. Что ж, пока нам разрешено есть, дышать и передвигать ноги, не бывать нам никогда расой праведников! ГЛАВА II. ЧЕРЕЗ КРАЙ! Мы добирались до "Пса" не более четверти часа, но время проходило утомительно. Меня оседлала опарышеподобная дама. Ее присутствие делало меня уже почти трупом. Это было для меня чересчур. Но эта пытка помогла, по-моему, мне смутно осознать истинную природу моего чувства к Лу. "Курящий пес", ныне бесславно вымерший, был ночным клубом, оформленным одним ужасным маленьким прохвостом, который растратил жизнь, пропихивая себя в искусство и литературу. Танцевальный зал заведения представлял собой смехотворную, бестолковую, пошлую, дурную подделку под Климта. Пропади все пропадом, пускай я и не лучший воздухоплаватель, но я человек воздуха. И я презираю всех этих полухудожников с их позой, бахвальством и напыщенной болтовней. Ненавижу мошенников. Не прошло и пяти минут, как я оказался в состоянии свирепого нетерпения. Миссис Вебстер и Лу все еще не прибыли. Прошло десять минут, потом двадцать, и я впал в слепую ярость, крепко напился дрянного алкоголя, которым провоняло все это место, и пустился в пляс с незнакомкой. Крикливая сирена, владелица-датчанка, осыпала бранью одного из своих профессиональных увеселителей - я полагаю, это была какая-нибудь долгая, угрюмая, глупая история ревности на сексуальной почве. Оркестр играл оглушительно громко. Тонкая грань моих ощущений притупилась. В каком-то пылающем кошмаре, я разглядел, наконец, сквозь клубы дыма и клубную вонь, злую ухмылку госпожи Вебстер. Невзирая на свою миниатюрность, она умудрилась заполнить своим телом дверной проем. Она привлекла мое внимание в точности также, как привлекает внимание появление ползущей змеи. Заметив меня, она тотчас бросилась с восторгом в мои объятия и зашептала мне на ухо что-то, чего я не расслышал. Внезапно весь клуб, скажем так, онемел. В двери вошла Лу. С ее плеч ниспадал оперный плащ темно-лилового цвета с золотой оторочкой - одеяние императрицы или (могу ли я так выразиться?) жрицы. Все заведение замерло, разглядывая ее. И я еще гадал, не прекрасна ли она! Она шагала не по земле. "Vera Incessu Patuit Dea" ("Походкой истинной богини" - прим.ред.), - как нас учили в школе. И она ступала, напевая великолепную литанию капитана Д.Ф.С.Фуллера... "Ты, О златой сноп желаний, что стянут прекрасным маковым жгутом! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Она пела в полный голос, который звучал несколько по-мужски. Красота ее была столь лучезарна, что она озарила мой рассудок как восходящее солнце после долгого ночного полета. "Как медленно карабкается солнце впереди, но погляди на запад! Там светом залита земля!" Словно отвечая на мою думу, вновь загремел ее голос: "Ты, О золотое вино солнца, пролитое на темные груди ночи! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Первая часть песнопения была чем-то вроде грегорианского напева, подстраивающегося к ритму слов. Но припев заканчивался одинаково. И-А-О передает произношение последнего слова. Каждый гласный длится как можно дольше. Казалось, она старается выдохнуть последний кубический миллиметр воздуха каждый раз, когда произносила эти звуки. "Ты, О багряный урожай жизни, пролитый в чашу могилы! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Лу подошла к столу, за которым мы сидели. Он был покрыт грязной, потрескавшейся скатертью. Она заглянула мне прямо в глаза, хотя я был уверен, что она меня не видит. "Ты, О красная кобра желания, вынутая из мешка руками дев! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Она удалилась от нас, подобно лилово-грозовому облаку, озаренная солнцем, оторванная от сосков рассвета некой незримой молнией. "Ты, О обжигающий меч страсти, заточенный на наковальне плоти! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Шквал почти безумного восторга прокатился по клубу. Словно канонада зениток. Джазбанд грянул что-то еще более дикое. Танцоры стали бесноваться с пущей яростью, задыхаясь от собственного буйства. Лу вновь придвинулась к нашему столику. Только трое из нас были оторваны от остального света. Вокруг звенел пронзительный смех бешеной толпы. Показалось, что Лу прислушивается. И снова у нее вырвались слова... "Ты, О безумный вихрь хохота, бьющегося в спутанных локонах сумасбродства! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" С тошнотворной ясностью я осознал, что госпожа Вебстер, между тем, вливает мне в уши целый доклад о карьере и характере Царя Лестригонов: "Он живет где-то там, в месте под названием Телепил. И хотя он и выглядит моложе, ему более ста лет. Он успел побывать везде и все испробовать, и каждый его шаг оставляет кровавый след. Он самый злой и опасный в Лондоне человек. Упырь он, и живет за счет погубленных жизней". Признаюсь, я питал к этому человеку крепчайшее отвращение. Но столь неистовое и горькое обличение того, кто, очевидно, был дружен с двумя величайшими в мире художниками, не прибавило черных пятен в его досье. И если честно, госпожа Вебстер не впечатляла меня, как авторитет в области поведения других людей. "Ты, О Принц-Дракон воздуха, опьяненный кровью закатов! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Дико ужалила меня ревность. Ее мертвенно-бледный демонический спазм. По той или иной причине мне померещилась некая связь между этим куплетом загадочного напева Лу и личностью Царя Лестригонов. Это не ускользнуло от Гретель Вебстер и она поспешила незаметно ввести очередную дозу отравы. - О да, мистер Бэзиль Кинг Лам очень большой Дон Жуан. Он очаровывает дам тысячей различных трюков. Лу влюблена в него по уши... И снова эта баба допустила ошибку. Я пренебрег ее упоминанием Лу. Уже не помню, что именно я ответил, наверное вроде того, что Лу не похожа на слишком уж уязвленную стрелами Амура. Госпожа Вебстер улыбнулась тончайшей из своих улыбок. - Я полностью с вами согласна, - проворковала она шелковым голосом. - Сегодня Лу - самая прекрасная женщина в Лондоне. "Ты, О благоуханная сладость цветов, струящаяся по лазурно-воздушным полям! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Девушка явно находилась в необычном состоянии. Как будто она обладала двумя сущностями во всей широте их возможностей - божественной и человеческой. Она остро осознавала все, что творится вокруг нее, абсолютно владела собой и окружением, и все-таки одновременно была затеряна в некой неземной форме блаженства, которая, будучи непонятной по сути, напоминала, однако, некоторые обрывочные и фрагментарные переживания, испытываемые мною во время полетов. Полагаю, что каждый читал "Психологию Полета" Л. де Гиберн-Зивекинга. Позволю напомнить вам оттуда следующие слова: "Все типы людей, которым доводилось летать, знакомы с тем неясным, тонким отличием, которые полеты накладывают на каждого из них. Очень мало кто знает в точности, что это такое. И едва ли кто-либо из них может выразить свои чувства. И ни один из них не признался бы в них, даже если бы мог... Понимаешь без слов, что ты сам по себе, что все обособленны друг от друга и никогда один не сможет проникнуть в тайник души другого, в тот тайник, на котором зиждется индивидуальная жизнь". Чувствуешь себя вне всяких отношений с посторонними вещами, даже самыми насущными. И все-таки сознаешь, что все о чем тебе было ведомо - лишь картинка, выдуманная твоим же умом. Вселенная, этот мир - не более чем зеркало твоей души. В таком состоянии начинают понимать вздор любого сорта, видеть смысл в бессмыслице. "Ты, О непоколебимый венец Небытия, разрушающий и созидающий Мир! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" В достаточной мере поняв, что должна чувствовать Лу, извергая эти страстные и бессмысленные словеса своим вулканическим ртом, меня захлестнула ярость. Сделанный Гретель намек по капле просачивался в мой мозг: "Этот противный алкоголь делает из людей скотов. Отчего так возвышенна Лу? Она вдохнула своим носиком чистейший снег Небесных вершин". "Ты, О белоснежный кубок Любви, пенящийся алой похотью! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Я трепетал и вздрагивал от ее пения; и затем нечто, я едва понял что именно, заставило меня обернуться и посмотреть в лицо Гретель Вебстер. Она сидела справа от меня; ее левая рука была под столом и она смотрела на ладони. Я посмотрел туда же. На крохотном треугольнике вен между мизинцем и безымянным пальцем высился холмик мерцающей пыли. Ничто из ранее виданного мною, так меня не привлекало! Чистая и яркая, бесконечная красота этого вещества! Конечно, я видел этот порошок и раньше, особенно в госпитале, но это было совсем другое дело. Оно было оттенено плотно, как бывает оттенен бриллиант оправой. И казалось живым, беспрестанно мерцая. Во всей Природе ничего не было подобного этому порошку, кроме разве что тех пушистых кристаллов, что блестят обдуваемые ветром на губах ледниковых расселин. То, что случилось дальше, отпечаталось в моей памяти, как трюк фокусника. Не помню каким жестом она пригласила меня, но когда ее рука медленно приподнялась до края стола, к ней склонилось мое лицо - раскрасневшееся, горячее, гневное и полное страстного желания. Казалось я действовал чисто инстинктивно, но нимало не сомневаюсь, что это все же было результатом неявного внушения. Я втянул горстку пудры через ноздри одним вдохом. Даже тогда я чувствовал себя, как задыхающийся человек в угольной шахте, спасенный в последний момент, вдохнувший, наконец, полные легкие чистого воздуха. Я не знаю, все ли чувствовали подобное, подозреваю, что тут сыграли свою роль и мое медицинское образование, и прочитанные книги, и людская молва вкупе с эффектом от всех гробокопательских статеек в газетах. С другой стороны, нельзя не отдать должное и такому специалисту, как Гретель Вебстер. Несомненно она стоила того, что ей платили боши. Вне всяких сомнений она выбрала меня в качестве жертвы операции "Die Rache" ("Месть"), ведь я подбил кое-кого из их довольно знаменитых асов. Но тогда ничего подобного мне в голову не приходило. Нимало не полагаю, что мне удалось достаточно веско объяснить то душевное волнение, в которое меня повергло появление Лу. Она казалась мне недосягаемой, живущей за пределами моих мечтаний. Если не принимать в расчет воздействие спиртного, то именно ее недосягаемость повергла меня в нестерпимую депрессию. Было что-то звериное в том, как я себя ощущал, что-то от загнанной в угол крысы. "Ты, О Королева вампиров Плоти, что обвилась змеей вокруг горла мужчины! Обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" О ком она думала, о Гретель или о себе? Ее красота, я был ею удавлен, захлебывался, она рвала мне горло. Я обезумел, стал одержим глухой, терпкой похотью. Я ненавидел ее. Но как только я поднял голову, как только внезапная, мгновенная кокаиновая удаль метнулась от моих ноздрей к мозгу - следующая строка отдает стихами, но иначе не скажешь - продолжаю! - точно солнце выглянуло из-за туч депрессии в моем сознании. Я прислушивался, словно во сне, к пышному, смелому голосу Лу: - Ты, О свирепый водоворот страсти, всосанный устами Солнца! Я боготворю тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О! Все стало по-другому - я начал понимать, что она говорит, я стал частью этих слов. Я распознал за один миг причины моей недавней подавленности. Ее порождало то, что я чувствовал себя посредственностью перед Лу! Теперь я стал ее мужчиной, ее самцом, ее хозяином! Я привстал, чтобы схватить ее за талию, но она унеслась по полу, словно осенний лист накануне бури. Я поймал взгляд глаз Гретель. Они сверкали зловещим торжеством. И на мгновение и она, и Лу, и кокаин, и я сам - все оказались безвыходно замкнуты в путанном смятении гибельной догадки. Но мое физическое тело уже отрывалось от земли. То было прежнее дикое веселье, которое чувствуешь, взлетая в погожие дни. Я очутился в центре зала, неведомо мне как. Теперь и я тоже гулял по воздуху. Лу обернулась, ее рот - алая сфера... Таким я видел солнце, восходящее над Бельгией, над извилистой линией побережья, над матовоголубым туманным изгибом моря и неба, с единой мыслью в моей голове, которая пульсировала в унисон с моим восторженным сердцем. На этот раз мы не промахнулись, мы попали в склад боеприпасов. Я сам и был этот склад. И я взорвался. Я был одновременно убийцей и убитым. И по небу мне навстречу плыла Лу. - Ты, О всадник из свиты Солнца, чьи шпоры покрыли кровью бока ветра! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О! Мы попали в обьятия друг друга с неизбежностью земного тяготения. Во всей Вселенной нас было только двое - она и я. И лишь одна сила действовала во Вселенной, та, что влекла нас друг к другу. И она, эта сила, соединив нас, закружила... Мы летали вверх и вниз по полу клуба, хотя, конечно, не было никакого пола, и самого клуба, не было ничего кроме горячечного ощущения, что ты это все, и должен со всем слиться. Ты сам - непрестанно кружащаяся в вихре Вселенная. Утомление было невозможно, ибо запас твоей энергии был равен поставленной задаче. - Ты, О танцор с позлащенными ногтями, распускающий звездные косы Ночи! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О! Гибкое, тонкое тело Лу лежало на моей руке. Это звучит нелепо, но она напомнила мне легкий плащ. Запрокинув голову назад она распустила тяжелые кольца волос. Неожиданно оркестр смолк. На миг нам стало там нестерпимо больно, словно нас хотели уничтожить. Меня охватило абсолютное отвращение ко всему, что меня окружало. Я лихорадочно прошептал, точно умирающий, которому надо сообщить нечто жизненно важное, пока он еще жив, несколько слов насчет того, что "не в силах торчать в этом хлеву". - Выйдем на воздух. Она не ответила ни "нет", ни "да". Я попусту тратил слова, обращаясь к ней. "Ты, О река Любви, чьи воды сладки от пения птиц, чей щебет сквозит сквозь покрытую галькой грудь Жизни! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Ее голос поник до внятного шепота. Мы очутились на улице. Вышибала остановил для нас такси. Наконец-то я оборвал ее песню. Мои губы оказались на ее губах. Мы объезжали арену Вселенского цирка на колеснице Солнца. Мы не знали, куда мы едем, и нам это было все равно. Мы совсем не чувствовали времени. Ощущения сменяли одно другое, но не было средства ими управлять. Как будто твои внутренние часы внезапно сошли с ума. Я не засекал время, но, субъективно выражаясь, должно быть его прошло немало, прежде чем наши губы рассоединились, ибо как только это случилось, я обнаружил, что мы успели отъехать очень далеко от клуба. Она обратилась ко мне в первый раз. В ее голосе трепетали темные, непостижимые глубины бытия. Я задрожал всеми фибрами своей души. И вот каковы были ее первые слова: - В твоем поцелуе есть горечь кокаина. Совершенно невозможно передать тем, у кого нет опыта в этих делах, даже частицу значения сказанных ею слов. То был кипящий котел порока, и вот внезапно он хлынул, пузырясь через край. Ее голос густо звенел адским весельем. Он пробудил во мне ярость солнца. Я с пущей яростью заключил ее в объятия. Мир почернел в моих глазах. Я ничего больше не замечал. Я стал самим чувством! Я был всеми способностями чувствовать, доведенными до предела. И все-таки, параллельно с этим, мой организм продолжал автоматически действовать. Ее лицо ускользало от меня. "Ты, О дыхание ветров, опьяненное штормами, что вырывается со стоном из груди гор! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Песня вырывалась из ее груди всхлипами чудовищной силы. Я мигом догадался, что это был ее метод сопротивления. Она все пыталась убедить себя, что она космическая сила, а вовсе никакая не женщина, и что мужчины ничего для нее не значат. Она отчаянно боролась со мной, скользя по-змеиному в тесноте кабины. Разумеется, это на самом деле было такси, но я не знал этого тогда, и не уверен в этом до конца даже сейчас. "Мне бы сейчас, - сказал я про себя с яростью, - понюхать еще этого снежка. Вот тогда бы я ей показал!" В то же мгновение она стряхнула меня, точно перышко. И неожиданно мне больше уже не было хорошо. Как-то необъяснимо я вдруг упал духом и, обнаружив к моему изумлению в кармане десятиграммовый пузырек, высыпал из него щепотку кокаина на руку и алчно втянул его со вкусом в ноздри. Не спрашивайте, как она попала ко мне в карман. Полагаю, Гретель как-то умудрилась это сделать. Моя память на этот счет молчит. Одно из забавных свойств кокаина - никогда нельзя знать наверняка, какую шутку он с вами сыграет. Я напоминал себе американского профессора, который хвастал, что у него первоклассная память, единственный недостаток которой - на нее нельзя положиться. Не могу также сказать, то ли это свежая доза наркотика увеличила мою силу, то ли Лу попросту наскучило меня дразнить, но теперь она уже по собственной воле извивалась в моих объятиях, прижимаясь губами к моему сердцу. Простите меня за очередную порцию поэзии - но иначе нельзя - ритм в этом состоянии возникает естественно - все образует одну великую гармонию. И ничто не может нарушить мелодию. Казалось, голос Лу доносится из неимоверной дали - глубинный, низкий, мрачный напев: "Ты, О низкий стон девственниц, падающих в обморок, уловленных силой рыдающей Любви! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Свершилось - наши моторы в первый раз работали в унисон! Все случайные неполадки были устранены. Не осталось ничего, кроме густого созвучия двух рокочущих пропеллеров. Знаете, как бывает во время полета - вы вдруг видите пятнышки в небе. Нельзя разглядеть невооруженным глазом - то ли это Братец Бош направляется тебя подстрелить, то ли кто-то из наших, а может быть союзник. Но ты можешь распознать, кто друг, а кто недруг по звуку моторов, у них всегда разный ритм. Так и приходится один ритм признавать дружеским, а другой враждебным. И вот Лу летит вместе со мною по ту сторону вечности, крыло к крылу; ее низкий настойчивый пульс отлично вторит шумному галопу моего. Вещи такого рода происходят вне времени и пространства. И было бы совсем неверно говорить о том, что случилось в такси, как о чем-то имеющим начало и конец. Но тут наше внимание от вечной истины, от тайного венчания наших душ, отвлек водитель, который остановил машину и открыл дверцу. - Вот мы и прибыли, сэр, - сказал он, хитро улыбаясь. Мы тут же стали прежними - сэр Питер Пендрагон и Лу Лэйлигэм. Декорум прежде всего! Благодаря потрясению, этот инцидент глубоко запал мне в память. Я крайне отчетливо помню, что расплатился с шофером, но потом абсолютно теряюсь в догадках насчет того, как мы оказались в том месте. Кто дал таксисту этот адрес и где мы вообще находимся? Я мог только предположить, что это сделала, сознательно или нет, сама Лу, поскольку она без тени смущения нажала на кнопку электрического звонка. Дверь отворилась немедленно. Целая лавина малинового света пролилась на меня из представшей перед нами просторной мастерской. "Ты, О алый дракон пламени, опутанный паучьей сетью! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" - воспарил звонко и чисто голос Лу. Словно шквал нахлынуло на меня отвращение, ибо в дверном проеме высилась зловещая, черная фигура Царя Лестригонов в объятиях Лу. - Я не сомневалась, что вы не будете против, если мы к вам заглянем, несмотря на поздний час, - ворковала Лу, обвивая руками его шею. Чего проще было бы с его стороны согласиться, пускай и с неохотой, сказав несколько банальных слов. Но вместо этого он напыщенно изрек: - Четверо врат ведут в один дворец; из серебра и золота пол в том дворце; там лазурный жемчуг с янтарем; и все изысканные духи; жасмин и роза, и эмблема смерти. Пускай войдет по кругу или сразу во все четыре двери; и пускай ступит на дворцовый пол. Я был беспредельно рассержен. Ну почему он всегда ведет себя либо как прохвост, либо как клоун. Но мне не оставалось ничего другого, чтобы принять ситуацию за данность и вежливо войти. Он пожал мне руку небрежно, однако с силой большей, чем это заведено между хорошо воспитанными незнакомцами в Англии. И пожимая ее, он смотрел мне прямо в глаза. Его неумолимо загадочный взгляд прожег мой мозг до дна и глубже... Однако, его слова полностью несоответствовали его действиям. - Как там сказал поэт? "Rather a Joke to fill up on coke" ("Шутя занюхать кокаина") - не об этом ли речь, Сэр Питер? Как, во имя Дьявола, он только узнал, что именно я принимал. - Люди, которые знают слишком много, не должны разгуливать по свету, - раздраженно произнес кто-то внутри меня. Но кто-то тотчас же не менее туманно ему возразил: - Этим объясняется обыкновение этого мира делать мучениками своих первопроходцев. Сказать по правде, мне было стыдно, но Лам успокоил меня. Он указал рукой на кресло-громадину, покрытое персидским ковром-хорасаном. Он угостил меня сигарой и дал прикурить. Затем налил в большой изогнутый бокал бенедиктина и поставил его на столик, сбоку от меня. Его спокойное гостеприимство, как и все остальное, мне не нравилось. Меня не покидало неудобное чувство, что я лишь марионетка в его руках. В комнате кроме него находилась еще одна персона. На кушетке, покрытой шкурами леопардов, возлежала одна из самых странных женщин когда-либо мною виденных. На ней было надето белое вечернее платье с бледно-желтыми розами, такие же цветы украшали ее прическу. Она была североафриканской мулаткой. - Мисс Фатима Халладж, - объявил Лам. Я встал и поклонился. Но девушка не обратила на мой кивок никакого внимания. Она, казалось, напрочь предала забвению все дела подлунного мира. Ее кожа отливала той глубокой, густой голубизной ночного неба, которую только самые вульгарные глаза принимают за черный цвет. Лицо было грубое и чувственное, однако с широкими и повелительными бровями. Нет интеллекта более аристократического, чем тот, который происходит от древнего и ныне редкого Египетского рода. - Не обижайтесь, - мягко вымолвил Лам, - она никого не обделяет своим надменным презрением. Лу сидела на ручке софы, ее длинные, изогнутые пальцы цвета слоновой кости трогали волосы темнокожей девушки. От чего-то мне стало тошно; я был сконфужен, чувствовал беспокойство. Пожалуй, впервые в жизни я не знал как мне себя вести. Меня взбрела в голову мысль: это просто усталость и мне не стоит тревожиться по этому поводу. Словно в ответ на эту мысль Лу вынула стеклянный пузырек с позолоченной пробкой из своего кармана и, отвинтив ее, вытряхнула немного кокаина на тыльную сторону ладони. Она сверкнула в мою сторону призывным взглядом. Комната вдруг наполнило эхо ее песнопения: "Ты, О наглая девственная любовь, окутанная сетью из диких роз! Я Тебя боготворю, Эвоэ! Обожаю Тебя, ИАО!" - Именно так, - весело одобрил Царь Лестригонов. - Вы простите меня, надеюсь, если я осмелюсь спросить у вас, насколько много вы знаете о действии кокаина? Лу ответила сердитым взглядом, я же предпочел откровенность. Высыпав умышленно крупную дозу на ладонь, тут же ее употребил. Не успел я закончить, как действие понюшки не заставило себя ждать. Я почувствовал себя господином над кем угодно. - Кстати, между прочим, - заявил я высокомерно, - сегодня ночью я пробовал его впервые, и нахожу это снадобье довольно приятным... Лам загадочно улыбнулся. - Ах, да, а что говорит наш старинный поэт? Кажется Мильтон? - Улыбкой демона мне мозг порви В коньяк, любовь и кокаин меня мокни. - Какой вы же глупый, - воскликнула Лу, - в эпоху Мильтона кокаин еще не был изобретен! - Разве в этом повинен Мильтон? - парировал Царь Лестригонов. Неожиданность и несвязность хода его мыслей подчас приводила меня в замешательство. Он повернулся спиною к Лу и посмотрел мне прямо в лицо: - Недурной препарат, вы находите... да, сэр Питер? Пожалуй, так оно и есть. И я сам приму дозу, чтобы не было недоразумений. Сказано-сделано. Я вынужден признать, что этот человек начинал меня интриговать. В какую игру он играл? - Я слышал, вы один из наших лучших авиаторов, сэр Питер... - продолжил он. - Да. Я немного летаю, время от времени, - подтвердил я. - Аэроплан - отличное средство передвижения, но только в том случае, когда за штурвалом специалист, иначе приземление может оказаться довольно жалким, а? - Премного благодарен, - ответил я, уязвленный его тоном. - Так случилось, что я изучал еще и медицину. - О, тогда все в порядке, разумеется. Он согласился с учтивостью, которая гораздо глубже ранила мое самомнение, чем если бы он открыто бросил вызов моей компетенции. - В таком случае, - обрадовался Лам, продолжая, - я надеюсь, что мне удастся пробудить ваш профессиональный интерес к случаю, который, я думаю, вы согласитесь со мной, есть нечто близкое к злоупотреблению. Моя маленькая подружка прибыла сюда сегодня или скорее уже вчера вечером, накачанная под завязку морфием. Неудовлетворенная результатом она проглотила большую дозу Anhalonium Lewinii, пребывая в беспечном неведении относительно лекарственной совместимости. Предположительно скуки ради она затем выпила еще и целую бутылку Grand Marnier Cordon Rouge; и сейчас, чувствуя легкое нерасположение, по некоторой причине, пытаться отгадать которую будет верхом самонадеянности, она приводит дела в порядок как раз с помощью этого вашего "очень недурного препарата". Он отвернулся от меня и внимательно осмотрел девицу. Я заметил, какая ужасающая бледность осветлила ее темно-синюю кожу. Она утратила свой здоровый оттенок и напоминала кусок сырого мяса, только-только начинающий портиться. Я вскочил на ноги. Инстинкт подсказывал мне, что девушка на грани коллапса. Хозяин студии склонился над ней. Он оглянулся на меня через плечо и заметил с горькой иронией: "Типичный случай злоупотребления". Дальнейшую четверть часа он боролся за жизнь девушки. Оказалось, что Царь Лестригонов весьма искусный врач, несмотря на то, что он никогда не изучал медицину официально. Но я не отдавал отчета в происходящем. Меня ничто не заботило. В моих венах пел кокаин. Лу порывисто приблизилась и бросилась мне на колени. Она поднесла к моему рту бокал с крепчайшим ликером, напевая песню экстаза: "Ты, О сверкающий кубок света, пенящийся кровью из звездных сердец! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Мы впали в глубокий-глубокий транс. Его прервал Лам. - Не сочтите меня негостеприимным, - обратился он к нам, - она приходит в себя, но я должен отвезти ее домой. Так что, либо чувствуйте себя как дома, либо позвольте мне доставить вас, куда пожелаете. За этим последовало еще одно вторжение. В дверь позвонили. Лам бросился открывать. На крыльце стоял высокий человек. - Твори, что ты желаешь, да будет то Законом, - сказал Лам. - Любовь - закон, любовь подчиняется воле, - прозвучало в ответ. Все это походило на пароль и отзыв. - У меня к вам разговор на час. - Разумеется, я к вашим услугам, - отвечал наш гость - только вот... Он смолк. Мой мозг был необычайно ясен. Моя уверенность в себе была безграничной. Меня осенило, и я увидел выход. Чертенок хихикал в моем сердце: "Что за дивный план оказаться наедине с Лу!" - Видите ли, мистер Лам, - сказал я скороговоркой. - Я умею водить любые машины. Позвольте мне доставить Мисс Халладж домой. Арабская девушка уже топталась за моей спиной. - Конечно, конечно, - лепетала она слабым, но возбужденным голосом. - Это будет всего лучше... Я вам страшно признательна. Впервые за целый вечер она заговорила. - Да, да, - пропела и Лу. - Я хочу кататься при лунном свете. Наша компания протиснулась в открытую дверь. По одну сторону темно-малиновые каскады электрического света, по другую безупречная роскошь нашей Спутницы. "Ты, О хрупкий колокольчик лунного света, затерявшийся в звездных садах! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Далее сцена развивалась со скоростью сновидения. Мы были в гараже - выехали оттуда на улицу, потом - Египтянку в ее отель - ну уж а дальше... ГЛАВА III. ФАЭТОН Лу льнула ко мне, а я сжимал руль. Слова были нам ни к чему. Наша страсть уносила нас трепетным потоком. Я совсем забыл, что это была машина Царя Лестригонов. Мы мчались словно дьявол в Никуда. Безумная мысль пронзила мой мозг. Ее подбросило мне мое "Бессознательное", второе и основное "я". Тогда же какое-то знакомое место на улице напомнило мне, что я веду машину не обратно в студию. Некая неведомая сила внутри повернула меня в сторону Кента. И я истолковывал себя самому себе. И знал, что собираюсь сделать. Мы направлялись в Барли-Грандж; а потом... О, потом - неистовый полет в Париж при лунном свете! Эта идея утвердилась во мне независимо от моих размышлений. По-своему, она была решением уравнения, условиями которого, в свою очередь, были: во-первых, несколько безумное отождествление Лу со всякими идеями лунного романтизма; далее, моя физическая привычка авиатора к полетам; и в-третьих, традиционная ассоциация Парижа с экстравагантными увеселениями и буйством любви. Я вполне сознавал тогда, что мое нравственное и умственное чувство выброшено за борт на время; но мое отношение к ним предельно простое: "До свидания, Иона!" Первый раз за всю свою жизнь я стал абсолютно самим собой, освобожденный от всяких ограничений тела, интеллекта и воспитания, которые удерживают нас, обычно, в рамках так называемого здравого смысла. Я припоминаю, что как будто вопрошал себя, не сумасшедший ли я, и отвечал: "Конечно, сумасшедший. Ведь здравомыслие - это компромисс. Здравомыслие тянет нас назад". Будет довольно бессмысленно пытаться вам описать поездку в Барли-Грандж. Она длилась едва ли полсекунды. И она длилась долгие, долгие эоны. Всякие сомнения на мой собственный счет были растоптаны копытами неоспоримых фактов. Ни разу в жизни я не управлял машиной лучше. Я выкатил гидроплан так, как кто-нибудь другой извлекает из портсигара сигарету. Машина взмыла точно орел. Нежный, мягкий голос Лу сливался с шумом мотора в прелестном антифоне: "Ты, О дрожащая грудь ночи, что мерцает четками лун! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Мы воспарили туда, где рассвет. Я пересек рубеж трех тысяч. Я слышал стук моего сердца. Оно стучало в едином ритме с мотором. Я набрал полные легкие чистого, незагрязненного воздуха. Он звучал в октаву с кокаином; та же бодрящая дух сила, но по-иному выраженная. Великолепная мелодия слов Зивекинга всплыла в моей памяти. Я повторял их, блаженствуя. Они воплощали биение британского мотора. - Глубокий вдох! И легкие полны! И мозг летит, летит ко всем чертям! Ветер нашей скорости упразднил все мои привычные телесные ощущения. Кокаин в сочетании со скоростью анестезировал их. Я был развоплощен; вечный дух; Высшее существо, порознь. - Возлюбленная Лу! Возлюбленная Лу! Лу, Лу, совершенство, возлюбленная! Должно быть, я прокричал припев. Даже посреди рева, я расслышал ее ответное пение: "Ты, О Летняя нежность губ, что жарко мреет алым цветом страсти! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Даже вес воздуха стал для меня невыносим. Взовьемся еще выше, еще и еще выше! - И в яростном неистовстве! И в безрассудстве! Неистовом безрассудстве ко всем чертям! "Ты, О искаженный вопль урагана, что пронесся, кружась, по листве лесов! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" И тут я почувствовал, что нас уносит некий бушующий вихрь. Земля улетела от нас, точно камешек, брошенный в темное ничто. Мы были свободны, мы навсегда избавились от оков, в которых пребывали с самого рождения: - Взмывая ввысь! Взмывая ввысь! Взмывая, взмывая ввысь, ввысь! Перед нами, высоко в серой бледности, стоял Юпитер - квадратная сапфировая вспышка. "Ты, О яркая утренняя звезда, что находится меж грудей самой Ночи! Я обожаю Тебя, Эвоэ! Боготворю Тебя, И А О!" Я прокричал ей в ответ: - Искатели звезд! Открыватели звезд! Звезд-близнецов, отливающих серебром! А между тем я поднимал машину все выше и выше. Толща грозовых облаков повисла между мною и зарей. Проклятье, как они посмели! Я должен их перелететь и растоптать. "Ты, О Лиловая грудь шторма, на которой молния оставила следы своих зубов! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" Болезненные, точно бездомные дети, клочья тумана окружили нас. Я понял ликование Лу в облаках. Если кто и был неправ на этот раз, то это был я. У меня не было столько кокаина, чтобы принимать все, как бесконечный экстаз. Ее любовь вознесла меня до триумфальной страсти. И я понял этот туман. "Ты, О несбираемая роса, что увлажняешь уста зари! Я боготворю Тебя, Эвоэ! Обожаю Тебя, И А О!" В этот миг моя практическая сторона заявила о себе с удивительной внезапностью. Я увидел сквозь туман береговую линию. Я знал маршрут как свои пять пальцев и буквально на волосок отклонился от кратчайшего пути в Париж. Я плавно свернул южнее. Подо мною катились серые волны. Мне показалось (достаточно безумная мысль), что их движущиеся складки напоминают смех глубокого старца. Внезапно меня осенило - что-то было не так! Спустя мгновение прибор безошибочно показал, в чем дело. У меня кончилось горючее. Моя память осветилась яркой вспышкой ненависти к Царю Лестригонов. "Типичный случай злоупотребления!" Все равно, что сказать мне в лицо, что я - дурак. Я вообразил его морской стихией, которую сотрясает глумливый хохот. А я то насмехался над моим старым командиром эскадрильи. Не классный я летчик, да? Вот я покажу ему! И я был недалек от истины. Я летал несравнимо лучше, чем когда бы то ни было. И, тем не менее, умудрился упустить простейшую опасность. Я неожиданно осознал, насколько паршиво может закончиться наше путешествие. Оставалось только одно: выключить мотор и планировать, как есть. От этой перспективы мне стало не по себе. Эх, нюхнуть бы разок! Пока мы пикировали по широкой спирали к морю, мне удалось извлечь мою бутылочку. Разумеется, мне сразу стало ясно, что на таком ветру все улетит мимо носа. Тогда я вытащил пробку и просунул в горлышко язык. Мы все еще находились на высоте тысячи футов над морем. "У меня уйма времени, бесконечно много времени, - подумал я, как только наркотик подействовал, - чтобы принять решение". Я действовал с отменным самообладанием. Мы приводнились в сотне ярдов от рыболовецкого парусника, который только что вышел в море из Диля. Через пару минут нас подобрали и взяли на буксир. Потом они развернули судно и отбуксировали мою летательную машину к берегу. Первое, о чем я подумал, несмотря на всю нелепость нашего положения, это "вот бы заправиться и продолжить". Однако, сочувствие людей на берегу было сдобрено обильными насмешками. В вечерних туалетах, с которых капает в четыре часа утра! Как Гедда Габлер - "так не поступают". Но тут мне снова помог кокаин. Какого дьявола меня должно волновать, что они все подумали! - Где бы я мог раздобыть горючее? - спросил я у капитана посудины. Он мрачно улыбнулся в ответ: - Тут одной заправки мало. Я бросил взгляд на машину. Он был совершенно прав. Неделя на ремонт, по меньшей мере. - Вам бы лучше, сэр, пойти в гостиницу и получить там что-нибудь из теплой одежды. Посмотрите, как дрожит ваша дама. Это была чистая правда. Ничего другого не оставалось, и мы медленно побрели вверх по берегу. О сне, конечно, не могло быть и речи. Мы оба сверкали свежестью. Все, в чем мы нуждались, это горячая еда - много еды. И мы ее получили. Казалось, будто мы вступили в абсолютно новую фазу. Авария избавила нас от игры в оркестровую ораторию; однако, с другой стороны мы по-прежнему были готовы к напряженной практической деятельности. Каждый из нас съел по три завтрака. И мы говорили за едой без умолку; большей частью это была бурная, агрессивная бессмыслица. Все-таки мы оба сознавали, что вся эта история только камуфляж. На самом деле мы должны как можно скорее пожениться, пополнить запасы кокаина, уехать и веселиться и ныне, и присно, и во веки веков. Мы послали в город за необходимыми нарядами и отправились на охоту за кюре. Он оказался стариканом, долгое время жившим вдали от мирской суеты. Он не усмотрел в нас ничего особенно дурного, кроме нашей молодости и энтузиазма; и он очень сожалел, что тут нужны три недели отсрочки. Добрый старикан объяснил нам, что таков закон. - О, да это пустяк, - выдохнули мы. - Ловим первый же поезд до Лондона. Обошлось без инцидентов. Мы оба были полностью анестезированы. Ничто нас не тревожило. Нам не претило ни ожидание на перроне, ни медленный ход старого состава. Все это была часть плана. Мы были вне себя от жизни, от колоссального ее темпа. Скорость самолета превратилась в простой символ, физическую проекцию превосходства нашего духа. Два следующих дня пролетели в какой-то пантомиме. Грязный офис, где грязный человечек сочетал нас браком. Мы отвезли Ламу его машину. Я с изумлением обнаружил, что мы бросили ее на открытом месте над обрывом у озера. Я устроил миллион дел, и все это в водовороте, в котором утонул всякий здравый смысл. Не прошло еще и сорока восьми часов, а мы уже собрали чемоданы и отбыли в Париж. Деталей никаких я не запомнил. Все события выступали как отдельные металлы, образующие в слиянии сплав, имя которому Восторг. За все это время мы ложились спать один только раз, и спали крепко, а проснулись свежие, без единого следа утомления. Мы навестили Гретель и получили от нее запас кокаина. Разумеется, она не примет никакие деньги от ее дорогого сэра Питера, и она счастлива видеть Лу, Леди Пендрагон; и не соизволим ли мы заглянуть к ней после медового месяца? Этот визит крепко застрял в моей памяти. Мне кажется, я все же каким-то образом догадывался, что эта женщина является, так сказать, главной пружиной целой операции. Она представила нас своему мужу, тучному и одышливому старику с пузом и бородой, репутацией праведника и елейной манерой говорить правильные вещи ни о чем. Но я предугадывал определенную проницательность в его взгляде: она шла вразрез с его маской показного неведенья. Был там и еще один человек - некто вроде недоделанного священника-нонконформиста, по имени Джейбз Платт, который довольно рано понял, что миссия его жизни ходить и везде творить добро. Кое-кто утверждал, что он сделал немало добра - для себя. Его политическое кредо звучало несложно: если ты что-нибудь видишь - останови это; все сущее неправильно; этот мир очень злое и порочное место. Вдобавок он был также энтузиастом принятия закона, который пресек бы в корне наркотическую чуму. И мы улыбались с пониманием и сочувствием, хитро поглядывая при этом на хозяйку дома. Если бы старый дурак только знал, сколько кокаина мы приняли, пока сидели и аплодировали его напыщенным и плоским речам! Мы от всего сердца посмеялись над этим глупым инцидентом, сидя в вагоне. В отдаленной перспективе он не покажется нам столь уж комичным; но очень трудно объяснить словами, так уж повелось, что именно будет щекотать твое чувство юмора, а что нет... Вполне возможно, что любое другое событие подействовало бы на нас точно также. Мы были на восходящей кривой. Восторг любви вступил в комбинацию с восторгом от кокаина; а романтизм и авантюризм наших жизней создавали опьяняющее обрамление для двух этих драгоценностей высочайшей пробы. "Каждый день, во всем, я делаюсь лучше и лучше". Ныне знаменитая формула м-сье Куэ с точностью