если на небесах у меня есть небесный брат, по образу и подобию
которого создана моя душа, то обязательно имеется и та, другая сторона
медали, отголосок эха; если каждая вещь на земле имеет свой идеал на небе,
то темная сторона природы этой вещи (поскольку у всего земного есть темная
сторона, и у меня, Витачи, тоже есть темная сторона естества и голоса),
темная сторона моего песнопения не имеет и не может иметь двойника на небе,
но только в преисподней; там, в аду, существует и мой другой, черный
любовник, там, в двойном зеркале, моя правая рука превращается в левую,
подобно тому как оба глаза смотрят вместе, а каждый в отдельности по-своему
слеп. Итак, если я, Витача, и моя песнь (равно как и все сущее, что может
быть познано на этом свете) постигаем незримые небесные тела одной частью
моего естества, то другой частью я, та же Витача, являюсь неким символом,
постигающим таинства незримого ада, подземный отзвук моей души. Мой небесный
возлюбленный определяет, чем досадили нам другие, а черный возлюбленный
голоса моего судит о том, чем мы досадили другим. Если на небеса меня
увлекает мой небесный возлюбленный, присутствие которого я ощущаю, когда
душа поет, и от которого зависит моя жизнь, то должен существовать и другой,
черный возлюбленный моей души, властелин тьмы, убийца моего поющего голоса,
и он неминуемо появится, чтобы увлечь меня в преисподнюю, в безмолвие и
смерть. Поэтому так страстно желала бы я отыскать этого первого прежде, чем
отыщет меня второй.
Это исповедь о том, как я его нашла. Как я нашла Того, кто олицетворяет
здоровье и вечную молодость.
Я всегда старательно расставляла мебель в квартире, чтобы добиться
наилучшего резонанса в комнатах. Дом выходит на две улицы, так что машину,
сворачивающую за угол, можно увидеть дважды в окнах и третий раз в зеркале.
В спальне двойные застекленные двери, а между ними, как на полках,
расставлены книги. Когда мы с Разиным сняли в Милане этот Дом, собаки я не
завела и даже по субботам, после спектакля, не выхожу на улицу, слушаю, как
ключи сами по себе скрипят в замочных скважинах, отчего моя горничная
Николетта падает в обморок. По утрам Николетта протирает пивом листья
рододендрона, стоящего в столовой, и приносит завтрак мне в постель. Жили мы
просто, люди болтали, будто вторник и пятница к нам в дом не заглядывают, но
мы не придавали этому значения.
Это случилось как-то вечером (по подсчетам Николетты, на куриное
рождество).
Лежа в темноте, я услышала звук, напоминающий звон рюмок. Я включила
свет и обошла всю комнату, но ничего не заметила. Легла, и снова в темноте
послышалось будто чокаются рюмками и еще какой-то шорох, словно игральные
кости постукивают. Я не суеверна, но волосы у меня на голове зашевелились, и
по телу побежали мурашки. Я затаила дыхание и вдруг отчетливо услышала
разговор. На этот раз света я не зажигала. Вспомнила, как отец тренировался
в стрельбе из пистолета вслепую, закрыла глаза, вытянула правую руку вперед
и пошла на звук, вперив в темноту указательный и средний пальцы. Стояла
осень, настал миг истины, а ей неведомы грамматика и правила правописания. И
когда моя рука коснулась чего-то гладкого и холодного, я остановилась,
открыла глаза и все увидела.
Передо мной были двойные застекленные двери, и между ними, вместо книг,
сидели вы и играли в домино. Я сразу заметила, что она грудаста и часто
месит тесто, потому что платье было более всего изношено именно на груди,
где стояли две заплаты. Волосы у нее потрескивали и светились. А дальше, в
полутьме, я разглядела и тебя.
Ты что-то читал и выставлял костяшку домино, когда наступала твоя
очередь. Иногда вы чокались, и этот звук, как и ваш разговор, слышался в
моей комнате. Вы курили, на столе лежал нож и стояла свеча, поглощавшая дым.
Я оглянулась, чтобы убедиться, не отражение ли это в стекле дверей, но в
моей комнате было пусто. Правда, напротив дверей у меня стоял такой же стол,
стулья и прочее, совсем как у вас, только вас, игроков, вина и домино не
было. На комоде в моей комнате стояла незажженная свеча, рядом с ножом и
закрытой коробкой с домино.
Словно вывернутая наизнанку душа, -- подумала я и распахнула дверь.
Там, в неглубокой темноте, была только полка с пыльными книгами, к которым
не прикасались бог знает с каких времен. И больше ничего.
-- Привидения! -- воскликнула я. -- Вы знаете о нас все, а мы о вас --
ничего!
А вы оба там, в стекле, подняли свечу, которую я уронила, рывком открыв
дверь, и снова зажгли ее в своем таинственном мире, обвиняя друг друга в
неосторожности. Меня вы вообще не замечали. А я стояла в ночной рубашке
посреди комнаты и долго-долго, так долго, что над моей кроватью мог бы
вырасти сосновый бор, наблюдала за вашей игрой. Ты сидел спиной ко мне, и я
видела твои костяшки.
Плохи твои дела, -- подумала я, вглядываясь в костяшки. А ты сидел в
тени, как в собственном имени, и только дымок струился.
-- Вот уж кого соплей перешибешь, -- прошептала я и стала делать тебе
знаки, выдавая намерения твоей партнерши. Ты не подавал виду, что принимаешь
к сведению мои коварные знаки, однако начал выигрывать. Когда ты выиграл
семь тысяч, вы ушли, и двойная дверь опустела и онемела. Только свеча
горела, отражаясь в стекле, и мешала мне уснуть. Уходя, вы забыли ее
погасить. Я хотела задуть ее, но сообразила, что отсюда не получится, и
зажгла свечу в своей комнате. Тут же ее двойник в стекле погас. Высоко над
городом я увидела два неба, вроде бы одинаково охватывавшие пространство.
Только одно было низкое, все в облаках, а другое -- высокое и светлое, оно
сжимало это хмурое небо и придавливало его к земле.
Снова я увидела тебя в стеклянных дверях через несколько дней.
Отчетливо вижу, как ты сидишь на полу, положив голову на колени, и читаешь
книгу, которая лежит возле твоих ног на ковре, икры придерживают страницы
книги и не позволяют прочитанным страницам перевернуться. Все книги на земле
имеют эту потаенную страсть -- не поддаваться чтению. Ты показался мне
моложе, чем в первый раз, и я подумала, что, может быть, ты и дальше будешь
молодеть и это неодолимо привлечет меня к тебе, и поняла, что когда-нибудь
это окончательно склонит меня на твою сторону, потому что меня всегда тянуло
к мальчишкам. Я наклонилась посмотреть, что ты читаешь. Через плечо прочла
страницу из твоей книги:
Юноша принес девушке цветок. Другой, придя без подарка, взял этот
цветок и выбросил. Девушка его спросила, зачем он это сделал.
-- Луна не нуждается в украшениях, -- ответил он и в награду получил
поцелуй.
-- Как сладок мне был этот поцелуй, -- сказал первый. -- Я буду помнить
его всю жизнь. Ведь мой цветок вместо девушки украсил луну, и отныне он
всегда будет называться лунным.
А девушка сказала:
-- Раз ты не ел, вымой ложку.
И тут пробило полночь. Это меня удивило, потому что здесь, в комнате,
на моих часах только что было уже пять минут первого. Однако сейчас стрелки
соединились на обоих часах, и те, в дверях, начали бить, а мои часы молчали.
От этого меня охватила дрожь, я ощущала, как мои ресницы прикасаются к
стеклам очков, но не могла остановиться. Я открыла двери. Темнота. На полу
лежит та книга, в углу горит свеча. Я подвинула подсвечник, чтобы осветить
книгу и посмотреть название, но рука передвинула свечу, а огонь остался на
месте, не продвинувшись ни на кончик иглы, словно оторвавшись от свечки.
Привыкнув к темноте, как уста -- к молчанию, я в самом темном углу комнаты
разглядела постель. Ту самую, которая стоит в моей спальне, там, снаружи,
перед стеклянными дверями. И в этой постели -- тебя, того, кто выигрывал в
домино и читал книгу. Ты спал, прикусив ус, не сняв обуви. Твой сон был
тяжелый и твердый, как колокол. Но во сне ты бормочешь какое-то слово.
Чье-то имя. Мое имя. Выходит, я в твоем сне и наяву одновременно. Это
придало мне силы попробовать прикоснуться к тебе. Не пойму, почему настоящее
время должно переносить во все следующие за ним времена то же количество и
тот же вид времени? В наших снах существует некое полувремя и межвременье, и
мы стоим в нем, хотя само оно течет, а иной раз и останавливается и мы в нем
вращаемся. Это лишь отчасти настоящее время или лишь отчасти здесь, потому
что одновременно оно является частью -- и прошлого, и будущего, ибо будущего
гораздо больше в нашем прошлом, чем в настоящем. В настоящем его, по сути,
нет вообще. И мы в этом времени, будучи еще детьми, видим себя уже
состарившимися и ослепшими. Как это полувремя, в наших снах существует и то,
что можно было бы назвать полуличностью или межличностью. Таким образом, ты
додумываешь меня, оживляешь и видишь меня в своем сне или как это там
называется. А для тебя я -- здесь, только невидимая или видимая наполовину,
а точнее, в твоем сне я присутствую частично, мое полное присутствие
ограничено так же, как и полное отсутствие. Я -- часть индивида, соединенная
с некоей другой личностью, и она тоже целая личность, а вовсе не полу
личность. Так во мне ты видишь полуродственников и полулюбовниц, полуживых,
которые встречаются с полумертвыми. И я среди них. Знаю, что только ты не из
сна, а наяву, я отчетливо вижу, как у тебя в уголках глаз поблескивает соль.
Потихоньку, со спины, я прижимаюсь к тебе, поглаживаю грудью, засовываю
в ухо свой лиловый сосок, ты что-то бормочешь, но не просыпаешься. Я
поворачиваюсь к тебе лицом, и ты, все еще в полусне, обнимаешь меня. Меня
пугают и обжигают твои зубы, но страсть одолевает страх, и я припадаю к
тебе, приближаю грудь к твоим губам, и ты вытягиваешь из нее в свой сон
какой-то напиток, неведомый ни тебе, ни мне. И когда ты вот так лежишь рядом
со мной и пьешь из моей груди, я понимаю, что тебе снится, будто ты с кем-то
занимаешься любовью. Одари меня милостью своей, как одаривают мертвые, шепчу
я тебе на ухо. Но кто-то лежит под нашими ногами, мешает нам. И когда
сползает одеяло, ты видишь, что там, в ногах, лежу я. Кто же на самом деле
эти любовники, кто твоя партнерша? И, задаваясь этим вопросом, ты не
выпускаешь изо рта мою грудь, и твои сапоги начинают наполняться чем-то
теплым. Чем больше ты высасываешь из меня, тем больше наполняются твои
сапоги, и я чувствую, пока мы вот так соединены, отчетливо ощущаю, как
что-то убывает из меня и прибывает в тебя, заполняя сапоги чем-то теплым...
Тут кто-то постучал в дверь и вошел в комнату. У появившегося существа
заросший лоб, из-под белой накидки торчат ноги, ногти на волосатых пальцах
почти не видны, только слышно, как они скребут по полу. Веки без ресниц
напоминают губы, они шевелятся, и кажется, что это существо сосет
собственные глаза. Однако глаз нет. Вместо них три рта, и из каждого торчит
язык... Одним словом, стоит там моя горничная Николетта.
Я делаю отчаянные знаки, чтобы она вышла вон, но Николетта указывает на
что-то у себя за пазухой. Вижу, что под мышкой она держит петуха и, как
обычно, газеты с сообщениями о моем последнем спектакле. А петух вытягивает
шею и принимается зевать.
Зевает -- раз, второй, третий. И всякий раз, как он открывает клюв,
оттуда виднеется свет. Я понимаю, что петух кукарекает, предвещая зарю,
только я этого не слышу. Я быстро целую тебя в горячие зубы и соскакиваю с
постели. Смотрю на твои сапоги, а они полны до краев... Выскакиваю через
двойные двери в свою комнату и бросаюсь в кровать с мыслью:
"Может, всему этому есть разумное объяснение. Приемлемое для каждого и
очевидное для всех решение загадки".
И тут меня осенило.
Вурдалаки. Не вы, а мы, по эту сторону стекла, мы -- вурдалаки. Почему
всегда другие должны быть оборотнями, все, кроме нас? И Николетта, и я ведем
себя как самые настоящие вампиры -- это же ясно. Значит, мы по эту сторону
границы. А ты? Где ты и кто ты? А та женщина с заплатами на груди?
И тут я вспомнила, что бывают двойные и одинарные зеркала. И решила с
их помощью разгадать тайну. Вопрос простой: какое время видит человек, если
через зеркало смотрит на часы, висящие в комнате? Итак, какое время вы
видите в зеркале, глядя из него в вашу подлинную комнату и на подлинные
часы, а не на их отражение в зеркале? Какой через свое стекло ты видишь меня
и вижу ли я именно тебя? Нет, наверное нет. Однако есть средство,
позволяющее вылечиться от такой близорукости. Существуют, как я говорила,
двойные и одинарные зеркала, существуют отклики, способные, подобно
солдатам, разобраться попарно. И вот как я себе это представляю.
По отношению к оригиналу, субъекту, зеркальный образ является
искажением, изменением. Правая сторона становится левой, минута до
двенадцати в среду становится минутой после полуночи в четверг. В своем
первом звучании голос, устремленный вперед и вверх, превращается в голос,
направленный наоборот -- обратно, вниз и назад. Но потому здесь двойные
зеркала и двойные отзвуки, что они исправляют искажение, получаемое от
одинарного отражения. Если любой предмет, скажем часы, попадает в двойное
зеркало, то первоначальное искажение исправляется, правая рука, превращаемая
в одинарном зеркале в левую, в двойном становится снова правой, часы станут
показывать то же время, столько же, как на натуральных, находящихся в
комнате. Увидишь в зеркале дьявола, который крестится левой рукой, --
перекрестись правой, и он сгинет. Если голос отразится вторично (после того
как его устремленность вперед превратилась в назад, а вверх пошло вниз), то
искажение исправится, отражение в отражении опять вернет вниз на его место,
под предмет, и вперед станет действительно впереди.
Так и с изображением человека, искаженным по отношению к его небесному
идеалу. Нужно стремиться к двойному отражению, двойным зеркалам, одинарное
отражение нужно повторить, сделать двойным, чтобы узреть истинный прообраз.
Только таким путем лику человеческому возвращается истинность и вечность.
Подобно тому как сквозь тонкий фарфор кофе бросает черную тень на скатерть,
а вино сквозь бокал -- красную тень. Значит, за таким двойным отражением
твоего лика я и должна гоняться. Ибо с удалением отражения и отзвука, с
умножением одинарных и двойных зеркал лик и голос затуманиваются и в конце
концов исчезают. Из сферы света и ясного Божия видения и искаженная и
неискаженная части уходят во мрак и безмолвие, во владения Сатаны. Впрочем,
разок можно и попробовать...
И я возле твоих дверей поставила зеркало -- двойное, если считать сами
двери одинарным зеркалом. Теперь, если ты явишься, подумала я, я увижу тебя
таким, каков ты есть, ибо двойное зеркало видит лучше одинарного и
возвращает душу на место. Но ты не попался в мою ловушку с зеркалами. И я
отказалась от фокусов и ворожбы. Вместо этого мне вспомнились семь тысяч,
которые ты выиграл в домино. Я подошла к комоду, где хранились деньги.
Открыла его и пересчитала деньги. Недоставало ровно семи тысяч.
-- Так я и знала! -- прошептала я. -- Мой возлюбленный не может угодить
в западню с зеркалами и эхом. Только ты, обретающий то, что потеряла я,
можешь быть тем самым, одним-единственным ликом. Врагом тому, кто теряет
обретенное мною. Только ты можешь вывернуть наизнанку мой мир, чтобы постичь
его.
Так постепенно с глаз моих стала спадать пелена. Когда я проснулась
утром, комната оказалась заваленной неизвестными мне платьями красивейших
расцветок и фасонов. Все они были разбросаны по полу. Приглядевшись, я
узнала свои старые платья, которые вчера вечером примеряла и второпях
оставила вывернутыми наизнанку... То же самое происходит, когда я торопливо
высвобождаюсь от воспоминаний о тебе и отбрасываю их прочь, любовь моя.
Сначала мне трудно узнать тебя. Но теперь я узнаю. Знаю, кто ты. Ты тот, в
чьих руках Книга моей судьбы, книга, которая называется "Пейзаж,
нарисованный чаем". И именно в ней есть такие строки:
"Так Витача Милут, героиня этого романа, влюбилась в читателя своей
книги".
-- Героиня романа влюблена в своего читателя?! Где это видано? --
спросишь ты и будешь прав. Ибо тому, у кого есть свой любовный роман, не
нужен чужой, да еще изображенный на бумаге. А тому, У кого его нет...
Короче, разве справедливо, что тысячелетиями -- еще со времен Гомера, от
новелл Боккаччо и буквально до вчерашнего дня -- все героини романов
оставались слепы и глухи к чарам юных красавцев, которые в своих первых
любовных грезах исцеляли свои раны их слезами и пялились на их груди с
ничуть не меньшим усердием, чем выдуманные любовники из книг, в которые были
вмурованы эти красавцы? Подумай, разве не все равно, влюбишься ли ты сначала
в книге или сначала в действительности? Разве не все равно, умрешь ты
сначала в романе, а затем на самом деле или наоборот -- сначала на самом
деле, а потом в романе? По правде говоря, все мы -- и Ифигения, и Дездемона,
и Татьяна Ларина, и я вместе с Николеттой, -- все мы вурдалаки! Хотя есть
тут одно различие. Те вампиры не пьют твою кровь. Только, может, иногда
вторгнутся в твой сон и украдут немного твоего семени, сладострастно
разлившегося, дабы оплодотворить вдохновение. Но зато напоят тебя своим
молоком, своей песнью, неслышной тебе, и своей любовью, устремленной к тебе,
как к животворной ниве, способной дать жизнь человеку. А ты обратил все это
в сапог, наполненный кровью. Настоящей кровью. Так кто же вампир?
Может, ты принадлежишь к числу весьма скромных, самых обычных
провинциальных господ, как сказал один русский, может, ты относишься к
мещанскому сословию, и, как знать, может, это я, Витача Милут, выдумала
тебя, и стоит тебе глазом моргнуть, как моя жизнь остановится? Может, более
красивые и более пригожие достались более красивым и пригожим? Возможно. Но
для меня ты красивее и лучше всех героев книги, где твоя Витача живет в
заточении. Может, ты и впрямь заслуживаешь трапезы семи дьяволят, изгнанных
из женщины.
В моих снах снова осень и ночь, а от тебя осталось совсем немного --
неубранные тени и аромат фруктов. Ожидая новой встречи, я прибрала комнату и
украсила ее цветами, расчесала волосы гребнем из козьего рога, но сны
остались неприбранными, а мои волосы во сне оказались растрепанными, и нет
цветов, которые пахнут наяву, а цветут во сне, и нет гребня, которым можно
расчесать и мои, и твои волосы.
Но какая великая любовь, о возлюбленный мой, не встречала именно таких
невыносимых трудностей? Джульетта и Ромео. Элоиза и Абеляр. Не евнух ли ты?
Хотя ведь это не мешало любви Абеляра. С каких это пор смерть является
меньшей помехой, чем обыкновенная страничка из книги? Неужели тебя никогда
не увлекали героини "Преступления и наказания", хотя они были мудрее и лучше
тебя, мой единственный? Почему бы не могло быть наоборот? Неужели ты
полагаешь, что только ты имеешь право на книгу, а у книги нет права на тебя?
Почему ты так уверен, что не можешь быть чьей-то мечтой? Ты уверен, что твоя
жизнь не просто вымысел? Выстроенный если не как "Гамлет", то хотя бы как
"Что делать?" Чернышевского? Неужели ты не знаешь, что все читатели мира
занесены во все существующие книги, как в списки умерших, рожденных или
вступивших в брак? Неужели тебе не хочется обвенчаться в книге?
Взгляни на свою Витачу! Посмотри на меня, грешную, которая надеется,
что ты судом своим праведным разрешишь мои метания. Посмотри, твоя Витача
прежде всего опускает веки, чтобы видно было, какую красивую тень
отбрасывают ее ресницы, а уж потом широко открывает свои сияющие глаза,
пестрые, как стеклянные шарики. Для нее важнее смотреть, чем видеть, она
знает лучше тебя, что глаза красивее, если они служат плотоядной пищей для
других, сами питаясь постным. Чего она хочет? Чего хочу я от тебя, любовь
моя? Я знаю, что мудрость ни от чего нас не спасает, -- она, как день жизни:
чем дальше от одной ночи, тем ближе к другой. Поэтому я и не предлагаю тебе
свою мудрость. Подобно тому как писатель переселяется из своего мира в мир
читателя, так и я, Витача Милут, пыталась эмигрировать из своего мира,
заключенного в этой книге, где у меня убивают детей и продают их во имя
каких-то высших принципов, в иной мир. В этот ваш мир, который я разгадала,
хотя и не полностью, через всемогущую силу, через любовь. Я наспалась в
зеркалах спален, накупалась в зеркалах ванных комнат. Теперь я хочу
вырваться отсюда в жизнь. Ты мог бы стать для меня родиной, а я для тебя --
заграницей. Неужто это мое желание непростительно ?
Окружи меня милостью своей: в уголках моего рта каждая презренная капля
взывает к чистой небесной исцеляющей слезе. Ты вечен, ты всегда молодой, а я
-- нет. И ты скоро забудешь слова, с которыми я к тебе обращаюсь, а ведь это
единственные слова, и других уже не будет. Ты молодой и неискушенный Бог, и
я обращаю к тебе свои первые молитвы. Мы еще только постигаем, что можем
сделать друг для друга. Услышь меня и дай совет, потому что я осталась один
на один со своей жизнью, ибо создавший меня, как Пилат, омывает руки ракией,
и единственная моя надежда на тебя. Искупи меня своей любовью! Я знаю: кто
спасет героя романа, тот убьет роман, но попытайся спасти мне жизнь, не губя
своего романа. На твоих глазах насмерть бьются мои души -- темная и светлая,
заключенные в книге, которая для меня то же, что для тебя твоя жизнь. Если
ты взглядом удержишь одну из моих душ, не допустишь, чтобы она убила другую,
это будет для меня самым большим подарком... Если ты навсегда закроешь
глаза, то и я навсегда исчезну. Подумай, может, это наша единственная
встреча перед ужасным концом. И позволь мне заботиться о тебе, как мы
заботимся о тех, кто является частицей нашей жизни. Ибо это истинно так.
-- Так говорила Витача Милут, в замужестве Разин, -- скажете вы и
будете неправы. Боже сохрани, так она никогда не говорила. Витача Милут
пела, и это лишь попытка пересказать то, о чем она пела. Попытка сложная,
ибо Витача Разин способна куда лучше пропеть нашу жизнь или свой сон, чем мы
сможем пересказать словами ее песнь.
Но для данного Романа, Альбома или Кроссворда голосов вовсе не важна
эта попытка. Не важно, кого любила Витача Милут, пока пела. Спасителя,'
возвышенную душу своей песни, тебя, своего возлюбленного, который
прислушивается к ее жизни через ее песнь и разъясняет ей самой или тебе,
читающему эту книгу. Важно, что она любила Того, кого любила, и это
улавливалось в ее песне, это понял ее муж и герой книги, архитектор Разин. И
решил наконец кое-что предпринять.
А именно это и продвинет историю дальше. Подобно тому как колесо
телеги, бывает, подталкивает лошадь.
По вертикали 5
ЛЮБОВНАЯ ИСТОРИЯ
Милан, 28 июня с. г.
Дону Донино Азередо,
во всемогущие руки его
Уважаемый дон Азередо!
Далее описывается случай, происшедший с сеньором Разиным. Он достаточно
хорошо его характеризует. Один его недавний знакомый после нескольких
месяцев деловых отношений с ним заявил:
-- Странно, он совсем не следит за тем, что происходит в его профессии,
не знает, что делается в мире бизнеса, он словно хорошо замешенное тесто,
которое так и не поднимается, с ним невозможно говорить о деньгах или о
химии. Он образован, но как будто поверхностно, словно не прочитал ни
строчки...
А я промолчал, потому что знаю: сеньор Разин с мудрецами мудр по мере
необходимости, с глупцами -- глуп, с образованными не менее образован, а с
неучами и невеждами он тоже неуч и невежда.
С таким человеком непросто, и Вы это хорошо знаете. У него быстрый ум,
а работает он при малейшей возможности медленно, будто в тяжелом похмелье.
Никогда не нужно упускать из виду нечто противоположное очевидному. Поэтому
необходимо иметь в виду, что он, возможно, разгадал нашу игру, понял, что
сеньора Витача обманула его, но не как женщина мужчину, а весьма
своеобразно, заговорив и запев на языке, ни одного слова из которого она не
понимает. В данном случае его ревность к Кнопфу всего лишь маска, скрывающая
другую, более страшную ревность.
Так или иначе, наши сведения, полученные за последнее время, говорят о
том, что архитектор Разин прекратил оплату счетов своей супруги, которая,
как Вам известно, совершенно непрактична в быту и никогда не располагала
собственными средствами. Разин вернулся в Калифорнию, а сеньора Витача
здесь, в Милане, обрела постоянного спутника. Специально нанятого. Нашел ли
его сам сеньор Разин или кто другой, кому надо -- знают, а меня это не
интересует. Потому что об этом не спрашивают. Однако выбор сделан хороший.
Он явился из тьмы, преисполненной музыки и безмолвия, поэтому музыка в нем
клокочет, но не вырывается наружу. Было это так.
Как-то вечером, перед премьерой Пуччини в "Ла Скала", с сеньорой
Витачей произошел странный, даже вдвойне странный казус. Она направлялась на
спектакль в оперу -- это совсем близко от отеля. Прямо на улице с ней
случился обморок с временной потерей зрения. У нее заболела правая нога, но
не там, где она оступилась, а на соседней улице. Боль двигалась метрах в
двухстах впереди нее, обогнула что-то, наверное газетный киоск, и свернула
за угол. Потом боль остановилась, вероятно перед витриной или объявлением на
стене. Сеньора Витача отчетливо почувствовала, что боль приближается к ней и
уже идет по той же улице, и тут обморок с временной потерей зрения кончился,
и боль соединилась с ней, вступив в правую ступню. В этот самый момент
сеньора Витача услышала голос. В толпе людей она различила его, очень
знакомый голос, будто завороженная она пошла за ним. Голос что-то
рассказывал, чуть заикаясь, глубоким альтом, и она не сразу поняла,
принадлежит он мужчине или женщине. Стремительно удаляясь, голос говорил на
ее прежде родном языке, на сербском, на котором она больше не говорила и не
пела, но который все еще прилично помнила. Это был тот самый глухой и
неровный голос, которым она говорила ласковые слова своим детям и убаюкивала
их в те времена, когда не была еще госпожой Разин, той, которая впала во
грех, а потом взяла на душу смерть своих детей. Она окликнула этот голос:
-- Петка, Пятница, Амалия, Витача! -- но из толпы никто не отозвался. И
тогда она побежала за этим голосом, в противоположную сторону от "Ла Скала",
умиравшего в своем бархате и позолоте, побежала, навсегда оставляя мир
аплодисментов, когда-то градом обрушивавшихся на улицы Вены, бросая свой
чудный голос, первое сопрано Италии, ради этого хриплого, надтреснутого
альта, подобного звуку треснувшего бокала, способного держать один только
лед.
Птицы, желая подняться ввысь, ловят теплые струи воздуха и легко и
быстро воспаряют в небо, под облака. Так и Витача легко и быстро вознеслась
на теплых струях горя и жгучей тоски в поднебесье оперных театров. Птицы,
желая спуститься, ловят холодную струю воздуха и быстро снижаются до земли.
Такая струя несла теперь Витачу вниз. Она еще шла за чьими-то шагами и
голосом, но в толпе трудно было не потерять этот голос. Слышалось только,
как впереди по улице кто-то в темноте твердо шагает в ночь. И вдруг шаги
пропали.
Ноги отказались служить Витаче, и в отель она вернулась на машине.
Стоял октябрь, по темному небу плыли облака, и было заметно, что ничего-то
они не помнят. Сухая листва шуршала по тротуару, словно жесть. У ворот
времени ожидала огромная страна Будущего.
О стихии мы судим по-разному, исходя из своих предрасположенностей. Я и
мне подобные верим, что есть искривление времени. Человек, ориентированный
вправо, не должен предсказывать будущее -- он просто видит и читает за
поворотом наших дней. Потому что будущее (а с ним и смерть) видно уже из
настоящего, так же как прошлое и наше рождение. Из прошлого человек видит
очень мало. День, бывший три года назад, кажется нам столь же неясным, как и
день завтрашний, и отсюда можно сделать вывод, что искривление времени
относится и к прошлому. Насколько эта кривизна открывает нам будущее,
настолько она скрывает от нас прошлое. Так это мы понимаем.
Но Вы, дон Азередо, учите нас, посвященных, совсем иному. Вы говорите:
будущее и прошлое выдумали сами люди. Они не существовали от века. Или еще,
учите Вы: у каждого человека три будущих, а не одно. Подобно тому как
существуют Сера, Ртуть и Соль. Сейчас мы, смертные, находимся на таком витке
развития, что открыли и пользуемся только одним из трех своих будущих. Но со
временем, может быть, мы научимся различать и использовать и другое будущее,
которое пока остается без употребления, скрытое от нас. Между тем нашим
третьим будущим, которое придумаем не мы, но Вы, дон Азередо, мы никогда не
научимся пользоваться...
В связи с этим Вы пишете, дон Азередо, что Витача Разин может не
поддаться этой общей судьбе, что, может быть, она на пути к открытию этого
второго будущего, еще непознанного и не открытого для всех нас, и я делаю
все, чтобы понять, в какое из своих будущих (о третьем, естественно, нет и
речи) может войти Витача Милут. И сообщу, не пытается ли сеньора Разин
преодолеть границу своего одногоединственного будущего. Однако, полагаю, Вы
все-таки лучше оцените это, чем я. Вот что я узнал.
Была почти полночь, на небе поблескивали ледяные звезды, Витача лежала
в гостиничном номере, утомленная неудачной погоней за неровным голосом. И
тут до нее донеслось из соседней комнаты пение. Есть в жизни каждого
человека такие всесильные песни, которые сначала слышатся во сне, затем
надолго, почти навсегда, забываются, и только потом, к концу жизни, их
слышат наяву как приговор -- казнь или помилование. Это была такая мелодия.
Та самая песня, которую несколько десятилетий назад Витача Милут пела
девчонкой, бросая свои гребни в таз с водой, а потом позабыла. Песня,
которую она вспоминала десятилетиями и которую, на свою беду, вспомнила
теперь. Это была "Последняя голубая среда", и пел ее тот самый хрипловатый,
надтреснутый голос, за которым она бежала тогда вечером.
В номере сеньоры Витачи находилось флорентийское зеркало. Узорчатое
снаружи, с обратной стороны заклеенное картиной. Витача подбежала к зеркалу,
не без труда передвинула его, так что стала видна изображенная на картине
молодая наездница, сидящая верхом на гнедом жеребце в белых чулках. За
зеркалом же оказалась дверь. Витача без раздумья влетела в соседний номер.
Там возле балконной двери стоял кудрявый человек. Взлохмаченные его волосы
блестели, точно их окунули в смолу. У него был маленький, будто динаром
прорезанный рот и перстень на большом пальце. Он грыз ногти и что-то
напевал. Когда она вошла, он обернулся, брови и усы его словно бы
раздвинулись при виде ее.
-- Ты знаешь, кто ты? Ты знаешь, кто? -- шептала Витача, не понимая,
что спрашивает, да и он не понимал ее итальянского. Весьма учтиво спросил,
не побеспокоил ли, и пояснил, что вот уже два дня живет по соседству.
Говорил он по-сербски, и это означало, что он ее знает. Он спросил, почему
сегодня вечером она сорвала спектакль в опере.
-- Небо высоко, земля тяжела, -- задумчиво ответила Витача. --
Представьте, что вы -- река и течете только ночью. И по ночам жаждущие
приходят к вам напиться. И если у водопоя промычали хотя бы два-три вола,
разве это не повод считать волами всех пришедших? Короче, хватит с меня
косоротых слащавых теноров, стремящихся проглотить собственное ухо.
Здесь Витача и незнакомец расхохотались. Это был первый смех Витачи вне
сцены. Первый за десять лет. Потом они стали встречаться. Их видели на общем
балконе (он соединял их комнаты), где они играли осенней листвой в карты,
как это делают влюбленные. Только продолжалось это недолго.
История завершается где-то в Тоскане, возле колодца в саду. Осенью.
После того вечера, когда она сорвала спектакль в "Ла Скала", Витача
перестала выступать. Мы, согласно Вашим указаниям, дон Азередо, постарались,
чтобы ее контракты с оперными театрами были расторгнуты, и сеньора Витача
покатилась в пропасть. Таким образом, она завершила свой путь, подобно
Амалии Ризнич, урожденной Нако, которая подавала голос из овальных часиков
госпожи Иоланты. Богатый муж бросил ее на произвол судьбы, предоставив ей
умирать в нищете на улицах Триеста. И все из-за того, что застал ее с
кудрявым молодым человеком, носившим перстень на большом пальце и по имени
Александр Пушкин.
Кудрявый любовник госпожи Разин сделал свое дело с точностью хорошо
заведенного часового механизма. Он сам описывает дальнейшие события в
магнитофонной записи, сделанной нами до прихода полиции. Посылаем Вам
кассету и записанное на ней заявление как в оригинале, так и в переводе на
итальянский. Дон Азередо поймет, что молодой человек пользовался эзоповым
языком или, точнее говоря, вместо фактов наговорил на пленку такое, что в
суде не сможет быть сочтено достойным обвинения.
"Наше тело несет на горбу свою душу как громадный камень или мрачную
галактику, -- повествовал его женский голос. -- Душа или галактика не
ограничивается местом, где ты находишься, -- она простирается туда, куда
достает твой взор, куда достигает твоя мысль, -- будь то дали небесные или
подземелье. Твое тело не может оказаться на месте другого, но мрачная
галактика твоей души, как огромная бесформенная башня или Млечный Путь,
способна сойтись с другой такой же мрачной галактикой, другим Млечным Путем,
который тащит на горбу, как свою душу, чужое тело. В точке их
соприкосновения происходит взаимное умаление, или же оплодотворение, причем
гораздо раньше, чем придут в соприкосновение тела. Здесь твоя душа
открывает, или теряет, или сохраняет некие веши... Однако то же самое
происходит и при столкновении орбит не только двух душ, но и твоей души с
твоим телом. Тогда начинается история с двумя заголовками".
РАССКАЗ О ДУШЕ И ТЕЛЕ
В то утро, когда мы не знали, куда податься, а нас уже выкинули на
улицу, мы нанялись сторожить сад. Поселились мы в маленькой лачужке из веток
и камня и провели в ней несколько дней, питаясь консервами и распугивая птиц
колотушкой. Когда еда кончилась, я подумал, что госпожа Пятница пойдет и
соберет яблоки. Она этого между тем не сделала, и целый день мы просидели
голодные. А наутро она спросила:
-- Не можешь ли ты сходить в сад и принести яблок? У меня в животе от
голода бурчит.
Я несколько удивился и сказал, что не могу. По велению свыше я должен
был изображать слепого.
-- Посмотри на меня, -- сказал я, -- неужели ты ничего не замечаешь в
моих глазах? Неужели не видишь, что в них -- мрак, и он естество каждого
глаза, его суть и его мир? Неужели ты не видишь, что дневной свет -- это
лишь болезнь глаз, искажение того, другого света, который не может
состариться, света, который можно увидеть, только если долго-долго смотреть
на собственный пуп. Одним словом, -- закончил я, -- для этого света я
совершенно слеп и не могу пойти за яблоками.
-- Теперь я понимаю, -- ответила госпожа Пятница.
-- Что ты понимаешь?
-- Понимаю, почему он нанял нас сторожить сад.
-- Почему?
-- Потому что ты слепой, а я такая, какая есть, и мы не можем красть
яблоки, а можем их лишь сторожить.
-- А ты разве не можешь сходить и набрать яблок? -- спросил я
удивленно. -- Ты-то хорошо видишь.
-- Не думаешь ли ты, -- ответила на это госпожа Пятница, -- что я из-за
любви пошла сторожить с тобой яблоки? Я попросту не могу и шага ступить
одна. Все пропало! Как ты не видишь -- так я не могу ходить.
-- Знаешь что, -- сказал я ей тогда, а от голода и у меня уже коченели
уши, -- садись на меня верхом, смотри за двоих и собирай.
Так мы въехали в сад и набрали яблок. Мы кормились ими до тех пор, пока
хозяин не поймал нас и не выгнал. Тут мы действительно подошли к самой
черте. Мы остановились на перекрестке дорог, и мне захотелось в последний
раз побыть с госпожой Пятницей. Но только чтобы этот последний раз длился
как можно дольше. Я придумал:
-- Оседлай меня еще разок!
И я понес ее, углубившись в нее, а она смотрела назад на пройденную
дорогу. Так мы опять любили друг друга. Наконец я сказал ей:
-- Мы больше не нужны друг другу. Даже в любовной близости ты смотришь
туда, куда я не могу идти, разве что двигаясь задом наперед. А я смотрю
туда, куда ты не можешь смотреть, разве что сидя задом наперед... Душа моя,
держащая тело мое в себе, я утомился. Отпусти его, пусть оно выйдет из тебя
и заживет на воле, а ты поищи другое тело, чтобы оно тебя носило.
Так мы расстались, как расстаются все другие, после того как завершится
РАССКАЗ О ДУШЕ И ТЕЛЕ.
Больше молодой человек ничего не хотел говорить без своего адвоката.
Однако я еще поднажал. Я сказал ему:
-- Душа человека -- маленький дом, и комната души обставлена мебелью.
Мебель эта -- наше настоящее. Если бы это самое настоящее холили и лелеяли,
если бы уделяли ему столько внимания, сколько прошлому и будущему (а это
стены души), то, может, настоящее и могло бы развиться, может, разрослось,
расцвело бы пышным цветом и поднялось бы за счет стен прошлого и будущего,
возвращаясь к своему первозданному порядку и становясь мерой, которые мы
давно урезали, пестуя свое прошлое и будущее за счет отторженного сегодня,
которое хиреет все больше :и больше. Если ты не образумишься, я найду способ
оторвать от твоего и без того ущербного настоящего еще кусочек...
Припертый к стене, он с глазу на глаз рассказал мне следующее.
По приглашению нанимателя он приехал из Нью-Орлеана через Лион. Сад, в
котором произошло событие, принадлежал сеньору Разину, и госпоже Разин об
этом было известно. В саду есть колодец, хотя в нем больше грязи, чем воды.
Именно в связи с этим колодцем молодому человеку было дано специальное
поручение.
"Мне было ведено, -- рассказывает он, -- поступить следующим образом.
Ежевечерне в полнолуние, сказано было мне, сеньора Витача ворожит. Глядит в
блюдо с водой или в какой-нибудь колодец и смотрит, кто является ей в воде.
От лика, который ей является, зависит, по ее мнению, ее будущее, судьба
любимых ей людей. В первое же полнолуние ты пойдешь вместе с ней и
посмотришь, чей лик она вызовет из воды. Если мужчина, -- приказали мне, --
стало быть, если мужчина, убей ее и брось тело в колодец. Если в воде
женский лик, пусть вдет куда глаза глядят...
В первую же ночь полнолуния пошел я с сеньорой Разин к колодцу. Она
сказала, что хочет остудить фрукты. Когда она вытащила ведро, я смотрел, ибо
я слеп только в своем деле. Витача не обращала на меня внимания и
наклонилась над ведром, ожидая, когда в нем соберется свет луны. Она ждала,
а звезды падали, словно листья. В это время она говорила:
-- Пусть Воскресенье венчается с Понедельником, Вторник -- со Средой,
Четверг -- с женской Пятницей, а мужская Пятница с Субботой. Оставь году
двенадцать мужских Пятниц и не смей оскоромиться, не пускайся в путь, на
войну и в постель с женой. А женские Пятницы да останутся прежними, пусть
первая Пятница после каждого полнолуния останется для меня женской. Это
молодая Параскева Пятница, святая, покровительница лошадей; Параскева пусть
защищает бесплодных;
и таких оставь двенадцать в году. И да останется Четверг вдовцом (на
мужской неделе он Пятницами идет), а Суббота -- вдовой, когда святые Пятницы
будут в женских неделях. И пусть не борются мужские дни с женскими днями
недели за превосходство, да будет мир им и явившемуся...
И тут я увидел, что в ведре появляется лик. Хорошо всмотрелся, мужской
или женский, и сделал точно так, как было ведено".
Прошу Вас, дон Азередо, после того как прочитаете это письмо,
прослушайте кассету. Вы услышите то, чего не напишешь на бумаге. В отличие
от наших голосов голос молодого человека с кудрявыми волосами -- глубокий,
надтреснутый альт, который заикается и не имеет эха.
Хотя Вы все