Уильям Мейкпис Теккерей. Кэтрин ---------------------------------------------------------------------------- Перевод Е.Калашниковой Собрание сочинений в 12 томах. Т. 1. Издательство "Художественная литература", М., 1974. OCR Бычков М.Н. ---------------------------------------------------------------------------- ГЛАВА I, представляющая читателю главных действующих лиц этой повести В ту славную историческую эпоху, когда канул наконец в небытие семнадцатый век (с его распрями, цареубийствами, реставрациями, перереставрациями, расцветом драм, комедий и проповедей, реформатством, республиканством, оливер-кромвелизмом, стюартизмом и оранжизмом) и на смену ему пришел здоровяк - восемнадцатый; когда мистер Исаак Ньютон обучал студентов в колледже Святой Троицы, а мистер Джозеф Аддисон служил в апелляционном суде; когда гений-покровитель Франции отыграл все свои лучшие карты и теперь уже начали ходить с козырей его противники; когда в Испании было два короля, поочередно друг от друга улепетывавшие; когда у английской королевы состояли в министрах такие плуты, каких не видывал мир - даже в наше время подобных не сыщешь, - а об одном из ее генералов и поныне не решен спор, кто он был, гнуснейший ли скряга или величайший герой; когда миссис Мэшем еще не утерла нос герцогине Мальборо; когда за самый невинный политический памфлет сочинителю отрезали уши; когда в моду только что начинали входить пудреные парики со множеством буклей, а Людовик Великий, надевавший такой парик еще в постели, до того, как явиться придворным, с каждым днем казался им все более постаревшим, осунувшимся и хмурым... В год, иначе говоря, одна тысяча семьсот пятый, в славное царствование королевы Анны, жили некоторые личности и произошли некоторые события, коим, поскольку они вполне в духе господствующих ныне вкусов и пристрастий; поскольку отчасти они уже описаны в "Ньюгетском календаре" и поскольку (как будет видно из дальнейшего) они неотразимо вульгарны, обольстительно пакостны и в то же время увлекательны и трогательны, - ничто не мешает стать предметом нашего повествования. И хотя нам могут возразить, - и не без оснований, - что неотразимо вульгарные и обольстительно пакостные личности уже не раз находили себе место в сочинениях выдающихся писателей нашего времени (чья слава, бесспорно, переживет их самих); хотя, чтобы пойти по стопам бессмертного Феджина, нужно обладать шагом гения, а заимствовать что-либо от покойного, но вечно живого Терпина, знаменитого Джека Шеппарда, или нерожденного Дюваля - дело почти невозможное, и притом это было бы не только дерзостью, но и явным признаком неуважения к восьмой заповеди; хотя могут сказать, что, с одной стороны, лишь самоуверенный выскочка взялся бы писать на тему, уже разработанную авторами, пользующимися прочной и заслуженной известностью; что, с другой стороны, эта тема разработана ими с такой полнотой, что больше тут и сказать нечего; что, с третьей стороны (если для вящей убедительности взглянуть на дело больше, чем с двух сторон), публика уже довольно наслышана о ворах, убийцах, мошенниках и о Ньюгете как таковом - настолько, что сыта по горло, - мы все же, с риском услышать все эти возражения, неопровержимые по своей сути, намерены извлечь еще несколько страничек из судебной хроники, дать читателю испить еще один освежающий глоток из "Каменного Кувшина" {Таково, как вам, сударыня, должно быть известно, деликатное название Ньюгетской королевской тюрьмы.} мы еще послушаем тихие речи Джека Кетча, подпрыгивая в седле на ухабах Оксфордской дороги, и вместе с ним обовьемся вокруг шеи его пациента в конце нашей - и его - истории. Честно предупреждаем читателя, что готовимся пощекотать его нервы сценами злодейств, насилий и страданий, подобных которым не найти даже в...; впрочем, не нужно сравнений, они ни к чему. Итак, в году 1705 то ли королева Англии и впрямь опасалась, как бы на испанский престол не сел французский принц; то ли она питала нежные чувства к германскому императору; то ли почитала своим долгом довести до конца борьбу, начатую Вильгельмом Оранским, который заставил нас расплачиваться и драться за его голландские владения; то ли на нее в самом деле нагнал страху бедняга Людовик XIV; то ли просто Сара Дженнингс и ее муженек непременно хотели воевать, зная, что это сулит им недурную поживу, - но так или иначе было уже ясно, что война будет продолжаться, и по всей стране шли рекрутские наборы, парады, ученья, развевались флаги, били барабаны, гремели пушки, и боевой пыл не знал удержу - ну в точности, как в памятном всем нам 1801 году, когда корсиканский выскочка стал угрожать нашим берегам. В Уорикшир прибыл вербовочный отряд полка доблестного Каттса (того самого, что за год до того был наголову разбит при Бленгейме); устроив свою штаб-квартиру в Уорике, капитан отряда и его помощник капрал разъезжали по всей округе в поисках героев для пополнения сильно поредевших рядов воинства Каттса - а заодно и приключений, которые скрасили бы им деревенскую скуку. Наши капитан Плюм и сержант Кайт (кстати сказать, поименованные храбрые офицеры проделывали свои художества в Шрусбери об эту самую пору) действовали примерно так же, как герои Фаркуэра. Они скитались от Уорика до Стрэтфорда и от Стрэтфорда до Бирмингема, уговаривая уорикширских землепашцев сменить плуг на копье, и время от времени отправлять кучки завербованных рекрутов в качестве подкрепления для армии Мальборо и мяса для изголодавшихся пушек Рамильи и Мальплакэ. Из этих двух персонажей, коим предстоит играть весьма важную роль в нашем рассказе, лишь один был, по всей вероятности, англичанином. Мы говорим "по всей вероятности", ибо джентльмен, о котором идет речь, был лишь смутно осведомлен о своем происхождении и, надо сказать, не проявлял к этому вопросу ни малейшего любопытства; но, поскольку разговаривал он по-английски и почти всю свою жизнь провел в рядах английской армии, у него были достаточно веские основания претендовать на высокое звание британца. Звался он Питер Брок, иначе - капрал Брок драгунского полка лорда Каттса; лет имел от роду пятьдесят семь (впрочем, даже это не вполне достоверно); рост пять футов семь дюймов; вес около ста восьмидесяти английских фунтов; грудную клетку, которой мог позавидовать знаменитый Лейч; руку у плеча толщиной с ляжку танцовщицы из оперного театра; желудок, способный растягиваться для приема любого количества пищи, полученной или уворованной; незаурядную склонность к спиртным напиткам; а также большой навык в исполнении застольных песен не самого изысканного свойства; умел ценить шутку, любил и сам пошутить, не всегда удачно; в хорошем расположении духа был весел, шумен и грубоват; в дурном становился настоящим исчадием ада: орал, ругался, бушевал, лез в драку, как это нередко бывает с джентльменами его сословия и воспитания. Мистер Брок был в буквальном смысле то, чем себя назвал маркиз Родиль в обращении к своим солдатам, после того как он оставил их и бежал: hijo de la guerra - дитя войны. Пусть не семь городов, но два или три полка могли спорить за честь считаться виновниками его рождения; ибо его мать, чье имя он носил, была маркитанткой в роялистском полку, следовала потом за отрядом парламентариев, а умерла в Шотландии, когда войсками там командовал Монк; и впервые мистер Брок вступил на житейское поприще в качестве флейтиста в полку Колдстримеров, совершавшем тогда под личным водительством названного генерала переход из Шотландии в Лондон и из республики прямым путем в монархию. С тех пор Брок никогда не покидал армию и даже время от времени получал повышения: из его рассказов явствовало, например, что в Воинской битве он занимал некий командный пост, правда, скорей всего на проигравшей стороне (поскольку тут он предпочитал не вдаваться в подробности). За год до событий, открывающих настоящее повествование, он был среди тех, кто служил последней опорой Мордаунта при Шелленберге, каковые заслуги наверняка были бы отмечены наградой, не учини он сразу же по окончании боя пьяный дебош, после которого его чуть было не расстреляли за нарушение дисциплины; но судьба не пожелала, чтобы его жизненный путь окончился подобным образом, и после того как он несколько загладил свою провинность, отличившись в битве при Бленгейме, решено было отправить его в Англию для вербовки рекрутов - долой с глаз однополчан, для которых его буйное поведение являло собой пример тем более опасный, чем больше храбрости он выказывал в бою. Командир мистера Брока был стройный молодой человек лет двадцати шести, о котором тоже, если угодно, можно было бы рассказать целую историю. Баварец по отцу (мать его была англичанка хорошего рода), он носил графский титул наравне с дюжиной братьев; одиннадцать из них, разумеется, были полунищими; двое или трое приняли духовный сан, один пошел в монахи, шестеро или семеро надели разные военные мундиры, а самый старший оставался дома, разводил лошадей, охотился на кабанов, обирал арендаторов, держал большой дом при малых средствах, словом, жил так, как живут многие дворяне, вынужденные год прозябать в глуши, чтобы месяц блистать при дворе. Наш молодой герой, граф Густав Адольф Максимилиан фон Гальгенштейн, побывал пажом при особе одного французского вельможи, состоял в gardes du corps {Лейб-гвардии (франц.).} его величества, дослужился до капитана баварской армии, а когда после Бленгеймской битвы два немецких полка перешли на сторону победителей, Густав Адольф Максимилиан оказался в числе перешедших; и ко времени начала этого повествования уже год или более того получал жалованье от английской королевы. Нет нужды объяснять, как он попал в свой нынешний полк, как обнаружилось, что красавчик Джон Черчилль знавал матушку молодого графа еще до ее замужества, когда оба они, не имея ни гроша за душой, околачивались при дворе Карла Второго; нет, повторяем, никакой надобности пересказывать все сплетни, которые нам досконально известны, и шаг за шагом прослеживать весь путь Густава Адольфа. Достаточно сказать, что осенью 1705 года он очутился в маленькой уорикширской деревушке, и в тот вечер, с которого, собственно, и пойдет наш рассказ, он и капрал Брок, его друг и помощник, сидели в деревенской харчевне, за круглым столом у кухонного очага, а мальчишка-конюх прогуливал в это время перед дверью харчевни двух крутобоких, горбоносых, длиннохвостых вороных фландрских жеребцов с лоснящейся шкурой и выгнутыми шеями, каковые жеребцы составляли личную собственность джентльменов, расположившихся на отдых в "Охотничьем Роге". Упомянутые джентльмены, расположась с удобством за круглым столом, попивали шотландское виски; и никогда еще закатные лучи осеннего солнца ни в городе, ни в деревне, ни за конторкой, ни за плугом, ни в зале суда, ни в тюремной камере, ни трезвыми, ни пьяными не озаряли двух больших негодяев, нежели граф Густав Гальгенштейн и капрал Питер Брок; а если читатель, ослепленный своей верой в способность человека к совершенствованию, сделал из сообщенного здесь иной вывод, он жестоко ошибается и его знание человеческой природы не стоит и ломаного гроша. Не будь эти двое отъявленными прохвостами, с какой бы стати мы занялись подробным их жизнеописанием? Что за дело было бы до них публике? Кому охота расписывать какие-то там чувства, скучную добродетель, дурацкую невинность, когда известно, что лишь порок, пленительный порок привлекает внимание читателей романов? Юный конюх, прогуливавший вороных фландрских жеребцов на площади перед харчевней, мог бы преспокойно поставить их в стойло, так как кони не очень нуждались в этом приятном моционе по вечернему холодку: им не пришлось в этот день скакать ни очень далеко, ни очень долго, и ни один волосок не топорщился на гладких глянцевитых шкурах. Но пареньку приказано было водить их по площади, пока не последуют дальнейшие распоряжения от джентльменов, отдыхающих у очага в кухне "Охотничьего Рога"; а толпа деревенских зевак так наслаждалась созерцанием четвероногих красавцев, их щегольских седел н сверкающих уздечек, что грешно было бы лишить ее этого невинного удовольствия. На лошади графа была попона алого сукна, украшенная богатой желтой вышивкой: в середине большущая графская корона, а по всем четырем углам затейливые вензеля; из-под попоны виднелись великолепные серебряные стремена, а к седлу приторочена была пара выложенных серебром пистолетов в кобурах из медвежьего меха; мундштук был тоже из серебра, а на голове развевался пук разноцветных лент. Что до лошади капрала, скажем только, что ее убранство было хоть ценой подешевле, но видом не хуже; начищенная медь сияла не меньше серебра. Первыми зрителями оказались мальчишки, игравшие на площади; они прервали игру и вступили в беседу с конюхом; за ними последовали деревенские матроны; потом, словно бы невзначай, стали сходиться девицы, для которых военные, что патока для мух; потом один за другим пожаловали мужчины; и, наконец, - подумать только! - сам приходский священник, доктор Добс, вышедший на вечернюю прогулку с миссис Добс и четырьмя отпрысками, присоединился к своей пастве. Всем им маленький конюх рассказал, что владельцы лошадей - два джентльмена, прибывшие недавно в "Охотничий Рог"; один молодой п златокудрый, другой старый и седой; оба в красных мундирах; оба в ботфортах; на стол они требуют всего самого что ни на есть лучшего, так что в харчевне теперь дым коромыслом. Затем он со своими сверстниками пустился в обсуждение сравнительных достоинств обоих коней; а священник, человек ученый, объяснил собравшимся, что один из всадников, должно быть, граф, во всяком случае, на его лошади графская попона; он также подтвердил, что стремена у нее из настоящего серебра; но тут ему пришлось прервать объяснения, чтобы унять своего сына, Вильгельма Нассауского Добса, который непременно желал взобраться на лошадь и хоть раз пальнуть из серебряного пистолета. Во время этого семейного столкновения на пороге харчевни появились те самые джентльмены, чье прибытие наделало столько шума. Старший и более тучный улыбнулся своему спутнику и неторопливо зашагал по площади, благосклонно оглядывая ряды любопытных, которые продолжали таращить глаза на него и на лошадей. Заметив в толпе черное платье и пасторский воротник, мистер Брок почтительно снял свой кивер и поклонился. - Не будьте слишком строги к мальчугану, ваше преподобие, - сказал он. - Я слышу, ему хочется покататься - ну что ж, и мой конь, и конь милорда к его услугам, пусть берет любого. Можете не беспокоиться, сэр. Животные не утомлены, мы сегодня проделали только семьдесят миль, а на этой лошади, сэр, принц Евгений однажды покрыл расстояние в полтораста с лишком миль за один день, от зари до зари. - Боже правый! На которой же из двух? - спросил доктор Добс, сосредоточенно хмурясь. - Вот на этой, сэр, - на моем, Каттсова полку капрала Брока вороном мерине по кличке "Вильгельм Нассауский". Принц подарил его мне после Бленгеймской битвы, сэр, так как у меня пушечным ядром оторвало ноги, как раз когда я вышиб из седла двух колбасников, взявших было принца в плен. - У вас оторвало ноги, сэр? - воскликнул священник. - Боже милостивый! Вы меня удивляете все больше и больше! - Нет, нет, сэр, не у меня самого, а у моего коня; и принц в тот же день подарил мне "Вильгельма Нассауского". Последовало молчание; но священник посмотрел на миссис Добс, а миссис Добс и трое младших детей - на первенца семьи; первенец же ухмыльнулся и сказал: "Вот здорово!" Капрал, пропустив это мимо ушей, продолжал свои пояснения. - А вон тот конь, сэр, - сказал он, указав на второго жеребца, - вон тот, с серебряными стременами - он ничуть не хуже моего! - принадлежит его сиятельству графу Максимилиану Густаву Адольфу фон Гальгенштейну, капитану кавалерийского полка и воину Священной Римской империи (тут он весьма церемонно приподнял свой кивер, и все присутствующие тоже приподняли шляпы, не исключая и священника). Ему дана кличка "Георг Датский", сэр, в честь супруга ее величества; тоже участник Бленгеймской битвы, сэр; он был в этот день под маршалом Талларом; а о том, как маршал был взят в плен графом, вы знаете сами. - Георг Датский, маршал Таллар, Вильгельм Нассау - поистине примечательное совпадение! Да будет вам известно, сэр, что здесь сейчас перед вами еще два живых существа, носящих эти прославленные имена. Ко мне, мальчики! Вот, сэр, взгляните: эти дети были наречены один в честь нашего покойного государя, а другой в честь супруга ныне царствующей королевы. - Что ж, имена отличные, сэр, и те, кому они даны, я вижу, молодцы хоть куда; а теперь, если ваше преподобие и супруга вашего преподобия дозволят, я бы предложил: пусть Вильгельм Нассауский покатается на "Георге Датском", а Георг Датский на "Вильгельме Нассауском". Речь капрала была встречена дружным одобрением всей толпы; обоих мальчуганов торжественно посадили на лошадей, капрал взял под уздцы одну, а другую велел взять юному конюху, и они с большой важностью стали вышагивать по площади. Этот ловкий маневр завоевал мистеру Броку всеобщее расположение; но поскольку речь зашла о диковинном совпадении имен сыновей священника с лошадиными кличками, не мешает заметить, что жеребцы были окрещены не более как минуты за две до выхода драгуна из харчевни. Ибо перед тем, если уж говорить всю правду, он сидел у окна, зорко наблюдая за всем, что происходило снаружи; и лошади, прогуливаемые на глазах у восхищенных жителей деревни, должны были лишь служить рекламой для всадников. Была в "Охотничьем Роге", кроме хозяина, хозяйки и мальца, присматривавшего за лошадьми, еще одна особа, относившаяся к числу домочадцев, - служанка лет шестнадцати, хорошенькая, бойкая, веселая и очень себе на уме. Все в доме звали ее уменьшительным именем Кэт; ее обязанностью было прислуживать господам, покуда хозяйка стряпала на кухне. Воспитание эта молодая особа получила в деревенском приюте; а так как доктор Добс и школьный учитель издавна в один голос твердили, что такой своенравной и дерзкой девчонки, да притом еще лентяйки и неряхи, им в жизни не приходилось встречать, ее девяти лет от роду, после недолгой науки (девица, нужно признаться, не одолела даже грамоты), отдали в ученье к миссис Скоур, хозяйке "Охотничьего Рога", доводившейся ей дальнею родней. Если мисс Кэт - иначе Кэтрин Холл - была дерзка и неряшлива, то миссис Скоур была сущая карга; а все семь лет своего ученичества девочка находилась в безраздельной ее власти. Но, несмотря на то, что хозяйка была отменно скупа, завистлива, сварлива, а служанка нерадива и не склонна беречь чужие деньги, миссис Скоур спускала ей все - лень, нахальство, причуды, даже благосклонность мистера Скоура, и никогда и речи не заводила о том, чтобы прогнать ее из "Охотничьего Рога". Дело в том, что бог наделил мисс Кэтрин редкой красотой, и с тех пор, как слава о ней вышла за пределы округи, в харчевне отбою не было от посетителей. Случалось, фермеры, завернувшие по дороге с рынка, поспорят насчет лишней кружки эля, - но стоит Кэтрин появиться с кружками на подносе, и глядишь, эль выпит до капли и денежки уплачены сполна; или проезжий путешественник после ужина соберется в путь, чтобы к ночи добраться до Ковентри или Бирмингема, а тут мисс Кэтрин спросит, не развести ли огонь в комнате наверху, - и он тотчас решит заночевать в "Охотничьем Роге", хотя только что уверял миссис Скоур, что и за тысячу гиней не согласился бы отложить до утра свое возвращение домой. Да и в родной деревне у девушки было с полдюжины поклонников, которых просто честь обязывала пропивать свои гроши в заведении, где она жила. Ах, женщины, прелестные женщины! Какие твердые решения способны вы сокрушить одним пальчиком! Какие пороховые бочки страстей воспламенить одной искрой взгляда! Каким небылицам и несусветицам заставляете нас внимать, словно это святые истины или откровения великого ума! А самое главное - какое дрянное пойло умеете нам всучить, сдобрив его обещанием поцелуя; и мы сами, не моргнув глазом, называем эту отраву вином! Шотландское виски в "Охотничьем Роге" было просто черт знает что такое, но благодаря улыбкам мисс Кэт оба бравых воина без отвращения и даже с удовольствием распили и вторую бутылку. Чудо свершилось почти мгновенно: только что капитан принялся ругать на чем свет стоит поданный ему напиток, хозяйку заведения, винодела и всю вообще английскую нацию, как в комнату вбежала Кэтрин и воскликнула (будто ослышавшись): - Иду, иду, ваша честь; вы словно бы звали, ваша честь? Густав Адольф присвистнул, уставился на девушку во все глаза и, совершенно ошеломленный ее красотой, вместо ответа лишь проглотил целый стакан виски. Не так легко, однако, было сразить мистера Брока; он был тридцатью годами старше своего командира и за пятьдесят лет солдатской жизни научился с дерзким вызовом и уверенностью в победе глядеть в лицо любой опасности, будь то грозный враг или красивая женщина. - Мэри, голубушка, - сказал сей джентльмен, - да будет тебе известно, что его честь - лорд; верней сказать, вроде как бы лорд, хоть он и дозволяет простому солдату, вроде меня, составить ему компанию за бутылкой спиртного. Кэтрин, низко присев, отвечала: - Не знаю, сэр, может, вам угодно шутить с бедной девушкой, военные это любят, но его честь и с виду похож на лорда, хоть, правду сказать, я ни одного живого лорда не видала. - В таком случае, - осмелев, спросил капитан, - почему же тебе кажется, что я похож на лорда, красотка Мэри? - Красотка Кэтрин, сэр... то есть просто Кэтрин, с вашего позволения. Тут мистер Брок разразился громовым хохотом, стал уверять, вперемежку с божбой, что зря она поторопилась поправиться, и в заключение потребовал от нее поцелуя. В ответ на это требование красотка Кэтрин попятилась от него в сторону капитана, как бы под его защиту, приговаривая вполголоса: "Ишь чего захотел, мужлан! Поцелуй, как бы не так! Уж если я бедная девушка..." - и так далее и тому подобное. На лице капитана отразилось негодование, вызванное то ли зрелищем оскорбленной невинности, то ли дерзостью капрала, вознамерившегося опередить его. - Эй вы, мистер Брок! - гневно прикрикнул он. - Я не потерплю подобных вольностей в моем присутствии. Вы, кажется, забываете, что только по моей доброте сидите за одним столом со мной; как бы вам вместо вина не пришлось отведать моей трости! - Говоря это, он одной рукой покровительственно обнял стан мисс Кэтрин, а другую сжал в кулак и поднес к самому носу капрала. Мисс Кэтрин, не желая остаться безучастной, снова низко присела со словами: - Благодарю вас, милорд! Но угроза Гальгенштейна не произвела, видимо, на Брока ни малейшего впечатления, да оно и понятно: ведь если б дело дошло до рукопашной, от графа в два счета осталось бы мокрое место; поэтому капрал лишь сказал миролюбивым тоном: - Не гневайтесь, благородный капитан: Питер Брок знает, что для него, старого дурня, большая честь сидеть за одним столом с вами, а если я что сказал лишнего, сожалею. - Не сомневаюсь, что сожалеешь, Питер, - и правильно делаешь. Но не бойся, дружище, если б я и ударил тебя, то не причинил бы особенной боли. - Охотно верю, сэр, - сказал Брок, торжественно прижимая руку к сердцу; таким образом, мир был заключен и тут же скреплен соответствующими тостами. Мисс Кэтрин удостоила пригубить виски из стакана графа, чем, по уверению последнего, превратила его в нектар; и хотя девушка и слыхом не слыхивала о таком напитке, она сумела оценить комплимент и поблагодарила за него жеманной улыбкой. Бедняжка впервые в жизни видела такого красивого и нарядного молодого человека, как граф, и в своем бесхитростном кокетстве не умела скрыть восхищения, которое он ей внушал. Тяжеловесные его комплименты оказывали на нее такое действие, какого, быть может, не достигли бы более утонченные любезности; и хоть она всякий раз отвечала: "Да полно вам, милорд!", или: "Но-но, капитан, нельзя так льстить бедной девушке!", или: "Да вы надо мной смеетесь, ваша честь!" - и вообще произносила все, что принято произносить в подобных случаях, ее оживление, и румянец, и довольная улыбка, озарявшая круглое лицо деревенской красавицы, не оставляли сомнений в том, что первая вылазка графа прошла весьма успешно. А когда он, продолжая наступление, снял с шеи небольшой медальон (подарок одной прекрасной голландки из Бриля) и попросил мисс Кэтрин принять его на память, при этом взяв ее за подбородок и назвав своим розовым бутончиком, дальнейший ход событий можно уже было считать предрешенным; всякий, кто имел бы возможность наблюдать в эту минуту выражение лица мистера Брока, без труда предсказал бы победу неотразимому баварскому завоевателю. Легкомысленная и словоохотливая от природы, наша прелестная героиня тут же стала выкладывать собеседникам все подробности не только о себе, но и о каждом из жителей деревни, которого видела в окно. - Да, ваша честь - то бишь, милорд, - говорила она, - мне сравнялось шестнадцать в марте, но у нас в деревне вы найдете немало шестнадцатилетних, которые совсем еще дети малые. Вон взгляните на ту рыжую, это Полли Рэндолл, а с нею Томас Кертис; ей уже полных семнадцать, но до него у нее ни одного дружка не было. Да, так вот я, стало быть, здешняя родом, отец и мать померли совсем еще молодыми, и я осталась круглой сиротой... Ай да Томас! Сумел-таки поцеловать ее, молодец!.. на попечении миссис Скоур, моей тетки, которая стала мне матерью, - а лучше сказать, мачехой; а в Уорике я была много раз и в Стрэтфорде, на ярмарке, тоже; и ко мне уже двое сватались, - да что двое! - нашлось бы и побольше охотников, но я себе сказала, что выйду только за джентльмена, и на том стою; не нужен мне деревенский пентюх, вроде Тома - вон того, видите, в красной жилетке (это он сватался ко мне первым), или пьянчуга, вроде Сэма-кузнеца, вон там стоит, еще у его жены фонарь под глазом; я хочу, чтобы у меня муж был настоящий джентльмен, такой, как... - Как кто, моя прелесть? - спросил капитан с надеждой. - Но-но, не смущайте меня, милорд! Вот как сэр Джон, наш помещик, что разъезжает в позолоченной карете; или, по крайности, как его преподобие доктор Добс, - вон он, весь в черном, а под руку с ним миссис Добс в красном платье. - А это все их дети? - Да, две девочки и два мальчика - подумать только: одного он назвал Вильгельмом Нассауским, а другого Георгом Датским, ведь это надо же! - И, покончив со священником, мисс Кэтрин занялась другими, менее заметными личностями, которые к нашему рассказу не имеют отношения, а потому мы не станем пересказывать ее слова. Вот тут-то капрал Брок, услышав из окна спор между почтенным служителем церкви и его сыном по поводу желания последнего прокатиться верхом, счел своевременным явиться на площадь и, как нам уже известно, наделить обеих лошадей громкими историческими именами. Демарш мистера Брока увенчался, повторяем, полным успехом; тем более, что когда пасторские сынки, накатавшись, были уведены родителями домой, настала очередь других юных счастливцев, рангом пониже; каждому довелось проехаться на "Георге Датском" или "Вильгельме Нассауском", покуда капрал весело балагурил со взрослыми жителями деревни. Ни возраст мистера Брока, ни его красный нос и некоторая косина глаз не помешали женщинам признать его завидным кавалером; да и мужчины прониклись к нему расположением. - А скажи-ка, любезный Томас Пентюх, - обратился мистер Брок к парню, который громче других смеялся его шуткам (это был тот, которого мисс Кэтрин отрекомендовала своим первым поклонником), - скажи-ка, сколько ты зарабатываешь в неделю? Мистер Пентюх, чья настоящая фамилия была Буллок, сообщил, что получаемая им плата составляет "три шиллинга и пудинг". - Три шиллинга и пудинг! Чудовищно! И за это ты трудишься, как те галерные рабы, которых я видел в Америке и в Турции, - да, джентльмены, и в краю Престера Джона тоже! Встаешь зимой ни свет ни заря, дрожа от холода, и бежишь колоть лед, чтобы напоить лошадей. - Да, сэр, - подтвердил парень, потрясенный осведомленностью капрала. - И чистишь хлев, и таскаешь навоз на поле; или стережешь стадо, заменяя собой овчарку; или машешь косой на лугу, которому конца-краю не видать; а когда у тебя от норы глаза на лоб вылезут, и спина изойдет потом, и только что дух в теле не запечется - тогда ты бредешь домой, где тебя ждет - что? - три шиллинга и пудинг! Хоть каждый день ты его получаешь-то, твой пудинг? - Нет, только по воскресеньям. - А денег тебе хватает? - Нет, где там. - А пива ты пьешь вдосталь? - Вот уж нет; никогда! - твердо отвечая мистер Буллок. - В таком случае - руку, любезный Пентюх! И не будь я капрал Брок, если ты сегодня не напьешься пива, сколько твоей душе угодно. Вот они, денежки, друг! Двадцать монет бренчит в этом кошельке; а как ты думаешь, откуда они взялись, и откуда, как ты думаешь, возьмутся другие, когда эти все выйдут? Из казны ее величества, у которой я состою на службе, и да здравствует она долгие годы на погибель французскому королю! Буллок и еще несколько юношей и взрослых мужчин жидковатым "ура" выразили свое одобрение этой речи; но большинство в толпе попятилось назад, и женщины стали боязливо шептать что-то, оглядываясь на капрала. - Понимаю ваше смущение, сударыни, - сказал, видя это, Брок. - Вы испугались, приняв меня за вербовщика, который хитростью хочет сманить ваших милых. Но никто не смеет обвинить Питера Брока в нечестных намерениях! Знайте, ребята, сам Джек Черчилль пожимал эту руку за бутылкой вина; что ж, по-вашему, он стал бы пожимать руку обманщику? Вон Томми Пентюх ни разу в жизни не пил пива вдосталь, а я сегодня угощу его и любого из его приятелей угощу тоже. Уж не гнушаетесь ли вы моим угощением? У меня есть деньги, и я люблю их тратить - вот и все. Чего бы ради мне пускаться на нечистые проделки - а, Томми? Толкового ответа на этот вопрос капрал, разумеется, не получил, да и не рассчитывал получить; и спор закончился тем, что человек пять-шесть, уверовав окончательно в добрые намерения своего нового знакомого, последовали за ним в "Охотничий Рог" в предвкушении обещанного пива. Был в этой компании один молодой парень, который, судя по его платью, несколько больше преуспел в жизни, нежели Пентюх и прочие загорелые оборванцы, шествовавшие к харчевне. Парень этот, быть может, единственный из всех, отнесся с некоторым недоверием к россказням Брока; однако стоило Буллоку принять приглашение последнего, как Джон Хэйс, плотник (ибо таково было его имя и ремесло), тотчас же сказал: - Что ж, Томас, если ты идешь, пойду и я. - Еще бы ты не пошел, - сказал Томас. - Ты куда угодно пойдешь, чтобы повидать Кэти Холл, - только бы на даровщинку. - Отчего же, найдется и у меня, что выложить на стойку, не только у господина капрала. - Лучше, скажи - что поглубже запрятать в карман; при всей своей любви к девчонке истратил ли ты хоть когда-нибудь шиллинг в "Охотничьем Роге"? Ты и сейчас не решился бы пойти, если бы не то, что я иду, и если бы не расчет на бесплатное угощенье. - Ну, ну, джентльмены, не нужно ссориться, - вступился мистер Брок. - Если этот славный малый хочет идти с нами, пусть идет на здоровье; пива всем хватит, и за деньгами, чтобы оплатить счет, тоже дело не станет. Дай я обопрусь на твое плечо, друг Томми. Мистер Хэйс, вы, по всему видать, парень не промах, а таким я всегда рад. Вперед, друзья землепашцы, мистер Брок за честь сочтет поднести каждому из вас. - И, сказав это, капрал Брок проследовал в харчевню, а за ним Хэйс, Буллок, кузнец Блексмит, мясник Бутчер, подручный пекаря Бейкер и еще двое пли трое; лошадей же тем временем увели на конюшню. Итак, читателю представлен мистер Хэйс; и хотя сделано это тихо и скромно, без фанфар и цветистых предисловий, хотя, казалось бы, робкий плотничий подмастерье едва ли достоин внимания просвещенной публики, которой подавай разбойников да убийц или, на худой конец, карманных воришек, - читателю следует хорошенько запомнить его слова и поступки, ибо нам предстоит еще встретиться с ним на страницах этого повествования при весьма щекотливых и любопытных обстоятельствах. Из намеков мистера Пентюха, этого сельского Ювенала, можно было заключить, что Хэйс скуповат и что он питает нежные чувства к мисс Кэтрин из "Охотничьего Рога"; что ж, и то и другое было правдой. Отец Хэйса слыл человеком зажиточным, и юный Джон, обучавшийся в деревне ремеслу, не прочь был прихвастнуть, рассказывая о своих видах на будущее, - о том, что отец возьмет его в долю, как только он окончит ученье, а также о доме и ферме, где со временем полноправной хозяйкой станет миссис Джон Хэйс, кто б она ни была. Короче говоря, мистер Хэйс занимал в деревне положение чуть ниже цирюльника и мясника, но выше плотника, его учителя и хозяина; и нет нужды скрывать, что его виды на будущее не оставили равнодушной мисс Холл, давно уже ставшую предметом его восхищения. Будь он немного получше собой, не такой тщедушный и бледный заморыш; или будь он даже урод, но лихого нрава, - девица наша наверняка смотрела бы на него благосклонней. Но ростом он не вышел, едва доставал до плеча Томасу Буллоку, да притом имел славу парня трусоватого, себялюбивого и прижимистого; словом, такой поклонник никому бы не сделал чести, а потому, если мисс Кэтрин и поощряла его ухаживанья, то лишь втихомолку. Но на всякого мудреца довольно простоты; и Хэйс, равнодушный прежде ко всем, кроме собственной особы, спал и видел добиться расположения Кэтрин, воспылав к ней той отчаянной, безрассудной и неутолимой страстью, что часто заставляет терять голову самых холодных себялюбцев. Напрасно родители (от которых он унаследовал свое скопидомство), в чаянье искоренить эту страсть, пытались сводить его с женщинами, имевшими деньги и желавшими приобрести мужа; все попытки ни к чему не привели; Хэйс, как ни странно, оставался нечувствительным к любым соблазнам, и хоть сам готов был признать неразумность своей любви к нищей трактирной служанке, тем не менее продолжал упорствовать. "Я знаю, что я болван, - говорил он, - и более того, девчонка и смотреть на меня не хочет; но я должен на ней жениться и женюсь; иначе я умру". Ибо надо отдать справедливость мисс Кэтрин, она издавна сочла брак условием sine qua non {Непременным (лат.).} для себя, и любые предложения иного свойства отвергались ею с величайшим негодованием. Бедняга Том Буллок, тоже ее верный поклонник, сватался к ней, как уже было сказано; но три шиллинга в неделю и пудинг не пленили воображения нашей красотки, и Том получил презрительный отказ. Делал ей уже предложение и Хэйс. Кэтрин предусмотрительно не сказала "нет"; просто она еще очень молода и не хочет торопиться, она пока не испытывает достаточно глубоких чувств к мистеру Хэйсу, чтобы стать его женой (кстати, эта молодая девица едва ли была способна испытывать глубокие чувства к кому бы то ни было), - словом, обожателю внушена была лестная надежда, что, если в ближайшие годы никого лучше не найдется, она, так и быть, соблаговолит стать миссис Хэйс. И бедняга покорился своей печальной участи - жить в ожидании того дня, когда мисс Кэтрин найдет возможным принять его в качестве pis aller {За неимением лучшего (франц.).}. А пока что она почитала себя свободной, как ветер, и не отказывала себе ни в одном из невинных удовольствий, доступных "присяжной беспутнице" - кокетке. Она строила глазки холостякам, вдовцам и женатым мужчинам с незаурядным для ее лет искусством; впрочем, пусть не кажется читателю, что она рано начала. Женщины - благослови их бог - кокетничают уже в пеленках. Трехгодовалые прелестницы жеманятся перед кавалерами пяти лет; девятилетние простушки ведут атаку на юных джентльменов, едва достигших двенадцати; а уж шестнадцать лет для девушки - золотая пора кокетства; особенно, если обстоятельства ей благоприятствуют: ну, скажем, она - красотка при целом выводке безобразных сестриц, или единственная дочь и наследница большого состояния, или же служанка в деревенской харчевне, как наша Кэтрин; такая в шестнадцать лет водит за нос мужчин с непосредственностью и невинным лукавством юности, которых не превзойти в более зрелые годы. Итак, мисс Кэтрин была то, что называется franche coquette {Откровенная кокетка (франц.).}, и мистер Хэйс был несчастен. Жизнь его протекала в бурях низменных страстей; но никакой ураган чувств не мог сокрушить стену равнодушия, преграждавшую ему путь. О, жестокая боль неразделенной любви! И жалкий плут, и прославленный герой равно от нее страдают. Есть ли в Европе человек, которому не доводилось много раз испытывать эту боль, - взывать и упрашивать, и на коленях молить, и плакать, и клясть, и неистовствовать, все понапрасну; и долгие ночи проводить без сна, наедине с призраками умерших надежд, с тенями погребенных воспоминаний, что по ночам выходят из могил и шепчут: "Мы мертвы теперь, но когда-то мы жили; и ты был счастлив с нами, а теперь мы пришли подразнить тебя: ждать нечего больше, влюбленный, ждать нечего, кроме смерти". О, жестокая боль! О, тягостные ночи! Коварный демон, забравшись под ночной колпак, льет в ухо тихие, нежные, благословенные слова, звучавшие некогда, в один незабываемый вечер; в ящике туалетного стола (вместе с бритвой и помадой для волос) хранится увядший цветок, что был приколот на груди леди Амелии Вильгельмины во время того бала, - труп радужной мечты, которая тогда казалась бессмертной, так прекрасна она была, так исполнена сил и света; а в одном из ящиков стола лежит среди груды неоплаченных счетов измятое письмо, запечатанное наперстком; оно было получено вместе с парой напульсников, связанных ею собственноручно (дочка мясника, она свои чувства выражала, как умела, бедняжка!), и заключало в себе просьбу "насить в колидже на память о той, каторая"... три недели спустя вышла за трактирщика и давным-давно думать о вас забыла. Но стоит ли множить примеры - стоит ли дальше описывать муки бедного недалекого Джона Хэйса? Заблуждается тот, кто думает, будто любовные страсти ведомы лишь людям, выдающимся по своим достоинствам или по занимаемому положению; поверьте, Любовь, как и Смерть, сеет разрушения среди pauperum tabernas {Лачуг бедняков (лат.).} и без разбора играет богачами и бедняками, злодеями и праведниками. Мне не раз приходило на ум, когда на нашей улице появлялся тощий, бледный молодой старьевщик, оглашая воздух своим гнусавым "старье бере-ем!" - мне не раз, повторяю, приходило на ум, что узел с допотопными панталонами и куртками, придавивший ему спину, - не единственное его бремя; и кто знает, какой горестный вопль рвется из его души, покуда он, оттопырив к самому носу небритую губу, выводит свое пронзительное, смешное "старье бере-ем!". Вон он торгуется за старый халат с лакеем из номера седьмого и словно бы только и думает, как побольше выгадать на этих обносках. Так ли? А может быть, все его мысли сейчас на Холивелл-стрит, где живет одна вероломная красотка, и целый ад клокочет в груди этого бедного еврея! Или возьмем продавца из мясной лавки в Сент-Мартинс-Корт. Вон он стоит, невозмутимо спокойный на вид, перед говяжьей тушей, с утра до захода солнца, и, кажется, от века до века. Да и поздним вечером, когда уже заперты ставни и все кругом притомилось и затихло, он, верно, все стоит тут, безмолвный и неутомимый, и рубит, и рубит, и рубит. Вы вошли в лавку, выбрали кусок мяса на свой вкус и ушли с покупкой; а он все та