овый цвет и обнажал в улыбке ровные зубы. Городок этот славился своей волной, вот парень и остался здесь жить, играл с приятелями в рок-группе. Поступил во второсортный институт, но на занятиях не появлялся, и диплом получить ему не светило. Его родители держали в Мито, центре префектуры, известный магазин сладостей, и он в крайнем случае мог унаследовать от них дело, но становиться владельцем кондитерской ему совершенно не хотелось. А хотелось лишь гонять с приятелями на грузовичке "дацун", ловить волну да ифать на гитаре в любительской фуппе; но как ни крути, до бесконечности длиться такая жизнь не могла. Дзюнко подружилась с Миякэ после того, как стала жить с Кэйсукэ. Миякэ было лет сорок пять, худощавый мужчина в очках. Продолговатое лицо, короткие волосы, густая борода -- вечером его как бы покрывала темная тень щетины. Он носил свободную рубаху навыпуск, поверх хлопковых брюк, на ногах -- белые поношенные кроссовки. Зимой сверху надевал мятую кожаную куртку, иногда нахлобучивал бейсбольную кепку. Дзюнко не видела его в другой одежде, но то, что он носил, выглядело тщательно выстиранным. В маленьком городке на взморье Касима других людей, говорящих на кансайском диалекте, не оказалось, и Миякэ невольно обращал на себя внимание. Работавшая вместе с Дзюнко девушка сказала, что этот человек 39 снимает поблизости дом, живет один и пишет картины. "Никакая он не знаменитость, никто его картин никогда не видел, но живет -- как все, значит, что-то делает. Иногда ездит в Токио за рисовальными принадлежностями, но вечером возвращается. Сколько он уже здесь живет? Лет пять? Часто жжет на взморье костры. Судя по всему, нравится ему это_ Это у него в глазах -- увлеченность такая. Молчаливый, немного странный, но совсем не плохой". Миякэ трижды в день заглядывал в магазин. Утром покупал молоко, хлеб и газету, днем -- бэнто1, а вечером -- холодное пиво и что-нибудь к нему. И это повторялось изо дня в день. Как по часам. Только здоровался, а так почти не разговаривал, но Дзюнко к нему как-то естественно потянуло. И вот однажды утром, когда в магазине больше никого не было, Дзюнко набралась смелости и поинтересовалась: Я понимаю, что вы живете поблизости, но почему каждый день приходите за такими покупками? Разве не проще купить молоко или пиво с запасом и поставить в холодильник? Разве так не удобней? Конечно, я -- простой продавец и мне, в принципе, все равно... Так-то оно, конечно, лучше -- покупать впрок, но есть причины, по которым я этого не делаю. Интересно, почему? Как бы это сказать... Сущие пустяки. Извините, что я со своими вопросами. И не подумайте ничего такого. Просто если я чего не знаю, не могу сдержаться, чтобы не спросить. Я это не со зла. 1 Состоящий из разных мелких блюд и риса комплексный обед. 40 Немного помедлив, Миякэ покачал головой -- казалось, смущенно. У меня, если по правде, и холодильника-то нет. Не люблю я эти холодильники. Я тоже к ним особой привязанности не ощущаю, -- засмеялась Дзюнко, -- но один у меня все-таки есть. Без холодильника -- оно как-то неудобно. Может, и неудобно, но что поделаешь -- не могу я спокойно спать в местах, где есть эти самые холодильники. Какой он странный, подумала Дзюнко, но после этого разговора Миякэ заинтересовал ее еще больше. Через несколько дней, прогуливаясь по взморью, она увидела, как Миякэ разжигает в одиночку костер. Небольшой костерок из плавника. Дзюнко не сдержалась, подошла к мужчине и протянула к костру руки. Стоя рядом с ним, девушка поняла, что она сантиметров на пять выше. Они коротко поздоровались, а потом лишь молча смотрели на огонь. И тут впервые случилось вот что: стоило Дзюнко всмотреться в языки пламени, как она что-то почувствовала. Что-то очень глубокое. Какой-то сгусток настроения. Что-то слишком живое, с реальным весом, чтобы назвать это идеей. И вот это самое оно медленно пронизало все ее тело и исчезло, оставив в груди лишь щемящее чувство чего-то очень милого сердцу. А когда и оно исчезло, какое-то время с ее рук не сходила гусиная кожа. Миякэ-сан, вам, глядя в костер, ничего не кажется странным? Ты о чем? 41 -- То, чего мы не ощущаем в обычной жизни, вдруг начинает казаться живой реальностью. Как бы это пра вильно сказать?.. У меня голова толком не варит, поэто му словами выразить не могу. А вот смотрю на огонь, и почему-то становится спокойно. Миякэ задумался. -- Форма огня -- свободная. А раз свободная, каж дый сам решает своим сердцем, что в нем увидит. Тебе становится спокойно -- значит, живущее в тебе спокой ствие просто отражается в огне. Понимаешь, о чем я? -- Угу Но это не значит, что так происходит с любым огнем. Огонь для этого должен быть свободным. В газовом обогревателе такое никак не возникнет. И в зажигалке тоже. Как и не в каждом костре. Чтобы огонь стал свободным, нужно найти место, где он может стать свободным. А это под силу не каждому. Но вам-то под силу? Бывает -- выходит, бывает -- и нет. Но чаще всего выходит. Если вкладывать душу -- получается. -- Так вам нравится костер? Миякэ кивнул: -- Прямо болезнь какая-то. Выходит, что я поселил ся в этом городишке потому, что сюда выносит бревен больше, чем куда-либо еще. Вот и вся причина. Приехал сюда, чтобы жечь костры. С тех пор Дзюнко по возможности приходила, когда Миякэ жег костры. За исключением пика летнего сезона, когда на пляже допоздна было битком, Миякэ жег свои костры. Бывало -- пару раз в неделю. Бывало не жег и по целому месяцу. Решение зависело от того, сколько набиралось дров. Но в любом случае, собираясь 42 разводить костер, он непременно звонил Дзюнко. Кэй-сукэ, подтрунивая, называл его "твой костровой френд". Обычно непомерно ревнивый, он почему-то доверял одному лишь Миякэ. Огонь перекинулся на самое большое бревно, пламя уже успокоилось. Дзюнко уселась на песок и, сомкнув губы, пристально смотрела на пылающую стихию. Миякэ, орудуя палкой, не давал пламени умереть. Время от времени подбрасывал припасенные дрова в нужное, на его взгляд, место. Что-то у меня живот разболелся, -- пожаловался Кэйсукэ. -- Как-то продуло, что ли. На горшок бы -- тогда отпустит. Если хочешь, иди домой, -- ответила Дзюнко. Пожалуй, стоит, -- жалко промямлил Кэйсукэ. -- А ты? Я провожу Дзюн-тян до дому, не переживай за нее, -- сказал Миякэ. Ну тогда ладно. -- И Кэйсукэ попрощался. Дурак он, -- сказала Дзюнко, когда он ушел, и покачала головой. -- Сначала набирается, а потом болеет. Так-то оно так, Дзюн-тян: плохо тем, кто с юных лет с головой не дружит. Никчемные люди. Но у него есть свои достоинства. Может, и так. Только он, кажется, ни о чем не думает. Молодежь вообще за словом в карман не лезет. О чем говорят -- совсем не думают. Они опять примолкли, думая каждый о своем. Время текло по-разному. -- Миякэ-сан, меня один вопрос волнует. Ничего, если спрошу? 43 Что именно? Личное. Щекотливое. Миякэ несколько раз провел ладонью по щетине на щеке. Не знаю. Но раз уж спрашиваешь -- спрашивай. У вас есть же где-то жена, правда? Миякэ вынул из кармана куртки флягу, открыл крышку и неторопливо допил оставшееся виски. Завинтил крышку и убрал флягу в карман, после чего посмотрел в лицо Дзюнко: С чего тебе это вдруг в голову взбрело? Совсем не вдруг. Просто подумала... когда Кэйсу-кэ завел разговор о землетрясении... я посмотрела на ваше лицо. Глаза людей, следящих за костром, -- правдивые. Вы же сами когда-то мне это говорили. Разве? И дети есть? Да. Двое. В Кобэ? Там -- дом. Пожалуй, там и живут. В каком месте? Район Хигасинада1. Миякэ прищурился, перевел взгляд на море, затем снова посмотрел в огонь. Не называй Кэйсукэ дураком. Не нам его судить. Я вот, например, и сам ни о чем не думаю. Прямо Король Дураков. Понимаешь? А больше ничего рассказать не хотите? Нет, не хочу. Ну и ладно, -- сказала Дзюнко. -- Но я все равно думаю, что вы человек хороший. 1 Район наибольших разрушений в февральском землетрясении 1995 года. 44 -- Проблема не в этом, -- покачал головой Миякэ. Концом палки он чертил на песке узор. -- Ты, Дзюн- тян, когда-нибудь задумывалась о своей смерти? Дзюнко, помедлив, покачала головой. А я вот частенько. И как вы собираетесь умереть? Замерзну в холодильнике. Приходилось о таком слышать? Когда дети играют и забираются в выброшенный холодильник, дверца захлопывается, и они там задыхаются. Вот такой вот смертью. Разметав пепел, обвалилось большое полено. Миякэ смотрел на него и ничего не делал. Отблески пламени бросали на его лицо нереальные тени. -- Потихоньку, постепенно умирать в тесном и тем ном месте. Ладно бы задохнуться, но не так все просто. Откуда-то из щели проникает воздух, поэтому задох нуться не получается. Чтобы умереть, потребуется еще немало времени. Кричи не кричи -- никто не услышит. Никто не хватится. И так тесно, что не пошевелиться. Как ни пытайся, дверца не открывается. Дзюнко молчала. -- Сколько раз я видел один и тот же кошмар. Про сыпаюсь посреди ночи весь в поту. И всегда умираю во сне -- в кромешной тьме, жуткой и медленной смер тью. Просыпаюсь, но кошмар не уходит. И это в нем самое страшное. Открываю глаза -- горло ссохлось. Иду на кухню, открываю холодильник. Естественно, холодильника у меня нет, поэтому я должен понимать, что это -- сон. Но в тот момент про это совсем не по мню. Продолжаю думать: что-то тут не так, -- и откры ваю дверцу. А внутри -- кромешный мрак. Лампочка погасла. Думаю про себя: неужели свет отключили, -- и засовываю внутрь голову. Вдруг изнутри высовывается 45 рука и хватает меня за шею. Чувствую -- рука мертвеца. И вот эта самая рука тянет меня своей нечеловеческой силой внутрь. Я ору что есть силы и просыпаюсь по-настоящему. Такой вот кошмар. Постоянно один и тот же. Все одно к одному. И всегда до ужаса страшный. Миякэ ткнул палкой в бревно, вернув его на прежнее место. Настолько реальный, что мне кажется -- я умер уже несколько раз. И давно он снится? Даже не вспомню. Вот как давно. Иногда я от него избавлялся. Год... или около двух не видел ни разу. Тогда мне казалось, что все так и будет идти своим чередом, но потом кошмар возвращался. Стоило решить, что я от него избавился, теперь все будет в порядке, как он начинался заново. И все по-старому. И никуда не деться. -- Миякэ покачал головой: -- Извини, Дзюн-тян, что я наговорил тебе такой жути. Да ладно, -- ответила девушка, сунула в рот сигарету и чиркнула спичкой. Затянувшись, коротко сказала: -- Расскажите... Костер догорал. Все припасенные бревна уже давно пылали. Казалось, прибой стал громче прежнего. Есть такой американский писатель Джек Лондон. Который написал рассказ о костре? Точно. Откуда знаешь? Так вот, он долго думал, что утонет в море. Верил, что умрет именно такой смертью. Упадет в ночное море, да так и утонет, и никто этого не заметит. И что, он так и умер? Миякэ покачал головой. Нет, морфием отравился. 46 Выходит, его предчувствие не сбылось? Или он специально сделал так, чтобы оно не сбылось? Внешне, -- сказал Миякэ. Повисла пауза. -- Но в каком-то смысле он не ошибся. Он утонул, оставшись в одиночестве в темном ночном море. Стал алкоголиком, позволил отчаянию пронизать все его тело. Умирал мучительно. Предчувствие -- это своего рода подмена. Иногда оно превосходит реальность и становится чем-то живым. И в этом главная опасность предчувствия. Понимаешь? Дзюнко задумалась. Она не понимала. -- Я раньше не задумывалась о своей смерти. Как ду мать о ней, если я толком не знаю, как жить? Миякэ кивнул. В этом ты права. Но бывает, когда наоборот -- от выбора смерти открывается дорога жизни. И ваша дорога такая? Не знаю. Иногда так кажется. Миякэ присел рядом с Дзюнко. Он словно бы осунулся и постарел. Над ушами торчали нестриженые волосы. -- Какие вы рисуете картины? В двух словах не объяснишь. Дзюнко спросила иначе: Хорошо, тогда что вы рисовали в последнее время? Три дня назад закончил "Пейзаж с утюгом". Посреди комнаты стоит утюг. И больше ничего. А почему это трудно объяснить? Потому что это на самом деле не утюг. Дзюнко посмотрела в лицо мужчины. Что ж, выходит, утюг -- не утюг? Именно. В смысле -- какая-нибудь подмена? 47 Пожалуй. И он лишь нарисован вместо чего-то другого? Миякэ кивнул. Дзюнко подняла голову к нему: звезд видно стало намного больше. Луна уже прошла долгий путь. Миякэ кинул в огонь последнюю корягу, которую до сих пор держал в руках. Дзюнко мягко привалилась к его плечу. Одежду Миякэ пропитывали запахи сотен разных костров, и Дзюнко неспешно втягивала их в себя. Знаете, что? -- Что? Я совсем пустая. Да ну? Точно. Она закрыла глаза, и потекли слезы. Они лились и лились по ее щекам. Дзюнко ухватилась правой рукой за штанину Миякэ чуть выше коленки, ее тело тихо задрожало. Мужчина обнял ее и бережно прижал к себе. Но слезы течь не переставали. Ну честно, совсем ничегошеньки, -- уже позже сипло сказала она. -- Чистая пустота. Понимаю. Что, правда? Я в этом немного разбираюсь. Что же мне делать? Крепко уснуть. Проснешься -- и, считай, все пройдет. Я думаю, не так все просто. Возможно. Может, действительно, все не так просто. Бревнышко зашипело и фыркнуло паром. Миякэ поднял голову, сощурился и какое-то время смотрел на костер. 48 И что мне теперь делать? -- повторила Дзюнко. И в самом деле, что? Может, вместе умрем? Вы серьезно? Серьезно. Миякэ замолчал, обнимая Дзюнко. Она уткнулась в его старую куртку. В любом случае, подожди, пока догорит, -- сказал Миякэ. -- Все-таки костер. Побудь со мной до конца. Вот погаснет он, станет совсем темно, тогда и умрем, идет? Идет, -- ответила Дзюнко. -- Вопрос: как? -- Подумаем. -- Угу. Окутанная дымом костра, Дзюнко прикрыла глаза. Обнимавшая ее рука Миякэ, -- для взрослого человека слишком маленькая, -- задеревенела. Пожалуй, я вряд ли смогу жить с этим человеком, думала Дзюнко. Почему? Потому что я вряд ли смогу проникнуть в его сердце. Но умереть с ним вместе у меня получится. Постепенно сон навалился на нее. Сказывалось выпитое виски. Почти все бревна уже истлели и рухнули. И только самое толстое полено по-прежнему сияло оранжевым цветом, а его тихое тепло передавалось всему телу. Пожалуй, оно догорит нескоро. Ничего, если я посплю? Ничего. Когда догорит, разбудите? -- Не волнуйся, погаснет огонь -- станет холодно. Не захочешь, а проснешься. Она повторила про себя эти слова. "Погаснет огонь -- станет холодно. Не захочешь, а проснешься". Затем свернулась калачиком и уснула -- не надолго, но крепко. Все божьи дети могут танцевать Есия проснулся с жуткого бодуна. Силился продрать оба глаза, но открылся лишь один. Правое веко не слушалось. Такое ощущение, будто за ночь во рту разболелись все зубы. Из гнилых корней сочится болезнетворная слюна и растворяет мозжечок. Оставь как есть -- мозги вскоре исчезнут, и думать станет нечем. Раз так, нечего и делать, -- вместе с тем пронеслось в голове. Вот бы поспать еще, но Ёсия прекрасно понимал, что уснуть уже не сможет. Какой тут сон, если ему так хреново. Он бросил было взгляд на будильник у изголовья, но тот куда-то подевался. Часов на своем месте не оказалось. Очков тоже. Пожалуй, запустил ими куда-нибудь... машинально. И прежде такое случалось. Он понимал, что нужно вставать, но стоило приподнять верхнюю часть тела, как в голове помутнело, и Ёсия снова рухнул на подушку. По окрестностям колесила машина торговца шестами для белья. Можно было сдать старые шесты и заменить их на новенькие. Голос из репродуктора уверял, что цена их за последние двадцать лет не изменилась. Четкий протяжный голос мужчины средних лет. От одного этого голоса Ёсии стало плохо, как от морской качки. Но чтоб блевать, одной тошноты недостаточно. 53 Один его товарищ в такие минуты жуткого бодуна смотрел утренние программы. Стоило услышать пронзительный визг телевизионного "охотника на ведьм", вещающего о богеме, как выворачивало все, что оставалось с вечера. Однако в то утро Ёсия был не в силах дотянуться до телевизора. Он еле дышал. Где-то в глубине зрачков прозрачный свет упрямо смешивался с белым дымом. Перспектива была на удивление плоской. Кажется, это смерть, -- пронеслась мысль. В любом случае, повторять опыт не хотелось. Лучше умереть прямо сейчас. "Только об одном прошу: не дай мне бог испытать такое еще раз". Помянув бога, Ёсия вспомнил о матери. Хотелось пить. Он позвал было ее, но сразу понял, что дома больше никого. Мать три дня назад уехала в Кансай с другими верующими. Какие все-таки люди разные, подумал он. Мать -- добровольный прислужник бога, сын -- в сверхтяжелом бодуне. Он не мог подняться. Правый глаз по-прежнему не открывается. "С кем это я так набрался? Не-по-мню". Попробовал, но мозг будто окаменел. "Ладно, вспомню потом". Пожалуй, еще утро. Но яркие лучи солнца, бившие сквозь щели в шторах, ясно давали понять, что дело идет к полудню. Он работал в издательстве, и на незначительные опоздания даже таких молодых работников, как он, смотрели сквозь пальцы. Достаточно отработать вечером, лишь бы дело двигалось. Тем не менее выход на работу после обеда начальник с рук не спустит -- выскажет все, что думает. В принципе, можно и мимо ушей пропустить, вот только не хотелось, чтобы как-то отразилось на одном знакомом верующем, который пристроил его на эту работу. 54 В конечном итоге, из дому Есия вышел почти в час. В другой бы день придумал уважительную причину и остался болеть дома, но сегодня как назло следовало подготовить и отпечатать один документ, хранившийся на дискете. И перепоручить это кому-то другому нельзя. Они с матерью жили в районе Асагая, поэтому Ёсия доехал по Центральной линии до станции Йоцуя, там пересел на линию Маруноучи, оттуда добрался до Касу-мигасэки, где еще раз пересел на линию Хибия и вышел на станции Камия-че. На ватных ногах взбирался и спускался он по многочисленным лестницам. Издательство располагалось недалеко от станции. Издавало оно туристические путеводители по загранице. В пол-одиннадцатого вечера, по дороге домой, пересаживаясь на станции Касумигасэки, он увидел человека без мочки уха. На вид было человеку за пятьдесят, волосы седоватые. Высокий, без очков, в старомодном твидовом пальто и с кожаным портфелем в правой руке. Он медленно шагал от платформы линии Хибия к платформе линии Чиеда, словно о чем-то размышлял. И Ёсия не задумываясь пошел за ним следом. А когда очнулся -- в горле стоял сухой ком. Матери Ёсии было сорок три, но выглядела она на тридцать с небольшим. Лицо правильное, очень опрятная. Пуританское питание и гимнастические нагрузки по утрам и вечерам помогали ей сохранять прекрасную фигуру, хорошую кожу. К тому же их с сыном разделяли какие-то восемнадцать лет, из-за чего ее часто принимали за старшую сестру. Вдобавок ко всему, она с трудом ощущала себя матерью. Может, просто была эксцентричной особой. И 55 даже когда Есия перешел в среднюю школу и у него начало пробуждаться сексуальное влечение, она продолжала ходить по дому в неглиже, а то и совсем голой. Одно только -- спальни у них были раздельные, но когда матери по ночам становилось одиноко, она приходила в его комнату, не утруждая себя даже что-нибудь накинуть, забиралась к нему в постель и засыпала, обвив его тело руками, словно кошку или собаку. Он понимал, что в мыслях матери не было каких-либо намерений, но легче от этого не становилось. А до нее, видимо, не доходило, что сын при этом возбуждается и вынужден спать в неудобной, неестественной позе. Ёсия боялся скатиться до фатальных отношений с матерью и не прекращал искать себе такую подругу, которая безропотно улеглась бы с ним в постель. Поскольку такая никогда не находилась, он время от времени мастурбировал. Уже в старших классах на заработанные по вечерам деньги посещал неприличные заведения. Сам Ёсия расцениват свои действия даже не как способ сбросить излишнее сексуальное напряжение, а наоборот -- как нечто возникшее из страха. Ему следовало покинуть дом и начать жить самостоятельно. Ёсия долго думал об этом: и поступив в институт, и устроившись на работу. Но даже сейчас, в двадцать пять, так и не решился. Одна из причин -- он не знал, что может натворить мать, останься она в одиночестве. Он и так много лет тратил массу сил и энергии на то, чтобы не дать осуществиться ее саморазрушительным (хоть и благонамеренным) планам. Заяви он внезапно матери, что уходит из дому, с нею случится истерика. Ведь она до сих пор ни разу не заду- 56 ВСЕ БОЖЬИ ДЕТИ МОГУТ ТАНЦЕВАТЬ мывалась о том, что Ёсия будет жить отдельно. В тринадцать лет он заявил, что перестал верить в Бога. Ёсия прекрасно помнил, как сильно горевала мать, как все вокруг нее начало рушиться. Полмесяца она почти ничего не ела и не разговаривала, не мылась и не расчесывалась, даже не меняла нижнее белье. Не следила за собой при месячных. Он впервые в жизни видел мать такой грязной и вонючей. И ему становилось больно лишь от одной мысли, что когда-нибудь такое может повториться. Отца у Ёсии нет. С самого рождения у него есть только мать. С детства он только и слышал от нее: -- Твой отец -- Всевышний. -- (Так они называли своего Бога.) -- А место Всевышнего -- на Небесах. С нами Он жить не может. Но Всевышний -- то есть, твой Отец -- всегда следит за тобой и оберегает. То же говорил ему и опекун по фамилии Табата, который с младенчества наставлял его на путь истинный. Положим, нет у тебя в этом мире отца. Найдутся злые языки, которые будут тебя за это попрекать. Но, к сожалению, в этом мире у многих людей глаза затуманены, и они не видят истинного положения вещей. Но твой всевышний Отец -- сам мир. И ты живешь, целиком окруженный его любовью. Гордись этим и живи, как подобает. Но Бог -- он ведь один на всех? -- спрашивал едва поступивший в школу Ёсия. -- А отцы у всех разные, так? Знаешь, Ёсия, твой Отец рано или поздно перед тобой предстанет. Неожиданно, в совершенно непредсказуемом месте, но ты с ним встретишься. Однако ес- 57 ли ты будешь сомневаться или хуже того -- бросишь веру, -- он обидится и тогда пиши пропало. Понял? Понял. Не забудешь мои слова? Не забуду, Табата-сан. Хотя если честно, Ёсия серьезно его слова не воспринял. Почему? Он не ощущал себя каким-то особенным "дитем Божьим". С какой стороны ни посмотри -- обычный мальчишка. Даже наоборот, хуже обычного: ничего примечательного, сплошные оплошности. К тринадцати годам его успеваемость была не на высоте, в спорте -- никаких надежд. Бегал медленно, еле держался на ногах, к тому же зрение подкачало и руки не из того места росли. Оказываясь на бейсбольном поле, не мог поймать мяч. Товарищи по команде ворчали, наблюдавшие за игрой девчонки -- хихикали. Перед сном он молился своему отцу -- Богу. "Я крепко пронесу в своем сердце веру до конца дней своих, а Ты сделай так, чтобы я мог ловить мячи. Только и всего. Больше мне (сейчас, по крайней мере) ничего не нужно. Если мой отец и вправду Бог, Он должен услышать такую мелочь". Однако надежды не сбывались. И мяч продолжал выпадать из его бейсбольной перчатки. -- Ёсия, это вызов Всевышнему, -- категорически говорил Табата. -- То, что ты молишься, -- совсем не плохо, но молиться нужно за нечто большее. Молиться за что-то конкретное, имеющее предел, -- никуда не го дится. Когда Ёсии исполнилось семнадцать, мать поведала секрет его рождения -- или что-то вроде этого. 58 Тебе уже пора об этом знать, -- начала она. -- В молодости я жила в полном мраке. В душе царил хаос, как в первобытном море. Мрачные тучи скрывали истинный свет. К тому времени я имела опыт сношений с мужчинами без любви. Ты же знаешь смысл слова "сношение"? Знаю, -- ответил Ёсия. Когда речь шла о сексе, мать порой употребляла устаревшие слова. А он к тому времени уже "имел опыт сношения без любви" с несколькими девицами. Мать продолжала: Первый раз я забеременела во втором классе старшей школы1. Тогда я не придала этому большого значения. Пошла в больницу, которую посоветовал один мой знакомый, и сделала аборт. Гинеколог был молодым и любезным человеком, после операции прочитал мне лекцию о предохранении. Говорил, что аборт вреден как для тела, так и для души, к тому же не исключается заражение венерическими заболеваниями. И выдал мне пачку новеньких презервативов, сказав, чтобы я ими непременно пользовалась. Я ему объясняла, что всегда ими пользуюсь, на что он ответил: значит, кто-то неправильно их надевал. Никто, как ни странно, толком ими пользоваться не умеет. Но я же не дура. Всегда была начеку, всегда предохранялась. Едва разденусь -- и сразу мужчине презерватив надеваю сама. Им доверять нельзя. Ты же знаешь про презервативы? Знаю, -- ответил Ёсия. Через два месяца я опять забеременела, хотя была осторожна вдвойне. Но при этом все повторилось. Даже 1 16 лет. 59 не верится. Делать было нечего, и я пошла к тому же врачу. Тот посмотрел на меня и сказал: ведь только что предупредил. О чем только вы думаете? А я в слезах объясняла ему, как старалась предохраняться во время сношений. Но он не поверил мне и лишь обругал: дескать, пользовалась бы презервативами, такого бы не произошло. -- Мать посмотрела на сына и продолжала: -- Это долгая история. В конечном итоге, где-то через полгода я, к своему удивлению, начала сношаться с этим врачом. Было ему тогда лет тридцать, молодой, неженатый. Беседовать с ним было скучно, но человек порядочный и честный. Одна особенность -- у него не было правой мочки уха, в детстве собака откусила. Шагал он себе, а тут выскакивает невиданная черная собака огромных размеров. Вот и откусила ему ухо. "Хорошо, что одну мочку, -- говорил он сам. -- И без мочки можно жить. Вот без носа было бы хуже". И я не могла с ним не согласиться. -- Я встречалась с ним и постепенно смогла вернуть саму себя. С ним я не думала ни о чем постороннем. Мне нравилась его половинка уха. Работал он очень много, а в постели рассказывал мне о способах предохранения. Когда и как надевать презерватив, когда и как снимать. Ну просто идеальная защита от беременности, однако несмотря на это я опять забеременела. Мать пошла к любовнику-врачу и все рассказала. Тот сделал необходимые анализы и подтвердил беременность. Но признавать себя отцом ребенка отказался. Сказал, что как специалист предпринимал стопроцентные меры по предотвращению беременности. И обвинил мать в том, что она сношалась с другими мужчинами. 60 Меня его слова сильно обидели. Меня аж затрясло всю. Ты же знаешь, как я обижаюсь? Знаю. Пока я встречалась с ним, у меня не было никаких сношений с другими мужчинами. А он при этом считал меня распутной девкой. Больше я с ним не виделась. И аборт делать не стала. Думала прямо там взять и умереть. Если бы меня не подобрал господин Табата, наверняка уселась бы на паром да сиганула в море. Умирать мне тогда было не страшно. Не стань меня тогда, не бьшо бы и тебя сейчас. Но господин Табата вернул меня на путь истинный и тем спас. Наконец-то я увидела проблеск света. И с помощью других верующих родила тебя на свет Божий. После встречи с матерью господин Табата сказал: -- Каждый раз ты беременела, несмотря на все меры предосторожности. Причем три раза кряду. Считаешь это случайность? Я -- нет. Три -- число откровения Все вышнего. Иными словами, Оодзаки-сан, Бог требует от вас завести ребенка. И это ребенок не кого попало, а пребывающего на Небесах Всевышнего. Давайте назо вем мальчика Ёсия1. Как и предсказывал Табата, родился мальчик. Назвали его Ёсия. Мать не познала больше ни одного мужчины и стала жить в служении Господу. Выходит, -- робко вымолвил Ёсия, -- мой биологический отец -- тот врач-гинеколог? Да нет же! Тот предохранялся идеально. Как и говорил господин Табата, твой отец -- Всевышний. Ты по- 1 Ёси (ял.) -- добро, добродетель. 61 явился на свет не после сношения плоти, а по воле Всевышнего, -- отрезала мать, сверкнув глазами на сына. Казалось, она верила в это всей душой. Но Ёсия не сомневался: его отец -- врач-гинеколог. Видимо, что-то было не в порядке с презервативом. Что тут еще можно предположить? И что, врач знает о моем рождении? Думаю, что нет, -- ответила мать. -- Откуда ему знать, если мы с тех пор больше не виделись? Мужчина сел в метро на линии Чиеда в сторону Абико1. Ёсия запрыгнул вслед за ним в тот же вагон. В одиннадцатом часу вечера в метро довольно пустынно. Мужчина сел, вынул из портфеля журнал. Открыл заложенную страницу. Ёсии показалось, что журнал -- какой-то специальный. Он уселся напротив и развернул газету, делая вид, будто читает. Мужчина был худощавый, лицо точеное, серьезное. "Похож на врача", -- подумал Ёсия. Возраст примерно тот, а самое главное -- у него нет мочки правого уха. Выглядит так, будто действительно след от укуса собаки. Этот человек -- мой биологический отец, -- интуитивно почувствовал Ёсия. Но он не знает, что в мире есть я. И даже если я сейчас сообщу ему это, вряд ли он мне поверит. Он же убежден, что предохранялся идеально. Поезд проехал станцию Син-Очяно-мидзу, миновал Сэндаги, Мачия и вскоре выехал на поверхность. На каждой остановке пассажиров становилось все меньше. Но мужчина читал журнал, не глядя по сторонам. Он не собирался вставать. Ёсия изредка бросал на 1 На северо-восток Токио. 62 него пытливый взгляд и читал, сам того не желая, вечерний выпуск газеты. И между делом припоминал события прошлой ночи. Он со своим близким другом по университету и двумя его знакомыми подружками решил выпить на Роппонги. Как все вместе перебрались затем в дискотеку он помнил, точнее -- этот факт воскрес в его памяти. "Ну и как я поступил с девчонкой? Нет, кажется, ничего не было. Так надраться -- не до сношений". Раздел новостей вечерней газеты по-прежнему пестрел статьями о землетрясении. Мать вместе с другими верующими остановилась в офисе одной религиозной организации. Они каждое утро набивали рюкзаки товарами первой необходимости и ехали, докуда шла электричка. Затем шли пешком по усыпанному обломками шоссе до Кобэ. Там раздавали людям то, что приносили с собой. Разговаривая с сыном по телефону, мать говорила, сколько весит рюкзак -- бывало по пятнадцать килограммов. Ёсии казалось, что от увлеченно читающего напротив мужчины то место отделяют триллионы световых лет. Пока Ёсия учился в начальной школе, он раз в неделю ходил с матерью на проповеди. В этой организации у нее получалось проповедовать лучше других. Красивая, молодая, судя по всему, хорошо образованная (что было правдой), к людям она относилась дружелюбно. Ну и держала за руку маленького мальчика. Люди просто теряли бдительность. Они не питали интереса к религии, но выслушать ее соглашались. Мать надевала скромный, однако лестный для ее фигуры костюм и ходила по домам, распространяла религиозные буклеты и нена- 63 вязчиво, с улыбкой на лице рассказывала, какое это счастье -- иметь веру. Предлагала непременно обращаться, если возникнут какие-либо проблемы. -- Мы ничего не навязываем. Мы только отдаем, -- пылко уверяла она с блеском в глазах. -- Моя душа прежде металась в потемках, но с помощью этого учения я спаслась. Этот малыш находился у меня в животе, а я решила броситься с ним в море и умереть. Но Всевышний протянул мне руку с небес, и сейчас я живу в сиянии вместе с сыном и Всевышним. Ёсии было не в тягость ходить по незнакомым домам, держась за материнскую руку. В такие минуты мать была как никогда нежна, а ее рука -- тепла. Нередко их прогоняли, не желая ничего слышать. Поэтому они радовались любому доброму слову и очень гордились, когда получали новоиспеченного верующего. При этом Ёсия думал: "Ну, теперь-то отец-Боженька точно хоть немного, но признает меня". Однако перейдя в среднюю школу, он отказался от веры. В нем проснулся эгоизм, он уже не мог принимать несовместимые с общественным мнением жесткие заповеди организации. Однако не только это. Главным образом отдалила его от веры безграничная холодность со стороны Родителя. На душе было темно и тяжко, на сердце -- камень. Мать очень жалела о решении сына, но Ёсия оставался непоколебим. Мужчина сунул журнал в портфель, встал и направился к двери на последней станции перед префектурой Чиба. Ёсия вышел следом. Мужчина вынул из кармана проездной билет и миновал турникет. Ёсия остановился -- следовало доплатить в специальном автомате. Он едва 64 не опоздал, когда мужчина усаживался в такси на стоянке. Ёсия прыгнул в следующую машину и достал из бумажника новенькую купюру в десять тысяч иен. -- Вон за тем такси. Водитель подозрительно глянул на Ёсия, затем на купюру. Со мной ничего не будет? Это не криминал? Ничего страшного, -- успокоил Ёсия. -- Обычная слежка. Водитель молча взял купюру и надавил на газ. -- Но и по счетчику заплатите. Я его уже включил. Две машины пронеслись вдоль опущенных жалюзи торгового квартала, миновали несколько пустырей, оставили позади больницу со светящимися окнами и мелко размеченные участки под дешевое строительство. Движения на дороге почти не было, поэтому преследовать было легко, и на приключение это не тянуло. Водитель увлекся: то отставал, то сокращал дистанцию. -- Расследуете измену? Нет, что-то вроде охоты за мозгами, -- ответил Ёсия. -- Две фирмы охотятся за одним специалистом. Ого, -- лишь удивился водитель. -- Не знал, что конкуренция достигла таких размахов. Жилье стало встречаться реже, они оказались в промышленном районе с заводами и складами вдоль реки. Вокруг ни души, лишь маячили все новые и новые фонари. Первая машина резко затормозила возле высокого и длинного бетонного забора. Водитель Ёсии, вовремя заметив стоп-сигналы, нажал на тормоз метрах в ста и потушил фары. И лишь ртутные лампы безмолвно освещали асфальт. Ничего, кроме забора, не видно. По верху бегут толстые ряды колючей проволоки -- как вы- 65 зов всему остальному миру. Открылась дверца первой машины, человек без мочки уха вышел. Ёсия, не говоря ни слова, протянул водителю еще две бумажки по тысяче иен. -- Такси тут не поймать, поэтому возвращаться вам будет непросто. Может, подождать? -- спросил водитель, но Ёсия отказался и вышел из машины. Мужчина сразу же зашагал по прямой дороге вдоль забора. Как и на станции метро, его шаги были медленными и размеренными. Похож на ладного робота, которого тянет куда-то магнитом. Ёсия поднял воротник пальто и следовал за мужчиной, стараясь оставаться незамеченным, иногда выдыхая белый пар. До него доносилось лишь поскрипывание кожаных туфлей мужчины, а резиновые подошвы Ёсии, казалось, ступали беззвучно. Вокруг -- ни малейшего признака жизни, будто пейзаж, увиденный во сне. Закончился длинный забор, показалась свалка старых машин. Они громоздились одна на другой за металлической сеткой забора. Краска уже облезла от дождей, и под ртутными лампами они окончательно потеряли цвет. Мужчина шагал дальше. Ёсия ничего не мог понять. Зачем тот вышел из такси в этом жутком месте? Куда он возвращается, домой? Или решил немного прогуляться? Но февральская ночь -- не лучшее время для ночных прогулок, на улице холодно. Леденящий ветер иногда подталкивал Ёсию в спину. Свалка закончилась, опять потянулся неприглядный бетонный забор, а в том месте, где он обрывался, открылся тесный проулок. Мужчина, словно зная о его существовании, уверенно свернул туда. В глубине про- 66 улка -- темно, что дальше -- определить невозможно. Ёсия немного поколебался, но все же поспешил следом за мужчиной, шагнув в темноту. Раз дошел досюда, поворачивать уже не годится. Переулок с обеих сторон был зажат высокими заборами. Прямой и узкий. Настолько, что разойтись трудно. И темный, как ночью на морском дне. Доносился лишь скрип обуви мужчины. Он продолжать идти в том же темпе чуть впереди. В мире, куда не доставал свет, Ёсия двигался на этот звук, но вскоре пропал и тот. Неужели мужчина обнаружил хвост? Наверное, остановился, затаил дыхание и прислушивается. Сердце Ёсии сжималось во мраке. Но он выровнял дыхание и зашагал вперед. Какая разница, если человек заметит слежку? Так даже лучше: можно открыто с ним заговорить. Однако переулок вскоре закончился. Тупик. Впереди путь перекрыт железной оградой. Хотя если приглядеться, видна щель, сквозь которую может пролезть человек. Кто-то проделал эту щель в ограде. Ёсия прихватил полы пальто, нагнулся и нырнул в нее. Там оказалась просторная поляна. Даже не так -- не поляна, а какая-то площадка. Ёсия стоял и в бледном свете луны пытался осмотреться. Людей нигде не было. Бейсбольное поле. Он стоял по центру внешней линии. Трава под ногами примята, и лишь выступает словно бы шрамом место бэттера. За "домом" на другой стороне стадиона виднелись черные крылья защитной сети, горка питчера выступала подобно наросту на земле. Вдоль аутфилда натянута железная проволока. И ветер бесцельно гоняет упаковку от картофельных чипсов. 67 Есия сунул руки в карманы и стоял, ожидая, что сейчас произойдет. Но ничего не происходило. Он посмотрел направо, затем налево, в сторону питчера, на землю под ногами и поднял голову к небу. Там отчетливо вырисовывались контуры нескольких облаков. От луны эти силуэты странно светились. Из травы едва ощутимо несло собачьими экскрементами. Мужчина пропал. Бесследно. Был бы здесь сейчас Табата, наверняка сказал бы: -- Видишь, Ёсия, как Всевышний предстает перед нами в совершенно непредсказуемой форме. Но Табата три года назад умер от рака мочеточника. Последние несколько месяцев страдал так, что на него жалко было смотреть, но при этом ни разу не воззвал к Всевышнему. Не попросил, чтобы Тот ослабил его боли. Ёсия считал, что ему оставалось только молиться (пусть это дело конкретное и имеющее предел), так строго Табата следовал заповедям, и как никто другой был близок к Богу. К тому же, -- вскользь подумал он, -- почему Бог может испытывать людей, а они Его -- нет? Ныло в висках, но от бодуна это или от чего еще, понять он не мог. Ёсия нахмурился, вытащил руки из карманов и пошел медленными, но широкими шагами к "дому". Еще недавно он, затаив дыхание, преследовал человека, напоминавшего отца. И его голова была занята только этим. Но вот он оказался на бейсбольном стадионе незнакомого городка. Стоило фигуре мужчины исчезнуть, как Ёсия перестал ощущать важность всей вереницы своих прежних действий. Сам смысл уже потерян, и к прежнему возврата нет. Так же, как раньше во "флай-ау- 68 те" заключался неразрешенный вопрос жизни и смерти, а потом это стало уже неважно. Чего я этим хотел добиться? -- переспрашивал