ж такое видано! Если они и перекинутся когда словечком, так не глядят друг на друга и губ почти не разжимают. Они по нескольку месяцев подряд только с чужими и разговаривают. Летом капитан уезжает на учения, домой не наведывается, за женой не следит, да и за хозяйством тоже. "Детей у них нет - вот в чем беда",- говорит Ларс. Из дома выглядывает Эмма и подходит к нам. Она все так же мила и привлекательна, о чем я ей и говорю. "Да, моя Эмма хоть куда,- подтверждает Ларс,- вот только рожать она больно горазда". Он и ей наливает из своей бутылочки и заставляет ее выпить. Эмма приглашает нас войти, - чем так стоять перед дверью, лучше посидеть за столом. "Эка важность, лето на дворе!" - отвечает Ларс, он и не думает впускать меня в дом. Когда я ухожу, он идет немного проводить меня и по дороге показывает, где он копал канаву, где пахал, где ставил изгородь. Он неплохо и очень толково потрудился на своем маленьком участке, вид этого уютного домика в лесу наполняет меня удивительным спокойствием. Чуть поодаль, за домом и коровником, негромко шумит лес, здесь все больше лиственные деревья, и осиновая листва издает шелковистый шорох. Я ухожу. Близится вечер, замолкли птицы, погода мягкая, голубые нежные сумерки. - Сегодня вечером мы все будем молоды! - громко и отчетливо говорит мужской голос в кустах сирени. - Пойдемте танцевать на выгон. - А помните, какой вы были в прошлом году? - отвечает голос фру Фалькенберг. - Вы были милый и юный и ничего подобного не говорили. - Да, в прошлом году я ничего подобного не говорил. Подумать только, что вы это запомнили. Hо и в прошлом году вы однажды выбранили меня. "Как вы прекрасны сегодня вечером", - сказал я. "Нет, - ответили вы, - моя красота давно ушла, но вы совсем как дитя, и я прошу вас не пить так много", - сказали вы. - Да, так я говорила, - с улыбкой признается фру Фалькенберг. - Так вы говорили. Но это неправда: мне лучше знать, прекрасны вы или нет, недаром я целый вечер любовался вами. - О, дитя, дитя! - А сегодня вечером вы еще прекраснее. - Кто-то идет. В кустах сирени двое - фру Фалькенберг с приезжим инженером. Увидев, что это всего-навсего я, они как ни в чем не бывало возобновляют прерванный разговор, будто меня здесь нет. Так уж устроен ум человеческий. Хотя я только о том и мечтал, чтобы меня оставили в покое, теперь мне досадно, что эти двое так откровенно мной пренебрегают. У меня уже седая голова, думается мне, неужели мои седины не заслуживают уважения? - Да, сегодня вечером вы еще прекраснее,- повторяет инженер. Я поравнялся с ними, я спокойно здороваюсь и прохожу мимо. - Я только хотела вам сказать, что все это ни к чему, - отвечает фру и тут же кричит мне вдогонку: - Вы что-то потеряли! Потерял? На дороге лежит мой носовой платок, я нарочно уронил его; я возвращаюсь, поднимаю платок, благодарю и ухожу. - Не отвлекайтесь из-за пустяков, - восклицает инженер.- Какой-то мужицкий платок с красными цветочками. Идемте лучше в беседку! -- Беседка по ночам заперта, - отвечает фру. - Или там кто-нибудь есть. Остального я не слышу. Жить я буду в комнате над людской. Единственное открытое окно моей комнаты смотрит как раз в заросли сирени. Поднявшись к себе, я слышу, что те двое все еще продолжают разговаривать в зарослях, но не слышу о чем. Почему это беседка заперта по ночам и кто завел такой порядок, - рассуждаю я про себя. Наверно, какая-нибудь продувная бестия смекнула, что, если всегда держать дверь на запоре, можно будет однажды без особого риска наведаться туда в приятном обществе, запереть за собой дверь и провести там время. Вдали, на дороге, по которой я только что пришел, показались еще двое, это толстый капитан Братец и пожилая дама с шалью. Должно быть, они сидели где-то в роще, когда я шел мимо, и я мучительно стараюсь вспомнить, не разговаривал ли я на ходу сам с собой. Вдруг я вижу, как инженер выскакивает из-за кустов и стремглав бросается к беседке. Дверь заперта, он наваливается плечом и высаживает ее. Слышен треск. - Идите сюда, здесь никого нет! - кричит он. Фру Фалькенберг встает и говорит очень сердито: - Что вы вытворяете, безумный вы человек! Однако, говоря эти сердитые слова, она покорно идет на его зов. - Вытворяю? - переспрашивает инженер. - Любовь это не глицерин. Любовь это нитроглицерин. Он берет ее за руку и уводит в беседку. Пусть так. Но тут появляется жирный капитан со своей дамой. Те двое в беседке этого, разумеется, не подозревают, а фру Фалькенберг навряд ли будет рада, если ее застанут в таком уединенном месте с посторонним мужчиной. Я обвожу глазами комнату, ищу, чем бы их предупредить, замечаю пустую бутылку, подхожу к окну и изо всех сил кидаю ее. Слышен звон, бутылка разбилась вдребезги, осколки стекла и черепицы сыплются с крыши, в беседке раздается вопль ужаса и оттуда выбегает фру Фалькенберг, инженер следует по пятам, все еще держась за ее одежды. Они застывают на месте и оглядываются по сторонам. "Братец! Братец! - восклицает вдруг фру Фалькенберг и мчится сквозь заросли.- Не ходите за мной! - приказывает она на бегу.- Не смейте ходить за мной!" Но инженер прытко скачет за ней. На редкость молодой и несговорчивый субъект. Итак появляется жирный капитан со своей дамой. Они ведут волнующий разговор о том, будто в мире нет ничего, что могло бы сравниться с любовью. Жирному наверняка лет под шестьдесят, даме не меньше сорока; презабавно наблюдать их нежности. Капитан говорит: - До нынешнего вечера я еще мог как-то терпеть, но сейчас это выше сил человеческих. Вы окончательно свели меня с ума, мадам. - Ах, я не думала, что это так серьезно, - отвечает она и хочет отвлечь его, направить его мысли по другому руслу. - Очень серьезно, - говорит он. - Пора положить этому конец, понимаете? Мы вышли из леса; там я думал, что смогу вытерпеть еще одну ночь, и поэтому ничего вам не сказал. Но теперь я умоляю вас вернуться со мной в лес. Она качает головой: - Нет, я, конечно, готова помочь вам... сделать все, что вы... -- Благодарю! - выпаливает он. Он обхватывает ее руками тут же, посреди дороги и прижимает свой шарообразный живот к ее животу. Издали кажется, будто они рвутся прочь друг от друга. Ну и ловкач этот капитан. - Отпустите меня! - молит она. Он слегка разнимает руки, потом опять стискивает свою даму. И опять это выглядит издали так, будто они дерутся. - Давайте вернемся в лес, - твердит он. - Ах, это невозможно, - отвечает она. - И к тому же выпала роса. Но слова любви распирают капитана, он открывает шлюзы. - Было время, когда я не обращал внимания на цвет женских глаз. Голубые глаза - подумаешь! Серые глаза - подумаешь! Взгляд любой силы, глаза любого цвета - подумаешь! Но вот явились вы с карими глазами. - Да, глаза у меня карие, - подтверждает и дама. - Вы опалили меня своими глазами! Ваши глаза сжигают меня. - Не вы первый хвалите мои глаза,- отвечает дама. - Мой муж, к примеру... - Не о нем речь... Могу вам сказать одно: если бы я встретил вас двадцать лет назад, я не поручился бы за свой рассудок. Идем же, в лесу не так уж много росы. - Пошли лучше в дом, - предлагает она. - В дом! Да там нет ни одного уголка, где мы могли бы уединиться. - Уж один-то найдется! - Ладно, но сегодня вечером этому надо положить конец, - говорит капитан. И они уходят. Я спрашиваю себя, а точно ли я бросил бутылку затем, чтобы кого-то предостеречь. На рассвете в три часа я слышу, как батрак встает и выходит кормить лошадей. В четыре он стучит мне снизу. Я не хочу огорчать его, пусть себе думает, что встал первым, хотя при желании я мог бы разбудить его в любой час ночи, я совсем не спал. Когда воздух так чист и свеж, ничего не стоит провести без сна ночь, а то и две - воздух разгоняет сон. Сегодня батрак вывел в поле новую упряжку. Он внимательно осмотрел чужих лошадей и выбрал пару, принадлежащую Элисабет. Это добрые крестьянские коняги с сильными ногами. II Все больше и больше гостей съезжается в Эвребе, веселью не видно конца. Мы, батраки, вносим удобрения, пашем и сеем, в полях уже проглянули кой-где молодые всходы. Любо смотреть на их зелень. Но нам то и дело приходится воевать с капитаном Фалькенбергом. "Ему плевать и на свой разум, и на свое благо",- жалуется батрак. Да, в капитана словно вселился злой дух. Он бродит по усадьбе полупьяный и полусонный; главная его забота - показать себя непревзойденным амфитрионом, пять суток подряд он со своими гостями превращает ночь в день. А когда по ночам идет такой кутеж, на скотном дворе тревожится скотина, да и горничные не могут выспаться толком; случается, даже молодые господа заходят к ним среди ночи, усаживаются прямо на кропать и заводят всякие разговоры, лишь бы поглядеть на раздетых девушек. Мы, батраки, к этому касательства не имеем, чего нет, того нет, но сколько раз мы стыдились, что служим у капитана, стыдились того, чем могли бы гордиться. Батрак - так тот завел себе значок общества трезвенников и носит его на блузе. Однажды капитан пришел ко мне в поле и велел запрягать, чтобы привезти со станции двух новых гостей. Время было послеобеденное. Капитан, должно быть, только встал. Просьба его очень меня смутила. Почему он не обратился к старшему батраку? Я подумал: все ясно, ему колет глаза значок трезвенника. Капитан, должно быть, угадал мои сомнения, он улыбнулся и сказал: - Может, ты из-за Нильса сомневаешься? Тогда я для начала переговорю с ним. Нильс - так звали батрака. Но сейчас я не мог ни под каким видом пустить капитана к Нильсу: Нильс до сих пор пахал на чужих лошадях и просил меня, в случае чего, подать ему знак. Я достал носовой платок, утер лицо, потом слегка взмахнул платком, Нильс это увидел и немедля выпряг чужих лошадей. "Интересно, что он теперь будет делать?" - подумал я. Ничего, этот славный Нильс всегда найдет выход. Хотя время было самое что ни на есть рабочее, он погнал лошадей домой. Ох, только бы мне еще ненадолго задержать капитана! Нильс понял, в чем дело, он погоняет лошадей и чуть не на ходу начинает снимать с них упряжь. Вдруг капитан в упор взглядывает на меня и спрашивает: - У тебя что, язык отнялся? - Должно быть, у Нильса что-то не ладится,- выдавливаю я наконец через силу. - Недаром он лошадей распрягает. - A дальше что? - Да нет, ничего, я просто так... Врагам бы моим оказаться на моем месте! Но я могу еще немного помочь Нильсу, ему и без того нелегко. Я тут же берусь за дело: - Видите, мы и с севом-то не управились, а всходы так и лезут из земли. Да еще у нас осталась невспаханная земля, и мы... - Всходы лезут? Вот и хорошо, пусть лезут. - У меня здесь сто двадцать аров, а Нильсу надо поднять целых сто сорок, вот я и подумал, что, может, господин капитан не станет отрывать нас от работы. Тут капитан круто поворачивается на каблуках и, не прибавив ни слова, уходит. "Все, меня рассчитали!" - думаю я, однако следую за капитаном с лошадьми и возком, чтобы выполнить приказ. Теперь я не тревожусь за Нильса - он уже возле самой конюшни. Капитан махнул ему - Нильс не увидал. "Стой!" - закричал капитан хорошо поставленным офицерским голосом. Нильс не услышал. Мы тоже подошли к конюшне; Нильс уже развел лошадей по стойлам. Капитан с трудом подавлял гнев, но по дороге с поля до конюшни, должно быть, немного успокоился. - Ты что это распрягаешь средь бела дня? - спрашивает он. - Лемех треснул, - отвечает батрак. - Пусть лошади отдохнут, пока я заменю лемех. Это дело недолгое. Капитан приказывает: - Один из вас должен поехать с коляской на станцию. Батрак косится на меня и бормочет. - Гм-гм. Значит, так. А время где взять? - Ты что это там бормочешь? - Нас в поле два с половиной человека, - отвечает батрак, - Лишних вроде никого нет.