что он знает. Я снова очутился в пещере, и жуткая улыбка зазмеилась на его морщинистом лице, а глаз опять наполовину закрылся. Ты хочешь знать ответ,-- сказал он.-- За этим то ты и пришел. Мой совет тебе -- не спрашивай! Поступай, как я! Копи золото -- но не мое золото --и стереги его! Зачем? -- сказал я. МОЛЧИ! Пещера озарилась белым светом от драконова пламени, и каменные стены отозвались гулким эхом. Летучие мыши разлетелись, как пыль в амбаре, потом постепенно вернулись на место, и все снова замерло, неподвижно, будто безжизненно. Взметнувшиеся было крылья дракона расслабились и опустились. Я ждал, казалось, несколько часов, съежившись и прикрыв голову ладонями. Потом: -- Ты хочешь узнать про Сказителя? Я кивнул. -- Иллюзия,-- сказал он. Затем едва заметно улыбнулся, но согнал с лица улыбку, словно безмерно устал, изнемог от тяжести Времени.-- Видишь ли, я знаю все.-- Старческий голос притворно потеплел.--Начало, середину, конец. Все. Вот, скажем, ты: сейчас ты видишь прошлое и настоящее, как и все прочие низшие существа,-- память и восприятие -- и никаких более высоких способностей. Но драконы, мой мальчик, обладают совершенно иным разумом.-- Его рот растянулся в подобии улыбки, в которой не было ни следа удовольствия.-- Мы видим все с вершины горы: все время, все пространство. В единый миг мы видим и взрыв страсти, и следнюю вспышку гнева. Не мы вызываем угасание всего, понимаешь? -- Он вдруг сразу стал нетерпеливо-раздражительным, будто отвечал на возражения, которые ему выдвигали так часто, что его от них уже тошнило.-- Драконам нет дела довашей куцей свободы воли. Тьфу! Слушай меня, мальчик.-- Его тусклый глаз вспыхнул.-- Если ты со своим знанием настоящего и прошлого вспомнишь, что некий человек поскользнулся, скажем, на банановой кожуре, или свалился со стула, или утонул в реке, то это воспоминание вовсе не значит, что ты вызвал то, что он поскользнулся, или упал, или утонул. Верно? Конечно, верно! Это случилось, и ты знаешь об этом, но знать не значит вызвать. Конечно! Всякий, кто утверждает обратное,-- глупец и невежда. Вот так и со мной. Мое знание будущего не вызывает будущее. Я его просто вижу, точно так же, как вы на своем низшем уровне вспоминаете произошедшее в прошлом. И даже если, предположим, я вмешаюсь -- сожгу, к примеру, чей-нибудь дворец -- то ли потому, что у меня такое настроение, то ли потому, что кое-кто меня об этом попросил,-- даже тогда я не изменю будущее, а всего лишь сделаю то, что видел с самого начала. Это, конечно же, очевидно. Будем считать этот вопрос решенным. Хватит о свободной воле и постороннем вмешательстве! Дракон прищурил глаз. -- Грендель! Я подскочил. -- Ну что у тебя за скучный вид,-- сказал он и сурово посмотрел на меня, черный, как полночь.--Подумай лучше, каково приходится мне,-- сказал он. Я чуть снова не сказал: "Мне очень жаль", но вовремя спохватился. -- Люди,-- сказал он, потом надолго замолчал, на полняя пещеру презрением, словно ядом своего дыхания.-- Я вижу, ты понимаешь их. Считающих, из меряющих, создающих теории. Все поросята любят сыр. Дружище Снэггл -- поросенок. И если Снэггл заболеет и откажется поесть, Предложите ему сыр. Игры, игры, игры! -- Он фыркнул пламенем.-- Они только думают, что думают. Никакого общего видения, общей системы, лишь схемки с отдаленным сходством, никакого соответствия действительности, не более чем мостики или, скажем, паутина. Но они сломя голову устремляются по паутине через пропасть, иногда им удается перебраться, и они думают, что это решает проблему! Я мог бы рассказать тебе сотни утомительно-скучных историй про человеческую глупость. С по? мощью своих сумасшедших теорий они составляют план дорог, ведущих в ад, а также с помощью длинных -- отсюда-до-луны-и-обратно-- перечней никчемных фактов. Безумие, самое что ни на есть заурядное безумие! Простые разрозненные факты, и факты, чтобы их С9единить,-- всякие там "и" или "но" -- вот sine qua поп всех их славных достижений. Но таких фактов не существует. Связанность -- вот сущность всего. Это их не останавливает, куда там. Они возводят мироздание из зубов, которые лишены десен и которым не на чем держаться и нечего жевать. Время от времени они, разумеется, чувствуют это; их гнетет ощущение, что все, чем они живут,-- бессмыслица. У них возникает смутное подозрение, что такие высказывания, как "Бога нет", несколько сомнительны, по крайней мере по сравнению с утверждениями вроде "Все плотоядные коровы едят мясо". Вот тут-то им на помощь и приходит Сказитель. Дает им иллюзию реальности -- скрепляет все их факты своим клейким подвыванием о связанности. Чушь собачья, поверь мне. Всего-навсего словесные выкрутасы. О действительной всеобщности он знает не больше, чем они,-- даже меньше, если на то пошло; жонглирует все тем же хаосом атомов, условиями своего времени, места и языка. Но он сплетает все это, тренькая на своей арфе, и люди думают, что все, о чем они думают, оживает, думают, что небеса благоволят им. Это дает им силы идти дальше -- чего бы это ни стоило. Что касается меня, глаза бы мои на них не смотрели. -- Понятно,-- сказал я. Это было не совсем правдой. Дракон улыбнулся и на миг показался почти дружелюбным. Учитывая все обстоятельства,-- сказал он,-- ты слушал внимательно и вдумчиво. Поэтому я расскажу тебе о Времени и Пространстве. Спасибо,-- сказал я как можно искреннее. Пищи для размышлений у меня уже было, пожалуй, предостаточно. Он нахмурился, и я больше ничего не сказал. Глубоко вздохнув, он поудобнее вытянул передние лапы и, на секунду задумавшись, начал: -- Во всех рассуждениях о Природе Мы не должны забывать о различиях масштабов, в особенности о различиях временных промежутков. Мы (я имею в виду вас, не нас) склонны принимать в качестве абсолютной меры модусы доступных нашему наблюдению функций наших тел. Но, по сути дела, было бы чрезвычайно опрометчиво распространять выводы, сделанные на основе наблюдения, далеко за пределы того масштаба величин, в рамках которого производилось данное на блюдение. Например, очевидное отсутствие изменения в течение секунды ничего не говорит нам об изменении, происходящем в течение тысячи лет. Равно как видимость изменения в течение тысячи лет ничего не говорит нам о том, что может произойти в течение, скажем, миллиона лет; а видимое изменение в течение миллиона лет ничего не говорит о миллионе миллионов лет. Мы можем продолжать эту прогрессию до бесконечности; абсолютного мерила величины не существует. Любой промежуток времени в этой прогрессии будет большим по сравнению с предыдущим и меньшим по сравнению с последующим. Далее, все специальные исследования предполагают некие фундаментальные типы вещей. (Здесь я, заметь, использую слово "вещи" в наиболее общем смысле, включающем в себя действия, цвета и все прочие данные чувств, а также ценности.) Изучение, или "наука", как деятельность низшего разума имеет дело с ограниченным набором различных типов вещей. Таким образом, имеется, во-первых, разнообразие типов. Во-вторых, имеется определенность того, какие типы представлены в той или иной указанной ситуации. Например, имеется отдельное высказывание: "Этот предмет зеленый" -- и более общее высказывание: "Все эти предметы зеленые". Именно с такого рода проблемами имеет деловаш обычный рассудок. Несомненно, такие проблемы существенны на начальном этапе любого исследования -- для низшего разума. Но всякое такое исследование непременно стремится выйти за свои пределы. К сожалению... Он окинул меня подозрительным взглядом. Ты не слушаешь. Нет, слушаю! -- сказал я, отчаянно стараясь показать свою серьезность. Но он вяло покачал головой. Ничто тебя не интересует, кроме развлечений, жестокости. Неправда! -- сказал я. Его глаз открылся шире, и все тело засветилось. Ты будешь говорить мне, что такое правда? --сказал он. Я изо всех сил стараюсь быть внимательным. Честное слово,-- сказал я.-- Ты же понимаешь. Что я еще могу сделать? Дракон задумался, медленно дыша от переполнявшего его гнева. Потом наконец закрыл глаза. -- Попробуем начать с другого конца,-- сказал он.-- Мне, понимаешь ли, чертовски трудно излагать все в понятиях, доступных разумению существа из Темных веков. Дело не в том, что один век бывает темнее другого. Просто таков специальный термин, принятый в другом темном веке. Он нахмурился, будто с трудом мог заставить себя продолжать. Затем, после долгого молчания, сказал: -- Сущность жизни -- в крушении установленного порядка. Вселенная отвергает мертвящее влияние полного единообразия. И тем не менее в своем отрицании она переходит к новому порядку как первичному не обходимому условию значимого опыта. Мы вынуждены как-то объяснять это стремление к новым формам порядка и стремление к новизне порядка, а также степень успеха и степень неудачи. Вне хоть какого-то понимания, пускай даже самого смутного, этих характеристик исторического процесса... Его голос постепенно затих. Он снова надолго замолчал, потом сказал: -- Посмотрим на это следующим образом. Возьмем вот этот кувшин.-- Он поднял золотой сосуд и показал его мне, не давая в руки. Дракон, казалось, помимо воли глядел на меня враждебно и с подозрением, слов но думал: а вдруг я окажусь таким дураком, что схвачу кувшин и убегу.-- Чем этот кувшин отличается от какого-нибудь живого существа? -- Он убрал его подальше от меня.-- Своей структурой! Именно! Этот кувшин представляет собой абсолютно равноправное сообщество атомов. Он имеет значимость или "вотность", так сказать, но не имеет Выразительности, или, приблизительно говоря, "ах-вот!-ности". Значимость изначально монистична по отношению к вселенной. Ограниченная каким-либо конечным индивидуальным событием, значимость перестает быть значимой. В том или ином смысле -- детали можем опустить -- значимость проистекает от имманентности бесконечного конечному. Но выразительность -- слушай внимательно,-- выразительность основывается на конечных событиях. Она есть активность конечного, воздействующая на свое окружение. Значимость переходит от мира как единого целого к миру как множественности, тогда как выразительность есть дар мира как множественности миру как единому целому. Законы природы представляют собой усредненные действия, которые безлично правят миром. Но в выразительности нет ничего усредненного: она по сути своей индивидуальна. Рассмотрим одну отдельную молекулу... -- Рассмотрим что? -- сказал я. Его закрытые глаза зажмурились еще сильнее. Длинное красно-рыжее пламя вырвалось вместе с сердитым вздохом. -- Выразимся иначе,-- сказал он. Голос его ослаб, словно от безнадежности.-- У растений мы обнаружи ваем обладающие выражением телесные организации, в которых отсутствует какой-либо центр опыта, имеющий высокую степень сложности врожденных данных или приобретенных форм выражения. Еще один вид равновесия, но с ограничениями, как мы увидим. У животных, напротив, доминирует один или несколько центров опыта. Если отсечь доминирующий центр дея тельности от остального тела -- к примеру, отрубить голову,-- то тогда разрушится всякая координация, и животное погибнет. Тогда как в растении единая структура может подразделяться на ряд меньших равноправных структур, которые легко выживают без очевидного ущерба для их функциональной выразительности.-- Он замолчал.-- По крайней мере, это тебе понятно? -- Кажется, да. Он вздохнул. -- Слушай! Слушай внимательно! Разгневанный человек обычно не грозит кулаком всей вселенной. Он делает выбор и сшибает с ног соседа. Камень же,согласно закону всеобщего тяготения, бесстрастно притягивает к себе всю вселенную. Согласись, здесь есть некоторое различие. Он ждал, закипая от нетерпения. Я как мог долго выдержал его взгляд, потом покачал головой. Это нечестно. Насколько я понимал, он, наверное, специально рассказывал мне всякую чушь. Я сел на пол. Пусть себе бормочет. Пусть спалит меня заживо. Наплевать. После долгого молчания он сказал: -- Напрасно ты пришел, глупыш. Я угрюмо кивнул. Все приходит и уходит,-- сказал он.-- Вот в чем суть. За миллиарды миллиардов лет все придет и уйдет несколько раз в различных формах. Даже я исчезну.Некий человек нелепо убьет меня. Ужасно прискорбно -- исчезнет такая примечательная форма жизни. Защитники природы взвоют от негодования.-- Он захихикал.-- Бессмысленно, что и говорить. Эти кувшины и камешки, все, все это тоже исчезнет. Эх! Фурункулы, геморрои, дубины... Ты не знаешь этого! -- сказал я. Он улыбнулся, показав все зубы, и я понял, что он знает это. Водоворот в потоке времени. Преходящее скопление частиц, несколько, так сказать, лучайных пылинок -- чистая метафора, сам понимаешь,-- затем, по воле случая, огромное пылевое облако, расширяющаяся вселенная... -- Он пожал плечами.-- Сложности: зеленая пыль наряду с обычной. Пурпурная пыль. Золотая. Дополнительные усовершенствования: чувствующая пыль, совокупляющаяся пыль, пыль, творящая богов! -- Он гулко захохотал, пустой внутри, как пещера.-- Новые законы для каждой новой формы, разумеется. Новые возможности развития. Сложность за сложностью, случайность на случайности, пока...--Его взгляд пронизывал меня, как ледяной ветер. Продолжай,-- сказал я. Он закрыл глаза, по-прежнему улыбаясь. -- Возьмем конец света, любой конец света. Море черной нефти и гибель всего. Ветра нет. Света нет. Ничто не движется, нет даже ни одного муравья или паука. Безмолвная вселенная. Таков конец этой вспышки времени, краткого возгорания событий и идей, которое -- случайно -- зажег человек, и он же -- случайно -- загасил. На самом деле это, конечно, не конец и даже не начало. Просто завихрение в потоке времени. - Я косо посмотрел на него. Это действительно может случиться? Это уже случилось,-- сказал он и улыбнулся, словно эта мысль доставила ему удовольствие.-- В будущем. Я тому свидетель. На какое-то время я задумался над этим, вспоминая звуки арфы, потом покачал головой. Я тебе не верю. Поверишь. Зажав рот ладонью, я продолжал коситься на него. Возможно, он лгал. Подлости ему не занимать. Он покачал массивной головой. Ах, как изворотлив человеческий ум! -- сказал он и хихикнул.-- Всего-навсего еще одна сложность, новое событие, новый свод сиюминутных правил, порождающих последующие сиюминутные правила, и так все дальше, и дальше, и дальше. Все связывается, понимаешь? Девонская рыба, противостоящий большой палец, купель, технология -- щелк, щелк, щелк, щелк... Мне кажется, ты лжешь,-- сказал я, снова смутившись, не в силах выбраться из водоворота слов. Я это заметил. Ты никогда не поймешь. Наверное, весьма огорчительно быть запертым, точно китайский сверчок в коробке, в тесной клетке ограниченного разума.-- На сей раз его смеху не хватало живости. Дракон начал уже уставать от моего присутствия. Ты сказал "ерунда",-- произнес я.-- Разве это ерунда, если я перестану просто так пугать людей до смерти? Разве не хорошо изменить свой образ жизни, улучшить характер? Должно быть, в тот момент я представлял собой занятное зрелище: большой косматый монстр, исполненный рвения и серьезности, склонившийся, как жрец во время молитвы. Он пожал плечами. -- Как хочешь. Поступай, как сам считаешь нужным. -- Но зачем? -- Зачем, зачем? Смешной вопрос! Зачем все? Мой тебе совет... Я сжал кулаки, хотя это было, конечно же, нелепо. На драконов не бросаются с кулаками. -- И все-таки зачем? Дракон поднял свою огромную клыкастую голову, вытянул шею, выдохнул пламя. -- Ах, Грендель! -- сказал он. На секунду показалось, что он почти проникся жалостью ко мне.-- Ты делаешь их лучше, мой мальчик! Неужели ты сам этого не видишь? Ты будоражишь их! Заставляешь их думать и изобретать. Ты побуждаешь их заниматься поэзией, наукой, религией, всем тем, что и делает их, пока они живы, людьми. Ты, так сказать, являешься той брутальной сущностью, по которой они учатся определять самих себя. Изгнание, смерть, плен, все, чего они стараются избежать,-- упрямые факты, свидетельствующие об их смертности, их заброшенности,-- вот это-то ты и вынуждаешь их признать и принять! Ты и есть человечество или условие человеческого существования -- вы неотделимы друг от друга, как восходящий на гору и гора. Если ты уйдешь, тебя сразу же заменят. Брутальные сущности, знаешь ли, гроша ломаного не стоят. Поэтому хватит сентиментальной дребедени. Если человек и есть тот праздный вопрос, что так тебя интересует, не отступайся от него! Запугай его до славы! В конце концов все едино, материя и движение, простое и сложное. Никакой разницы в конечном счете. Смерть, преображение. Прах праху и слизь слизи, аминь. Я был уверен, что он лжет. Или, во всяком случае, наполовину уверен. Улещивает меня, чтобы я терзал их, потому что сам, хотя и обожает жестокость, сидит в своей гнусной берлоге. Я сказал: -- Пусть найдут себе другую брутальную сущность, что бы это такое ни было. Я отказываюсь. -- Ну и отказывайся,-- сказал он, презрительно ухмыльнувшись.-- Займись чем-нибудь еще, обязательно! Измени будущее! Сделай мир более приемлемым местом для житья! Помогай бедным! Накорми голодных. Будь снисходителен к идиотам! Какие перспективы! Он больше не смотрел на меня, больше не делал вид, что изрекает истину. --Лично для меня,-- сказал он,-- высшая цель --пересчитать все это,-- он неопределенно кивнул на дакровища вокруг,-- и, если удастся, разложить все по порядку. "Познай себя" -- вот мой девиз. Познай, сколько чего у тебя есть, и берегись чужаков! Я отпихнул ногой рубины и изумруды. Давай я расскажу тебе о том, что говорил Сказитель. Уволь, прошу тебя! -- Он заткнул уши лапами и жутко осклабился. Но я упорствовал. -- Он говорил, что величайший из богов создал землю, все чудно-яркие равнины и бурное море. Он говорил... Чушь! Почему? Какой бог? Откуда? Жизненная сила, что ли?Принцип процесса? Бог как развитие Случайности? Каким-то образом, не могу объяснить как, но я понял, что он прав в своем презрении к моей детской доверчивости. И все-таки что-то из всего этого получится,--сказал я. Ничего,-- сказал он.-- Краткая пульсация в черной дыре вечности. Мой тебе совет... -- Поживем -- увидим,-- сказал я. Он покачал головой. -- Мой тебе совет, ярый мой друг: копи золото и сиди на нем. 6 Ничего не изменилось -- все изменилось после того, как я побывал у дракона. Одно дело с презрительным сомнением выслушивать поэтические версии прошлого и прозревать видения грядущего, и совсем другое -- знать, так же холодно и точно, как моя мать знает свою кучу высохших костей, что есть на самом деле. Из всего, что я смог понять или недопонял в рассказе дракона, что-то очень глубокое осталось со мной и стало частью моей ауры. Тщетой и гибелью пахло в воздухе, куда бы я ни направлялся; едкий, всюду проникающий запах, как запах смерти после лесного пожара,-- мой запах и запах мира, деревьев скал и ручьев. Но было и кое-что похуже. Я обнаружил, что дракон наложил на меня заклятие: отныне никакое оружие не могло ранить меня. Я мог прийти в чертог, когда мне заблагорассудится, и они были бессильны мне помешать. Это омрачило мое сердце. Хотя я презирал их, иногда ненавидел их, но раньше, когда нам доводилось сражаться, между мной и людьми было что-то общее. Теперь, неуязвимый, я был одинок, как единственное живое дерево среди обширного, унылого, каменного пейзажа. Нет необходимости говорить, как я заблуждался поначалу, я думал, что это преимущество. Это было в разгар лета, в страдную пору первого года, когда я объявил войну Хродгару. Ночной воздух был наполнен ароматом яблок и скошенных злаков, а в чертоге за милю от меня слышался шум застолья. Я направлялся к нему, будто притягиваемый (как всегда) каким-то проклятием. Показываться людям я не собирался. Вопреки всем объяснениям дракона я не хотел ужасать танов Хродгара. (В то время еще не начались мои систематические приходы. Фактически, я еще не примирился с мыслью, что это война. Время от времени я убивал отставших -- с каким-то жестоким удовольствием, совершенно не похожим на то, с каким крушил череп корове,-- но я никогда не убивал в чертоге, даже не появлялся там, если не считать той нелепой ночи, когда я попытался выйти людям навстречу. Я скрючился на краю леса, глядя с высоты холма на огни чертога. Я слушал песнь Сказителя. Я уже не помню в точности, что он пел. Знаю только, что на меня это произвело странное впечатление: я больше не чувствовал сомнений, уныния, полного одиночества, стыда. Песня привела меня в ярость. В ней была их самонадеянность, возможно -- их безмятежное, свинячье равнодушие, их надменность, самодовольство и -- что хуже всего -- их надежда. Я подходил ближе, перебегая от коровника к коровнику, и наконец подобрался к самой стене. Нашел щель и заглянул в нее. Даже теперь, когда я думаю об этом, я помню все, о чем он пел. Или почти все. Он пел о том, сколь добр был Бог к потомкам Ошльда, послав им столь богатый урожай. Люди сидели, лучась тупоумием, заплывшие от жира, и кивками выражали Богу свое одобрение. Он пел о великой вв^дрости Бога, давшего им столь мудрого короля. Все поднимали кубки за Бога и Хродгара, и Хродгар улыбался, в бороде у него застряли крошки. Сказитель толковал о том, как Бог лишил врагов силы и наполнил дома победителей несметными сокровищами, как Даны стали богатейшим и могущественнейшим народом на земле, и что здесь и только здесь в целом мире мужчины были свободны, герои -- храбры и девы были поистине девами. Он закончил песню, и люди захлопали, закричали, восхваляя его искусство, и наполнили золотые кубки. Всюду, среди их пузырящейся глупости, я чуял душок дракона. Затем позади меня хрустнула ветка, и тут же залаяла собака. Прямо на меня выскочил часовой в шлеме и кольчуге, обеими руками занеся меч над головой, готовый разрубить меня надвое. Я отпрыгнул назад, но запнулся обо что-то и упал. Попробовал откатиться в сторону, но краем глаза увидел опускающийся меч и понял, что не смогу увернуться. Я безвольно размяк, как иногда зверек теряет волю перед прыжком хищника. Ничего не произошло. Я был потрясен не меньше часового. Мы глядели друг на друга: я -- беспомощно распростершись на спине, меч поперек моего живота, стражник -- наклонившись вперед, все еще держась за рукоятку, словно не решаясь ее выпустить. Его нос и борода торчали между пластин, прикрывавших щеки, и глаза, затененные надвинутым шлемом, казались двумя дырками в стволе дерева. Мое сердце стучало, наполняя болью всю грудь. Мы оба не двигались. Затем, почти одновременно, часовой вскрикнул, а я взревел, как бешеный бык, и отбросил его. Он выпустил меч и попятился, отступая, но наткнулся на пса и опрокинулся наземь. Я рассмеялся диковатым смехом и резким движением -- словно атакующая змея -- ухватил его за лодыжку. В следующую секунду я был уже на ногах. Он завопил, брыкаясь, на его крик прибежали другие и окружили меня. Они метали копья и топоры, а один из них схватил часового за трепещущие руки и попытался вырвать его из моих лап. Я держал крепко, но больше ничего не мог сделать. Будто выпил слишком много хмельного медового напитка. Я видел, как их копья летят прямо в меня, касаются моей шерсти и мягко падают в траву. < Затем, мало-помалу, я понял. Я ощутил, как внутри меня поднимается смех -- я смеялся над чарами дракона, над Хродгаром, который, что-то шепча, трясся перед дверью чертога, над всем -- над рассеянными деревьями, небом, над глупой безмозглой луной. Я не хотел причинять им вред, но они опять, как всегда, нападали на меня. Сумасшедшие! И вот наконец беспощадный смех вырвался из меня, неудержимый, как хохот дракона; я хотел сказать: "Воистину Бог лишил силы моих врагов!" -- но это рассмешило меня еще больше, хотя даже теперь, несмотря ни на что, мое сердце прыгало, и я все-таки побаивался их. Я отступил назад, все еще держа за ногу вопящего стражника. Они только смотрели, опустив бесполезное оружие, плечи их сгорбились под гнетом моего смеха. Отойдя на безопасное расстояние, я, насмехаясь над ними, поднял стражника и, вздернув его вверх, плотоядно уставился ему в лицо. Он замолчал, в ужасе глядя на меня сверху вниз, внезапно догадавшись, что я собираюсь сделать. Прямо на глазах у них всех я, как бы невзначай, откусил ему голову, с хрустом проломив зубами шлем и кости черепа,-- и, удерживая на весу дергающееся, прыщущее кровью тело, всосал горячую красную жидкость, мощным гейзером хлещущую из шеи. Она разлилась по всему моему телу. Женщины упали в обморок, мужчины бросились обратно в зал. Я ушел в лес, унося с собой мертвого стражника, душа моя ликовала, и я бурлил, как ручей во время наводнения,-- от радости. Тремя или четырьмя днями позже я совершил первый набег. Они все спали, когда я ворвался, сдернул семерых с кроватей, разодрал их и сожрал до последнего кусочка. Я испытывал странный неземной восторг. Словно сделал невероятное открытие, такое же ошеломляющее, как мое давнее открытие залитого лунным светом мира за дымным озером. Я преобразился. Я стал новым центром, средоточием смысла в хаосе пространства: как-то раз вселенная сжалась до размеров дерева, где я ждал, пойманный в ловушку и пере-„полненный болью; теперь она взорвалась, вопя от ужаса, и разлетелась прочь. Я сам стал той мамой, которую когда-то напрасно высматривал на утесах. Но это был лишь намек на мое предназначение. Я обрел себя, словно заново появился на свет. Раньше я висел в воздухе перед возможностью выбора: между холодной правдой, которую знал я, и завораживающим душещипательным обманом Сказителя; теперь это прошло. Я стал Гренделем, Разрушителем Медовых Палат, Ужасом Королей! И -- как никогда прежде -- я был одинок. Я не жалуюсь (говорю-говорю, жалуюсь-жалуюсь, наполняю словами мир, в котором брожу). Но я признаю, что это обрушилось на меня как удар. Это случилось немного позже, когда я пришел в очередной раз. От моего прикосновения дверь чертога распахнулась в точности как прежде, но в ту ночь я на мгновение задержался на пороге. Мужчины сели в своих кроватях, схватили щиты, шлемы, выхватили из ножен мечи и, подбадривая себя криками, смахивающими на поросячий визг, заковыляли ко мне, выбрасывая непослушные ноги в стороны. Кто-то вопил: "Запомните этот час, таны Хродгара, вспомните, чем вы хвалились, когда чаша с медом ходила по кругу! Вспомните кольца, подаренные вам нашим славным королем, и изо всех сил постарайтесь отплатить ему за его великую доброту!" Проклятые напыщенные болваны. Я швырнул скамью в ближайшего. Остальные в страхе попятились. Наклонившись вперед и широко расставив пло-скостопые ноги, я ждал, когда закончатся их беспрерывные речи. Сгорбившись, словно борец, я поволил головой из стороны в сторону, дабы удостовериться, что ни один из этих трусливых подлецов не ускользнет или не бросится на меня. По привычке я боялся их, и когда четверю или пятеро самых пьяных танов пошли на меня, крича и размахивая оружием, мой дурацкий страх усилился. Но я не двинулся с места. Тогда один из них, вскинув меч, с воем ринулся на меня. Я дал себя ударить. Чары действовали прекрасно. Я взялся за лезвие, вырвал из руки пьяного воина меч и метнул ^оружие в глубину зала. Меч брякнул об основание очага и звеня покатился по каменному полу. Я схватил тана и раздавил его. На меня пошел другой, широкоj раскрыв глаза, затуманенные безрассудным героизмом, веселый, как буйнопОмешанный, поскольку хва-: стливо кричал, что готов умереть за своего короля ш может сейчас это доказать. И доказал. Еще один двинулся вперед, шатаясь и гикая, пытаясь остановить на мне хмельной взор. Я рассмеялся. Это было жестоко: они шли, падали, выкрикивали безумные слова о братьях, отцах, прославленном Хродгаре и Боге. Но хотя я смеялся, я чувствовал себя пойманным в западню и опустошенным, как сгнившее изнутри дерево. Казалось, чертог протянулся на мили, за пределы пространства и времени, и я видел себя, механически убивающего их снова и снова, не встречая сопротивления. Я видел себя, раздутого от их крови, как кузнечные мехи,--'бессмысленный пузырь грязи в мертвой вселенной, совершенно безжизненной, не считая запаха дракона -- запаха жженой крови, разносимого древним ветром над высохшими костями. И тогда я принялся крушить вещи: скамьи, столы, подвесные кровати -- ярость бессмысленная и ужасная, как и все остальное. Затем -- как венец глупости и мое спасение в эту секунду -- вперед выступил человек, которого таны называли Унферт. Он остановился напротив меня, молодой, собранный, совершенно трезвый. Он был высок ростом; он выделялся среди других танов, как жеребец в стаде коров. Нос у него был пористый и смуглый, как вулканическая скала. Светлая борода росла клочьями. -- Отойдите назад,-- сказал он. Маленькие окосевшие людишки вокруг меня отступили. Очистили пространство между Унфертом и мной. -- Монстр, приготовься к смерти! -- заявил он.Очень убедительно. Крылья его ноздрей трепетали и пылали, как у оскорбленного жреца. Я рассмеялся. "А-арх!" -- произнес я и сплюнул кусочки костей. Он глянул назад, желая убедиться, что окно находится там, где ему положено быть. -- В согласии ли ты со своим Богом? -- спросил он. Я рассмеялся еще неистовей. Он был одним из них Он осторожно шагнул ко мне, затем приостановился, помахивая вынутым из ножен мечом. -- Передай всем в аду, что тебя отправил к ним Унферт, сын Эглафа, герой Скильдингов, известный во всех землях Сканов. Он сделал несколько шажков, совсем как борец, обходящий соперника, если не считать того, что находился в тридцати шагах от меня; его маневр был нелеп. -- Давай, давай,-- подбодрил я.-- Я скажу всем, что меня послал Стратег Кривоходящий. Он нахмурился, пытаясь разгадать мою речь. Я повторил -- громче и медленнее,-- и в его взгляде появилось несказанное изумление. Даже сейчас он еще не понял, что я сказал, но, я думаю, ему уже было ясно, что я произношу слова. Он хитро посмотрел на меня, словно собираясь предложить сделку,-- так смотрят люди, когда сражаются с людьми, а не с несчастными глупыми животными. Он вздрогнул и, чтобы успокоить нервы, решил поговорить еще немного. -- Многие месяцы, мерзкий урод, ты бесчинствовал в чертоге Хродгара, убивая людей в свое удовольствие. Даю тебе слово, что если ты не убьешь меня, как убил менее сильных,-- с этим будет покончено навсегда. Король щедро одарил меня. Сегодня он увидит, что сделал это не зря. Приготовься к смерти, грязная тварь! Этот роковой час прославит либо тебя, либо меня! Зло ухмыляясь, я покачал головой, -- Прославит! -- произнес я, прикидываясь пораженным. Его брови прыгнули вверх. На этот раз он понял меня -- нет никаких сомнений. -- Ты умеешь говорить! -- сказал он, отступая на шаг. Я кивнул, подвигаясь к нему. Почти в самом центре зала стоял козлоногий стол, заваленный спелыми блестящими яблоками. У меня возникла жестокая мысль -- столь злая, что я даже вздрогнул, продолжая улыбаться и бочком приближаясь к столу. -- Так ты, значит, герой,-- сказал я. Этого он не понял, и я повторил еще два раза, но потом в раздражении бросил. Как бы то ни было, я сказал, а он пусть улавливает все, что сможет, и подходит попытать счастья, раз ему так хочется. -- Я потрясен,-- сказал я.-- Я никогда раньше не видел живого героя. Я думал, они встречаются только в поэзии. Ах, ах, быть героем -- это, наверное, ужасное бремя -- пожинать славу, собирать урожаи монстров! Все наблюдают за тобой, смотрят, оценивают, герой ли ты все еще. Тебе ли этого не знать! Хе-хе! И рано или поздно какая-нибудь Дева Урожая совершает ошибку, завалившись с тобой на сеновал. Я захохотал. Запах дракона в зале усилился, словно мои насмешки притягивали старого хищника. Я взял яблоко и стал полировать его легкими и быстрыми движениями о шерсть на руке. Склонив голову, я улыбаясь поглядывал на Унферта из-под бровей. -- Жуткое исчадие...-- начал он. Я с улыбкой продолжал полировать яблоко. -- Страшное неудобство,-- заметил я.-- Всегда стоять, гордо выпрямившись, всегда подыскивать благородные слова. Как это должно быть утомительно! Он выглядел обиженным и даже возмущенным. Он понял. Гнусный призрак,-- сказал он. Но, несомненно, все это с лихвой возмещается,--- перебил я.-- Упоительное чувство превосходства, легкие победы над женщинами... Тварь! -- взревел он. И радость самопознания, это главная компенсация! Беспечная и абсолютная уверенность, что перед любой опасностью, как бы ужасна она ни была, ты останешься тверд, будешь вести себя с достоинством, подобающим герою, о да, вплоть до могилы! Хватит болтать! -- завопил он. Голос его прервался, и он поднял меч, собираясь броситься на меня. Я с подвыванием захохотал и швырнул в него яблоком. Он уклонился и открыл от изумления рот. Я засмеялся громче и швырнул еще одно. Он опять увернулся. Эй! -- крикнул он. Простительная ошибка. И тогда я, слабея от смеха, обрушил на него град яблок. Он прикрыл голову, в ярости рыча на меня. Попытался пробиться сквозь яблочный ливень, но не смог сделать и трех шагов. Одно я влепил прямо в его рябой нос, и из него двумя реками заструилась кровь. Стало скользко, и он шлепнулся на пол. Бряк! От смеха я перегнулся пополам. Унферт -- жалкий шут -- попытался обернуть это себе на пользу и, подбежав на четвереньках, ухватил меня за лодыжки, но я отпрыгнул и опрокинул стол, наполовину похоронив героя под грудой яблок -- красных и невинных, как улыбки. Он кричал и барахтался, пытаясь добраться до меня и в то же время стараясь рассмотреть, видят ли его остальные. Он плакал -- всего лишь мальчишка -- неважно, герой или нет. Жалкий несчастный девственник. -- Вот она жизнь,-- сказал я и насмешливо вздохнул.-- Вот оно достоинство! -- Потом я оставил его. От этого яблочного сражения я получил больше удовольствия, чем от любой другой битвы в моей жизни. Я был уверен, возвратившись в пещеру (это было перед самым рассветом), что он не пойдет за мной. Они ни разу не осмелились. Но я ошибся: он был из новой породы Скильдингов. Должно быть, он начал выслеживать меня уже в то самое утро. Умалишенный, чокнутый. Он появился в пещере на третью ночь. Я спал. Проснулся я неожиданно, не совсем поняв, что меня разбудило. Я увидел, как моя мать медленно и бесшумно движется мимо меня -- голубой огонь убийства горел в ее глазах. Мгновенно я понял -- не разумом, а чем-то более быстрым -- и бросился наперерез, чтобы преградить ей путь. Я оттолкнул ее. Он лежал на животе, хватая ртом воздух, как наполовину захлебнувшаяся крыса. Его лицо, горло и руки были покрыты вздувшимися волдырями -- следами огненных змей. Волосы и борода свисали, как морские водоросли. Он долго не мог отдышаться, потом поднял мутные глаза, ища меня взглядом. В темноте он не мог меня увидеть, хотя я видел его прекрасно. Он сомкнул пальцы на рукоятке меча и покачал им, не в силах оторвать лезвие от пола. -- Унферт пришел,--сказал он. Я улыбнулся. Моя мать сновала взад-вперед у меня за спиной, как медведь, привлеченный запахом. Он пополз ко мне, меч шумно скрежетал по каменному полу пещеры. Затем вновь обессилел. -- Об этом будут петь,-- прошептал он и опять замолк, хватая ртом воздух.-- Год за годом и век за веком будут петь о том, как Унферт прошел через огненное озеро...-- он задохнулся,-- ... и отдал свою,; жизнь в битве с запредельным монстром.-- Он упал щекой на пол и долгое время лежал молча, стараясь отдышаться. До меня дошло: он ожидает, что я убью> его. Я бездействовал. Я уселся, уперев локти в колени и положив подбородок на сжатые кулаки, и просто смотрел. Он лежал с закрытыми глазами, и дыхание его медленно восстанавливалось. -- Это было очень легко -- выставить меня дура ком перед танами. Очень легко -- рассуждать о достоинстве, благородных словах и обо всем остальном, словно героизм -- всего лишь позолоченная побрякушка, просто спектакль, за которым пустота. Но это не тот случай, монстр. Это, так сказать...-- Он остановился, как бы нащупывая ускользающую мысль. Я молчал и спокойно ждал, преграждая рукой дорогу матери, когда она подходила слишком близко. Даже сейчас ты издеваешься надо мной,-- прошептал Унферт. У меня было неприятное ощущение, что он вот-вот разрыдается. Если бы он заплакал, я бы вряд ли сумел сдержать себя. Одно дело -- его притязания на сверхчеловеческую славу. Однако, если он --хоть на мгновение -- вообразит, что может подняться до моих страданий... Ты думаешь, что я безмозглый болван,-- шептал он.-- О, я слышал, что ты говорил. "Я думал, герои бывают только в поэзии",-- сказал ты. Ты имел в виду, что все мои подвиги -- это чепуха, сказки и надувательство.-- Он поднял голову, пытаясь посмотреть на меня, но его невидящий взор был направлен в другую сторону, следуя за шагами моей матери.-- Так вот, позволь тебе сказать, что это не так. Его губы задрожали, и я точно знал: если бы он заплакал, я был бы вынужден убить его просто из отвращения, но он овладел собой. Судорожно дыша, он опять уронил голову. Голос частично вернулся к нему, так что он больше не шептал, а говорил с легким подвыванием. -- Поэзия -- это мусор, просто облака слов, утешение для потерявших надежду. Но не облако и не призрак, созданный словами, стоит здесь перед тобой с поднятым мечом. Я пропустил это маленькое преувеличение мимо ушей. Но Унферт его заметил. Или лежит здесь,-- сказал он.-- Герой не боится встретиться лицом к лицу с жестокой правдой.--По-видимому, это напомнило ему о том, что он собирался сказать раньше.-- Ты толковал о героизме как о благородных словах и достоинстве. Героизм -- это нечто большее, и мой приход сюда тому доказательство. Ни один человек наверху никогда не узнает, погиб Унферт здесь или сбежал, как трус, за холмы. Только ты, я и Бог будем знать истину. Это внутренний героизм. Хм,-- сказал я. Разумеется, не было ничего не обычного в том, что люди сами себе противоречат, но мне бы хотелось, чтобы он придерживался одной версии; либо люди узнают и воспоют его трагедию, либо нет. Если бы это было в поэме, Унферт определенно был бы главным персонажем: добрым или злым, героическим или нет. Но действительность, увы, в сущности, дерьмо. Я вздохнул. Потрясенный, он вскинул голову. -- Неужели ничего не имеет ценности в ужасных руинах твоего мозга? Я ждал. Все это дерьмовое представление было его идеей. Я увидел, что у него в глазах загорелся огонь. -- Понимаю,-- сказал он. Я думал, что он рассмеется над своей безмерной глупостью и моим цинизмом, но хотя смех прорезал морщинки в уголках его глаз, в самих глазах появилось другое выражение, близкое к испугу.-- Ты думаешь, что я заблуждаюсь.Обманываю себя тем, что попал в сказочный мир. Ты думаешь, я пришел без надежды победить, пришел, чтобы избежать бесчестья, совершить самоубийство.--Теперь он и правда смеялся, но без веселья: горько и сердито. Смех вскоре прекратился.-- Я не знал, на сколько глубока эта лужа,-- сказал он.-- У меня был шанс. Я знал, что другого