иллаках". Кози встал, сделал шаг назад. Снял очки, сунул их в карман. -- Прошу мня простить,-- сказал он.-- Судя по всему, в наших отношениях психологическая несовместимость. -- В наших отношениях... психологическая несовместимость...-- передразнила она его снова.-- Где это ты научился так выражаться, а? -- До свидания, Гретхен,-- сказал он. Кози стоял, плотно сжав губы, вытянувшись перед ней.-- Позволь мне переодеться. Где мои рубашка, пиджак? Я больше здесь не останусь ни минуты. Он пошел в ванную комнату. Гретхен слышала, как он там ходит. Она допила кофе из своей чашки. Кофе уже остыл, а не растворившийся и скопившийся на дне сахар делал его неприятно приторным. Она, обхватив голову ладонями, положила локти на стол между разбросанными в беспорядке учебниками и книгами. Ей вдруг стало стыдно за свое поведение. Я веду себя так безобразно из-за письма Рудольфа, убеждала она себя. Нет, а может, из-за свитера Колина? Но в любом случае Кози тут ни при чем. Бедный молодой человек с изысканным оксфордским акцентом! Кози вернулся в мятых, еще мокрых рубашке и пиджаке. Она стояла у стола, ожидая его. Без очков он красив. У него красивая голова с короткой стрижкой, широкий лоб, тяжелые веки, четко очерченный нос, полные чувственные губы, маленькие, прилегающие к голове уши. Похож на вырубленную из черного камня статую без единого изъяна, хотя внешний вид все же жалкий, побитый. -- Я покидаю тебя, моя дорогая, сию минуту,-- сказал Кози. -- Я довезу тебя,-- тихо предложила Гретхен. -- Нет, я доберусь пешком, благодарю тебя. -- Но ведь ливень не прекратился. -- Мы, израильтяне,-- мрачно сказал он,-- никогда не обращаем внимания на дождь. Гретхен попыталась засмеяться, но почувствовала, что не последует ответной реакции на юмор. Кози, повернувшись, пошел к двери. Она схватила его за рукав: -- Кози, прошу тебя, не уходи вот так! Он остановился, повернулся к ней. -- Прошу тебя,-- повторила Гретхен. И, взяв его руками за талию, поцеловала в щеку. Подняв руки, он обхватил своими ладонями ее голову и нежно, мягко поцеловал. Потом еще раз, но уже не так нежно. Его руки скользнули вниз по ее телу. "Почему бы и нет? -- мелькнула у нее шальная мысль.-- Почему бы и нет?" И она сильнее прижалась к нему. Он отстранился и, легко подталкивая ее, попытался направиться в спальню, но она резко опустилась на кушетку. Только не в той кровати, в которой они с Колином любили друг друга. Он стоял над ней. -- Раздевайся! -- коротко бросила она.-- Выключи свет! Кози подошел к стене, щелкнул выключателем, и комната погрузилась в темноту. Она раздевалась, слыша, как он стаскивает с себя одежду. Она вся дрожала, когда он приблизился к ней. Как ей хотелось в эту минуту крикнуть: "Нет, нет, я совершила ошибку, прошу тебя, иди домой!" -- но ей было стыдно, и она не смогла произнести этих слов. Она была не готова к половому акту, там, внизу, у нее было сухо. Он сразу, без промедления, вошел в нее, причинив ей острую боль. Она застонала, но не от удовольствия. Ей казалось, что его член разрывает внутренности на части. Кози все делал зло, грубо, с мощным напором, а она неподвижно лежала под ним, пытаясь преодолеть боль, стараясь не вскрикивать от боли. Кози быстро, молча кончил, встал, и она слышала, как он на ощупь бредет к выключателю. Соскочив с кушетки, Гретхен бегом кинулась в ванную комнату. Захлопнула дверь и заперлась там. Быстро несколько раз плеснула себе холодной водой на лицо, посмотрела на свое отражение в зеркале над раковиной. Вытерла размазанные следы помады вокруг рта. Ей хотелось сейчас принять горячий душ, но ведь он услышит шум падающей воды. Набросив на себя халатик, она ждала в ванной комнате, надеясь, что он уйдет, и тогда она выйдет. Она ждала долго. Но когда наконец вышла, он с безразличным видом, одетый, стоял посередине комнаты. Она попыталась улыбнуться. Но улыбки не получилось. -- Больше никогда не пытайся делать это с кем бы то ни было, моя дорогая,-- ровным тоном сказал он.-- И, само собой разумеется, со мной. Я не желаю, чтобы меня терпели. Я не желаю, чтобы со мной обращались снисходительно. Я не хочу быть частью чьей-то программы расовой интеграции. Гретхен стояла, низко опустив голову, молча, словно лишилась дара речи. -- Когда ты получишь свою ученую степень,-- продолжал он все тем же ровным, злобным, неблагожелательным тоном,-- тогда и разыгрывай себе роль добренькой леди перед бедными ублюдками в благотворительных клиниках, роль красивой, богатой белой леди, провоцирующей этих маленьких ниггеров, этих маленьких черномазеньких, демонстрирующей им, в какой щедрой, в какой чудесной стране они живут и какими любвеобильными, какими по-христиански образованными могут быть красивые белые леди, особенно если у них нет мужей. Но меня здесь уже не будет. Я вернусь в Африку и стану молить Бога, чтобы все эти маленькие благодарные ниггеры, все эти маленькие благодарные мексиканцы наконец сообразили бы что к чему и перерезали глотки всем этим благородным образованным белым леди.-- С этими словами он вышел. До нее донесся слабый шум закрываемой входной двери. Гретхен убрала письменный стол, за которым они работали. Сложила стопкой книги на краю стола, отнесла чашки с блюдцами на кухню, положила их в раковину. Нет, она уже стара для учебников, подумала Гретхен. С трудом передвигаясь от боли в низу живота, подошла к двери и заперла ее на ключ. Ну, Арнольд Симмс в своем халате темно-бордового цвета, подумала она, выключая свет, можешь успокоиться. Я сполна рассчиталась с тобой за все. Утром она не пошла на две лекции. Позвонила на студию Сэму Кори, спросила, не мог бы он приехать к ней. Есть разговор. ГЛАВА ВТОРАЯ 1964 год Джин не слушала мужа. Несмотря на свою беременность, каждое утро спускалась из своей комнаты вниз, чтобы вместе с ним позавтракать. "К концу дня,-- объясняла она,-- я должна испытывать такую же усталость, как и ты. Я не желаю быть похожей на тех американских женщин, которые целый день лежат в постели, а потом, когда их мужья приходят домой с работы, развивают безумную деятельность, суетятся весь вечер, потому что им некуда девать скопившуюся за день энергию. Такое вот отсутствие энергетической гармонии стало причиной большинства разводов, а не супружеская неверность". Срок был большой, и даже под ее очень просторной, свободно ниспадающей до пола ночной рубашкой и халатом ясно вырисовывался большой уродливый живот. Рудольф, глядя на Джин, постоянно испытывал острое чувство собственной вины. Как она раньше легко ходила, не ходила, а порхала. Теперь, переходя из одной комнаты в другую, ей приходилось ступать очень осторожно, словно она боялась потерять равновесие, неся перед собой огромный живот. Природа, по-видимому, снабдила женщин необходимой дозой сомнамбулизма, думал он, если они хотят благополучно произвести на свет потомство. Они сидели вдвоем в столовой. Через стекла окон пробивались лучи бледного апрельского солнца. Марта принесла им свежезаваренный кофе. Она заметно изменилась после смерти его матери. Хотя теперь ела не больше, чем прежде, она сильно располнела и стала похожа на статную матрону, которая довольна всем в этой жизни. Резко очерченные морщины на лице исчезли, а вечно поджатые недовольные губы теперь можно было принять за подобие странной улыбки. У смерти есть свои преимущества, отметил про себя Рудольф, наблюдая, как она ловко, почти бесшумно поставила кофейник перед Джин. Прежде, в те минувшие уже дни, она непременно грохнула бы кофейником о стол, как это она обычно делала, словно выражала недовольство своей судьбой. Беременность округлила лицо Джин, и теперь она больше уже не походила на школьницу, решительным образом настроенную стать первой в своем классе и получать самые высокие оценки. Умиротворенное, женственное, ее лицо мягко светилось в солнечных лучах. -- Сегодня ты похожа на святую,-- сказал Рудольф. -- Тут у кого угодно будет облик святого,-- ответила она,-- если два месяца не занимаешься сексом. -- Надеюсь, наш малыш оправдает все принесенные тобой жертвы. -- Пусть только попробует не быть на высоте! -- Ну, как ты чувствуешь себя сегодня? -- О'кей. Он там, по-моему, марширует в тяжелых солдатских ботинках, ну а в остальном все терпимо. -- Ну а что, если будет девочка? -- Я ей посоветую не заводить двух любовников сразу,-- ответила Джин. Они рассмеялись. -- Что ты собираешься делать сегодня? -- На собеседование придет няня, потом должны привезти мебель для детской, мы с Мартой будем ее расставлять. Потом нужно принять витамины, потом нужно взвеситься. Дел много. Ну а ты? -- Нужно поехать в университет,-- сказал Рудольф.-- Там сегодня заседание совета попечителей. Потом загляну в офис... -- Ты снова позволишь этому старому чудовищу Калдервуду ворчать? С тех пор как Рудольф сообщил о своем решении выйти из бизнеса в июне, Калдервуд все время ворчал, не давая ему прохода: "Ну кто, скажи на милость, уходит в отставку в возрасте тридцати шести лет?" -- Я,-- каждый раз говорил ему Рудольф, но Калдервуд отказывался принимать его слова на веру. В глубине души он подозревал, что Рудольф темнит, чтобы установить полный контроль над всем бизнесом, и Калдервуд неоднократно намекал ему, что если Рудольф передумает и останется в бизнесе, то будет более полный контроль. Он даже предложил перенести главный офис в Нью-Йорк, но Рудольф сказал, что он не собирается жить в этом городе. Джин разделяла привязанность Рудольфа к старому фермерскому дому в Уитби и обсуждала с архитектором планы его расширения. -- Не беспокойся из-за Калдервуда,-- сказал Рудольф, поднимаясь из-за стола.-- Я приеду на ланч домой. -- Вот это мне нравится,-- обрадовалась Джин.-- Муж приезжает домой на ланч. После ланча позволю тебе заняться со мной любовью. -- И не думай,-- оборвал он ее. Наклонившись, он поцеловал ее в щеку, видя перед собой ее дорогое, улыбающееся лицо. Было еще рано, и Рудольф ехал медленно, с удовольствием разглядывая город. Маленькие детишки в ярких, цветастых ветровках ездили на трехколесных велосипедах по тротуару или играли на лужайках, на которых уже пробивалась весенняя зелень. Молодая женщина в брюках толкала впереди себя детскую коляску, радуясь яркому солнцу. Дряхлый пес дремал на теплых ступенях большой, окрашенной в белый цвет пекарни, где выпекали коврижки с имбирным орехом и пряники. Почтальон Хоукинс приветливо помахал ему рукой, Рудольф помахал ему в ответ. Полицейский Слэттери, стоя возле своего патрульного автомобиля, разговаривал с садовником. Он улыбнулся Рудольфу. Два профессора с кафедры биологии, шедшие в университет на работу, погруженные в ученую беседу, вскинули головы, здороваясь с ним коротким кивком: "хелло!" В этой части города с его большими деревьями, большими просторными деревянными домами и тихими улицами царила особая безмятежная атмосфера еще не ушедшего далеко девятнадцатого века, когда не было войн, никаких бумов, никаких депрессий. Рудольф не переставал теперь удивляться: как это он еще совсем недавно рвался вон из этого городка, где его все знали, где на каждом углу с ним все здоровались, рвался в незнакомый, с какой-то серой, каменной враждебностью Нью-Йорк, с подстерегающими на каждом шагу неожиданностями. По пути к административному корпусу он, проезжая мимо легкоатлетического стадиона, увидел Квентина Макговерна, в сером спортивном костюме, бегущего легкой трусцой по гаревой дорожке. Рудольф остановился, вышел из машины. Квентин к нему подбежал -- высокий, серьезный молодой человек с выступившими капельками пота на гладкой черной коже. Они пожали друг другу руки. -- Первая лекция у меня в одиннадцать,-- сказал Квентин,-- а сегодня такой хороший денек, самый раз побегать, после того как всю зиму тренировался в спортивном зале. Они уже не бегали вместе по утрам. После женитьбы Рудольф под влиянием Джин стал заниматься теннисом. В любом случае это уже подвиг, достойный спартанца: каждый день просыпаться в семь утра, в любую погоду вылезать из теплой кровати от разомлевшей от сна жены и три четверти часа бегать по гаревой дорожке, стараясь не отставать от молодого спортсмена, достигшего пика своей спортивной формы. К тому же рядом с Квентином он чувствовал себя уже стариком. Он и без того в прошлом уделял таким пробежкам немало времени. -- Ну, как дела, Квентин? -- Неплохо. Пробегаю двести метров за двадцать две и восемь десятых секунды. Тренер говорит, что попробует меня на длинной дистанции -- четыреста метров и еще в эстафете. -- Ну а что говорит твоя мать, по-прежнему жалуется? Квентин улыбнулся, вспоминая их пробежки ранним утром в холодные зимние дни. -- Говорит, чтобы я сильно не задирал нос. Матери, как известно, не меняются. -- Ну а как успехи в колледже? -- Очевидно, произошла какая-то ошибка. Меня включили в особый, льготный список декана факультета. -- Ну а что говорит твоя мать по этому поводу? -- Говорит, что администрация это сделала только потому, что я цветной, а им очень хочется продемонстрировать, какие они либералы. -- Если у тебя возникнут какие-то недоразумения с матерью, попроси ее позвонить мне. -- Обязательно, мистер Джордах. -- Ну, мне пора. Передай привет отцу. -- Мой отец умер, мистер Джордах,-- тихо сказал Квентин. -- Извини меня,-- смутился Рудольф. Он сел в машину. Боже, как все же получилось неудобно, подумал он. Отец Квентина проработал, по крайней мере, лет двадцать пять у Калдервуда. Кто-то мог сообразить и сообщить им о его смерти! После разговора с Квентином настроение у него испортилось, и утро уже не казалось таким приятным и чистым. Все места на стоянке возле административного корпуса были заняты, и ему пришлось припарковать машину ярдов за пятьсот от здания. Всю свободную землю превращают в автостоянки, подумал он с раздражением, запирая дверцу. В Нью-Йорке у него из машины стащили радиоприемник, и теперь он постоянно ее запирал, даже если отлучался на какие-то пять минут. У него даже возник небольшой спор с Джин по этому поводу. Джин никогда не запирала дверцы машины, более того, постоянно оставляла дверь дома открытой, когда находилась там одна. "Можно, конечно, любить ближнего своего,-- увещевал он ее,-- но глупо не обращать внимания на внутреннюю потребность человека в краже". Он дернул дверцу, проверяя замок, и услышал, как его кто-то окликнул, назвав по имени. -- Привет, Джордах! -- Это был Леон Гаррисон, один из членов совета попечителей, он, как и Рудольф, шел на заседание. Высокий, статный мужчина лет шестидесяти, с седыми, как у важного сенатора, волосами и с вводящими в заблуждение искренними, сердечными манерами. Издатель местной газеты, унаследованной им от отца вместе со значительной недвижимостью как в самом Уитби, так и в его окрестностях. Его газета не процветает, это Рудольф знал. Но у него не было к нему сочувствия. В редакции Гаррисона работали немногочисленные, вечно пьяные, опустившиеся сотрудники, которых повыгоняли из других газет. Всем им, конечно, сильно недоплачивали. Рудольф дал себе твердый зарок никогда не верить ни одной строчке, напечатанной в этой газете, даже сообщениям о погоде. -- Ну, как дела, дружище? -- спросил Гаррисон, обнимая его рукой за плечи. Они вместе пошли к административному корпусу.-- У тебя все готово, чтобы сжечь всех нас, старомодных консерваторов, сегодня утром на костре? -- Он громко засмеялся, демонстрируя, что мирно настроен. Рудольфу не раз приходилось иметь дело с Гаррисоном по поводу рекламы товаров Калдервуда в газете, и далеко не все встречи с ним были ему приятны. Гаррисон когда-то называл его "парень", потом "Руди", потом Джордах, а вот теперь "дружище", отметил про себя Рудольф. -- Ну, все те же рутинные предложения,-- ответил Рудольф.-- Как, например, сжечь здание, где размещается научный факультет, чтобы навсегда избавиться от профессора Фредерикса. Профессор Фредерикс был деканом факультета, и Рудольф был уверен, хоть убей, что организованные им научные курсы были более низкого уровня, чем в любом другом университете, подобном Уитби, к северу от географической линии Мэйсона -- Диксона1. Фредерикс с Гаррисоном -- закадычные друзья, и Фредерикс часто писал научные статьи и публиковал их в газете Гаррисона, читая которые Рудольф сгорал от стыда за университет. По меньшей мере, трижды в год Фредерикс писал статью о появлении нового лекарственного препарата для лечения рака, и она неизменно публиковалась в газете "Сентинел". -- Вам, бизнесменам,-- со знанием дела говорил Гаррисон,-- никогда не оценить по достоинству роль чистой науки. Вам подавай прибыль на вложенный капитал каждые полгода. Вы только и ждете, когда из каждой колбы начнут вываливаться деньги. Гаррисон, если только это отвечало его намерениям, умел вести себя как расчетливый и практичный бизнесмен. Он владел десятками акров лучшей земли в предместье и получал свой процент на вложенный капитал в банке. В иных случаях он вновь становился издателем, перепачканным типографской краской, просветителем-литератором, открыто возмущался отменой сдачи латинского языка на выпускных экзаменах и метал громы и молнии в адрес новой программы по английской литературе за то, что в нее не включено столько произведений Чарлза Диккенса, сколько он, по его мнению, заслуживал. Он галантно приподнял шляпу перед проходившей мимо женщиной, преподавателем с кафедры психологии. У этого Гаррисона -- старомодные манеры, зато ненависть к людям -- самая современная. -- Я слышал, в "Д. К. Энтерпрайсиз" происходит кое-что весьма любопытное,-- сказал Гаррисон. -- В "Д. К. Энтерпрайсиз" постоянно происходит что-то интересное,-- насмешливо подтвердил Рудольф. -- Я бы сказал, более интересное, чем обычно,-- уточнил Гаррисон.-- Пронесся слушок, что вы собираетесь уходить. -- Я никогда никуда не ухожу,-- ответил Рудольф и тут же пожалел об этом. Гаррисон всегда пробуждал в его натуре все самое плохое. -- Ну а если такое все же произойдет и вы уйдете,-- не отставал от него Гаррисон,-- то кто будет на вашем месте? Найт? -- Вопрос об этом пока не возникал,-- сказал Рудольф. На самом деле такой вопрос возникал во время встречи его с Калдервудом, но окончательное решение не было принято. Ему ужасно не хотелось лгать, но если не лгать такому человеку, как Гаррисон, то нужно быть или святым, или круглым дураком. -- Корпорация "Д. К. Энтерпрайсиз" очень много значит для нашего города,-- сказал Гаррисон,-- благодаря, прежде всего, предпринимаемым вами усилиям. Я -- человек, не склонный к лести, но мои читатели имеют право знать, что происходит за кулисами крупнейшей корпорации города. Банальные, вроде безобидные слова, но в них чувствовалась скрытая угроза, и это, конечно, понимали и Гаррисон и Рудольф. -- Если что-нибудь на самом деле произойдет, то читатели вашей газеты узнают об этом в первую очередь, смею вас заверить. Поднимаясь вместе с Гаррисоном по лестнице административного корпуса, Рудольф с большим сожалением почувствовал, что так приятно начавшееся утро стремительно менялось к худшему. Недавно прибывший из Гарварда новый президент университета, моложавый, подвижный мужчина, Дорлэкер терпеть не мог выслушивать всякий вздор от членов попечительского совета. Их с Рудольфом связывали дружеские отношения, и Дорлэкер с женой часто приходили к нему домой. Дорлэкер откровенно говорил с Рудольфом обо всем, главным образом о том, как избавиться от большинства членов совета попечителей. Он не переваривал Гаррисона. Заседание проходило как обычно. Председатель комитета по финансам сообщил, что, хотя пожертвования увеличиваются, расходы растут куда быстрее, и в этой связи порекомендовал повысить плату за обучение, а также ограничить число стипендий. Его предложение было отклонено и, по общему мнению, требовало дальнейшего изучения. Членам совета напоминали, что крыло для университетской библиотеки будет сдано осенью, но, к сожалению, пока нет достойного названия. На прошлом совещании мистер Джордах предложил назвать его "Флигель Кеннеди" или, что еще лучше, присвоить имя президента всему зданию, которое сейчас называется просто "Мемориальная библиотека", и называть ее "Библиотека имени Кеннеди". Гаррисон тут же выразил свой протест, мотивируя свою точку зрения тем, что президент был довольно противоречивой фигурой, что фактически он представлял интересы населения только одной половины страны, а университетский городок -- это не место для проведения разделения по политическим мотивам. В результате голосования было принято такое решение -- назвать новый флигель "Флигель Кеннеди", а для всего здания оставить прежнее название -- "Мемориальная библиотека". Потом выступил один из членов совета, которому пришлось припарковать свою машину довольно далеко от административного корпуса. Огорченный этим фактом, он заявил, что необходимо установить строгое правило, запрещающее студентам на время обучения в университете иметь собственные автомобили. -- Такую принудиловку никак не назовешь мудрым решением,-- заметил Дорлэкер.-- Может, лучше построить новую автостоянку? Гаррисон выразил свое беспокойство по поводу опубликованной в студенческой газете статьи, призывающей к проведению демонстрации с требованием запретить испытания ядерного оружия. По его мнению, на редактора следует наложить дисциплинарное взыскание за попытку втянуть в политику студентов и за неуважение к правительству Соединенных Штатов. Дорлэкер сразу же ему возразил. -- Университет -- не то место, где можно подавлять свободу слова,-- заявил он. В результате голосования было принято решение редактора газеты за статью не наказывать. -- Наш совет, насколько я понимаю,-- проворчал Гаррисон,-- избегает выполнения возложенных на него обязанностей. Рудольф был самым молодым членом совета попечителей и всегда высказывался осторожно, спокойно и с дифференцированным подходом к любой проблеме. Но из-за его дружбы с Дорлэкером, его умения добиваться пожертвований от бывших студентов и различных благотворительных фондов (он уговорил Калдервуда внести пятьдесят тысяч долларов на строительство нового крыла для библиотеки), его хорошей осведомленности о жизни города и его тесной связи с университетом он считался самым влиятельным членом совета, и он прекрасно знал об этом. То, что прежде он рассматривал как свое хобби, как своеобразный ускоритель для разрастания его эго, со временем превратилось в определяющий интерес в его жизни. Теперь он с большим удовольствием верховодил в совете, проталкивая один проект за другим, наступая на глотки таким твердолобым консерваторам, как Гаррисон. Новое крыло библиотеки, расширение учебных программ по социологии и международным отношениям, введение постоянной должности художника, дополнительные помещения для факультета искусствоведения, пожертвование двухнедельных сборов театра в его торговом центре факультету драматических искусств -- все это его идеи. Прошло уже много лет, но он не забыл насмешливого фырканья Бойлана и был решительно настроен до своего ухода из совета сделать все, что в его силах, чтобы больше никто, даже такой человек, как Бойлан, не осмеливался называть университет в Уитби сельскохозяйственной школой. Кроме того, он испытывал еще большее удовлетворение от возможности в конце каждого года уменьшать размер уплачиваемого налога за счет вычитания денежных затрат на поездки как по Соединенным Штатам, так и за границу; во всех местах, где он бывал, непременно посещал школы и университеты, считая такие визиты частью своих непосредственных обязанностей члена совета попечителей университета. Знания, полученные от Джонни Хита, позволяли ему обходить налоговую инспекцию и все это делать почти машинально. "Забавы богача" -- так называл Джонни такие игры с налоговым управлением. -- Насколько вам всем известно,-- говорил в это время Дорлэкер,-- на нашем заседании нам предстоит обсудить кандидатов на вакантные должности на следующий учебный год. Есть одна вакансия -- декан экономического факультета. Мы все внимательно проанализировали, посоветовались с преподавателями факультета и теперь представляем на ваше одобрение кандидатуру бывшего декана объединенных факультетов истории и экономики: человека, который последние годы работал в Европе и накопил там ценный опыт,-- профессора Лоуренса Дентона. Когда он произнес имя профессора, то, как бы случайно, повернулся к Рудольфу и едва заметно ему подмигнул. Рудольф переписывался со своим старым преподавателем и знал, что Дентон очень хочет вернуться в Америку. "Нет, он не годится на роль человека без родины,-- писал Дентон Рудольфу,-- он и его жена по-прежнему сильно скучают по дому и никак не могут преодолеть своей тоски". Рудольф все рассказал Дорлэкеру о Дентоне, и тот проявил интерес к судьбе преподавателя. Дентон во многом укрепил свои позиции и не тратил зря времени в Европе. Он написал книгу об экономике Германии, которая получила высокие отзывы специалистов. Воскрешение Дентона, подумал Рудольф, это только торжество справедливости, если выражаться поэтическим языком. Рудольф не выступил в качестве свидетеля на расследовании антиамериканской деятельности своего преподавателя тогда, когда его защита наверняка могла бы ему помочь. Но если бы тогда он дал показания, его могли бы не избрать членом совета попечителей и, таким образом, навсегда лишить возможности реабилитировать Дентона. Слушая Дорлэкера, Рудольф улыбался про себя. Складывается странная, но приятная для него ситуация. Они с Дорлэкером заблаговременно провели работу с членами совета и собрали все нужные голоса в пользу кандидатуры Дентона. Теперь он, удобно устроившись на стуле, сидел молча, наблюдая, как Дорлэкер делает все необходимые ходы, чтобы вернуть Дентона в университет. -- Дентон! -- громко произнес Гаррисон.-- Мне знакомо это имя. Его когда-то выгнали из университета за прокоммунистическую деятельность. -- Я внимательно изучил его личное дело, мистер Гаррисон,-- возразил Дорлэкер,-- и в нем не обнаружил никаких обвинений против профессора Дентона и фактов официально проведенного расследования в отношении его деятельности. Насколько мне известно, профессор Дентон сам, добровольно подал в отставку, чтобы поработать в Европе. -- Нет, он был причастен к коммунистам,-- упорствовал Гаррисон.-- В нашем студенческом городке и так полно неистовых агитаторов, для чего импортировать новых? -- В те времена,-- с мягкой убедительностью продолжал Дорлэкер,-- страна находилась во власти таких экстремистов, как Маккарти, и в результате безвинно пострадало немало уважаемых людей. К счастью, эти времена минули, и теперь мы можем судить о человеке беспристрастно, только по его способностям и профессиональным качествам. Я, со своей стороны, счастлив продемонстрировать всем, что здесь, в университете Уитби, мы руководствуемся только академическими соображениями. -- Если вы возьмете этого человека,-- угрожающе заявил Гаррисон,-- то в нашей газете мы найдем что рассказать о нем. -- Я считаю ваше замечание недостойным, мистер Гаррисон,-- спокойно ответил Дорлэкер.-- Уверен, что, здраво обо всем поразмыслив, вы передумаете. Если больше ни у кого из присутствующих замечаний по кандидатуре нет, перехожу к голосованию. -- Джордах,-- обратился к Рудольфу через стол Гаррисон,-- надеюсь, вы в этом не замешаны. -- На самом деле я имею к этому отношение,-- не стал отпираться Рудольф.-- Профессор Дентон, по моему твердому убеждению, был самой интересной личностью из всех преподавателей в то время, когда я учился в университете. К тому же я прочитал его недавно вышедшую в свет книгу об экономике Германии и нашел ее просто блестящей. -- Голосуйте, голосуйте,-- раздраженно бросил Гаррисон.-- Для чего я прихожу на эти заседания? Ума не приложу! Против Дентона был подан только один голос, и Рудольф решил, как только закончится заседание, послать ему в Женеву телеграмму. В дверь постучали. -- Войдите,-- сказал Дорлэкер. Вошла секретарша. -- Простите за беспокойство, сэр,-- извинилась она.-- Но к телефону просят мистера Джордаха. Я объяснила, что идет заседание совета, но... Рудольф, вскочив со своего места, вышел за секретаршей в приемную. -- Руди,-- услышал он слабый голос Джин.-- Приезжай домой. Поскорее. По-моему, начались схватки.-- Голос Джин был счастливым и радостным. -- Еду,-- сказал он.-- Прошу вас,-- обратился он к секретарше,-- извинитесь за меня перед президентом и членами совета. Мне нужно срочно отвезти жену в больницу. Не могли бы вы, кроме того, позвонить в клинику и предупредить доктора Левина, что миссис Джордах будет в больнице через полчаса? Выбежав из здания, Рудольф добежал до машины на стоянке. Он замешкался с замком, проклиная вора, стащившего из его автомобиля радиоприемник в Нью-Йорке. Замок не поддавался. Он бросил нетерпеливый взгляд на машину, стоявшую рядом: не лежат ли на доске ключи зажигания. Подбежал к ней. Нет, ключей не было. Вернулся назад, к своей машине. Наконец замок открылся. Он прыгнул на переднее сиденье и, нервно нажимая на педаль газа, помчался через студенческий городок по тихим улицам домой. Рудольф просидел целый день возле Джин, не выпуская ее руку из своей, думая с тревогой о том, как она выдержит все предстоящие испытания. Доктор Левин был на удивление спокойным. -- Для первых родов все идет нормально,-- успокаивал он его. Но его спокойствие заставляло Рудольфа нервничать еще больше. Весь день время от времени он заходил в палату Джин, словно наносил визит вежливости. Он предложил Рудольфу пойти пообедать в кафетерии больницы, но такое предложение привело его просто в ужас: неужели он думает, что он, Рудольф, способен оставить свою жену мучиться, а сам будет набивать себе спокойно желудок? -- Я отец,-- ответил он,-- а не акушер. -- Отцам, между прочим, тоже нужно есть,-- засмеялся доктор Левин.-- Им нужно сохранять силы. Какой равнодушный негодяй-материалист! Если они когда-нибудь решатся завести еще одного ребенка, то он воспользуется услугами другого врача, человека, а не бездушной машины. Джин родила перед самой полуночью. Девочка. Когда доктор Левин вышел из родильного отделения сообщить Рудольфу, что мать и младенец чувствуют себя хорошо, он уже любил доктора, не помня зла. Он шел рядом с каталкой, на которой Джин везли в палату. Жена показалась ему такой маленькой, изможденной, а когда попыталась ему улыбнуться, то не смогла -- это требовало слишком больших усилий. -- Теперь ей нужно поспать,-- сказал доктор.-- Можете ехать домой. Когда Рудольф выходил из палаты, она сказала ему вслед поразительно бодрым голосом: -- Прошу тебя, Руди, завтра принеси мою "лейку". Хочется иметь реальное воспоминание о первом дне жизни дочери. Доктор Левин проводил его в отделение для новорожденных, чтобы он увидел через стекло свою дочь. Она спала вместе с другими пятью младенцами. Доктор показал на нее пальцем: -- Вот -- ваша дочь! Все шестеро были на одно лицо. Шестеро -- за один только день. Бесконечный поток новых жизней. Врачи-акушеры, должно быть, самые большие циники в мире. Рудольф вышел из больницы. На улице похолодало. Утром было тепло, и он не захватил с собой пальто. Весь дрожа, он подошел к машине. На этот раз он забыл запереть дверцу, но радиоприемник был на месте. Он понимал, что сейчас слишком взволнован, слишком возбужден и не заснет. Ему хотелось кому-нибудь позвонить, выпить, отпраздновать свое отцовство, но уже час ночи, и он, конечно, не имел права никого будить. Он включил обогреватель. Подъезжая к дому, он уже согрелся. В окнах горел свет: Марта не стала его выключать, чтобы ему было видно, куда ехать. Шагая через лужайку к дому, он вдруг заметил на крыльце чью-то тень. -- Кто там? -- резко спросил он. Фигура медленно вышла на свет. Вирджиния Калдервуд, в сером пальто на меху, с шарфом, намотанным на голове. -- Боже, это ты, Вирджиния! -- воскликнул он.-- Что ты здесь делаешь? Она подошла и теперь стояла рядом, очень близко от него, глядя на него в упор своими большими черными глазами на бледном, тонком, красивом лице. -- Я все время названивала в больницу, чтобы узнать, как у Джин дела. Выдавала себя за твою сестру. Я все знаю. Она родила. Этот ребенок должен был быть моим. -- Вирджиния, тебе лучше пойти домой,-- сказал Рудольф, делая шаг назад, чтобы она к нему не прикоснулась.-- Если твой отец узнает, что ты бродишь здесь ночью... -- Плевать я хотела, узнают, что я была здесь, или нет,-- сказала Вирджиния.-- Я не стыжусь... -- Может, отвезти тебя домой? -- предложил он. Пусть ее семья разбирается, в своем уме она или нет. Но не он. И не в такую счастливую для него ночь.-- Тебе нужно как следует выспаться и ты... -- У меня нет дома,-- ответила Вирджиния.-- Мой дом -- твои объятия. Там мое место. Отец не знает, что я в городе. Мой дом здесь, рядом с тобой, и тут мое место. -- Нет, Вирджиния, это не твое место,-- остановил ее Рудольф. Он всегда был человеком нормальным, здравомыслящим и перед лицом безумия чувствовал полную беспомощность.-- Я здесь живу со своей женой. -- Она соблазнила тебя, украла у меня,-- выпалила Вирджиния,-- встала между нашей любовью. Боже, как я молилась сегодня, чтобы она умерла там, в больнице. -- Вирджиния, опомнись! -- Прежде его никогда особо не шокировали ее слова и поступки. Они его раздражали, забавляли, вызывали жалость, но сегодня ее поведение его испугало. Впервые до него дошло, что Вирджиния может стать опасной. Как только он придет домой, немедленно позвонит в больницу, предупредит обслуживающий персонал, чтобы они не пускали Вирджинию Калдервуд ни в палату новорожденных, ни в палату жены. -- Вот что,-- примирительно сказал он,-- садись в машину, я отвезу тебя домой. -- Нечего обращаться со мной как с ребенком,-- отмахнулась Вирджиния.-- Я не ребенок. И у меня есть своя машина, стоит неподалеку, через квартал. Я не нуждаюсь в том, чтобы меня куда-то отвозили. -- Вирджиния,-- пытался урезонить он девушку.-- Я очень устал и хочу спать. Если тебе на самом деле очень нужно со мной поговорить, позвони завтра утром. -- Я хочу заняться с тобой любовью,-- сказала она, не сходя со своего места, в упор глядя на него и держа руки в карманах пальто. Со стороны -- обычная, нормальная, хорошо одетая девушка.-- Я хочу, чтобы ты любил меня сегодня ночью. Я знаю, ты тоже этого хочешь. Я видела это по твоим глазам все эти годы.-- Она перешла на едва слышный шепот.-- Просто ты не осмеливался. Как и все здесь, ты боишься моего отца. Не бойся. Не пожалеешь. Ты по-прежнему считаешь меня маленькой девочкой, такой, какой увидел меня, когда впервые пришел к нам. Не беспокойся, я уже далеко не маленькая девочка. Я кое-чему научилась. Может, у меня меньше опыта, чем у твоей драгоценной жены, путавшейся со своим фотографом. Ты, я вижу, удивлен, что я знаю об этом. Я все узнала о ней и могу теперь рассказать очень и очень многое, если ты меня выслушаешь... Рудольф больше не мог выносить этого. Открыв дверь, он с грохотом захлопнул ее за собой, закрыл на ключ -- пусть Вирджиния беснуется одна на крыльце. Она забарабанила кулаками в дверь. Он проверил на первом этаже все двери и окна -- надежно ли заперты. Когда вернулся снова к входной двери, стук маленьких женских кулачков прекратился. К счастью, Марта крепко спала и ничего не слышала. Позвонив в больницу, он устало поплелся к себе в спальню, в которой всегда рядом с ним в постели лежала Джин. "Поздравляю тебя с днем рождения, дочурка! Ты родилась в тихом, респектабельном городке",-- мысленно сказал он, уже засыпая. Была суббота, но еще довольно рано, и в загородном клубе пусто, так как большинство его членов все еще пропадали на площадках для гольфа и на теннисных кортах. Рудольф сидел в баре один и пил пиво. Джин переодевалась в женской раздевалке. Ее выписали из больницы всего пять недель назад, но она уже побила его в двух сетах в теннис. Рудольф улыбался, вспоминая, какой у нее был довольный вид -- вид победительницы, когда она уходила с корта. Здание клуба -- низенькое, разваливающееся прямо на глазах деревянное строение. Клуб постоянно находился на грани банкротства и поэтому с удовольствием принимал любого, кто мог заплатить довольно незначительные вступительные, а также членские взносы на лето, и в клуб вступали, как правило, на один сезон. Бар украшали выцветшие фотографии членов клуба в длинных фланелевых штанах, которые лет этак тридцать назад выигрывали здесь различные турниры, и засиженными мухами снимками Билла Тилдена и Винсента Ричардса, которые некогда сыграли на кортах клуба показательный матч. Ожидая прихода Джин, Рудольф взял в руки свежий номер "Уитби Сентинел" и тут же пожалел об этом. На первой полосе он увидел статью о возвращении в университет профессора Дентона со всеми инсинуациями в его адрес и высказываниями неназванных лиц, выражающих опасения в связи с тем, что его назначение может оказать на впечатлительную молодежь весьма сомнительное, губительное влияние. -- Ах, Гаррисон, ах, сукин сын! -- зло произнес Рудольф. -- Что-нибудь подать, мистер Джордах? -- спросил бармен, читавший газету на другом конце бара. -- Пожалуйста, еще пиво, Хэнк,-- сказал Рудольф, отбрасывая в сторону газету. В эту минуту он решил, что, если ему удастся, он обязательно перекупит у Гаррисона его газету. Ничего наилучшего для города не сделать! Никаких особых трудностей не должно быть. Вот уже три года подряд газета не приносит Гаррисону никакой прибыли, и если Гаррисон не узнает, кто покупатель, то продаст ее по сходной цене. Нужно поговорить в понедельник о деталях покупки с Джонни Хитом. Он медленно потягивал пиво из кружки, стараясь выбросить из головы этого негодяя Гаррисона, когда в бар вошел Брэд Найт в сопровождении трех партнеров по игре в гольф. Рудольф поморщился от яркого апельсинового цвета штанов Брэда. Все четверо подошли к стойке. Брэд дружески хлопнул Рудольфа по спине. -- Ты что, собираешься участвовать в женском турнире? Брэд рассмеялся: -- Природа одарила самцов более ярким оперением, Руди, а по уик-эндам я -- человек природы,-- и обратился к бармену: -- Плачу за всех, Хэнк. Сегодня я одержал крупную победу. Каждый заказал себе выпивку, и они сели за карточный столик. Брэд и его партнер выиграли около трехсот долларов. Брэд был одним из лучших гольфистов в клубе и всегда мошенничал. Он, как правило, слабо начинал игру, противники теряли бдительность и удваивали ставки, думая, что им попался слабак. Ну да ладно, это его личное дело. Если люди запросто расстаются с такими деньгами за один субботний день, подумал Рудольф, значит, могут себе такое позволить. Но ему было все же не по себе слушать разговоры о больших проигрышах, о которых они говорили небрежно, не придавая им никакого особенного значения. Нет, он, Рудольф, никогда не станет азартным игроком. -- Я видел на корте Джин,-- сказал Брэд.-- Она выглядит просто великолепно! -- Она из породы крепких людей,-- ответил довольный Рудольф.-- Кстати, спасибо за подарок для Инид.-- В девичестве мать Джин звали Инид Каннингем, и когда Джин немного оправилась после родов, она сказала, что если он не возражает, то она да