ствующий
миропорядок? Какое самомнение! И какая измена прошлому, всем великим
традициям! Никаких войн? Так что ж, выходит, и кровь никогда уже не
прольется, и честь и геройство не будут больше в почете? И никогда уже не
прозвучат фанфары, и конница не ринется в атаку с копьями наперевес, и враги
не сойдутся в схватке, погибая смертью храбрых на поле брани? И не будет уже
ничего, что способно было бы умерить безграничную гордыню рода
человеческого? Не взмахнет уже своим широким мечом никакой Боккаросса,
неумолимый и хладнокровный, напоминая спесивому племени, кто и что правит
им? И рухнут самые основы жизни?!
Примирение! Можно ли вообразить что-либо более постыдное?! Примирение с
заклятым врагом! Какое кощунство, какое отвратительное извращение законов
естества! И какое унижение, какое оскорбление для нас! Для наших воинов, для
наших мертвецов! Какое надругательство над нашими павшими героями, которые,
выходит, напрасно принесли себя в жертву! Меня просто переворачивает от
подобной гнусности.
Так вот, значит, о чем он размышлял. А я-то никак не мог понять. Так
вот оно что! И настроение у него теперь заметно улучшилось, он снова
разговаривает с людьми и снова бодр и доволен собой. Он, видимо, воображает,
что придумал нечто необыкновенно умное, напал на "великую идею".
Нет слов, чтобы выразить мое безграничное презрение. Моей вере в
герцога, в моего господина, нанесен удар, от которого ей уже не оправиться.
Он пал так низко, как только может пасть правитель. Вечный мир! Вечное
перемирие! На веки вечные никаких войн! Все только мир и мир!
Поистине нелегко быть карликом такого господина.
В замке из-за этого идиотского события все вверх дном. На каждом шагу
спотыкаешься о лоханки и метлы, повсюду кучи тряпья, и, когда его
вытряхивают в окна, пыль стоит такая, что першит в горле. С чердаков нанесли
старинных гобеленов, расстелили их повсюду и топчут ногами глупейшие
любовные сцены, которые повесят потом на стенки, чтоб украсить этот позорный
"праздник мира и согласия". Покои для гостей, годами пустовавшие, спешно
приводятся в порядок, и слуги носятся взад-вперед как угорелые, не чуя под
собой ног. Все злые, все замученные и проклинают в душе вздорную затею
герцога.
Палаццо Джеральди тоже чистят и моют, там будет, видимо, расквартирован
эскорт Лодовико. Боккаросса и его наемники оставили, говорят, после себя
настоящий свинарник. Кладовые набиваются съестными припасами -- сотни быков,
телят, бараньих туш, которые, по распоряжению дворецкого, поставляются в
замок бедным людом; везут целые горы зерна, в том числе на корм лошадям.
Крестьяне тоже, конечно, злы, по всей стране недовольство. Думаю, если б
только могли, они бы взбунтовались против герцога из-за этого его идиотского
"праздника мира". Отстреливают оленей в лесных угодьях, отлавливают и
стреляют фазанов и зайцев, охотятся в горах на кабанов. Придворные егеря
несут на поварню перепелов, куропаток и цапель, слуги режут голубей,
выискивают на птичниках каплунов пожирнее, отбирают павлинов для парадного
пира. Портные шьют роскошное платье для герцога и герцогини из дорогих
венецианских тканей -- на это небось кредит у них открыт, не то что на
войну! -- а также для всех патрициев города, без конца примеряют, бегают
взад-вперед. Перед замком и дальше по всей улице сооружаются триумфальные
арки, под которыми должен будет проехать Лодовико со свитой. Повсюду
устанавливаются балдахины, служанки выбивают ковры и всякие там вышивки,
которые будут вывешены в окнах. Музыканты упражняются с утра до вечера, так
что голова раскалывается, а придворные поэты сочиняют какую-то очередную
чушь, которую комедианты будут разыгрывать в тронной зале. Все только и
делают, что готовятся к этому идиотскому празднику! Только о том и говорят,
только про то и думают. Мы кипим как в котле, и ни одного спокойного уголка
не найдешь -- шагу нельзя ступить, чтобы с кем-то не столкнуться или обо
что-то не споткнуться, беготня и суета неописуемые. Я просто лопнуть готов
от злости.
Враг торжественно вступил в нашу столицу, которая небывало
разукрасилась и разрядилась в его честь. Предшествуемый тридцатью трубачами
и флейтистами на конях, окруженный всадниками-телохранителями в зеленых и
черных одеждах и с бердышами в руках, Лодовико Монтанца проскакал вместе со
своим молокососом сыном Джованни по улицам, а за ними -- знатные рыцари и
сеньоры и две сотни арбалетчиков в арьергарде. Он скакал на вороном жеребце
под расшитым серебром темно-зеленым бархатным чепраком, сам в серебряных
доспехах, и встречен был "народным ликованием" -- народ всегда ликует, если
ему прикажут, а по какому поводу, ему неважно. Нынче, например, они
воображают себя счастливыми оттого, что мир пребудет вовеки. Три герольда,
высланные герцогом навстречу, возвестили о прибытии Лодовико и о причине
сего визита, и во всех церквах города ударили в колокола. Великолепная
увертюра к нашему позору. Дан был даже салют из водруженных на замковом валу
бомбард, направленных дулами в небо -- следовало бы, по-моему, направить их
на процессию да зарядить получше. Лошадь под сыном Монтанцы испугалась
салюта, а может, и чего другого и так шарахнулась, что всадник чуть не
вылетел из седла, однако он быстро с ней справился и поскакал дальше,
красный до ушей. Он выглядит совсем ребенком, ему, должно быть, не больше
семнадцати. Хотя все обошлось, кругом тут же принялись гадать, уж не дурной
ли это знак. Они вечно выискивают при "торжественных случаях" всякие знаки и
предзнаменования, а больше у них и повода-то не было пустить в ход свою
проницательность.
У ворот замка Лодовико спешился и приветствуем был в напыщенных,
высокопарных выражениях герцогом. Он оказался приземистым крепышом с
толстыми щечками сплошь в багровых прожилках и с короткой бычьей шеей.
Борода у него растет только по краям подбородка, да и то реденькая, и отнюдь
не украшает его и без того не слишком красивую физиономию. Острые серые
глазки притворяются приветливыми, но им не следует доверять, всем ведь
известно, что он за хитрец. Он производит впечатление человека вспыльчивого,
и, при его полнокровии, его, по-моему, в любую минуту может хватить удар.
День прошел в церемониях, приемах, трапезах и переговорах касательно
пресловутого соглашения между двумя нашими государствами. Вечером
разыгрывалось ужасно скучное представление на латыни, и я не понял ни слова,
да и прочие, по-моему, тоже. Зато потом стали представлять на обычном языке
неприличную комедию, которую все поняли уже намного лучше -- и смаковали
грубые шуточки и всякие мерзости.
Мне она показалась тошнотворной.
На сегодняшний день наконец-то все, и я сижу наконец в своей каморке и
радуюсь одиночеству. Что может быть приятнее! Хорошо, что потолки в покоях
для карликов такие низкие, а то еще и сюда поселили бы гостей. Это было бы
ужасно.
Этот герцогский сынок, очевидно, то, что люди называют "писаный
красавец"; значит, он не в отца. Когда он скакал рядом с отцом на своем
жеребце под голубым бархатным чепраком и сам в наряде того же цвета, все
кругом называли его красавцем. Возможно. Но на мой лично вкус, в нем слишком
мало мужского -- эти его оленьи глаза, длинные черные волосы и девичья
кожа... Краснеет, как девица, по всякому пустяку... Возможно, у меня дурной
вкус, но я терпеть не могу такую внешность. По-моему, мужчина должен
выглядеть мужчиной. Говорят, он похож на свою мать, великую праведницу и
писаную красавицу Беатриче, которая, по слухам, уже перенеслась из чистилища
в рай, хоть умерла всего десять лет назад.
После полудня я видел, как он прогуливался с Анджеликой по розарию. А
позже я видел, как они гуляли у реки и кормили крошками лебедей. И в тот и в
другой раз они, я заметил, все время о чем-то разговаривали. Не понимаю, о
чем он может говорить с этим ребенком, совсем глупеньким. И он, должно быть,
даже не замечает, до чего она некрасива, иначе, конечно, избегал бы ее
общества. Возможно, он и сам не умнее, такое же примитивное существо.
Дон Риккардо, разумеется, тут как тут, участвует во всех церемониях,
лезет, как обычно, вперед при каждом удобном случае. Раны его уже зажили.
Хотя что я говорю? Какие раны? По нему ничего и не заметно, разве что одна
рука немного хуже двигается. Вот вам и все геройство.
Вот уж третий день, как враг у нас в городе. Празднества в его честь
следуют одно за другим, и нет ни минуты покоя. Я слишком устал вчера к
вечеру, чтобы что-то записывать, и вот сейчас, уже утром, тороплюсь
наверстать упущенное. Расскажу вкратце, как прошел вчерашний день и какие у
меня были впечатления.
Оба герцога выехали еще до рассвета из замка и посвятили несколько
часов соколиной охоте в лугах, что к западу от города. Лодовико -- большой
любитель соколиной охоты, а наш герцог держит превосходных соколов, среди
них несколько очень редких, полученных им в дар от короля Франции, и ему,
конечно, не терпелось похвастаться ими. Вернувшись с охоты, сели за стол,
ели и пили, пили и ели до бесконечности, а потом была музыка, и хочешь не
хочешь, а пришлось слушать, хотя, по-моему, ничего нет на свете хуже музыки,
после этого показывали какую-то чушь с песнями и плясками, а потом выступали
жонглеры, от которых все пришли в восторг, и это было действительно
единственное, на что стоило посмотреть. Сразу же вслед за тем снова сели за
стол, ели и пили до поздней ночи, и тут была разыграна совершенно
непристойная пантомима, в которой и мужчины и женщины одеты были в такое
облегающее платье, что казались чуть ли не голыми. Большинство к этому
времени были пьяны, как свиньи. Итак, программа дня была исчерпана, и я смог
наконец пойти спать и заснул как убитый.
Герцог все это время очень оживлен, любезен и очарователен, как
никогда. Похоже, он просто не знает, как угодить своим гостям, и до того
перед ними лебезит, что тошно делается. Я смотреть на него не могу без
отвращения. Можно подумать, они с Быком закадычнейшие друзья. Наш герцог, по
крайней мере, изо всех сил изображает искреннего друга. Лодовико вел себя
вначале сдержанно, даже как бы настороженно, но постепенно это прошло. Да и
явился-то он сюда с телохранителями и не одной сотней солдат -- к чему бы,
кажется, столько воинов, когда едешь заключать вечный мир? Хотя, конечно,
его просто положение обязывает. Герцог, естественно, не может явиться к
чужому двору без подобающей свиты. Я и сам прекрасно знаю, что таков обычай.
Но все равно я просто видеть их спокойно не могу, всех этих врагов, так и
хочется на них наброситься, а нельзя и пальцем тронуть. Ужасное положение.
Поведение моего господина -- совершеннейшая для меня загадка; как он
может так недостойно вести себя с нашими заклятыми врагами? Я ничего не
понимаю. Впрочем, невелика новость. Никогда я не могу его понять. Это просто
какой-то рок. Но довольно об этом, хочу только еще раз повторить то, что уже
говорил: мое презрение к нему поистине не знает границ.
Джованни и Анджелику я снова видел вчера вместе, и не раз. Им, верно,
скучно. Уже под вечер они сидели, я видел, у реки, но на этот раз они не
кормили лебедей и не разговаривали, а просто сидели молча рядом и глядели на
воду. Им, верно, не о чем больше говорить друг с другом.
Что еще стоит отметить? Пожалуй, больше ничего. Сегодня договор о
"вечном мире" будет подписан, и после этого устроен будет парадный пир,
который, вместе со всякими там затеями, продлится, наверно, до утра.
Настроение у меня ужасное, и все мне на свете опротивело.
Герцог оказал мне великое доверие! Просто голова кружится! Я не могу
сказать, что именно он мне поручил. Ни полслова. Это наша с ним тайна. Я не
понимал до сих пор, насколько мы близки.
Я бесконечно счастлив. Вот все, что я могу сказать.
Сегодня в шесть часов вечера начнется большой парадный пир. Это главное
из всех празднеств, и к нему столько всего придумано замечательного, что
удастся он, без сомнения, на славу. Я жду его не дождусь.
Он поистине великий правитель!
Я расскажу сейчас, как прошел последний день и, главное, про пир,
которым завершились празднества в честь подписания договора между нашим
герцогским домом и домом Монтанца, а также про некоторые связанные с ним
события.
Итак, сначала мы собрались в тронной зале, где зачитан был договор о
нерушимом мире между двумя нашими государствами. Он был составлен в очень
красивых и торжественных выражениях, и говорилось там среди прочего об
упразднении пограничных крепостных сооружений, и свободной торговле между
нашими странами, и о том, что именно следует предпринять для облегчения
торговли. Затем последовала церемония подписания. Оба герцога, в
сопровождении самых знатных приближенных, подошли к столу и начертали свои
имена на двух разложенных там больших листах бумаги. Все происходило очень
торжественно. И тотчас грянули фанфары: шестьдесят трубачей были расставлены
вдоль стен на расстоянии трех шагов один от другого и одеты, через одного, в
одежды цветов нашего герцога и Монтанцы. Затем под звуки нарочно для такого
случая сочиненной торжественной музыки вся процессия во главе с гофмейстером
двинулась в трапезную. Огромная зала утопала в свете пятидесяти серебряных
канделябров и двухсот факелов, которые держали лакеи в расшитых золотом
ливреях, но, помимо лакеев, еще и подобранные с улицы мальчишки в жалких
лохмотьях, с грязными босыми ногами, от них, если подойти поближе, довольно
скверно пахло. Было накрыто пять столов во всю длину залы, которые ломились
под тяжестью столовой посуды из серебра и майолики, разноцветных гор всяких
яств и фруктов и колоссальных, выпеченных из сладкого теста фигур,
изображавших, как мне сказали, сцены из греческой мифологии -- это какая-то
языческая религия, с которой я не знаком. Посредине главного стола все было
из золота: канделябры, вазы для фруктов, тарелки, кувшины для вина, кубки,
-- и там сели оба герцога и члены герцогских фамилий, а также самые знатные
приближенные. Герцог сидел прямо напротив Быка, а по правую руку от него
сидела герцогиня в пунцовом платье с разрезными рукавами из белой камки,
расшитыми драгоценными каменьями, и золотым шитьем на жирной груди. На
голове у нее была унизанная брильянтами серебряная сетка, которая немного
скрашивала ее безобразные каштановые волосы, и, поскольку она, безусловно,
не один час белилась и румянилась, яснее обычного было видно, что это
слишком мягкое и полное лицо когда-то, верно, было очень красиво. Она
улыбалась обычной своей неуловимой улыбкой. На герцоге был облегающий черный
бархатный костюм, совсем простой, с прорезями в рукавах, из которых
выбивался пышный желтый шелк. Он был строен и похож на юношу, гибок как
клинок. Держался он несколько замкнуто, но был, как видно, в духе: то и дело
приглаживал, по хорошо знакомой мне привычке, свои короткие черные волосы. И
я вдруг почувствовал, как безгранично я ему предан. На Быке была короткая,
широкая накидка из превосходной темно-зеленой ткани, отделанная соболем, а
под ней ярко-красный камзол, украшенный свисавшими на грудь массивными
золотыми цепями. В этом наряде он выглядел еще шире и приземистее, а
упрятанная в соболий мех багровая бычья шея казалась еще толще и короче.
Лицо его так и светилось сердечностью и дружелюбием, но человеческое лицо
мало что значит, человека выдает тело.
Дон Риккардо тоже, разумеется, занимал место поблизости, и одно из
самых почетных, хотя ему полагалось бы сидеть где-нибудь подальше, совсем за
другим столом. Но он вечно лезет вперед, а герцог, разумеется, не может без
него обойтись, а уж герцогиня и подавно. Он тотчас принялся болтать и
надоедать всем, с самодовольным видом крутя между пальцами свою черную
кудрявую бородку. Я смотрел на него ледяным взглядом, об истинном смысле
которого никто даже и не догадывался. Впрочем, пока помолчу.
Как бы сами по себе -- хотя места их, разумеется, были в общем ряду, --
сидели друг подле друга Джованни с Анджеликой. Поскольку они почти одного
возраста, вполне естественно, что их и посадили рядом. К тому же оба они
герцогского рода -- он по крайней мере. Она-то, очень возможно, и ублюдок.
Они были самые юные среди гостей и выглядели скорее детьми, чем взрослыми, и
потому, повторяю, были здесь как бы сами по себе. Казалось, они очутились
здесь просто по недоразумению. Для бедняжки Анджелики это был первый выход в
большой свет, и ее вырядили в белое шелковое платье с длинными узкими
рукавами из золотой парчи, а на голове, слегка прикрывая светлые, чуть не
бесцветные волосы, у нее была надета расшитая жемчугом и золотом шапочка.
Выглядела она, само собой, ужасно. А всякому, кто привык ее видеть не иначе
как в простом, чуть ли не бедном платье, она должна была казаться в этом
наряде особенно уморительной. Рот был, как всегда, полуоткрыт, и
младенческие щеки пылали смущением. Ее большие круглые голубые глаза
восхищенно сияли, словно она невесть какое диво увидела. Впрочем, и
Джованни, кажется, смущался, очутившись среди всех этих знатных людей, и
время от времени бросал на них робкие взгляды. Но он, как видно, все же
более привычен к обществу, робость скорее у него в натуре. На нем был
голубой бархатный наряд с золотым шитьем по вороту, а на тонкой цепочке
висел овальный золотой медальон, в котором, говорят, портрет его матери, той
самой, что, по всеобщему утверждению, блаженствует сейчас в раю -- откуда им
про это знать, она, быть может, преспокойно мучится в чистилище. Гостям он,
конечно, представлялся писаным красавцем, я слышал, они об этом
перешептывались, однако, услыхав про "красивую пару", я понял, что
представление о красоте кое у кого из них довольно странное. В общем, он не
в моем вкусе. По-моему, мужчина должен выглядеть мужчиной. Даже не верится,
что он герцогский сын и из рода Монтанца. Как он будет управлять народом и
восседать на троне? Впрочем, насколько я понимаю, до этого дело не дойдет --
на троне ему все равно не сидеть.
Эти дети не принимали участия в общей беседе, и любое внимание их,
видимо, тяготило. Они, собственно, и друг с другом не очень-то
разговаривали, но я заметил, что они все время как-то странно поглядывали
друг на друга и, встречаясь взглядами, украдкой улыбались. Мне странно было
видеть, как эта девица улыбается -- что-то не припомню, чтоб она хоть раз
улыбнулась с тех самых пор, как вышла из младенческого возраста. Правда,
улыбалась она как-то неуверенно, словно пробуя. Возможно, понимала, что
улыбка у нее некрасивая. Впрочем, человеческая улыбка всегда, по-моему,
некрасива.
Чем дольше я за ними наблюдал, тем сильнее недоумевал: что это,
собственно, с ними творится? Они едва прикасались к кушаньям, а то и просто
сидели, уставившись каждый в свою тарелку. При этом, я заметил, они
держались под столом за руки. Если в это время кто-нибудь из окружающих,
перемигнувшись с соседом, принимался их разглядывать, они страшно смущались,
краснели и начинали преувеличенно оживленно болтать. В конце концов я понял,
что между ними совершенно особенные отношения -- любовь. Ужасное открытие! Я
и сам толком не понимаю, отчего это меня так возмутило. Отчего мне стало так
невыразимо противно.
Любовь между людьми всегда отвратительна. Но любовь между этими детьми,
такими невинными с виду, выглядела вдвойне гнусно. Меня даже в жар кинуло,
настолько я был взбешен и возмущен, что приходится быть свидетелем подобного
безобразия.
Впрочем, довольно пока про них. Я слишком отвлекся на этих малолеток,
отнюдь не самых важных особ на торжественной трапезе. Продолжу ее описание.
После того как гости покончили с холодными блюдами, которые, как я
говорил, в изобилии имелись на столе, в открытых дверях появился гофмаршал
верхом на белой кобыле под пурпурным седлом и зычным голосом провозгласил
названия первых двенадцати горячих блюд, которые тотчас же были внесены
бесчисленными слугами и стольниками. И два трубача, державшие под уздцы
лошадь, дружно затрубили. Дымящиеся блюда распространяли запах мяса, приправ
и жира, и меня, при моем вообще отвращении к запахам съестного, чуть не
стошнило. Старший стольник, с обычным своим идиотски важным видом, выгнув по
петушиному шею, приблизился к герцогскому столу и принялся разрезать мясо,
уток и каплунов, при этом с пальцев левой руки, которой он придерживал
кушанья, у него капал жир, а ножом он орудовал точно знаменитый
фехтовальщик, демонстрирующий свое смертельно опасное искусство. Гости
набросились на еду, и я почувствовал, как мне делается противно: во мне
росло то похожее на брезгливость чувство, которое всегда меня охватывает при
виде жующих людей, особенно таких вот прожорливых. Чтобы запихнуть кусок
побольше, они отвратительным образом разевали рты, и челюсти у них работали
безостановочно, в глубине же шевелился язык. Среди сидевших за герцогским
столом противнее всего было смотреть на Быка: он ел по-хамски, поглощая
кусок за куском с чудовищной прожорливостью. И язык у него был мерзкий,
ярко-красный, широкий, настоящий бычий язык. Герцог, напротив, ел без
жадности. Он съел в этот вечер даже меньше обычного, а пить почти не пил.
Один раз я заметил, как он поднял бокал и задумался, глядя на зеленоватое
стекло, точно рассматривал через него мир. Прочие пили безобразно много.
Слуги без устали сновали взад-вперед, подливая в бокалы и кубки.
На огромных майоликовых блюдах внесли раззолоченных осетров, карпов и
щук, которыми все долго восторгались, так искусно они были приготовлены,
потом колоссальные блюда заливного, до того изукрашенного причудливым
восковым орнаментом, что и не разобрать было, что это, собственно, такое,
затем последовали паштеты в форме оленьих и кабаньих голов, зажаренные
целиком молочные поросята, тоже позолоченные, куры в сладкой пахучей
приправе и разные прочие пахучие кушанья, приготовленные из перепелов,
фазанов и цапель. И наконец наряженные егерями пажи внесли сплошь
позолоченного дикого кабана, из разинутой пасти которого вырывались языки
пламени, так как туда было заложено какое-то горючее вещество, отвратительно
вонявшее. Тут выскочили переодетые нимфами девицы -- скорее голые, чем
одетые, -- и стали посыпать пол ароматическими порошками, отчего сделалось
только хуже: совсем нечем стало дышать. Я просто задыхался.
Бык жадно набросился на кабанье жаркое, словно ничего до того не ел.
Все прочие тоже положили себе по огромному куску темно-красного полусырого
мяса, которое почитается у них за лакомство. Я с отвращением наблюдал, как
они снова принялись двигать челюстями, пачкая губы и бороды жирным мясным
соком, у меня было такое чувство, словно я присутствую при каком-то
непотребстве, -- вообще-то я избегаю есть вместе со всеми, довольствуясь
лишь самым необходимым, -- и мне все противней становилось глядеть на этих
багрово-красных, раздувшихся от еды и питья, слишком больших людей,
состоявших, казалось, из одних желудков. И невыносимо было смотреть, как
старший стольник вспарывал кабана, вырезая изнутри кровавые куски, пока
наконец не остался один скелет с висящими на нем лохмотьями мяса.
Дон Риккардо, который ел левой рукой с помощью слуги, специально
приставленного нарезать ему мясо, отправлял себе в рот кусок за куском,
запивая их огромным количеством вина. Лицо его представляло собой сплошную
глупую улыбку, и здоровой рукой он беспрестанно подносил ко рту кубок. На
нем был бархатный камзол темно-красного цвета, долженствующего, видимо,
символизировать страсть -- он всегда ведь одевается в честь своей дамы
сердца. Взгляд его пламенел, как никогда, и он вдруг ни с того ни с сего
взмахивал рукой и начинал читать какие-нибудь вздорные стишки, обращаясь к
любому, кто только желал его слушать, -- кроме герцогини. Напыщенные слова о
любви к женщине и о любви к этой жизни изливались из него таким же потоком,
каким вливалось в его глотку вино. Глаза герцогини вспыхивали, когда он
изредка взглядывал на нее, и она дарила его своей загадочной улыбкой, хотя
все остальное время сидела с полуотсутствующим видом, как обычно на
праздниках. Кроме того, они иногда украдкой подолгу смотрели друг на друга,
когда думали, что никто их не видит, и тогда у нее в глазах появлялся
влажный, почти болезненный блеск. Я-то все видел. Я ни на минуту не выпускал
их из виду -- хоть они и не подозревали о том. Не подозревали они и о том,
что таилось в глубинах моей души. Кто может про это знать? Кто может знать,
что за неведомое зелье приготовляю я, карлик, в тайниках моей души, куда
никому никогда не проникнуть? Кто знает что-нибудь о душе карлика, в
сокровенных глубинах которой решается их судьба? Никто и не подозревает, что
я собой представляю. Их счастье, что не подозревают. Если б узнали, они бы
ужаснулись. Если б узнали, улыбка поблекла бы у них на губах и губы увяли бы
и ссохлись на веки веков. И все вино в мире не смогло бы снова увлажнить их
и окрасить.
Поглядим, найдется ли в мире вино, способное вернуть им свежесть и
улыбку!
Я смотрел также на дамиджеллу герцогини Фьяметту, которая сидела хоть и
не за герцогским столом, но на хорошем, в общем-то, месте, на лучшем, чем
имела право по своему положению. При дворе она появилась недавно, и до сих
пор я ее как-то не замечал. Теперь мне это кажется необъяснимым. Она ведь
очень приметно красива, рослая и прямая, юная и в то же время зрелая, вполне
созревшая для этого мира. У нее смуглое, очень гордое и жесткое лицо с
правильными чертами и угольно-черные глаза, в самой глубине которых мерцает
одна единственная искорка. Я заметил, как герцог бросал на нее время от
времени беспокойные взгляды, словно хотел по этому непроницаемому лицу
прочитать ее мысли и узнать ее настроение. Она на него совсем не смотрела.
Но вот в зале погасили почти все свечи, и неизвестно откуда зазвучала
быстрая музыка. В темноту стремительно ворвались двенадцать мавританских
танцовщиц с зажженными факелами в зубах и начали свой бешеный танец. Все
смотрели затаив дыхание. Они то крутились вихрем в огненных ореолах,
окружавших их черные головы, то перебрасывались факелами, то швыряли их
высоко в воздух и ловили потом сверкавшими в темноте хищными зубами. Они
играли с пламенем, точно с опасным врагом, и все зачарованно и испуганно
смотрели на зловещую пляску этих диковинных существ. Они крутились в
основном около того места, где сидели оба герцога, и, когда они швыряли
факелы, искры вихрем летали над столом. Когда они готовились поймать зубами
факел, их черные лица искажались жуткими гримасами, словно то были злые
духи, которые вырвались из преисподней, прихватив оттуда адское пламя. А
почему бы и нет? Кто сказал, что не в геенне огненной зажгли они свои
факелы? Я стоял, укрытый мраком, который делал невидимым мое древнее лицо
карлика, и смотрел на этих странных духов и на их диковинную, зловещую
пляску, перенятую, казалось, у самого сатаны.
И словно в подтверждение своей сатанинской сущности и в напоминание о
царстве мертвых, ожидающем всех живых, они перевернули под конец факелы
вниз, быстро погасили их об пол и исчезли, будто сквозь землю провалились.
До того как снова зажгли свечи, я успел различить своими глазами
карлика, которые видят в темноте зорче человеческих, То иные из гостей
судорожно сжимали рукоятку кинжала, будто готовые к любым неожиданностям.
С какой стати? Ведь то были всего-навсего танцовщицы, которых герцог
нанял в Венеции для развлечения гостей.
Как только зала снова осветилась, в дверях снова появился гофмаршал на
своей белой кобыле и зычно возвестил о "событии" вечера, удивительнейшем,
изысканнейшем кушанье, и тотчас со всех сторон стали стекаться к столам
слуги -- их было, верно, больше пятидесяти, -- они несли над головами
огромные, отделанные драгоценными каменьями серебряные блюда, на которых
восседали, как на тронах, павлины, позолоченные, с распущенными хвостами,
переливавшимися всеми цветами радуги. Их появление вызвало совершенно
идиотский восторг. И недавний страх, и перевернутые факелы, напомнившие о
смерти, -- все улетучилось, словно и не бывало. Люди как дети: одну игру
тотчас забывают ради другой. Лишь ту игру, в которую я с ними сыграю, им не
удастся забыть.
Потаращив глаза на невиданное кушанье, они накинулись на него с той же
жадностью, с какой накидывались на любое блюдо. И все началось заново по
милости этих спесивых птиц, которыми я всегда гнушался и которые напоминают
мне людей, -- видно, потому люди так ими и восхищаются, почитая за
лакомство. Когда с павлинами было покончено, на столе снова появились
фазаны, каплуны, перепелки, утки, осетры, карпы и сочащееся кровью жаркое из
диких животных -- снова целые горы еды, которую они заглатывали с такой
алчностью, что меня чуть не вырвало от омерзения. А затем явились горы
печений, конфет и всяких вонявших мускусом сладостей, пожиравшихся с такой
быстротой, точно гости весь вечер просидели голодные. А под конец они
набросились на искусно выпеченные и прекраснейшие, по их же собственным
словам, фигуры богов из греческой мифологии, резали их на куски и запихивали
в рот до тех пор, пока не остались одни крошки. Столы выглядели словно после
нашествия варваров. Я смотрел на это опустошение и на этих разгоряченных,
потных людей с величайшим омерзением.
Тут выступил вперед гофмейстер и потребовал тишины. Он объявил, что
сейчас будет представлена замечательнейшая сцена-аллегория, сочиненная по
высочайшему повелению герцога его придворными поэтами для развлечения и
удовольствия высокочтимых гостей. Тощие, худосочные поэты, которые сидели в
самом дальнем углу за самым бедным столом, навострили уши -- эти
примитивные, самодовольные создания с нетерпением предвкушали исполнение
своего хитроумного творения, которое по причине его глубокомысленного и
иносказательного содержания долженствовало составить украшение праздника.
На сооруженных у стены подмостках появился, сверкая доспехами, бог Марс
и заявил, что он решил свести двух могучих воинов, Целефона и Каликста, в
битве, которая прославится на весь мир и увековечит их имена, но главное --
убедит людей в его, бога войны, всемогуществе и величии: пусть все увидят,
как два благородных мужа, покорные его воле, вступили в героическую схватку,
пролив в его честь свою кровь. Доколе отвага и рыцарство пребудут на земле,
оные неоценимые добродетели станут служить ему, и никому другому, сказал он
и с этими словами удалился.
Тут на подмостки вышли оба воина и, едва завидев друг друга, ринулись в
бой и показали в этой довольно долго длившейся сцене такое искусство
владения мечом, что те из гостей, кто знал в этом толк и мог по достоинству
оценить поединок, пришли в восторг. Я тоже должен признать, что дрались они
замечательно и что я получил большое удовольствие от этой сцены. Они делали
вид, будто наносят друг другу опаснейшие раны, пока наконец, якобы
обессиленные от потери крови и увечий, не рухнули оба замертво на пол.
Тут опять выступил вперед бог войны и стал говорить в красивых
выражениях про их славную битву, уготовившую им смерть героев, про свою
неодолимую власть над людскими душами и про самого себя, превосходящего
своим могуществом на земле всех богов Олимпа.
Потом он удалился. Послышалась вкрадчивая, тихая музыка, и через
некоторое время на подмостки выплыла богиня Венера в сопровождении трех
своих подружек по имени "грации" и увидела двух поверженных воинов,
валявшихся в совершенно растерзанном виде и купавшихся, как она выразилась,
в собственной крови. Три грации склонились над ними и стали причитать, мол,
как это ужасно, что двое таких красивых, великолепных мужчин ни за что ни
про что лишились своей мужской силы и испустили дух, а их повелительница,
покуда они оплакивали горькую судьбу воинов, объяснила, что, без сомнения,
это жестокий Марс их раззадорил и заставил кинуться в бессмысленную битву.
Грации с этим согласились, но не преминули ей вместе с тем напомнить, что
Марс ее любовник, которого она, несмотря на всю свою небесную кротость,
заключает в объятия. Но она заявила, что это низкая клевета. Разве могла бы
богиня любви полюбить это кровожадное, варварское божество, всем ненавистное
и отвратительное, вплоть до собственного его отца, великого Юпитера? С этими
словами она подошла и коснулась убитых своим волшебным жезлом, и они тут же
вскочили, живые и невредимые, и протянули друг другу руки в знак вечного
мира и дружбы, обещая никогда больше не поддаваться на соблазны жестокого
Марса, который вовлек их в эту кровавую, смертельную битву.
Затем богиня произнесла длинную и трогательную речь о любви, в которой
восхваляла ее как самую могучую и самую кроткую из всех властвующих над нами
сил, как источник жизни и начало всех начал. Она долго говорила о благостной
власти любви, которая, мол, самой силе дарует нежность и которая Диктует
земным существам небесные законы и способна заставить склониться пред собою
все живое, которая способна исправлять и облагораживать грубое и низменное в
людях, управлять поступками правителей и обычаями народов, и что, мол,
человеческая любовь и человеческое милосердие уже начали свое триумфальное
шествие по разоренному, оскверненному кровью миру, имея у себя в услужении
благородство и рыцарственность и одаряя род людской иными добродетелями,
нежели воинская честь и боевая слава. И, подняв вверх свой волшебный жезл,
она возвестила, что именно она, божество всемогущее и всевластное, завоюет
грешную землю и обратит ее в обитель любви и вечного мира.
Будь у меня лицо, способное улыбаться, я непременно бы улыбнулся,
услышав это наивное заключение. Чувствительные излияния богини встретили,
однако, живой отклик у зрителей и многих взволновали и растрогали,
заключительные же красивые словеса все слушали, можно сказать, затаив
дыхание. Сочинители, породившие на свет это творение, приписали, судя по их
довольным физиономиям, весь успех представления себе, хотя про них и думать
забыли. Они, я уверен, рассматривали эту свою изобилующую намеками и
красивыми словами аллегорию как самое значительное из всего, что происходило
на празднествах в честь заключения договора о вечном мире между нашим
герцогским домом и домом Монтанца. Я же смею думать, что самым значительным
было то, что последовало за этим.
Мое место было, как обычно, за спиной моего высокого повелителя,
поскольку, прекрасно изучив его, я могу угадывать его желания прежде, чем он
скажет или даже подумает, и исполнять его приказания так, будто я часть его
самого. Он сделал мне знак, никем, кроме меня, не замеченный, чтобы я налил
Лодовико, его сыну и его приближенным того самого драгоценного вина, которым
я распоряжаюсь и рецепт которого известен только мне. Я взял свой золотой
кувшин и налил из него сначала Быку. Он давно уже сбросил отороченную мехом
накидку, разгорячившись от всего выпитого, и сидел в своем ярко-красном
камзоле, коренастый, мясистый и совершенно багровый от чрезмерного прилива
крови к голове. Золотые цепи, которые обвивали его бычью шею, до того
перепутались, что он выглядел в них как закованный. Воздух вокруг этой
напичканной снедью туши был отравлен газами, потом и винными парами, и
находиться рядом с этим звероподобным существом было противно до тошноты.
Есть ли на свете тварь омерзительнее человека, подумал я, отходя, и стал
наливать по очереди самым знатным его приближенным, тем, кто сидел за
герцогским столом. Потом я наполнил золотой кубок Джованни, заметив при
этом, что Анджелика уставилась на меня своими круглыми голубыми глазами с
тем же точно выражением наивного изумления, как в тот раз, когда, будучи еще
ребенком, поняла по моему окаменевшему древнему лицу, что я не хочу с ней
играть. Когда я подходил, она, я заметил, выпустила его руку и внезапно
побледнела, испугавшись, видно, не проник ли я в их постыдную тайну. И она
не ошиблась. Мне гадко было наблюдать за их сближением, тем более
преступным, что они принадлежат к двум враждующим домам и что они совсем еще
дети, а уже погружаются в грязную трясину любви. Я наблюдал румянец на их
лицах, эту краску, выступающую, когда кровь взбудоражена постыдными
желаниями, желаниями, которые, вырываясь наружу, являют собой столь
тошнотворное зрелище. Противно было видеть эту смесь невинности и похоти,
особенно пакостную и превращающую любовь между людьми в этом возрасте в
нечто совершенно уж безобразное. Я с удовольствием подлил ему в кубок,
который был пуст только наполовину -- оно и неважно, моего напитка
достаточно только капнуть.
Затем я подошел к дону Риккардо и налил ему до краев. Это не входило в
мою задачу. Но у меня есть свои собственные задачи. Я и сам могу давать себе
задания. И, увидев, что герцог на меня смотрит, я спокойно выдержал его
взгляд. Странный взгляд. У людей бывает такой взгляд. У карликов никогда.
Словно нечто затаенное, обитавшее где-то на дне его души, всплыло вдруг на
поверхность и со страхом и сладострастием наблюдало за мной. Некое затаенное
желание вынырнуло на минутку из темных глубин, как боящееся света водяное
чудище с извивающейся скользкой спиной. У древнего, подобно мне, существа
никогда не бывает такого взгляда. Я твердо смотрел ему в глаза, и, надеюсь,
он заметил, что рука моя не дрогнула.
Я знаю, чего ему хочется. Но я знаю также, что он рыцарь. Я не рыцарь.
Я всего лишь карлик рыцаря. Я угадываю его желания прежде, чем он скажет или
даже подумает, и, будучи как бы частью его самого, исполняю даже самые
неслышные его приказания. Хорошо иметь при себе такого вот маленького
браво*, делающего за тебя часть твоих дел.
_________________
* Bravo -- наемный убийца (итал.).
Как раз когда я наполнял дону Риккардо кубок, который, разумеется,
опять был пуст, он захохотал, откинувшись назад, так что борода у него
встала торчком, а рот с двумя рядами широких белых зубов разинулся во всю
ширь, зазияв огромной дырой. Я мог заглянуть ему в самую глотку. Я уже
говорил, насколько неприятно, по-моему, наблюдать смеющегося человека. Но
видеть, как хохочет своим вульгарным хохотом этот шут, "влюбленный в жизнь"
и считающий ее такой неотразимо приятной, было противно до невозможности.
Десны и губы у него были совершенно мокрые, а в уголках глаз, откуда к
расширенным блестящим зрачкам шли тоненькие кровяные прожилки, все время
скапливались слезы. Ниже короткой черной щетины под бородой прыгал на шее
кадык. На левой руке у него я заметил то самое кольцо с рубинами, которое
герцогиня подарила ему как-то раз, когда он заболел, и которое я прятал у
себя на груди завернутое в одно из ее похотливых любовных писем.
Чему он смеялся, я не знаю, да мне это и неинтересно, я уверен, что сам
я все равно не нашел бы в этом ничего забавного. Смеялся он, во всяком
случае, в последний раз.
Я свое дело сделал. И ждал теперь последствий, стоя подле этого
жизнерадостного шута и распутника и вдыхая его запах и запах бархата от его
темно-красного камзола, цвет которого должен был символизировать страсть.
И вот герцог, мой высокий повелитель, поднял свой зеленоватый бокал и с
самой любезной улыбкой обратился к своим почетным гостям, к Лодовико
Монтанце со всей его блестящей свитой, -- в первую очередь, разумеется, к
сидевшему напротив Лодовико. Бледное, породистое лицо герцога производило
впечатление благородства и изысканности и сильно отличалось от всех
остальных, красных и опухших. Своим приятным, мягким и в то же время низким
и сильным, настоящим мужским голосом он провозгласил здравицу в честь
вечного мира, что воцарится отныне между обоими государствами, между
герцо