Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
 Оригинал сборника расположен в библиотеке "Нового Геликона"
 http://www.dux.ru/guest/zhitinsky/library/konetsky.htm
 Spellchecked by Tanya Andrushchenko, 3 Jul 1998
 © Copyright Виктор Конецкий
---------------------------------------------------------------



     "Секретно. Командиру "СС-4138"
     лейтенанту Конецкому В. В.
     Капитан-лейтенанта
     Дударкина-Крылова Н. Д.

     РАПОРТ

     Настоящим доношу до Вашего  сведения  по  пожарной  лопате
No  5.  При  обследовании пожарной лопаты No 5 мною установлены
нижеследующие  отклонения  от  приказа  Главнокомандующего  ВМС
СССР:
     1. Черенок лопаты короче стандартного.
     2. Насажен плохо, качается.
     3. На конце черенка нет бульбы.
     4. Трекер лопаты забит тавотом.
     5. Щеки лопаты ржавые, не засуричены.
     6. Лопата не совкового типа.
     7. Черенок лопаты не входит в держатели на пожарной доске.
     8.  Лопата  на  пожарном  стенде   вследствие   этого   не
закреплена, а держится черт как.
     9. Лопата не окрашена в красный цвет.
     10. На лопате нет бирки о последней проверке.
     11. На лопате отсутствует инвентарный номер.
     12. Лапата не учтена в приходо-расходной книге.
     13. Лопата не включена в опись пожарной доски.
     14.  Лопата  висит  не  на  штатном месте. Далеко от места
будущего пожара.
     15. При опробовании -- лопата сломалась.
     16. Сломанная лопата не была внесена в акт списания.
     17. Лопата не исключена из описи пожарной доски.
     18. Нет административного  заключении  о  причине  поломки
лопаты.
     19. Нет приказа о наказании виновника поломки лопаты.
     20.  Лопата  и до поломки превышала по весу норматив на 11
кг 250 г.
     21. Лопата  не  была  закреплена  за  конкретным  матросом
боевого пожарного расчета.
     22.    В   процессе   эксплуатации   лопата   неоднократно
использовалась не по прямому (пожарному) назначению.  Дознанием
установлено: в зимних условиях ею чистил снег на палубе боцман,
старшина I статьи Чувилин В. Д. Тогда же ею были нанесены побои
боцману,  старшине  I статьи Чувилину В. Д. А 08 марта пожарная
лопата использовалась на демонстрации для несения на  ее  лотке
портрета женского исторического лица.
     Вывод.  Ввиду  окончательной  поломки  лопаты -- заводской
No   15256   (корабельный  No  5)  --  признать  дальнейшее  ее
использование для боевых и пожарных нужд невозможным. Стоимость
шанцевого  инструмента  списать  за  счет  боцмана,  старшины I
статьи Чувилина В. Д.
     Для   определения   стоимости  лопаты  (черенок,  тулейка,
наступ, лоток) создать комиссию в составе  3  (трех)  офицеров,
включая начальника медико-санитарной службы старшего лейтенанта
Захарова А. Б.

        Проверяющий: капитан-лейтенант
                Дударкин-Крылов Н. Д.

     Порт Архангельск.
     Борт <<СС-4188>>
     июля 08 дня 1953 г."

     С   автором  этого  секретного  документа  я  и  собираюсь
познакомить вас ближе.



          Все вышли в искпедицию
          (считая и меня),
          Сова, и Ру, и Кролик,
          И вся его семья.
                   Винни-Пух

     "16 ИЮНЯ 1953 г. СССР. СЕВЕРНЫЙ ФЛОТ.
     УПРАВЛЕНИЕ КАДРОВ.
     Тов. лейтенант, на Ваше письмо от 09.06.53 г. сообщаю, что
оснований  для  перевода  Вас  на  Тихоокеанский  флот  нет.  В
дальнейшем  по  вопросу  прохождения службы прошу обращаться по
команде в  соответствии  со  ст.  5  Устава  внутренней  службы
Вооруженных Сил Союза ССР. ВРИО НАЧАЛЬНИКА УПРАВЛЕНИЯ КАДРОВ СФ
КАПИТАН II РАНГА ЕВСЕЕВ".

     Самый  не  освещенный  пока  в  мировой прессе период моей
жизни  (из-за  врожденной  скромности)  --  военная  служба  на
Северном флоте.
     Есть  срок  давности.  Прошло  больше  тридцати лет. Можно
кое-что вспомнить. Я служил на военных спасателях, но серьезные
аварии случаются редко. И  главная  работа  --  буксировка  или
судоподъем,  то  есть  извлечение из морских глубин затонувшего
железа.
     Безнадежно  скучно  было  летом.  Стоишь  в   какой-нибудь
удаленной  от  цивилизации  бухточке  на  якоре.  Без  связи  с
берегом.  За  бортами  десятки  понтонов  --  ржавые   железные
бегемоты, опутанные пуповинами воздушных шлангов.
     Под килем когда-то погибшее судно.
     О том, кому на этом судне не повезло, не думаешь.
     Работают водолазы и такелажники, а ты занимаешься боевой и
политической  подготовкой.  То  есть  объясняешь  матросам  про
дубовые лесополосы и коварство академика  Марра.  А  матросы  у
тебя  настырно  интересуются причиной самоубийства Маяковского:
"Это правда, товарищ лейтенант, что он венериком был?"

     Коли я уж так с ходу расхристался,  то  объясню  все-таки,
почему  написал тогда письмо в кадры Северного флота с просьбой
о переводе на Камчатку.
     Конечно,  кромешная  скука  от  теоретических  занятий   с
матросами и монотонность судоподъемных работ свою роль сыграли,
но истинные причины были серьезнее.
     Поднимали  мы  австралийский транспорт "Алкао-Кадет" возле
мыса Мишуков. В сорок втором году австралиец  затонул,  получив
прямо в дымовую трубу полутонную немецкую бомбу.
     Поднимали  его  трудно.  Транспорт  хотел покоя и не желал
возникать обратно на свет божий из  тишины  и  мягкого  сумрака
морской могилы.
     Наконец  все-таки  наступил  волнительный  и торжественный
момент  продувки  понтонов.  И  из   бурлящих   вод,   обросший
водорослями,   занесенный   илом,  в  гейзерах  воды  и  струях
травящегося из понтонов воздуха возник потревоженный от вечного
сна   пароход   --   огромное   морское   чудо-юдо.   Защелкали
фотоаппараты,  заорали "ура", вскинули над головами чепчики, --
матросики  летом  на  Севере  именно  чепчики  носят.   Выждали
положенные  мгновения  и  полезли  на утопленника за чем-нибудь
полезненьким. Спасение на водах всенепременно связано  с  таким
постыдным  фактом  --  такое было, есть и будет. Ибо спасателям
извечно кажется, что они имеют чистой воды моральное право  "на
некоторое количество сувениров"
-- так скажем для приличия.
     Я  пробрался  в  штурманскую рубку транспорта. И обнаружил
среди ржавого железа какие-то черные и мерзко  скользкие  кипы.
Пхнул  сапогом одну -- она развалилась, а в середине проглянула
прилично   сохранившаяся   бумага.   Оказались    австралийские
навигационные  пособия,  вахтенные журналы, лоции -- слипшиеся,
спрессованные тяжестью морской воды, как бы обугленные по краям
страницы. Тут я и забыл про то, что хотя любопытство не  порок,
но  все-таки  большое  свинство.  Набил  полную  пазуху мокрыми
документами и вдруг услышал сперва  гудок,  а  потом  аварийные
тревожные  свистки  и  ощутил  под  ногами дрожь металлического
покойника.
     Всех спасателей мгновенно сдуло с этого "Алкао-Кадет".
     Хорошо помню, как наш боцман  волок  на  родной  спасатель
шикарный австралийский стульчак, но вынужден был бросить добычу
на полпути.
     Под  брюхом  транспорта  начали рваться-лопаться понтонные
полотенца, на которых он висел.
     Минуту или две "Алкао-Кадет" полусонно  чесал  в  затылке,
затем  вздохнул  и нормально булькнул обратно в могилу, оставив
за собой такую бурунную воронку, что  в  нее  затянуло  рабочую
шлюпку.  А звучок австралийский транспорт издал пострашнее и уж
во всяком случае погромче того,  с  которым  сыпется  земля  на
гробы братских сухопутных могил.
     Еще  минут  тридцать  над  затонувшим гигантом вылетали из
воды четырехсоттонные понтоны, наполненные воздухом. К счастью,
ни один из них не вмазал в днище нашего корабля. Если бы  такое
произошло, то поднимать с грунта возле мыса Мишуков пришлось бы
уже два парохода.
     Когда  все  утихло,  я  занялся  разборкой,  как говорят в
романах,  "немых  свидетелей"  жизни  и  работы   австралийских
моряков:  записные книжки штурманов, карты Ямайки и "рапорты об
атаках за июль 1942 года".
     Потом разложил свою бумажную добычу  сохнуть  на  световом
люке  машинного  отделения,  нимало  не  заботясь о том, что ее
кто-нибудь сопрет:  кому  нужны  мокрые,  грязные,  в  ржавчине
бумажки?  Да еще на английском языке! Я-то в те времена пытался
его  учить  и  любопытные  австралийские  документы  могли   бы
стимулировать усидчивость.
     Но  вышло  вовсе  нелепо  и  неожиданно. Бумажки попали на
глаза одному бдительному товарищу. На "рапортах об  атаках"  он
обнаружил английское слово "секретери". Меня кое-куда вызвали и
дали  такую  взбучку,  что  до  сих пор икается. Оказывается, я
должен был все эти документы немедленно сдать в соответствующий
отдел.
     Среди   десятилетней   давности   австралийских   секретов
бдительные  товарищи  обнаружили  и  бумажку с русским текстом,
которая принадлежала лично мне и попала туда случайно.  Вот  ее
текст:  "Только  рабство  создало  возможность  более  широкого
разделения труда между земледелием и промышленностью. Благодаря
рабству произошел расцвет древнегреческого мира, без рабства не
было бы греческого государства, греческого искусства  и  науки;
без  рабства  не  было  бы и Рима. А без основания, заложенного
Грецией и Римом, не было бы также и современной Европы. В  этом
смысле  мы  имеем  право  сказать, что без античного рабства не
было бы и современного социализма".
     Такой    текст     показался     некоторым     начальникам
подозрительно-загадочным.  Пришлась долго доказывать, что автор
не я, а Фридрих Энгельс. Такие уж были  времена  и  нравы,  что
интерес  офицера  к  произведениям  классиков, мягко говоря, не
поощрялся.
     Вот и решил, что лучше будет, если я  сменю  скатерть,  то
есть  сменю  место  службы  с  европейского Севера на азиатскую
Камчатку.
     За обращение с письмом к высокому начальству не по команде
я получил добавочную взбучку от командира корабля капитана  III
ранга  Зосимы  Семеновича  Рашева  и  продолжал тянуть лямку на
вторичном подъеме "Алкао-Кадет".
     Однако ничего на этом свете не проходит бесследно.
     26 июня 1953 года меня катером сняли с корабля и  привезли
в штаб части, где я получил командировочное предписание:

     "УПРАВЛЕНИЕ   НАЧАЛЬНИКА   АВАРИЙНОСПАСАТЕЛЬНОЙ  СЛУЖБЫ
СЕВЕРНОГО ФЛОТА. 30 ИЮНЯ 1953 г.
     С  получением сего предлагаю Вам отправиться в г. Энск для
выполнения специального задания в  распоряжение  кап.  I  ранга
Рабиновича  Я.  Б.  Срок  командировки 01 дней, с 30 июня по 01
июля 1953 г. Об отбытии донести.
     Основание: мое распоряжение. Для проезда выданы требования
на перевозку, за No ф. 1, No 142 002.
     Начальник АСС СФ кап. I ранга Блинов".

     Блинов мне  нравился,  и,  кажется,  я  ему  тоже.  Сейчас
вспоминаю,  как  он  пришел ко мне в каюту, -- капитан I ранга,
аварийно-спасательный цезарь и  падишах.  И  вот  этот  падишах
заглянул     в     каюту    к    мальчишке-лейтенанту,    чтобы
поинтересоваться, как я себя чувствую в самостоятельной роли на
корабле после училища и не слишком ли мне грустно.
     Вроде бы мелочь, а не забывается.
     Блинов  сделал  тогда  замечание.  Вернее,  дал  дружеский
совет.  Я  был  назначен на "Вайгач" временно -- на один месяц,
ибо  вообще-то  был  утвержден  на  другой   корабль,   который
находился в море на спасении. И потому в каюте, куда поселился,
никакого уюта наводить не стал.
     -- Почему,  лейтенант,  у  вас нет на столе фотографий? --
спросил Блинов. -- Где фото вашей девушки или если ее  нет,  то
мамы?
     Я объяснил, что нахожусь здесь временно.
     А  он  объяснил  мне,  что  моряк должен быть дома в любой
каюте и на любом корабле, ибо каюта офицера это не казарма, где
люди отслуживают свой срок. И каюту следует обживать сразу, тем
более что собрать в нужный момент чемодан -- дело нехитрое.
     И этому правилу я следовал потом неукоснительно.
     За одним исключением: фотографию любимой  девушки  никогда
не  ставил  на стол и не вешал на переборку. Не хотелось, чтобы
ее кто-нибудь посторонний разглядывал. Ну, а  мама  терпеть  не
могла  фотографироваться  и  никогда  фотографий не дарила. Она
вручила мне -- офицеру и члену  партии  --  миниатюрную  иконку
покровителя  всех моряков Николы Чудотворца. И наказала никогда
с ней в морях не расставаться. И нынче эта  иконка  плавает  со
мной,  хотя  и  побаиваешься то бдительного таможенника, а то и
собственного первого помощника.
     30 июня 1953  года  я  убыл  для  выполнения  специального
задания  бесплацкартным  вагоном  из  Мурманска,  имея  с собой
портфель,  в  котором  был  бритвенный  прибор,  пара  белья  и
подшивка  старых  "Огоньков",  украденных  с  какого-то катера.
Убыл, одетый во все летнее, без  продаттестата,  без  денежного
аттестата,  без  шинели,  не  сдав  никому  дела,  имущество  и
обязанности.
     Анекдотический срок  выполнения  специального  задания  --
одни  сутки -- объяснялся тем, что на месте мне следовало сразу
же  явиться  на  некий  спасатель  *,  заступить   в
должность   штурмана  и  перегнать  кораблик  вокруг  Кольского
полуострова в родные пенаты. А командировочные деньги флотскому
офицеру полагаются только за время пребывания на суше.
     Со мной вместе ехал капитан-лейтенант, старше  меня  всего
года на два, шатен с густой шевелюрой, высокого роста, жилистый
и  подвижнной, глаза стальные, в правом на радужной оболочке --
кусочек черного. Раньше я с ним никогда не встречался.
     Когда  оформляли  документы,  капитан-лейтенант  вызывающе
безмятежно напевал лихую песенку американских моряков с союзных
конвоев:

        Вызвал Джеймса адмирал,
              Джеймс Кеннеди!
        Вы не трус, как я слыхал,
              Джеймс Кеннеди!
        Ценный груз доверен вам,
              Джеймс Кеннеди!
        В СССР свезти друзьям,
              Джеймс Кеннеди...

     На тот момент отношения с бывшими союзниками очередной раз
были аховыми,  песенки  их были не в моде, и я как-то неуклюже,
но все же попробовал намекнуть об этом капитан-лейтенанту.
     -- Эту бравую песню написал Соломон Фогельсон,  --  сказал
капитан-лейтенант. -Он еще автор стихов для музыкальной комедии
советского  композитора  Соловьева-Седого  "Подвески королевы".
Теперь ты успокоился?
     Я  успокоился,  но  выпучил  глаза,  ибо  мы  десять   лет
распевали   эту   песню,   твердо   веруя   в  ее  американское
происхождение.
     Вещей у капитан-лейтенанта было побольше, чем  у  меня:  и
чемодан,   и   шинель,   а   в   кармане   шинели   затрепанный
соблазнительный томик с "ятями".
     Мы сидели друг  против  друга  на  жестких  полках,  поезд
уносил   в   глубины   Кольского   полуострова,   и  надо  было
знакомиться. Для затравки я спросил  у  капитан-лейтенанта  про
старинную  книжку  в кармане его шинели. Обратился, конечно, на
"вы" и, кажется, даже начав с уставного: "Разрешите обратиться,
товарищ капитан-лейтенант?"
     -- Брось, зови меня Колей. Можешь даже  на  "ты".  Фамилию
запомнишь  сразу:  Дударкин-Крылов.  Я правнук дедушки Крылова.
Про лебедя, рака и щуку  еще  не  забыл  на  службе?  Прабаушка
служила  у  баснописца  кухаркой, а старик любил пошалить между
баснями,  --  и  капитан-лейтенант  залился  в  приступе  почти
беззвучного  смеха.  А передохнув, закончил: -- Пушкина-то хоть
знаешь, лейтенант?  "Собравшись  в  дорогу,  вместо  пирогов  и
телятины  я  хотел  запастися  книгою..."  -- и опять беззвучно
засмеялся.
     Своим   тихим   и   лукавым    весельем    нравился    мне
Дударкин-Крылов с каждой минутой больше и больше.
     Его  книжка  оказалась  мемуарами  графа Витте -- довольно
странная литература во глубине кольских руд.  Каплей  (так  для
экономии звуков на флотах называют капитан-лейтенантов) заметил
мой  интерес  к произведению графа Полусахалинского и подмигнул
тем глазом, где была у него черненькая отметина.
     -- Слушай, лейтенант, сейчас внимательно. С  намеком  буду
говорить. Когда Витте ехал в Америку подписывать мирный договор
с  япопцами,  то  задержался  на  денек  в  Париже. Там в одном
кафе-шантане президент Французской республики сказал  ему,  что
России,  вероятно, придется выплатить Японии контрибуцию -- и в
астрономическом  масштабе,  ибо  война   проиграна   совершенно
гениально.   Витте  хладнокровно  ответил,  что  за  все  время
существования Российская Империя никогда никому контрибуций  не
платила  и  платить  не  будет.  На  это  французский президент
заметил, что, к сожалению, бывают мерзкие ситуации, при которых
и такое делать приходится. Например,  им,  французам,  пришлось
раскошелиться,  когда  боши  подошли  к  Парижу.  "Ну,  вот, --
ответил Витте, -- и  мы  контрибуцию  заплатим,  когда  самураи
подойдут  к  Москве". Так вот, есть у меня, лейтенант, странное
предчувствие, что нам с тобой предстоит пройти тот самый  путь,
который японцы не прошли. Правда, в обратном направлении.
     -- В каком году вы окончили училище и какое? -- спросил я.
     -- Еще  раз  "вы"  скажешь  --  не  дам  Витте  читать.  А
демократизм мой проистекает из одного  сказочного  приключения.
Назовем  его  "Золотая  Рыбка",  а  эпиграфом  возьмем: "Все по
блату, все не так, вот где истый кавардак!" Училище закончил  в
прошлом году, артиллерист.
     -- И уже капитан-лейтенант?
     -- Сам  до  сих  пор удивляюсь, -- сказал Коля и рассказал
следующее, время от времени заливаясь беззвучным хохотом.
     Коренной москвич. Первый после училища  офицерский  отпуск
проводил   дома   в  столице.  Где-то  на  Арбате  из  моряцкой
солидарности высвободил из лап  сухопутного  патруля  какого-то
заблудшего старшину второй статьи. Когда опасность для старшины
миновала,  тот  спросил  у  новоиспеченного офицерика фамилию и
название  флота,  на   котором   Дударкину-Крылову   предстояло
служить. Затем, вежливо попрощавшись, заблудший старшина второй
статьи  загадочно  сказал:  "Дударкин,  сегодня  ты выпустил на
свободу Золотую Рыбку!"
     Назначен был правнук кухарки дедушки Крылова на  гадчайшую
должность    -командиром    мелкого   зенитного   подразделения
эскадренного миноносца. На военно-морском  языке  --  "командир
пульно-вздульной  группы":  масса подчиненного личного состава,
то есть масса неприятностей за каждого  загулявшего  на  берегу
матросика,    и    никакой    реальной   возможности   эффектно
продемонстрировать начальству свои таланты. За полгода  получил
десяток  взысканий.  После  чего  приказом  Главкома  ему  было
досрочно присвоено звание  старшего  лейтенанта.  Поудивлялись,
пообмывали,  начальство  продолжало  лепить  Коле взыскания еще
щедрее. А через полгода приходит приказ о присвоении ему звания
капитан-лейтенанта, хотя даже должность-то его такому званию не
соответствовала. Тут уж  не  только  начальство  озадачилось  и
обозлилось,  но  и  корешки стали отчуждаться -- блатует парень
без стыда и совести. Дударкин и сам не рад, и чувствует себя  в
ирреальности,  от  которой  с  ума  сходят:  нет  у  него нигде
никакого  блата  и  никакой   руки.   Бах!   Получает   письмо,
подписанное   "Золотая  Рыбка".  Заблудший  старшина  пишет  из
столицы, что, к сожалению,  присвоить  Коле  капитана  третьего
ранга пока не может, так как это уже старший офицерский состав,
а   он,  старшина,  сидит  в  Москве  писарем  ВМС  на  младшем
офицерском составе,  и  вставить  фамилию  Дударкина  в  списки
очередного представления пока невозможно; но не все потеряно; и
когда  его,  старшину,  переведут  за хорошую службу на старший
офицерский состав, то он обещает довести Дударкина до  капитана
первого ранга за оптимально минимальный срок.
     Приказы    Главкома,   как   известно,   не   обсуждаются,
исполняются  беспрекословно,  точно  и  в  срок.  И   Дударкину
подыскали должность, соответствующую званию.
     -- Отправили   меня   на   "бессрочное  исправление",  как
выразился кадровик, -сквозь беззвучный смех и посверливая  меня
неулыбчивыми  стальными глазами, продолжал каплей рассказывать,
-- на плавбазу "Тютюнск" издания одна тысяча  девятьсот  пятого
года, знаешь такую?
     -- Нет,  -- сказал я, ибо на Северном флоте такой плавбазы
не было и нет. И, кроме того, я все никак не мог уловить:  врет
все  это  каплей  или  нет.  Очень  было  правдоподобно,  но  и
фантастично.
     -- Плохо, что не знаешь, лейтенант! Знаменитая  база.  Она
простояла  без  движения  восемь  лет.  И  вот,  с  величайшими
предосторожностями и  бесконечными  докладами  о  готовности  к
любому  бою  и  походу,  разрешили нам самостоятельное плавание
-пять верст до девиационного полигона. И мы туда дошли! Правда,
не обошлось без досадных мелочей. Так, например,  у  нас  вдруг
сама  собой  выпалила  сорокапукалка,  то  есть, как понимаешь,
сорокапятимиллиметровая зенитная пушка. Стрельнула  она,  когда
какой-то  разгильдяй  начал  возле  нее  прикуривать  и чиркнул
спичку, а боевой патрон в пушчонке, оказывается, оставался  еще
со  времен Отечественной -забыли его тогда обратно вытащить. От
удивления,  что  наша  зачехленная  уже   восемь   мирных   лет
сорокапукалка  вдруг  взяла  да  и выпалила по береговому посту
СНИС, где вахтенные сигнальщики играли в козла, мы,  командиры,
немного  растерялись,  и  дальше  плавбаза  начала  действовать
самостоятельно. Врубила полный ход и понеслась с  девиационного
полигона   в   Баренцево   море.   Когда  мы  проносились  мимо
навигационного буя, командир Гришка Бубенец  наконец  пришел  в
себя  и  молодецки  скомандовал,  чтобы буй зацепить и стать на
него, как на рейдовую якорную бочку. Плавбаза  зацепила  буй  и
потащила его за шею, как гуся с колхозного рынка. В этот момент
из  океанского  плавания  вернулся  крейсер,  на борту которого
находился комфлота. Вот эта встреча  нам  была  уже  совершенно
лишней.  В  результате  я  и еду с тобой на какие-то диковинные
плавсредства в порт Энск.
     Дальше рассказывать Коля не смог, так как впал в очередной
припадок беззвучного хохота, показав тем самым, что не является
настоящим  юмористом.  Ибо  последние,  как  широко   известно,
никогда над смешным не смеются, а, как правило, плачут.
     -- У тебя жена есть? -- поинтересовался я.
     -- А! Тебя небось первая любовь мучает и лирика типа:

           Лейтенант молодой и красивый
           Край родной на заре покидал,
           Были волны спокойны в заливе,
           И над морем луч солнца сиял...

     Такая  лирика  меня  мучила,  но  я  не  собирался  в этом
признаваться.
     -- Лирики впереди не будет. Только если на уровне  "Приди,
приди,  мой  милый,  с  дубовой, пробивною силой". А жена есть,
люблю ее. Сыну четыре с половиной. Как-то  заболел,  подлец,  и
говорит  мне:  "Ты  у нас балаболка". А потом: "Я устал от тебя
жить!" Женился еще на третьем курсе. А после  того  как  мы  на
"Тютюнске"  чуть не гробанулись, супруга ужасно испугалась, что
без алиментов останется. И теперь, кажется, меня тоже полюбила.
Ученая,  работает   в   почтовом   ящике.   После   многолетних
исследований  они  открыли  воду в арбузе. Но оказывается, вода
бывает  сорока  разных  видов.  И  Сталинскую  премию  им  пока
придержали.  Сейчас  супруга  уточняет,  какая  именно  вода  в
арбузе. А должность мою на отряде  назовем  для  темности  так:
"Военный  советник". Теперь, если тебе, лейтенант, про меня все
ясно, давай спать.
     Ранним дождливым утром мы высадились на безлюдной  станции
Энской и зашлепали по грязи искать свои кораблики.
     Стояли они тесной грудой в глухом уголке порта.
     Шесть  новеньких  "СС",  которых  пригнали  сюда с Балтики
Беломоро-Балтийским  каналом.  Я  пошел  на  No 4138, а правнук
дедушки Крылова -- на No 4139.
     У трапа вахтенного не было. Я поднялся на палубу, прошел в
надстройку и несколько раз крикнул: "Ау! Ау! Ау! "
     Никто  не откликнулся. Я поблагодарил бога за то, что знаю
расположение судовых помещений, ибо именно подобный кораблик мы
спасали полгода назад и я нормально на нем тонул, вцепившись  в
бортовой отличительный огонь.
     Дверь командирской каюты была заперта. Я постучал. В двери
щелкнул  замок,  потом  она  распахнулась,  и  на пороге возник
мужчина в нижнем белье, с пистолетом "ТТ" в руке. Это  оказался
капитан-лейтенант  Мерцалов,  с которым мы были шапочно знакомы
по     совместной     службе     в     отдельном      дивизионе
Аварийно-спасательной службы.
     Я доложил, что назначен на "СС-4138" штурманом.
     -- Вам  в предписании к кому приказано явиться? -- спросил
командир, пряча пистолет под подушку.
     -- К  капитану  первого  ранга  флаг-штурману  Рабиновичу,
товарищ командир!
     -- Вот  к  Рабиновичу  и являйся, а потом стань на вахту к
трапу, а то временные экипажи уехали, и  я  здесь  один  кукую.
Какая-то сволочь уже пожарную лопату сперла.

     Якова  Борисовича  Рабиновича,  который  в  данный  момент
проживает  в  Ленинграде,   руководит   Обществом   книголюбов,
является  владельцем  лучшей в СССР личной морской библиотеки и
всегда готов подтвердить каждое слово в этом рассказе, я  нашел
на флагманской "СС-4132".
     Никогда  и  нигде  больше  не встречал флотского офицера с
такой шикарной, адмиральской макаровской бородой. Нервно дернув
себя за адмиральскую бороду, флаг-штурман спросил:
     -- Лейтенант, вы на своем корабле уже были?
     -- Так точно, был.
     -- Ну и, гм... как там Мерцалов? В полную сиську?
     -- Никак  нет,  товарищ   капитан   первого   ранга!   Как
стеклышко! Только на борту нет ни одного матроса, и потому одну
пожарную лопату уже украли!
     -- Вы   здесь   плавали,   лейтенант?  --  поинтересовался
каперанг.
     -- Никак нет. Первый  раз  увижу  Белое  море  и  Онежский
залив!
     -- Гм,  --  сказал  Рабинович  и задумался, посасывая клок
своей  адмиральской  бороды.  --  Но  на  спасении  рыболовного
траулера  "Пикша"  в  Кильдинской салме это вы были в должности
штурмана?
     -- Так точно!
     -- Ну, я вас помню, помню еще на  аварийной  барже,  когда
она пыхнула голубым дымком... Это могло быть?
     -- Так точно!
     Рабинович решительно выплюнул кончик бороды и сказал:
     -- Отправляйтесь на свой корабль. И постарайтесь ничему из
того,  что  с  вами  может  в  ближайшем  будущем случиться, не
удивляться. Можете идти!

     В малюсенькой, с иллюминатором над самой водой,  темной  и
сырой   каютке   штурмана   на   "СС-4138"  я,  свято  исполняя
приказ-совет начальника АСС Блинова, сразу навел марафет и уют,
повесив над  столом  вырванную  из  старого  "Огонька"  "Данаю"
Рембрандта.  Затем  перешвырял  в  иллюминатор, в близкую воду,
пустые лимонадные бутылки, оставшиеся  от  предыдущего  хозяина
каюты. Забортная вода была так близко, что бутылки не плюхали.
     Через  час  пришел  Коля Дударкин и сквозь беззвучный смех
сообщил, что я уже не штурман, а помощник командира "СС-4138".
     Я ему не поверил и пошел к Мерцалову.  Тот  прорычал,  что
это действительно факт, а не реклама.
     Я  взял  портфель  с  бритвенным  прибором,  парой белья и
зубной щеткой и перебрался  в  каюту  помощника,  которая  была
расположена  выше  и  выглядела  повеселее. Там, свято исполняя
приказ-наказ Блинова,  навел  уют,  повесив  над  койкой  "Маху
раздетую"  Гойи  и  перекидав  за  борт энное количество пустых
бутылок из-под боржоми. Бутылки плюхали в мутную воду  довольно
гулко.  Я  добавил  к ним целый ящик каких-то лекарств, которые
оставались от бывшего хозяина, и задумался о том,  что  следует
делать  помощнику  командира,  если никакого экипажа на корабле
нет?
     Камбуз, естественно, тоже не работал, а жрать хотелось уже
ужасно. Когда хочется жрать, лучший выход спать. И я прилег  на
койку, любуясь на "Маху раздетую".
     Через  часок  опять  пришел  Дударкин-Крылов и под большим
секретом сообщил, что поплывем мы вовсе  не  в  Мурманск,  а  в
Порт-Артур  и вернемся к родным пенатам не раньше, нежели через
несколько месяцев, если вообще вернемся: есть слушок, что  всех
нас   оставят  служить  на  Дальнем  Востоке.  Пока  я  пытался
осмыслить  услышанное,  Коля  добавил,  что  пришел  приказ   о
назначении меня уже старшим помощником командира "СС-4138".
     -- Ты  меня, подлец, начинаешь догонять: я до старпома год
лез! -- заметил Дударкин-Крылов.
     И я понял, что, несмотря на смешки, говорит он  и  на  сей
раз правду.
     И,  свято  исполняя приказ-наказ капитана I ранга Блинова,
перебрался  в  каюту  старпома,  где  навел  уют,  повесив   на
переборке   "Бой   при   Синопе"   Айвазовского  и  выбросив  в
иллюминатор энное  количество  пустых  бутылок  из-под  кефира.
Звука от их падения в каюте старпома уже почти не было слышно.
     Коля  оставил  мне  мемуары Витте, банку тресковой печени,
пачку  печенья  и  ушел.  (По приказу ВМС No 58 от 30 июня 1949
года  офицеры  на  Севере  получали  ежемесячно  доппаек:  1200
граммов  сливочного  масла,  600  граммов печенья и 300 граммов
рыбных консервов.)
     Ночь я спал беспокойно.

     Утром   вызвал   командир.   Лик   у  Мерцалова  тоже  был
утомленный. Командир сказал, что видел разные там Порт-Артуры и
Дальние Востоки в гробу,  что  он  не  мальчишка,  что  у  него
трехстороннее  воспаление  легких,  что  он не такой дурак, как
кое-кто в кадрах думает, что он выезжает в Североморск  в  Штаб
флота, а пока есть приказ мне принять от него командование.
     И  я  поставил автограф на следующем уникальном документе,
копия которого сейчас перед моими глазами:

     "02 июля 1953 года. Порт Энск

     АКТ
     Нижеподписавшийся  командир  "СС-4138"   капитан-лейтенант
Мерцалов  В.  Н.  по  приказанию нач-ка АСС СФ капитана I ранга
Блинова сдал корабль лейтенанту Конецкому В. В.
     Техническое состояние корабля хорошее.  С  кораблем  сдано
все   полностью   имущество  согласно  ведомостей  снабжения  и
приемочного акта от 14.06.1953 г.  от  перегонной  команды,  за
исключением пожарной лопаты.
     Шхиперское  имущество, полученное в Ленинграде, на корабле
полностью.  Акт  от 29.06.53 г. No 155 с картами и книгами тоже
сдан.
                               Сдал:   кап.-л-т Мерцалов.
                               Принял: л-т Конецкий".

     Сочинял всю эту чушь я, а  не  Мерцалов,  ибо  по  причине
трехстороннего  воспаления легких он был в таком состоянии, что
и расписался-то с трудом.
     Но вот не помню: упомянул ли я пожарную лопату со  скрытым
черным  юмором  или  на  полном  серьезе?  Кажется, без всякого
юмора.  Когда  принимаешь  на   лейтенантские   плечи   корабль
водоизмещением  318  тонн, длиной 38 метров, мощность двигателя
400 сил, средняя осадка 2,5 метра, ширина 5 метров, скорость на
полном ходу 10,5 узла, и когда  ты  до  этого  командовал  лишь
шестивесельными шлюпками, то юмор улетучивается.
     Мерцалов тщательно спрятал во внутренний карман кителя акт
с моим автографом и ушел на поезд.
     Я  перебрался  в  каюту  командира  и,  тщательно исполняя
приказ-наказ... ничего я исполнять не стал. Командирская  каюта
и  так была шикарная -- шагов десять по диагонали, ковер! Полог
на койке! Шторы из темно-вишневого панбархата!



          Вся наша искпедиция
          Весь день бродила по лесу.
          Искала искпедиция
          Везде дорогу к полюсу.
                   Винни-Пух

     На спасатель с полдороги был возвращен балтийский  экипаж,
который перегонял корабль в Энск. С одной стороны, это было мое
счастье  и  спасение  --  офицеры, матросы, мотористы уже знали
корабль. С другой стороны, эти  люди  были  обозлены  донельзя:
вместо  питерских  и кронштадтских родных квартир им предстояло
идти на Дальний Восток. К тому же все офицеры были старше меня,
командира,  по  званию.  Старпом  был  старшим  лейтенантом,  а
механик даже инженер-капитаном третьего ранга.
     Вечером  флагман  великой  армады  капитан  второго  ранга
Морянцев, мужчина маленький, но решительный,  собрал  комсостав
на совещание.
     Этакий своеобразный совет в Филях.
     Морянцев  объявил,  что  на подготовку к выходу в море нам
дается десять часов. В 07.00 третьего июля мы  снимаемся
на  Архангельск,  где будет происходить дальнейшая подготовка к
переходу  через  Арктику  на  ТОФ.  Всякая  связь   с   берегом
прекращается.  За  употребление на корабле спиртных напитков --
трибунал. Командиры кораблей сейчас же получат  личное  оружие.
Никаких писем домой о нашем маршруте быть не должно.
     На  кителе Морянцева были колодки боевых орденов во вполне
достаточном количестве.
     Решительность  командира  --  великолепная  штука.   Сразу
сжались кулаки и челюсти
-- раз такое дело, пройдем и Арктику, и Тихий океан!
     -- Вам,   лейтенант   Конецкий,   обеспечивающим  назначаю
капитан-лейтенанта  Дударкина-Крылова.   До   Архангельска   вы
пойдете  головными.  Одновременно,  по  представлению  капитана
первого ранга Рабиновича,  ваш  корабль  назначается  настоящим
аварийно-спасательным   на  время  всего  перехода  на  Дальний
Восток.
     Я получил  тяжеленный  "ТТ"  с  полной  обоймой  патронов,
расписался  за  него,  затянул  пояс потуже и почувствовал себя
Нельсоном  перед  Трафальгаром.   Коля   засунул   пистолет   в
чемоданчик. И мы с ним вышли в белые сумерки северной ночи.
     На причале поджидал флаг-штурман Рабинович.
     -- Гм,  Виктор  Викторович,  --  сказал  Яков  Борисович и
зачем-то надел очки. Может быть, затем, чтобы я лучше видел его
насмешливые глаза. -- Какие у вас есть поручения в штаб АСС?
     Я попросил ускорить высылку продовольственного и денежного
аттестатов.
     -- Обязательно, -- пообещал Яков Борисович,  наматывая  на
указательный  палец  клок  макаровской  бороды.  -- Счастливого
плавания, товарищи офицеры. В  душе  я  вам  завидую.  И  вашей
молодости, и предстояшему вам делу.
     Замечательный миг моей жизни. В душе, сердце и печенке все
пело:


          Лейтенант, не забудь,
          Уходя в дальний путь,
          По морям проплывая вперед...

     Дударкин шагал рядом довольно угрюмо. Наконец сказал:
     -- Слушай,  ты, конечно, свершил карьеру, которая даже мне
не снилась, но...
     -- И без всяких Золотых Рыбок, Коля! -- не удержался я.
     -- Между нами, девочками, Витя, у этих корабликов  обшивка
толщиной  в  ноготь,  а  к арктическим льдам они имеют такое же
отношение, как я к турецкому султану, -заметил Дударкин.
     Какая мелочь! Я не испытывал никаких  страхов,  готов  был
схватить  за  шкирку  Полярную  звезду и перекинуть ее из Малой
Медведицы в Южный Крест.
     -- Мне не нравится твое  жеребячье  настроение.  Морянцев,
конечно,  боевой  мужик,  но  неужели  ты не понимаешь, зачем и
почему он поставил тебя головным на переходе в Архангельск?
     -- Ну, поставил и поставил...



         Он объездил заморские страны,
         Совершая свой дальний поход,
         Переплыл все моря-океаны,
         Видел пальмы и северный лед...

     -- Вся армада -- балтийцы, а мы -- североморцы. Только  ты
и  я  --  североморцы.  Балтфлот списал сюда тех, от кого желал
избавиться. Они все обозлены перспективой службы на ДВК.
     -- Ну и черт с ними!..



         И не раз он у женщин прелестных
         Мог остаться навеки в плену,
         Но шептал ему голос невесты...

     --   На  наших  лайбах  допотопные  механические  лаги  да
паршивые магнитные компасы -- и это все, Витенька.  А  здесь  и
летом  такие  туманы,  что  их  ножом  режь. Если мы, головные,
обыкновенно и нормально подсядем на  какую-нибудь  баночку,  то
следующие  за нами в кильватер бравые балтийцы на меляку уже не
сядут.  Товарищ  Морянцев  шлепнет  якорь  и   будет   смотреть
интересное  кино:  как  твой  "СС-4138" сидит на меляке и какие
действия предпринимает во спасение... И вообще,  понимаешь  ли,
кто  толком  не  знает,  в  какую гавань плывет, для того и нет
попутного ветра. Эту сентенцию не я изрек.  Это  изрек  Сенека.
Когда  я своими словами пересказал древнего философа Морянцеву,
он так обозлился, что откусил мне пуговицу на  мундире.  Учись,
молодой  и  красивый  лейтенант,  в  некоторых  случаях  любить
ближнего, только пока он далеко...
     Конечно,  все  это  не дословно, но холодок ледяного душа,
пролившегося тогда на мою восторженную душу, и сейчас ощущаю.

     Есть  азбучная  истина:  пока  ты  какой-то  там  помощник
командира,   собственный   корабль   кажется   тебе  маленьким,
прямо-таки  ничтожно  маленьким  по  сравнению  с  разными  там
лайнерами  или танкерами и ты за него, малютку, стесняешься. Но
как только вознесло на  мостик  в  роли  командира,  так  сразу
замухрышка роковым образом начинает увеличиваться в размерах. И
у  тебя руки дрожат со страху, и ты абсолютно не можешь понять,
как это раньше твой гигант умещался у развалюхи причальчика?
     Мне было двадцать четыре  года  и  двадцать  восемь  дней,
когда   я   поднялся  в  рубку  и  кораблик  под  моими  ногами
стремительно  начал  удлиняться  и   расширяться   -точь-в-точь
дирижабль,  который надувают газом на стапеле. Но, к сожалению,
взлететь кораблик никуда не мог -- он был рожден плавать, а  не
летать.
     В  глазах у меня десятерилось, и -- ужас какой! -- я осип.
Надо: "Отдать кормовые!", а я хриплю: "О-о-о! ...ые! "
     -- Эй, пираты! -- заорал правнук кухарки дедушки  Крылова.
-- Слушайте  сюда! Отходим на носовом шпринге! Отдать кормовые!
А вы, товарищ командир, будьте любезны, если вас,  конечно,  не
затруднит,  пихните,  когда  доложат,  что корма чиста, вот эту
штучку на самый малый вперед! Штучка, кстати говоря,  рукояткой
машинного  телеграфа называется -- это-то вы еще не позабыли?..
Право  на  борт!  Товарищ  командир,  если  вас  не  затруднит,
поставьте  ручечку  обратно  на  стоп,  а теперь чуток назад ее
пихните! Так! Очень хорошо,  ребята!  Отдать  носовой!  Товарищ
командир!  Разрешите  доложить, что мы на данный момент куда-то
поехали, но не забывайте, пожалуйста, что мы пока задним  ходом
едем... Стоп машина! Малый вперед! Цель в дырку из бухточки!
     И мы поплыли.
     Никаких   вам  гирокомпасов,  радиопеленгаторов,  радаров.
Никаких прогнозов погоды на факсимильных картах. Ну,  и,  кроме
Луны,  тогда  у  Земли еще не было никаких других навигационных
спутников.
     Только мы вышли в залив, как флагман Морянцев вызвал  меня
по  УКВ  и  сообщил, что у них на борту лишний матрос, и матрос
этот принадлежит мне, и потому надо всем  лечь  в  дрейф,  а  я
должен  подойти  к  нему,  Морянцеву, и забрать этого чертового
матроса к едрене фене. Фамилия матроса была Мухуддинов. Он  был
знатный  чабан  где-то  в альпийских лугах, имел орден Красного
Знамени за трудовую доблесть и смертельно ссорился  с  боцманом
Чувилиным  В.  Д.,  который  недвусмысленно  пообещал  спихнуть
знаменитого  чабана  за  борт,  как  только  мы   окажемся   на
достаточно  глубоком  месте.  Такая  перспектива Мухуддинова не
устраивала, и он с моего судна удрал на флагманское.
     Естественно, Морянцев еще поинтересовался тем, как, почему
и каким образом я умудрился не проверить перед выходом  в  море
наличие на борту экипажа.
     -- Давай,  Витя,  швартуйся к нему сам, -- сказал Коля. --
Начинай привыкать.
     Итак, первая в жизни  швартовка.  И  не  к  причалу,  а  к
другому кораблю на открытой воде. Правда, штиль был мертвый, но
все  равно  другой  корабль  --  это вам не твердый неподвижный
причал. И я крепко поцеловал Морянцева левой скулой в правую.
     -- Без тебя, Витька, я умру,  а  с  тобой  тем  более!  --
одобрил   маневр   Коля,   покатываясь   в  очередном  приступе
беззвучного смеха.
     Знаменитого чабана перекинули к нам на борт, и я  довольно
удачно отскочил от Морянцева полным задним...

     Белая  ночь -- будь она трижды неладна! В белые ночи маяки
не  горят,  и  опознать   их   по   световым   характеристикам:
проблесковый,   группо-проблесковый   и   так   далее   --  нет
возможности. Надо маяки знать визуально или сравнивать натуру с
рисунком лоции, а ракурс лоцманских изображений вечно не тот...
     О! Сколько пота я стряхнул со лба в эти белые волны! И как
занятно   сейчас   -пожилому  и  умудренному  --  рассматривать
"Записную книжку штурмана" тех времен, которую я  вел  согласно
правилам штурманской службы, но не совсем по правилам.
     На первом развороте:
     "Строй    кильватера,    дистанция   между   кораблями   2
кабельтова".
     "Обязательно прочитать "Огни" Чехова, 1888 г.".
     "Веер  перистых  облаков  и  усиление  зыби  указывают  на
приближение шторма".
     "В  Тихом океане странная медно-красная окраска неба после
заката и увеличивающаяся продолжительность сумерек  --  признак
урагана".
     "У  Жижгинского  маяка  могут  встретиться плоты в большом
количестве -обязательно выставить впередсмотрящего".
     "Рандеву, если все растеряются в тумане, -- Куйский рейд".
     На следующей странице, сразу после строгих "ПРАВИЛ ВЕДЕНИЯ
ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ ШТУРМАНА", где  указано:  "З.  К.  Ш.  является
официальным  служебным  документом,  по  которому можно в любой
момент проверить, откуда получены данные, послужившие  для  тех
или  иных  расчетов",  -- следует такая моя официальная запись:
"Лицо -серое, как истрепанная обложка книги. В  конце  рассказа
он напьется".
     Дальше идут уже серьезные расчеты.

     До  Архангельска  доплыли  нормально  и  отшвартовались  в
Соломбале.
     "Соломбала, 15.07.1953  г.  Здорово,  дорогие  ребятки!  Я
все-таки   гремлю  в  направлении  Камчатки.  Ледовые  прогнозы
хорошие. Вообще  настроение  бодрое,  но  отсутствие  шинели  и
кальсон немного угнетает мой флотский дух.
     Сейчас принимаем на пароход годовые запасы продуктов и пр.
Бедлам грандиозный...
     Что   умоляю   сделать?   В   мой   майдан  уложить  вещи,
перечисленные на обороте. Майдан зачехлить, отвезти на вокзал и
сдать  проводнице  какого-нибудь  поезда,   который   идет   из
Мурманска  в Архангельск. Проводнице объяснить, что по прибытии
я ее встречу и она получит семьдесят пять рублей  за  перевозку
чемодана  и  шинели. Фамилию и номер проводницы записать -- для
устрашения.
     Ребятки, сделайте это в день получения письма!  Иначе  мне
хана.
     Перечень  шмоток:  логарифмическая  линейка (в центральном
ящике каютного стола), справочники  штурмана  малого  плавания,
стаканчик для бритья, "Этюды по западному искусству" Алпатова и
свисток (обязательно!). Он висит на иллюминаторе за занавеской.
Все  остальное  барахло, особенно: кортик, облигации, оружейную
карточку, книги -- уложите в ящике над моей койкой  и  закройте
на  ключ. Пакет с тетрадями и письмами заверните получше и тоже
уберите куда-нибудь подальше от глаз начальства.
     Сообщите,  пожалуйста,  за  кем  числятся  мои  альпаковые
штаны, канадка и сапоги. Не помню, за кораблем они или за мной?
Свитер,  который  входит  в  этот  спасательный комплект, будет
возвращен, если я сам когда-нибудь вернусь.
     Привет командиру, всем нашим  матросикам.  Спасайте  меня,
SOS! Жду телеграмму о высылке вещей.
     Виктор".

     "Уважаемая Любовь Дмитриевна! Здравствуйте!
     Насчет  Вашего сына могу сообщить, что в июле он находился
в Архангельске.  Дальнейшее  пребывание  его  пока  неизвестно.
Куда, зачем, на чем он пойдет, тоже неизвестно. Если что узнаю,
обязательно  сообщу.  Вы не беспокойтесь, все будет хорошо, и в
конце 1953 года он будет у вас дома.
     ВРИО командира в/ч. Ст. л-т Басаргин".

     Не думаю,  чтобы  это  письмо  сильно  вдохновило  мать  и
улучшило  ее  настроение,  ибо как раз в те времена выяснилось,
что комната, в которой я проживал  в  Ленинграде,  оказывается,
нам  не  принадлежит  и  ее  изымают,  ибо  с  апреля 1942 года
(момента эвакуации из блокадного Ленинграда) я нигде никогда не
был прописан.

     "15 июля 1953 г. Порт Архангельск

     АКТ
     Сего  числа   нами:   капитаном-наставником   Арктического
пароходства  капитаном  Северного Мор. Пути 2 ранга Панфиловым,
штурманом экспедиции капитаном 3 класса Мироновым,  начальником
Военно-Морской   инспекции   капитаном  3  ранга  Тереэзниковым
произведен осмотр кораблей отряда  на  предмет  их  перехода  в
Арктику.
     Комиссия  считает  необходимым произвести следующие работы
для  обеспечения  перехода:  1.  На  всех единицах изготовить и
завести   носовые   браги   из   стального   троса.    2.    На
аварийно-спасательном  судне  No  4138 (мое!! -- В.  К.)
иметь  стальной  буксирный   трос   длиною   250--300   метров,
заведенный  через  траловые  роульсы  на лебедку. 3. Произвести
корпусные  работы  по  заварке   иллюминаторов   ниже   главной
палубы..."

     Старомодность  ощущаете?  Давным-давно  уже  нет   никаких
"Капитанов Сев. Мор. Пути 2 ранга", нет и "Капитанов 3 класса".
     Арктика только осталась прежней.
     И вот я крутился среди браг, буксирных тросов и сварщиков,
ибо командовал   аварийно-спасательным   кораблем!   И  гордыня
распирала меня, и я сворачивал горы. Игра стоила свеч!
     Горы я сворачивал до 28 июля -- черный день, в который  на
корабль  прибыл капитан 3 ранга Кравец с приказанием мне сдать,
а ему принять "СС-4138". Таким образом, я сваливался обратно  в
замухристые  штурмана.  (Кравца  выкопали  аж  на  Черноморском
флоте. Это был унылый тип с душой из  растопыренных  пальцев  и
солидным брюшком. И с этим типом мне пришлось идти первый раз в
жизни в Арктику.)
     В  тот  же  черный день убывал из отряда капитан-лейтенант
Дударкин-Крылов Н. Д. Он летел в Порт-Артур для подготовки  там
нашей встречи.
     Два удара одновременно -- какое зияющее сиротство!
     На  прощание он подарил мне книжку Витте, и мы обнялись за
штабелем соломбальских досок, и я сказал Коле, что полюбил  его
как брата.
     -- А  я  тебя  обожаю,  как ласточку, улетающую осенью! --
заверил меня правнук кухарки дедушки Крылова.
     В Порт-Артур мы не дошли -- сдали корабль во Владивостоке.

     Последующие два года меня так швыряло на пространствах  от
Дальнего  Востока  до  Северного  моря  и  от Северного моря до
Петропавловска-на-Камчатке,  что  книжку  Витте   я,   конечно,
потерял.  Однако  фантастические  секретные  рапорты на мое имя
Коли Дударкина сохранились.

     " С о в.            Бывшему командиру "СС-4138"
     с е к р е т н о.    лейтенанту Конецкому В. В.
     Капитан-лейтенанта  Дударкина Н. Д.

     АДМИНИСТРАТИВНОЕ РАССЛЕДОВАНИЕ

     Настоящим  доношу  до Вашего сведения, что секундомер 1931
года  выпуска  No  11  522  475  бис  4   потерял   способность
использоваться по назначению.
     28    июля    1953    года   стоявшим   на   вахте   мною,
капитан-лейтенантом  Дударкиным,   было   совершено   действие,
повлекшее  к  непреднамеренной утрате секундомера No 11 522 475
бис 4. Дата последней проверки -- май 1936 года.  Суточный  ход
секундомера -- в соответствии с амплитудой килевой качки.

     В  14  часов  00 минут местного времени я навел цейсовский
бинокль на стоявших  на  причале  в  порту  Архангельск  женщин
приблизительно  1930  года  рождения.  Одна  была  ничего,  но,
показывая в сторону нашего корабля тупым предметом,  нецензурно
смеялась.   Возмущенный   таким   ее  поведением  и  длительным
воздержанием, уже будучи на боевой  службе  в  море  в  течение
четырех  дней,  я  совершил  резкое движение вместе с биноклем,
которое  и  привело   к   выпадению   из   кительного   кармана
измерительного  прибора, который упал за борт, но в двух метрах
от воды остановился, так как был мною привязан  к  шнурку,  что
согласовано с приказом начальника ГО СССР.
     Между  прочим,  бинокль  тоже  упал  за борт и утонул, но,
поскольку он за кораблем не  числится,  списанию  не  подлежит.
Попытка  же  извлечь  секундомер  за  веревочку  из-за борта не
удалась, так как  за  него  ухватился  прыгнувший  за  биноклем
матрос Курва Ф. Ф. и неумышленно оборвал его. Это привело к еще
большему  наклону  моего  тела,  и  из  него (из кителя) в воду
выпало:
     1. Грузиков для карт -- 08 штук.
     2. Транспортиров -- 02 штуки.
     3. Звездный глобус.
     Все это имущество я держал  при  себе,  так  как  в  сумку
вахтенного офицера оно уже не влезало.
     Спасая  матроса  Курву  Ф.  Ф.,  за борт пытался броситься
боцман, старшина I  статьи  Чувилин  В.  Д.  и  при  этом  сбил
проходившего мимо с пробой обеда матроса Мухуддинова. С подноса
Мухуддинова за борт упало:
     1. Чайный сервиз.
     2. Вина тарного -- 14 бутылок.
     3. Столовая мелочь -- 08 наименований.
     Вся  команда,  сгрудившись на борту, создала опасный крен,
что отрицательно  повлияло  на  запасную  мотопомпу.  Мотопомпа
сломала  бак  с  десятью  килограммами  спирта-ректификата.  От
спирта, попавшего в ЗИП, вышли из строя:
     1. Молотки разные -- 25 штук.
     2. Кусачки-бородавки -- 08 штук.
     Часы морские в  металлическом  корпусе  упали  на  морские
карты, и все это высыпалось на палубу и далее в ватервейс.
     Судьба всех предметов аналогична судьбе секундомера.
     Для  спасения  матроса  Курвы Ф. Ф. за борт было выброшено
несколько брезентовых  рубах.  Плавая  на  этом  номенклатурном
гидрографическом   имуществе,  ввиду  отсутствия  спасательного
круга, матрос Курва Ф. Ф. свою фамилию полностью оправдал и все
вещи утопил.
     На основании  изложенного  прошу  вышеуказанное  имущество
списать за государственный счет с лицевого счета нашей воинской
части,  а на виновных наложить различные взыскания, особенио на
Курву Ф. Ф...
     Счастливого плавания, Витя!"

     Вероятно, за всю жизнь Чехов  пошутил  неудачно  единожды.
Послал  издателю Марксу телеграмму с обещанием прожить не более
восьмидесяти лет, а по договору гонорар за  новые  произведения
Чехова  постоянно  возрастал  и  через  сорок  лет  должен  был
составить  около  2000  рублей  за  лист.  Посчитав,  что   при
благоприятных  условиях писатель может строчить 30--50 листов в
год, и помножив 2000 на 50,  Маркс  откинул  лапти  в  глубоком
обмороке. Впоследствии выяснилось, что шок Маркса проистекал из
чьих-то  нашептываний, что в обычае русских писателей под конец
своей деятельности сходить  с  ума  и  выпускать  "переписку  с
друзьями"  или переделывать Евангелие в таком роде, что цензура
может запретить не только поданное произведение,  но  и  самого
подавателя.
     Если  бы  не  тот  факт,  что  "переписку"  издал  Гоголь,
баловался с Евангелием Толстой, а так опасно пошутил Чехов,  то
я  бы  все  это дело отнес до себя и стал опасаться за здоровье
директора  издательства,  ибо   собираюсь   рано   или   поздно
напечатать даже свою переписку с правительством.
     Переписывался я с Председателем Совета Министров СССР.
     Дело    шло    о   желании   демобилизоваться   из   рядов
Военно-Морских Сил. К 1955 году я  твердо  решил,  что  никаких
войн  в ближайшее столетие не ожидается, а тянуть военную лямку
под безоблачным, мирным небом -- занятие бессмысленное.
     И Председатель Совета Министров СССР пошел  мне  навстречу
-- приказом министра обороны СССР я был уволен в запас ВМС.
     Из  этого  следует,  что  уже в возрасте неполных двадцати
шести  лет  я  умел  глаголом  прожигать  сердца   очень   даже
высокопоставленных читателей.



Есть люди, которым не везет с рождения во всем и до самой смерти.
     Идет  такой человек поздней ночью пешком через весь город,
потому что на одну секундочку опоздал  к  последнему  автобусу.
Именно на одну секундочку. А опоздал, потому что забыл в гостях
спички   и   было  вернулся  за  ними,  но  посовестился  опять
тревожить, а тем временем автобус...
     Денег на такси у таких людей никогда не бывает, но ленивые
наши,   высокомерные   ночные   таксисты    обязательно    сами
притормаживают  возле  безденежного  неудачника  и  спрашивают:
"Корешок, тебе не на  Охту?"  А  ему  именно  на  Охту,  но  он
отвечает: "Нет, на Петроградскую". -- "Ну ладно, -- говорит тут
шофер.  --  Садись, подвезу". -- "Спасибо, я прогуляться хочу",
-- бормочет неудачник. "В такой дождь? Да ты в уме?!."
     И вот бредет неудачник совсем один по  ночным  улицам  под
дождем  и все хочет понять, в чем корень его невезучести, и все
сильнее хочет курить, но спичек-то у него нет. И  вот  он  ждет
встречного прохожего, чтобы спросить огонька. Наконец встречный
появляется.  Издали  виден  огонек  сигареты. Неудачник достает
папиросу, раскручивает ее и уже предвкушает дымок в  глотке.  И
вдруг  видит,  что  прохожий отшвыривает сигарету прямо в лужу.
"Ничего, -- думает неудачник. -- У  него  спички  есть".  Но  в
том-то и дело, что спичек у прохожего не оказывается. Вообще-то
он  достает  коробок,  долго  вытаскивает спичку за спичкой, но
все, до самой последней, они оказываются  обгорелыми.  А  дождь
идет  все  сильнее.  И  кончается тем, что прохожий вдруг орет:
"Черт! Промок из-за тебя, как... как... На коробок и иди  к..."
И неудачник машинально берет пустой коробок и идет к...
     Если вы думаете, что настоящие неудачники бывают только на
суше в  виде  пожилых  бухгалтеров,  или  рассеянных  студентов
гуманитарных вузов, или одиноких врачей по детским  болезням  с
толстыми  очками  на  добрых глазах, то вы ошибаетесь. Расскажу
вам о неудачнике -- моряке Мише Кобылкине.
     Кличка у Миши, когда мы  с  ним  учились  в  военноморском
училище,  была, естественно, лошадиная -- Альфонс Кобылкин. Был
он длинный и костлявый, как Холстомер в старости.
     На примере Альфонса вы увидите, что невезение подстерегает
людей не только на дороге к их личному, собственному счастью  и
успеху.  Нет. Альфонсу не везло как раз на стезе его стремления
принести пользу обществу, пострадать даже за общество, попасть,
так сказать, на крест во имя спасения других.  Именно  путь  на
Голгофу ему никак не удавалось свершить. Каждый бросок Альфонса
на помощь человечеству заканчивался конфузом.
     Отец  Альфонса  в  войну  был  генералом.  Только  поэтому
Альфонсу удалось в возрасте неполных шестнадцати лет попасть  в
полковую  школу,  откуда  вскорости открывался путь на фронт. А
именно туда Альфонс стремился. Он мечтал задать фашистам  перцу
собственноручно.
     Но  на  первом же занятии в поле, когда новобранцы учились
швырять учебные гранаты, такой учебной  деревяшкой  с  железным
набалдашником  Альфонсу  врезали по затылку. Очевидно, паренек,
который метнул гранату в  Альфонса,  был  не  хилого  сложения,
потому что Альфонс выписался из госпиталя только через год.
     Он  получил  нашивку за ранение, приобрел повадки бывалого
солдата и отправился на фронт, хотя с чистой совестью  уже  мог
возвращаться домой. Путь на Голгофу пролегал через Бузулук, где
Альфонс опять угодил в госпиталь -- с брюшным тифом. Характер у
него  начинал  портиться,  потому что война шла к концу. Именно
этого не учел медицинский  майор  --  председатель  комиссии  в
госпитале.
     Дело   в   том,  что  Альфонсу  совершенно  не  доставляло
удовольствия   рассказывать   обстоятельства   своего   ранения
элементарной  учебной  болванкой.  А  майор оказался мужчиной с
юмором и потому  стал  сомневаться  в  том,  что  после  такого
элементарного  ранения  возможно проволынить в госпиталях целый
год. Здесь майор еще добавил, что все объясняется  проще,  если
отец  у Альфонса -- генерал. Альфонс поклялся майору в том, что
докажет ему на опыте истину, и спросил, что тяжелее --  учебная
граната  или  графин?  Майор  сказал,  что  от  графина  пахнет
штрафбатом. Но это только воодушевило Альфонса.
     Он взял графин, метнул его по всем правилам ближнего боя в
лысину майора и угодил в штрафбат. И был искренне  рад,  потому
что  не  сомневался  в  том,  что  болтаться  в тылу ему теперь
осталось чрезвычайно недолго. Но не тут-то было! На второй день
штрафбатной жизни  какой-то  уголовник  ради  интереса  спихнул
Альфонса с трехъярусных нар.
      День  Победы  он встретил с ногой, задранной к потолку, в
гипсе, исписанном разными нецензурными словами, с привязанной к
пятке гирей.
     А где-то в сорок шестом он появился  у  нас  в  училище  с
медалью  "За победу над Германией" на груди и потряс всех своим
умением засыпать совершенно беспробудно.  Вероятно,  длительное
пребывание  в  госпиталях  выработало  у него такую привычку. В
госпиталях  он  еще  здорово  научился  врать.  Все   фронтовые
истории,  которые  он  там  слышал,  слушали теперь мы. Но надо
сказать, что стремление  Альфонса  взвалить  на  себя  крест  и
помочь  прогрессивному человечеству не угасло. И надо еще здесь
сказать,   что   от   настоящего,   стопроцентного   неудачника
расходятся  в  эфире  какие-то  невидимые  флюиды,  которые  со
временем начинают сказываться на судьбе окружающих.
     Наш Альфонс был стопроцентным.
     На первых же шлюпочных учениях шлюпка, в которой  был  он,
перевернулась, и все наше отделение оказалось в Фонтанке. Скоро
флюиды охватили взвод: все училище поехало в Москву на парад, а
наш взвод оставили перебирать картофель в овощехранилище. Потом
флюиды  опутали  роту.  Маршируя на обед, мы все -- вся рота --
дружно упали со второго  этажа  на  первый.  Дело  в  том,  что
училище  размещалось  в  старинном здании бывшего приюта принца
Ольденбургского.  За  время  блокады  в  здание  попало   около
двадцати  бомб и снарядов. И когда мы "дали ножку", торопясь на
обед, перекрытие не выдержало и рота оказалась в  столовой,  не
спускаясь  по  лестнице.  Разумеется,  последним  выписался  из
госпиталя наш Альфонс.
     Он уже ничему не удивлялся. Он все время уверял нас в том,
что готов  страдать  в одиночку. И он на самом деле был готов к
этому, но только у него не получалось.
     Никогда  не  забуду  его  конфликта  с  Рыбой  Анисимовым.
Анисимов,   огромного   роста  детина,  матрос  с  гвардейского
эскадренного миноносца "Гремящий", глубоко презираюший всех нас
-- салажню и  креветок,  как  он  любил  выражаться,  в  клешах
метровой  парусности, с ленточками ниже пояса, всегда сам делил
за обедом кашу. Бачок  полагался  на  шесть  человек.  Половину
бачка  Рыба  вываливал себе, остальное получали мы. И молчали в
тряпочку, хотя было обидно.
     И вот Альфонс решил в очередной раз взойти на  Голгофу  за
интересы общества.
     -- Рыба, -- сказал Альфонс. -- Сегодня делить кашу буду я.
Дай половник.
     Рыба  чрезвычайно удивился. Большим количеством извилин он
не обладал, поэтому думал  целую  минуту,  пока  не  спросил  с
угрозой:
     -- Альфонс, тебе кашки не хватает, что ли?
     -- И не только мне, Рыба, -- сказал Альфонс.
     -- Кушай,  -- сказал Рыба и надел бачок с пшенной кашей на
голову Альфонса. Альфонс сел. Рыба еще постучал по дну кастрюли
половником,  и  снять  кастрюлю  с  головы  Альфонса  сразу  не
удалось,  она  налезла,  как говорят артиллеристы, "с натягом".
Дело закончилось  медпунктом.  А  мы,  мы...  опять  пострадали
вместе  с  Альфонсом.  Ибо  решили отомстить за него и устроили
Рыбе "темную". Но Рыба был крепкий мужик, и всем нам  досталось
больше,  чем  ему  одному, не говоря о том, что на шум прибежал
дежурный офицер и мы еще получили по пять нарядов вне очереди.
     Короче  говоря,  когда  мы  закончили  училище,   получили
лейтенантские  звездочки,  по  кортику, по байковому одеялу, по
две  простыни,  когда  мы  перепились  на   выпускном   вечере,
поплакали   на  груди  у  самых  нелюбимых  наших  начальников,
сообщили им сквозь рыдания, что  никогда,  никогда  не  забудем
светлых лет, проведенных под их мудрым и чутким руководством, и
когда  наконец поезда загудели, развозя нас к далеким морям, мы
вздохнули с облегчением, потому  что  в  ближайшем  будущем  не
должны были встретиться с Альфонсом.
     Мы  встретились через несколько лет, в годовщину окончания
училища, в Ленинграде возле "Восточного" ресторана. Мы  --  это
старший  лейтенант  Николай  Боков  (по  училищной кличке Бок),
старший  лейтенант   Владимир   Слонов   (по   кличке   Хобот),
капитан-лейтенант Анатолий Алов (по кличке Пашка), я (по кличке
Рыжий)  и  младший лейтенант Альфонс Кобылкин. Как вы заметили,
десятилетие  изменило  количество  звезд  на   погонах   нашего
невезучего друга в сторону уменьшения.
     Все  мы несколько огрузли, задубели, но от радости встречи
оживились,  решили  пошалить,  встряхнуться.  Заказав  по   сто
граммов,   повели  обычный  разговор  однокашников.  Посыпались
номера войсковых частей, названия кораблей, фамилии командиров,
рассказы о походах, авариях, сетования на то, что  флот  теперь
не  тот,  порядки не те, традиции не те, офицеры не те, матросы
не те, море не то  и  даже  дельфины  куда-то  пропали.  Одному
дрянному  шпиону  достаточно было посидеть за соседним столиком
десять минут,  чтобы  завалить  Пентагон  материалом  до  самой
крыши.
     Только  Альфонс молчал. Наверное, ему было как-то неудобно
сидеть и пить со старшими по званию. А когда человек молчит, не
рассказывает о том, как провел свой корабль  через  Центральную
Африку, то такого человека и не замечаешь. И мы как-то позабыли
Альфонса.  Не хотелось нам расстраиваться, выслушивая рассказ о
его  очередных  неприятностях.  Но  в  конце   концов   совесть
заговорила   в   нас,   мы  сосредоточились  на  двух  одиноких
звездочках Альфонса, и Хобот спросил:
     -- Чего не ешь, лошадь? Надо закусывать.
     -- Пейте, ребята, не обращайте внимания, -- сказал Альфонс
бодрым голосом. -- А я скоро уйду. Если вы  проведете  со  мной
еще полчаса, то или попадете на гауптвахту, или здесь обвалится
потолок.
     -- Не   говори  глупостей,  --  сказал  Пашка  и  подозвал
официанта. -- Еще пятьсот капель, папаша!
     -- Валяй нам  все,  как  на  исповеди,  младший  лейтенант
Кобылкин! -- сказал я.
     -- Да    чепуха...   Так,   знаете...   Короче,   таракан.
Обыкновенный таракан. С усиками,  рыжий...  Пейте,  ребята,  не
обращайте внимания.
     Но мы отставили рюмки.
     -- Я  уже  старлеем  был и... вот... Стреляли по береговым
целям главным  калибром...  Сам  сидел  за  башенным  автоматом
стрельбы...  дал  залп  по  сигналу... накрыл близким перелетом
своего флагмана... Понизили в звании... теперь  на  берегу,  --
скупо, но точно доложил Альфонс.
     -- Прямое  попадание в своего флагмана? Это же надо уметь!
-- сказал я.
     -- Недаром же Альфонс учился четыре года вместе с нами, --
сказал Хобот.
     Мы старались чуткими шутками смягчить тяжелые воспоминания
Альфонса.
     -- В сигнальное устройство  горизонтальной  наводки  попал
таракан,  замкнул  контакты,  и сигнальная лампочка загорелась,
когда орудия смотрели не на цель, а на  флагмана.  Вот  и  все,
ребята.  Как таракан заполз в пломбированный блок сигнализации,
не знает никто, но кто-то должен отвечать... вот и... Я-то, как
вы знаете, ничему не удивляюсь, а флагман удивился, -- объяснил
Альфонс.
     -- Обычное  дело,  --  сказал  Пашка.  --   Все   флагманы
удивляются,   когда   по  ним  всаживают  из  главного  калибра
собственные эскадренные миноносцы. Выпьем, ребята.
     -- Ударим в бумеранг! -- сказал Бок. И все мы  улыбнулись,
вспомнив  училищные  времена.  Именно  это  выражение  означало
когда-то для нас выпивку.
     -- Сейчас я уйду, -- сказал Альфонс. -- А то у  вас  будут
какие-нибудь неприятности сегодня.
     -- Перестань  говорить  глупости,  --  сказали  мы  в один
голос.
     Единственным  способом  задержать  его  было  попросить  о
чем-нибудь -- подняться опять же на Голгофу за нас.
      Через   столик   сидела   прекрасная  женщина  со  старым
генерал-майором  медицинской  службы.  Всегда,   когда   видишь
молодую  женщину с пожилым толстым мужчиной, становится обидно.
И сразу замечаешь, как некрасиво он ест, как коротки его пальцы
и как жадно он смотрит на денежную мелочь, хотя ест он красиво,
пальцы у него не короче ваших, а смотрит он, естественно, не на
мелочь.
     От женщины, сидевшей с генералом, пахло духами и туманами.
Уверен, что в сумочке ее  лежал  томик  Блока  и  на  ночь  она
перечитывала стихи о Прекрасной Даме.
     -- Альфонс,  --  тихо и несколько скорбно сказал Пашка, --
сейчас ты встанешь, подойдешь к их столику, скажешь этой старой
клистирной трубке что-нибудь любопытное  и  уведешь  женщину  к
нам.
     -- Да, -- согласился Бок. -- Тебе, Альфонс, терять нечего.
А дама -- прекрасное существо.
     -- Девочка -- прелесть, -- чмокнул губами Хобот.
     Вы   заметили,   как   перепутались   в  наш  век  женские
наименования? Пятидесятилетнюю продавщицу в  мясной  лавке  все
называют  "девушка",  хотя  у нее пятеро детей. А однажды я сам
слышал, как пожилые  дорожные  работницы,  собираясь  на  обед,
говорили:  "Пошли,  девочки!" "Дамочкой" у нас принято называть
этакое накрашенное, легкомысленное существо в шляпке  с  пером.
Но  опять  же  я  сам  слышал,  как  кондуктор, выпроваживая из
трамвая крестьянок с мешками картошки, орал: "Следуйте  пешком,
дамочки,  потому  что у вас груз -- пачкуля!" Мне самому сейчас
уже за сорок, но  каждый  дворник  или  швейцар,  запрещая  мне
что-нибудь, обязательно говорит: "Топай, топай, парень!" И даже
фетровая шляпа не помогает.
     -- Я  могу  попробовать,  если  это  вам нужно, друзья, --
сказал Альфонс. -- Только очень уж я не умею с  женщинами.  Вам
ее телефон узнать?
     Вы оцените самоотверженность этого человека, если узнаете,
что еще ни одна женщина не спрашивала у него, любит ли он ее, и
если любит,  то  насколько,  и  как,  и каким именно образом, и
любил ли он кого-нибудь до нее так, как ее. Ни одна женщина еще
не отбирала у него получку и не выгоняла в баню четыре  раза  в
месяц.
      Ведь  женщинам  нужна  в мужчине уверенность в себе, я бы
даже сказал, нахальство. А  откуда  у  хронического  неудачника
может  быть  уверенность  в  себе? Наоборот. Совершенно никакой
уверенности у него нет.
     Прибавьте  ко   всему   этому   еще   волевую   физиономию
медицинского  генерал-майора  и  одинокие  звездочки  на плечах
Альфонса. И тогда вы поймете, какой самоотверженностью  обладал
наш друг.
     -- Брось,  --  сказал  я.  --  Еще  рано  заваривать такую
кашу...
     Я, правда, знал, что если у человека  всю  жизнь  идет  от
мелких  неудач  ко  все  более  крупным, серьезным неудачам, то
единственное  здесь  --  перешибить  судьбу  чем-нибудь  этаким
отчаянным,  грандиозным  по нелепости поступком. Но дело в том,
что  могут  быть  два  исхода:  один  --  судьба  действительно
переломится, второй -судьба с огромной силой добавит неудачнику
по загривку.
     -- Подожди  немножко, старая лошадь, -- сказал я. -- Но не
уходи  совсем  от  нас.  Ты  нам  сегодня  еще  можешь  здорово
понадобиться.
     -- Как  знаете,  ребята, я для вас на все готов, -- сказал
Альфонс.
     Таким образом, мы удержали его  с  нами  и  повели  беседу
дальше.  Теперь,  конечно,  тема  изменилась.  Мы  заговорили о
женщинах, то и дело испытывая взглядами соседку.  Соседка  мило
тупилась  и с большой женственностью пригубливала сухое вино. С
генералом ей было явно скучно. И это воодушевляло нас.
     Думали когда-нибудь о том, что такое женственность?
     Женственность -- это качество, которое находится не внутри
женщины, а как бы  опушает,  окружает  ее  и  находится,  таким
образом, только в вашем восприятии.
     Вот  на  эту  тему  мы  разговаривали,  когда генерал стал
шарить по карманам, а дама искать в сумочке зеркальце.
     -- Ребята, -- сказал Альфонс. -- Я чувствую, что вам очень
хочется получить ее телефон. И я готов попробовать.
     Мы не успели его удержать. Альфонс,  заплетаясь  ногами  и
сутулясь, двинулся к соседнему столику.
     Не  знаю,  как  рассказать  вам,  что произошло, когда его
длинная фигура попала  в  поле  зрения  медицинского  генерала.
Генерал подскочил вместе со стулом. Потом, когда стул еще висел
в  воздухе, генерал соскочил с него, задев бедром стол. Затылок
генерала стал лиловым. Говорить он, судя по  всему,  ничего  не
мог.  На Альфонса тоже напал столбняк. Они пялили глаза друг на
друга и что-то пытались мычать.
     -- Папа! Папа! -- воскликнула девушка.
     Альфонс, пятясь задом, вернулся к нам.
     -- Это он! Это уже за  пределами  реальности!  Это  ему  я
запузырил графином по лысине в сорок четвертом!
     Мы  капнули  Альфонсу коньяку, а девушка, от которой пахло
туманами, успокаивала своего папу.
     -- Пора сниматься с якоря, -- сказал  Хобот.  --  Возможны
пять суток простого ареста.
     -- Чепуха,  --  сказал  я.  -- Надо довести дело до конца.
Надо, чтобы Альфонс сегодня перешиб судьбу! Пусть  он  совершит
что-нибудь совсем отчаянное! Это единственный путь!
     -- Альфонс,  хочешь  попробовать? -- спросил Пашка. Он был
не трезвее меня.
     -- Да! -- мрачно согласился Альфонс.
      Он впал в то состояние, когда неудачник начинает получать
мазохистское удовольствие от валящихся  на  него  несчастий.  В
таком  состоянии  человек  становится под сосулькой на весенней
улице, задирает голову, снимает шапку  и  шепчет:  "Ну,  падай!
Ну?!  Ну,  падай, падай!..." И когда сосулька наконец втыкается
ему в темя, то он шепчет: "Так! Очень хорошо!"
     -- Иди и пригласи ее танцевать! --  сказал  Бок.  Учитывая
то,  что  оркестра  в ресторане не было, он подал действительно
полезный и тонкий совет.
     И Альфонс встал. Сосулька должна  была  воткнуться  в  его
темя,  и  никакие силы антигравитации не могли его защитить. Он
пошел к генералу.
     Скажу честно, я  так  разволновался  всего  второй  раз  в
жизни.  Первый  -- когда в Беломорске у меня снимали часы, а я,
чтобы не упасть в своих глазах, не хотел отдавать их  вместе  с
ремешком. Не знаю, успел ли Альфонс пригласить девушку на танец
или  нет,  но  только  генерал  с молодым проворством шмыгнул к
двери и был таков. Альфонс же уселся на его место,  налил  себе
из  его  графинчика и положил руку на плечо девушки, от которой
пахло туманами. Мы все решили, что наконец судьба нашего  друга
перешиблена  и  все теперь пойдет у него хорошо и гладко. Но мы
несколько ошиблись.
     -- Прошу  расплатиться  и  всем  следовать  за  мной,   --
предложил   нам   начальник   офицерского  патруля.  За  плечом
начальника был генерал.
     Мы не стали спорить. Спорить с милицией или патрулем могут
только салаги. Настоящий моряк всегда  сразу  говорит,  что  он
виноват,  но  больше не будет. Причем совершенно неважно, знает
он, что именно он больше не будет, или не знает.
     Мы сказали  начальнику  офицерского  патруля,  что  сейчас
выйдем,  и  без особой торопливости допили и доели все на столе
до последней капли и косточки. Мы понимали, что никто не подаст
нам шашлык по-карски в ближайшие пять суток.  Потом  снялись  с
якорей.  Предстояло  маленькое,  сугубо  каботажное плавание от
"Восточного" ресторана до гарнизонной гауптвахты --  там  рукой
подать.
     Я  хорошо  знаю  это  старинное здание. Там когда-то сидел
генералиссимус князь Италийский граф Суворов Рымникский,  потом
Тенгинского  пехотного  полка поручик Михаил Юрьевич Лермонтов,
потом в тысяча девятьсот пятидесятом году  я,  когда  умудрился
выронить на ходу из поезда свою винтовку...

     Последний  раз  мы с Альфонсом встретились в Архангельске.
Была ранняя  северная  осень.  Я  ожидал  рейсового  катера  на
пристани   Краснофлотского  рейда.  Вместе  со  мной  встречала
рейсовый одна веселенькая старушка.  Старушка  курила  папиросы
"Байкал" и с удовольствием рассказывала:
     -- Тонут, тонут, все тонут... Лето жаркое было, купались и
тонули.   Соседушка   наш   на  прошлой  неделе  утонул.  Всего
пятнадцать минут под водой и пробыл, а не откачали. А позавчера
сыночек Маруськи Шестопаловой,  семь  годочков  всего,  в  воду
полез,  испугался  и... так и не нашли до сей поры. Речкой его,
верно, в море уволокло. Иль, мобыть, землечерпалка  там  близко
работала,  так  его ковшиком в баржу-грязнуху и перевалило... А
третьего дня в Соломбале...
     -- Бабуся, остановись, -- попросил я.
     До катера оставалось еще минут пять,  и  я  опасался,  что
одним  утопленником за это время станет больше, что я тихонечко
спихну эту веселенькую старушку с пристани.
     -- Не нравится?  Бога  бояться  надо!  --  злобно  сказала
старушка. И на этом умолкла.
     Когда  катер  швартовался, я увидел на нем знакомую унылую
фигуру. Это был Альфонс.
     Я всегда смеялся над ним, но я  всегда  любил  его.  И  он
всегда  знал,  что  я  люблю  его. Люди точно знают и чувствуют
того, кто любит их. И Альфонс тоже, конечно, знал. Но сейчас он
не заметил меня, спускаясь с катера по трапу. Он сразу  подошел
к веселой старушке и сказал ей:
     -- Мармелад   дольками   я   не   нашел,  я  вам,  мамаша,
обыкновенный мармелад купил.
     -- Так я и знала! -- с торжеством сказала старуха.
     -- Альфонс! -- позвал я.
     Он обернулся,  мы  обнялись  и  поцеловались.  Он  здорово
постарел за эти годы. Я тоже не помолодел.
     И мы куда-то пошли с ним от пристани.
     -- Ты где? -- конечно, спросил он.
     -- На  перегоне,  --  сказал  я.  -- На Салехард самоходку
веду.
     -- У Наянова? У перегонщиков?
     -- Да. А ты где?
     -- Здесь,  в  портфлоте  на  буксире  плаваю.  Меня,   как
сокращение вооруженных сил началось, так первого и турнули.
     -- Слушай,  --  сказал  я.  --  Ведь  у  тебя отец генерал
большой. Неужели ты...
     -- Батька уже маршал, -- сказал Альфонс. --  Только  он  с
мамой  разошелся,  и  я  с  ним  после  того совершенно прервал
отношения. Я, знаешь, Рыжий, женился недавно. Старушка  эта  --
моя теща, жены моей мама.
     -- А кто жена-то? -- спросил я.
     -- Вдова  она  была,  -- объяснил Альфонс. -- Она, правда,
постарше меня, и детишек у нее трое, но очень  добрая  женщина.
Ее муж в море потонул, на гидрографическом судне он плавал... А
помнишь,  как  мы  тогда  на  "губу" попали? Из-за медицинского
майора?
     -- Еще бы! -- сказал я.  --  Только  не  из-за  майора,  а
генерал-майора. И теща с вами живет?
     -- Ну,  а  кто  же  за  ней  смотреть  будет?  -- удивился
Альфонс. -- Конечно, иногда трудно, но...
     И я  подумал  о  том,  что  Альфонс  умудрился  взойти  на
Голгофу.
     Дай  все-таки господь, чтобы такие неудачники жили на этой
планете всегда, иначе вдовам с детишками придется совсем туго.




                 "Быть знаменитым некрасиво".
                                Б. Пастернак.

     Часто удивляет дешевизна в нашей стране некоторых  бытовых
вещей,  о  цене  которых  узнаешь неожиданным образом или, если
хотите, путем. Имею в виду чашки, тарелки,  графины,  наволочки
или матрацы. Узнаю я их цену в ресторанах или гостиницах, когда
чего кокнешь или прожжешь. И каждый раз удивляюсь -- дешевка! А
ведь годами прозябаешь дома с разбитой чашкой или с графином, у
которого  давно  горлышко  треснуло,  а  пробка потерялась. И в
голову не придет сходить в посудную лавку и тряхнуть мошной  на
три  или  там даже пять рублей, ибо тебе не трешка мерещится, а
минимум сотняга убытков.
     Недавно в дорогом ресторане  перевернул  целиком  стол  на
очередного   своего   режиссера-экранизатора.  И  обошлось  все
удовольствие в жалкий четвертак...
     Но вернемся к моему бюсту.
     Вылепил бюст  столичный  скульптор-монументалист  Геннадий
Дмитриевич Залпов абсолютно спонтанно, то есть неожиданно и для
себя, и для меня.
     Затрудняюсь   сказать   что-либо  определенное  о  степени
гениальности Залпова, так как в пластических искусствах, как  и
в музыке, ни бельмеса ни понимаю.
     Но  одно  его  творение  --  Николай  Васильевич  Гоголь в
натуральную величину, стилизованный  под  Бальзака  Родена,  --
вещь,  безусловно,  замечательная.  Во  всяком  случае, мне она
крепко запомнилась.
     На   окраине   Москвы   у   Геннадия   Дмитриевича    есть
полуподвальная  мастерская,  при ней жилая комнатушка с дырявым
диваном и шикарным холодильником.
     Мастерская  битком  набита   человекообразными   муляжами,
африканскими  масками,  скелетами,  черепами  и  отвергнутыми
заказчиками скульптурами.
     Разглядывать изнанку монументалистики при дневном свете  и
с  приятелями  даже  интересно,  но тут пришлось после изрядной
танцульки остаться ночевать у Генки в жилой  комнате-каморке  в
полнейшем одиночестве.
     Проснулся где-то около двух ночи -- незнакомая обстановка,
пустые  бутылки  из-под  лимонада,  голова трещит, возле головы
тарелка, набитая окурками.
     Зима была, холодрыга.
     Покряхтел я,  поворочался,  но  --  дисциплина!  Преодолел
нежелание  вылезать  из-под одеяла, забрал тарелку с окурками и
отправился искать место общего пользования.  Знал  только,  что
оно  с  другой  стороны огромной мастерской расположено. Шарил,
шарил свободной  рукой  возле  притолоки  двери  мастерской  --
выключателей  не  обнаружил.  Тьма впереди -- глаз выколи. Но и
упрямства у меня достаточно: ежели, например, морковку натираю,
то обязательно до тех пор, пока из пальцев  кровь  не  брызнет.
Короче    говоря,    воткнулся    несколько   раз   во   всякую
монументалистику, рассыпал  половину  окурков,  опрокинул  пару
скелетов, но в туалет все-таки добрался.
      Тут   надо  еще  заметить,  что  в  нормальных,  домашних
условиях я никогда не вытряхиваю пепельницы  в  унитаз.  Корень
здесь  в  том,  что окурки очень долго не тонут, сопротивляются
судьбе  со  спартанским  упорством,   сражаются   с   унитазным
водопадом  насмерть: вертятся там, крутятся, вроде уже потонут,
ан -- нет! -опять всплывут. И я за такое жизнелюбие и  упорство
окурки  уважаю.  Они,  на мой взгляд, как и римские гладиаторы,
заслуживают пальца,  поднятого  вверх.  Но  и  сам  я  не  могу
уступить  окуркам  последнего  слова. И вот минут пять провел в
туалете, дергая и дергая машинку, пока последний  гладиатор  не
утоп.
     В   паузах,   когда   я   ожидал   очередного   наполнения
опорожненного бачка, в голову лезли мысли  о  бренности  бытия,
вечности  мироздания  и  о  том,  что  рано или поздно придется
высказать Геннадию Дмитриевичу свое мнение о его произведениях.
Ведь   уходить   из   мастерской   художника   во   сто    крат
затруднительнее,  например,  нежели  из  лаборатории ученого. У
гения науки можешь достойно молчать от начала до конца,  ибо  и
он,  и  все  окружающие  знают,  что  ты  ничего  ни  в  чем не
понимаешь,  а  с  художниками  просто  беда.   Тут   даже   так
получается,  что  чем  хуже художник, тем тебе легче нагородить
ему при  уходе  всякой  чуши,  --  и  он  будет  доволен,  а  с
художественным  гением полнейшая безысходность, когда топчешься
уже в его передней и -- ни единого слова не выдавить: нет  слов
-- и баста!
     Но если уж совсем честным быть, то размышлял я про все эти
материи  и топил пять минут несчастные окурки еще и потому, что
было      жутковато       возвращаться       через       темную
мастерскую-покойницкую.  Все-таки  скульптура  довольно мертвое
изобретение. И нервишки пошаливают. Однако и торчать до утра  в
туалете резона не было.
     И  когда,  значит, последний окурок утоп, я развернулся на
сто восемьдесят и лег на  обратный  курс.  И  лавировал  сперва
довольно   удачно   --   пространственная   память-то   у  меня
штурманская. Как вдруг сквозь пыльные окна  сверкнула  луна,  и
передо  мной  возник из небытия и тьмы небольшого роста человек
-- длиннейший птичий нос, волосы, ниспадающие  прямыми  прядями
на  изможденные  щеки:  луна высветила Гоголя, мраморного, безо
всякого пьедестала. И мертвые, черные провалы зрачков уперли  в
меня больной, черный взгляд.
     Я чуть в обморок не свалился. Н-нда...
     Шутил в своих писаниях при жизни Николай Васильевич много,
но и какой-то одинокой запредельной жути в классике достаточно.
     К  тому же я с детства запомнил, что более всего он боялся
быть похороненным живым, в летаргическом  сне.  И  в  завещании
даже  написал,  чтобы  не  хоронили,  пока  "не  укажутся явные
признаки разложения тела". И еще, кажется, в завещании попросил
не водружать на могилу тяжелого надгробия, дабы оно  не  давило
на  него  тяжестью Каменного Гостя. Говорят, при вскрытии потом
могилы обнаружили его в гробу перевернутым.
     Не буду утверждать, что сказанное полностью  соответствует
действительности,  -не в том дело. А в том, что в моем-то мозгу
это существует с отрочества  так,  будто  я  сам  гроб  Николая
Васильевича  вскрывал:  воображение -- черт бы его побрал! -- у
меня тоже хорошее.
     А  тут  не  в  воображении,  а   въяве   увидел   скорбную
нахохлившуюся фигуру и лицо, которое потусторонне светилось, --
черный  полированный  мрамор  в  лунных лучах -ни житель света,
черт бы Залпова побрал, ни призрак мертвый...
     Бежал я от Гоголя -- в трусах и майке -- точно как Евгений
от Медного Всадника, обхвативши голову  руками  и  подвывая  на
ходу.
      В  комнатенке засунул ножку стула в ручку двери -- крючка
не было; полистал разные легкомысленные  журнальчики,  покурил,
но заснуть так больше и не удалось.
     Лежал и раздумывал о мистических совпадениях. Ходят слухи,
что вдове   Булгакова  Елене  Сергеевне  по  бедности  пришлось
отыскивать на задах какого-то кладбища, на свалке среди старых,
бесхозных памятников более или менее подходящую к  ее  вкусу  и
бюджету,  бывшую,  естественно,  уже  в  употреблении, замшелую
плиту. Понравилась ей одна такая глубоко  вдавившаяся  в  землю
плита.  А когда плиту перевернули, то обнаружили надпись "Н. В.
ГОГОЛЬ". И этот самый камень лежит теперь на Булгакове  --  вот
она, эстафета русской литературы.
     Возможно,  все это тоже мое воображение, но действую я тут
по  принципу  какого-то  великого  человека,   вроде   бы   так
заявившего: "Коли черта нет, его следует выдумать".

     Утром пришел Залпов, вгляделся в мою физиономию и говорит:
     -- Ну  у  тебя  и  выражение на личике! Прямо как у Понтия
Пилата!
     Я почему-то шепотом ему говорю:
     -- Сволочь! Ваятель чудотворный! Надо людей предупреждать,
что здесь у тебя покойницкая,  а  не  человеческое  жилье!  Ужо
тебе!..
     Ну, потом рассказал все, как было.
     Он  расцвел  утренней  розой,  когда убедился в том, что я
действительно ночью насмерть перепугался. Понять его можно. Что
для  творца   может   быть   прекрасней,   нежели   потрясение,
произведенное  его  творением  на другого художника? И Генка -в
компенсацию за бессонную ночь и все пережитые  кошмары  с  ходу
возвел  меня  на  подиум (так на древнеримском языке возвышение
для натурщиков  называется),  усадил  на  трухлявую  вертящуюся
табуретку и принялся лепить.
     Пока он самозабвенно работал, я несколько раз задремывал и
чуть было с подиума не свалился.
     Часика через два Генка уже закончил.
     Голова   бюста  показалась  мне  значительно  больше  моей
натуральной, а глина,  из  которой  он  все  это  дело  сляпал,
грязноватой. Эти свои замечания я высказал вслух, но робко.
     Честно  признаться,  мне  бюст  понравился своей тяжестью,
массивностью, монументальностью -- размеры и объем произведения
пластического искусства играют не последнюю роль, в  чем  легко
можно убедиться на любом углу наших городов.
     На  робкие  замечания  Генка  ответил,  что  голова у меня
действительно  опухшая,  но  на  другое  я  и  не  должен   был
рассчитывать.   А  про  глину  монументалист  сказал,  что  она
первоклассная.
     Затем он закрыл мое изображение мокрой тряпкой и  добавил,
что сеанс окончен.
     Мы попрощались, и я убыл восвояси.
     Спустя этак годик случайно узнаю, что красуюсь в столичном
Манеже  на  выставке  "Голубые  дороги  Родины"  бюстом  уже из
настоящей бронзы.
     Примчался в Москву на самолете, узнал, что на  самом  деле
отлит  в  цветном  металле и опять спонтанно: не набиралось для
огромной  выставки,  которая  должна  была  прославить  морское
могущество  нашей  страны,  нужного  количества экспонатов. Вот
меня и отлили -- повезло Геннадию Дмитриевичу Залпову.
     Собрал я штук пять московских красоток -- знакомых и вовсе
не знакомых -- и  повез  их  на  выставку,  чтобы  оглушительно
похвастаться  свидетельством  своего вечного теперь бессмертия.
Ну-с, купил билеты и повел московских красоток, одна из которых
почему-то оказалась  негритянкой,  в  космические  пространства
манежных анфилад.
     Искали  мы мой бюст, искали -- раза три выставку обошли --
нет  меня.  Ни   в   натуре   нет,   ни,   как   говорится,   в
списках-проспектах.  Я  было  решил,  что  меня просто-напросто
разыграли. Но тут негритянка обнаружила  произведение  Геннадия
Дмитриевича  Залпова. Под моим пластическим изображением висела
бирка:

        "Портрет писателя-моряка В. Корнецкого.
        1979. Бронза. 65 х 25 х 36".

     Красотки  принялись   хохотать   над   опухшей   бронзовой
физиономией  и  перевранной  фамилией.  Я  обозлился,  исправил
фамилию       под       портретом       шариковой       ручкой,
смотрительница-служительница  подняла  шум и гам, меня повели в
дирекцию Манежа, и там я битый час доказывал, что не верблюд.
     За это время красотки смылись.
     Мне  ничего  не  оставалось,  как  опять  пойти  в  зал  и
повертеться  минут  пятнадцать  вокруг  бюста  в  надежде,  что
кто-нибудь из редких посетителей обнаружит  наше  сходство,  но
такого не случилось. Тогда я позвонил Генке и сказал, что отлил
он не меня, а какое-то чучело, да еще и под другой фамилией. На
это  Генка сказал, что я не Гоголь, чтобы быть на себя похожим,
и сам виноват, что  у  меня  дурацкая  фамилия,  которую  вечно
путают,  и что я должен быть ему до гроба благодарен хотя бы за
то, что угодил в компанию  Петра  Великого,  Витуса  Беринга  и
Ивана  Папанина. Но даже такие соседи по выставочному залу меня
не утешили, а усы Петра напомнили почему-то  усы  булгаковского
кота из "Мастера и Маргариты".
     К  счастью,  тут  я  обнаружил  портрет  капитана дальнего
плавания Ивана Александровича Мана. Он  первым  водил  "Обь"  в
Антарктиду,  а  во  время  войны  проявил  огромное  количество
какого-то уже запредельно-бесшабашного мужества, когда угодил в
штрафбат и высаживался в  Констанце.  Так  вот,  фамилию  Ивана
Александровича  тоже  переврали,  и значился он как МААН -- два
"а" в середине. И я утешился, плюнул  на  "мраморную  слизь"  и
решил  выкинуть  историю  из  головы.  Не  тут-то  было!  Зимой
"Голубые  дороги  Родины"  привезли  в   родной   Ленинград   и
развернули уже в нашем Манеже. На выставку занесло одного моего
высокого  морского начальника, Героя Социалистического Труда. И
вот, когда он обнаружил бронзовый бюст рядового судоводителя, а
такое вообще-то положено  при  жизни  только  настоящим  дважды
Героям,  то  начальник так обозлился на мою нескромность, что к
чему-то придрался и сделал  мне  дырку  во  вкладном  талоне  к
диплому,  а  затем  отправил  меня вне очереди на Охту на курсы
повышения квалификации комсостава флота.
     Но и это не конец. Где-то еще  через  год  звонит  Гена  и
спрашивает,  нет  ли  у  меня  знакомых  в  Прокуратуре СССР. Я
отвечаю, что пока нет, но в  будущем  все  возможно.  Он  орет,
чтобы  я  прекратил  шутки,  потому что легендарный бюст, когда
"Голубые дороги Родины" везли уже с Дальнего Востока в Клязьму,
на родных сухопутных железных дорогах сперли. Из Хабаровска мое
бронзовое многопудье уехало, а в Клязьму не приехало.
     Я  говорю,  что  это  вполне   естественно   и   еще   раз
иллюстрирует любовь ко мне всего нашего великого народа.
     Генка  обозвал  меня идиотом и объяснил, что бронзу воруют
даже с могильных надгробий: делать какие-то втулки для передних
или задних подвесок "Жигулей".
     Я ему сказал, что он сам дурак.
     Генка слезливо сказал, что если это моя  проделка,  то  он
умоляет  бюст  вернуть,  ибо  им,  скульпторам-монументалистам,
положен на каждый год лимит бронзы -- она острый дефицит. А  он
-- Генка  --  сейчас  лепит  Семена Челюскина -- у того как раз
юбилей. И рассчитывал перелить мой бюст в этого  землепроходца,
но теперь все срывается.
     Я  говорю:  какой  может  быть  юбилей у Семена Челюскина,
ежели никто не знает дат его рождения и смерти? Генка  говорит,
что  это  не  мое дело, а что с него, с Залпова, высчитывают по
рубль двенадцать копеек за  каждый  килограмм  моего  портрета,
хотя он лично никакого отношения к вагонной краже не имел.
     Я  ему  говорю,  что  если  килограмм  бронзы  стоит  рупь
двенадцать, то это не дефицит. И  украли  мой  бюст  влюбленные
читатели,  а  не  автолюбители.  Хотя,  добавляю  я  то, с чего
начинал  эту  грустную  историю,  то  есть  что  меня  удивляет
дешевизна  в  нашей  стране  некоторых  бытовых  вещей,  о цене
которых узнаешь в  ресторанах  или  гостиницах,  когда  кокнешь
чашку,  графин  или  тарелку.  И что не так давно в Доме кино я
перевернул стол на очередного своего режиссера-экранизатора,  и
обошлось все удовольствие в четвертак...
     Генка  меня  не  дослушал  и  бросил  трубку.  Бюст сгинул
бесследно. Даже фото не осталось.
     Не скрою, я несколько огорчен таким концом  этой  истории,
ибо  явственно вижу очистительный огонь, в котором плавится мое
бронзовое бессмертие, превращаясь во втулки  для  передней  или
задней  подвески  "Жигулей". Ведь любой -- самый средненький --
человек огорчается  невниманием  к  его  заслугам,  готовясь  к
предстоящему -- неизбежному -- и, увы, уже вечному забвению.



     После  демобилизации  из  Военно-морских  сил  я работал в
экспедиции по перегону рыболовных судов на Дальний Восток через
арктические  моря.  И вот принимал однажды в должности капитана
рыболовный сейнер на судостроительном заводе в Петрозаводске.
      Был  1956  год. Неразбериха в экспедиции царила страшная.
Дизельное   топливо,   например,   которое   переправляло   нам
рыболовное    министерство,   захватила   себе   Карело-Финская
республика и отдала сельскому хозяйству:  их  тракторам  пахать
было  не  на  чем; теплое обмундирование доставали чуть ли не в
Одессе. Словом, то одно, то другое, то третье...
     Голова кругом идет, и очень ругаться хочется.  А  тут  еще
кока  у  нас  нет,  и приходится водить команду несколько раз в
день на берег, в столовую.
     Этим  всем  и  воспользовался  старший   помощник,   чтобы
уговорить меня взять в рейс коком того беспалого Ваську.
     -- Кок,  сами  знаете,  сегодня вещь дефицитная, -- сказал
мне старпом. -- Кока надо брать за жабру и тащить на пароход. А
вы  отказываетесь.  Нельзя  таким  разборчивым  быть,   товарищ
капитан. Всякий дефицит всегда за жабру хватать надо.
      Старпом  у  меня был хороший. Молодой, правда, и не очень
грамотный,  но  умение  хватать  вовремя  развито  в  нем  было
чрезвычайно.  Помню,  когда мы уже пришли в Беломорск, чиф (так
на морском жаргоне зовут старшего помощника) однажды ночью  три
автомобильных  покрышки  где-то стащил. Из таких покрышек самые
хорошие  кранцы  получаются,  а  кранцев   на   судне   у   нас
недоставало.
     Заботливый  был старпом. Тут ничего не скажешь. Ему за эту
заботливость и "мешок завязали" накрепко. Да еще грубоват  был,
на  глотку  очень  сильный.  Матросы между собой звали старпома
горлопаном.
     Вот он мне и сказал, что этого Ваську надо брать за жабру,
пока другие этого не сделали. Я объясняю  Василию  Михайловичу,
что  кок  больно  молодой и никогда не плавал в море. К тому же
уголовник -- год в тюрьме просидел. Совпадение у него еще такое
нехорошее: на руке нет двух пальцев, а фамилия Беспалов.
     Старпом ударил себя кулаком в грудь и говорит:
     -- То, что Беспалов, это ничего. Его Васей зовут. Тезка он
мой. А это что-нибудь да значит. Мальчишка? Да. Против факта не
попрешь. Но уже в три геологические экспедиции съездил. Желание
работать  ну  прямо-таки  крупными  буквами  у  него  на  морде
написано.  Боевой,  в  общем, парень. А в тюрьму по неопытности
попал и молодости. В цирке был как-то. В первом ряду  сидел.  А
на манеже -- тигры. У одного хвост из клетки высунулся и вот по
опилкам  извивается. Вася за хвост ухватил, на руку его намотал
и ждет: что дальше будет? Тигр сперва удивился. Потом  стал  на
свою  укротительницу зубами щелкать. А Вася все держит. Скандал
получился. Васю за хулиганство и упекли на годик. Интересный он
парень. И характер в нем есть, как видите...
     Ну  что  тут  скажешь?  Действительно,  симпатичный  вроде
парень.
     Вызвал я его к себе в каюту для обстоятельного разговора.
     Входит   парнишка   в   замызганной  спецовке,  смущается,
переступает рваными ботинками и старается  не  смотреть  мне  в
глаза.
     -- Сколько у тебя, морской бродяга, классов? И какова твоя
специальная подготовка?
     -- Да  я  еще  не  морской бродяга. Хочу только. А классов
чуть меньше пяти.
     -- Что ж так мало?
     -- Не удалось у меня с учебой, -- говорит. И впервые мне в
глаза  посмотрел.  Открытый  взгляд,  чистый.  --  Батьку,   --
говорит,  -- немцы убили. Матка состарилась чего-то рано очень.
И все болеет, болеет. Хворь из нее вовсе не уходит лет  десять,
как  война случилась. Сестренка зато у меня уже в седьмой класс
ходит. А я вот подрабатываю. Давно уже подрабатываю.
     Ну, я, как это начальству  в  таких  случаях  и  положено,
говорю,  что  ученье  -свет,  а  неученье  -- тьма, и надо всем
учиться.
     Он сразу согласился, что это правильно, и стал просить:
     -- Я учиться когда-нибудь буду. А пока вы меня  на  работу
примите.   Как   вернусь   с   вашего  плавания,  может,  сразу
куда-нибудь и учиться пойду -- на курсы какие-нибудь.  Возьмите
меня. Возьмите в море.
     -- Ну, а пальцы свои где оставил? -- спрашиваю.
     Он  вздохнул,  потеребил  вихры,  потом махнул рукой: мол,
была не была.
     -- Проиграл, -- говорит, -- в карты.
     -- Так-так. Это уже в колонии, что ли?
     -- Там. Из-за  фамилии.  Чтобы  в  соответствие  привести.
Заставили урки.
     -- Зачем же ты, Вася, тигра за хвост трогал? Нехорошо ведь
это. Аморально как-то.
     -- Трудно  мне вам рассказать, -- говорит Вася. -- Не умею
я хорошо рассказывать.
     -- Нет, -- требую, -- сядь вот сюда на диванчик и объясни.
Мне очень интересно знать.
      Вася сел, расстегнул воротник. Я дал ему папироску.
     -- Скучно мне  тогда  было  как-то  так,  знаете.  Скучно,
товарищ капитан. Вот и все.
     -- Как так: все?
     -- Ну,  вернешься  из  экспедиции  домой. А там все скучно
так,  кисло  как-то.  Матка  болеет.  Ругает,  что  денег  мало
присылал,  что  непутевый  я у нее народился. Верка все клянчит
чего-нибудь. Ребята-дружки поразъехались или учатся.  Отстал  я
от них, отвык. А учиться... ну не лезет ничего в башку, товарищ
капитан.  И  получается,  будто кто окошко в комнате заколотил.
Вот я и... Получилось как-то так...
     -- Все понятно, -- говорю  я.  --  А  теперь  отвечай  мне
честно.  Значит, как вышел ты из тюрьмы, тебя на прежнюю работу
не взяли? Вот ты на северный перегон  и  подался.  Здесь,  мол,
всех берут, люди нужны. Так?
     -- Так, товарищ капитан. Они -- геологи мои -- алмаз ищут.
Секретное  это дело. И не берут меня. Морально я разложился, --
так мне объяснили. А я хочу путешествовать. Я  с  детства  хочу
путешествовать.
     -- Готовить-то умеешь?
     -- Умею  я, товарищ капитан. Очень даже хорошо готовлю, --
сказал Вася быстро и убедительно. -- И щи, и кашу, и лепешки.
     Вечером я стоял на палубе, глядел на  онежские  сумерки  и
думал о том, что до отхода остается двое суток. Впереди длинные
переходы,  трудное  плавание во льдах, а дух у меня уже не тот,
чтобы всему  этому  радоваться.  Я  и  не  заметил,  как  рядом
очутился наш новый кок. Он стоял в той же позе, что и я -- нога
на кнехте, локти на леере, -- и тоже смотрел, как сгущаются над
водой  сумерки.  Не люблю я смотреть на такие вещи с кем-нибудь
вместе.
     -- Товарищ капитан, у меня  труба  дымит,  --  сказал  мой
новый кок и сплюнул за борт.
     -- Ну, -- сказал я, -- и что?
     -- Дымит у меня труба, товарищ капитан.
     -- Наверное, надо прочистить.
     -- А  и  верно!  --  почему-то обрадовался кок и поддернул
свои новые синие штаны. Старпом уже выдал ему робу.
     Я ушел на берег  и  вернулся  поздно.  Там  от  города  до
судостроительного  завода  километров  пять.  Автобус не ходил:
весенняя грязь по колено. Пришлось пешком. Ботинки после  этого
похода можно было в местный краеведческий музей ставить.
     Пробираюсь  я  от трапа к себе в каюту мимо камбуза, слышу
-- там железо звякает. Вот, думаю, прав старпом:  молодой  кок,
но старательный. Трубу чистит даже ночью.
     Ранним  утром  кто-то  стал  дергать  меня за ногу. Открыл
глаза и вижу, что это наш судовой механик.
     -- Что вы, -- говорю, -- спятили, что ли, механик?
     -- Полундра, -- отвечает. -- Разобрал ваш  уголовник  весь
пароход  на части. И клотик с мачты отвинтил уже, и киль теперь
начинает из шпангоутов выбивать.
     -- Вы, Роман Иванович, в своем уме?
     -- В своем. В своем собственном. -- И смотрит на меня, как
тюлень на белого медведя: с  тоской  и  злобой.  Надо  сказать,
Роман Иванович был очень недоволен своей судьбой. Он думал, что
по  солидным  годам,  по  солидному  опыту  его на какой-нибудь
большой пароход назначат, а его засунули ко мне на  сейнеришко.
Вот  он  и  злился  на все вокруг и раздувал все неполадки. Как
говорят -- нездорово их  преувеличивал.  Ну,  думаю,  и  сейчас
преувеличивает.  Не  мог  мальчишка  за  одну  ночь весь сейнер
разобрать на части. Невозможно это.
      -- Разобрал ваш новый кок пароход  на  части,  на  мелкие
кусочки,  -- повторяет механик со злорадством. Из водопроводной
трубы на камбузе теперь бьет артезианский фонтан!
     -- Воткните, -- говорю, -- в артезианский фонтан пробку  и
не мешайте мне отдыхать. Ваше это дело -- забивать пробки, а не
мое.
     -- Конечно! Ваше-то только их выковыривать.
     -- Это уж намек какой-то нехороший. Идите, забейте пробку,
а днем  мы  еще побеседуем. Сами вы подписывали приемочный акт,
сами принимали такой пароход, который  за  два  часа  мальчишка
может на части разобрать.
     Тут механик еще посердился немного и ушел. А я прислушался
-- и действительно,  вдруг слышу: шумит где-то вода, сильно так
шумит.
     Еще потонем прямо здесь, у причала, думаю. Обидно  как-то:
прямо у причала потонуть в грязной воде.
      Быстренько  встал,  оделся,  прихожу  на  камбуз.  А  там
дымовые и всякие другие трубы на полу лежат. Только одна  плита
и  цела.  На  плите  кок  сидит.  Увидел меня и облизывается от
возбуждения.
     -- А вы, -- говорит, --  товарищ  капитан,  неправы  были.
Вовсе  даже и не надо было трубу чистить. Я теперь как разобрал
все, то и понял. Это просто наверху крышка есть в  трубе.  Чтоб
дождь  и  снег  не  попадал.  Так  она,  эта крышка, наполовину
прикрыта была. Вот и дым.
     -- Какого же лешего ты другие трубы трогал? -- спрашиваю я
у кока.
     -- Раньше-то, в поле, все проще было, -- оправдывается он.
-- Там костерчик разведешь -- и все тут. А здесь устройство.  Я
его изучал на практике.
     В это время появился старпом.
     -- Войдите,   --   просит,  --  в  коковое  положение,  не
сердитесь на него. Я знаю, что вам давеча механик наговорил про
Ваську. А я вам скажу, что выхлопные газы  из  главного  дизеля
вместо атмосферы почему-то на камбуз попадают, так это механику
ничего...
     И  пошел-поехал на Романа Ивановича говорить всякие штуки.
Не любили они друг друга почему-то.
     В  общем,  пришлось  до  самого  выхода  в   море   камбуз
ремонтировать   и  команду  кормить  по-прежнему  на  берегу  в
столовой.
     А Васька, чтобы показать, как он  старается,  все  сложные
обменные  комбинации  с  продуктами устраивал. Мы последние дни
ходили от причала к причалу: то  воду  брали,  то  топливо,  то
балласт.  И приходилось стоять рядом с разными судами. Вот Вася
это и использовал. Еще швартовые не закрепили, а уже слышно:
     -- Эгей, дядя! Ползи  сюда  поближе!  --  кричал  наш  кок
соседнему коку. -- Ползи, ползи сюда. Успеешь миски помыть.
     -- Чего  ты  гавкаешь,  щенок?  --  отзывался какой-нибудь
поседевший над кастрюлями повар. -- Чего ты, щенок, гавкаешь?
     -- Дядь, ты случаем раньше в ресторане не работал?
     -- Да, а что? -- спрашивал повар и, вытирая руки, спешил к
борту.  Ибо  каждый  корабельный  кок  работал  когда-нибудь  в
первоклассном ресторане и любит вспомнить об этом.
     -- А в каком ресторане, дядя?
     -- В "Приморском" во Владивостоке.
     -- Ух  ты.  В  "Приморском"! Это хорошо. А томатный соус у
тебя есть?
     -- Есть а что?
     -- Давай на томатный сок менять?
     Кругом собирались матросы. Они у меня были совсем  молодые
-- курсанты  из  средней  мореходки,  практиканты.  Приходил  и
старпом. Внимательно (как бы не продешевил  чего  кок)  слушал,
потирал  небритые  щеки.  Василий  Михайлович твердо верил, что
небритые мужчины нравятся девушкам больше. Правда, в море,  где
девушек нет совсем, он еще реже беспокоил себя бритвой.
     В  перебранке  и торговле проходил час. Потом Вася тащил к
себе на камбуз бутыль томатного  соуса  и  от  радости  напевал
что-нибудь.
      Занятный он был парень, Васька. И пел задушевно. Особенно
удачно  у  него получалось: "Я -- цыганский барон! У меня много
жен..." Но что бы Вася ни пел, песня ему в работе не  помогала.
То  клейстер  из  фигурных  макарон  у  нас на обед, то тюря из
сушеной картошки.
     Он очень старался приготовить что-нибудь поприличнее,  наш
новый кок, часто показывал всем свое свидетельство об окончании
поварской школы в Ленинграде. Мне даже стало казаться, будто он
не кончал ее. Плохо еще было, что Вася не имел привычки к морю,
и когда у Святого Носа прихватило нас хорошим штормом, так даже
клейстер  из фигурных макарон он не смог приготовить. То у него
все сгорит, то перевернется, то плиту чаем зальет и угли уже не
раздуть. Двое суток мы только консервы и сухой хлеб ели. Сам же
Вася вообще ничего не мог взять в рот. Тяжело он переносил море
-- едва ноги передвигал. Но моряк мог бы  из  него  получиться.
Душевные  данные  для  этого  были  у  Васи:  в койку он не лез
-прятаться под одеяло от своей слабости не  хотел.  Чуть  живой
ползет по трапу в кубрик к матросам.
     -- Ребята,  --  хрипит,  -- а что я вспомнил сейчас! Очень
даже веселая история. Посмеетесь, может быть.
     В кубрике выбрасывает от качки ящики из рундуков и  мигает
свет. А Вася уцепится за поручни на трапе и рассказывает слабым
голосом:
     -- Вот  был  у  нас  в экспедиции один парень. Двухлетнего
оленя сшибал с ног. Зайдет с бока, как фуганет олешу плевком  в
морду! Тот брык -- и с копыт долой. И не шевелится больше. Это,
значит,  нервный  шок  называется. Здорово, ребята? Или вот еще
случай...
     Ну, ребята и заулыбаются. Будто не было  бессонных  ночей,
промокших  сапог  и сырых простынь на койках. А пока Васька про
оленя рассказывает, у него в кастрюльках только пепел остается.
     Но ребята не злились на него за плохой харч. Полюбили  его
ребята.  Не  знаю  за  что,  а  полюбили. И прощали многое -- и
сухомятку, и тюрю из сушеной картошки.
     Да, так вот. Поддаваться морю Вася не  хотел.  Боролся  со
слабостью. Дым из камбузной трубы задувало ко мне на мостик и в
самую  непогоду.  Но  одного  дыма  мало.  Дымом не пообедаешь.
Механик делал мне по десять сцен на дню.
     -- Что ваш кок коптит? Только пачкает небо этот уголовник.
А я есть хочу! Я  в  том  уже  возрасте,  когда  надо  питаться
регулярно. Мне по договору нормальная пища положена, а где она?
Где пища, я вас спрашиваю?
     -- Вы  же  видите,  -- растолковываю ему, -- кок прилагает
усилия. А это и есть главное. Кок даже по ночам не  выходит  из
камбуза.
     Вася  действительно  по ночам в камбузе сидел. Это однажды
сослужило нам хорошую службу.
     Я еще на  стоянке  механику  говорил,  что  надо  грузовую
стрелу смайнать до самого трюма и закрепить в лежачем положении
намертво.  А Роман Иванович уперся и говорит: "Нет!" Показывает
мне заводской чертеж,  на  котором  походное  положение  стрелы
указано под сорок пять градусов к мачте.
     -- Если заводские инженеры так решили -- значит, точно, --
говорил мне механик: он авторитетам очень сильно верил.
     Ну,  вот,  когда  у  Святого  прихватил  нас  норд-ост, то
оттяжки у стрелы не выдержали и лопнули. Тяжелый стальной  блок
стал с борта на борт по воздуху летать, и вся стрела тоже. Вася
той  ночью  сидел  у  себя  в  камбузе  и  все  пытался сварить
что-нибудь. Вдруг по стенке камбуза как  ахнет  этот  блок.  От
удара  краска  и пробковая изоляция посыпались Васе за шиворот.
Васек  чувствует:  случилось  что-то  неладное.   Выбрался   из
камбуза.  Ночь  мокрым ветром насквозь полна. Пена через низкий
фальшборт хлещет. Волна с полубака накатом идет по палубе. Тучи
над головой летят так быстро, будто ими  из  пушки  выстрелили.
Свист  и  грохот  вокруг.  В такую кутерьму и бывалый матрос не
сразу поймет, в чем дело. Но Вася понял. Подскочил к  машинному
люку  --  он  ближе  всего  от  камбуза  расположен, -- крикнул
механику, что стрелу сорвало, а сам полез к мачте. Как его блок
не угробил -- это только Вася да тот блок знают.
     Механик  потом  рассказывал,  что,  когда  он   вылез   из
машинного  отделения, Вася уже по стреле карабкался. А стрела с
борта  на  борт  перекладывалась,  и  от  креплений  оттяжечных
осталось одно только воспоминание.
     -- Щенок  беспалый!  -- заорал Роман Иванович. -- С ума ты
съехал, что ли? Сейчас за борт улетишь, стерва!
     А Вася и ответить механику на грубые слова ничего  не  мог
-- так  Васе  на  стреле  трудно держаться было. Добрался он до
конца стрелы, съехал по тросу на блок, обхватил его.  Тут  и  я
вышел  на палубу. Вижу, летает по воздуху наш новый кок и время
от времени кричит что-то совсем вроде  нецензурное.  А  механик
все  хочет  Васю  за  ногу  ухватить,  но  никак  это у него не
получается.
      -- Вот видите, -- кричу я механику, -- неправы вы,  Роман
Иванович.  Нужно  было  опускать стрелу до самого низа, а потом
уже крепить. Я вам сколько  раз  говорил  об  этом!  А  вы  все
заводским авторитетам поклоняетесь...
     Потом  мы  поймали кока за ноги, на блок набросили петлю и
стрелу закрепили.
     Механик после этого случая еще  больше  настроился  против
Васи.  Будто  кок  был  виноват  в том, что оттяжки у стрелы не
выдержали и Роман Иванович оказался неправ.

     Вскоре кончился у нас запас  печеного  хлеба,  который  мы
взяли  в  Беломорске,  и  надо  было Васе печь новый хлеб. Но к
этому делу кок отнесся как-то странно.
      -- Может,  вместо  хлебушка  лучше  жарить  лепешки?   --
спрашивал  он у старпома. Старпом к тому времени уже начал косо
поглядывать  на  Васю.  За  продукты  отвечал  он,  старпом.  А
перерасход  продуктов  уже  большой. В непогоду кормили команду
консервами.  По  тридцать  рублей  старыми  деньгами   в   день
обходилась  эта  пища  на  каждого  человека,  -- консервы вещь
дорогая. А  положен  арктический  паек  по  двенадцать  рублей.
Естественно, что насторожился мой старпом.
     -- Какие, -- говорит, -- лепешки? Ты что, Беспалов, твердо
решил  оставить  меня при расчете совсем без монеты? На лепешки
ведь надо уйму масла и все прочее. А нам еще три месяца в морях
болтаться. Пеки хлеб. И не шути больше так. Чтобы выдал  завтра
первую плавку, и все тут. А то вот, -- и кулак показывает.
     На  следующий  день  приходит Вася ко мне на мостик. Ветер
начал стихать, море успокаиваться. Но Вася стоит и весь дрожит.
      -- Товарищ  капитан,  невозможно  сейчас  хлебушек  печь.
Поверьте мне, товарищ капитан. Я же так... так стараюсь... Я...
Я  все  лучше хочу как... А в духовке кирпичи повываливались от
шторма, и горит хлебушек, как только его туда сунешь. А старпом
"пеки" говорит, и все тут.
     -- Вася, давай  честно,  ты  вообще-то  умеешь  выделывать
хлеб?
     Вася  стоит,  беспалую  руку сует под мышку, греет. Лицо у
него серое, мешки под  глазами  набухли  и  отливают  голубиным
пером.
      -- Умею,  --  говорит,  делать  хлеб.  --  А  сам смотрит
куда-то в небо. И такую тоску я почувствовал в  нем  тогда.  --
Нужно,  -- говорит, -- глины огнеупорной, чтобы вмазать кирпичи
обратно.
      -- Ну, ладно, -- отвечаю. -- Придем вот скоро  на  остров
Вайгач.  Станем  в бухте Варнека. Там достанем глины. Вечером к
земле подойдем. Это для моряков всегда большое событие.  Вот  и
укрась  его вкусным ужином. Доставь ребяткам маленькую радость.
Работа-то в море, сам видишь, трудная, мокрая, грязная.
     -- Если б я... если бы я,  товарищ  капитан...  --  Но  не
договорил тогда Вася, вздохнул и полез с мостика вниз.
     Пришли  на  Вайгач.  Я стал под борт к флагманскому судну,
договорился насчет бани для команды, отправил людей  за  глиной
для  духовки, а коку приказал идти готовить на камбуз флагмана,
чтобы не терять времени.
     За ужином собралась вся команда. После  бани  все  чистые,
довольные. Один трудный этап пути остался за кормой.
     Вася  занял  на  другом судне хорошего хлеба. На следующей
стоянке --  у  Диксона  -обещал  отдать.  И  сам  ужин  у  Васи
получился   просто  великолепный.  Сухую  картошку  он,  видно,
пропустил через мясорубку и напек из нее то ли котлетки, то  ли
пирожки.  И  залил  все это томатным соусом. Красиво выглядит в
мисках и вкусно. Сварил еще уху из трески с клецками  и  кисель
на третье.
     Шумят   ребята  мои,  радуются.  Наконец-то,  мол,  Васька
проявил свои таланты, это ему морская встряска мозги  поставила
на место.
     И  хотя  за  иллюминатором хмурое небо и дождь лупит, но у
нас в кают-компании хорошо, весело. За тем ужином  почувствовал
я, что есть у меня на сейнере команда. Не просто люди разные --
мотористы, матросы, -- а команда. Сбило их, сшило, спаяло море.
Радостное  такое  чувство  от  этого.  Даже  механик  размяк  и
рассказал веселую историю про своего знакомого,  который  якобы
написал  труд  о  родимых  пятнах  и  их  роли в жизни красивой
женщины и хотел получить за этот труд звание кандидата наук.
     Все смеялись. Один кок мрачный ходил. Только  спрашивал  у
всех: "Добавить? Добавить?"
     Через день выбрали якоря и двинулись дальше. Только прошли
Югорский  Шар  --  и сразу во льды попали. Полоса тяжелых льдов
миль в сорок. Ледокола с нами еще не было, и мы  в  этих  льдах
мучились   целые   сутки.   Промерз   я,   стоя   на   мостике,
изнервничался.
     Бьют нас льды, а Вася рад. Во льдах не качает, волны  нет.
Печку  отремонтировали на Вайгаче, и Вася печет хлеб. И все мы,
как на его возню посмотрим, так сердцем теплеем, хотя вокруг  и
тяжелые  льды.  Однако  старпом  время  от времени подбадривает
кока.
     -- О'кэй. -- кричит. -- О'кэй, Васек, нажаривай хлебушек!
     Старпом любил беседовать по-английски.
     Вышли наконец на  чистую  воду.  Я  спустился  с  мостика,
вымылся  и  --  обедать.  В кают-компании все готово к обеду, и
хлеб на деревянном подносе лежит посреди стола. Я здорово хотел
есть. Ну и, не дожидаясь супа, отломил краюшку. А механик сидит
против меня и смотрит очень внимательно...  От  той  краюшки  у
меня глаза полезли на лоб. Явственно я это почувствовал.
     -- Что,  капитан,  откушали  хлебца?  --  спрашивает  меня
механик.
     -- Откушал, Роман Иванович, -- шепотом отвечаю я.
     -- И я, -- говорит, -- тоже. -- И задышал часто-часто.
     -- Не раскисайте, -- говорю, -- товарищ  старший  механик.
Моряк вы или нет?
     Механик тыльной стороной ладони вытирает со лба пот.
     -- Я, -- бормочет, -- умру сейчас.
     -- Вам,  --  говорю,  --  видно,  совсем  уже плохо, Роман
Иванович, раз вы до таких мыслей начали подниматься.
     Потом он немного пришел в себя, открыл глаза, а в глазах у
него лютая ненависть, и говорит:
     -- Убью я его. Убью Ваську.
      А Вася суп несет и, на свою беду, робко так,  но  все  же
спрашивает про хлеб: как, мол, ничего?
     Роман  Иванович  взвизгнул,  схватил ложку и запустил ее в
кока. Васек присел на корточки, поставил суп на пол и -- шмыг в
двери. Стармеха матросы оттащили в каюту, кажется, на руках. Он
и говорить ничего не мог больше -- икота на него напала.
     Мне не до обеда стало. Пошел к себе и лег.
     Поспал немножко и  проснулся,  как  всегда  просыпаюсь  --
внезапно, будто лопнула в койке пружина и воткнулась в спину.
     Плескало  за бортом Карское море. От воды несло холодом. Я
побродил по палубе. Металл кое-где уже порыжел от  ржавчины.  В
ватервейсе   у   камбуза  валялось  несколько  щепок  и  пустая
консервная банка. Я толкнул дверь и заглянул в камбуз.
     Вася сидел на полене  возле  плиты  и  смотрел  на  огонь.
Привязанные    проволочками   кастрюли   висели   на   стенках,
покачивались. Пахло чадом и газами от дизеля.
     -- Я не умею печь хлебушек, -- сказал Вася. -- И  ужин  на
Вайгаче  не я готовил, а Семен Семенович с флагмана. Я готовить
плохо умею. И свидетельство поварское у  меня  липовое.  Ребята
сделали.
     -- Так мне и казалось, -- сказал я.
     -- Вы  меня  на  Диксоне  выгоните? -- спросил Вася и стал
подгребать к плите мусор.
     -- Если замена будет, -- сказал я.
     -- Может, я быстренько научусь, а?
     -- Не знаю, -- сказал я. -- Это ведь не так уж просто.
     -- Да. Не так уж просто, -- повторил  Вася  тихо.  --  Как
ребята   тогда   котлеткам   картофельным  радовались...  И  вы
радовались.
     -- Радовался, но не только котлеткам.
     -- Хорошо, когда люди радуются, --  пробормотал  Вася.  --
Или смеются.
     -- Это так, -- сказал я.
     -- Может, ребята на меня не очень сердятся, а?
     -- Дружище  Вася,  нам  еще  долог  путь.  Может  статься,
кто-нибудь и не вернется из него. Он трудный, наш путь. Матросы
не понимают этого. Они еще слишком молоды. Я  понимаю  за  них.
Людям придется много работать. Людям будет трудно там, впереди,
во  льдах.  Их  надо  хорошо кормить. Надо быть повариным асом,
чтобы готовить в этих условиях вкусную пищу.
     -- Я понимаю, -- сказал Вася и зачем-то  потрогал  пальцем
подошву ботинка.
     -- Ты  учись.  На  будущий  год найди меня в Ленинграде. Я
тебя в другой рейс возьму. Слышишь? Учись обязательно.
      -- Спасибо, спасибо. И простите меня. А  коком  я  стану.
Тут десять классов иметь не обязательно. Может, таким образом и
утрясется  моя судьба. Хорошо тогда за ужином было... И плавать
буду, путешествовать...
     На Диксоне старпом нашел другого повара -- Марию  Ефимовну
Норкину.  Была  она  тогда  дамой полной. Двух Вась из Ефимовны
можно было бы выкроить запросто.
      -- Хватка у нее есть,  --  сказал  мне  старпом.  --  Это
точно.  Я  пробовал  ее потрогать, так она меня так хватила! До
сих пор ухо потрескивает. Морячина насквозь  соленая.  В  сорок
пятом  "Рылеев" у Борнхольма подорвался на мине. Так она на нем
буфетчицей  плавала.  В  Швецию  их  вельбот  вынесло.  Опытная
баба...
     -- Я  те  дам  "баба"! -- сказала наш новый кок, перелезая
через борт. -- Я те дам "баба", заяц нечесаный!
      Стармех, увидев нового кока и услышав ее  первую  тираду,
заулыбался  радостно  и  даже перекрестился, а потом сказал мне
тишком:
     -- Эх, Виктор Викторович! Сколько мне наш Васька  крови  и
желудочного сока испортил, подлец такой! Желудок не крематорий,
а?  Огнеупорной  глиной  вместо  хлеба кормил. Да. Вредитель он
закоренелый. Ведь и трубы разобрал тогда, чтобы не выгнали  его
еще  на стоянке. Да. Я вас, Виктор Викторович, попрошу: штаны я
ему решил подарить. Хорошие они еще совсем. Великолепные просто
штаны. И китель тоже. А то костюм у него, так сказать,  слабый.
Ехать-то   отсюда   далеко.   Вообще,  молодой  этот  Васька  и
неустроенный какой-то. Так вы вот передайте ему, пожалуйста...

     Тоскливо пасмурное  небо  в  Арктике,  будь  оно  неладно.
Кажется,  никогда  больше солнце не пробьется к земле. Тучи над
Диксоном, как серая, мокрая вата, льнут к самой воде,  задевают
скалы.  Ледокол  тремя  сиплыми  гудками  позвал нас за собой и
медленно побрел к выходу из бухты. Черный дым из труб  ледокола
стлался над водой.
     Из трубы нашего камбуза дым шел тоже.
     Вася стоял на краю причала. Плакал. Фанерный чемоданчик он
отнес подальше от воды. Холодный ветер порывами задувал с моря.
Чемоданчик  под напором ветра покачивался. Вася плакал и локтем
закрывал лицо.
     Вся моя команда топталась вдоль борта. Механик  выглядывал
из машинного люка, морщился.
      -- Отдавайте  скорее швартовы, старпом! -- приказал я. --
Отдавайте их скорее, черт вас всех подери!



     Накануне  ухода  в  это  плавание  у  меня была прощальная
встреча с Петром  Ивановичем  Ниточкиным.  Разговор  начался  с
того,  что  вот  я ухожу в длительный рейс и в некотором роде с
космическими целями, но никого не волнует вопрос о  психической
несовместимости  членов  нашего  экипажа.  Хватают  в последнюю
минуту того, кто под руку подвернулся, и пишут ему направление.
А если б "Невель" отправляли не в Индийский океан, а, допустим,
на Венеру и на те же десять месяцев, то целая  комиссия  ученых
подбирала   бы   нас  по  каким-нибудь  генетическим  признакам
психической совместимости, чтобы  все  мы  друг  друга  любили,
смотрели  бы друг на друга без отвращения и от дружеских чувств
даже мечтали о том, чтобы рейс никогда не закончился.
     Вспомнили  попутно   об   эксперименте,   который   широко
освещался  прессой.  Как  троих ученых посадили в камеру на год
строгой изоляции. И они там сидели  под  глазом  телевизора,  а
когда  вылезли,  то всем им дали звания кандидатов и прославили
на весь мир. Здесь Ниточкин ворчливо сказал, что если взять,  к
примеру, моряков, то мы -- академики, потому что жизнь проводим
в  замкнутом  металлическом  помещении.  Годами  соседствуешь с
каким-нибудь  обормотом,  который  все  интересные   места   из
Мопассана наизусть выучил. Ты с вахты придешь, спать хочешь, за
бортом  девять  баллов,  из вентилятора на тебя вода сочится, а
сосед интересные места наизусть шпарит и картинки из  "Плейбоя"
под  нос  сует.  Носки  его над твоей головой сушатся, и он еще
ради интереса спихнет ногой таракана тебе прямо в  глаз.  И  ты
все это терпишь, но никто твой портрет в газете не печатает и в
космонавты  записываться  не  предлагает,  хотя  ты  проявляешь
гигантскую психическую выдержку. И он, Ниточкин,  знает  только
один случай полной, стопроцентной моряцкой несовместимости...

     -- Ссора  между  доктором  и  радистом  началась  с тухлой
селедки, а закончилась горчичниками.  Доктор  ловил  на  поддев
пишку  из иллюминатора, а третий штурман тихонько вытащил леску
и посадил на крючок вонючую селедку. Доктор был заслуженный.  И
отомстил.   Ночью   вставил  в  иллюминатор  третьему  штурману
пожарную пинку, открыл воду и орет: "Тонем!" Третий в  исподнем
на  палубу  вылетел,  простудился,  но  за  помощью  к  доктору
обращаться  категорически  отказался.  И  горчичники   третьему
штурману  поставил  начальник  рации. Доктор немедленно написал
докладную капитану,  что  люди  без  специального  медицинского
образования  не  имеют  права ставить горчичники членам экипажа
советского судна, если на судне есть судовой врач; и если серые
в медицинском отношении лица будут ставить  горчичники,  то  на
флоте наступит анархия и повысится уровень смертности... Радист
оскорбился,   уговорил   своих   дружков   --   двух  кочегаров
-потерпеть, уложил их в каюте и обклеил горчичниками. И вот они
лежат,  обклеенные  горчичниками,  как  забор  афишами,  вокруг
радист  ходит  с банкой технического вазелина. Доктор прибежал,
увидел эту ужасную картину  и  укусил  радиста  за  ухо,  чтобы
прекратить  муки  кочегаров.  Они,  ради понта, такими голосами
орали, что винт заклинивало...
     Ниточкин  вздохнул,  вяло  глотнул  коньяка,  вяло   ткнул
редиску.
     -- Упаси  меня бог считать подобные случаи на флоте чем-то
типичным, -продолжал он. -- Нет. Наоборот. Как правило, доктора
кусаются редко,  хотя  они  от  безделья  черт  знает  до  чего
доходят. Меня лично еще ни один доктор не кусал, а плаваю я уже
двадцать   лет.   Я   хочу  верить,  что  барьеров  психической
несовместимости вообще не существует. Конечно, если,  например,
неожиданно бросить кошку на очень даже покладистую по характеру
собаку,   то   последняя   проявит  эту  самую  психологическую
несовместимость и может вообще сожрать эту несчастную кошку. Но
это не значит, что нельзя приучить собаку и кошку  пить  молоко
из одной чашки.

     Неожиданность Петиных ассоциаций всегда изумляла меня.
     Когда  я жил в маневренном фонде, в квартире, где жило еще
восемнадцать семейств, меня как-то навестил Ниточкии.  Войдя  в
кухню и оглядывая даль коридора, он сказал:
     -- Пожалуй,  это  одно  из  немногих  мест на планете, где
везде ступала нога человека.
     И вот теперь его вдруг понесло к кошкам.
     -- Лично я, -- повторил Ниточкин с раздражением, --  кошек
не  люблю.  Но  даже очень грязного кота или кошку в стиральной
машине мыть не буду. Даже по пьянке, хотя такие случаи в мире и
бывали.
     Моя нелюбовь к котам  и  кошкам  имеет  в  некотором  роде
философский  характер.  Я  их  не понимаю. А все, что понять не
можешь, вызывает раздражение. И еще мне в  котах  и  кошках  не
нравится  их  умение  выжидать.  Опять же эта их коренная черта
меня раздражает потому, что сам я выжидать не умею и  по  этому
поводу  неоднократно горел голубым огнем. Особенно это касается
моего языка, который опережает меня самого по фазе градусов  на
девяносто,   вместо   того  чтобы  отставать  градусов  на  сто
восемьдесят.
     Так вот, понять кошачье племя дано, как я убежден,  только
женщинам.  Женщины  и  кошки  общий  язык  находят,  я для нас,
мужчин, это почти невозможное дело. В  чем  тут  корень,  я  не
знаю, я может быть, даже боюсь узнать.
     Слушай   внимательно   о   нескольких   моих   встречах  с
необыкновенными котами. Нельзя сказать, что эти коты  совершили
что-либо  полезное  для  человечества  --  такое,  о чем иногда
приходится  читать,  Например,  помню  из   газет,   что   один
югославский  кот  бросился  на  огромную  двухметровую гадюку и
загрыз ее, спасая  хозяйку  -девочку,  которая  учила  уроки  в
винограднике,   а  гадюка  подползла  к  ней  по  лозе  сверху,
бесшумно. И вот этот  югославский  кот  загрыз  гадюку.  Причем
сбежавшиеся  на  шум  жители  югославской деревни, -- а там все
жители городов и деревень бывшие партизаны,  --  так  вот,  все
бывшие  партизаны  не  осмелились  броситься  на  помощь  коту,
который сражался с гадюкой один на один, --  такая  эта  гадюка
была  ужасная.  Кот, победив гадюку, скромно отошел в сторону и
стал отдыхать.
     Или  еще  мне  приходилось  читать,  как  немецкие   кошки
предупреждали  людей  о  приближении  таинственных  несчастий и
привидений. У немецких кошек шерсть  обычно  становится  дыбом,
когда  они видят своим внутренним взором привидение. Интересно,
правда, у какого немца шерсть не станет дыбом, если  он  увидит
привидение?  Вот  только  у  совершенно  лысого  немца  она  не
встанет.
     Еще много приходилось читать  и  слышать,  что  британские
коты  предчувствуют  смерть хозяйки. Но даже если это и так, то
ничего хорошего здесь, как мне кажется, нет:  о  таких  штуках,
как смерть, лучше узнавать от доктора.
     Русский кот-дворняга по кличке Жмурик ничего полезного для
человечества  не совершил, но врезался в мою память. Он прыгнул
выше корабельной мачты, а был флегматичным котом.
     Прибыл  он  к  нам  в  бочке  вместе  с  коробками  фильма
"Брильянтовая  рука"  по волнам океана, как Царь Додон или царь
Салтан -- всегда их путаю. В бочке котенок невозмутимо спал, и,
как говорится, ухом не вел -- ни когда спускали бочку в волны с
другого рыболовного траулера, ни когда швыряло ее по зыбям,  ни
когда поднимали мы ее на борт.
     За  такую  невозмутимость  его  и назвали Жмуриком, что на
музыкальном языке означает "покойник".
     Был  он   рыж.   Был   осторожен,   как   профессиональный
шпион-двойник:  получив один-единственный раз по морде радужным
хвостом  морского  окуня,  никогда  больше  к  живой  рыбе   не
приближался. Когда начинали выть лебедки, выбирая фал, Жмурик с
палубы  тихо  исчезал и возникал только тогда, когда последняя,
самая живучая рыбина отдавала концы.
     Прожил он у нас на траулере около года  нормальной  жизнью
судового  кота  -лентяя  и  флегмы. Но потом стремительно начал
лысеть, а ночами то жалобно, то яростно мяукать.
     Грубоватый человек боцман считал, что единственный  способ
заставить  Жмурика не орать по ночам -- это укоротить ему хвост
по самые уши.  Тем  более  что  у  лысого  Жмурика  видок  был,
действительно,  страшноватый.  Однако буфетчица Мария Ефимовна,
которая была главной хозяйкой и заступницей  Жмурика,  сказала,
что  все  дело  в  его тоске по кошке. И командованием траулера
было принято решение найти Жмурику подругу.
     Где-то  у  Ньюфаундленда   встретились   мы   с   одесским
траулером.  Двое  суток  они мучили нас вопросами о родословной
Жмурика, выставляли невыполнимые условия калыма и довели  Марию
Ефимовну  до  сердечного  припадка.  Наконец  сговорились,  что
свидание состоится на борту у одесситов, время  --  ровно  один
час,   калым  -пачка  стирального  порошка  "ОМО".  Родословная
Барракуды -- так звали их красавицу -- нас не интересовала, так
как Жмурик должен был, как и мавр, сделать свое дело и уходить.
     Я в роли командира вельбота, Мария Ефимовна и пять человек
эскорта  отправились  на  траулер  одесситов.  Жмурик  сидел  в
картонной  коробке  от  сигарет  "Шипка".  Вернее, он там спал.
Пульс восемьдесят,  никаких  сновидений,  никаких  подергиваний
ушами,  моральная  чистота и нравственная готовность к подвигу.
Но на всякий случай я взял  с  собой  пятерых  матросов,  чтобы
оградить  Жмурика от возможных хулиганских выходок одесситов --
с ними никогда не знаешь чем  закончится:  хорошей  дракой  или
хорошей выпивкой.
     Мы  немного опаздывали, так как перед отправкой было много
лишних, но неизбежных на флоте формальностей.  Например,  часть
наших  считала  неудобным  отправлять  Жмурика  на  свидание  в
полуголом, облысевшем виде. И на кота была намотана  тельняшка,
на  левую  лапу  прикрепили  детские  часики, а на шею повязали
черный форменный галстук.
     Накануне  Жмурику  засовывали  в  пасть  вяленый  инжир  и
шоколад,  --  впрочем,  перечислить  все  моряцкие  глупости  и
пошлости я не берусь.  Приведу  только  слова  наказа,  которые
проорал  капитан с мостика: "Жмурик, так тебя итак! Покажи этой
одесситке, где раки зимуют!" Каким образом Жмурик мог  показать
Барракуде  зимовку раков, скорее всего не знал даже наш бывалый
и скупой на слова старый капитан.
     И вот после неизбежных формальностей мы наконец отвалили.
     Рядом  со  мной  сидела  помолодевшая  и  посвежевшая   от
волнения,  мартовских  брызг  и  сознания ответственности Мария
Ефимовна. В авоське она везла коллеге на одесский траулер пакет
"ОМО"  лондонского  производства.  А  на  коленях  у  нее  была
картонка  со Жмуриком. Я уже говорил, что кот спал спокойно. Он
как-то даже и не  насторожился  от  всей  этой  суеты,  которая
напоминала  суету воинов перед похищением сабинянок. Здесь коту
помогала врожденная флегматичность, к которой бывают,  как  мне
кажется,  склонны  и  рыжие  мужчины: рыжие и выжидать умеют, и
прыгать внезапно.
     К сожалению,  меня  не  насторожила  обстановка  на  борту
одессита.  Просто  я  другого  и  не ожидал. Вся носовая палуба
кишмя  кишела  одесситами.   Между   трюмами   было   оставлено
четырехугольное  пространство, обтянутое брезентовым обвесом на
высоте человеческого роста. Оно напоминало ринг. Барракуда была
привязана  на  веревке  в  дальнем  от  нас  конце  ринга.  Она
оказалась        полосатой,       дымчатой,       обыкновенного
квартирно-коммунального  вида  кошкой.   Не   думаю,   что   ее
невинность,  даже  если  о  невинности  могла идти речь, стоила
такой   дефицитной   вещи,   как   пачка   "ОМО"    лондонского
производства.
     Как  всегда  в  наши  времена,  при  любом  зрелище вокруг
толкалось человек двадцать  с  фотоаппаратами,  что  было  явно
нескромно, -- но чего можно ожидать от одесских рыбаков в такой
ситуации? Чтобы они все закрылись в каюте и читали "Хижину дяди
Тома"?  Ожидать  этого  от  одесситов  было  бы по меньшей мере
наивным. Поэтому я спокойно занял место, отведенное  для  нашей
делегации, и сказал, что времени у нас в обрез.
     И  вдруг Жмурик показал, где зимуют раки. И показал он это
место не только Барракуде, но и всем нам.
     Когда картонку поставили внутрь ринга на стальную палубу и
когда кот сделал первый шаг из коробки и увидел  Барракуду,  то
не стал выжидать и сразу заорал.

     У  одного  известного  ленинградского  романиста  я как-то
читал про козу, которая "кричала нечеловеческим  голосом".  Так
вот,  наш  Жмурик  тоже  заорал  нечеловеческим  голосом, когда
первый раз в жизни увидел одесситку с бельмом на глазу.
     От этого неожиданного  и  нечеловеческого  вопля  все  мы,
старые  моряки,  вздрогнули,  а один здоровенный одессит уронил
фотоаппарат, и тот полыхнул жуткой магниевой вспышкой.
     Долго  орать  Жмурик  не  стал  и,  не   закончив   вопля,
подпрыгнул  над  палубой метра на два строго вверх. У меня даже
возникло ощущение,  что  кот  вдруг  решил  стать  естественным
спутником Земли, но с первого раза у него это не получилось. И,
рухнув  вниз,  на  стальную  палубу,  он  сразу  запустил  себя
вторично, уже на орбиту метра в четыре. Таким образом,  неудача
первого запуска его как бы совсем и не обескуражила.
     Надо  было  видеть  морду Барракуды, ее восхищенную морду,
когда  она  следила  за  этими  самозапусками  нашего   лысого,
флегматичного Жмурика!
     Я   знаю,   что   мы  не  используем  и  десяти  процентов
физических,  нравственных  и  умственных  способностей,   когда
существуем в обыкновенных условиях. И что совсем не обязательно
быть Брумелем, чтобы прыгать выше кенгуру. Достаточно попасть в
такие  обстоятельства,  чтобы  вам ничего не оставалось делать,
как прыгнуть выше самого себя, -- и вы прыгнете, потому  что  в
вашем организме заложены резервы. И Жмурик это демонстрировал с
полной наглядностью. Просто чудо, что он не переломал себе всех
костей,  когда после третьего прыжка рухнул на палубу минимум с
десяти метров.
     Я никогда раньше не верил, что кошки  спокойно  падают  из
окон,  потому  что  умеют  особым  образом  переворачиваться  и
группироваться  в  полете.  Теперь  я  швырну  любого  кота   с
Исаакиевского собора. И он останется жив, если при этом на него
будет смотреть потаскуха-одесситка Барракуда.
     Труднее  всего  передать  то,  что творилось вокруг ринга.
Моряки валялись штабелями, дрыгая ногами в воздухе, колотя друг
друга  и  самих  себя  кулаками,  и,  подобно  Жмурику,   орали
нечеловеческими  голосами. Такого патологического хохота, таких
визгов, таких восхищенных ругательств я еще нигде и никогда  не
слышал.
     Когда  Жмурик  без  всякого  отдыха  ринулся  за  облака в
четвертый  раз,  стало  ясно,  что  пора   все   это   свидание
прекращать, что траулер перевернется, а матросня лопнет по всем
швам.   Капитан-одессит   говорить  тоже  не  мог,  но  знаками
показывал мне,  чтобы  мы  брали  кота  и  отваливали,  что  он
прикажет  сейчас  дать  воду  в пожарные рожки на палубу, чтобы
привести толпу в сознание, что  необходимо  помнить  о  технике
безопасности.
     Ладно. Каким-то чудом мне удалось поймать падающего уже из
открытого  космоса  Жмурика в картонную коробку из-под "Шипки".
Потом мы  все  навалились  на  крышку  коробки  и  попросили  у
одесситов  кусок  троса,  потому что Жмурик и в коробке пытался
запускать себя на орбиты в разные стороны, продолжал мяукать, и
выть, и крыть нас таким кошачьим матом,  что  сам  кошачий  бес
вздрагивал.
     Боцман-одессит  дал нам кусок веревки, взял за эту веревку
расписку -- так уж устроены  эти  одесситы,  --  и  мы  поехали
домой,  какие-то оглушенные и даже как бы раздавленные недавним
зрелищем.
     Жмурик притих в коробке: очевидно, он пытался восстановить
в своей кошачье памяти мимолетное  видение  Барракуды,  которая
растаяла  как  дым, как утренний туман, без всякой реальной для
Жмурика пользы.
     Через неделю Жмурик оброс волосами, как павиан.  И  старая
рыжая,  и  новая черная шерсть били из его фонтаном. И весь его
характер тоже разительно  изменился.  Услышав  грохот  траловой
лебедки,  он  мчался  на  корму, садился у слипа и хлестал себя
хвостом по бокам -- точь-в-точь мусульманин-шиит. И когда  трал
показывался   на   палубе,   Жмурик   бросался   в  самую  гущу
трепыхающейся рыбы, и ему было все равно, кто  там  трепыхается
-- здоровенный скат или акула.
     И  если  вам  когда-нибудь  попадался  в  рыбных консервах
черно-рыжий кошачий хвост, то это  был  хвост  нашего  Жмурика,
отхваченный  ему  под  самый  корешок рыбой-иглой возле тропика
Козерога.
     Вскорости после потери хвоста он  лишился  левого  уха,  и
пришлось  закрывать его в специальной будке, чтобы он не портил
рыбу и не погиб сам в акульей пасти.
     И тут  мы  получили  странную  радиограмму  от  одесситов:
"Сообщите  состояние Жмурика зпт степень облысения тчк. Судовой
врач Голубенко".
     Мы ответили: "Облысение прекратилось зпт кот оброс зпт как
судовое  днище  водорослями  тропическом   рейсе   тчк   Привет
Барракуде".   И   сразу  пришла  следующая  радиограмма:  "Факт
обрастания Жмурика умоляю занести судовой  журнал  тчк  Работаю
кандидатской двтч лечение облысения электрошоком тчк Подавал на
Жмурика тридцать три герца сорок вольт при четырех амперах".
     Итак,  мы узнали, почему Жмурик чуть было не превратился в
естественного спутника Земли. Но сам-то  кот  не  мог  об  этом
узнать.  Он,  очевидно, считал, что тридцать три герца исходили
не от листа железа на палубе, а  от  Барракуды.  И  он  свирепо
возненавидел  всех кошек. Однако это уже другая история. Она не
имеет прямого отношения к мировой научно-технической революции.

     А ты, Витус, должен зарубить себе на носу,  что  в  основе
этой  революции  лежит радио, но с ним связаны и неожиданности.
Гриша по кличке Айсберг, например, исчез с флота  в  результате
одной-единственной  радиограммы  своей  собственной жены: "Купи
Лондоне бюстгальтеры размер спроси радиста твоя Муму".
     Тайна переписки, конечно, охраняется конституцией  --  все
это  знают.  Но  если  некоторая утечка информации происходит и
сквозь конверты, то в эфире дело обстоит еще  воздушнее.  Такая
радиоутечка подвела Гришу Айсберга.
     Гриша приходит в кают-компанию чай пить. Там стармех сидит
и тупо,   но   внимательно  смотрит  на  бюст  одного  великого
человека, в честь которого было названо судно.
     Только  Гриша  хлеб  маслом  намазал,   стармех   начинает
сетовать,  что  бюст  великого человека уже изрядно обтрепался,
потрескался, износился  и  надо  обязательно  заказать  другой,
новый  бюст,  и  для  этого  снять со старого бюста размеры, но
можно, вообще-то, и не снимать, потому что радист, наверное, их
и так знает.
     Гриша спокойно объяснил стармеху, что его жена в  магазине
"Альбатрос" познакомилась с женой их радиста, жены подружились,
часто  встречаются и что у них одинаковый размер бюстов, но он,
Гриша Айсберг,  страдает  тем,  что  не  помнит  никаких  чужих
размеров,  даже  свои  размеры  он  не  помнит, а у радиста все
размеры записаны и потому его, Гриши, жена и радировала,  чтобы
он   взял  нужный  размер  у  радиста.  Все  понятно  и  ничего
особенного.
     -- А кто тебе сказал, что я  чего-нибудь  не  понимаю?  --
изумленно спросил стармех.
     Гриша  чай  попил  и пошел на вахту. Поднялся в рубку. Там
третий штурман жалуется старпому, что в картохранилище полки не
выдвигаются и надо заставить плотника сделать  новые  полки,  а
размеры  плотник  пусть  спросит  у  радиста, потому что радист
знает их на память.
     Гриша спокойно объяснил старпому и третьему, что его  жена
познакомилась в "Альбатросе" с женой радиста, жены подружились,
часто  встречаются,  потому  что  живут  рядом, что у них бюсты
адекватные, а он, Гриша, не знает размеры, всегда забывает  их,
и  когда  рубашку  покупает,  то  каждый  раз  шею ему измеряют
холодной рулеткой; а у  радиста  в  записной  книжке  есть  все
номера  его,  то  есть  радиста,  жены,  а  так  как эти номера
одинаковы с номерами его, Гриши, жены, то жена и прислала такую
радиограмму, и здесь он, Гриша, не видит ничего особенного.
     -- А кто тебе сказал, что мы видим?  --  спросили  у  него
старпом и третий.
     В  обеденный  перерыв  электромеханик  вместо  заболевшего
помполита сообщает по трансляции, что судно в настоящий  момент
проходит  берега королевства Бельгия, что это небольшая страна,
которая полностью помещается в Бенилюксе, но точные ее  размеры
он сейчас сообщить, к сожалению, не может, так как они записаны
у  радиста, а радист в данный момент на вахте и записная книжка
находится при нем.
     Вечером на профсоюзном собрании Гриша  попросил  слова.  И
сказал, что говорить он будет не по теме собрания, что по судну
распространяется  зараза,  которая  мешает  ему  работать,  что
ничего особенного нет в  том,  что  его  жена  познакомилась  в
"Альбатросе"  с  женой  радиста, что они потом подружились, так
как живут близко, что у их жен одинаковые размеры, я он, Гриша,
не знает никаких размеров, не может их запомнить, путает  часто
и  привозит  жене  неподходящие вещи; поэтому она и послала ему
радиограмму, в которой  просит  узнать  размер  бюстгальтера  у
радиста,  потому  что  радист  знает  точные размеры, и что он,
второй  помощник  капитана,  пользуется  тем,  что  тут  сейчас
собрался  весь  экипаж,  и  хочет  всех  разом  обо  всем  этом
информировать и на этом поставить точку.
     Предсудкома берет слово и горячо заверяет Гришу, что никто
никакой заразы не  распространял,  ничего  не  начинал,  ничего
особенного  нет  в  том,  что другой мужчина знает размер бюста
твоей жены, такое  у  всех  может  случиться,  к  тому  же  все
понимают,  как  тяжело  переживают  жены,  когда  ты  везешь ей
хорошую заграничную вепрь,  а  вещь  не  лезет  или,  наоборот,
болтается, как на вешалке. И если у радиста записаны размеры, а
бюсты их жен адекватны, то это очень хорошо и удачно получилось
у  них с радистом, такое совпадение экипаж может только от всей
души приветствовать, и пусть Гриша работает спокойно.
     Всю   следующую   неделю   к   Грише,   который   выполнял
общественную  нагрузку, консультируя заочников средней школы по
математике, приходили матросы и мотористы с просьбой  объяснить
вывод формулы "пи-эр-квадрат". Есть Гриша перестал и вздрагивал
даже  при  упоминании  мер  длины,  а,  как известно, грузовому
помощнику без этих мер обойтись совершенно невозможно.
     Последний штрих, который увел Гришу с флота, заключался  в
том,  что  на  подходе к Ленинграду он увидел на фока-рея серый
бюстгальтер, поднятый туда на сигнальном фаге, причем  фал  был
продернут до конца и обратно.
     Так они и швартовались под этим непонятным серым вымпелом.
И только     через     несколько     часов    один    отчаянный
таможенник-верхолаз смог  на  фока-рей  добраться,  потому  что
таможенники не имеют права оставлять без досмотра и бюстгальтер
-вдруг  в  него  валюта  зашита?  Но  оказалось,  что  ничего в
бюстгальтере зашито не было и весь он вообще представлял  собой
сплошную  дыру,  ибо  принадлежал раньше дневальной тете Клаве,
которая давным-давно использовала его как керосиновую тряпку...
Тетя Клава, как вы понимаете, не  имеет  никакого  отношения  к
научно-технической   революции.   А  Гриша  нынче  работает  на
Богословском кладбище, где сооружает  за  соответствующую  мзду
ограды   для   покойников.  И  ты,  Витус,  тоже,  как  это  ни
прискорбно, не имеешь к ней  отношения.  Не  ощущается  в  тебе
находчивости,  ты уже стар и туповат, хотя, может быть, неплохо
образован  для  среднего  судоводителя.  Не  бывать   нам   уже
технократами,  --  мрачно  закончил  Ниточкин.  --  А ты откуда
сейчас прибыл?
     -- Петя, ты сегодня не в своей тарелке.  Я  уже  говорил.
Прилетел  из  Новороссийска. Сорвался с фумигации. Первый раз в
жизни чемодан укладывал с противогазом на морде.  И  все  равно
чуть  дуба  не  врезал. И куртку забыл нейлоновую, и справочник
капитанский, и кактус.
     -- С кактусом в самолет не пускают. Я пробовал, --  сказал
Ниточкин. -- А как идут дела в Новороссийске?
     -- Сдуло  им  почву в море. Иллюминаторы после боры отмыть
невозможно.
     -- И я в этом Новороссийске как-то попал в плохой сезон. И
вот случаем продали нам сердобольные женщины трех кур.  Вернее,
двух  кур  и петуха. Жили мы в гостинице для моряков -- тоже на
фумигации, -- кухонного инвентаря нет, жевать  хочется  ужасно.
Двух  кур мы лишили жизни, одну разодрали на куски и засунули в
электрический чайник. Другую подготовили к этому мероприятию, а
петуха посадили  в  шкаф  живым,  чтобы  он  не  прокис  раньше
времени.
     Пока первая курица кипела в чайнике, мы успели надраться в
предвкушении  курятины.  Потом  мы  ее съели, засунули в чайник
следующую и  все  заснули.  Пока  мы  спали,  вода  из  чайника
выкипела  и по коридорам понесло запахом жареной курицы, у всей
остальной морской братии слюнки потекли... Но дело не в этом, а
в том, что по гостинице уже  давно  был  объявлен  розыск  двух
девиц   --   чьих-то   "невест".   Ребята   из  морской  дружбы
перепрятывали этих девиц по номерам, подвалам  и  чердакам  уже
неделю,  и  администрация  с ног сбилась. Даже немецких овчарок
приводили. Но  ребята  не  поскупились  на  трубочный  табак  и
засыпали  им  все  щели.  Овчарки  чуть  было своих собственных
руководителей не перекусали. И вот наша судовая администрация и
гостиничная администрация делают очередной неожиданный налет.
     Входят они в наш номер. Видят,  из  чайника  дым  идет,  в
шкафу  что-то трепыхается, мы все спим, а над нами пух летает и
перья.  Ну,  ясно,  что  в  шкафу  девицы  спрятались.  Собрали
свидетелей,  понятых  --  все  как положено... Знаешь состояние
человека, который совсем уже  собрался  чихнуть?  Уже  и  глаза
закрыл,  и  нос  сморщил,  и  весь уже находился в предвкушении
блаженного, желанного чиха, -- ан нет, не чихнулось! Вот такое,
вероятно, пережили члены поисковой  комиссии,  когда  из  шкафа
петух вместо девиц выскочил и закукарекал.
     Мы глаза продрали, но ничего понять не можем: вокруг много
начальства,  из  чайника  черный дым валит, и среди всего этого
беспорядка петух летает и кукарекает... Смешно, но именно через
этот  случай  я  узнал,   что   такое   полная,   стопроцентная
психическая несовместимость...
     У меня училище наконец закончено было, диплом в кармане, а
меня за  этого  петуха  еще  на  один рейс -- плотником, да еще
артельным в придачу выбрали. И загремел я в тропики  на  казаке
"Степане Разине" -- питьевую воду мерить и муку развешивать.
     Ладно. Гребем. Жара страшная. Взяли на Занзибаре мясо. Что
это было  за  мясо  -я  и сейчас не знаю, может быть зебры. Или
такое предположение тоже было -бегемота.  И  вот  это  старшего
помощника,  естественно,  тревожило.  И он старался подобрать к
незнакомому мясу подходящую температуру в холодильнике, то есть
в холодной артелке. Каждый день в восемь тридцать спускался  ко
мне  в  артелку,  нюхал бегемотину и смотрел температуру. И так
меня  к  своим  посещениям  приучил  -- а пунктуальности он был
беспримерной, -- что я по нему часы проверял.
     Звали чифа Эдуард Львович, фамилия -- Саг-Сагайло.
     Никогда в жизни я не сажал людей в холодильник специально.
Грешно сажать человека в холодильник и выключать там свет, даже
если человек тебе друг-приятель. А если ты с  ним  вообще  мало
знаком  и  он  еще  твой начальник, то запирать человека на два
часа в холодильнике просто глупо.
     Еще раз подчеркиваю,  что  произошло  все  это  совершенно
случайно, тем более что ни на один продукт в нашем холодильнике
Саг-Сагайло  не походил. Он был выше среднего роста, белокурый,
жилистый, молчаливый, а хладнокровие у него было  ледяное.  Мне
кажется,  Эдуард Львович происходил из литовских князей, потому
что он каждый день шею мыл и рубашку менял. Вот в одной  свежей
рубашке  я  его  и закрыл. И он там в темноте два час опускал и
поднимал двадцатикилограммовую бочку  с  комбижиром,  чтобы  не
замерзнуть.  И  это  помогло  ему отделаться легким воспалением
легких, я не чахоткой, например.
     Конфуз произошел следующим  образом.  У  Сагайлы  в  каюте
лопнула  фановая  труба,  он  выяснял  на эту тему отношения со
старшим механиком и опоздал на обнюхивание бегемотины минут  на
пять.
     Я в артелке порядок навел, подождал чифа -- его нет и нет.
Я еще раз стеллажи обошел -- а они у нас были в центре артелки,
-- потом  дверью  хлопнул  и свет выключил. Получилось же как в
цирке у клоунов: следом за мной вокруг стеллажей Эдуард Львович
шел. Я за угол -- и он за угол, я за угол -- и он за угол. И мы
друг друга не видели. И  не  слышали,  потому  что  в  холодной
артелке   специально   для   бегемотины   Эдуард   Львович  еще
вентиляторы установил и они шумели, ясное дело.
     -- Ниточкин, -- спрашивает Эдуард Львович, когда через два
часа я выпустил его в тропическую жару и он стряхивал с рубашки
и галстука иней. -- Вы читали Шиллера?
     Я думал, он мне сейчас голову мясным топором  отхватит,  а
он только этот вопрос задал.
     -- Нет, -- говорю, -- трудное военное детство, не успел.
     -- У  него  есть  неплохая  мысль,  -- говорит Саг-Сагайло
хриплым, морозным, новогодним голосом. --  Шиллер  считал,  что
против  человеческой  глупости  бессильны  даже  боги.  Это  из
"Валленштейна". И это касается только меня, товарищ Ниточкин.
     -- Вы пробовали кричать, когда я свет погасил? --  спросил
я.
     -- Мы не в лесу, -- прохрипел Эдуард Львович.
     Несколько  дней  он  болел,  следить  за бегемотиной стало
некому -- я в этом деле плохо соображал.  Короче  говоря,  мясо
протухло. Команда, как положено, хай подняла, что кормят плохо,
обсчитывают  и  так  далее.  И  все  это  на старпома, конечно,
валится.
     Тут как раз акулу поймали. Ну, обычно наши моряки акуле  в
плавнике  дыру  сделают  и  бочку  принайтовят,  или  пару акул
хвостами свяжут и спорят, какая у какой первая хвост  вырвет  с
корнем. А здесь я вспомнил, что в столице, в ресторане "Пекин",
пробовал  жевать  второе  из акульих плавников -- самое дорогое
было блюдо в  меню.  Уговорил  кока,  и  он  акулу  зажарил.  И
получилось  удачно--сожрали  ее  вместе  с  плавниками. Два дня
жрали. И Эдуард Львович со мной даже пошучивать начал.
     А четвертый штурман, сопливый мальчишка, вычитал в  лоции,
что   акулу  мы  поймали  возле  острова,  на  котором  колония
прокаженных. И трупы прокаженных выкидывают на съедение местным
акулам. Получалось, что бациллы проказы прямым путем  попали  в
наши  желудки.  Кое-кого  тошнить стало, кое у кого температура
поднялась самым серьезным образом, кое-кто сачкует и  на  вахту
не выходит под этим соусом.
     Капитан  запрашивает  пароходство,  пароходство -- Москву,
Москва -- главных проказных специалистов мира. Скандал  на  всю
Африку  и  Евразию.  И  Саг-Сагайле  строгача  влепили  за  эту
проклятую акулу.
     Вечером прихожу к нему в каюту, чтобы объяснить, что  акул
любых  можно  есть, что у них невосприимчивость к микробам, они
раком не болеют. Я  все  это  сам  читал  под  заголовком:  "На
помощь,  акула!"  Чтобы  акулы  помогли нам побороть рак. И что
надо  обо  всем   этом   сообщить   в   пароходство   и   снять
несправедливый строгач.
     Эдуард Львович все спокойно выслушал и говорит вежливо:
     -- Ничего,  товарищ  Ниточкин. Не беспокойтесь за меня, не
расстраивайтесь. Переживем и выговор -- первый он, что ли?
     Но в глаза мне смотреть не может, потому что не испытывает
желания мои глаза видеть.
     Везли мы в том рейсе куда-то ящики со  спортинвентарем,  в
том   числе  со  штангами.  Качнуло  крепко,  несколько  ящиков
побилось, пришлось нам ловить штанги и крепить в  трюмах.  А  я
когда-то  тяжелой  атлетикой  занимался,  дай, думаю, организую
секцию тяжелой атлетики, я перед приходом в порт заколотим  эти
ящики  и  все  дело.  Капитан разрешил. Записались в мою секцию
пять  человек:  два  моториста,   электрик,   камбузник.   И...
Саг-Сагайло записался.
     Пришел ко мне в каюту и говорит:
     -- Главное в нашей морской жизни -- не таить чего-нибудь в
себе. Я, должен признаться, испытываю к вам некоторое особенное
чувство.  Это меня гнетет. Если мы вместе позанимаемся спортом,
все разрядится.
     Ну, выбрали мы хорошую погоду, вывел я атлетов на  палубу,
посадил  всех  в  ряд  на  корточки и каждому положил на шею по
шестидесятикилограммовой штанге -- для  начала.  Объяснил,  что
так  производится  на  первом  занятии  проверка  потенциальных
возможностей каждого. И командую:
     -- Встать!
     Ну,  мотористы  кое-как  встали.  Камбузник  просто  упал.
Электрик  скинул  штангу  и  покрыл  меня  матом. А Саг-Сагайло
продолжает сидеть, хотя я вижу, что сидеть со  штангой  на  шее
ему  уже  надоело  и  он  хотел  бы  встать,  но  это у него не
получается, и глаза у него начинают вылезать на лоб.
     -- Мотористы! -- командую  ребятам.  --  Снимай  штангу  с
чифа! Живо!
     Он скрипнул зубами и говорит:
     -- Не подходить!
     А дисциплину, надо сказать, этот вежливый старпом держал у
нас правильную. Ослушаться его было непросто.
     Он сидит. Мы стоим вокруг.
     Прошло  минут  десять.  Я  послал камбузника за капитаном.
Капитан пришел и говорит:
     -- Эдуард  Львович,  прошу  вас,   бросьте   эти   штучки,
вылезайте из-под железа: обедать пора.
     Саг-Сагайло отвечает:
     -- Благодарю  вас,  я  еще не хочу обедать. Я хочу встать.
Сам.
     Тут помполит явился, набросился, ясное дело, на меня,  что
я чужие штанги вытащил.
     Капитан,  не  будь  дурак,  бегом в рубку и играет водяную
тревогу. Он думал, чиф штангу скинет и  побежит  на  мостик.  А
тот,   как   строевой   конь,   услышавший   сигнал   горниста,
встрепенулся весь -- и  встал!  Со  штангой  встал!  Потом  она
рухнулся  с  него  на  кап  машинного  отделения,  и получилась
здоровенная вмятина. За эту вмятину механик пилил  старпома  до
самого конца рейса...
     Ты  не  хуже  меня  знаешь,  что  старпом  может матроса в
порошок стереть, жизнь  ему  испортить.  Эдуарда  Львовича  при
взгляде  на  меня тошнило, как матросов от прокаженной акулы, я
он так ни разу голоса на меня и не  повысил.  Правда,  когда  я
уходил с судна, он мне прямо сказал:
     -- Надеюсь,  Петр  Иванович,  судьба нас больше никогда не
сведет. Уж вы извините меня за эти слова, но так для  нас  было
бы лучше. Всего вам доброго.
     Прошло  несколько  лет,  я уже до второго помощника вырос,
потом до третьего успел свалиться, а известно,  что  за  одного
битого  двух  небитых  дают,  то  есть  стал  я уже более-менее
неплохим специалистом.
     Вызывают меня из отпуска в кадры, суют билет  на  самолет:
вылетай  в  Тикси  немедленно  на подмену -- там третий штурман
заболел, а судно на  отходе.  Дело  привычное  --  дома  слезы,
истерика, телеграммы вдогонку. Добрался до судна, представляюсь
старпому, спрашиваю:
     -- Мастер  как?  Спокойный  или  дергает  зря?  -- Ну, сам
знаешь эти вопросы. Чиф говорит, что  мастер  --  удивительного
спокойствия  и вежливости человек. У нас, говорит, буфетчица --
отвратительная злющая старуха, въедливая,  говорит,  карга,  но
капитан каждое утро ровно в восемь интересуется ее здоровьем.
     Стало мне тревожно.
     -- Фамилия мастера?
     -- Саг-Сагайло.
     Свела  судьба.  И  почувствовал  я  себя  в некотором роде
самолетом: заднего  хода  ни  при  каких  обстоятельствах  дать
нельзя. В воздухе мы уже, летим.
     Не  могу  сказать,  что  Эдуард  Львович расцвел в улыбке,
когда меня увидел. Не могу сказать, что он, например,  просиял.
Но  все  положенные  слова взаимного приветствия сказал. У него
тоже заднего хода не было: подмена есть подмена. Ладно,  думаю.
Все  ерунда,  все  давно  быльем  поросло. Надо работать хорошо
-остальное наладится.
     Осмотрел свое  хозяйство.  Оказалось,  только  один  целый
бинокль  есть,  и  тот  без  ремешка.  Обыскал все ящики -- нет
ремешков. Ладно, думаю,  собственный  для  начала  не  пожалею,
отменный  был  ремешок, в Сирии покупал. Я его разрезал вдоль и
прикрепил  к  биноклю.  Нельзя,  если  на  судне   всего   один
нормальный  бинокль  --  и  без ремешка, без страховки. Намотал
этот проклятый ремешок на переносицу этому  проклятому  биноклю
по всем правилам и бинокль в пенал засунул.
     Стали сниматься. Саг-Сагайло поднялся на мостик.
     Я  жду:  заметит  он,  что  я  ремешок  привязал, или нет?
Похвалит или нет? Ну, сам штурман, знаешь, как все это на новом
судне  бывает.  Саг-Сагайло  не  глядя,  привычным  капитанским
движением  протягивает руку к пеналу, ухватывает кончик ремешка
и  выдергивает  бинокль  на  свет  божий.   Ремешок,   конечно,
раскручивается,  и  бинокль  --  шмяк  об  палубу.  И так ловко
шмякнулся, что один окуляр вообще отскочил куда-то в сторону.
     Саг-Сагайло закрыл глаза и медленно отсчитал до  десяти  в
мертвой тишине, потом вежливо спрашивает:
     -- Кто   здесь  эту  самостоятельность  проявил?  Кто  эту
сыромятную веревку привязал и меня не предупредил?
     Я догнал  окуляр  где-то  уже  в  ватервейсе,  вернулся  и
доложил,  что  хотел  сделать  лучше,  что  единственный  целый
бинокль использовать без ремешка было опасно...
     Саг-Сагайло еще до десяти отсчитал и говорит:
     -- Ничего,    Петр    Иванович,    всяко    бывает.     Не
расстраивайтесь.  Доберемся домой и без бинокля. Или, может, на
ледоколах раздобудем за картошку.
     И хотя он сказал это вежливым и даже, может  быть,  мягким
голосом, но на душе у меня выпал какой-то осадок.
     Дали ход, легли на Землю Унге.
     Эдуард Львович у правого окна стоит, я -- у левого.
     Морозец уже над Восточно-Сибирским морем. Стемнело. Погода
маловетреная.  И  в  рубке  тихо,  но тишина для меня какая-то
зловещая.
     Все  мы  знаем,  что  если  на   судне   происходит   одна
неприятность,  то  же  еще  две  -до  ровного  счета. Чувствую:
вот-вот опять что-нибудь случится. Но стараюсь волевым  усилием
отвлекать себя от этих мыслей.
     Через  час  Саг-Сагайло похлопал себя по карманам и ушел с
мостика вниз.
     -- Плывите, -- говорит, -- тут без меня.
     Остался я на мостике  один  с  рулевым  и  думаю:  что  бы
сделать  полезного?  А делать ровным счетом нечего: берегов уже
нет, радиомаяков нет, небес нет, льдов пока  еще  тоже  нет.  В
окна,   думаю,  дует  сильно,  Надо,  думаю,  окно  капитанское
закрыть. И закрыл.
     Ведь какая мелочь: окно там закрыл человек или,  наоборот,
открыл,  но  когда  образуется  между  людьми  эта  психическая
несовместимость, то мелочь вовсе не мелочь.
     Так через полчасика появляется Эдуард Львович и, попыхивая
трубкой, шагает своими широкими, решительными шагами к  правому
окну, к тому, что я закрыл, чтобы не дуло.
     Я еще успел отметить, что когда Саг-Сагайло старпомом был,
то курил  сигареты,  а стал капитаном -- трубку завел. Только я
успел это отметить, как Саг-Сагайло с полного хода высовывается
в закрытое окно. То есть  высунуться-то  ему,  естественно,  не
удалось.  Он только втыкается в стекло-сталинит лбом и трубкой.
Из трубки ударил столб искр, как  из  паровоза  дореволюционной
постройки.  А  я  -тут  уж  нечистая  сила водила моей рукой --
перевожу машинный телеграф на "полный назад".  Звонки,  крик  в
рубке, и попахивает паленым волосом.
     Потом  затихло  все,  и  только  слышно,  как  Саг-Сагайло
считает:  "...восемь,  и  девять,  и  десять".  Потом  негромко
спрашивает:
     -- Петр Иванович, это вы окно закрыли? Разве я вас об этом
просил?
     А  я  вижу,  что  у  него  вокруг  головы  во  мраке рубки
возникает как бы сияние, такое, как на древних  иконах.  Короче
говоря,  вижу я, что Эдуард Львович Саг-Сагайло вроде бы горит.
И находится он в таком вообще наэлектризованном состоянии,  что
пенным   огнетушителем   тушить  его  нельзя,  я  можно  только
углекислотным.
     Я ему обо всем этом говорю. И мы с рулевым накидываем  ему
на  голову  сигнальный  флаг:  других  тряпок  в рулевой рубке,
конечно, и днем с огнем не найдешь.
     Потом я поднял трубку,  открыл  капитанское  окно  и  тихо
забился  в  угол  за  радиолокатор. А Саг-Сагайло осматривается
вокруг и время  от  времени  хватается  за  обгоревшую  голову.
Наконец спрашивает каким-то не своим голосом:
     -- Скажите, товарищ Ниточкин, мы назад плывем или вперед?
     И  тут только я понимаю, что телеграф продолжает стоять на
"полный назад".
     Минут через пятнадцать после того, как мы дали  нормальный
ход, Эдуард Львович говорит:
     -- Петр  Иванович,  вам  один  час остался, море пустое; я
думаю, вы  без  меня  обойдетесь.  Я  чувствую  себя  несколько
нездоровым.  Передайте по вахте, чтобы меня до утра не трогали:
я снотворное приму.
     И ушел, потому что, очевидно, уже физически не  мог  рядом
со мной находиться.
     И  такая  меня  тоска  взяла  -- хоть за борт прыгай. И он
человек отличный, и я только хорошего хочу, а получается у  нас
черт  знает  что.  Ведь  не  докажешь,  что  я  все  из  добрых
побуждений делал; что в холодильнике его случайно  закрыл;  что
штангу  действительно  на шеи кладут, когда в атлеты принимают;
что в окно дуло и ветер рулевому мешал вперед смотреть; и что я
свой  собственный,  за  два  кровных  фунта  купленный  ремешок
загубил,   чтобы   бинокль  застраховать...  Не  объяснишь,  не
докажешь этого никому на свете.
     На следующий день все у меня  валилось  из  рук  в  полном
смысле  этих  слов.  Чумичка, например, за обедом -- шлепнулась
обратно в  миску  с  супом,  и  брызги  рыжего  томатного  жира
долетели  до ослепительной рубашки Эдуарда Львовича. Он встал и
молча ушел из кают-компании.
     Спустился я в каюту и попробовал  с  ходу  протиснуться  в
иллюминатор,  но  Мартин  Иден из меня не получился, потому что
иллюминатор, к счастью, оказался маловат  в  диаметре.  Был  бы
спирт,  напился  бы  я.  И  пароход  чужой,  пойти  не  к кому,
поплакаться в жилетку, излить душу. Хотя  бы  Сагайло  на  меня
ногами  топал,  орал,  в  цепной  ящик  посадил,  как злостного
хулигана и вредителя, -- и то мне бы легче стало...
     А он на глазах тощает,  седеет,  веко  у  него  дергается,
когда  я  в поле зрения попадаю, но все так же говорит: "Доброе
утро, Петр Иванович! Сегодня в лед войдем,  вы  повнимательнее,
пожалуйста.  Здесь  на  картах  пустых мест полно, промеров еще
никогда не было, за съемной навигационной обстановкой  следите,
ее  для  себя  сезонные экспедиционники ставят, и каждый огонь,
прошу вас, секундомером проверяйте".
     И знаешь, как сказал Шиллер,  с  дураками  бессильны  даже
боги.  Ведь  я  уже  опытным  штурманом был, черт побери, а как
упомянул Эдуард Львович про секундомер, так я  за  него  каждую
секунду   хвататься  стал  --  от  сверхстарательности.  Звезда
мелькнет в тучах на горизонте, а у меня уже в руках  секундомер
тикает, и я замеряю проблески Альфы Кассиопеи. Пока я Кассиопею
измеряю,  мы  в  льдину втыкаемся и белых медведей распугиваем,
как воробьев.
     Штурмана, знаешь, народ ехидный. Вид делают сочувствующий,
сопонимающий, а сами, подлецы,  радуются:  еще  бы!  --  каждую
вахту  третьего  штурмана  на  мостике  можно  вроде  как  цирк
бесплатно смотреть, оперетту, я  бы  даже  сказал  -кордебалет!
Тюлени  и  те  из полыньи выглядывали, когда я на крыло мостика
выходил.
     Ну-с, пробиваемся мы к северному мысу  Земли  Унге  сквозь
льды  и  туманы.  Вернее, пробивается капитан Саг-Сагайло, а мы
только свои вахты стоим. Вышли на видимость  мыса  Малый  Унге,
там  огонь мигает. Я, конечно, хвать секундомер. Эдуард Львович
говорит:
     -- Петр Иванович, здесь два съемных  огня  может  быть.  У
одного пять секунд, у другого -- восемь.
     А  я только один огонь вижу. Руки трясутся, как с перепоя.
Замерил период -получается пять секунд.  Дай,  думаю,  еще  раз
проверю.  Замерил  --  двенадцать  получается.  Я  еще  раз  --
получается восемь. Я еще раз -- двадцать два.
     Эдуард Львович  молчит,  меня  не  торопит,  не  ругается.
Только  видно  по  его  затылку, как весь он напряжен и как ему
совершенно необходимо услышать  от  меня  характеристику  этого
огня.  Справа  нас ледяное поле поджимает, слева -- стамуха под
берегом сидит, и "стоп" давать нельзя: судно руля не слушает.
     -- Эдуард Львович, -- говорю я.  --  Очевидно,  секундомер
испортился,   или   огни   в   створе.  Все  разные  получаются
характеристики.
     -- Дайте,  --  говорит,  --  секундомер  мне,   побыстрее,
пожалуйста!
     Дал  я ему секундомер. Он вынимает изо рта сигарету (после
случая с  закрытым  окном  Эдуард  Львович  опять  на  сигареты
перешел) и той же рукой, которой держит сигарету, выхватывает у
меня  секундомер.  И -- знаешь, как отсчитывают секунды опытные
люди -- каждую секунду вместе с секундомером рукой сверху вниз:
"Раз! Два! Три! Четыре! Пять!"
     -- Пять!  --  и  широким   жестом   выкидывает   за   борт
секундомер.
     Это,  как  я уже потом догадался, он хотел выкинуть окурок
сигаретный, а от напряжения и лютой ненависти ко мне выкинул  с
окурком  и секундомер. Выплеснул, как говорится, ребенка вместе
с водой. Выплеснул -- и уставился себе в руку: что, мол,  такое
-- только что в руке секундомер тикал, и вдруг ничего больше не
тикает.  Честно говоря, здесь его ледяное хладнокровие лопнуло.
Мне даже показалось, что оно дало широкую трещину.
     И я от кошмара происходящего машинально говорю:
     -- Зачем вы, товарищ капитан, секундомер за борт выкинули?
Он восемьдесят рублей стоит и за мной числится.
     -- Знаете, -- говорит Эдуард Львович как-то задумчиво,  --
я  сам  не  знаю,  зачем  его  выкинул. -- И как заорет: -- Вон
отсюда, олух набитый! Вон с мостика, акула! Вон!!
     Пока все это происходило, мы продолжаем машинами работать,
И вдруг -- трах! -летим все вместе куда-то вперед по курсу. Кто
спиной летит, кто боком,  а  кому  повезло,  тот  задом  вперед
летит.
     Самое  интересное, что Эдуард Львович в этот момент влетел
в историю человечества и обрел бессмертие. Потому что банка, на
которую  мы  тогда  сели,  теперь  официально  на  всех  картах
называется его именем: банка Саг-Сагайло.
     Ну-с,  дальше все происходит так, как на каждом порядочном
судне происходить  должно,  когда  оно  село  на  мель.  Экипаж
продолжает  спать, а капитан принимает решение спустить катер и
сделать промеры, чтобы выбрать направление отхода на глубину.
     Мороз сильный, и  мотор  катера,  конечно,  замерз  --  не
заводится.  Нужна  горячая  вода.  Чтобы  принести  воду, нужно
ведро. Ведро у боцмана в кладовке, а ключи он со сна  найти  не
может;  буфетчица  свое  ведро  не  дает,  и  так далее, и тому
подобное.
     Я эти мелкие, незначительные подробности запомнил,  потому
что  мастер  с  мостика  меня  выгнал,  а  спать  мне как-то не
хотелось.
     С мели нас спихнуло шедшее  навстречу  ледяное  поле:  как
жахнуло  по  скуле,  так мы и вздохнули опять легко и спокойно.
Все вздохнули, кроме меня, конечно.
     Подходит срок на очередную вахту идти, а я не могу, и все!
Сижу, валерьянку пью. Курю. Элениума тогда еще не было. Стук  в
дверь.
     -- Кого  еще  несет?!  --  ору я. -- Пошли вы к такой-то и
такой-то матери!
     Входит Эдуард Львович.
     Я  только  рукой  махнул,  и  со  стула  не  встал,  и  не
извинился.
     -- Мне  доктор сказал, -- говорит Эдуард Львович, -- у вас
бутыль с валерьянкой. Накапайте и мне сколько  там  положено  и
еще немного сверх нормы.
     Накапал я ему с четверть стакана. Он тяпнул, говорит:
     -- Я  безобразно  вел  себя на мостике, простите. И вам на
вахту пора.
     Еще немного -- и зарыдал бы я в голос.
     И представляешь выдержку этого человека,  если  до  самого
Мурманска он ни разу не заглянул мне через плечо в карту.
     Капитаны  бывают  двух  видов.  Один вид беспрерывно орет:
"Штурман, точку!" И все время дышит тебе  в  затылок,  смотрит,
как  ты  транспортир  вверх  ногами  к линейке прикладываешь. А
другой специально глаза в сторону отводит, когда ты над  картой
склонился,  чтобы не мешать даже взглядом. И вот Эдуард Львович
был, конечно, второго  вида.  И  в  благодарность  за  всю  его
деликатность,  когда мы уже швартовались в Мурманске, я защемил
ему большой палец правой руки в  машинном  телеграфе.  А  судно
"полным  назад"  отрабатывало, и высвободить палец из рукоятной
защелки Эдуард Львович не мог, пока  мы  полностью  инерцию  не
погасили.  И  его  на  санитарной  машине  сразу  же  увезли  в
больницу...
     Вот желают  нам,  морякам,  люди  "счастливого  плавания",
подумал  уже  я,  а  не  Петя  Ниточкин.  Из  этих  "счастливых
плаваний" самый захудалый моряк  может  трехкомнатную  квартиру
соорудить  --  такое  количество  пожеланий за жизнь приходится
услышать. Ежели каждое  "счастливого  плавания"  представить  в
виде  кирпича,  то  пожалуй,  и  дачу можно построить. Но когда
добрые люди желают нам счастья в рейсе, они  подразумевают  под
этим  счастьем отсутствие штормов, туманов и айсбергов на курсе
и знаменитые три фута чистой воды под килем.  А  все  шторма  и
айсберги  --  чепуха  и  ерунда рядом с психическими барьерами,
которые  на  каждом  новом  судне  снова,  и  снова,  и   снова
преодолеваешь, как скаковая лошадь на ипподроме...



     Нелицемерно  судят  наше  творчество  настоящие друзья или
настоящие враги. Только они не боятся нас обидеть. Но настоящих
друзей   так   же  мало,  как  настоящих,  то  есть  цельных  и
значительных врагов.
     Первым  слушателем  одного  моего  трагического  рассказа,
естественно, был Петя Ниточкин.
     Я закончил чтение и долго не поднимал глаз.  Петя  молчал.
Он,  очевидно,  был  слишком  потрясен,  чтобы  сразу  заняться
литературной критикой. Наконец я поднял на друга  глаза,  чтобы
поощрить его взглядом.
     Друг беспробудно спал в кресле.
     Он  никогда,  черт  его  побери,  не  отличался тонкостью,
деликатностью или даже элементарной тактичностью.
     Я вынужден был разбудить друга.
     -- Отношения капитана с начальником экспедиции  ты  описал
замечательно! -сказал Петя и неуверенно дернул себя за ухо.
     -- Свинья, -- сказал я. -- Ни о каких таких отношениях нет
ни слова в рукописи.
     -- Хорошо, что ты напомнил мне о свинье. Мы еще вернемся к
ней. А  сейчас  -несколько  слов  о  пользе  взаимной ненависти
начальника  экспедиции  и  капитана  судна.  Здесь   мы   видим
позитивный  аспект взаимной неприязни двух руководителей. В чем
философское объяснение? В хорошей  ненависти  заключена  высшая
степень   единства   противоположностей,   Витус.   Как  только
начальник экспедиции  и  капитан  доходят  до  крайней  степени
ненависти друг к другу, так Гегель может спать спокойно -- толк
будет!   Но   есть   одна   деталь:   ненависть   должна   быть
животрепещущей. Старая, уже с запашком, тухлая, короче  говоря,
ненависть не годится, она не способна довести противоположности
до единства.
     -- Медведь  ты,  Петя,  --  сказал  я.  --  Из  неудобного
положения надо уметь выходить изящно.
     -- Хорошо, что ты напомнил мне о медведе. Мы еще  вернемся
к  нему. Вернее, к медведице. И я подарю тебе новеллу, но, черт
меня раздери, у тебя будет мало шансов продать ее даже на пункт
сбора вторичного сырья. Ты мной питаешься, Витус. Ты, как и моя
жена,  не  можешь  понять,  что   человеком   нельзя   питаться
систематически.   Человеком   можно  только  время  от  времени
закусывать. Вполне, впрочем, возможно, что  в  данное  время  и
тобой  самим  уже  с хрустом питается какой-нибудь твой близкий
родственник или прицельно облизывается дальний знакомый...

     Сколько   уже  лет  я  привыкаю  к  неожиданности  Петиных
ассоциаций,  но  привыкнуть  до  конца  не  могу.  Они  так  же
внезапны,  как  поворот  стаи кальмаров. Никто на свете -- даже
птицы -- не умеют поворачивать "все вдруг" с такой ошеломляющей
неожиданностью и синхронностью.
      -- Кальмар ты, Петя, -- сказал я. -- Валяй свою новеллу.
     Уклонившись от роли литературного критика, Петя оживился.
     -- Служил    я    тогда    на    эскадренном     миноносце
"Очаровательный"  в  роли  старшины  рулевых, -- начал он. -- И
была там медведица Эльза. Злющая. Матросики  Эльзу  терпеть  не
могли,  потому что медведь не кошка. Уважать песочек медведя не
приучишь. Если ты не Дуров.  И  убирали  за  ней,  естественно,
матросы,  и  хотели  от  Эльзы  избавиться, но командир эсминца
любил медведицу больше младшей сестры. Я в этом убедился  сразу
по прибытии на "Очаровательный".
     Поднимаюсь  в  рубку и замечаю безобразие: вокруг нактоуза
путевого  магнитного  компаса  обмотана  старая,  в  чернильных
пятнах,  звериная шкура. Знаешь ли ты, Витус, что такое младший
командир, прибывший к  новому  месту  службы?  Это  йог  высшей
квалификации,  потому  что  он все время видит себя со стороны.
Увидел я себя, старшину второй  статьи,  со  стороны,  на  фоне
старой  шкуры,  а  вокруг  стоят  подчиненные, ну и пхнул шкуру
ботинком:  "Что   за   пакость   валяется?   Убрать!"   Пакость
разворачивается  и встает на дыбки. Гналась за мной тогда Эльза
до самого командно-дальномерного поста -- выше  на  эсминце  не
удерешь.  В  КДП я задраился и сидел там, пока меня по телефону
не вызвали к командиру корабля. Эльзу вахтенный офицер  отвлек,
и я смог явиться по вызову.
     -- Плохо  ты,  старшина, начинаешь, -- говорит мне капитан
третьего ранга Поддубный. -- Выкинь из башки Есенина.
     -- Есть выкинуть из башки Есенина!  --  говорю  я,  как  и
положено, но пока совершенно не понимаю, куда каптри клонит.
     Осматриваюсь тихонько.
     Нет  такого  матроса  или  старшины,  которому неинтересно
посмотреть на интерьер командирской каюты. Стиль проявляется  в
мелочах,  и,  таким  образом, можно сказать, что человек -- это
мелочь.   Самой   неожиданной   мелочью   в   каюте   командира
"Очаровательного" была большая фотография свиньи. Висела свинья
на том месте, где обычно висит парусник под штормовыми парусами
или мертвая природа Налбандяна.
     -- А вообще-то читал Есенина? -- спрашивает Поддубный.
     -- Никак  нет!  -- докладываю на всякий случай, потому что
четверть века назад Есенин был как бы не в почете.
     -- Этот     стихотворец,     --      говорит      командир
"Очаровательного",   --   глубоко   и  несправедливо  оскорблял
животных. Он обозвал их нашими меньшими братьями. Ему наплевать
было на теорию эволюции. Он  забыл,  что  человеческий  эмбрион
проходит  в  своем  развитии  и  рыб,  и  свиней, и медведей, и
обезьян.  А  если  мы  появились  после  животных,  то   скажи,
старшина, кто они нам -- младшие или старшие братья?
     -- Старшие, товарищ капитан третьего ранга!
     -- Котелок  у  тебя,  старшина,  варит, и потому задам еще
один вопрос. Можно очеловечивать животных?
     -- Не могу знать, товарищ капитан третьего ранга!
     -- Нельзя очеловечивать животных, старшина. Случается, что
и старшие  братья  бывают  глупее  младших.  Возьми,  например,
Ивана-дурака.  Он  всегда  самый  младший,  но и самый умный. И
человек тоже, конечно, умнее медведя.  И  потому  очеловечивать
медведя  безнравственно.  Следует,  старшина, озверивать людей.
Надо выяснять не то, сколько человеческого есть в  орангутанге,
а  сколько  орангутангского  еще остается в человеке. Понятно я
говорю?
     -- Так точно!
     -- Если ты бьешь глуповатого  старшего  брата  ботинком  в
брюхо,  я  имею  в  виду  Эльзу, которая тебе даже и не старший
брат, а старшая сестра, то ты не человеческий  старшина  второй
статьи, а рядовой орангутанг. Намек понял?
     -- Так  точно,  товарищ  капитан третьего ранга! Разрешите
вопрос.
     -- Да.
     -- Товарищ  капитан  третьего  ранга,  на  гражданке   мне
пришлось заниматься свиноводством, -- говорю я и здесь допускаю
некоторую  неточность,  ибо  все мое свиноводство заключалось в
том, что я украл поросенка в Бузулуке и сожрал его чуть  ли  не
живьем   в  сорок  втором  году.  Интерес  к  свиноводству,  --
продолжаю я, -- живет в моей душе и среди военно-морских тягот.
Какова порода хряка, запечатленного на вашем фото?
     -- Во-первых,  это  не  хряк,  а  свиноматка,  --  говорит
Поддубный  и любовно глядит на фото. -- Правда, качество снимка
среднее.  Он  сделан  на  острове  Гогланд  в  сложной   боевой
обстановке.  Эту  превосходную свинью звали Машкой. Я обязан ей
жизнью. Когда транспорт, на котором я временно покидал Таллинн,
подорвался на  мине  и  уцелевшие  поплыли  к  голубой  полоске
далекой  земли,  я,  товарищ старшина, вспомнил маму. В детские
годы мама не научила меня плавать. Причиной ее  особых  страхов
перед водой был мой маленький рост. Да, попрощался я с мамой не
самым  теплым  словом  и начал приемку балласта во все цистерны
разом. И тут рядом выныривает Машка. Я вцепился ей  в  хвост  и
через  час  собирал  бруснику  на  Гогланде.  Вот  и все. Машку
команда транспорта держала на мясо. Но она оказалась  для  меня
подарком  судьбы. Вообще-то, старшина, скажу вам, что подарки я
терпеть  не  могу,  потому  что  любой  подарок  обязывает.   А
порядочный  человек  не  любит  лишних  обязательств.  Но здесь
делать было нечего. Я принял на себя груз обязательства: любить
старших сестер и братьев. Кроме этого, я не ем  свинины.  Итак,
старшина,   устроит   вас   месяц  без  берега  за  грубость  с
медведицей?
     -- Никак нет, товарищ командир.  Я  принял  ее  за  старую
шкуру, уже неодушевленную и...
     -- Конечно,  --  сказал  командир.  --  Большое видится на
расстоянии, а рубка  маленькая...  Две  недели  без  берега!  И
можете не благодарить!
     Я  убыл  из  командирской  каюты  без  всякой  обиды. Есть
начальники, которые умеют наказывать  весело,  без  внутренней,
вернее,   без  нутряной  злобы.  Дал  человек  клятву  защищать
животных  и  последовательно  ее   выполняет.   Он   мне   даже
понравился.  Лихой оказался моряк и вояка, хотя, действительно,
ростом не вышел. Таких маленьких мужчин я раньше  не  встречал.
На  боевом  мостике  ему  специально  сколотили ящик-пьедестал,
иначе он ничего  впереди,  кроме  козырька  своей  фуражки,  не
видел.  На своем пьедестале командир во время торпедных стрельб
мелом записывал необходимые цифры -- аппаратные углы, торпедные
треугольники и все такое прочее. Соскочит с ящика, запишет -- и
обратно на ящик прыг. И так всю торпедную атаку  он  прыг-скок,
прыг-скок.  Очень  ему  было  удобно с этим пьедесталом. Иногда
просто ногу поднимет и под  нее  заглядывает,  как  в  записную
книжку.  И  в  эти моменты он мне собачку у столбика напоминал.
Вернее, если следовать  его  философским  взглядам,  собачка  у
столбика  напоминала  мне  его.  И  теперь  еще напоминает. И я
твердо усвоил на всю жизнь, что одним из самых распространенных
заблуждений является мнение, что от многолетнего общения  морда
собаки  делается  похожей  на  лицо  хозяина.  Ерунда. Это лицо
хозяина делается похожим на морду его любимой собаки. И  пускай
кто-нибудь  попробует  доказать мне обратное! Пускай кто-нибудь
докажет, что не  Черчилль  похож  на  бульдога,  а  бульдог  на
Черчилля!  Но  дело  не  в  этом.  Разговор пойдет о матросском
коварстве. Ты читал "Блэк кэт" Джекобса?
     -- Дело  в  том,  Петя,  что  я  дал  себе  слово  выучить
английский  к  восьмидесяти годам. Этим я надеюсь продлить свою
жизнь  до  нормального  срока.  А  Джекобса  у  нас  почти   не
переводят.
     -- Прости, старик, но ты напоминаешь мне не долгожителя, а
одного мальчишку-помора. Когда будущий полярный капитан Воронин
был еще  обыкновенным  зуйком,  судьба  занесла его в Англию на
архангельском суденышке. В Манчестере  он  увидел,  как  хозяин
объясняется  с  английским  купцом. Хозяин показывал на пальцах
десять и говорил: "Му-у-у!" Потом показывал пятерню и  говорил:
"Бэ-э-э!"  Это,  как  ты  понимаешь, означало, что привезли они
десять холмогорских коров и пять полудохлых от качки овец. "Вот
вырасту, стану капитаном, -- думал маленький Воронин, -- и  сам
так    же   хорошо,   как   хозяин,   научусь   по-иностранному
разговаривать".  И  как  ты  умудряешься  грузовым   помощником
плавать?
     -- А тебе какое дело? Не у тебя плаваю.
     -- Ладно.  Не  заводись.  У  Джекобса  есть  рассказ,  где
капитан какой-то  лайбы  вышвырнул  за  борт  черного  кота  --
любимца  команды.  Спустя некоторое время пьяный капитан увидел
утопленного черного кота спокойно  лежащим  на  койке  в  своей
каюте.  Сволочь  капитан  опять  взял  черного кота за шкирку и
швырнул в штормовые волны, а когда  вернулся  в  каюту,  дважды
утопленный   черный  кот  облизывался  у  него  на  столе.  Так
продолжалось раз десять, после  чего  кэп  рехнулся.  В  финале
Джекобс  вполне  реалистически, без всякой мистики, которую ты,
Витус,  так  любишь,  объясняет  живучесть  и   непотопляемость
черного кота. Оказывается, матросы решили отомстить капитану за
погубленного любимца и в первом же порту выловили всех портовых
котов  и  покрасили их чернью. И запускали поштучно к капитану,
как  только  тот  надирался  шотландским  виски.  Это  и   есть
матросское  коварство.  У  нас  на  "Очаровательном"  все  было
наоборот. Командир Эльзу обожал, а  мы  мечтали  увидеть  ее  в
зоопарке.  Нельзя  сказать,  что  идея, которая привела Эльзу в
клетку, принадлежала только мне. Как все великие идеи, она  уже
витала  в  воздухе  и  родилась почти одновременно в нескольких
выдающихся умах. Но я опередил  других  потому,  что  во  время
химической тревоги, когда на эсминце запалили дымовые шашки для
имитации   условий,   близких   к   боевым,   Эльза  перекусила
гофрированный шланг моего противогаза. Злопамятная стерва долго
не находила случая  отомстить  за  пинок  ботинком.  И  наконец
отомстила.  После  отбоя тревоги дым выходил у меня из ушей еще
минут пятнадцать. С этого момента  я  перестал  есть  сахар  за
утренним  чаем. Первым последовал моему примеру боцман, который
любил Эльзу не меньше меня. Потом составился  целый  подпольный
кружок  диабетиков.  Сахар  тщательно перемешивался с мелом и в
таком виде выдавался Эльзе.  Через  неделю  она  одним  взмахом
языка  слизнула  полкило  чистого  мела  без  малейшей  примеси
сахара, надеясь, очевидно, на  то,  что  в  желудке  он  станет
сладким. Все было рассчитано точно. Твердый условный рефлекс на
мел  у  Эльзы был нами выработан за сутки до зачетных торпедных
стрельб. Надо сказать, что по боевому расписанию Эльза занимала
место на мостике. Ей нравилось смотреть четкую работу  капитана
третьего ранга Поддубного. А наш вегетарианец действительно был
виртуозом    торпедных    атак.    И   когда   "Очаровательный"
противолодочным  зигзагом  несся  в  точку  залпа,  кренясь  на
поворотах  до  самой  палубы,  там,  на  мостике,  было  на что
посмотреть.
     В низах давно было известно, что очередные стрельбы  будут
не  только  зачетными,  но  и  показательными.  Сам командующий
флотом  и  командиры  хвостовых  эсминцев   шли   в   море   на
"Очаровательном", чтобы любоваться и учиться.
      Погодка   выдалась  предштормовая.  И  надо  было  успеть
отстреляться до того, как поднимется волна.
     -- Командир, -- сказал адмирал нашему командиру, взойдя по
трапу и пожимая ему руку перед  строем  экипажа.  --  Я  мечтаю
увидеть  настоящую  торпедную  стрельбу, я соскучился по лихому
морскому бою!
     И он увидел лихой бой!
     Мы мчались в предштормовое море,  влипнув  в  свои  боевые
посты, как мухи в липкую бумагу.
     Командир  приплясывал  на ящике. Ему не терпелось показать
класс.  В  правой  руке  командир  держал   кусок   мела.   Для
перестраховки я вывалял мел в сахарной пудре.
     Эльза  сидела  за  выносным индикатором кругового обзора и
чихала от встречного ветра.
     Адмирал  и  ученики-командиры  стояли  тесной  группой   и
кутались в регланы.
     Точно  в  расчетное  время  радары засекли эсминец-цель, и
Поддубный победно  проорал:  "Торпедная  атака!..  Аппараты  на
правый борт!".
     Турбины взвыли надрывно. Секунды начали растягиваться, как
эспандеры.  И внутри этих длинных секунд наш маленький командир
с акробатической быстротой заскакал  с  ящика  на  палубу  и  с
палубы на ящик. Прыг-скок -- и команда, прыг-скок -- и команда.
Команды  Поддубного  падали  в микрофон четкие и увесистые, как
золотые червонцы. Синусы и  косинусы,  тангенсы  и  котангенсы,
эпсилоны,  сигмы,  фи и пси арабской вязью покрывали пьедестал.
Меловая пыль летела во  влажные  ноздри  нашей  старшей  сестры
Эльзы. Минуты за три до точки залпа Эльза спокойно прошла через
мостик,  дождалась,  когда  командир  очередной раз спрыгнул со
своего ящика-пьедестала, чтобы лично глянуть на экран радара, и
единым махом слизнула  с  ящика  все  данные  стрельбы,  всякие
аппаратные углы и торпедные треугольники.
     Атака  завалилась  с  такой  безнадежностью,  как будто из
облаков на "Очаровательный" спикировали разом сто "юнкерсов".
     Червонцы  команд   по   инерции   еще   несколько   секунд
вываливались  из  Поддубного,  но  все  с  большими  и большими
паузами. Его остекленевший взгляд, тупо  застывший  на  чистой,
блестящей   поверхности   ящика-пьедестала,   выражал   детское
удивление  перед  тайнами  окружающего   мира.   Хотя   турбины
надрывались  по-прежнему, хотя эсминец порол предштормовое море
на тридцати узлах, хотя  флаги,  вымпелы  и  антенны  палили  в
небеса  оглушительными  очередями, на мостике стало тихо, как в
ночной аптеке. И в этой  аптекарской  тишине  Эльза  с  хрустом
откусила кусок мела, торчащий из кулака Поддубного.
     -- Отставить  атаку!  --  заорал адмирал. -- Куда я попал!
Зверинец!
     И  здесь  наш  маленький   вегетарианец   или   очеловечил
медведицу,  или  заметно  озверел  сам.  И правильно, я считаю,
сделал, когда всадил сапог  в  ухо  Эльзе.  Медведица  пережила
такие  же,  как  и хозяин, мгновения чистого детского удивления
перед подлыми неожиданностями окружающего мира. Потом  взвилась
на  дыбки  и  закатила  Поддубному  оплеуху. Лихой бой на борту
эскадренного миноносца "Очаровательный" начался.  Точно  помню,
что  и  в  пылу  боя  Поддубный сохранял остатки животнолюбия и
джентльменства, ибо ниже пояса он старшую сестру не  бил,  хотя
был  на голову ниже медведицы, и, чтобы попасть ей в морду, ему
приходилось подпрыгивать. Эльза же чаще всего махала лапами над
его  фуражкой,  потому  что  эсминец   кренился   и   сохранять
равновесие  в  боксерской  стойке на двух задних конечностях ей
было трудно. А кренился "Очаровательный" потому,  что  на  руле
стоял я, старшина рулевых, и, когда командиру становилось туго,
я   легонько  перекладывал  руля.  На  тридцати  узлах  эсминец
отзывается на несколько градусов руля с такой быстротой,  будто
головой  кивает.  И  таким  маневрированием  я  не  давал Эльзе
загнать командира в угол. Мне, честно говоря, хотелось продлить
незабываемое зрелище.
      Адмирал и ученики-командиры наблюдали бой, забравшись кто
куда, но все находились  значительно  выше  арены.  Сигнальщики
висели  на  фалах в позах шестимесячных человеческих эмбрионов,
то есть скорчившись от сумасшедшего  хохота.  Командир  БЧ-3  и
вахтенный  офицер самоотверженно пытались отвлечь Эльзу на себя
и выступали, таким образом, в роли  пикадоров.  Но  Эльза  была
упряма  и  злопамятна,  как  сто  тысяч обыкновенных женщин. Ее
интересовал только предатель командир.
     Тем временем эсминец-цель, зная, что по  нему  должен  был
показательно   стрелять   лучший  специалист  флота  и  что  на
атакующем корабле находится командующий, решил, что  отсутствие
следов  торпед  под килем означает только безобразное состояние
собственной службы наблюдения.  Признаваться  в  этом  командир
цели,  конечно, не счел возможным. И доложил по рации адмиралу,
что у него под килем прошло две торпеды, но  почему-то  до  сих
пор  эти  торпеды  не  всплыли,  и он приступает к планомерному
поиску. Учитывая то, что мы вообще не стреляли,  возможно  было
предположить,  что  в  районе  учений находится подводная лодка
вероятного противника и что началась третья  мировая  война.  В
сорок   девятом   году  войной  попахивало  крепко,  и  адмирал
немедленно приказал накинуть на Эльзу чехол от рабочей шлюпки и
намотать на нее бухту  пенькового  троса  прямого  спуска.  Эту
операцию    боцманская   команда   производила   с   садистским
удовольствием. Затем адмирал объявил по флоту готовность  номер
один  и  доложил в Генштаб об обнаружении неизвестной подводной
лодки. Совет Министров собрался на...
     -- Петя, ты ври, но не завирайся. Ведешь себя, как ветеран
на встрече в домоуправлении... Что было с Эльзой?
     -- Когда Поддубному вкатили строгача, он на  нее  смотреть
спокойно  уже  не  мог. Списали в подшефную школу. Там она дала
прикурить пионерам.  Перевели  в  зверинец.  Говорят,  медведь,
который  ездит  на мотоцикле в труппе Филатова, ее родной внук.
Если  теперешние  разговоры  о  наследственности  соответствуют
природе  вещей,  то  рано или поздно этот мотоциклист заедет на
купол цирка и плюхнется  оттуда  на  флотского  офицера,  чтобы
отомстить  за бабушку. Я лично в цирк не хожу уже двадцать лет,
хотя давным-давно демобилизовался.





     Четверть  века назад, когда мы с Пескаревым вместе плавали
на зверобойной шхуне "Тюлень" по Беломорью, Елпидифор  еще  был
Электроном.  В  каюте  третьего  помощника  капитана  Электрона
Пескарева  на  столе  были  сооружены  из  спичек   миниатюрные
виселицы,   на   которых   он  вешал  в  петли,  сплетенные  из
собственных волос, тараканов-прусаков.
     Любопытствующим  поморам Электрон обьяснял, что это как бы
эсэсовцы, а вешает он их потому, что не до конца  свел  с  ними
счеты,  когда партизанил в дебрях Псковской области. В какие бы
то ни было его военные подвиги я не очень верил,  ибо  мы  были
одногодками  и войну встречали отроками. Но на поморов, которые
оккупации вообще не видели и не  нюхали,  партизанское  прошлое
Электрона  производило  сильное  впечатление. И потому у нас не
переводилась свежая рыбка.
     Виселицы Электрона (шибеницы -- на псковском наречии) были
сделаны с дотошностью в деталях, заставляющих  живо  вспоминать
лесковского Левшу.
     Внеышне Пескарев в унисон с фамилией смахивал на рыбу. Лоб
его скашивался  назад,  а  нижняя губа выпячивалась. Но так как
черты лица были  крупные,  то  походил  он  уже  не  на  мелкую
рыбешку-пескаря, а на морского окуня или даже тунца.
     В  отличие  от большинства истинных русаков, которые после
деда  в  своем  прошлом  знают  сразу   Адама,   наш   Пескарев
прослеживал родословную аж с пугачевских времен. Дальний предок
его был приказчиком у зверя помещика на Арзамасщине и чуть было
не  угодил на шибеницу бунтовщиков вместе с хозяином, но уцелел
и перебрался подальше от ужасных воспоминаний  --  в  псковскую
вотчину  хозяина.  Эти  сведения мы выудили из Электрона, когда
попали в туман  на  подходе  к  Кольскому  заливу  и  поставили
зверобойную  шхуну  "Тюлень"  на  якорь  посередине  Могильного
рейда, и наш третий помощник в первый и последний раз  в  жизни
попробовал  старой  браги, и язык у него вдруг раскрутился, как
турбина на атомной электростанции.
     Вообще-то пил он мало, язычок держал на коротком поводке и
на приглашение выпить обычно  отвечал  отказом,  замечая,  что,
"если  хочешь  в  жизни  проиграть, можешь рюмку принимать". Из
чего видно, что уже тогда Пескарев настраивал себя на выигрыш в
жизни. Но под влиянием самодельной браги  Электрон  пустился  в
такие откровения, что потом у меня болели мышцы брюшного пресса
-- так  мы  хохотали,  включая  Старца,  шестидесятипятилетнего
капитана шхуны, бывшего соловецкого монаха.
     Окосевший  Электрон  бесстрашно  наскакивал  на  капитана,
укоряя  того  религиозным  прошлым.  Как оказалось, отец самого
Электрона Фаддей Пескарев --  был  первым  активистом  общества
безбожников  на  Псковщине  и  знаменитым  верхолазом-спецом по
сбрасыванию колоколов с колоколен. В 1929 году Фаддей  сорвался
с  очередной  колокольни  вместе  с  очередным  колоколом. Спас
отчаянно  воинствующего  безбожника  большой   куст   бесхозной
бузины.  Жена  Фаддея  в  этот момент была беременна на седьмом
месяце и от  страха  и  переживаний  за  мужа  досрочно  родила
двойню.
     Чудом    спасшийся   счастливый   отец   Фаддей   Пескарев
недоношенную дочь назвал Бузиной, а недоношенного наследника --
Электроном.
     Все это Электрон выдавал нам  сквозь  слезы.  Атомное  имя
отравляло ему существование и в поварской школе, куда он сперва
попал из партизан, и в средней мореходке.
     Смешливый,  как большинство монахов, капитан сквозь стон и
хрюканье  сообщил   всем   нам,   что   однажды   ему   удалось
способствовать  изменению  фамилии четвертого механика Пузикова
или Пупикова на Сикорского, и велел принести судовой журнал.
     Я принес черновой. Но капитан велел принести  чистовой.  И
властью,  не  данной ему Уставом морского флота, совершил обряд
перекрещения Электрона в Елпидифора, указав в вахтенном журнале
широту, долготу, судовое время и отсчет лага. Тут я ему сказал,
что мы стоим на якоре и лаг не работает. Тогда Старец записал в
журнал длину отданной якорной цепи в смычках и отметил еще, что
грунт в той точке, где третий штурман Пескарев сменил  имя,  --
мелкая ракушка и голубая глина.
     Назавтра,  когда  мы  с  чугунными колоколами вместо голов
ошвартовались в Кольском поселке Дровяное, Пескарев тихой сапой
сделал выписку из журнала,  прихлопнул  судовой  печатью  и  на
первом   же  рейсовом  катере  отправился  в  мурманский  загс,
прихватив мешочек с двумя килограммами чеснока  --  материнский
гостинец из деревни.
     Что  в  загсе  сработало:  дремучее  "написано  пером,  не
вырубишь топором" или дефицитный на севере в начале пятидесятых
годов чеснок -- неизвестно, но  в  Дровяное  Электрон  вернулся
Елпидифором.
     Старец  по этому поводу заметил, что государству рабочих и
крестьян содержание таких  типов,  как  Пескарев,  слава  богу,
обходится  недорого:  их можно прокормить хреном и редькой даже
без приправы из постного масла -- о чем  говорит  вековой  опыт
существования   юродивых   на   Руси,   но  лично  он,  капитан
зверобойной шхуны "Тюлень", предпочитает встретить один на один
гималайскую медведицу,  только  что  лишившуюся  детей,  нежели
плавать   дальше   с   Елпидифором,   пока   тот   не   пройдет
специализированного обследования в психодиспансере.

     Следующий раз судьба свела меня с Елпидифором на сухогрузе
"Клязьма". Мы плавали по Балтике,  а  иногда  выбирались  и  до
Лондона.  Я был старшим помощником капитана и заканчивал заочно
Высшую   мореходку.   Елпидифор   был    третьим    помощником:
корректировал карты и насчитывал зарплату для экипажа -- и то и
другое  трудно выносимые занятия для зрелого дяди. Но Елпидифор
нес бремя  напрочь  не  получившейся  карьеры  безропотно,  чем
умилял  меня, вызывал с моей стороны стремление затушевать нашу
служебно-производственную  разницу  некоторым  попустительством
его   слабостям,   хотя   особых   слабостей,   кроме   обычной
непроходимой глупости, за Пескаревым и  не  числилось.  Ношение
третьим штурманом, например, калош -- он носил их на судне и на
берегу -- можно считать не слабостью, а странностью.
     Калоши  Елпидифор  Фаддеич  завел  в  начале  шестидесятых
годов.  Яростные  насмешки  и  поругания  со  стороны  молодых,
англизированных  штурманов  он сносил без всякого раздражения и
напряжения, наоборот, тихозатаенно гордясь тем наглым  вызовом,
который бросали его калоши в лицо атомно-техническому веку.
     Другой  странностью  Елпидифора  была  любовь  к  писателю
Мельникову-Печерскому. На мой прямой  вопрос  о  том,  чем  его
привлекает  скучный  Мельников,  Пескарев  ответил, что уважает
Печерского за "евонную обстоятельность и спокой".  "Евонную"  и
"спокой"   Елпидифор   употреблял   намеренно,   умея  говорить
правильно и чисто. Этим  он  меня  иногда  особенно  умилял.  В
"евонной"   и   в   калошах  проявлялась  самобытность  природы
Елпидифора. И если меня она умиляла, то у  матросов,  например,
вызывала бурное одобрение. Ведь ослиное упорство в какой-нибудь
мелочи    всегда    пользовалось    и    пользуется   в   нашем
непоследовательном и  взбалмошном  народе  устойчивым  спросом,
особенно    если    оно    еще   смешивается   с   какой-нибудь
рациональностью, то есть явной, зримой выгодой --  сухие  ноги,
сохранность ботинок, защита от электротока.
     Помню,  как  однажды  я  взял  у  Елпидифора  "ФЭД", чтобы
сфотографироваться  у  памятника  Нельсону  на   Трафальгарской
площади, и испортил пленкопротяжный механизм. Елпидифор поломку
воспринял  болезненно,  причитал минут пять, что вот ведь какая
незадача: "ФЭД" у него уже двадцать лет скоро, и всегда  служил
верой-правдой, но стоило отдать в чужие руки разок и...
     Закончил  же  причитания  совершенно  неожиданно  и не без
мягко-укоряющего юмора:
     -- Слава богу, я вам, Петр Иванович,  попользовать  только
свой аппарат дал, а не калоши!
     Вот как высоко он их ставил!
     Надо сказать, что меня иногда смущало наличие в Елпидифоре
подпольно-подспудного   юмора.  Это  даже  настораживало,  ибо,
вообще-то, юмор есть  забава  разума,  а  выходило,  что  и  не
обязательно разума.

     Капитан  "Клязьмы",  как это все чаще почему-то случается,
умер прямо на  мостике,  в  рейсе.  Я  принял  судно,  штурмана
передвинулись по служебной лестнице, и Елпидифор Пескарев волею
всевышнего  стал  вторым, то есть грузовым помощником. Короткая
деятельность его на этом сложном  и  ответственном  посту  была
ужасающей.   Пакеты   листовой  стали  он  раскрепил  в  трюмах
картонными  коробками  с   французскими   елочными   игрушками.
Произошло   это   в   Бордо,   когда   я  был  занят  грустными
обязанностями  по  депортации  в  Союз  останков   капитана   и
контролировать  ход  погрузки  не  мог. В результате Елпидифора
посадили писарем в отдел  кадров.  Между  прочим,  он  составил
тогда  детальную  инструкцию-памятку  по  похоронам  моряков  и
разработал   прейскурант   на   похоронные   принадлежности   в
соответствии  со  служебным  положением умершего морехода. Этим
его документом пользуются и по сей день.
     В погаре Елпидифора в  какой-то  степени  мне  приходилось
винить себя, и я сильно переживал его сидение на берегу. Дело в
том,  что  оклад  третьего  штурмана  на  современном флоте сто
двадцать рублей, плюс двадцать четыре рубля, если он плавает, и
плюс восемьдесят  три  инвалютных  копейки  в  сутки,  если  он
плавает  за  границей.  Для многодетного человека (а Елпидифор,
как  и  все   служебные   тихоходы,   компенсировал   служебную
тихоходность   дрозофиловской   плодовитостью)   сто   двадцать
береговых рублей -- не фонтан.
     Мои душевные муки из-за материального положения Елпидифора
закончились, как это чаще всего на флоте и  бывает,  сочинением
на   судоводителя  Пескарева,  1929  года  рождения,  русского,
образование среднее и т.  д.,  превосходной  характеристики,  с
которой  Елпидифора  спокойно  можно  было  назначить  генсеком
Организации  Объединенных  Наций.  И  он  опять  пошел  плавать
третьим помощником.
     С  тех  пор  много  воды  испарилось в мировом океане. И я
давно уже работаю капитаном-наставником,  то  есть  отвечаю  за
тридцать рядовых капитанов дальнего плавания.




     На "Новосибирск" я подсел в Бремене зимой, а из Ленинграда
улетел ранней весной на Бермуды, где подопечное судно попало  в
аварию.  С  Бермуд  отправился  пассажиром в Гавану, где принял
"Азовск", подменяя заболевшего капитана. На "Азовске"  пошли  в
Японию, из Японии на Австралию, где застряли на три месяца, под
забастовкой докеров. С Австралии пришли в Гамбург под трубы,  и
мне  уже  мерещился  солнечный  блик  на  куполе  Исаакиевского
собора,  когда  оказалось  необходимым   сопроводить   молодого
капитана в рейсе на США из Бремена.
     Восемь  месяцев  без  родных  осин  и все с разными новыми
людьми -- тут и Елпидифору обрадуешься.
     Он был  вахтенным  помощником,  когда  я  прибыл  к  борту
"Новосибирска",   и  встретил  у  трапа,  подхватил  чемодан  и
сопроводил в гостевую  каюту  --  ангар  с  двумя  кроватями  и
"Аленушкой" Васнецова почти в натуральную величину между ними.
     Не  очень  ловко себя чувствуешь, когда одногодок и давний
соплаватель -- вечный третий штурман -- тащит твой  чемодан  по
трапам, а ты пытаешься чемодан отобрать и все спрашиваешь: "Ну,
как  жизнь,  Фаддеич?"  А  он отвечает, что все нормально, Петр
Иванович. И тогда ты ему говоришь, что он отлично  выглядит  (и
это правда), а он тебе говорит, что ты тоже отлично сохранился,
-- что,  увы, ложь, ибо бремя ответственности повесило тебе под
каждым глазом по кенгуриной сумке и сердечко твое  барабанит  в
ребра заячьими лапками, хотя ты по трем трапам всего поднялся.
     -- Какой садист украсил пароход сиротинушкой? -- спросил я
у Елпидифора  про  "Аленушку".  Спрашивать  его  про  служебные
успехи язык не поднялся.
     -- Все  смеетесь,  Петр  Иванович,  над  жизненной  почвой
народных мотивов, -заметил Елпидифор и попросил разрешения быть
свободным.  Поговорить  на  темы народа и народности Елпидифору
хотелось -- он это завсегда  любил,  но  тут  счел  необходимым
сохранить субординацию.
     -- Мы  не  на  линкоре, а я не адмирал, Елпидифор Фаддеич.
Садись, покурим.
     -- Так я не курю, -- сказал Елпидифор. -- А  вы  все  одно
высоко  поднялись.  Видите,  уже и забыли, что Пескарев никогда
отравой не баловался. Как автомобильчик ваш поживает?
     -- А черт его знает, я восемь  месяцев  дома  не  был,  --
сказал  я.  Почему-то  мне не захотелось ему говорить, что свой
"Москвич" я давным-давно продал.
     -- Век  вам  благодарен  буду,  --  сказал   Елпидифор   и
отправился  доложить молодому капитану об устройстве наставника
на жительство.
     Благодарить меня весь век Елпидифор собрался потому, что я
ему помог приобрести  по  баснословно  дешевой  цене  списанную
нашим   финским  торгпредством  дизельную  "Волгу".  Был  такой
короткий период  лет  десять  назад,  когда  морякам  разрешили
покупать  за  рубежом подержанные машины. И с тех пор Елпидифор
стал автолюбителем.
     Я распаковал чемодан,  ощущая  на  себе  мертво-стеклянный
взгляд   Аленушки  и  удивляясь  Васнецову,  который  умудрился
нарисовать девицу так,  что  в  ней  нет  ни  одного  золотника
соблазнительной  женственности,  то  есть  презренного секса. И
впервые обнаружил на знаменитой картине  чуть  повыше  и  левее
Аленушки  венок  из  стрижей  или  ласточек.  И тут я взял да и
кощунственно засунул под раму  здоровенного  тигра  --  обложку
рекламного буклета зоопарка Гагенбека в Гамбурге. И получилось,
что  лютый  зверь  пьет  воду  из  того водоема, возле которого
тоскует сиротинушка.
     Судно грузилось, утром предстоял отход, следовало начинать
знакомство с делами, а я занимался чепухой. И  настроение  было
такое,  как  когда  я  вдруг  обнаружил,  что  начинаю забывать
таблицу умножения  и  что  таблицу  следует  время  от  времени
повторять -- хорошее открытие для капитана-наставника.
     Из  моей  каюты виден был длинный коридор, огнетушитель на
переборке и стенд с "Санитарным листком".
     "Каждый должен знать  методы  оживления!",  "Учись  делать
искусственное  дыхание!"  и  т. д. Среди трафаретных заголовков
выделялся  рукописный  --  "Расплата",  текст   под   ним   был
стихотворный.  Я  вышел  в коридор и прочитал стихи, так как их
автором был третий помощник  Пескарев.  Оказалось,  что  кто-то
посмеялся  над  заботами  Елпидифора  о здоровье -- ежеутренняя
пробежка на месте в течение пятнадцати минут:  "Он  журил  меня
порой  за  то,  что я бегаю, в жизни он любил покой, защищал до
ярости: "Бегай ты хоть день-деньской, не уйдешь от старости!"



          "Нет, Ванюша, сверстник мой", --
          Молвил я участливо...
          Знал я -- время разрешит
          Спор мой тот с коллегою:
          Он в земле давно лежит...
          Ну, а я все бегаю!"

     Молодец Елпидифор Фаддеич, подумал я, принимаешь посильное
участие в общественной жизни судна, баллады даже пишешь,  людей
учишь  --  молодец,  Пескарев!  И,  подумав  так,  я поднялся в
рулевую рубку.

     Был глубокий, черный зимний вечер.
     Сотня чаек ночевала на воде  за  бортом  в  зоне  палубных
огней.  Чайки сидели на мелких волнах и качались на них, как на
мокрых бременских осликах. Вся сотня правила строго  на  ветер,
хотя  и  спала,  клевала  носами. Спящие на черной воде светлые
птицы производили  какое-то  лунное  впечатление.  Когда  ветер
сдрейфовывал  сотню  из  зоны палубного света, они просыпались,
лениво и сонно поднимались одна за другой, перелетали на ветер,
в круг призрачных бликов, шлепались там на волнистых бременских
осликов и опять клевали носом в беспокойной дреме.
     За близкой дамбой скользили  топовые  огни  проходящих  по
реке Везер судов. Эти огни были слабее портовых и городских, но
по какому-то неведомому закону выделялись среди них и двигались
деловито  и  уверенно,  иногда  только  исчезая  в  оранжевых и
голубых  сияниях  портовых  светильников.  Над   всеми   огнями
беззвездной  пропастью  зияло зимнее циклоническое небо, обещая
уходящим в море  болтанку  и  нервотрепку.  Плавкран  "Атлет  "
выдергивал с причала огромные сорокафутовые контейнеры и ставил
их  на  крышку  второго  трюма  "Новосибирска".  В  третий трюм
судовые краны опускали площадки с  коробками  баварского  пива.
Немецкое  пиво  отправлялось через зимнюю штормовую Атлантику в
техасские бары. В четвертый трюм шли кишки.  Немецкие  кишки,
заквашенные  в  черных  шикарных бочках, напоминающих глубинные
бомбы, ехали в США для нужд колбасной промышленности.

     Капитану "Новосибирска" было тридцать  четыре,  звали  его
Всеволодом  Владимировичем,  он  был  переполнен уверенностью в
том, что весь мир существует только как полигон или  сцена,  на
которых  он  может  демонстрировать  врагам  и  друзьям упругую
деловитость, способность к звеняще-четким поступкам и блестящий
английский язык.
     Через двое суток мы уложили  с  Всеволодом  Владимировичем
"Новосибирск"  на  дугу  большого круга, ведущую от английского
Бишоп-Рока на американский плавмаяк Нантакет, и начали играть в
лобовые атаки со встречными циклонами -- у кого вперед нервы не
выдержат. А в свободное  от  служебных  забот  время  играли  в
преферанс  в капитанском салоне при закрытых дверях, потому что
карты на море-океане запрещены даже для начальников.
     Третьим гробил с нами здоровье и время кандидат химических
наук Сергей Исидорович Клинов. Ученого отправили в рейс,  чтобы
немного  оморячить,  --  он  ожидал  утверждения  на  должность
заведующего кафедрой химии в мореходный вуз, а вообще был узким
спецом по нормальному  льду,  из  которого,  как  предполагают,
состоят облака на Венере. Сергей Исидорович постоянно -- даже в
полумраке  -носил  темные  очки.  Он объяснил нам, что испортил
зрение на вершинах Эльбруса, когда искал там следы анормального
льда. Одновременно он дал понять, что альпинизм его хобби.
     Игра шла с переменным успехом все девять суток  океанского
перехода. Особого азарта и разгула страстей не было, пока к нам
не подключился Пескарев.
     Он  постучался  в  капитанский  салон  около  часа ночи по
судовому времени  и  положил  перед  Всеволодом  Владимировичем
радиограмму.  Радиограмма  пошла  по  рукам  в  уважительной  и
сосредоточенной  тишине.  Супруга  сообщала   Елпидифору,   что
служебный  стаж  ему засчитан с 1941 года, партизанское прошлое
учтено год за три и что с сего числа в возрасте сорока пяти лет
он удостоен пенсии.
     Таким образом, Елпидифор Фаддеич сразу  как  бы  вышел  из
рядов  плавсостава  и  лег  на  какую-то новую орбиту, и его не
очень высокое  служебное  положение  больше  не  могло  служить
преградой  для игры в преферанс за закрытой дверью капитанского
салона. А именно с просьбой разрешить  ему  принять  участие  в
пульке он и прибыл к нам с пенсионной радиограммой в час ночи.
     Я  не  так  удивился  ранней  пенсии  Елпидифора,  как его
просьбе. Это было мое первое удивление, за которым  последовала
цепь  все  более  сокрушительных  удивлений.  Я как-то так и не
предполагал, что тугодум и тихоход Пескарев  способен  страстно
увлекаться такой тонко-интеллектуальной игрой, каковой является
в нашем обществе преферанс. Но в свой звездный час за одну ночь
Елпидифор  Фаддеич  обчистил,  ощипал,  ободрал  меня, молодого
капитана и ученого специалиста по ненормальному льду,  как  бог
ободрал  зад макаки за миллион лет эволюции. Причем больше всех
пострадал привыкший к  победам  на  жизненном  поприще  молодой
капитан; он схватил четыре взятки на мизере -- и все стараниями
Елпидифора,  который  еще  утешал  его, приговаривая сладеньким
голосом, что, мол, кто не рискует, тог живет на зарплату.
     Утром в заливе Делавэр погода была прекрасная  --  голубые
небеса,  кофейная  вода,  ярко-рыжие, как крик петуха, берега и
пятибалльный ветерок. Но обыгранный своим  помощником  Всеволод
Владимирович  был  хмур,  брюзжал  на  мостике  и  придирался к
досрочному пенсионеру, демонстрируя высший пилотаж  капитанской
капризности.  Он  распушил  Пескарева  за  неподшитую бахрому у
звездно-полосатого флага; затем обнаружил отсутствие  на  судне
лоции  Антарктиды,  нужной ему в тот момент, как чайке вытяжной
парашют; затем сгонял Елпидифора вниз  за  форменной  фуражкой,
утверждая, что возле берегов США у мыса Хенлопен, где черным по
белому  написано,  что это район специального режима, советский
вахтенный штурман Пескарев обязан не  только  быть  в  форме  и
форменной   фуражке,  но  и  опустить  у  фуражки  ремешок  под
подбородок, чтобы каждый  американский  пескарь,  черт  побери,
знал, с кем он имеет дело, и т. д., и т. п.
     Должен  признаться,  что  капризы  у  своих подчиненных --
капитанов  считаю  положительным   признаком   свободы   внутри
профессии  и  профессионального мира. Капризность есть сигнал о
том, что мужчина на капитанском  мостике  наконец  вытеснил  из
себя  комплекс  запуганного  школьника и начал утирать сопли не
рукавом, а платком, то есть поверил в себя и  свое  право  быть
там, где он есть.
     Итак,  Всеволод Владимирович разрешил себе покапризничать,
когда мы приближались к месту приема лоцманов в заливе  Делавэр
у  маяка Харбор-оф-Рефьюдж, а Пескарев покорно сносил придирки,
потому   что   штурманская   работа    характерна    абсолютной
невозможностью  практически соблюсти и выполнить все и вся, что
теоретически требуется соблюдать и выполнять. Найти  повод  для
придирки к вахтенному помощнику капитану так же легко и просто,
как  самой целомудренной женщине найти повод для снятия юбки на
черноморском пляже в хорошую погоду.
     В  двух  милях  от  Харбор-оф-Рефьюджа  у  мыса  Хендлопен
показался в кофейных волнах кувыркающийся лоцманский бот. Здесь
Всеволод  Владимирович  выдохся,  ибо  притупил  молодые зубы о
дубленую  шкуру  Елпидифора,  и  нормальным  голосом   приказал
готовить лоцманский трап.
     Елпидифор включил трансляцию на палубу и сказал, почесывая
сквозь старые брюки левую ляжку: "Боцман! Выделите двух человек
на лоцманский трап с левого борта! Как поняли?!"
     Не  успел  боцман  ответить стандартное: "Вас понял!", как
Всеволод Владимирович опять  вдохновился,  и  схватил  молодыми
зубами  пенсионера,  и опять принялся трепать его, как сиамский
кот славянскую кошечку:
     -- Сколько раз слышу ваши такие объявления по  трансляции,
Елпидифор Фаддеич, -сказал капитан, -- и каждый раз меня как-то
так  саднит и с души воротит, но я все терплю, терплю, терплю и
сам не знаю, почему так долго терплю!
     -- Чем я вам опять не угодил? -- спросил Елпидифор угрюмо.
     -- Он не знает! Стыд какой! Ну, а вот эти ваши "человеки"?
Почему  не  сказать  по-человечески:  "Боцман,   пошлите   двух
матросов",  или  уж  "пошлите  двух  моряков"?  А  вы  --  "два
человека" или  даже  "два  человечка"  иногда  себе  позволяете
говорить!..  Что-то такое от кабака старинного, от полового, от
"Человек, два пива!". Понимаете, о чем я?
     Елпидифор молчал, но по  его  физиономии  распространялось
подозрительное выражение слишком уж откровенного, тугодумающего
дурака, который уже и сам знает, что он полный осел, и даже уже
и не пытается скрыть свое тупоумие, потому что смирился с ним и
даже  полюбил  его.  И  вот  с таким тупоугольным выражением на
окуневой физиономии Елпидифор наконец спросил у капитана:
     -- А с Горьким как быть, Всеволод Владимирович?
     -- А он при чем?  --  спросил  капитан.  --  Он  что,  тут
лоцманом работает?
     -- Нет,   Всеволод   Владимирович,   евонное  звание  было
"великий пролетарский писатель", -- сказал Елпидифор, все храня
на роже предельно тупоугольное выражение. -- И  как  с  евонным
"Человек -- это звучит гордо" быть?
     -- Вот  и  играй  с  подчиненными  в  запретные  игры!  --
воскликнул  капитан,  адресуясь  ко  мне  и  невольно  как   бы
восхищаясь  находчивостью помощника, хвастаясь Елпидифором, как
хвастаются молодые сельские хозяева бодливым  бычком  или  злым
щенком.
     В  Филадельфии мы стали к причалу в речке Скулкилл рядом с
военно-морской  базой.  Берега  там  гористы  от  огромных  куч
всяческого военного и штатского утиля.
     Был   день   Благодарения   --   американский  всенародный
праздник. Порт не работал, как не работают там по праздникам  и
городские сикспены, то есть суперуниверсальные универмаги.
     Я  за  границей давно уж на берег не хожу и не езжу, кроме
как к консулу  или  в  сикспен.  И  в  Филадельфии,  да  еще  в
праздничный  день,  на берег не собирался, но Пескарев уговорил
меня и химика совершить оздоровительный  моцион  вблизи  порта,
чтобы  "вложить  персты в ихние капиталистические раны", как он
евангелически выразился,  подразумевая  захламление  окружающей
среды.
     В  последний  момент  к  нам  присоединился боцман Витя --
славный парень, единственной слабостью  которого  было  шикарно
одеваться,  --  и  около  шестнадцати  по нью-йоркскому времени
Пескарев в калошах, химик в темных очках, боцман  в  куртке  из
аргентинской овчины и я вышли за ворота порта.
     До  города  было  километров  шесть  изнасилованной земли.
Пентроз-авеню  возносилась  на  пятидесятиметровый   мост   над
речонкой Скулкилл и потом очень медленно опускалась к горизонту
по ажурной эстакаде. На авеню мелькали с частотой проблескового
маяка автомобили, а все окружавшее нас припортовое пространство
было  лишено  каких  бы  то ни было признаков движения и жизни:
праздничная пустынность накладывалась на припортово-пригородное
запустение. Центром пейзажа был Эверест мертвых автомобилей  --
куча метров до тридцати высотой.
     Сергей Исидорович объяснил, что металл североамериканского
автомобиля  так  перепутан  с  негорючей  и вонючей химией, что
выплавить  его  обратно   невозможно.   Чтобы   избавиться   от
автомобильного   старья,   его  пытались  топить  в  океанах  и
сбрасывать в вулканы, но это оказалось дорого. И вот Кордильеры
автомобилей гниют на воздухе, а чтобы какой-нибудь  озорник  не
мог использовать неисправную технику, их предварительно немного
сплющивают под прессом.
     Холодный  ветер гонял взад-вперед по небесам низкие тучи и
раскачивал увянувшие и высохшие сорняки на  скулах  придорожных
обочин. От предельно загрязненной среды тянуло кровавым запахом
мафии:  боссы  "Коза  Ностры"  обычно  вьют бандитские гнезда в
брошенных прицепах на автомобильных кладбищах.  По  утверждению
нашего  американолога  Ю. Жукова, для удобства работы гангстеры
подключают  к  гнездам  телефон,   пневмопочту,   устанавливают
поблизости   сторожевые  телевизоры  и  всякие  другие  новинки
электронной техники.
     Как старший группы, я  счел  необходимым  поделиться  этой
информацией  со  спутниками.  Но  все,  кроме  ученого  химика,
навидались американских полицейских кинобоевиков и  сами  знали
про жуткий внутренний смысл пригородных пустырей.
     Есть,  правда,  и  там  поэзия. Ведь она всюду, вообще-то.
Даже  в  скорбном  молчании  заброшенных  тусклых  рельсов,   в
почерневшем  зимнем  сухостое  бурьянов  и  шелесте  облетевшей
пушицы, в вечной зелени низкой травки, в подгнивших, но все еще
колючих и тяжелых булавах дикой горчицы. Кустики  этой  горчицы
только  и  показывали,  что  мы  ближе  к югу, нежели к северу.
Поэзия была даже  в  двух  старых  товарных  вагонах  у  тупика
подъездных  путей. Ведь когда ты долго плавал в океане, то тебя
радует  все  земное.  Но  это  я  так,   от   сентиментальности
стареющего  моряка, все эти детали пейзажа к делу не относятся.
А  вот  яблонька  возле  автомобильных   Кордильер,   яблонька,
усыпанная  райскими  (или китайскими -никогда не знаю, синонимы
это или нет) яблочками, имела к последующим нашим  приключениям
отношение.
     Она   стояла  у  самого  порога  автомобильного  кладбища,
опустив ресницы  черных  сучков  и  одновременно  задрав  подол
нижних  ветвей,  как перезрелая девственница, которой совсем уж
невтерпеж от зова матери-природы и которая готова  согрешить  с
кем угодно и даже на могильном холмике.
     Яблонька   соблазняла   нас  точь-в-точь  как  ее  райская
прародительница. Захотелось сломать усыпанную яблочками веточку
и притащить  ее  в  стальной  гроб  каюты  или  просто-напросто
попробовать  заморских  плодов.  Но в то же время мы испытывали
робость перед собственностью Соединенных Штатов.
     Первым  преодолел  робость   Елпидифор   Фаддеич.   Он   с
партизанской  решительностью  свернул с бетона дороги в заросли
ежевики. И, подчиняясь стадному инстинкту, мы свернули за ним и
полезли сквозь ежевику, которая цеплялась за одежду и заставила
боцмана Витю помянуть  "титскую  силу"  --  любимое  боцманское
выражение.
     Елпидифор   пер   впереди  нахраписто  и  целенаправленно,
прокладывая  тропу  сквозь  колючие  и   пожухлые   заросли   к
краснеющей  все  больше  по  мере нашего приближения яблоньке и
автомобильному  Монблану  за  ней.  Монблан  этот  уже   закрыл
половину серого неба. Автомобильные трупы лежали штабелем, давя
друг  друга  и  выпучив  фары, как глубоководные рыбы на палубе
траулера.
     Добравшись  до  яблони,  мы  убедились,  что  она  из  тех
красоток,  физиономию  которых лучше вблизи не видеть: плоды ее
оказались пропыленными и прокопченными и осыпались  от  первого
прикосновения.
     -- Эхма!  Кто не рискует, тот живет на зарплату! -- сказал
тогда Елпидифор Пескарев  таким  тоном,  каким  наши  отчаянной
душевной  широты предки сопровождали швырок треуха об землю. --
Полезу-ка гляну ихнюю технику вблизи! -- И с глупым проворством
полез на Голгофу из полупрессованных автомобилей.
     Я и моргнуть не успел, как пенсионер оказался  на  бампере
"мерседес-бенца"  метрах  в  четырех  выше  плоскости истинного
горизонта.
     -- Ничего евонный бамперок, -- приговаривал он, охваченный
непреодолимым  интересом  автолюбителя  к  удачам  и   промахам
иностранного автомобилестроения, -а рессорчики-то дрянь, металл
буржуи  экономят, тонкое железо-то на кузовах, ох, тонкое черти
ставят -- так что и прогибается-то под ногой! Как  бы  Пескарев
калоши-то об ихний утиль не порвал...
     -- Я  бы  поостерегся  на  месте  вашего  друга, -- сказал
ученый химик. -- Может выйти большой скандал, если хозяин этого
склада  увидит,  как   ваш   друг   там   лазает   без   всякой
предварительной договоренности и разрешения.
     -- Это  почему  же  он  мой  друг?  -- рассеянно спросил я
кандидата, наблюдая не без зависти, как шустро пенсионер  одним
броском  перекинулся  с "мерседес-бенца" на "понтиак", а вторым
броском с "понтиака" на  расплющенную,  плоскую,  как  камбала,
японскую  "датсун".  "Весь  в  отца -- верхолаз" -- с невольным
одобрением подумал я о Пескареве.
     -- Да, недаром, титская  сила,  Пескарев  каждое  утро  на
велосипедном  тренажере  лаптями крутит! -- сказал боцман Витя.
Он тоже любовался верхолазным искусством Еспидифора.
     -- Желтых фар навалом! -- сообщил с  верхотуры  Елпидифор.
-- Целехонькие! Иваныч, может, вам открутить?
     -- Не  надо,  --  сказал  я.  -- Я, Фаддеич, автомобильный
крест давно продал.
     -- Наука, а  вам  кронштейн  для  радиоприемника  бросить?
Хромированный!  Ишь,  черти,  коврики  в  ихних  салонах  так и
валяются, так и валяются... --  несколько  уже  сомнамбулически
приговаривал  Елпидифор  Фаддеич,  улаляясь  к  серым  холодным
небесам по отвесному фасаду автомобильного штабеля.
     -- И зачем я гулять пошел! -- воскликнул стонущим  голосом
химик.  --  Нужно  мне  было это гулянье -- запросто влипнешь в
историю! Остановите своего друга.
     -- На передних подвесках амортизаторы ихние хуже наших! --
сообщил Елпидифор.
     --  Хоть  и  праздник  у них, а добро они без присмотра не
бросят, -- сказал химик. -- Вот всегда так, вот погоришь  из-за
чужого любопытства и ничего-то хорошего не выйдет!
     -- А вот мы этого партизана-пенсионера бросим здесь одного
и домой  пойдем!  -сказал  я  в  пространство возможно строже и
громче, как говорят родители в зоопарке, когда  их  отпрыск  не
может  оторваться  от  клетки  с  бегемотом и прячется за куст,
чтобы минутку лишнюю на бегемота глядеть. Я так говорил потому,
что Елпидифор уже  исчез  из  поля  зрения  среди  расплющенных
"кадиллаков" и "фордов".
     В  ответ  на  автомобильном  штабеле  раздался  не наш, не
русский вопль, заставивший вспомнить  Фенимора  Купера,  снятие
скальпов   и   трагическую   судьбу  ирокезов.  Затем  раздался
ужасающий мат Пескарева. Затем по гребню автомобильного штабеля
отчаянными  прыжками  промчался  какой-то  незнакомый  человек.
Затем  что-то  наверху  чудовищно  загрохотало,  и весь штабель
содрогнулся, и вместо исчезнувшего незнакомца поднялось облачко
рыжей ржавой пыли. Затем все стихло. Затем откуда-то  издалека,
с  той,  противоположной стороны штабеля донеслось: "С-О-Б!" --
распространенное   в   англосаксонских    странах    выражение,
обозначающее в буквальном переводе "сын суки".
     -- Елпидифор  Фаддеич,  что  там  с  вами?!  Вы  живы?! --
заверещал  кандидат,  подбежав  под  штабель,  подпрыгивая   от
волнения и задрав голову к небесам.
     Елпидифор   не   отвечал.   Вместо   ответа   со   штабеля
соскользнула и, переворачиваясь в воздухе, полетела  на  химика
одинокая  калоша.  Химик  успел отпрыгнуть, но очки сорвались с
его носа и брызнули о камень.
     -- Что там с вами происходит, Пескарев, черт  возьми?!  --
заорал и я. -Немедленно доложите!
     -- Индеец!..  --  доложил  Елпидифор,  высовывая голову из
дыры в штабеле на высоте приблизительно пятнадцати  метров  над
уровнем   моря.   Голова   третьего   помощника  высунулась  из
хитросплетения перекореженного металла точь-в-точь как у  Чарли
Чаплина  в  "Новых  временах",  когда  его затянуло в заводской
механизм и он извивался между шестерен, изредка показываясь  на
поверхности, где его кормили кукурузой.
     -- А   мобыть,   негр!   --   засомневался   Елпидифор   в
национальной принадлежности убежавшего аборигена. --  Там  наши
"Жигули"  обнаружились,  по  ихнему  "Лада", а он и выскочил! С
того бока удрал, за им весь крайний ряд  обвалился:  Пескареву,
кажись, теперь отсюдова не слезть!
     -- Индеец!  Господи!  --  прошептал  химик,  потрясенный и
разбитыми очками,  и  всем  вообще  происходящим.  --  Подумать
только! Индейца чуть не убили!
     -- Товарищ    наставник,    а    ведь   третьему   оттуда,
действительно, пожалуй, самому  не  слезть,  --  сказал  боцман
Витя,   оценив   ситуацию   с  точки  зрения  профессионального
такелажника. -- Побегу-ка я на пароход за веревками, разрешите?
     --  Сам знаешь: поодиночке здесь бегать нам не положено --
гангстеры и прочее, -- сказал я. --  Может,  это  и  не  просто
индеец  был  или  негр,  а  какой-нибудь  Пол  Варио -- матерый
главарь подпольной штаб-квартиры мафии, черт знает. Вообще-то в
принципе,  я  бы,  Витя,  не  возражал,  чтобы  Пескарев там на
холодном ветру среди теней всех  погибших  под  этими  колесами
посидел  некоторое  время.  Ему,  черт  бы  его  за его прыть и
глупость побрал, полезно было бы побыть там пару часиков.
     И  тут  я  вспомнил,  что  главной  причиной пиетета перед
ученым химиком было занятие альпинизмом.
     -- Подожди, подожди, боцманюга! -- обрадовался я.  --  Нам
наука    поможет!    Сергей    Исидорович,   какова   с   вашей
альпинистической точки зрения ситуация? Можем мы  покрыть  срам
Елпидифора  Фаддеича своими силами? Быть может, вы разработаете
и подскажете маршрут безопасного спуска или даже  сами  за  ним
слазаете? Ведь вам, вероятно, раз плюнуть?
     -- Вы  что, не видите -- у меня очки разбились? -- спросил
альпинист. -- Вот всегда, как неприятность, так  все  стараются
меня в нее больше всех впутать! И, если хотите знать, никакой я
не  альпинист  и  не  горнолыжник,  я  это  просто так говорил,
случайно, чтобы чем-нибудь компенсировать трудное  положение  в
специфическом  мире  на  корабле,  -- вы-то, как интеллигентный
человек, это должны понимать!
     -- Бежать?  --  спросил  боцман,  застегивая  пуговицы  на
куртке из аргентинской овчины.
     -- Давай  беги! -- сказал я. -- И капитана сюда! Пусть сам
своих помощников спасает! Не мое это наставническое дело!
     Боцман помчался на пароход, а  мы  с  химиком  остались  у
подножия    Монблана    сплющенных    автомобилей.    Елпидифор
предпринимал робкие  попытки  самостоятельного  возвращения  на
землю и сильно гремел железом в разных точках Монблана.
     Было  зябко,  ветер дул порывами с разных направлений, как
всегда на пустырях. Истерзанная, смешанная  с  углем,  копотью,
металлом,   битым   кирпичом,   нейлоном   и   перлоном   земля
сиротинилась  под  серыми  филадельфийскими  небесами.  Грустно
шуршали  мертвые бурьяны, лопухи, полынь, пушица, хилый камыш и
осока  в  придорожных   обочинах.   Понуро   тянулась   куда-то
незамкнутая  ограда  из железобетонных столбов с кронштейнами и
проволокой на них. Два дырявых товарных вагона пригорюнились на
давно не езженных рельсах. Далеко за вагонами виднелась в сером
небе   рекламная   полуголая   женщина.    Она    лежала    над
пригородно-свалочно-близпортовым   пейзажем,   подперев   рукой
голову и мерцая плечами, -- там была  автозаправочная  станция.
Глупая  райская яблонька и рекламная женщина переглядывались, а
может, и переговаривались, когда никого здесь не было.
     Мне вдруг захотелось бросить  моря  и  океаны  к  чертовой
матери,  и  лежать,  подперев  голову рукой, на диване, и чтобы
рядом было мягкое женское. И еще почему-то  подумалось,  что  в
этих  мертвых,  холодных  автомобильных  трупах  когда-то  было
тепло, и в этом автомобильном тепле  было  зачато  много  новых
автолюбителей.
     Все  время,  что  я  созерцал  окружающее  и мыслил, химик
стоял, сложив руки на груди  и  бессмысленно  уперев  взгляд  в
пышный поролоновый двуспальный матрас. Матрас развратно валялся
среди консервных банок. Его владелец, возможно, лишился супруги
и отправил матрас на помойку, чтобы не терзаться воспоминаниями
о мягком женском.
     -- Разрешите и мне уйти на судно, -- наконец сказал химик.
     -- Вам уже поднадоела заграница? -- спросил я.
     -- Мне холодно! -- сказал химик. -- Чего он там так шумит?
     Елпидифор  действительно  трепыхался  на ржавом Эльбрусе и
гремел там железом, как Прометей цепями. И орел должен  был  на
этот шум прилететь.
     И прилетел.
     Елпидифор вдруг затих, и сверху донесся хриплый шепот:
     -- Ложись, товарищи! Ихний луноход катит!
     -- Кто катит? -- спросил химик.
     Я  объяснил, что луноходом в наш космический век моряки со
средним образованием называют машины спецназначения.
     На  повороте  дороги  показался  полицейский  сине-бежевый
"форд" с мерцающей на крыше синей лампочкой.
     -- Кошмар  какой-то!  Кафка!  --  сказал  химик.  -- Будем
ложиться?
     -- Сядем, -- сказал я.
     Мы  сели  на  американский  матрас,  задрав  коленки  выше
головы, -- поролон оказался замечательно мягким. И на некоторое
время  я  почувствовал  успокоение,  которое  испытывает  гусь,
засунув легкую голову под крыло: полицейский  автомобиль  исчез
за  близким  бурьяном и кустиками горчицы. И появилась надежда,
что он нас тоже не видит.
     Но Елпидифор разрушил  гусиные  иллюзии,  доложив  хриплым
шепотом:
     -- К вам!
     Себя Пескарев почему-то отделил от нас с химиком.
     -- Кошмар  какой-то! Накрылась кафедра! -- сказал ученый и
нацепил на нос пустую оправу от очков.
     -- Спокойно! -- сказал я по капитанской привычке.
     -- Карта не  прет  --  сиди,  Пескарев,  на  горе:  оттуда
виднее,  как  других раздевают, -- с партизанским хладнокровием
сказал  с  Голгофы  Елпидифор  преферансную  прибаутку,  и  мне
показалось, что он там хихикнул. И я не мог не позавидовать его
хладнокровию и способности к юмору в страшный момент.
     Мягкий рокот супермотора и шелест шин приближались.
     -- Боже  милостивый!  --  простонал кандидат. -- Нужна мне
была эта экскурсия!
     -- Заткнитесь,  так  вас  и  так!  --  сказал   я,   теряя
вежливость.  -- Кто мог знать, что Пескарев настолько глуп, что
полезет на эту свалку?
     Елпидифор громыхнул железом над нами.
     -- Не двигайся, бога ради! -- попросил я.
     -- Я на аккумулятор сел,  а  он  заряженный!  --  прошипел
Елпидифор.   --   Заряженные  аккумуляторы  выкидывают  --  вот
сволочи! Посиди тут!..
     Рокот мотора затих, близко зашуршали  шины  по  гравию,  и
прямо  перед  нами  выдвинулось  из  зарослей бурьяна и горчицы
блестящее  крыло   полицейского   "лунохода".   Вероятно,   для
опознания  с  вертолетов  или  из  космоса  на крыше его, кроме
вращающихся синего и  красного  устройства,  был  еще  огромный
белый  номер  "611",  а  всевозможные  мелкие  номера и надписи
располагались по периметру. За рулем же располагался детина  из
тех,  кому  кровати  строят  по  заказу, а гроб таким вообще не
требуется, потому что, на мой взгляд, подобные  детины  никогда
не  дохнут  --  даже  и  при собственном желании. Во лбу детины
горела здоровенная металлическая блямба с  гербом  Филадельфии.
Пистолета  тридцать  восьмого калибра видно не было, так как он
его еще не достал. Детина жевал жвачку и смотрел  куда-то  мимо
нас. Из его "лунохода" доносилась через открытое окно музыка. Я
воспринимал   ее  как  реквием,  хотя  это  было  что-то  более
современное, типа: "Я рожден, чтобы задать вам перца!"
     Холодный ветер стонал в Монблане железа за нашими спинами.
С потревоженной колесами прошлогодней растительности  осыпалась
труха.
     -- Шериф? -- промямлил химик одними губами.
     Полицейский же и я молчали.
     Вообще-то,  существует  простое правило для того, чтобы не
дать повода для общения с  вами  незнакомому  человеку  --  ну,
например,  пьяному  на  трамвайной остановке или полицейскому в
чужой стране. Никогда не глядите им  в  глаза.  Это  простецкое
правило,  как  и  все  вообще  правила,  нетрудно запомнить, но
мучительно выполнять.
     Шериф  жевал  резинку  и  тянул  резину  замечательно.  Он
чувствовал  себя  полностью  в  своей американской тарелке, тем
более что их автомобиль -- это уже и не средство  передвижения,
а  служебный  кабинет  на  колесах  с  тормозом  или гостиная с
карбюратором на амортизаторах.
     Полицейское молчание, извиваясь, тянулось к нам, ощупывало
нас шершавым хоботом мамонта, пощипывало  потаенные  бугорки  и
прыщики в дальних и темных закоулках наших душ.
     -- Скажите   ему  что-нибудь!  --  прошептал  изнемогающий
химик.
     -- А чего ему говорить? -- прошептал я в ответ.
     -- Ну,  поздравьте  его   с   праздником!   --   прошептал
изнемогающий химик. -- Какой у них праздник?
     -- Заткнитесь! -- прошипел я, не разжимая зубов.
     Но  ученого,  наоборот, вытошнило со страху полным запасом
его английской грамматики и американских слов:
     -- Гуд бай хау ду ю ду олл райт, сэр!
     Полицейский детина  даже  перестал  жевать  резину,  потом
спросил:
     -- Шведы?  --  и  плюнул  изжеванной  жвачкой  в ближайший
"кадиллак" с мощью пневматического ружья  или  аэродинамической
трубы. Розовый комок жвачки расплющился на "кадиллаке" в пленку
микронной толщины.
     -- Что он говорит? -- спросил химик, сжимая мое колено.
     -- Он  спрашивает, шведы мы или нет, -- объяснил я химику.
Меня сильно тянуло стать шведом. Кандидат, оказывается, испытал
то же извращенное желание.
     -- Скажите, бога ради, "да"! -- пробормотал он.
     -- Русские! -- сказал я, потому что не мог  так  уж  сразу
стать Мазепой и продать предков.
     -- Бродячую собаку здесь не видели? -- спросил полицейский
с невозмутимостью  мамонта,  которого  только  что  извлекли из
вечной мерзлоты.
     -- Нет,  парень,  --  сказал  я,  с  исключительной  волей
продолжая  прятать глаза, только теперь я упер взгляд в далекую
рекламную женщину.
     -- Извините! -- вежливо сказал полицейский,  очень  длинно
выругался,  и  его  автомобиль  тихо,  как взбесившийся карибу,
прыгнул из сорняков на дорогу и исчез за поворотом со скоростью
молоденького привидения.
     -- Что он сказал? -- спросил кандидат наук.
     -- "Почеши свой  зад  разбитой  бутылкой",  --  перевел  я
полицейское ругательство со вздохом облегчения.
     -- Кошмар  какой!  --  сказал  химик.  -- Он нас наверняка
сфотографировал!
     -- Да он лап с руля не снимал, --  сказал  я.  --  Уберите
наконец дамский велосипед с носа!
     -- При их-то технике! -- воскликнул химик, снимая оправу с
носа. -- Они из пуговицы фотографируют!
     -- За подмогой поехал! -- донеслось с небес. -- Торопиться
Пескареву надо!
     -- Вы   как  хотите,  а  я  пошел,  --  понижая  голос  до
таинственного шелеста, сказал химик. -- Шериф  здесь  наверняка
какую-нибудь электронную подслушивающую штуковину оставил!
     -- Но-но,  -- сказал я, поднимаясь с матраса. -- Никуда вы
один не пойдете. Здесь полно  бродячих  собак.  И  успокойтесь,
Сергей  Исидорович.  Вы  еще  должны  судьбу  благодарить. Быть
может, вы сейчас будущего президента Соединенных Штатов  видели
и  с ним познакомились, -- продолжал я ободряющим тоном. Сергей
Исидорович все-таки первый раз был  за  границей,  его  нервное
состояние   можно   было  понять,  и  не  следовало  сердиться;
наоборот, следовало ученого развлечь, зарядить оптимизмом.
     -- Эхма, разводного ключа  нет!  --  донесся  повеселевший
голос  Елпидифора.  Одновременно  с  верхотуры доносились звуки
какой-то  целенаправленной  человеческой  деятельности  --  там
звякало и ритмично поскрипывало железо.
     -- Президент? Какого президента? -- переспросил химик.
     -- Американский   писатель   Эрскин   Колдуэлл,  --  начал
объяснять  я,  закуривая  и  разминая  закаменевшие  члены,  --
утверждает,   что   в   этой   удивительной   стране  множество
политических деятелей начинали с ловли собак.  Если  уж  на  то
пошло,  так большинство известных сенаторов, членов конгресса и
президентов начинали здесь политическую карьеру именно с этого.
Вряд  ли,  Сергей  Исидорович,  мы  найдем  здесь  хоть  одного
крупного политика, который раньше не занимался бы ловлей собак.
     -- Не  говорите ерунды! Не может этого быть! -- огрызнулся
Сергей Исидорович, кутая горло. -- Я несколько другого мнения о
политических  деятелях  США.  Не  забывайте,  им  хватило   ума
вступить на путь мирного сосуществования!
     -- Политика  здесь, по мнению Колдуэлла, странная вещь, --
сказал я. -- То, что во всяком другом деле обязательно,  к  ней
никаким  боком не подходит. Политический деятель здесь начинает
карьеру, ну, допустим, собаколовом, а не успеете оглянуться  --
и он уже перемахнул через это.
     -- Ваши  разговорчики  вечно  какие-то  двусмысленные,  --
сказал ученый холодным и тихим, как вода  в  омуте  на  Колыме,
голосом и повертел головой, ища подслушивающие устройства.
     -- Вон идут спасатели, -- сказал я. -- Скоро обо всем этом
вы будете вспоминать с улыбкой.
     По  дороге  широко  шагали молодой капитан и боцман Витя с
бухтой бросательного конца на шее.
     -- Что  тут  с  моим  помощником?  --   спросил   Всеволод
Владимирович  деловито. Он был полон решительности, был собран,
отлично выбрит и зарумянился на холодном  ветру,  ему  хотелось
действий, хотелось сложностей, чтобы решать их на моих глазах и
чтобы  я  потом  доложил  о  его молодой и дерзкой упругости на
совете капитанов или в службе мореплавания.
     -- Я думаю, Всеволод Владимирович,  что  вашего  помощника
пора оттуда снимать, -сказал я.
     Всеволод   Владимирович   цепким  взглядом  обвел  Эверест
никелированного и ржавого железа, прикинул вертикальные углы  и
дистанции, растопырив пальцы по образцу секстана, и сказал:
     -- Ну-с,   то,   что  влезать  куда-нибудь  легче,  нежели
слезать, это так же точно, как то,  что  наплодить  автомобилей
легче,  нежели  от  них  избавиться.  Верно я говорю, Елпидифор
Фаддеич? Как меня понял?
     -- Вас понял! -- донеслось с верхотуры.
     -- Значит, считаете пора его оттуда снять? -- спросил меня
капитан задорно.
     -- Давайте,   действуйте,   Всеволод   Владимирович.    До
следующего патруля операцию
-- кровь из носа -- приказываю закончить!
     -- Какого патруля? -- спросил капитан.
     -- Полицейский здесь ездит, -- встрял химик. -- Шериф.
     -- Есть!  Ясно!  Понял!  Давай,  дракон,  кидай ему скорей
веревку! -- приказал коллега боцману. -- Стыд какой! Никогда  с
моими  помощниками такой ерунды не было. Сейчас здесь еще и наш
агент поедет, и увидит Елпидифора на  куче,  и  спросит,  ясное
дело, чего он туда полез. Что я ему скажу? Бросай скорее, Витя!
     Дракон  Витя раскрутил в американском воздухе бросательный
конец, как Балда веревку в пруду с чертями,  и  выпустил  ее  в
направлении  Елпидифора.  Тяжесть  с  глухим  звуком  ударила в
бампер "бьюика" метрах  в  трех  от  "кадиллака",  из  которого
наблюдала за происходящим голова третьего помощника.
     -- До бросательного сам доберешься? -- спросил капитан.
     -- Попробую,  --  сказала  голова  Елпидифора и почесала в
затылке.
     -- Не робеет! -- обрадовался капитан. -- Молодец, Фаддеич!
Начинай! Только не развали  всю  кучу.  Если  вон  тот  "ягуар"
заденешь,  все завалится и нас прихлопнет. Ты там поосторожнее,
Фаддеич!  Если  всю  кучу  развалишь,  лучше  на   пароход   не
возвращайся! Как слышишь? -- пошутил он.
     --   Мне   все  до  последнего  звука  слышно,  прямо  как
стереомагнитофон здесь стоит, --  объяснил  Елпидифор,  начиная
сползать  из  "кадиллака"  к "бьюику". И сразу нарушился баланс
равновесия во всем огромном  штабеле.  В  глубинах  его  что-то
затрещало,  и  мне  показалось,  что  гора  собирается  сделать
наконец шаг к Магомету.
     -- Берегись! -- заорал капитан. -- Лезь назад! Как понял?!
     И Елпидифор в мгновение ока забрался обратно.
     -- Вас  понял!  Не  двигаюсь!  Даже  вздохнуть  боюсь!  --
доложил он.
     -- Так!  --  сказал  капитан  и  сверился со своим золотым
полухронометром. -- Ты все-таки двигайся, Фаддеич! Как  же  ты,
черт побери, слезешь, если не будешь двигаться?
     -- А  черт  его  знает  как!  -- сказал Елпидифор плачущим
голосом. -- Пожарных надо!
     -- Пожарных! -- наконец искренне  возмутился  мой  молодой
коллега.  --  Я  те дам пожарных! На пожарных годовой валюты не
хватит! Гори там хоть голубым огнем. Шевелись давай!
     -- Нельзя тут шевелиться! -- сказал Елпидифор.
     -- Слезай, олух царя небесного!  Слезай,  как  хочешь!  --
вдруг зарычал из меня какой-то стареющий и стервенеющий ягуар.
     -- Не  слезешь  --  я  тебя  до  конца  рейса  в пассажиры
переведу или в матросы без класса! -- зарычал  следом  за  мной
капитан.  --  А  ты  меня  знаешь,  я  слово держу крепко! Чего
молчишь? Оглох ты там, что ли?!
     -- Кошмар какой! -- проныл кандидат. -- Воспаление  легких
здесь с вами схватишь!
     -- Слезай!   --   проревел   капитан.   --  Я  тебе  такую
характеристику напишу, что мама родная не  узнает  и  визы  как
ушей не увидишь! Я слов на ветер не бросаю!
     -- Плевать  я  на  визу хотел! -- ответил Елпидифор. -- Я,
считай, уже уволился!
     -- Я тебе такое сочиню, что вместо пенсии шиш получишь, --
заверил Елпидифора капитан. -- Прыгай! Ты меня знаешь,  я  слов
на  ветер  не  бросаю!  Тащи  матрас  сюда,  Сергей Исидорович!
Боцман, стань на страховку! До трех считаю! Раз!.. Стыд  какой!
Лезть  боится!  Два!..  Я  тебя  предупредил,  Пескарев:  такое
напишу!..  Ну!..  --  и  топнул  ногой,  как  конь   Александра
Македонского.
     -- Разобьется  ваш  Пескарев  в  мелкие брызги! -- с едким
злорадством, несколько неожиданным в его  положении,  сказал  в
ответ  Елпидифор.  -- А вам самим тогда мешок завяжут!.. Ладно!
Пущай! Лезу! Постойте, только калошу брошу! -- Он вытянул  руку
с  калошей над пропастью, тщательно прицелился и разжал пальцы.
Калоша попала в центр матраса, положенного химиком на том самом
месте, где ученый лишился очков, и запрыгала  на  матрасе,  как
клоун на батуте.
     -- В ней что-то есть! -- сказал боцман.
     -- Что там? -- спросил капитан.
     -- Вроде, титская сила, что-то живое, -- сказал боцман.
     -- Боже  милостивый! Амортизатор там, -- первым рассмотрел
химик, хотя  и  был  без  очков.  --  Амортизатор  от  передней
подвески "Жигулей"! В экспортном варианте!




     Елпидифор устремился вослед за амортизатором, как нитка за
иголкой. Всеволод Владимирович не успел "три" сказать, как  его
помощник  оказался  на  "бьюике"  возле зацепившегося за бампер
бросательного  конца.  Штабель  угрожающе  постанывал,  но   не
завалился.
     Подвел  Елпидифора бросательный. Он оборвался, когда между
Елпидифором  и  землей  Соединенных   Штатов   оставалось   еще
три-четыре  ярда.  Елпидифор  шлепнулся на матрасную синтетику,
был отброшен ею по траектории калоши и сильно треснулся головой
о яблоньку. Ее плоды щедро обсыпали нас.
     -- Замечательный  все-таки  матрас! -- воскликнул капитан,
убедившись, что его подчиненный цел  и  относительно  невредим.
Удачное  завершение  операции  вернуло  Всеволоду Владимировичу
веселость и жизнерадостность. В конце концов это его воля,  его
умение  принять  на себя ответственность и отдать приказ решили
дело.
     -- Мне бы на  веранду  такой,  --  пробормотал  Елпидифор,
потирая  лоб  и  озираясь вокруг потрясенными глазами, открывая
как бы божий мир заново. -- А птичек у их нет --  не  чирикают!
-- отметил    он    на   всякий   случай   отрицательный   факт
капиталистической действительности.
     -- Чирикать  вы  будете,  --  весело  сказал  капитан.  --
Сегодня же на общесудовом собрании чирикать будете.
     Елпидифор хмыкнул.
     -- Боцман,  --  сказал  я.  --  Дайте-ка  мне его калоши и
амортизатор.
     Боцман  Витя  предвкушающе  заржал  и  подал  пескаревские
причиндалы.  Елпидифор  насторожился  и  не  очень уверенно, но
все-таки пробормотал, что, мол, права не имеете...
     Я  закинул  на   штабель   сперва   одну   калошу,   потом
амортизатор.  Вторую  калошу попросил Всеволод Владимирович, он
заканючил ее  у  меня,  как  мальчишки  канючат  друг  у  друга
рогатку.  Я дал капитану побаловаться. Он долго выискивал, куда
бы занятнее было ее запузырить. И наконец забросил  в  товарный
вагон.
     Тем временем уже вечерело.
     Цветными   огнями   вспыхнули  далекие  городские  рекламы
Филадельфии. В сизо-рыжих сумерках исчезла  полуголая  красотка
автозаправочной    станции.    Полурасплющенные    "кадиллаки",
"мерседес-бенцы",   "форды",    "роллс-ройсы"    вздохнули    с
облегчением,  глядя в наши удаляющиеся спины. Им хотелось покоя
и тишины после шумной жизни и тяжких гонок по авеню и стритам.
     -- В гробу Пескарев ихних птичек видел!  --  вдруг  заявил
Елпидифор,  с задержкой реагируя на угрозы капитана. -- Америка
-- что? Америка -- суета! И хоть будь они тут  все  до  единого
машинисты и изобретатели необъятные какие или кто -черт с ними,
не моей души они люди...
     Через сутки мы снялись из Филадельфии.
     Первые  сутки  в  океане  погода  держалась  приличная,  к
полудню закончили подкрепление груза, после обеда отоспались, а
вечером  капитан  собрал  экипаж  и  раздолбал   Пескарева   за
унижающее достоинство нашего гражданина поведение.
     Я  на собрание не пошел. Но около двадцати одного поднялся
на мостик, где нес вахту Елпидифор, чтобы посмотреть на него  и
приободрить,   если   ребятишки   раздолбали   его  слишком  уж
беспощадно. Но ободрений не  потребовалось.  Елпидифор  Фаддеич
выглядел  вполне  нормально  и сразу попросил у меня разрешения
подбить кассовый отчет, так как вахта у него спокойная, а отчет
нужно радировать в пароходство  срочно.  Вообще-то,  вахтенному
судоводителю   ничем   посторонним  на  мостике  заниматься  не
положено, но  я  разрешил  и  сказал,  что  побуду  сам  здесь,
посмотрю вперед, пока он будет занят.
     Елпидифор  поблагодарил,  вытащил  чемоданчик с бумагами и
валютой и начал считать не  использованные  экипажем  в  США  и
сданные  ему обратно доллары и пенсы. Чемоданчик Елпидифора был
отлажен, как сундучок древнего  паровозного  машиниста.  Там  и
перегородочки  были наделаны с крышечками, и счеты миниатюрные,
и машинка счетная, и кармашки для ручек, и  даже  фонарик.  Все
показывало,  что  за  десятки  лет  плавания третьим помощником
Елпидифор  довел  рационализм  счетной  работы  до  высочайшего
класса.
     Не  знаю  почему, но при виде того, как Елпидифор надел на
пальцы резиновые с присосками футлярчики и  как  начал  считать
пачку  пятидолларовых  бумажек,  мне  вдруг захотелось, чтобы у
него баланс не сошелся. И когда я поймал себя на этой мысли, он
как раз поднял глаза, и  взгляды  наши  встретились.  Елпидифор
что-то  такое  в  моих глазах усек, и по его лицу проскользнула
глупенькая улыбка.
     -- Ну, как хозяйство? В порядке? -- спросил я.
     -- Промахнулся, -- сказал Елпидифор, вздыхая обреченно.
     -- На сколько?  --  поинтересовался  я,  ощущая  крепнущее
удовлетворение по этому поводу.
     -- На  пять  долларов,  --  сказал  Елпидифор  и  принялся
заполнять ведомость.
     -- Я скажу командирам, пустим шапку по кругу, --  пообещал
я.
     -- Спасибо, Петр Иванович, вы завсегда ко мне с добром, --
поблагодарил Елпидифор и опять ухмыльнулся.
     Я  оставил  его  подбивать  бабки и шагнул во тьму рулевой
рубки.
     В просвете облаков торжественно царил Орион. Он  был  чуть
левее  нашего курса. Ветер давил в левый борт, и теплоход шел с
легким, градуса в полтора,  креном  на  правый.  Почему-то  наш
"Новосибирск"  чувствовал  себя  уютнее с легким правым креном.
Тогда он нес на мачтах  облака,  как  довольный  жизнью  гуляка
шляпу   --   с   заломом.   Грузовые  краны  были  оставлены  в
вертикальном положении -- на крышках трюмов стояли в  два  ряда
сорокафутовые  контейнеры.  Верхушки  кранов  попадали  в конус
света от заднего топового и тихо желтели среди ночной тьмы. Эта
тьма лежала над океаном еще не сплошь -- на  западе  оставались
последние  отблески  заката.  Волны  накатывались  медлительно,
потягивались и изгибали спины, как  добродушные,  сытые  черные
пантеры  длиной  от носа до кончика хвоста в сотню метров. Пена
обрамляла их загривки.
     Я глядел на ночной океан  и  поругивал  про  себя  финских
судостроителей.  Лобовые  стекла  рубки они сделали наклонными,
атакующими воздух -- современными в архитектурном смысле, -- но
конструктор  не  учел  законов  оптики.   Стекла   собирали   и
задерживали   отблески   от   сигнальных  лампочек  на  пультах
управления и -- что еще более неприятно и опасно -- живые  огни
судов  и  маяков из кормовых секторов. И эти отблески в стеклах
легко можно было принять за огни каких-нибудь объектов по носу,
то есть впереди по курсу. Я раздумывал об этом, взвешивая, есть
ли   смысл   войти   в   финскую   судостроительную   фирму   с
соответствующим   письмом,   и   успеют   ли  финны  переделать
конфигурацию  лобовых  стекол  на  оставшихся  судах  серии,  и
следует  ли  мне  вообще  лезть  в  это  дело, и не скажут ли в
инстанциях,  что  я  чересчур  суетлив  с   разными   дурацкими
предложениями, и т. д., и т. п.
     -- Честно  ответите,  Петр  Иванович?  --  спросил из тьмы
Елпидифор, и я услышал его тихое глуповатое "хи-хик".
     -- Что у вас?
     -- Вы давеча обрадовались?
     -- Чему обрадовался?
     -- А что я промахнулся на пятерик?
     -- С чего ты взял?
     -- Не ответили честно-то, -- пробормотал он,  становясь  у
соседнего окна.
     Я   помолчал,   удивляясь  тонкости,  с  которой  он  усек
подспудные движения моей  души.  Ведь,  вообще-то,  за  длинную
капитанскую жизнь каждый из капитанов научается лицедействовать
не хуже Смоктуновского.
     -- Потому  не ответили, что честность-то штука двойная, --
сказал Елпидифор, -с одной стороны, вы бы, промахнись я на пять
долларов, мне кровный пятерик отдали и  ухом  не  повели;  а  с
другой  --  за  это удовольствие для себя получили от сознания,
что мне, Елпидифору Пескареву, может  быть,  неприятно  от  вас
брать,  но  я,  то  есть  Пескарев, все одно возьму, потому как
человек экономный и окладик имею маленький; так, Петр Иванович?
     -- Ишь ты! Прямо и не Пескарев, а Достоевский!  --  сказал
я,   испытывая   некоторое   мимолетное,   но   однако   вполне
определенное смущение от точности его попадания.
     -- Достоевский писатель скучный, я его почитывал,  скучнее
евонных книг только современные, -- сказал Елпидифор.
     И  я  с ним живо согласился и по поводу Достоевского, и по
поводу современных книг. Мне с ним в  тот  момент  пришлось  бы
живейшим образом согласиться по любому вопросу, ибо я испытывал
смущение, а смущенного человека бери голыми руками.
     -- Достоевский за лес стоял, за сохранение зеленого друга,
-- сказал  Пескарев и хихикнул во тьме. -- А я вот думаю, он за
лес стоял по той простой причине, что если мы березу да иву всю
сведем, то розги не из чего будет делать...  А  радовались  вы,
Петр Иванович, давеча зря: не просчитался Пескарев. Пескарев за
четверть   века  один  разик  накладку  допустил  с  денежками.
Конфетку-леденец желаете? -- спросил он,  и  я  услышал  шелест
конфетной обертки.
     -- Потом.   Курю  сейчас,  --  отказался  я.  --  И  много
промахнулся?
     -- Десять форинтов.  В  Роттердаме.  На  десятку  Пескарев
ошибся.  Сбросились  товарищи.  А  я  возьми  да  и найди потом
денежки. Новенькие были, подлипли одна к  другой,  а  вместе  к
бумажке  на  столе.  Ну,  я  подумал, да и не сказал никому. Не
одобряете? -- спросил он и опять хихикнул глуповатенько.
     -- Всяко бывает, -- сказал я. --  Разные  мы  воспоминания
храним.
     -- Вот  я  и  думаю,  куда, дескать, за утаенные форинты и
американские амортизаторы я попаду: на небеса куда аль в ад,  и
простят ли мне ангелы на том электронном свете аль нет?
     "А  ведь  он,  сукин  сын, надо мною издевается, тончайшим
образом издевается за мой фортель с калошами!" --  с  очередным
удивлением  отметил я. И удивление это было уже посильнее того,
нежели когда он ободрал нас в преф  по  копейке.  И  захотелось
взглянуть  ему  в  лицо,  но  тьма уже плотно заполняла ходовую
рубку,  и  только  бродили  внутри  лобового  стекла  потаенные
отблески   от   сигнальных  огней  на  пультах  автоматического
управления двигателем.
     -- Простят, -- сказал я. -- Не велики грехи. Да и повинную
голову топор не сечет.
     -- Ну,  а  Бордо-то  помните?  Как   я   сталь   игрушками
раскрепил?
     -- Конечно, помню.
     -- Это  я совершил, чтобы меня раз и навсегда по служебной
лестнице в гору не толкали, чтобы в покое оставили, -- и точно:
никто больше меня с третьего помощника выковырнуть не пробовал.
Думаете,  Пескарев  бредит  аль  заговаривается  по-пенсионному
положению?  Нет,  Пескарев  при  трезвом сознании. Вы вот, Петр
Иваныч, в гниднике, что в Бруклине-то,  в  подвальчике,  бывали
когда?  Нет!  И  в Гамбурге к Морексу не ходили и не пойдете, а
мохерчик-то там по доллару всего клубочек. Вы в такие  торговые
точки  и  нос  не  сунули!  Престиж  чтобы нашей великой страны
охранить... А я суну -- по закону все, по  разрешенной  тропке,
конечно.  В  эмигрантские торговые точки и ни в жисть не ходил,
пускай туда салаги ходят, а в разрешенный гнидничек обязательно
загляну, а в результате-то окладик мой месячный никак уж  и  не
меньше  вашего  все эти годы выходил. Теперь квартирку возьмем.
Вы старый ленинградец, значит, в "банном обществе"  состоите  и
до сей поры, так?
     -- Не понял, -- сказал я.
     -- Старые  ленинградцы где общаются-то? В бане! Потому как
в старых домах живут без коммунальных удобств, без ванной.  Вот
и  таскаются  в баню с пакетиком. А новые ленинградцы-то, вроде
меня,  в  новых  домах  проживают.  Ну  ладно,  здесь  закончик
неправильный  виноват:  что  ежели  санитарная  норма в метраже
соблюдается, так и не положена тебе другая фатера, даже если  в
коммуналке сто пятьдесят семейств обретаются. Но ведь не только
в  этом  законе  дело,  нет, не в ем! Ей вот, какой ленинградке
старомодной, предложи наша власть квартирку-то в Автово, а она?
Она этак нос-то и отворотит: "Ав-то-во?! Вы  мне,  может  быть,
еще  в  Вологде  предложите?"  Это  ее  удаленность пугает: "Я,
говорит, в центре живу, родители мои  тут  на  Маклине  аль  на
Халтурине скончались! И отсюда на окраины ваши не поеду!" А она
в  Автово последний раз на извозчике ездила пятьдесят лет назад
аль еще до революции, и что туда метро проложили -- и не ведает
даже, и проживает в уплотненной конюшне графа какого аль в  его
прихожей,  с  кошкой  своей  и  бульдогом...  Это  я не про вас
персонально, Петр Иваныч, а к  слову,  извините,  если  что  не
точно сказал.
     А сказал он это как раз с такой точностью, что Гоголю бы в
пору.    Я    так    всех   старых   ленинградцев   и   увидел,
карасей-идеалистов. И засмеялся. И мой смех  придал  Елпидифору
прыти.
     -- А  где  теперь  ваша машинка, Петр Иваныч? Которую себе
брали и мне устроили, за что я вам по  гроб  благодарен,  между
прочим,  где  она?  А я вам отвечу! Гаражик-то вы не соорудили,
машинка-то погнила на свежем воздухе, да и ободрали  ее  всякие
завистники,  похабными  надписями обезобразили, и продали вы ее
через магазин на Садовой ни за понюх табаку.
     Все было почти так.
     -- А  у  меня  та  машинка   теперь   в   новые   "Жигули"
преобразилась. И ни одного рублика-то я в нее нового не вложил.
И  трудов  не  вкладывал!  И по закону все, по строгому закону,
Петр Иваныч, чтобы не подумали, что  без  закона-то!  Я  ее  по
доверенности  одному  грузину полковнику на два года уступил, а
супругу в очередь записал.  Грузин  потом  уехал  и  гараж  мне
оставил,  тут  я с гаражом и с автомобилем оказался, потому что
без автомобиля дальнейшие планы не мог осуществлять,  а  почему
не  мог?  Потому что дом ставить задумал!.. Огонь право десять,
желтый  какой-то  или  мерещится?  Один  момент  --  радарчиком
проверю и визуальный пеленг возьму!
     Он занялся штурманскими делами.
     Я   тоже   взял  бинокль.  Огонь  был  желто-оранжевый,  а
сигнальные огни судов желтыми не бывают. Кроме того, огонек  не
был  постоянным,  он  мигал,  как  мигают  луноходные  огни  на
машинах. И я не сразу вспомнил,  что  такой  часто-проблесковый
огонь  ночью в надводном положении носят американские подводные
лодки.
     Я сказал об этом Пескареву. Он взял  до  лодки  дистанцию,
пеленг,  то  есть сделал все, что положено, и вернулся ко мне с
секундомером и фонариком.
     -- Мы дачи за тысячи приобретать не можем, --  сказал  он,
подсвечивая  фонариком  фотографию  и показывая ее мне. На фото
крепко стоял среди старых лип большой дом. -- Мы его за  двести
пятьдесят  рубчиков приобрели -- и ни цента сверх того! А сгнил
только один  нижний  венец,  валунчики-то  под  им  в  землишку
вдавилися,   он,   нижний   венец-то,   и   погнил,  а  мы  его
поддомкратили, венчик-то мне мужики сменили,  а  под  венчик-то
уже сплошь камень зафундамили; ну, печи стояли старомодные, так
я  их  повыламывал,  да  и  выкинул.  В  девять  комнат дом-то,
веранда. Сто лет простоит. В чудо  теперь  домик  обратился,  в
истинный  рай и чудо, а спроси: на что? А я честно и отвечу: на
мохер да на  открыточки!  Ну  вот  эти,  что  в  каждом  порту,
голенькие красули, по восемь штук на западнонемецкую марку, а в
Нью-Йорке  они  по  десять  центов,  --  не совсем, ясное дело,
голые, а какие ежели наклонишь, то немного этак обнажаются,  --
и  ни-ни, никакой порнографии, все по закону, все, Петр Иваныч,
по закону. Посулишь бульдозеристу такую красоточку, вот он тебе
и напихает между делом валунов  на  цельный  фундамент  --  так
напихает,  безо  всякого  бизнеса,  по  дружбе.  Уметь  надо  с
народом, Петр Иваныч, жаждет душа евонная  всякого  прекрасного
восприятия,  хотя  завистлив наш народ, ох, завистлив! Я первую
зиму уехал из поместья-то своего и окна  не  заколотил.  Весной
приехал  --  стекла  выбиты.  Ну  скажи: кому это душу согрело,
зачем, почему? И ведь не детишки били -- я  знаю,  проверял,  с
детишками  у  меня  контакт  налажен,  я им с каждого рейса или
картинок  переводных,  аль  модель  какую  никогда  не   забуду
подбросить... Мужики били!
     -- Комаров-то  там у вас много? -- спросил я, чтобы что-то
сказать.
     -- Много! Действительно, неудобство роковое!  Птиц  сейчас
изучаю, чтобы комаров ели. Разведу птичек. А без комаров только
на  Карельском  перешейке и есть места. Но там народ балованный
-- за голенькую открыточку бульдозер не погонит. А  я  на  реке
Свирь стою, возле Ладоги. Я ведь почему еще туда взгляд бросил?
Не  только что там за двести пятьдесят рубчиков сруб отдают, но
и с большим расчетом. Здесь нас сейчас, Петр Иваныч,  никто  не
слышит,  я тебе всю душу открываю, чтобы тебя поучить, ведь мне
тебя жалко, Иваныч, ведь ты всю жизнь ко мне добром -- я  знаю,
я  добро помню! -- и вот жизнь-то наша на уклон пошла; что ты в
могилку  капитан-наставником  закопаешься,  что   я   отставным
третьим  помощником  -- все одно закопаемся, тогда зачем огород
городить, зачем ночей не спать, перед начальством трепетать, за
других людей отвечать, за грехи их  и  глупости?  Честолюбие  в
тебе,   Иваныч,   всю  жизнь  сидит,  а  его  разве  накормишь,
честолюбие-то? Оно как лев какой -- ненасытное...  Никак  вояки
подводные   правыми   бортами   расходиться   собрались?  Будем
подворачивать?
     -- Подверните решительно --  градусов  на  пятнадцать,  --
сказал я. -- Будем левыми расходиться.
     Он  пошел  на  рулевой  автомат,  отвернул  на  пятнадцать
градусов. Американская лодка почти одновременно тоже отвернула,
показав нам красный отличительный, который, правда,  был  виден
очень  плохо  --  лодка  глубоко  просаживалась  в зыбь и шла в
облаке брызг. Мы разминулись в полумиле.
     -- Вот жизнь-то прямо и подтверждает мою точку, --  сказал
Елпидифор  от  руля, возвращая судно на прежний курс. -- Ведь я
на Свири дом поставил, потому что в  мирные  эти  разговоры  --
тю-тю!  --  не верю! Доиграются людишки до водородной бомбочки.
Так вот, ежели такая на Питер шлепнется, так  и  на  Карельском
брызги  полетят,  а  до  Свири  не дойдет. Тут мне друг военный
точно радиус посчитал. Ездить, конечно, дальше, зимой  особенно
трудности,  но  все  одно, если за машиной хорошо смотреть, так
оно короче, чем до Сестрорецка, выйдет. А  Ладога!  А  рыбалка!
Эх, и чего вы мой дефицитный амортизатор выкинули, Петр Иваныч!
-вдруг вспомнил Елпидифор. -- Расплющенная машина на свалке для
желающих один доллар стоит, я же предварительно у работяг ихних
узнавал,  --  ничего-то нам за амортизатор по закону не сделали
бы! Все это страх ваш, Петр Иваныч, а почему страх? Потому, что
вам падать выше: из наставников-то --  выше,  чем  со  штабеля,
ха-ха! Вот всю жизнь и трясетесь. И еще скажу, если послушаете.
Надоел небось таким разговором?
     -- Нет-нет!  Продолжай!  --  сказал  я  с  некоторым  даже
страхом, опасаясь, что он замкнется и заткнется.  Я  как  бы  в
театре  сидел  и  слушал совершенно по о-генриевски неожиданную
развязку тягомотной пьесы.
     -- Тогда скажу. Законы знать надо,  Иваныч.  Вот  вы  огни
здешних  подлодок  угадываете  с  первого  мерцания, а законов,
которые в жизни, и не ведаете. Меня на закон внимание  обращать
в  Канаде  хохлы  научили, эмигранты хохлацкие. Мы там в аварию
попали, и суд был над капитаном, а я  свидетелем  проходил.  Ну
вот,  пока  терлись  с канадскими хохлами -- они сочувствовали,
помогали нашему делу, -- так и многому научились. "Первое дело,
-- твердят, -- хороший лоер!" Адвокат, значит. И вот мне как бы
какая великая истина приоткрылась: ведь мир наш законами набит,
законов этих написано  со  времен  Адама  --  тысячи  и  тысячи
законов. Рази их без специального образования знать возможно? И
потому  у  каждого  канадского  хохла постоянный лоер есть и по
всем вопросам жизни советует. Ни  один  хохол  там  никуда  без
лоера   и   нос  не  сунет!  А  мы  как?  Мы  и  в  юридическую
консультацию-то хода не знаем! А  если  уж  знаем,  так  только
после  того,  как  тебя  в  суд  поволокли!  А  ведь  сколько в
наших-то, в советских законах всякой различной пользы навалено!
Сколько там чего раскопать можно, если с прицелом, со  знанием!
Ведь  там  выгод-то  непочатый  край!  А  вот когда я это вдруг
понял, так тут мне как раз и супруга моя будущая  подвернулась,
она  в  швейный институт, текстильный, то есть, готовилась, а я
ее -- в юридический! И с  той  поры  у  меня  свой  лоер  есть,
законный.  Теперь  гляди,  Петр  Иваныч,  тебе  до пенсиона еще
пятнадцать лет на  волнах  качаться,  а  у  меня  на  основании
строгой  законности заслуженный отдых начинается. И при том все
это, что ты в блокаду столярным клеем  себе  желудок  к  кишкам
приклеил,  а  Электрон  Пескарев  один  раз  по шее от старосты
схлопотал, когда у Шульца головку  сыра  стибрил,  но  и  этого
факта,  если  законы  знаешь,  уже  много  для чего достаточно,
так-то   вот,   товарищ   наставник.   Извините,    надо    мне
гидрометеонаблюдения  произвести.  Дурацкая -скажу, не побоюсь,
-- затея эти наблюдения,  нынче-то  в  научно-технический  век,
бессмысленная  совершенно вещь, но Пескарев положенное завсегда
исполняет.  Сейчас  ветерок  померю  и  все  другое  по  правде
заделаю,  Пескарев липу в журнал писать не будет, как другие-то
пишут...



     Атлантический  океан был черен и пустынен. Луна еще только
собиралась  всходить,  и  альтостратусы  только  еще   начинали
светлеть  в небесной бездонности. Эти высокие облака состоят из
ледяных игл и быстро пропитываются лунным светом. Это надменные
облака.  И  тяжелые  длинные  волны  надменно  катились из тьмы
ночного океана. Им было такое же дело до нашего теплохода,  как
Ориону до лампочки.
     --  Вы  море  любите?  --  спросил  я Елпидифора несколько
неожиданно для самого себя.
     -- Я жизнь люблю, -- ответил он так, как будто давно хотел
сказать мне это, но не находил предлога.
     -- О чем вы ночными вахтами думали, вот  в  океане,  когда
один в рубке сотни дней? Я вот о метеоритах думал, хотел, чтобы
они где рядом грохнули -- для разнообразия.
     -- Нет, я о таких глупостях не думал, -- сказал Елпидифор.
-- Я этот  рейс  катер  обдумывал.  Катерок  у  меня  еще есть,
"Ласточка", поместительная  посудина  -персон  на  десять.  Вот
всякие   проекты   и  строишь.  Как  его  оборудовать,  дизелек
отремонтировать -- то да се.
     -- За сколько купили?
     -- Мы люди бедные, нам катер покупать -- пупок  надорвать.
Так достал. Друг есть из военных моряков, со списанного эсминца
мне через бумажки разные оформил. Я, Петр Иваныч, делишки почти
всегда  удачно,  хотя,  конечно,  почти  всегда,  с вашей точки
зрения, подловато устраивал, а подловатого-то и нет! Вот теперь
бороду отпущу в аршин --  с  бородой-то  солиднее  опять  стало
ходить.  Ну,  борода  поседеет  быстро -- по морю-то по вашему,
хи-хи, тосковать буду, она и поседеет. С седой бородой  мне  на
суше квазидурака ломать еще удобнее будет.
     -- Как?  Как ты сказал, Пескарев? -- переспросил я, как бы
даже переставая ненавидеть собеседника под напором  любопытства
к степени его мерзости. -"Квазидурака"?
     -- Ага. Приставка "квази" на ученом римском языке означает
"как бы",  Петр  Иванович.  Ты вот меня четверть века за дурака
почитал,  а  я  "квази".  Я,  Петр  Иваныч,  из  Пескаревых,  а
Пескаревы  не дураки, а, если хочешь по-современному, философы,
потому что все, кто умеет жизнь любить -- а мы умеем, умеем  мы
жизнь   любить!   --   так   те   все   философы,   а  ты  хоть
высокообразованный капитан-наставник, а не философ, потому  как
жить-то   не   любишь,   службу  любишь,  положение  карьерное,
ответственность и власть, и море  это  дурацкое  любишь,  а  не
жизнь! Ты морю этому тридцать лет, как семьсот пуделей, служишь
верой-правдой,  и  потому  тебя жизнь, как пуделя, и обстригла,
хотя ты и умный, ничего не скажу -- умный ты человек, и плавать
с тобой спокойно, но только любой ум подлец, а глупость-то  моя
продуктивнее.  Как в народе говорят? Чем глупее, говорят, тем и
яснее! Я вот сейчас в каюту  пойду  и  буду  про  полезных  для
природы   птичек  читать,  душу  тешить,  и  забот  у  меня  до
завтрашней вахты и нет ни единой, а у  тебя-то!  У  тебя  забот
этих!   Беспокойств,  опасений!  Господи,  пронеси  и  помилуй!
Сколько в голове чепухи-то квазиумной держишь  --  радиотехники
всякой,   электроники,   таможенных  манифестов  да  пунктиков,
отчетности, а все это до настоящей жизни и  не  относится!  Ну,
хорошие  у  тебя  пароходы,  ну,  красивые, а разве какой птице
веселей, если она в красивой  клетке  чирикает  до  шестидесяти
лет? Молчишь, Петр Иванович?
     -- Жалость   какая,   что   ракетные  пистолеты  "Вери"  с
вооружения торговых судов сняли, -- сказал я. -- Был  бы  здесь
ракетный  пистолетик,  я  тебе, Фаддеич, прямо в лоб ракетой бы
запузырил.
     -- И не об этом ты сейчас думаешь! -- воскликнул  Пескарев
с глубоким убеждением. -- Думаешь: и как я его, мудреца такого,
раньше-то  не  раскусил, характеристику на него соответствующую
куда надо  не  послал,  как  это  я  протабанил?  Поздно,  Петр
Иванович,  мы теперь с тобой задами друг к другу повернули и --
пошла дистанция увеличиваться! Да и по закону у  меня  все,  по
закончику!  Чешите себе, -- как это ихний полицай выразился? --
чешите себе пониже спины битыми бутылками, а Пескарев жить  без
вас начинает!
     -- Ну,  Пескарев,  ну, почтеннейший, ну, уважил! -- сказал
я. -- Только теперь помолчи, хватит, тошнит меня, прямо с  души
воротит.
     --  Совершенно  справедливо  на  этот раз изволите из себя
вылезать от злости, Петр Иванович,  совершенно  справедливо!  А
мне, извините, точку надо на карту положить -- вахта кончается.
Мы, Пескаревы, свое маленькое дело всегда до дна исполняем,  со
всей  точностью -- как денежки считаем, так и дельце маленькое,
жалкое точно исполняем, чтоб и никакой наставник не прицепился!
И тебе, Петр Иваныч, ко мне не прицепиться!
     Он  торжествовал, как торжествует премированный литератор,
обладающий той счастливой  степенью  бездарности,  когда  после
получения  премии он уже никаких сомнений в своей талантливости
не испытывает и сыпет эпопеями на  полную  катушку  для  пользы
родины и человечества.
     Я  медленно спустился в шикарную каюту с двумя кроватями и
полутораметровой "Аленушкой", раздумывая о том, что вот  первый
раз  в  жизни  мне  повезло и я встретил великого человека. Ибо
только  великий   человек   способен   строго   и   непреклонно
десятилетиями  следовать  в  практике  за  своей философией, за
собственными предсказаниями. Абсолютное  большинство  людей  на
словах  и  в  мыслях  умеют  далеко  и  точно предсказывать, но
поступают не так, как это их  собственное  точное  предсказание
требует, а по воле обстоятельств и сторонних мнений, а Пескарев
всю  жизнь за собой следил замечательно, и его философия всегда
была в стальном единении с поведением, начиная с того  момента,
как  он  перекрестился  из Электрона в Елпидифора с легкой руки
Старца на зверобойной шхуне "Тюлень". И во мне даже  скользнула
какая-то  радость и гордость по поводу открытия мною совершенно
нового типа  --  "квазидурака".  Радость  и  гордость,  правда,
немного  омрачались тревогой, как у тех ученых, которые открыли
реакцию синтеза и заглянули в водородную бомбу, -- они  ведь  и
обрадовались, и испугались.
     В  каюте  я хлебнул глоточек бренди, запил холодным кофе и
долго смотрел на Аленушку. После саморазоблачительной  исповеди
Елпидифора  лютый  тигр,  лакающий рядом с Аленушкой из водоема
воду, уже не уравновешивал  ее  стерильности.  И  я  воткнул  с
другой   стороны   Аленушки  сексуальную  красотку  из  журнала
"Париматч".  Красотка  застегивала  лямки  парашюта  на  груди,
пропустив  их  предварительно  между ног и приподняв ими черную
юбочку до дух захватывающего уровня.
     Полюбовавшись на эту троицу, я лег спать и, как сказал мне
сосед-доктор, разбудивший  меня  на  рассвете,  всю  ночь  орал
дурным голосом.
     А что мне еще, черт возьми, оставалось делать?

     Рассвет запаздывал. Стотонные тучи тащили провисшие животы
по темному  горизонту.  Кое-где  они  продавливали  горизонт  и
соединялись   с   пепельным,   равнодушным   океаном.   Кое-где
расползались  в  них грязно-розовые пятна восхода, как кровь на
бинтах. Только в самом зените оставался клок свободного от  туч
неба. Оно было бледно-зеленое, слабенькое, худосочное.
     Чайки  метались  за окном каюты встревоженно и бестолково,
без обычной планирующей плавности. На фоне слабенькой  небесной
зелени  птицы  казались  черными.  Вероятно,  чайки тревожились
опозданием рассвета.
     Солнце все не находило щель,  чтобы  просунуть  луч  между
брюхатыми  тучами и равнодушным океаном. Однако вершины плавной
зыби ловили каждый квант, зыбь напитывалась  рассеянным  светом
медленного  рассвета  и  уже  начинала  голубеть  над тяжелой и
темной хмарью. Потом  тучи  шевельнулись,  подобрались,  первый
солнечный  луч-разведчик  промчался  сквозь  какую-то невидимую
щель на горизонте и попал прямо на чаек. И все птицы,  кружащие
над  судном, разом стали ослепительно белыми, они именно как бы
вспыхнули белым, снежным огнем.





     Фоме  Фомичу Фомичеву снился оптимистический сон.  Назвать
сновидение можно было бы  "Куда  я  еду?".  Снилась  ему  дочка
Катенька  в  трехлетнем  возрасте.  Как  она  впервые  села  на
трехколесный велосипед. И поехала, но, как рулить, не  знает  и
не  понимает. И вот едет Катенька прямо в стенку дома и кричит:
"Куда  я  еду?!"  Но  все  крутит  и  крутит  ножками.   Вполне
бессмысленно крутит, но крутит и -- бац -- в стенку.
     Фома Фомич во сне рассмеялся, разбудил смехом жену  Галину
Петровну,  она  разбудила  его, он хотел рассказать супруге про
сон, но она слушать не стала и выгнала его досыпать на веранду.

     Проснувшись утром на  веранде  от  птичьего  гомона,  Фома
Фомич   с  приятностью  вспомнил  ночной  сон,  а  затем  точно
установил, что вчера утром  шею  мыл.  Поэтому  принял  решение
нынче  ее не мыть. И по всем этим причинам день для Фомы Фомича
начался безоблачно.
     Только не посчитайте Фому Фомича нечистоплотным человеком.
Он, к примеру, глубоко уважал общественную баню.
     Кто-то из великих наших  мыслителей  заметил,  что  обычай
русской  бани  есть  гораздо  более  замечательное историческое
явление, нежели  английская  конституция,  ибо  идея  равенства
удивительно в ней, в нашей бане, выдержана. Так вот, Фома Фомич
умел  баню  любить  и  что  такое "легкий пар" понимал со всеми
тонкостями, являясь, таким образом, демократом мирового класса.
     Но ванну и холодную воду (на даче  не  было  теплой)  Фома
Фомич  недолюбливал.  Нелюбовь  эта  проистекала  от  одного из
геройских поступков Фомы Фомича,  о  котором  рассказано  будет
ниже.
     Возможно, давнее героическое происшествие обусловило и еще
одну странность  Фомы  Фомича  --  во все времена года он носил
кальсоны.  Но  последняя  странность  может  быть  объяснена  и
строгостью   таможенной  службы.  Лет  двадцать  назад  таможня
свирепо пресекала ввоз в СССР гаруса и мохера клубками, то есть
такого мохера, который продавали в инпортах на вес. И  вот  для
того,  чтобы  обойти  таможню  по  кривой,  Фома Фомич научился
вязать. И вязал из гаруса и  мохера  (в  свободное  от  вахт  и
политзанятий  время)  нижнее  теплое  белье,  то есть кальсоны,
трусы, плавки и фуфайки.
     В порту прибытия он спокойно, с совершенно  чистой  душой,
надевал  три  пары  собственноручно  связанных  кальсон и всего
другого,  затем  без  всякой  нервотрепки  проходил  досмотр  и
покидал территорию порта.
     Дома, на твердой суше, Галина Петровна распускала кальсоны
на их  составляющие, сматывала обратно в клубки и реализовывала
среди знакомых дам.
     И вот так -- совсем незаметно  для  самого  себя  --  Фома
Фомич втянулся уже и в постоянное ношение кальсон.

     Любуясь  с  веранды  видом осеннего цветника, буйствующего
после недавнего доброго дождя, Фома Фомич машинально  и  уже  в
который  раз отметил про себя, что лупинусы растут здесь даром,
а у метро в городе их продают по  двадцать  копеек  штука.  Эта
мысль  тоже  была  приятна.  И  приятно  было  привычное легкое
щекотание гарусных, собственноручно  связанных  кальсон,  когда
Фома Фомич их натягивал на крепкие белые ноги.
     В  ближайшем  будущем  ноги  должны были покрыться стойким
загаром -- Фома Фомич загорал на курортных пляжах густо.
     И только змей-горыныч на правой  ляжке  неприятно  кольнул
хозяина напоминанием, что нынче он едет в Институт красоты, где
ему придется навеки расстаться:
     1. С когтистым орлом (правый бицепс).
     2. Со спасательным кругом, на котором в весьма неприличной
позе висела  головой  вниз  и  задом  вперед то ли нимфа, то ли
русалка (грудная клетка -- от соска до соска  и  от  сосков  до
пупка).
     3.  Со змеем-горынычем, который уже сорок один год пытался
дотянуться раздвоенным жалом до коленной чашечки правой ноги.
     4. И с разной чепуховой мелочью -- якорьки там  и  сердца,
пронзенные кинжалами.
     Все  это  были глупости тяжелого и далекого отрочества. К
картинкам Фома Фомич давно привык, не обращал на них  внимания,
так   же  как  и  его  жена,  дочь  и  медперсонал  бассейновой
поликлиники, где Фома Фомич ежегодно проходил медкомиссию.
     И вот...

     ...Господи, до чего одинаковые  словечки  говорят  молодые
хорошенькие   дочки   состоятельных   отцов,   когда   начинают
капризничать!
     -- Гутен морген, папуля! Какой ты сегодня красивый!  Прямо
Эдуард  Хиль!.. Папульчик, я тебя люблю безмерно, но... Ты меня
прости, но... Папуль, я буду говорить прямо... Там,  в  Сочи...
возможно...  ну, будет один молодой человек, и, прости, папуль,
я не хочу, чтобы он видел твою эту, ну,  на  груди,  которая  в
круге...  Мы  будем  на пляже, и... ты меня понял, папульчик ты
мой чудесный...
     Фома Фомич вышел в капитаны из семейства  железнодорожного
рабочего   со   станции   Бологое   Октябрьской,  а  в  прошлом
Николаевской  железной  дороги.  Он  был  фезеушником  в  сорок
втором, солдатом в сорок третьем, ефрейтором в сорок четвертом,
сержантом  на  крайнем  северном  фланге  в сорок пятом и сорок
шестом.  Затем  он  преодолел   среднюю   мореходку,   вечерний
университет  марксизма-ленинизма,  курсы повышения квалификации
командного состава торгового флота, еще один университет и  еще
одни курсы.
     Кто  из  молодого,  длинноволосого  поколения  думает, что
преодолеть все это -- раз плюнуть, пусть сам попробует!
     Отпустить дочь в первый ее бархатный сезон на курорт  одну
или  с  подругой (Галина Петровна жару не переносила по причине
гипертонии) Фома Фомич и помыслить не мог.
     -- Поедет,  значить,  на  курорт,  а  привезет  усложнение
ситуации  во всей нашей династии, -- сказал Фома Фомич в минуту
откровенности супруге.
     На просьбу дочери о сведении на нет татуировок Фома  Фомич
ответил  не  сразу.  Он  никогда  не  торопился  с  ответами  и
решениями.
     -- А где это, ну, значить, русалочку мою ликвидировать? --
спросил он дочь через недельку.
     -- Что  "ну",  папуля?  --  рассеянно  переспросила  дочь,
примеряя  перед зеркалом мини-юбочку, которую Фома Фомич своими
руками вынужден был привезти ей из вольного города Гамбурга.
     -- Тебя  ясно   спрашивают!   --   рявкнул   Фома   Фомич,
раздраженный  зрелищем  мини-юбки  на своей Катеньке (на других
молодых особах они его раздражали меньше). -- Где теперь с этой
пошлой пакостью борются?! -- заорал  Фома  Фомич,  употребив  и
несколько крепких слов.
     Катенька  --  интеллигентка,  так  сказать,  уже во втором
поколении,  сдающая  на  пятерки  экзамены   за   первый   курс
Текстильного  института  (за  что  ей  и  был  обещан бархатный
курорт), -- заткнула пальчиками ушки и закрыла глазки. Папулина
стрельба тяжелыми снарядами ее не пугала, но шокировала.
     --    Перестань,   папка,   права   качать!   --   сказала
интеллигентка  второго  поколения.   --  Поедешь   в   Институт
красоты.  Это на бульваре Профсоюзов, возле площади Труда, -- и
с  пленительной  улыбкой  открыла  глазки  и  вынула  из   ушек
пальчики.
     И от этой пленительной дочерней улыбки по лицу Фомы Фомича
скользнула  этакая  двусмысленная  ухмылка.  Дочь напомнила ему
супругу в юном виде в первый послесвадебный год.
     Да, было в такой ухмылке Фомы Фомича что-то от сатира.
     Тем более что и некоторыми  постоянными  чертами  лица  он
смахивал на Сократа. Кроме, конечно, лба.
     Известно,  что  Сократ  был  из  простых  людей, имел лицо
крестьянское, нос картошкой, а по свидетельству  вечно  пьяного
Алкивиада,  похож  был  то  на Силена, то на сатира Марсия. Так
вот, если обрить с Сократа бороду и усы да приплюснуть ему  лоб
до  среднечеловеческого  уровня,  оставив  нечто  от  Силена  и
сатира, то очень близко получится к Фоме Фомичу Фомичеву: был в
нем сатир, был!
     Вы, конечно, понимаете, что никакой Сократ даже  в  ранней
юности  не  стал бы выкалывать себе от сосков до пупка нимфу, а
тем более не стал бы ее, на старость глядя, уничтожать;  но  на
какие  только  сравнения  и  параллели  современный писатель не
отважится, чтобы точнее и зримее донести до  читателя  образ  и
облик любимого своего героя!




     Одевшись  в  темный  костюм (сразу после завтрака он решил
ехать в город в Институт красоты), Фома Фомич навестил интимный
уголок  дачного  участка.  И  там,  под   росным   кустом   уже
отцветающей   калины,   минут   пять   обдумывал   все   детали
предстоящего дела. Например: стоит или не стоит сунуть докторше
пачку жевательной резинки  "Нейви  татто"?  Жвачка,  вообще-то,
была  бы  в  жилу.  Она  американского  производства,  и  ежели
наслюнить ее обложку и прижать к телу,  то  отпечатается  вроде
как татуировка -- пошлый, ненастоящий орел или фрегат под всеми
парусами.  А ежели потом плюнуть на тело и потереть платком, то
вся пошлость легко исчезает.

     На завтрак супруга подала отварной картошки со сметаной. И
Фома Фомич покушал завтрак с удовольствием и аппетитом.
     Катька, конечно,  к  завтраку  опоздала;  вышла,  зевая  и
потягиваясь, сказала: "Гутен морген, предки!"
     По радио передавали что-то о спорте и Гренобле.
     Дочка уселась в качалку, взяла яблоко и спросила:
     -- Папуль, а Гренобль красивый город?
     Фома  Фомич  сказал,  что  Гренобль  город небольшой, даже
просто маленький.
     -- А у тебя окна в отеле куда были? На Альпы? --  спросила
дочка.
     -- А  я  и  не помню, -- признался Фома Фомич, подумав при
этом, что самый замечательный гальюн в ихних  отелях  хуже  его
будки под калиной.
     Поблагодарив супругу за завтрак, Фома Фомич отправился по
росной траве в гараж.
     Автомобиль  он  приобрел давно, но в силу мокрой профессии
ездил мало. С  одной  стороны,  это  было  хорошо,  потому  что
"Жигули"  выглядели  новенькими.  С  другой  стороны,  это было
плохо, потому что Фома Фомич ездил неуверенно и даже  иногда  с
большими страхами. Но все коллеги вокруг, имеющие дачки и дочек
в Лахте, автомобилями обзавелись и сами на них ездили. И Катюша
доталдычила  его  -благомысленного  отца  семейства -- до таких
чертиков, что...
     Первым препятствием был выезд из гаража -- очень узкий, по
причине окружающих гараж труб большого диаметра. Затем  ворота,
которые  в  этот  раз  Фома  Фомич  миновал  удачно  и  даже  в
сравнительно короткий срок -- минуты за три-четыре.
     Створку ворот придерживала дочка, вся такая свеженькая  --
прямо  бутон  розовый,  и Фоме Фомичу захотелось ее поцеловать,
хотя обычно он к таким нежностям расположения не имел.
     -- Запомнил,  папуль?  --  сказала   дочка.   --   Бульвар
Профсоюзов.    Рядом   ограда   такая   высокая,   а   на   ней
бюсты-скульптуры негров. По ним и ориентируйся.
     -- Все будет гутен-морген! -- сказал Фома Фомич и  покатил
в город.
     Вопросы эстетики Фому Фомича никогда в жизни не волновали.
И потому  само  название  заведения,  куда он ехал -- "Институт
красоты",  --  маячило  ему  всю  дорогу  как-то   странновато,
отчужденно  и  несколько тревожно. И он старался затушевать его
радиоприемником,  введя  на  полную   мощность   "Кармен-сюиту"
Родиона Щедрина.
     Под "Тореадор! Тореадор, смелее в бой!" Фома Фомич миновал
дом с  бюстами  негров  на  бульваре Профсоюзов и с облегчением
убедился  в  том,  что  "Института  красоты"  рядом  нет.  Есть
обыкновенная "84-я косметическая поликлиника".
     А   когда  в  подвальном  гардеробе  он  увидел  привычные
кумачовые    лозунги     и     соцобязательства:     "Выполнить
производственно-финансовый  план  1974  года к 25 декабря! И на
отдельных участках отделений план двух лет к 17 ноября!" --  то
и вовсе успокоился (на морском языке "вошел в меридиан").
     Выяснилось,   что   в  этом  учреждении  положено  платить
наличными и  закон  о  бесплатной  медицинской  помощи  в  мире
социализма  --  в  мире  эстетики  уже  не  действует. "Сколько
сдерут?" -- полюбопытствовал в уме Фома Фомич, приглядываясь  к
обстановке, вникая в нее неторопливо, тщательно и осторожно.
     В  гардеробе-подвале сновало взад-вперед порядочно народу.
И не только женщины, чего Фома Фомич тоже по  дороге  опасался,
но и мужчины, и даже военные.
     Гардеробщик  сидел  в  пустом  гардеробе, скучая и томясь:
погода была еще теплая.
     Фома Фомич просмотрел  указатель  помещений,  одновременно
краем глаза наблюдая гардеробщика.
     В   первом  этаже  поликлиники  располагались:  "Подводный
массаж" -- нечто профессионально  близкое  Фоме  Фомичу,  затем
"Кишечные промывания" и "Грязехранилище" -- довольно далекие от
его опыта заведения. И, чтобы зря не путаться, Фома Фомич пошел
к  гардеробщику.  Он  всегда  начинал со швейцара, ибо гордыней
отнюдь не страдал.
     -- Значить, в медицине работаем? -- так начал Фома  Фомич.
-- Из фельдшеров небось? К старости-то фельдшерская работа и не
под силу стала, угадал небось?
     Гардеробщик,   который  выше  медбрата  в  психиатрической
клинике  не  поднимался  даже  в  свои  звездные  часы,   сразу
оживился.  А Фома Фомич еще подмазал его сигаретой "Пелл-мелл".
Сам-то не курил, но иногда баловался. И на всякий -- такой  вот
-случай пачечку иностранных сигарет при себе имел.
     -- Оченно  роскошное  помещение  у  вас тута, -- намеренно
коверкая и те слова, которые он мог  бы  произнести  правильно,
продолжал  Фома  Фомич, восхищенно оглядывая старинную лепку на
стенах.
     -- Особняк купца Родоканаки, турок из Одессы, --  объяснил
гардеробщик.  -Богато  жил.  На  широкую  ногу.  В  процедурных
кабинетах у нас на потолках всевозможные старинные украшения --
и с голыми бабами и ангелами.
     -- А вот люблю людей расспрашивать, -- сказал Фома  Фомич.
И  не  солгал. Он действительно любил с людьми пообщаться. Даже
уголовников всегда старался разговорить, когда  сводила  его  с
ними судьба на восточных окраинах страны.
     Через  пять  минут  Фома  Фомич  уже  знал: 1) Косметологи
происходят  из  венерологов.  2)  Все  они  женщины,  но   если
профессора,    то   уже   мужчины.   3)   Татуировки   выжигают
электротоком, кусками десять на десять сантиметров, и  все  это
без  бюллетня.  4)  Когда  в  операционный  день много выжигают
пациентов, то даже здесь,  в  подвале,  ужасно  воняет  жареным
человечьим  мясом.  5)  И даже человечьим жареным жиром воняет,
ежели рисунок углубился в кожу глубоко, а пациент толстомясый.
     Все эти детали гардеробщик сообщил Фоме Фомичу с бодринкой
в голосе, чтобы поддержать  дух,  помочь  новичку  решиться  на
мероприятие. Но результат пока получался противоположный.
     --  Дома  после  сеанса голый будешь ходить, -- продолжал
информацию гардеробщик.  -- Так зарастает скорее. И смазываться
будешь   по  живому  пятипроцентным  раствором  марганцовки  --
самодезинфекция  называется.  В  ей,  в  марганцовке,  кислород
заключается,   но  болеть  будет  сильно.  Сперва-то  они  тебя
заморозят,  да  и  электричество  боль  убивает,  а  дома   уже
прихватит.  Температура  подскочит  --  не боле как до тридцати
восьми. Пирамидону купи. Четвертинку  засади.  Но  не  боле.  А
через  десять  дней  следующий кусок жахнут. Теперя так. Если у
тебя украшения эти очень замечательные, то иди прямо  сейчас  в
шестой   кабинет.   Там   такая  Валентина  Адамовна.  Она  для
диссертации  самые  уникумы  в  альбом  собирает.  Ежели   твои
заинтригуют,  так  и  без  очереди  пропихнет, а сама наблюдать
будет и все такое, но сперва зафотографирует на цветную пленку.
У тя цветные картинки или монотонные?
     -- Монотонные, -- слегка крякнув, сказал Фома Фомич.
     -- Монотонные-то  подлые  --  потому  как   старинные.   А
раньше-то,   сам   знаешь,  добротнее  делали,  на  всю  глубь.
Теперешние цветные вовсе просто выводить.  А  с  монотонными  в
пятницу  летчик-испытатель, герой настоящий, так он не только в
обморок  брякнулся,  но,  прости,  друг,  по   секрету   скажу:
описался!    -восклицательным   шепотом   закончил   информацию
гардеробщик. -- Полчаса отмачивали!
     Фома Фомич обдумал  информацию,  слегка  шевеля  при  этом
губами  и  почесывая за ухом. Он, вообще-то, предполагал, что в
век  космоса  и  НТР  процедура  уничтожения  змея-горыныча  и
русалочки будет проще. То есть настроен он был, как немцы перед
блицкригом   и   "дранг  нах  остен".  И  некоторое  неприятное
неожиданное переживал приблизительно так же,  как  немцы  после
разгрома под Москвой. Но духом не упал. И сказал гардеробщику:
     -- Я очень, значить, извиняюсь, но, кореш мой драгоценный,
не описаюсь! Не на того напали. И ты, значить, тут пациентов не
запугивай, ты их вдохновлять должон, а ты...
     Гардеробщик   обиделся   и   даже  растоптал  недокуренную
"Пелл-мелл".
     -- Я очень, значить, извиняюсь, -- еще раз  повторил  Фома
Фомич, а про себя подумал: "Ну и черт с тобой, ну и обижайся, а
за  эту...  как  ее?..  Валентину Адамовну (он имена и отчества
всегда хорошо запоминал, если для дела надо)... за  эту  ценную
информацию  --  спасибо.  Теперь  курс  прямо на шестой кабинет
держать надо".
     Валентина Адамовна  --  толстомясая,  лет  сорока,  вся  в
золотых  украшениях  и  в  тапочках на босу ногу, -- как только
Фома Фомич закатал рубашку на животе,  так  сразу  засуетилась,
помолодела  лет  на  десять, зарумянилась даже от возбуждения и
восхищения. А когда Фома Фомич совсем обнажился, то...  то  все
организационные  вопросы  оказались  решенными моментально: вне
всякой очереди, сегодня же начнут; все, что товарищ где-то и от
кого-то слышал про ужасы (Фома Фомич, конечно, на  гардеробщика
не ссылался: еще тот, значить, и пригодиться может, незачем его
закладывать),    безобразно    преувеличено;   конечно,   запах
неприятный, но она-то сама его всю жизнь нюхает, а ей молоко за
вредность не выдают; от жира, действительно, другой  запах,  но
это  как  раз и хорошо -- это как бы сигнал для врача, что пора
остановиться (по-морскому "давать  полный  стоп");  в  обморок,
действительно,  мужчины  падают,  но  это  для  них типично: а)
потому что к боли непривычны, ибо никогда не рожают, а  женщины
-- рожают;  б)  в  обморок падают мужчины не от боли, а те, кто
плохо новокаин переносят или вообще уколов боятся (Фому  Фомича
за  морскую  жизнь  столько  кололи  от  тропических лихорадок,
холер, разных чум и тифов, что он хотя и терпеть уколы не  мог,
но  к  ним привык); в) кое-где его изображения можно будет и не
сплошь выжигать, а только по рисунку, что вовсе не  больно;  г)
через  полчаса  его  покажут  невропатологу  для консультации и
одновременно  невропатолог,  друг   Валентины   Адамовны,   его
сфотографирует, но без головы: все врачи дают клятву Гиппократа
и тайны хранят свято.
     Медкарту  Валентина  Адамовна  заполнила  на  Фому  Фомича
собственноручно. А затем попросила посидеть четверть часика. Но
сидеть не у процедурного кабинета, а где-нибудь поблизости: его
потом проведут без очереди, но  надо  так  это  сделать,  чтобы
очередь не развопилась.
     "Вот  вам,  значить, голубчики, и гутен-морген, -- подумал
Фома Фомич, проходя мимо  обыкновенных  записанных  в  очередь,
имеющих рядовые, пошлые татуировки или не догадавшихся покурить
с  гардеробщиком  в  подвале  пациентов.  --  С  черного  хода,
значить, всегда тактичнее заходить,  а  вы  тут  и  кукуйте  до
петухов..."
     Беззлобно   и   благожелательно   подумав  так,  он  нашел
свободное местечко в уголке под стендом с заголовком  "О  вреде
самолечения"  и  засел,  отирая  пот  с  лысины,  -в стрессовые
моменты он  иногда  потел  обильно.  Ничего  в  этом  хорошего,
конечно,  не было, ибо приходилось тратить валюту в инпортах на
противопотные  жидкости.  Кроме  того,  из  массы   специальных
инструкций,  в том числе и "О поведении в спасательной шлюпке",
Фома Фомич знал вред потоотделения (с потом уходит из организма
соль, и вот именно из-за обессоливания люди и отдают  концы,  а
вовсе даже и не от жажды).
     Когда  Фома Фомич обильно потел, то невольно вспоминал эту
инструкцию  и  испытывал  сожаление  по  той  соли,  с  которой
расставался.
     -- По  вопросу  потливости,  папаша,  в пятый кабинет, --
хрипловато сказала Фоме Фомичу девица, которая сидела рядом. Ее
бесстыдные коленки он, ясное дело, видел отлично,  но  глаз  на
девицу  не  поднимал  --  еще  не  до  конца  оклемался  в мире
эстетики. А тут уж пришлось поднять. Рожа  у  девицы  оказалась
такой  же  бесстыжей,  как и коленки. По роже тянулся от уголка
левого глаза до середины  щеки  шрам.  Шрам,  ясное  дело,  был
заштукатурен  всякими  пудрами.  "Из  приблатненных",  -- сразу
засек Фома Фомич.
     -- Где ж  это  тебя,  пригожая,  значить,  подпортили?  --
ласково поинтересовался он. -- И каким это, значить, перышком?
     -- А  вот,  папаша,  и  не  перышкам,  --  так же хрипло и
высокомерно сказала девица,
-- обыкновенный коготь.
     -- Ишь ты, --  сказал  Фома  Фомич,  --  чуть  без  глаза,
значить, не осталась. Коготь-то чистый был аль наманикюренный?
     -- Разбираешься,  папаша,  --  одобрила знания Фомы Фомича
девица  и  в  виде  награды  поддернула   двадцатисантиметровую
набедренную  повязку  к самой, простите, талии. И у Фомы Фомича
даже в  голове  зашумело,  как  шумит  от  первой  рюмки  после
длительного сухого периода.
     -- Не  фулигань,  -- хрипло, но по-отцовски тепло попросил
Фома Фомич. -Расскажи лучше, как  дело  было,  --  и  подмигнул
по-приятельски.
     Девица  хохотнула  и  приспустила пояс стыдливости на пару
дюймов.
     -- Седина в бороду  --  бес  в  ребро,  --  неодобрительно
заметила дама, которая сидела напротив в шляпке с вуалью. Вуаль
была такая непроницаемая, что напоминала паранджу.
     -- Лысина  в  голову  --  бес в ребро! -- строго поправила
девица завуалированную даму, самим тоном давая понять,  что  их
разговор  с  Фомой  Фомичом  их  личное  дело и она не допустит
непосвященных в круг их интима.
     "Ну, лысина у меня еще не стопроцентная, --  подумал  Фома
Фомич,  --  а корни еще такие ядреные, что мне бы вас двух и на
один вечер не хватило, кабы я себя из рук выпустил..."
     И это не были пустые мыслительные похвальбы, а  абсолютная
истина  --  корни  у  Фомича  еще  ядрились на полный ход. Но в
данный момент он почему-то чувствовал  необходимость  и  пользу
держать  себя  с  ободранной  когтем  девицей  этаким  папашей.
Какой-то инстинкт подсказывал ему такую форму  поведения.  Этот
"какой-то  инстинкт"  в  Фоме Фомиче был звериной силы и спасал
его всю жизнь от лишних неприятностей.
     Иногда спросит сосед по самолету или по купе: "Вы  кто  по
профессии?"  А  Фомич  вдруг:  "Счетоводом  я,  мил  человек, в
совхозе".  И  сам  не  знает,  почему  он  в  данном  разе   не
похвастался  и  не  сказал:  "Капитан  я, мил человек, дальнего
плавания!" И вот потом оказывается, что сосед-то собирался  его
на  какую-нибудь  роскошную  провокацию  дернуть -- на очко или
преферанс, -- а как услышал "счетовод из совхоза", так сразу  и
пересел  к  другому  пассажиру,  который  с двумя институтскими
значками на пиджаке в талию.
     Этот звериной силы инстинкт или внутренний голос опять  же
роднил   Фомича  с  Сократом.  С  той  загадочной  особенностью
великого   философа,   которая   в   сократической   литературе
обозначается  термином  "демонион" (то есть демон). К демониону
Сократ, как и Фомич,  имел  обыкновение  прислушиваться  еще  с
детства,  и демонион даже в маловажных случаях удерживал его от
неправильных поступков,  никогда  (что  в  случае  Фомы  Фомича
Фомичева   особенно  важно),  однако,  не  склоняя  философа  к
чему-либо  совсем  уж  определенному.  В  частности,  как  всем
известно,   внутренний   голос   воспрещал  Сократу  заниматься
политической деятельностью. В последнем случае мы  опять  видим
схожесть  Фомы  Фомича  с  Сократом, ибо капитану Фомичеву тоже
хватало ума не залезать далеко даже в пароходскую политику.
     Фома Фомич пошел делать этакого  "папашу"  именно  потому,
что  сидел в нем сатир, но сидел в глубоком подполье, загнанный
в погреб социальными установками и служебным положением. Девица
же сильно действовала прелестями -- произошло  какое-то  прямое
попадание  ее  коленок  в  сатирический  центр  Фомича  --  вот
инстинкт-то, демонион, и сработал, уберегая от неприятностей.
     Ведь за сатирическую приятность мужчине  обязательно  надо
платить неприятностью.

     Ободранная  когтем  подружки  девица  бесила в Фоме Фомиче
беса, но  в  силу  вышеизложенного  (и  свеженькой  гардеробной
информации  о  происхождении  косметологов  от  венерологов) он
пошлого  беса  намертво  придавил.  Однако  коленки  и   прочие
прелести  соседки вызвали такое возбуждение, что он вдруг понес
ей, как возил через моря-океаны абсолютно все. Даже жирафов.  И
вот уж кто плюется всегда не ко времени, так это не верблюды, а
как  раз  жирафы.  Но еще хуже возить подсолнечные семечки. Вот
везли три трюма семечек из Архангельска в  Одессу,  так  экипаж
заплевал  пароход  до  такой  нетактичной  степени,  что  и  не
сказать. Не было, нет и не  будет  больше  такого  заплеванного
парохода нигде и никогда...
     -- А   что   самое   страшное   в   плаваниях  видели?  --
заинтригованная  рассказами  Фомы  Фомича,  спросила   дама   с
паранджой.
     -- Негра  он  видел,  --  ответила  за  него приблатненная
девица. -- Негра, с которого шкура слезала,  потому  что  он  в
Архангельске  на солнце обгорел, ясно? Вот и вам бородавки надо
солнцем выводить! Только не в Архангельске, а в тропиках!
     -- Не груби, дочка, -- по-отцовски заметил Фома Фомич.  --
Чего на культурных людей бросаешься?
     -- Привычка,   --   пожала   плечами  девица  и  поправила
бретельку на плече под прозрачным маркизетиком. --  И  на  тебя
брошусь,  папаша,  если себя к культурным относишь. Культурный!
На когти погляди! Да они у тебя пленкой,  как  глаза  у  дохлой
курицы, заросли!
     -- Что  ж,  вы  от  старого  морского  волка еще и педикюр
потребуете? -- спросила дама из-под вуалетки.
     -- С  такими  обгрызенными  ногтями  человек   обязательно
кого-нибудь  в  жизни подсидит! Подсидел кого, морской волк? --
спросила девица.
     Фома Фомич подумал, что никого в жизни  не  подсиживал,  а
если  и  подсиживал,  то  случайно, без черных замыслов. Однако
обрывать девицу и злиться на нее не стал.
     На почве врожденной рассудительности и жизненного опыта он
каждого встречного  и  так  и  сяк  поворачивал  и  обязательно
обнаруживал  самые  неожиданные  качества: и полезные для него,
Фомы Фомича, и неполезные. Потому портить отношения  с  девицей
по пустякам не стал и на пошлый выпад промолчал.
     -- Молодежь!  Кошмар  теперь,  а не молодежь! -- вздохнула
дама. -- Вот товарищ, -- она даже чуть поклонилась Фоме Фомичу,
--  сразу  видно,  воспитанный  человек  и  либерального  духа,
никогда  без  причины  хамить не станет. У таких бы сегодняшней
молодежи учиться!..

     Здесь приходится объяснить, что в словарном богатстве Фомы
Фомича обнаруживались иногда аномалии. На официальном языке, то
есть на суконном, он вполне терпимо говорил. Рассказчик,  когда
можно   было   употреблять  не  совсем  цензурные  и  жаргонные
словечки, был даже неплохой. Отдельные слова, которые входят  в
"Словарь  иностранных  слов",  тоже  способен  был употребить к
месту   --  достаточно  наскакался  через  языковые  барьеры  с
лоцманами  и  в  сикспенсах   (заграничных   универмагах).   Но
случались и досадные провалы.
     Например, в недавнем рейсе плыл с ним в качестве пассажира
на международную морскую конференцию знаменитый морской юрист и
начальник из Москвы.
     Третий   штурман  на  отходе  чуть  тяпнул  сухонького.  И
московский начальник говорит: "Вы бы, молодой человек, поменьше
языком в рубке болтали, а то товарищ Фомичев уже вот-вот с цели
сорвется!"
     Фома Фомич задумался  минут  на  двадцать,  решая  вопрос:
реагировать  на оскорбление со стороны начальника или нет? И на
двадцать первой  минуте  решился  тактично  все-таки  выяснить:
почему  тот  обозвал  его собакой на глазах всего экипажа и при
исполнении им, капитаном Фомичевым, служебных обязанностей?
     Несчастный начальник даже смутился и  битый  час  объяснял
Фоме  Фомичу,  что существует выражение "держать себя в руках",
оно аналогично выражению "держать себя на цепи", и так далее, и
тому подобное...
     В косметической поликлинике No 84 Фома Фомич очередной раз
завалился в языковую пропасть.
     -- Что  это  вы,  значить,  имеете в виду под "либеральным
духом"? -- спросил он не без мореного дуба в голосе.
     -- А то, что ты, папаша, оппортунист, -- дерзко  объяснила
(вместо дамы с вуалью) вульгарная девица.
     Фома  Фомич  насторожился и так глубоко задумался, что лик
его уже перестал смахивать на Сократа. И чем-то напоминал  царя
Додона.
     Про  оппортунистов  Фома Фомич был наслышан достаточно и в
таком политическом заявлении дамы усмотрел прямую провокацию.
     -- А вы, мадам, -- наконец сказал Фома Фомич, --  в  таком
случае, гм... обыкновенный недобитый петлюровец!..
     И  бог знает, чем бы все это кончилось, если бы в коридоре
не запахло жареным человеческим  мясом,  а  из  процедурной  не
донесся бы нечеловеческий вопль.
     Дама с вуалеткой заткнула уши пальчиками (точь-в-точь, как
Катюша давеча), вскочила со стула и бросилась на выход.
     -- Слабонервная,    --    прокомментировала    ей    вслед
приблатненная девица. -- Такие  и  в  гроб  все  в  бородавках
ложатся.  За  красоту,  либерал,  и  муки принимать надо. Я вот
третий раз штопаться буду. Уже в стационаре лежала. Обещают так
залакировать, что комар носа не подточит...  Расскажи,  папаша,
чего еще. Вот в Париже бывал?
     Нельзя сказать, что запах и вопль произвели на Фому Фомича
успокаивающее впечатление, но ему перед девицей невозможно было
это показать. И он рассказал, что недавно ездил в Париж. И даже
в поезде.   Как   один   из  самых  перспективных  капитанов  в
пароходстве  был  отправлен  в  командировку   на   специальный
французский  тренажер.  И  все  это  правда  была, но девица не
поверила, хохотала от души, весело и от избытка  чувств  щипала
Фому Фомича за пиджак на плече.
     -- Тише ты, тише! -- урезонивал Фома Фомич девицу. -- Люди
оборачиваются!   Знаешь,   дочка,   кого  мне  напоминаешь?  --
задушевно спросил он, когда девица успокоилась.  --  Плавает  у
меня буфетчица. Сонькой зовут, -- начал он новую историю, зажав
руки  между  колен  (любимая поза в отпускные домашние вечера у
телевизора). -- Плавает, значить, буфетчица. Сонька, по фамилии
Деткина. А матросы ее "Сонька Протезная Титька" кличут. Хотя  и
никаких протезов там, значить, и не числится: жаром от ее титек
на  милю  полыхает. Но язва девка. Одно и есть положительное --
рыбу готовит замечательно. Ежели где  рыбки  добудем,  так  она
повара  всегда замещает. Только Соньке доверяю рыбку. Охочий до
нее. Да. До рыбки охочий, значить...
     -- Почему "протезной" прозвали?  --  с  большим  интересом
спросила девица.
     -- А  не  дает  никому проверить -- вот они и прозвали, --
объяснил Фома  Фомич.  -Коварная  и  языкатая.  Старпома  зовут
Арнольдом  Тимофеевичем,  а  она  его  Степаном Тимофеевичем --
Разиным, значить.  Он  возмущается,  кричит  на  весь  пароход:
"Арнольд  я!  Арнольд!  А  не  Степан!  "  --  "Вы,  -- она ему
объясняет,  --  такой  смелый,  как  Степан  Разин   или   даже
Котовский, вот и путаю..." А Тимофеич-то мой, чего греха таить,
трусоват, но документацию ведет замечательно...
     -- Сколько ей, Соньке? -- спросила девица.
     -- Двадцать исполнилось.
     -- И ни разу хахаля не было?
     -- Чуть  было  один  не определился. В Триполи стояли. И у
Соньки хахаль определился -- журналист из морской газеты с нами
плавал. Ну, из Триполи в  Вавилон  помполиты  всегда  экскурсии
устраивают.  Автобус  заказали.  Перед  отъездом  Сонька  опять
Тимофеича Котовским или Разиным  обозвала.  Он  --  в  бутылку,
прихватил ее на крюк, она тоже шерсть подняла, да. Ну, задробил
старпом  ей  экскурсию.  И тогда, гляжу, хахаль тоже не едет --
любовь, значить, и круговая порука. Ладно.  Поплыли  в  Англию.
Кто-то пикантно мне намекает, что, значить, желтеет Сонька.
     Вызываю на тет-тет.
     Так  и  сяк,  говорю,  голубушка  моя  любезная.  Тактично
интересуюсь: ты, мол, не беременна, ядрить тя в корень?
     Может, думаю, ее на  аборт  придется,  так  мне  потом  от
валютных  сложностей  и  неприятностей  не очухаешься. Нашим-то
судовым врачам запрещено.
     -- А она чего? --  с  нетерпением  спросила  приблатненная
девица.
     -- А  она: "Как смеете про меня так пошло думать?!" -- "А
чего, говорю, желтеешь? Мне-то,  значить,  из  поддувала  слухи
доходят,  что  тебя  и  на  соленое потянуло. Я, говорю, заботу
проявляю, по-отцовски, а ты все мне подлости хочешь, -- травим,
значить,  здесь  тебя,  а  я  по-отцовски  переживаю,  у  меня,
значить, дочка как раз такая..."
     -- Товарищ  Фомичев!  В десятый кабинет! -- раздалось под
высокими сводами особняка одесского турка Родоканаки.
     И приблатненная  девица  так  и  осталась  в  неведении  о
дальнейшей судьбе Соньки Деткиной, ибо на обратном пути, как мы
увидим, Фома Фомич ни с кем уже беседовать был не в состоянии.




     Валентина  Адамовна  и  старик невропатолог попросили Фому
Фомича раздеться до трусов.
     Он смог раздеться только до кальсон.
     -- Ничего, не переживайте, -- сказала Валентина  Адамовна.
-- Мы   здесь   и   не  такие  гоголь-моголь  видели.  Засучите
кальсончики на той конечности, где у вас змея, а где  нет,  там
можете не засучивать.
     Затем  старик  невропатолог поставил уникума в конус света
рефлекторной лампы возле  откидного  хирургического  кресла.  И
пошел-поехал   щелкать  фотоаппаратом.  Оптическая  насадка  на
аппарате  напоминала  трубу  ротного  миномета  --  специальная
насадка для крупномасштабного фотографирования.
     -- Личность-то  не  попадет?  --  на всякий случай еще раз
поинтересовался Фома Фомич.
     -- Нет, нет!  Обязательно  без  головы  выйдете,  то  есть
будете,  --  мимоходом успокоил пациента невропатолог-фотограф.
-- Но, должен  заметить,  Валентина  Адамовча,  пациент  уже  в
возрасте.  И  с нервишками не все в порядке. Обратите внимание,
как он на щелчки спускового механизма реагирует.  Думаю,  он  у
вас при сильном болевом шоке приступ стенокардии закатит. Такая
древняя  наскальная  живопись  -- это вам не банальные оспенные
следы или бородавки...
     -- Да, -- легко согласилась Валентина Адамовна.  --  А  мы
вот  Эммочку  попросим  с  ним заняться. Она молоденькая, нервы
хорошие...
     -- Рыжая? В  брюках?  Практиканточка?  --  спросил  старик
невропатолог, отвинчивая с фотоаппарата минометную трубу.
     -- Нет.  Брюнетка. Вторую неделю тренируется, и рука у нее
твердая, -- сказала Валентина Адамовна.
     Беседовали медики так, как нынче у них и принято, то  есть
не замечая пациента.
     Сегодняшняя  наука  установила,  что  чем  больше наш брат
будет, например, знать о своем  раке,  тем  сильнее  будет  ему
сопротивляться,   а   внутреннее,   духовное,   психологическое
сопротивление  и  аутотренинг  играют  в  безнадежных   случаях
огромную роль в деле улучшения духовного настроя бедолаги.
     -- Я  очень,  значить, извиняюсь, но... -- начал было Фома
Фомич, испытывая нарастающее опасение за  близкое  будущее.  Он
хотел  со  смешком  сказать несколько слов на тему практикантов
(на  них  вдоволь  нагляделся:  в  каждый  рейс   какого-нибудь
практиканта  подсовывают,  а  тот  и  нос  от кормы отличить не
может). Затем собирался попросить Валентину Адамовну  самолично
начать  процедуру, но она после фотосеанса абсолютно утратила к
уникуму интерес, перевела свет рефлектора на  кресло  и  велела
пациенту  туда  садиться.  Сами  же  невропатолог  и косметолог
покинули кабинет.
     Фома Фомич сел в холодное кресло и убедился в том,  что  и
правая  (со  змеем-горынычем)  ляжка,  и  левая (без украшений)
мелко и противно  вздрагивают.  Вздрагивали  и  коленки.  А  из
подмышек запахло мышиной норой.
     "Использовала,  сука,  и продала", -- с горечью на людскую
пошлую натуру подумал Фома  Фомич,  по  телевизионной  привычке
засовывая кисти рук между коленок и судорожно сжимая последние.
     Было тихо.
     За  окном  кабинета  качались  верхушки бульварных лип. На
старинном мраморном подоконнике,  намертво  в  него  вделанная,
стояла  буржуйская  мраморная  ваза  с золотым антуражем в виде
лир. А на потолке -- прав был гардеробщик  --  резвились  вовсе
почти обнаженные ангелы, а может быть, и амуры.
     "Все  Катька  придумала! -- вдруг мелькнуло у Фомы Фомича.
-- А сама к отцу как? Только и поцелует да прижмется,  коли  ей
заграничную   тряпку   приволочешь,   а   так  и  нет  никакого
беспокойства и переживания за отца...  Супруга  тоже  хороша...
Раньше-то   ревновала,   волновалась,  значить,  а  нынче  что?
Успокоилась. И в рейс проводить  не  придет  --  гипертонии  да
мерцания разные... Они на пару меня и сюда загнали, а потом и в
гроб, значить, загонят..."
     Влетела чернявая шустренькая практиканточка Эммочка.
     -- Ну-с, как мы себя чувствуем? Отлично мы себя чувствуем!
Действительно  уникальные изображения! Ну-с, соски пока трогать
не  будем,  --  запела-заговорила  Эммочка.   --   Корвалольчик
приготовим   на   всякий   пожарный...   А   вы  откидывайтесь,
откидывайтесь, не стесняйтесь...
     -- Как бы, значить, копыта не откинуть,  --  пошутил  Фома
Фомич,  не решаясь откинуться на спинку и наблюдая, как Эммочка
готовит  шприц  и   громыхает   всякими   другими   жутковатыми
металлическими причиндалами.
     -- Отлично  мы  себя  чувствуем! Отлично! -- пела-говорила
Эммочка. -- Молодцом мы сидим! Молодцом! Все бы так!..  Где  же
моя  сестричка  запропастилась?..  Ладно, черт с ней, и без нее
вначале обойдемся... Небось  за  мороженым  помчалась...  А  мы
мороженое   любим?  Любим  мы  мороженое,  любим!..  Головку-то
запрокиньте, зачем вам на иглу глаза пялить, укол как  укол  --
обыкновенный  новокаинчик... Вот мы с хвоста и начнем русалочку
ликвидировать... Она у  нас  вся  сплошь  штриховая,  русалочка
наша,  с  нее  и  начнем...  Ну  вот, укольчик-то уже и позади!
Отлично мы себя чувствуем! Отлично! Сразу видно, что  алкоголем
мы  не злоупотребляем... Да запрокиньте вы голову, черт возьми!
Кому сказано?! Сейчас вам в нос такое ударит,  а  вы  его  туда
сами  суете!..  Уникум, просто уникум! Первый раз вижу, чтобы у
мужчины так мало шерстки на груди было!  Красота  --  брить  не
надо!   А   отдельные   волосики   мы   поштучно   щипчиками  и
повыдергиваем! Быстрее будет... Вот мы их  повыщипываем,  потом
спиртиком    протрем    и    приступим...   А   чего   это   мы
побледнели-позеленели? Ай-ай-ай! Такие  мы  уникумы,  такие  мы
герои! И вдруг посинели...
     "Вот   те   и   гутен-морген",   --  подумал  Фома  Фомич,
откидываясь вместе с креслом куда-то в космос.
     И   это   было   его   последней   мыслью,   если    такое
абстрагированное, мимолетное мелькание можно назвать мыслью.
     Пещерные рисунки остались в полной неприкосновенности.
     А  через  полчасика  благоухающий  спиртом,  корвалолом  и
валерианой с ландышем  Фома  Фомич  покинул  особняк  одесского
турка Родоканаки.
     Почему-то  вынесло  его  из 84-й косметической поликлиники
через черный ход -туда сильнее сквозило.
     По дороге к черному ходу он угодил в грязехранилище и  еще
куда-то,  а  затем  уже  очутился  в  милом  и  тихом  дворовом
скверике.
     Автомобиля Фомы Фомича в скверике, естественно,  не  было,
так как оставил он "Жигули" на бульваре Профсоюзов возле дома с
бюстами негров.
     Негритянских бюстов Фома Фомич тоже не обнаружил.
     Голова  у  него  кружилась, и сильно тошнило. Но на свежем
воздухе минут через пять уникум взял себя в руки,  или  посадил
на  цепь,  и  нашел  дворовую  арку, через которую окончательно
выбрался из мира эстетики на бульвар Профсоюзов, пришептывая по
своей давней привычке: "Это, значить, вам не почту возить!"
     Забравшись в автомобиль, Фома Фомич обнаружил, что из поля
зрения исчез сегмент окружающего пространства: спидометр он  на
приборной доске видел, а часы, которые рядом со спидометром, не
видел.  Или  липу  на  бульваре  отлично  видел, а фонарь рядом
напрочь не замечал.
     Но такое с глазами Фомы Фомича уже случалось  от  сильного
испуга.  Бывало и похуже: вместо натурального одного встречного
танкера прутся сразу два кажущихся...
     В машине Фоме Фомичу нестерпимо захотелось зевнуть  --  во
всю ширь, со смаком, -- но зевок как-то так не получался, сидел
внутри, наружу не вылезал. А без зевка не  удавалось  вздохнуть
на  полную глубину. И Фома Фомич с полминуты сидел, ловя воздух
ртом и пытаясь зевнуть, вернее, вспомнить движение челюстей при
зевании и насильственно совершить этот акт, но не получалось. И
он уже начал задыхаться и  пугаться  задыхания,  когда  наконец
зевнулось.
     И  он сразу опять спазматически и с наслаждением зевнул, и
слеза блаженно покатилась по щеке. И он, найдя, вспомнив способ,
который помогал вызвать зевок,  все  зевал  и  зевал  и  плакал
негорючими, бессмысленными, неуправляемыми слезами
-- это выходило из Фомы Фомича давеча пережитое страшное.
     "Я  те дам курорт! Я те такой бархат выдам, сукина дочь! Я
те такого молодого человека пропишу! Я те... Ты у меня картошку
весь бархат будешь носом копать! Вот те и будет гутен-морген!"
     К  такому  выводу  пришел  Фома  Фомич,  заводя  мотор   и
отшвартовываясь  от  поребрика.  Ему  надо было еще заскочить в
порт,  чтобы  выдавить  из  капитана,  принявшего  судно,   сто
девятнадцатую    записку-расписку    за    несуществующую   или
ненайденную документацию.
     В том, что он такую расписку-записку выжмет, Фома Фомич не
сомневался, так как капитан-приемщик был из  интеллигентов  уже
третьего  поколения  и  вообще,  значить,  порядочный  дурак  и
слабак.
     И когда Фома  Фомич  представил,  как  он  будет  обводить
вокруг   пальца   молодого  карьериста-специалиста,  настроение
улучшилось. И даже невтерпеж стало скорее добраться до судна  и
развеять кошмар давеча пережитого привычно-обыденным.
     Но  все  произошло  вовсе  даже не привычно и не обыденно,
потому что на контейнерном терминале Фома  Фомич  со  скоростью
шестьдесят   километров   насадил   свои   "Жигули"   на  клыки
автопогрузчика. Или (что, по принципу  относительности,  то  же
самое)  автопогрузчик  всадил  могучие полутораметровые клыки в
борт "Жигулей".
     Причинами происшедшего можно считать: а) недавно пережитый
Фомой   Фомичом   стресс;   б)   нарушение   правил    движения
автотранспорта    на   территории   морского   порта,   которое
последовало  вследствие  движения  с  недозволенной   скоростью
других  четырехсот  "Жигулей",  отправляемых  на экспорт в порт
Гулль на борту  теплохода  типа  "ро-ро"  (скорость  экспортных
автомобилей  по  аппарели  судов типа "ро-ро" должна быть равна
пяти километрам в час, но ни один шофер при такой  скорости  не
выполнил  бы  план,  почему  все  шоферы-загонщики  автомобилей
носятся  между  контейнерами  и  по  аппарели  с   космическими
скоростями  или  уж,  если  не  гиперболизировать, со скоростью
молодых леопардов).
     Фома Фомич попал в круговерть молодых леопардов и  понесся
куда глаза глядят, а не к своему пароходу. При попытке свернуть
из  круговерти  за  угол  очередного  штабеля  контейнеров он и
насадился на клыки автопогрузчика.
     Водитель автопогрузчика был опытным  портовым  работником,
но  никогда  в подобные переплеты не попадал. Когда прямо перед
его глазами возникла (в  кошмарной  близости)  физиономия  Фомы
Фомича  -- а физиономия последнего в этот момент заинтересовала
бы даже мастера фильмов ужасов  Хичкока,  --  то,  вместо  того
чтобы  бережно  извлечь  клыки  из "Жигулей" при помощи заднего
хода, водитель  дернул  что-то  не  то,  а  сам  выпрыгнул  для
оказания экстренной помощи Фоме Фомичу.
     В  результате этих недоразумений клыки погрузчика поползли
по  направляющим  вверх,  а  "Жигули"  начали  подниматься  над
плоскостью  истинного  горизонта  со скоростью метр за двадцать
секунд.
     Пока водитель залезал обратно в будку  и  дергал  рычаг  в
обратном направлении, Фома Фомич достиг пика.
     Его   взору  вдруг  открылась  вся  необъятная  территория
родного порта, ибо  "Жигули"  и  драйвер  оказались  выше  всех
контейнерных штабелей вокруг.
     И  в  этот пиковый момент произошло еще два события, хотя
хватило бы для полной катастрофы и одного: 1) у  автопогрузчика
обломался клык; 2) железо "Жигулей" над другим клыком порвалось
с легким шелестом папиросной бумаги.
     Автомобиль, совершив в воздухе кульбит, упал на крышу.
     Фома Фомич -- на голову, то есть стал на попа.

     Осенние  облака,  грязные и понурые, которые толпились над
портом, как алкоголики у закрытого пивного ларька, наблюдали за
катастрофой вполне индифферентно.
     От портовой воды возле терминала  пахло  мокрой  бочкой  и
половой тряпкой.
     Но   прибывшие   представители   ГАИ  и  портовой  охраны,
склонившись над потерявшим сознание Фомой  Фомичом,  обнаружили
один запах -- спирта. Легкий добавочек валерианового запаха еще
больше  прояснил  для  представителей власти общую картину, ибо
давным-давно наивные русские пьяницы стараются перешибить запах
алкоголя пошлой валерианой...





     Но если определяемое Волей  Неба  наше  беспомощное  судно
будет  прибито  к берегу, то от водяной могилы наши мореходы на
побережье могут спастись,  коли  веслами  и  мужеством  владеть
будут.
        Гамалея П. А. Опыт морской практики

     Вместо  вчерашней  непорочной  и  сияющей  голубизны  небо
набухло влажной мутью -"серок" по-поморски.
     -- Блондинка! -- докладывает  с  военно-морской  четкостью
Андрей  Рублев,  пялясь  в цейсовоский бинокль на близкую корму
ледокола и облизываясь под окулярами. Он  докладывает  об  этом
факте  так,  как  сигнальщик об обнаружении перископа вражеской
подводной лодки. Блондинка раздражает нашего рулевого тем,  что
око ее щупает, а зуб неймет.
     Блондинка  разгуливает  по ледокольной корме без головного
убора.
     -- В парике? -- спрашиваю я.
     -- Нет, крашеная! -- с презрением докладывает  Рублев.  --
Откуда у этих ледобоев валюта на парики?
     -- Так  что, Копейкин, она на палубу сушиться вылезла? --
спрашивает наблюдателя Дмитрий Саныч. -- Сушка вымораживанием?
     -- Нет. По  другому  поводу  она  вылезла,  --  мрачно  не
соглашается Рублев.
     И мы все трое машем блондинке.
     Она отвечает ледяным презрением и даже отворачивается. И в
довершение  кто-то  из  ледобоев  обнимает  ее и тискает сквозь
ватник. С досады на такое вопиющее  безобразие  мой  сдержанный
напарник  нарушает  наш  уговор  --  ругаться  только  в  самые
напряженные  моменты   проводки.   Правда,   он   ругается   на
английском.
     Для  оценки  нервно-психического  состояния моряка судовые
психиатры выделяют девять  категорий:  настроение,  психическая
активность,  контроль  над  эмоциями,  внутренняя  собранность,
тревожность,    общительность,    агрессивность,    потребность
достижения  (желание делать все так быстро и хорошо, как только
возможно), потребность в информации.
     Вероятно, при выработке этой шкалы психиатры  изучили  все
виды  морских стрессов. Но не учли стресс от зрелища объятий на
корме ледокола с точки зрения, подобной нашей.
     -- Пари, что она в парике! --  предлагаю  я,  чтобы  снять
стрессовые нагрузки с коллег.
     -- Давайте!  --  соглашается  Рублев и орет через все море
Лаптевых: -- Эй, куртизанка!!!
     Такое обращение появилось  в  его  лексиконе  потому,  что
Саныч пять минут назад рассказывал про Котовского. Оказывается,
тот  не  только  играл  на  корнет-а-пистоне,  но  и  увлекался
французскими романами. В результате  в  одном  из  приказов  (в
мирное  уже  время) он написал буквально следующее: "Ваша часть
после маневров выглядела,  как  белье  куртизанки  после  бурно
проведенной ночи".
     Тип,  который  обнимает  блондинку,  оборачивается на глас
Рублева и показывает всем нам кулак.
     -- Кобра! -- шипит Рублев.
     Вахтенное время, когда лежишь в дрейфе  и  бездельничаешь,
тянется  медленно.  И  я рассказываю коллегам историю с женским
париком.

     Как однажды шел через мост над Дунаем в прекрасном  городе
Будапеште,  рядом  с  прекрасной, прелестной, нежной и, видимо,
страстной дамой, с этакой белокурой Гретхен. И все во мне екало
от быстро нарастающей  влюбленности.  Она  отвечала  кокетством
утонченным  и  вообще сногсшибательным. И мы уже вдруг касались
друг друга руками, и сталкивались плечами на ходу, и  прекрасно
дурели.
     А  в сорока метрах под нами струил синий Дунай, вспененный
крепким попутным ветром.
     И, вероятно, ветер, высота моста, огромность  пространства
усиливали восхитительное мое возбуждение.
     Я поглядывал за перила и на спутницу, чередуя эти взоры. И
ее лицо,  ее  белокурые  волосяные  волны  как  бы  мчались мне
навстречу.
     И вот в очередной раз эти волосяные волны на самом  полном
серьезе  помчались  мне  в  глаза,  и  в рот, и в нос. И сквозь
мертвый холод волос до меня донеслось:
     -- Держите! Держите его! Господи! Ах!!
     Волна волос перехлестнула через  мою  голову  и  с  высоты
сорока метров полетела в синие волны Дуная.
     -- Дурень!  --  орал  рядом  кто-то  черный,  встрепанный,
осатанелый. -- Он из Парижа, настоящий! Прыгайте! Почему вы его
не удержали?! Какой дурень! Ах, боже мой!
     Первый (и, вероятно, последний) раз  в  жизни  я  наблюдал
такую    метаморфозу,    такое    мгновенное    и    абсолютное
перелицовывание физиономии. Только что  был  "  +  ",  и  вдруг
выскочил " -- ".
     Парик  Гретхен спланировал в синие дунайские волны и исчез
под мостом.
     Несмотря на полное обалдение, я,  к  счастью,  не  сиганул
через   перила.   А   мог   бы.   Трансформация   нежнейшей   и
очаровательной женщины в черномазую  мегеру  потрясла  все  мои
логические  центры, ибо произошла мгновенно! Причем и внешняя и
внутренняя: из Гретхен -- в мегеру и из пленительного кокетства
-- в "Прыгай! ".
     Рублев  отвечает  на  мою  новеллу  новеллой  о  теще.  Та
работала троллейбусным кондуктором и беспрестанно заявляла, что
там  и  сям  видит  его  с разными посторонними женщинами, хотя
близорука и даже  под  своим  муравьедовским  носом  ничего  не
видит.
     Рублев однажды попал в ее троллейбус, и на беду еще мелочи
не оказалось.  И  он своей родной теще дал рупь и, естественно,
попросил сдачи. Теща подняла ужасный гвалт,  ибо  родственничка
не  узнала,  не  разглядела,  рупь  схватила,  но  сдачу давать
отказалась. Он рупь обратно вырвал, тут весь  троллейбус  решил
задержать  хулигана  за  безбилетный  проезд, и даже когда теща
наконец его разглядела и билет дала, то вытряхиваться  пришлось
до  нужной  остановки  --  такая создалась в троллейбусе вокруг
него безобразная обстановка.
     -- Аферизма беззаконная! --  заканчивает  Рублев  --  свою
новеллу голосом тети Ани.
     И   они   оба  сдают  вахту.  Саныч  --  старпому,  Рублев
молоденькому парнишке Ване. Англичане таких  салаг  определяют:
"Еще   не   вытряхнул  сено  из  волос".  Большинство  матросов
приходили на моря из  крестьян,  прямо  от  самой  земли.  Море
требовало   обстоятельности.  Крестьянский  труд  способствовал
этому качеству.
     Арнольд Тимофеевич, приняв вахту у Дмитрия Александровича,
берет бинокль и  тоже  смотрит  на  ледокол.  Но  блондинка  не
попадает в сферу его внимания.
     -- К  этим бы мощностям да хорошие головы! -- заявляет он.
И в его тоне так  и  звучит  подтекст,  что,  мол,  в  тридцать
девятом  году у них-то головы были на несравненно более высоком
уровне, нежели у моряков современных атомоходов.
     -- Обойдите судовые помещения и понюхайте! --  приказывает
старпом Ване.
     Это он придумал после пожара в машинном отделении.
     Ваня послушно превращается в станцию пожарной сигнализации
и отправляется  по пароходу. Вернувшись, докладывает, что нигде
ничем не пахнет.
     -- А под полубаком двери закрыты? -- спрашивает старпом.
     Ваня мнется. Ему не пришло в голову идти на нос.
     -- Почему молчите? Отправляйтесь и проверьте!
     -- Есть
     Ваня кувыркается под дождем и снегом через  палубный  груз
по  скользким мосткам к полубаку проверять закрытие там дверей,
а полубак не оранжерея,  и  ничего  там  от  незапертых  дверей
произойти не может. Попробовал бы старпом приказать такое моему
Копейкину!  Тот  облаял бы его натуральной немецкой овчаркой. И
Арнольд Тимофеевич это отлично знает и учитывает.

     РДО: "ИЗ ПЕВЕКА ВЕСЬМА СРОЧНО 3  ПУНКТА  Т/Х  КОМИЛЕС  Т/Х
ДЕРЖАВИНО  Т/Х  С  ПЕРОВСКАЯ  ВАС  НЕ  ПОСТУПАЕТ  ДИСПЕТЧЕРСКАЯ
ИНФОРМАЦИЯ ТЧК СОГЛАСНО УКАЗАНИЯМ ПО СВЯЗИ ДОЛЖНЫ  БЫЛИ  ДАВАТЬ
ДПР  00  ЗПТ  12  МСК ПРОХОДЕ МЕРИДИАНА 115 ТЧК ПРОШУ ВСЕ ВРЕМЯ
НАХОЖДЕНИЯ ВОСТОЧНОМ РАЙОНЕ МОРЯ ТАКЖЕ СТОЯНКИ ПОРТАХ РЕГУЛЯРНО
ПОДАВАТЬ ДИСПЕТЧЕРСКИЕ СВОДКИ АДРЕС ПЕВЕК ЗНМ ПОЛУНИН".

     Опять ощущение застрявшего в зубах говяжьего сухожилия.
     Так.  Экспедиционное  судно  "Невель"...   Полунин?   Нет,
капитаном  был  Семенов  и  вечно  пел:  "Мать  родная  тебе не
изменит,  а  изменит  простор  голубой..."   Индийский   океан,
архипелаг  Каргадос-Карахос, гибель спасательного судна "Аргус"
Дальневосточного  пароходства...  "Радиоаварийная  Владивосток.
Последний  раз слышали "SOS" шлюпочной радиостанции "Аргуса"...
указал свои координаты... больше наши вызовы не  отвечает.  Т/х
"Владимир Короленко" КМ Полунин"... Тот Полунин или не тот?
     Тот  был  назначен старшим спасательной операции. "Подошел
месту аварии "Аргуса" широта 1635 южная долгота 5942 восточная.
Восточной кромке рифов сильный прибой. Лагуне за рифами  бот  с
экипажем.  Передали светом светограмму. Снимать будем западного
берега. Вероятно поняли.  Бот  парусом  пошел  западную  кромку
рифов.  Связи  ними не имеем подробности пока сообщить не могу.
Следую западной кромке. КМ Полунин"...
     Далее произошел такой диалог между нами и Полуниным:
     -- "Короленко", я -- "Невель"! Какого цвета видите  парус?
Почему считаете бот принадлежащим "Аргусу"?
     -- "Невель", я -- "Короленко"! Парус белый.
     -- "Короленко", я -- "Невель", парус треугольный?
     -- Да!
     -- "Короленко",  я  -- "Невель"! На спасательных вельботах
паруса  оранжевые.  Вы,  очевидно,  наблюдаете  парус   местных
рыбаков. Они здесь иногда шастают на пирогах. Как поняли?..
     И  Полунин  вторично подошел к месту аварии "Аргуса". И мы
хорошо представляли себе состояние капитана,  который  подводил
свой  здоровенный,  в полном грузу теплоход к рифовому барьеру
фактически без карты, чтобы точно разглядеть, что там за шлюпка
мечется на волнах и кто в ней. И только  когда  разглядел,  дал
"полный назад" и вытер лоб... Мы спасли тогда людей с "Аргуса",
и    вахтенный   штурманец   "Невеля"   со   свойственной   ему
легкомысленной манерой объявил по трансляции:  "Членам  экипажа
бывшего  спасательного  судна  "Аргус"  приготовиться  к
пересадке на теплоход "Короленко"!"
     В книге "Среди мифов и рифов" я, описывая грустную историю
"Аргуса", убрал из объявления легкомысленного  штурманца  слово
бывшего.  Оно,  конечно, точное, но звучит не по-морски.
Если есть экипаж, значит, все еще существует и судно. Вот  если
судно  погибло  со  всем  экипажем, то тут уж действительно оно
"бывшее".
     Из письма старого дальневосточного моряка: "Предпринятое в
дальнейшем обследование остатков "Аргуса" показало,  что  судно
конструктивно   разрушено,   и  снятие  его  с  рифов  признали
нецелесообразным. Пострадал в основном капитан  Быков,  получил
восемь   лет,   отсидел   половину,  выпустили;  но  обратно  в
пароходство не взяли;  где  он  сейчас,  не  знаю.  Старпома  и
второго  тогда  уволили  из  пароходства с лишением дипломов на
год".
     Не очень суеверный я человек, но  есть  все-таки  мудрость
или  тайна  в  старинных  морских традициях. Имею в виду запрет
называть новые суда именами погибших.
     Не  успел  "Аргус"  окончательно  развалиться   на   рифах
Каргадоса, как уже его именем назвали новый мощный спасатель во
Владивостоке.  А  не  успел этот новый спасатель сделать первый
рейс, как погиб теплоход "Тикси" -- тот  самый,  который  тащил
когда-то на буксире бывший "Аргус".
     История   эта   настолько  трагическая  и  столько  в  ней
совпадений и всяческих пересечений, что напиши такой рассказ, и
все в один голос скажут, что автор  наверчивает  трагизм  сверх
всякой художественной меры.
     Когда  "Тикси"  буксировал  "Аргус",  капитаном был Бойко:
"...связь "Короленко" поддерживаем. Он 09.00  МСК  должен  быть
месте   аварии   "Аргуса".  При  получении  ясности  немедленно
информирую т/х "Тикси". КМ Бойко".
     Когда  "Тикси"  погиб  недалеко  от   Японии,   командовал
теплоходом уже другой капитан, но вторым помощником работал сын
Бойко.   Он  погиб  вместе  со  всем  экипажем.  А  дальше  уже
трагическая нефантастика.
     Из письма старого дальневосточного  капитана:  "Бойко-отец
стоял  под  разгрузкой  в Йокогаме и смотрел в каюте телевизор.
Японцы  передавали  прямую  передачу  с  вертолета,  показывали
рыболовные  суда  на  лове, и в кадр попал "Тикси"! Показывали,
как он  опрокидывается!  Можете  себе  представить  переживания
отца!  А  японский  оператор  моментально  перевел  объектив  и
запечатлел все, что можно, с воздуха, на расстоянии около мили.
В этом году японцы, при проведении  каких-то  исследовательских
работ  с  помощью подводного телевидения, обнаружили на глубине
около трех тысяч метров  корпус  "Тикси",  в  японских  газетах
прозвучала сенсация, были опубликованы снимки, правда, пришлось
поверить  японцам  на слово: на снимке я не смог опознать, было
ли это "Тикси", или какое другое судно.  Сейчас  Бойко-старший,
Иван Архипович, капитан-наставник нашего пароходства.
     Всю  вину  за  гибель "Тикси" свалили было на покойника --
подменного капитана. Но теперь  дело  вернулось  из  Москвы  на
новое разбирательство".

     Люди любят рассказывать про загадочное, про чертовщину или
про чужое  мужество  и  подвижничество,  и  про  юмор  во время
смертельной опасности, ибо отблеск чужой  нравственной  красоты
тогда ложится и на них.



       ...И три огня в тумане
       Над черной полыньей...

     Корабль,   вернувшийся   после   спасательной  операции  в
северных водах, всегда  грязен,  обросший  льдом  и  производит
впечатление    смертельно    уставшего,    небритого   шахтера,
поставившего мировой рекорд продолжительности работы  в  вечной
мерзлоте...
     Главное   для   профессионального  спасателя,  как  и  для
профессионального вояки, -некоторая врожденная беззаботность по
отношению к будущему человечества и  своему  собственному.  Его
единственная забота -- об очередном объекте спасения.
     Нас догоняет "Великий Устюг".
     Надоело повторяться, но видите, как связано все на свете.
     "Великий  Устюг"  погиб 13 марта 1968 года в Атлантике, --
потеря остойчивости. Весь экипаж спасся.
     Через  несколько  недель  над  могилой  "Великого  Устюга"
пришлось   пройти   нам  на  старике  "Челюскинце".  Неприятное
ощущение.
     Запомнилось для своего профессионального,  что  катастрофа
т/х  "Великий  Устюг"  показала, что, несмотря на благополучный
исход   спасательных   операций,   в   результате   которых   в
исключительно  тяжелых  и  опасных  условиях  весь  экипаж  был
спасен, в организации спасения имел место ряд упущений.
     Судно  вышло  в  океан  из  порта  Кайбарьен,  не  имея  в
спасательных  шлюпках  требуемого  снабжения,  согласно  нормам
Регистра СССР.
     В  момент  возникновения  опасного  крена   судна   40--45
градусов  на  правый  борт,  то  есть  когда  реально сложилась
аварийная   обстановка,   не   был   подан   сигнал    тревоги,
предусмотренный  Уставом  службы на судах Морского Флота СССР и
Временным наставлением по борьбе за  живучесть  судов  Морского
Флота СССР. Команду капитана о сборе экипажа у шлюпок, погрузке
в  них  продовольствия  и  воды  и  приготовлении  их к спуску,
переданную старшим помощником капитана по трансляционной  сети,
услышали не все члены экипажа.
     Отсутствие   в   спасательных  шлюпках  требуемого  запаса
пресной  воды  и   продовольствия   привело   к   необходимости
производить  их погрузку в крайне тяжелых условиях. В спущенной
на воду шлюпке правого борта  не  оказалось  тента,  который  в
момент  аварии  находился во внутренних судовых помещениях. При
спуске  шлюпки  на  воду  не  было   выполнено   требование   о
своевременной  разноске  и  креплении на борту судна фалиней, в
результате чего, после того как были оборваны  носовые  тали  и
выложены  кормовые,  шлюпку сразу отнесло от борта. В шлюпке не
оказалось четвертого механика,  который,  согласно  расписанию,
обязан  был  осуществить  своевременный  запуск  мотора.  Плот,
находившийся на ботдеке с правого борта,  своевременно  не  был
подготовлен  и поэтому не мог быть использован в нужный момент.
Плот,  находившийся  на  правом  крыле  ходового  мостика,  был
использован не на полную вместимость.
     Я слушаю разговоры нового "Великого Устюга" с ледоколами и
вспоминаю,  как  над  могилой  старого  ночами не полыхают лучи
маяков.
     Все эти воспоминания, все эти размышления рождают  во  мне
совершенно  неожиданную  мысль:  "Надо бы нам сыграть шлюпочную
тревогу!  И  хорошо  бы  сыграть  ее  на  морозе,  когда  блоки
шлюпочных талей прихватит льдом".
     Главная  подлость  любой  аварии  в  том, что она, ведьма,
прилетает на метле или в ступе всегда неожиданно.
     Если увеличить необходимость принятия решений в пять раз в
данный  отрезок  времени,  то  количество  человеческих  ошибок
возрастет  в  пятнадцать.  Так говорит наука. Наконец наступает
момент,  когда  на  обдумывание  решения  просто-напросто   нет
физического  времени  -- цепь умозаключений не строится, логика
не  успевает  слагать  силлогизмы;   вместо   подчинения   себя
логическим  выводам  ты  начинаешь действовать по свойственному
тебе характеру-стереотипу, который в этот момент  реагирует  не
на объективную реальность, а на свойственные тебе представления
о  реальности.  В  такой ситуации самое правильное -- вообще не
принимать  решений.  Умение  не  принимать  решений   по   трем
четвертям возникших вопросов -- это и есть Опыт. Ибо решение не
принимать  решений есть самое тяжко-трудное решение из всех. Мы
привыкли  решать  и  поступать  с  первого  вздоха.  Когда   мы
потянулись  к  материнской  груди  --  мы  приняли  свое первое
решение в  жизни.  Когда  мы  попросили  морфий  у  доктора  на
смертном одре -- это мы приняли последнее решение. Не принимать
решений  в  сверхсложной  ситуации  может  только очень сильный
человек, ибо  отказ  от  принятия  решений  не  записывается  в
судовой  журнал  и  не  служит  никаким прикрытием для судебных
последствий. Если человек, отказавшись от принятия  решений  по
трем  четвертям  вопросов, не испытывает при этом удрученности,
растерянности, депрессии, то есть  сохраняет  даже  повышенную,
какую-то  радостную  готовность к принятию любых решений (когда
сочтет их нужными), -- это и есть настоящий человек  поступков.
У  такого  человека  не должно быть сильно развито воображение.
Хорошее  воображение  подсовывает   слишком   много   вариантов
будущего. Обилие вариантов ведет к утере цельности.
     Есть  у  англичан  "Руководство  по  надувным спасательным
плотам". Скорее, это не руководство, а коммерческая реклама.
     На английских рекламных плакатах люди с  погибшего  судна,
сидя на плоту, задорно и широко улыбаются.
     Плоты   выглядят   уютно.   Хочется   самому  залезть  под
брезентовый полог и отправиться в хорошей компании на рыбалку.
     Фирма "Бофорт" составила инструкцию для терпящих  бедствие
на  море. Она рекомендует, например, вычерпывать из плота воду,
бояться акул и помнить о них; курить, но  осторожно  обходиться
со спичками, есть рыбу только тогда, когда за день можно выпить
полтора литра воды.
     Фирма  "Данлоп"  составила  свою  инструкцию. В отличие от
"Бофорта", она рекомендует ухаживать за находящимися  на  плоту
ранеными  или  потерявшими  сознание людьми, помнить, что газ и
воздух от жары расширяются; после высадки  на  пустынный  берег
использовать  плот  для  жилья;  не  курить,  так  как  курение
увеличивает жажду, делает воздух спертым и вызывает у некоторых
тошноту; помнить, что  при  всех  условиях  самым  трудным  для
спасающихся   является   тяжелое   моральное   состояние;  "для
поддержания в них воли  к  жизни  рекомендуются  игры  в  карты
(имеющиеся в снабжении плота) и разгадывание загадок".
     Заключительная  статья  инструкции  касается  естественных
отправлений:  "Действие  кишечника   и   мочеиспускание   будут
ненормальны.   Не  тревожьтесь!  Это  результат  недостаточного
количества принимаемой пищи и воды и ограниченности движений".
     Таким образом, если естественные отправления застопорятся,
не впадайте  в  панику,  а  продолжайте  играть  в  карты   или
отгадывать загадки.
     Вообще,  фирмы "Бофорт" и "Данлоп" демонстрируют настоящий
английский юмор. Правда, они это делают всерьез.
     Кроме индивидуальных  инструкций  фирмы  в  соавторстве  с
фирмой "Эллиот" сочинили коллективное "Руководство для терпящих
бедствие на море". Там тоже много полезного и много юмора.
     Вопрос  курения  перестает  быть  спорным. Соавторы курить
разрешают (очевидно, табачные фирмы свое дело сделали).
     От морской болезни рекомендуются  патентованные  таблетки.
Если  они не помогают, нужно "лечь и крепко упереться головой в
какую-нибудь часть плота". Последний способ мне кажется дешевым
и удобным. Он вполне доступен даже пассажиру третьего класса.
     В разделе "Наблюдение" сказано, что "для поиска  чего-либо
ночью, в темноте, необходимо пользоваться карманным фонариком".
Очевидно,    фирмы   считают   нецелесообразным   использование
гибнущими мощных дуговых прожекторов.
     "Встретившись с местными жителями, необходимо обращаться с
ними доброжелательно,  но  избегать   близкого   общения".   О,
Британия!
     "Нельзя устраивать лагерь под кокосовыми пальмами, так как
упавший орех может убить человека".
     "Черепах ловят следующим образом: надо напасть на черепаху
внезапно  и  быстро  перевернуть  ее  на спину". Короче говоря,
предупреждать черепаху о том, что  ты  собираешься  напасть  на
нее,  не следует. Тем более не следует предупреждать черепаху о
том, что ты собираешься потом,  "вытянув  ее  шею  из  панциря,
перерезать горло или отрезать голову".
     Начинается  руководство  фразой,  которая дышит сдержанной
силой и типично британским оптимизмом:
     "Терпящие бедствия должны знать, что  для  спасения  одной
человеческой жизни на море не жалеют ни средств, ни времени".
     Правда,  последняя фраза инструкции несколько противоречит
первой: "Помните,  ваша  изобретательность  и  находчивость  --
залог вашего спасения!"
     А  у  американских  подводников  в жаргоне есть выражение:
"Поправка на И". Употребляется выражение в пиковых ситуациях  и
расшифровывается как "Поправка на Иисуса".

     Навертелась в этой главе такая масса ужасов и страхов, что
сам вздрагиваю.  Потому  замечу, что сегодняшний торговый моряк
рискует в сто раз меньше, нежели вы, когда  едете  в  такси  по
Москве  в февральский гололед и, опаздывая на самолет, торопите
и понукаете шофера. А  крупные  аварии  на  море  --  с  полной
гибелью судна и экипажа -- чрезвычайно редки. Именно потому они
так и заметны. И еще потому заметны, что при взгляде со стороны
есть в морских катастрофах нечто особенно романтическое.
     Нигде   в   мире  вы,  например,  не  найдете  специальных
монастырей для вдов погибших в гололед таксистов.  А  монастыри
для  вдов  погибших  в море моряков -- есть. Один расположен на
берегу Босфора. Другой (я сам видел в бинокль, на  проходе)  --
на  маленьком  островке  в  Ионическом архипелаге, на южном его
мысе. Все  суда,  которые  проходят  между  Критом  и  Грецией,
проходят и мимо этого монастыря.
     Морские   вдовы   живут  на  высокой  горе,  вокруг  места
пустынные и производят впечатление дикости.  Видна  тропинка  в
кустарнике, она сбегает к морю извилистой змейкой.
     Говорят,  в  монастырь принимают тех вдов, у которых мужья
не только погибли в море, но и трупы которых не обнаружены.
     Море  не  оставило  таким  вдовам  возможности  прийти  на
могилку  и  поплакать. Как мрачно сказал один английский моряк:
"Море не ставит побежденным кресты".





     Сентябрьским днем девятилетний бологоевский школьник Фомка
Фомичев  с собакой Жучкой отправился на прогулку в лес, который
начинается сразу за  чертой  поселка.  К  вечеру  домой  он  не
вернулся. На поиски школьника и Жучки были подняты сотни людей
--  местные  жители,  охотники,  работники  рабоче-крестьянской
милиции. Спустя 16 дней Фомка, худой, оборванный, наткнулся  на
грибников.  За  это время он прошел десятки километров. Питался
плодами   шиповника,   желудями,   ягодами.    За    16    дней
"путешественник"  потерял  в  весе  четыре  килограмма,  но  не
заболел даже насморком.
          Не   пал  духом..."  --  заметка  в  районной  газете
(хранится в архиве семьи Фомичевых)

     Простуда терзает кости тупой болью.
     Потому нынче после дневной вахты ничего не стал записывать
и завалился   спать.   Но   уже   через   полчасика   врубилась
"принудиловка".
     Из  динамика долго доносится шелест бумаги и кряхтение, по
которому я узнаю Фому Фомича.
     -- Внимание,   значить,   всего    экипажа!    Прослушайте
информацию!  Наше судно с народнохозяйственным грузом следует в
порт Певек. Он находится на Чукотке. Порт  Певек  свободен  ото
льда только с пятнадцатого или двадцать пятого июля...
     Дальше  он  жарит  прямо  по  лоции минут десять: о режиме
ветров, образовании ледяного покрова и так далее.
     Он жарит, запинаясь, сбиваясь,  перечитывая  сбитое,  безо
всяких  точек и запятых, но очень вразумительно и обстоятельно,
хотя ровным счетом ничего не  понимает  из  читаемого.  Писаный
текст  завораживает  Фому  Фомича,  и  он  следует  по  нему  с
непреклонностью петуха, от носа которого  провели  черту.  Если
капитан "Державино" сам текст выбрал или составил, то, значить,
при произнесении текста вслух ни о чем больше думать не надо.
     Фомич  жарит  по  "принудиловке", и потому деваться от его
лекции некуда.
     Я лежу и злюсь.
     Но! 1) Не следует забывать, что говорит Фома  Фомич  плохо
еще  и  потому,  что  все зубы у него вставные -- свои выпали в
блокаду от цинги. Вставные  челюсти  у  него  разваливаются,  и
потому  он  не  может  есть ничего тягучего. И надо видеть, как
переживает за мужа Галина Петровна,  когда  в  кают-компании  у
него  получается  с  жеванием что-нибудь некрасивое. 2) Хотя он
обожает делать сообщения по трансляции, но сейчас вещает никому
не нужную лоцию, ибо  честно  старается  делить  с  Андриянычем
нагрузку    отсутствующего    помполита.   Положено   проводить
информации и лекции? Положено. И вот он проводит.
     Потом он спустится в каюту и достанет  любимое  детище  --
изобретенную  им "Книгу учета работы экипажа т/х "Державино" --
и запишет время, дату, тему своей "информации".
     Вчера пароходство потребовало радировать результаты парных
соревнований за  позапрошлый  год.  И  вот  Фомич  с  гордостью
притащил свой гроссбух, где было обстоятельно записано, как его
экипаж  в  позапрошлом  году  соревновался  парно с коллективом
Канонерского  завода.   В   гроссбухе   зафиксирована   история
профсоюзных,    спортивных,    досаафовских   и   всех   других
общественных организаций экипажа с рождества Христова. (Не  все
еще  до  таких учетных книг дошли. Здесь Фомич как бы опережает
время.)
     Я Фому Фомича ото всей души хвалил за такой гроссбух, а не
успел он дверь за собой закрыть, я и ухнул во  всю  ивановскую:
"Вот это нудило!"
     Слышал он или нет? До сих пор мучаюсь этим вопросом.
     Очень у меня дурная способность.
     Лицедействовать  я  отлично  научился.  И поддакивать тоже
умею. И серьезное, и даже восхищенное лицо делать при полнейшем
непонимании происходящего замечательно могу. Одно плохо: иногда
после акта талантливейшего лицедейства из меня выскакивает: "Ну
и дурак же! Это же какой дурак-то,  а?!"  И  выскакивает  такой
комментарий,  когда  адресат  еще  не  удалился  на  безопасную
дистанцию. Вот несчастье-то!..

     Да, еще писать Фома Фомич любит. Вернее, он любит  процесс
фиксации  чего  угодно  чем  угодно -- пером, шариковой ручкой,
фломастером или обыкновенным карандашом на бумаге ("ту драйв  э
пен" -- быть писателем).
     Вот, например, мы в дрейфе, Фомич спокойно может спать. Но
он бодрствует глухой ночью в тишине спящего мирным сном судна.
     На  служебном  столе  супруга  поставила  ему  букетик  из
засохших цветочков с личного дачного участка.
     Сама женская половина Фомы Фомича похрапывает  в  койке  и
бесшумно  проклинает  сквозь сухопутные видения тот день и час,
когда поддалась на хитрые уговоры супруги Ушастика и поехала  в
Мурманск.
     Фомич  тихо  сияет от счастья -- его судно и он сам никуда
не едут!
     Он сидит в чистом белом свитере, разложив по  всему  столу
приказы пароходства за последние два месяца, и регистрирует их.
Вообще-то,  это  дело  старпома, но Фомич любит регистрационную
работу -- это его счастливый отдых, его сладость. Он  заполняет
графы:   "Дата   поступления   приказа   на   судно",  "Краткое
содержание", "Кому передан", "Меры", "Резолюция капитана" --  и
расписывается   в   конце   каждой   строки.   Когда   страница
регистрационной книги заполняется вся,  Фомич  снимает  очки  и
любуется  столбцами и графами невооруженным глазом. И на миг он
испытывает   такое   полное   счастье   от   неподвижности    и
регистрационной  деятельности,  что  ему,  как  и  всем людям в
момент  полного,  всеобъемлющего   счастья,   делается   как-то
жутковато.  И  он  тихо  встает, и тихо достает из холодильника
кусочек полусырой рыбы. И,  жуя  рыбу,  опять  пишет,  то  есть
фиксирует,  хотя эта -- вроде бы вовсе невинная и даже полезная
-- страсть дважды уже приводила благонамеренного Фому  на  край
катастрофы или даже бездны.
     Первый   раз,  когда  он  переписал  от  киля  до  клотика
служебную инструкцию и какой-то поверяющий с  ужасом  обнаружил
копию этого документа в каком-то Фомичевом гроссбухе.
     Второй  раз  случился  еще  более  сногсшибательный нюанс,
вытекающий из той же привычки Фомича все и вся  фиксировать,  и
подсчитывать, и разграфлять.
     Фому   Фомича   выдвинули   делегатом  на  общебассейновую
конференцию, где должен  был  присутствовать  министр  Морского
Флота   СССР  и  где  Фоме  Фомичу  предстояло  выступать,  ибо
начальство отлично знало, что это самый  лояльный  из  лояльных
будет оратор и трибун.
     Перед  убытием  на  конференцию,  как и положено, на судне
было  проведено  собрание,  чтобы  выработать  почины,   наказы
делегату  и  соцобязательства  о перевыполнении плана по разным
показателям.
     Как и положено, нашлись всякие  недостаточно  сознательные
элементы  (вроде  нашего  Копейкина или тети Ани) и обрушили на
делегата  необоснованные  претензии,  бессмысленные  жалобы   и
пошлые  выпады  в  сторону  высшего  морского  начальства  -- в
диапазоне от требования оплаты сверхурочных работ в инпортах  в
инвалюте  до  отказа от обязательной подписки на газету "Водный
транспорт", потому что в этой газете про речников пишут больше,
чем про моряков.
     Фомич тщательно  фиксировал  все  отрицательные  выпады  и
положительные   почины-обязательства.   Затем  систематизировал
зафиксированное: на одну бумажку то, что можно  будет  говорить
перед  сверхначальством,  а  на  другую  все  то, что ни в коем
случае говорить нельзя, если  не  хочешь  сломать  себе  шею  и
остаться на береговой мели навечно.
     Прибыв  на  конференцию,  Фомич,  как  и  положено, сдал в
секретариат  бумажку  No  1.  А  когда  вылез  на трибуну перед
министром, начальником пароходства  и  другими  божествами,  то
случайно  вытащил из кармана бумажку No 2 и приступил к чтению.
И сразу вся внешняя,  окружающая  в  этот  момент  Фомича-чтеца
реальность   полностью   перестала  им  замечаться  и  на  него
воздействовать.  И  трибун  не  заметил  ни  гробовой   тишины,
наступившей   в   зале   конференции;  ни  редких,  восхищенных
смелостью  оратора  кряхтений  других  смельчаков-либералов   и
нигилистов  из  задних  рядов; ни остолбенело выпученных (как у
меня на  мосту  через  Дунай)  глаз  начальника  пароходства  и
секретаря  парткома;  ни  даже  того,  что министр в президиуме
проснулся.
     Читая  написанное,  он,  как  я  уже  объяснял, никогда не
вникал  в  смысл  и  суть,  никогда  ничего   не   понимал   из
произносимого,  ибо  еще  и вел борьбу с челюстями. И потому он
нес с трибуны истины жуткие, никакому публичному обсуждению  не
подлежащие;  сумасшедший  смельчак,  решившись  говорить о них,
должен был бы кричать, потрясать кулаками, негодовать.  А  Фома
Фомич,  абсолютно  уверенный  в благонамеренности своего текста
No  1,  читал  его  бесстрастно и монотонно, как дьяк по тысяча
первому  покойнику.  И  эта  спокойная  и   добро-торжественная
интонация   спасла   Фомича.  Он  уверен  был,  что  зачитывает
товарищам  начальникам  о  превышении  его  экипажем  планов  и
увеличении подписки на газету "Водный транспорт"!
     А нес -- про инвалютные сверхурочные!
     И  только  сняв  очки  и не дождавшись положенных по штату
всякому выступающему аплодисментов, повернулся к  президиуму  и
что-то    тревожное    начал   ощущать,   ибо   профессионально
дальнозоркими глазами увидел, что начальник пароходства  сыплет
себе  в рот таблетки (вероятно, валидол) из полной пригоршни, а
секретарь парткома, сильно качаясь, идет за  кулисы  (вероятно,
вешаться).
     Обличай    он   и   ущучивай,   высказывай   претензии   и
фантастические требования разных Копейкиных в другом тоне -- со
страстями и негодованиями -- и  песенка  Фомы  Фомича  Фомичева
была бы спета. Но тут случился полнейший хеппи энд.
     Министр  встал  и  сказал,  что  он  наконец-то понял, что
приехал сюда не  напрасно,  что  все  предыдущие  ораторы  были
только   амебы,  а  капитан  Фуфыричев  -единственный  человек,
который по-настоящему болеет за дела на флоте. И что  на  месте
начальника   пароходства  он,  министр,  отправил  бы  капитана
Фуфайкина  в  Гренобль  на   международный   спецтренажер   для
судоводителей суперсухогрузов.
     Вот  после этой истории Фомич не только прокатился в Париж
на  поезде,  но  и  получил  кличку  Драйвер  --  за  полнейшее
бесстрашие.  Правда,  прокатился  он  в Гренобль и даже посетил
Лувр уже в почти вовсе облыселом виде -- волосы начали  у  него
выпадать  пучками  еще  на трибуне, когда он увидел качающегося
секретаря парткома и разобрал на своей  бумажке:  "No 2".
     Между  прочим,  сохранял  эту бумажку Фома Фомич, чтобы не
забыть, кто из его команды главный оппортунист  и  кто  что  на
собрании наговорил лишнего.
     Апогея  облысения  Фомич  достиг  в  женском туалете, куда
спрятался  от  окруживших  его   в   перерыве   восхищенных   и
потрясенных  его бесстрашием поклонников-нигилистов. Он заперся
в  женском  туалете,  ибо  был  занят  мужской,  и  сидел   там
томительно  долго, обдумывая случившееся и выщипывая из недавно
приличной шевелюры остатки кудрей.
     Возле туалета собралась толпа разъяренных стенографисток и
других дам, которые ломились в дверь, но даже они, когда Фомич,
наконец, из туалета выскочил, не  разорвали  его  в  клочья  --
такое  уважение  и  почтение  вызвал  у всех, даже у сухопутных
женщин, героический трибун...
     В какой-то далекой степени Фомич напоминает мне  иногда  и
штабс-капитана Максим Максимыча.
     Он  легко  сам говорит про себя: "Я, знаете, службист, всю
жисть службист. А как мне иначе было? Мамы да папы в Москве  не
имел.  Лез,  лез,  лез  всю  жизнь  в ледяную гору, карабкался,
значить, медленно, все сам, ничего не отпускал, все через  себя
перепускал,  в  руках себя держал, и ночные бдения, и все такое
прочее, и власть капитанскую контролировал, уж будьте  уверены,
полностью.  А  теперь,  значить,  сам чую -- вожжи-то отпускаю,
передоверять все больше  другим,  значить,  начинаю,  грести-то
больше  уж  и  не  могу  так,  за  всем  сам  следить... Другие
мыслишки-то уже мелькают: как бы здоровьишка до пенсии хватило,
и всякое такое, значить... Сама-то власть на что она мне?.. Вот
раньше на ветеранов равнялся, себя в сторонку, а ветеранам свой
кусок отдашь -- заслужили, мол, с почтением к им. Теперь  вроде
и сам ветеран, а, значить, не замечаю, чтоб ко мне
-- как я раньше-то к другим ветеранам. Отпихивают, и все... Мне
вот, к примеру, только в пятьдесят  восьмом  комнату  за  фронт
дали,  официальную,  а всю войну отчухал. Ну, по правде если, у
меня к тридцати годам жилищный вопрос решился, однако, значить,
без ихней помощи, своими силами обеспечился..."
     Но!  В отличие от штабс-капитана Максим Максимыча, который
никогда ни от какого дела  или  ответственности  не  отлынивал,
капитан   дальнего   плавания   Фома   Фомич  отлынивать  умеет
замечательно.
     Ушастик рассказывал, как они угодили в приличный  шторм  в
Северном  море,  но  все  у  них  было  нормально, и можно было
спокойно  следовать  по  назначению.  Однако   Фомич,   который
Норвежских  шхер  боялся  всю жизнь (и сейчас боится), залез за
какой-то островок в шхерах и дал в  пароходство  РДО:  "Укрылся
урагана  Норвежских шхерах, отдал левый якорь, ветер продолжает
усиливаться. Что делать?" В  ответ  он  получил  от  Шейха  РДО
короткое,  как  бессмертные  строки  из  рубаи Хайяма: "Отдайте
правый".
     Когда нам  выпадает  сейчас  самостоятельное  плавание  во
льдах,  Фома Фомич теряет всякий покой и всеми силами, правдами
и неправдами старается обратить внимание  на  свое  бедственное
положение,  стать где-нибудь на якорь и дождаться ледокола, или
другого судна, или каравана. Когда же это происходит, то Фомич,
угодив в руки ледокола, начинает  всеми  кривдами  из-под  него
выбираться,  ибо  плавание  на  дистанции  в  два  кабельтова и
"полным" ходом в тумане под началом ледокола куда  тяжелее  для
нервов  и  опаснее для судна (законы ледовых проводок -- законы
хирургии).
     Далее. Всю жизнь Фомичу казалось и  кажется,  что  не  его
вахта  была  легкая,  хорошая,  без  всяких  сложностей,  а ему
специально бог и гнусные люди подсовывают плохую.
     Как-то ледокол вынужден был бросить  на  время  караван  и
опрашивал  капитанов судов об их ледовом опыте, чтобы выбрать и
назначить старшего. И в эфире произошел такой диалог:
     -- "Механик Рыбачук"! Вы здесь плавали?
     -- Нет, я лично здесь  не  плавал,  но  "Механик  Рыбачук"
плавал.
     -- Механик плавал или ваше судно здесь плавало?
     -- Да,  судно  плавало,  а  я  лично  здесь первый раз, но
штурмана здесь работали...
     Фомич, слушая диалог, бормотал с глубоким презрением:
     -- И охота ему, дураку, в начальники напрашиваться! "Судно
плавало"! Сказал бы, что не плавал сам, да и уклонился!  А  он:
"Штурмана здесь работали"!..
     Но!
     Второй механик, тезка Пети Ниточкина, с которым они вместе
вводили  массы в нужное заблуждение при помощи наукобезобразной
демагогии, рассказал мне  (с  истинным  уважением  и  почтением
рассказал),  как  в  последнем  перед  автоаварией  рейсе Фомич
проявил подлинно драйверские качества.
     В  каком-то  испанском  порту  экипаж  североамериканского
танкера  дерзко  бросил  вызов  экипажу  "Державино", предложив
сыграть в футбол.
     И не как угодно составить команды, а обязательно  включить
капитанов,  старших  механиков  и по равному количеству женщин,
если таковые существуют на судах.
     И Фома Фомич  дерзкий  вызов  принял,  хотя  американскому
капитану  было  на десять лет меньше. Ушастик взвыл, но драйвер
приказал старшему механику, значить, не разговаривать, а искать
подходящие трусы и майку.
     Матч, говорит второй  механик,  был  замечательный  именно
благодаря  Фомичу.  Главным  форвардом  американцев оказался их
капитан, и Фомич взял на себя "оставить его без мяча" --  такое
есть  выражение  у  профессиональных футболистов. Оно означает,
что защитник должен сделать все возможное и невозможное,  чтобы
самый бандитски-опасный форвард был обезврежен.
     И   Фомич  ихнего  капиталистического  капитана  довел  до
истерики (помните: "ту  драйв  мед"  означает  еще  "сводить  с
ума").
     При  этом  никаких  внешне  героических  поступков  он  не
совершал, на части не разрывался и  не  носился  по  испанскому
полю   метеором   или   матадором.   Он   просто  приклеился  к
американскому лидеру, как банный лист или прилипала к акуле,  и
сопровождал  его всюду, куда тот пытался от Фомича скрыться, но
делал это на внутреннем, коротком радиусе. Американец  совершал
стремительные   рывки,  метался  с  фланга  на  фланг  с  такой
скоростью, что просто исчезал из  поля  зрения  болельщиков,  а
Фомич  трусил рядом неторопливой рысцой и, как только противник
готовился принять мяч, оказывался тут как тут, и отвязаться  от
него  американскому  капитану  оказалось  невозможно. И к концу
игры американец выглядел полностью изможденным, и его усталость
особенно бросалась в глаза, поскольку рядом  трусил  свеженький
Фомич.
     -- Если  бы  нашему  капитану  поручили  опекать  Пеле, --
закончил рассказ Петр Иванович, -- он, как знаменитый Царев,  и
Пеле бы довел до инфаркта! Я вам точно говорю, Виктор Викторыч!
     Я  спросил,  кто  из  наших  женщин  играл  и  как все это
получилось. Оказалось, в американском экипаже на  танкере  была
одна женщина -- барменша. И этой барменше Соня на второй минуте
вывихнула  ногу,  или руку, или голову. Произошло это на первом
же соприкосновении футболисток. Барменшу эвакуировали, а  нашим
назначили  пенальти, и только из-за этого неотразимого пенальти
наши и проиграли со счетом ноль -- один. Пропустил  неотразимый
пенальти  в  наши ворота Иван Андриянович, ибо ни на что, кроме
вратаря, годен не был. Но и как вратарь, представлял собой,  по
выражению  Петра  Ивановича,  гайку без болта, то есть дырку от
бублика.
     К слову, наш стармех,  который  и  спровоцировал  капитана
взять  в рейс супругу, рассчитывая под этим соусом прихватить в
Арктику  и  свою  Марьюшку,  последнее  время  пристрастился  в
свободное  время  развлекать  первую  леди  "Державино" игрой в
"слова" и "морской бой".
     Ведь Галина Петровна от тоски и скуки уже готова в гости к
тюленям и моржам сигануть без всяких спасательных поясов. И вот
отчаянный футболист Фома Фомич Фомичев явно заревновал  супругу
к гайке без болта. И каждые полчасика покидает мостик, даже при
движении во льду, чтобы случайно заглянуть в каюту к супруге.
     Фомич отчаянно ревнив. Ибо собственник.
     Прямо Сомс Форсайт, а не Фома Фомичев.
     Ну, о том, что любую самостоятельно и удачно проведенную в
жизнь  инициативу  или  мысль своих помощников Фомич искренне и
бесповоротно приписывает потом себе, и говорить нечего.
     Но!
     Как-то он:
     -- Я всегда за справедливость и  всегда  все  в  глаза  --
привык  так,  приучил себя. И самокритичен я. Помню, в тридцать
два года надумал жениться. И вот на женщин смотрю и думаю:  эта
не  то, эта дама -- не та... А потом вдруг и озарился: а сам-то
я? Сам я кто такой? Что за ценность? Пентюх из-под Бологого!..
     И действительно умеет говорить в лоб  неприятные  вещи,  и
действительно  самокритичен, то есть сам понимает свою мелкость
и  недалекостъ,   но   он   же   знает,   что   он   хитер,   и
зверино-осторожен,  и  настойчив,  и  за все это он себя высоко
ценит: цыплят, значить, по осени... Он из тех клерков,  которые
высиживают  без  взлетов  и  падений,  ровно  и  беспрекословно
высиживают до губернаторов и пересиживают всех звезд и умников.
     Но!
     Фома  Фомич  не  стал  и  фельдфебелем.  Например,   очень
деликатно и предупредительно убирает голову, когда смотрит кино
в  столовой  команды,  чтобы  не  заслонять экран какому-нибудь
молоденькому мотористу.
     А на тактичный подкус Андрияныча в  отношении  ревности  к
супруге   Фомич,   посасывая  леденец  и  загадочно  ухмыляясь,
ответил:
     -- Наша династия, Ваня, она, значить, еще поглубже  всяких
там  царских.  Ты  на  мою королеву как следует погляди. Зад-то
какой! Как у сухогруза на двадцать тысяч  тонн!  Куда  тебе  до
нее? Нет, Ваня, я в своей династии, значить, полностью уверен.
     И,  действительно,  людей  он своим звериным чутьем чует и
знает про них многое. Он знает,  что  Дмитрий  Александрович  в
западне  и  потому его можно держать в струне даже и без всяких
яких.
     Мне, например, Саныч не говорил, что у него тяжело  больна
жена.  Жену  надо два раза в день возить на какие-то дефицитные
уколы, и она, как женщине и положено, посчитала  согласие  мужа
на арктический рейс бегством от тяжелого и трудного в житейской
жизни,  закатила  недельный  припадок  со  слезами  и попытками
отравления и всем прочим. А Саныч знал, что если  он  откажется
от  арктического  рейса,  то  в  кадрах его песенка будет спета
навсегда и не видать ему капитанства, а его супруге --  хорошей
квартиры  в новом доме и полного материального достатка и всего
прочего, что следует за капитанством.
     Так вот обо всем этом  Фомич  полностью  информирован.  Он
даже знает, что у Степана Разина "узы Гименея" слабину дали еще
лет   двадцать   назад,   когда   с  койки  по  боевой  тревоге
соскакивал...

     А с чего я  начал?  С  того,  что  Фомич  зачитывал  лоцию
Восточно-Сибирского  моря  по  принудительной  трансляции  и  я
проснулся и представил себе, как он сейчас спустится в каюту  и
запишет в гроссбух мероприятие.
     Но!
     Фома Фомич явился ко мне. Узнал от доктора, что я приболел
после  воздушных  путешествий  в Тикси, и принес кусок жареного
муксуна -- гостинец от Галины Петровны.
     Был Фомич в тулупе, и,  раздеваясь,  обнаружил  в  кармане
тулупа  очередной  леденец.  Я который раз передаю ему вместе с
вахтой и тулупом такие презенты. И  он  каждый  раз  удивляется
находке и радуется ей:
     -- Ваша  конфетка? Нет? Съем ее, значить. А то на голодный
живот курить вредно. Вот я ее перед вахтой и первой  сигареткой
и  употреблю,  конфетку  эту. Значить, чем бог послал закушу, а
тогда уж закурю, чтобы не так, значить, вредно курить было...
     Явившись ко мне с муксуном, Фомич, порассуждав в отношении
конфетки, вдруг довольно крепко выругался.
     -- Чего это вы вспомнили? -- спросил я.
     -- Про науку, -- объяснил он, усаживаясь у меня в ногах на
койку. -- По науке нынче размножение рыб зависит от птиц. Птица
рыбу  проглотит,  а  потом летит, и -- кап! -- из нее икринка и
вываливается в другой водоем. Раньше, значить, мальков завозили
самолетами  из  моря  в  море. Но они все обратно эмигрируют на
родину.
     И Фома Фомич опять выругался.
     Конечно, что греха таить, на флоте еще сильно ругаются.  И
капитаны  ругаются,  и восемнадцатилетние щенки. И, простите, я
тоже к этому привык. Но вот в  последнее  время  начал  ощущать
смущение.  Я  еще  не  борюсь  со  своим  пороком, но уже понял
необходимость борьбы.
     Хотя такой умный человек,  как  вице-губернатор  Салтыков,
заметил,  что первым словом опытного русского администратора во
всех случаях должно быть слово матерное.
     -- Так вот я об чем, Викторыч, с тобой потолковать  хотел,
-- сказал Фома Фомич, нервно посасывая леденец. -- Дураком себя
не  считаю, и образование кое-какое есть. Но вот чего не пойму,
это как они с лёта, с воздуха оправляются?
     -- Это вы про кого?
     -- А про живоглотов  этих,  чаек.  Летит  со  Шпицбергена,
ведьма,   на   Новую  Землю...  Ведь  честно  если,  оправиться
по-малому и нам-то, мужикам, на ходу трудно, а как чайки-то  на
ходу  гадють?  Давно я об этом думаю. Ведь обязательно, ведьма,
на видное место, на эмблему норовит. До того  химия  въедливая!
Помню, матросом плавал, сколько раз от боцмана по уху схватишь!
Если  ввечеру  нагадят,  к утру краску до металла проест. А он,
боцман-дракон, тут как тут -- по уху без  всяких  партсобраний,
не  то  что  нынче...  А  ты  как,  Викторыч,  к  этому вопросу
подходишь?
     -- Знаете, Фома Фомич, -- сказал я, -- мне с  лёта
трудно  угнаться  за  вашей мыслью, меня, честно говоря, больше
ледовый  прогноз  интересует.  И  еще.  Что,   Тимофеич   вовсе
рехнулся?  Почему  он  за  карты не расписывается? Мне это дело
надоело.
     -- Я сам, гм, понимаю, что старпом  того...  Сам  я  люблю
подстраховаться. И молодых осмотрительности и осторожности учу,
но старпом в данном вопросе... Утрясем, Викторыч, утрясем...
     -- Мне  кошмары сниться стали, -- сказал я. -- Покойники к
чему снятся?
     -- К деньгам, -- авторитетно сказал Фомич. --  Мне  давеча
тоже  вроде  как  покойник  снился.  В  Певеке аванс, наверное,
получим -- переведут  из  пароходства.  Я  им  две  радиограммы
послал...  А  снилось,  будто  я  в сельской местности. Человек
идет, и вдруг копье летит и прямо -- бац! -- ему в  спину!  Он,
значить, поворачивается, вижу, копье-то его насквозь прошибло и
конец  из  груди  торчком  торчит.  И  вижу,  что это, значить,
Арнольд Тимофеич. Он это нагибается, хвать  камень  и  в  меня!
Потом  по груди шарит вокруг копья, но крови нет! -очень
многозначительно подчеркнул Фомич. --  Просыпаюсь,  значить,  и
отмечаю,  что  крови не видел. Кровь-то к вовсе плохому снится.
Ну, думаю, все равно или у нас дырка будет, или Тимофеич  скоро
помрет -- одно из двух.
     О  скорой смерти своего верного старпома Фома Фомич сказал
безо всяких эмоций.  А  концовка  рассказа  про  сон  оказалась
неожиданной  и  произнесена  была  возбужденным и ненатуральным
тоном:
     -- А ведь чем еще меня чайки эти так раздражають?! Никаких
икринок они не переносят, просто рыбу жрут!
     Вот только тут я почувствовал, что у Фомича  есть  ко  мне
дело,  и какое-то сложное, неприятное для него, и что он плетет
чушь про птиц и водоемы от  нервов  и  по  привычке  темнить  и
тянуть кота за хвост.
     -- Перестаньте вы, Фома Фомич, про чаек, -- сказал я. -- В
этих белоснежных  птичек души потонувших моряков воплотились, а
вы для них рыбы жалеете!
     Он встал,  прошелся  по  каюте,  нацепил  очки,  посмотрел
бумажки на мост столе, потом поднял очки на лоб и сказал:
     -- Вот  вы  их  защищаете,  а  в  Мурманске  теперь только
скользкого кальмара купишь... -- И продолжал грустно: -- И  это
в  самом  центре  рыбной  промышленности!  А  что  про  Бологое
говорить? Там кильку-то последний  раз  на  елке  в  золоченом,
значить,  виде  наблюдали! А для меня это не просто закусь. Мне
для жизни ее надо. Во всей династии  нашей,  как,  помню,  рыбу
уважали. Вот деда, например, помню, Степана Николаевича, так он
любую   селедку  с  хвоста  начинал  и  жабрами  заканчивал.  В
костях-то самая польза для мозга. А ты,  Викторыч,  такую  чушь
насчет их душ порешь...
     Мне немного надоела эта сократовская беседа, и я поклялся,
что все  хвосты и все позвонки от селедки, которые мне до конца
рейса положены, буду с теплой симпатией отдавать Фоме Фомичу.
     Он отлично понял, что я понял, что  он  здесь  с  какой-то
серьезной целью и что мне надоело ждать сути дела. И он вытащил
бланк радиограммы и подал мне:
     -- Знаете?
     "Родственники  уезжают  остаюсь  на  улице  жду целую твоя
Эльвира".
     -- Эту нет, -- сказал я.
     -- Розыгрыш, Викторыч. Не вру. Я эту Эльвиру и пальцем  не
трогал.  Да  и  в  кадры  запрос послал. В рейсе она. Об этом и
сказать хочу. Чтобы вы, значить, чего-нибудь не подумали...
     -- Фома Фомич! За кого вы меня принимаете?  За  суку,  что
ли?   --   спросил   я,  искренне  обидевшись.  --  Вы  супруги
опасайтесь, а не меня.
     -- Вы сегодня на вахту  не  вставайте,  --  сказал  Фомич,
немного  успокоившись.  -Ледок  слабее  пошел.  Пускай Тимофеич
покувыркается. Раньше-то, когда  без  дублеров,  старпомы  сами
кувыркались. Вот он, значить, и покувыркается.
     -- Спасибо,  Фома Фомич, но я уже нормально себя чувствую,
а старпому не доверяю. Нельзя ему судно поручать. Опасно.
     -- Да, -- вразумительно согласился Фомич и ушел.
     А я принялся за "Пошехонские рассказы". Правда,  рассказов
среди них пока как-то так не обнаруживается. Другой это жанр. И
вышел Щедрин, мне кажется, целиком и полностью из "Истории села
Горюхина",  из  летописи сей, приобретенной автором за четверть
овса и отличающейся глубокомыслием и велеречием необыкновенным.
     Если бы кто заказал мне попробовать написать о Щедрине, то
я начал бы с покупки его книг в  Мурманске.  Потом  съездил  бы
(обязательно   трамваем  и  с  двумя  пересадками)  к  нему  на
кладбище. И подробно, минута за минутой, описал это  трамвайное
путешествие,  стилизуя  щедринские интонации и беспощадно воруя
его собственные высказывания, но, как и всегда в таких  случаях
делаю,  не заключал бы ворованные цитаты в кавычки. И назвал бы
"Андроны едут..."

     Шопенгауэр видел источник юмора в  конфликте  возвышенного
умонастроения  с  чужеродным  ему  низменным  миром.  Кьеркегор
связывал юмор с преодолением трагического и переходом  личности
от  "этической" к "религиозной" стадии: юмор примиряет с болью,
от  которой  на  этической  стадии  пыталось   абстрагироваться
отчаяние.
     В   эстетике  Гегеля  юмор  связывается  с  заключительной
стадией  художественного   развития   (разложением   последней,
"романтической" формы искусства).
     Салтыков-Щедрин  --  юморист высшего из высших классов, но
ни под  какое  из  этих  умных  и  интересных  высказываний  не
подверстывается,  ибо  до  мозга костей русский, а высказывания
эти -- западные.

     Когда Фомич мил? Когда простыми словами тихо говорит о тех
муках и жертвах, которые он  пережил  и  перенес  в  блокаду  и
вообще  на фронте и после фронта. О лилово-чернильных деснах от
цинги  в  Ленинграде,  выпавших  зубах,  замерзшем   прямо   на
горшке-ведре  его  товарище  по  школе,  о своем младшем брате,
который воевал ровно один день на  Курской  дуге,  был  страшно
ранен  разрывной  пулей  сквозь  брезентовый  ремень  в  живот,
перенес три ужасные операции,  потом  туберкулез  позвоночника,
потом восемь месяцев гипса, потом три года в ремнях, и при этом
"настрогал" трех ребятишек, и "вот женка-то намучилась".
     Все   это  Фомич  говорит  как  полномочный  представитель
народа, который  своим  животом  заслонил  страну  от  врага  и
гибели,  но  никак  не  кичится.  Он  показывает  на скрученном
полотенце толщину и внешний вид шрамов брата, показывает, какие
у него самого были ручки и ножки -- как у дохлого  цыпленка,  и
т.  д.  И вдруг он проговаривается о каких-то странных деталях.
Например: израненного братца каждые шесть  месяцев  таскали  на
перекомиссию,  но,  вообще-то  говоря,  чего  ему было со своим
дырявым пузом ее бояться? Ан выясняется,  что  родители  отдали
доктору  из  комиссии  "полбарана",  чтобы  он не забрил братца
обратно в армию. Так вот, откуда полбарана в сорок третьем  или
сорок четвертом годах? Или проскальзывает, что братца отпаивали
после   госпиталя   молоком,   так   как  у  родителей  была
корова. И конец войны Фомич  встретил  на  побывке  дома  с
коровой.
     Вот оно как.



     Итак,  в  соответствуюшем  документе  сказано, что в порту
чаще всего происходят у командного состава стрессы и  срывы.  И
это  не только по причине сложности выгрузки-погрузки. Парадокс
в том, что именно в родном порту или в порту назначения на тебя
и  на  судно  наваливается  бесчисленное  количество  комиссий,
инспекций, поверяющих и всевозможных наставников.
     Далекий Певек не оказался исключением.
     К  нам  явился  ревизор  для проверки карт и навигационных
пособий.
     Шестьдесят  шесть  лет,  толстый,  "открывал  Колыму"  для
мореплавания, ленинградец, сюда ездит уже пятнадцать навигаций,
чтобы  пугать  нашего  брата  и  зарабатывать полярные, фамилия
графская -- Бобринский.
     Настроение Фомы Фомича к моменту появления  графа-ревизора
было  великолепным.  Мы только что вернулись от капитана порта,
из которого Фомич  выбил,  выдавил,  высосал,  вымучил,  извлек
необыкновенно  замечательную  справку о полной выгрузке судна в
порту Певек. Не о том справку, что груз сдан полностью, но  что
трюма у судов остались пустыми.
     Про  полезность такой справки Фомич услышал в Мурманске. И
замучил грузового помощника, то  есть  Дмитрия  Александровича,
требованием  справку  получить.  Тот  нетактично отказался (что
потом ему дорого обошлось, ибо Фомич человек памятливый).
     Выдавливание шлепка печати на заранее  сочиненную  Фомичом
справку  происходило в моем присутствии и оставило незабываемое
впечатление как у меня, так и у  капитана  порта.  Думаю  даже,
капитан  порта  Певек  запомнил  справочный эпизод еще лучше. И
вздрагивать будет не только в живом  сне,  но  и  под  гробовой
крышкой.
     Боже,  как  бодро и весело начальник попервоначалу орал на
Фомича,  как  оптимистически  и  яростно  топал   ногами,   как
энергично швырял паркеровскую ручку на стол, и как презрительно
плевался  в  мусорную  корзину,  и  как  грозил, что напишет на
Фомича таких телег и в такие места, что...
     А когда мы уходили, начальник обвис  на  стуле,  потускнел
взглядом,  говорил...  ничего он уже не говорил, ибо сил у него
на какое бы то ни было говорение не оставалось.  И  вообще,  он
был  как  муха,  высосанная  пауком.  У  него  даже  не хватило
обыкновенных физических потенций совершить шлепок на бумажку  с
должной  степенью  давления на печатку. И Фомич ласково наложил
свою руку на его и помог сделать отшлепок.
     Гений Фома Фомич Фомичев! Гений, гипнотизер, парапсихолог,
телекинет, наркотизатор, западнонемецкий колдун!  Он  выработал
спецманеру  говоренья  с  разной степенью слышимости. Например,
периодически переходит  на  едва  слышное  произнесение  набора
слов,   попурри   слов,  вариацию  слов,  которые  якобы  имеют
отношение к предмету разговора. Это как  бы  музыкальные  темы,
которые  сплетаются  в  симфонию  удушения  любого  нормального
человеческого мозга. Живой  мозг  под  действием  разнотонового
бормотания  Фомича  теряет упругость, размягчается, и слушатель
хочет одного -- избавиться от Фомича любой ценой --  только  бы
избавиться!   И   тогда  цена  удовлетворения  перестраховочной
просьбы  капитана  "Державино"  о  справке  или  иной   бумажке
начинает   представляться   несчастной   жертве   чепуховой  по
сравнению с опасностью навеки потерять разум.
     Вот таким манером Фома  Фомич  получил  справку  о  полной
выгрузке  судна  в  порту  Певек,  хотя  такой  бумажки  никому
давным-давно  не  дают  и  она  никому  не  нужна, и -- это уже
нонсенс парапсихолога -- у нас в трюмах еще  оставалась  добрая
половина груза к моменту высасывания Фомичом справки!
     И это не все! Фомич победил и сокрушил не только  капитана
Певека,  но  и  его секретаршу, которая было ринулась на помощь
высасываемому  начальнику.  А  когда  мы  уходили,   секретарша
полулежала  на  кожаном  диване  в  глубокой  прострации  и  по
выражению ее великомученического лица  было  ясно,  что  у  нее
страшная мигрень и она сегодня же возьмет бюллетень дня на три.
     -- Метод  надо  иметь  во  всяком  деле,  подход иметь, --
объяснил мне Фомич по дороге на судно. -- А наш второй помощник
что? Тьфу,  а  не  грузовой  администратор  и  помощник!  Меня,
значить,  в  мореходке  преподаватели  больше  тещ  боялись под
конец-то обучения, когда экзамены сдавал...
     Бумажку-справку Фомич уложил в папку, папку в ящик  стола,
ящик  закрыл  на ключ, приговаривая: "Мы тут, значить, не почту
возим! Нам тылы прикрывать -- первое дело нынче!" Ключ  спрятал
в нагрудный карман тужурки.
     После  такой  сокрушительной  победы в драйвере проявилось
веселонравие какого-то неопределенно-неожиданного свойства.  Он
не  просто  откупился  от  графа-ревизора  бутылкой  бренди или
блоком сигарет. Он закатил шикарный ужин с  испанской  мадерой,
смирновской водкой и солеными грибками.
     А  граф Бобринский поначалу запугивал нас такими зловещими
истинами: "Товарищи судоводители!  Плавание  здесь,  на  трассе
Северного  морского  пути, связано с трудностями, требующими от
капитанов  и  штурманского  состава  особых  знаний  в  вопросе
гидрографического обеспечения и особой тщательности в отношении
к  соответствующей  документации.  Где  отчеты  о проведении со
штурманами предварительных занятий?"
     -- Есть! Есть! Есть у нас отчетики! А  вы  вот  грибочком,
грибочком  закусите!  -говорил  Фома  Фомич, хотя никаких таких
идиотских отчетов у  нас  не  было.  --  Сама  Галина  Петровна
солила,  а  я,  значить,  собственноручно собирал. Ну, вкусили?
Конечно, Петр Петрович, и у нас грешки найдете, но только когда
нам пособия разные суют, так, значить, и времени  проверить  их
нет,  потому  как  сами, значить, знаете, мы всего восемь часов
стоим. А водочку вы мадерой подкрасьте. Удивительные зрительные
эффекты получаются в цветовом спектре... Нет уж, Петр Петрович,
так у нас в династии не кушают, нет-нет, вы уж муксунчика  тоже
вкусите -- не пожалеете...
     А   между   прочим,  фомичовское  семейство  действительно
хлебосольное. И  Галина  Петровна  даже  электрический  самовар
привезла  на  судно.  И  угощал Фомич Бобринского не только для
подмазки -- затеял ужин-то, конечно, для этого, а потом увлекся
от чистой души.
     Бобринский, не  будь  дурак,  понял,  что  перед  ним:  1)
встревоженный  его  появлением  человек;  2)  человек,  любяший
поболтать с гостем, с новым лицом, про  себя  порассказывать  и
собеседника  послушать  (потому  что  собеседник-то может и что
полезное под рюмку-то сболтнуть).
     И когда  Бобринский  это  усек,  то  перестал  нести  чушь
официальной  фразеологией,  а  пошел-поехал  пить,  есть  и еще
супругу Фомича за коленку прихватывать  шестидесятишестилетними
пухлыми лапами.
     Последнее  Фомичеву  не очень-то нравилось, но ради пользы
дела он терпел  и  супруге  строгий  знак  сделал,  чтобы  она,
значить, тоже терпела.
     Удачно  напаивая графа ершом из мадеры с водкой, Фомич еще
хотел и меня втянуть в это дело, но я проявил качества Ганди  и
пить   не   стал.   И   не   жалею,   ибо  спектакль  получился
замечательный.
     Надравшись,  старикан-ревизор  заревел  песни   приморской
юности.  Например,  я, который интересуется фольклором, впервые
услышал такую арию:



      Липовый ты, липовый, жоржик-военмор!
      Где же ты шалаешься, клешник, до сих пор?
      Чаем ты да сахаром нагло обманул
      И на мне, бедняжечке, грубо спекульнул!..

     Короче говоря, старикан расшалился. Однако и слезу  сквозь
шаловливость  пускал,  когда  раз  пятнадцать  подряд  исполнил
песенный номер  из  крепостного,  вероятно,  репертуара,  --  в
строку  лучше будет: "Уродилася я, как во поле былинка, -- безо
всяких забот -- кругла сиротинка.  Девятнадцать  лет  по  людям
ходила, -- где качала я коров, где детей доила..."
     При  первых  исполнениях граф еще замечал, что героиня его
качает  коров  и  доит   детей,   спохватывался   и   перепевал
заключительный  аккорд;  но  Фомич  убедил  гидрографа, что и в
перепутанном виде замечательно у графа получается, и  последние
рюмахи  тот  лакал  под  качаемых коров, уже не пытаясь поймать
обратно вылетевшее слово.
     Затем шалун вырубился и был отведен  мною  в  медизолятор,
где  я  его  уложил  на  стерильный хирургический стол-каталку.
Затем закрыл  открывателя  Колымы  на  ключ  под  аккомпанемент
жалобного призыва из-за двери:



         Клешник, клешник, да не покидай ты нас!
         Клешник, клешник, да не уезжай от нас!
         Здесь приводишь ты девиц в экстаз!..

     Призыв  на  меня  не  подействовал,  и  ключ от медкаюты я
спрятал по  примеру  Фомы  Фомича  в  нагрудный  карман,  чтобы
уберечь старикана от публичного обозрения.
     Сам  Фомич немного раскис, торжествуя очередную победу над
враждебной окружающей действительностью, и когда я  вернулся  к
пиршескому  столу,  то  по  секрету сообщил, что все про все на
пароходе   знает.    Даже    такой    нюанс,    что    начрации
предусмотрительно   не   реализовал  в  европейском  Ленинграде
парики, купленные в последнем загранрейсе, а привез их сюда,  и
очень,  значить,  удачно у него получилось, потому как парики в
арктически-азиатском Певеке идут  аж  по  сто  двадцать  рублей
штука.
     Затем   мысли   Фомича   метнулись   в  сторону  разбитого
автомобиля. Он часто возвращается к этой теме, ибо  очередь  на
новый  кузов в магазине на Садовой должна была подойти Фомичу в
июне, а повестку, по данным дочки, все не присылают.
     Кузов необходим Фомичу, чтобы продать  автомобиль  не  без
выгоды.  Конечно,  и с новым кузовом так сокрушительно разбитый
драндулет за хорошую цену продать было бы трудно, но  у  Фомича
есть  в  городе  гараж  --  "сухой, полметра гравия, доски, сто
рублей один пол стоил". И  под  соусом  гаража  да  и  с  новым
кузовом   он   десять   тысяч  из  какого-нибудь  директора  --
богатых-то директоров  в  Ленинграде  пруд  пруди  --  уж  себе
как-нибудь да возместит за пережитые ужасы.
     Слово  "директор"  повлекло  воспоминание о том, как Фомич
служил  в  подразделении  недалеко  от  зверопитомника-совхоза,
директор которого был передовик и маяк, и потому к нему ездил в
гости  сам  командир.  Время было послевоенное, и какой-то враг
выломал доску из  забора,  окружающего  прогулочную  территорию
зверей, то есть из их, значить, как бы парка культуры и отдыха.
И  все  песцы  и  чернобурки  рванули  на свободу в тундру. Тут
передовому директору зверосовхоза засветила  статья  Уголовного
кодекса. И маяк позвонил дружку, а тот по боевой тревоге поднял
солдат  и бросил в тундру на обратный, значить, отлов зверья. И
вот Фома  Фомич  и  другие  солдатушки-братушки  беглое  зверье
переловили   вручную   поштучно  в  ентой  проклятой  тундре  и
лесотундре.
     Сам факт проведения необычной операции не оставил в памяти
Фомича какого бы то ни было неприятного осадка, ибо воины четко
понимали, что времена тяжелые и родине нужны шкуры, но вот  то,
что  зверей  кормили  творогом  и  даже  измельченными  яйцами,
заставило Фомича и нынче здорово ругануться, и тем он сомкнулся
с  Рублевым,  которого  возмущают  рационы  белых  медведей   в
зоопарке.  А я подумал, что ловить песцов и чернобурок вручную,
пожалуй,  и  посложнее  выйдет,  нежели  загонять   обратно   в
резервацию  философствующего  американского мускусного быка при
помощи вертолета.
     Гейзер  возмущения,  направленный  в  сторону   бесстыдных
гурманов -- куниц, песцов и чернобурок, стоил Фомичеву посошка.
Галина   Петровна,  промолчавшая,  как  копченый  муксун,  весь
шикарный  ужин,  тоже  взорвалась,  выхватила  из  рук  супруга
сверкающую  всеми цветами спектра рюмку и велела драйверу лезть
в койку. Мне она объяснила, что  после  аварии  у  Фомы  Фомича
часто  и  без  рюмки  болит  затылок,  -так  болит, что никакие
таблетки не помогают.
     Я это  замечал  и  даже  отметил,  как  мужественно  умеет
перемогать  боль  при  окружающих  Фома  Фомич.  Ведь  мы любим
пожаловаться на боль -- она вроде даже слабеет от  жалоб.  Быть
может,  наука  еще  объяснит  это  самовнушением или чем-нибудь
психическим. А Фомич еще ни разу не  пожаловался  ни  на  какое
недомогание, хотя устает куда больше меня.
     Пожелав  супругам  спокойной  ночи,  я  отправился  читать
воспоминания о Вавилове под музычку "Маяка". Купил воспоминания
на почте Певека.
     Я читал о Вавилове и глубокомысленничал.
     Сколько существует формулировок того, чем наука отличается
от искусства! А в сущности --  так  просто.  Искусство  обязано
помогать   человеку   не   терять  веры  в  смысл  короткого  и
парадоксального, вообще-то, пребывания на свете; и  делать  это
при   помощи   возбуждения   в   человеке  ощущения  красоты  и
наслаждения от нее.  А  наука  не  способна  убить  в  человеке
припадки   ужаса   от   сознания   бессмысленности  и  глупости
существования. Наука заботится о материи.  Имеется  в  виду  не
ученый-творец,  а  потребитель его трудов, то есть не создатель
телевизора, а телезритель.  Так  вот,  если  телезритель  будет
смотреть  на  шикарный телевизор, то это не поможет спастись от
петли в тяжкий момент жизни; а если он увидит в  тяжкий  момент
на экране "Сикстинскую мадонну" или "Жизель", то, может быть, и
не повесится.

     Около  ноля вспомнил шалуна в медизоляторе и решил, что он
проспался и пора отправить старика домой,  пока  на  берегу  не
подняли полундру по поводу его исчезновения.
     Я  растолкал Бобринского только минут через пять. Отверзши
глаза, он, конечно, не мог  понять,  где  он  находится  и  что
медицинская обстановка вокруг обозначает.

     Я   объяснил,   что   он   находится  на  борту  теплохода
"Державино", где им удачно проведена ревизия навигационных карт
и пособий, и что сейчас ноль часов и ему самая пора убираться с
нашего борта домой к маме.
     -- В-в-вызовите такси! -- властно-нахальным тоном приказал
он. -- Ик!
     Так как  ближайшее  такси  находилось  в  Магадане,  то  я
попросил  разрешения  у  строгого  начальника  вызвать пожарную
машину. Он отказался.
     -- Сказал:  такси!  3-зачем  мне  п-пожарная  м-машина?  И
п-предупредите таксера, что это нетаксично... ик!
     -- Что нетаксично, детка?
     -- Так далеко е-ехать... сюда... ик!
     Я вылил ему на голову стакан воды.
     Он чуть очухался, пробормотал уже без командирских нот:
     -- Тьфу, черт! Помоги, сынок, одеться... Вот старый дурак!
     Ему  рано  было одеваться, ему сперва следовало помыться и
нужен был доктор.
     Несмотря  на  позднее  время,  экипаж  не  спал.  Смотрели
телевизор.  Через  "Орбиту"  транслировался  из  Японии женский
волейбольный турнир на первенство мира.
     Среди болельщиков была Анна Саввишна. Это значит, что  она
стала  "отходить" после смерти кота. Слава богу, а то у меня за
нее душа немного ныла.
     "Отхождение"  тети  Ани  в  момент  моего  появления  было
особенно  наглядно,  ибо  она как раз желала матросу без класса
дневальной Клаве: "Чтобы никто тебе,  такая-сякая,  никогда  до
самой смерти под подол не заглядывал!"
     Дамы,   очевидно,   чего-то  не  поделили  в  волейбольном
зрелище.
     Хохот после этого пожелания поднялся оглушительный, ибо  о
том,  что  самой  Анне  Саввишне  туда  никто  (кроме  Арнольда
Тимофеевича в душевой) не заглядывал, знают все.
     Док понял ситуацию с полуслова, не  стал  философствовать,
то  есть  артачиться и говорить, что это не его дело. Наоборот,
сказал, что знает несколько приемов для облегчения алкогольного
токсикоза.  Я  поинтересовался  тем,  какие  это  приемы.   Док
объяснил,  что  пооблучает  гидрографа  солюксом  и даст воды с
пятью каплями нашатыря. Солюкс меня удивил, но  я  сказал,  что
ему  виднее, и попросил, когда старик будет готов к депортации,
доложить.
     С вечера задул местный ветер "южак",  уже  дали  штормовое
предупреждение  на  восемь-девять  баллов,  по территории порта
ездили машины без фар, и я побаивался отпускать старика в таком
состоянии на берег.
     Док оказался просто молодцом. Он откачал шалуна, помыл его
и еще -- сам убрал в медкаюте! Зачтем доку плюс.
     Спускаясь по трапу с борта, граф Бобринский бормотал: "Эх,
водка! Эх, вековое наше проклятье!.."
     Я отправил с ним салагу Ваню. А сам в десять тысяч  первый
раз  стал  к  трапу  в  роли  вахтенного матроса. Ване приказал
довести ревизора до проходной и возвращаться  назад  бегом.  Но
вернулся  он только минут через сорок. И смущенно объяснил, что
южак сорвал и унес в Ледовитый океан шикарную  гидрографическую
фуражку  старика  с  огромной "капустой". И добросовестный Ваня
чуть не утоп, пытаясь спасти фуру, но не спас. А пока занимался
спасательными работами, старик заснул под портальным краном,  и
его было не добудиться.
     Шел  второй  час  ночи.  Ветер  крепчал.  И все вообще мне
вокруг не нравилось. Я поднялся в рубку, позвонил  в  машину  и
попросил вахтенного механика на мостик. Потом позвонил старпому
-- он  был  вахтенным  штурманом,  но нормально дрых в закрытой
каюте -- и приказал  поднимать  боцмана,  матросов  и  заводить
добавочные  концы,  ибо  ветер  давил  с берега, а судно было в
полугрузу и уже высоко торчало бортом над причалом.
     Мне доставило удовольствие сообщить обо всем этом Арнольду
Тимофеевичу. На море  есть  много  всевозможной  отвратительной
работы.  Заводка  добавочных  концов в хороший ветер в середине
ночи тоже не мармелад.
     Явился  вахтенный  второй  механик,   умеющий   сидеть   в
пригородном автобусе, когда вокруг качается два десятка дачниц.
На мой приказ, отданный, конечно, со словами "прошу", "пора бы"
и  "не тяните кота за хвост", о приготовлении машины в связи со
штормом второй механик сказал, что он не карла  и  без  личного
приказа  деда  и  пальцем не дотронется до дизеля. Ну что ж, он
вел себя точно так же, как на его месте вел бы себя я.
     Пришлось звонить деду. Он не стал спрашивать, что,  почему
и зачем, сказал:
     -- Буду через пять минут.
     Первым  из палубной команды вылез на свет божий Рублев. По
всем правилам  попросил  разрешения  войти  в  рубку,  поизучал
обстановку,  заявил,  что  тут  не  только  барану,  но  даже и
психологу ясно, что добавочные концы заводить придется.
     -- Это, значить, ты меня вроде бы бараном обозвал,  а?  --
спросил я.
     -- Ни  в  коем  разе!  --  заверил Рублев. Немного поблеял
бараном:  попробовал,  так  сказать,  голос.  И  очень  толково
подсказал,  что  не  мешало  бы завести в корме вместо штатного
кранца бухту старых тросов. Есть у них в форпике такая бухта, а
южак только еще начинается и даст прикурить  как  следует;  он,
Рублев,  однажды  здесь так кувыркался на "Анадырьлесе", что...
такого и незабвенный майор  Горбунов,  который  майором  служил
испокон  веку  и  изъездил  на  верном коне всю Россию и многое
видел,  но  такого  безобразия,   как   тогда   в   Певеке   на
"Анадырьлесе",  никогда  не видел, хотя во всех обстоятельствах
его жизни прямо или косвенно принимала участие  нечистая  сила.
Закончил эту чушь Рублев голосом стармеха:
     -- У нас тогда нюансы были по нулям, валы стучали в машине
оглушительно, а поршни цилиндров купались в масле!
     И  я  хохотнул, как обыкновенный мальчишка, потому что это
любимая присказка деда в щекотливые моменты,  когда  щекотливые
для стармеха моменты надо перевести в юмористическую плоскость.
     -- Ну  и  чего  вы  расхохотались-то  на этого попугая? --
опять голосом Ивана Андрияновича спросил Рублев.
     И я не сдержался и прыснул пуще прежнего. И тут  обнаружил
рядом натуральные уши натурального стармеха, а не рожу Рублева,
которого  и  след  простыл, как будто имитатора сдуло южаком за
дальность видимого горизонта.
     Ивана Андрияновича Рублев уважает и побаивается.
     -- Прости,  Андрияныч,  --  сказал  я.  --   Надо   машину
готовить.  А  второй  механик  мне  в  этой  маленькой  просьбе
отказал. Без твоего личного приказа  готовить  не  хочет.  Если
веревки порвем, таких дров на рейде наломаем, что все прокуроры
оближутся.
     Иван  Андриянович,  покряхтывая  со сна и тихо чертыхаясь,
минуты  две  изучал  пейзаж  рейда  и  гидрометеопейзаж  сквозь
залепленные мокрой грязью окна рубки.
     Ветер давил от ста тридцати градусов, был типа длительного
упрямо-тупо-тягомотного  шквала,  при  ясном  небе,  под девять
баллов.
     Кораблики на рейде вытянули якорь-цепи в  струнки  и  сами
казались  струнками, только потолще -- контрабасными, например.
"Ермак" уставился  огромным  парусом  ооновской  надстройки  на
ветер  и ходил на якоре, как задумчивый сом на спиннинге. Краны
на причале вроде как покачивались, хотя это  уже  обман  зрения
был.
     А  на  горушке  правее  городка неподвижно лежало плоское,
тяжелое  и  чем-то  жутковатое   облачко   --   точно   как   в
Новороссийске  в  буру.  Картинка  от  черноморской  отличалась
только тем, что в Певеке чайки  и  в  такую  погоду  не  боятся
садиться на волну.
     Убедившись  в  том, что обстановка достаточно безобразная,
Иван Андриянович гавкнул по телефону второму механику  то,  что
требовалось  по  приготовлению машины, а затем поинтересовался,
почему я не мог тактично объяснить ему нюансы  прямо  в  каюте,
когда  он  лежал  в теплой постели, и на кой черт потребовалось
его из постели извлекать, -- он бы и  из  каюты  мог  позвонить
этому  прохиндею  и вообще разгильдяю и лодырю, то есть второму
механику.
     -- А  потому,  --  объяснил  я,  --  что  иди-ка  ты  сам,
Андрияныч,  в  машину  и  сам  там приглядывай. И поднял я тебя
только потому, что не хочу тебе неприятностей. Тут такой нюанс.
До  глубокой  ночи  по  телевизору  через  "Орбиту"  показывали
волейбольный  матч между японцами и нашими. Женский матч, между
прочим. И никто из твоих маслопупиков и механиков, естественно,
спать не ложился. И кроме того, половина под газом. Возьми  вот
бинокль и посмотри на бак.
     -- А  там я чего не видел? -- спросил Иван Андриянович. --
Чего там мои маслопупики делают? Душ принимают?
     -- Не мотористы там, а боцман, то есть профсоюзный  вожак,
-- объяснил   я.   -Добавочные   концы  заводит.  Ты  посмотри,
посмотри. Интересно. В цирке-то давно не был?
     -- Тут такой нюанс, что я и без бинокля  вижу,  --  мрачно
сказал вриопомполит, бросив беглый зырк прямо по носу.
     Да, наш толстяк боцман совершал на баке, заводя добавочные
концы, такие кульбиты, стойки на кистях и задние сальто, что не
только любой циркач, но и любой орангутанг ему бы позавидовал.
     -- Шеи    они   там   не   посворачивают,   Викторыч?   --
поинтересовался стармех.
     -- Вполне возможно, -- утешил я его. -- Но еще хуже,  если
концы  не  заведем.  Сейчас  я их заставлю во главе со Степаном
Разиным бухты старых тросов  в  корме  за  борт  вместо  кранца
засовывать. Рублев посоветовал.
     -- А он-то хоть трезвый, трескоед этот?
     -- Да.
     -- Все  ясно,  Викторыч.  Спасибо,  что  поднял.  Пошел  в
машину.
      За поддержание порядка  на  судне,  то  есть  за  порядок
службы,   отвечает  старший  помощник.  Потому,  когда  Арнольд
Тимофеевич явился с бака  и  доложил,  что  концы  заведены,  я
тактично  намекнул  ему, что пароход скоро развалится и что ему
пора прибрать толпу к рукам.
     -- У них деньги есть, -- прогнусавил он, подтирая  рукавом
нос.  --  Я говорил! Я говорил, что нельзя на стоянке им деньги
выдавать!
     Ну,  о  чем  будешь  разговаривать  с  человеком,  который
бесстыдно  демонстрирует  бессилие  гальюнщика,  а  не хватку и
твердость  старпома!  Ведь  на  военной  службе,   где   власть
осуществить  проще,  нежели  на  гражданском  флоте,  он небось
только и делал, что твердил "ежовые рукавицы". А здесь  суровая
действительность  показывает  крупным  планом,  что  магические
слова утратили творческую силу, и Арнольд  Тимофеевич  поневоле
воздерживается  от них, когда надо спуститься в низы к выпившим
и недовольным им  людям;  и  потому  большую  часть  свободного
времени  в  Певеке  он  сидит,  закрывшись  и  выпучив глаза, а
следовательно, и  не  имеет  случая  и  возможности  выказывать
административные  таланты,  то  есть  буквоедствовать  в зачете
выходных дней дневальной Клаве, обозвавшей его ослом.
     В  последнем  абзаце  я   по   примеру   Рублева   обокрал
Салтыкова-Щедрина.
     Южак  продолжал  крепчать, судно било о стенку, хотя ветер
был чисто отжимной.
     Волновая толчея в бухте металась  под  ветром,  как  стадо
овец  под  кнутом  пьяного  пастуха,  то  есть  в  самые разные
стороны, и бежала не только  под  ветер,  но  и,  отражаясь  от
противоположного  берега,  возвращалась  обратно  и  била нас о
причал.
     Я по всем  видам  радиотелефонной  связи  пытался  вызвать
диспетчерскую  порта,  чтобы  прояснить  прогноз. Андрияныч уже
доложил, что машины более-менее готовы,  и,  если  дело  шло  к
урагану,  следовало  подумать  о  том,  чтобы отдавать концы и,
пользуясь отжимным направлением ветра, выскакивать в  море.  Но
диспетчерская глухо не отвечала.
     Очень не хотелось, но я облачился в штормовик, опустил уши
у шапки  и  отправился  в  диспетчерскую  сам,  выбирая путь за
опорами кранов, за выгруженными штабелями грузов, за  бетонными
блоками   строящегося   склада,   чтобы   иметь   прикрытие  от
сумасшедшего  ветра,  чтобы  он  не  сдул  несколько   десятков
килограммов  моей  плоти  в  серую мешанину волновой толчеи под
причалом вослед за фуражкой Бобринского.
     Ночная  пустынность  была  вокруг,   все   и   всё
попряталось  от  ветра  и  спало в порту Певек, используя такую
прекрасную непогоду для спокойного отдыха.
     Ветер обвивал прикрытия, как лиана баобаб, и  доставал  со
всех сторон.
     Возле здания диспетчерской валялся и трепыхался, забившись
углом  под  крыльцо, кусок железа, явно сорванный с крыши этого
заведения,    которое    оказалось    абсолютно,     по-лунному
безжизненным.
     Я  обошел два этажа и не обнаружил ни одного человека! Вот
какие нервы у  наших  полярников.  Они  не  такие  штуки  здесь
видели,  чтобы  сидеть  в диспетчерской, коли работы в порту по
случаю южака прекращены. Они нормально наярили по домам.
     А в кабинетах отдыхали от эксплуататоров пишущие  машинки,
арифмометры   и   старомодные   счеты.  На  подоконниках  цвели
цветочки. И всюду горел вполне бессмысленный свет.
     Зря я совершил путешествие сквозь бушующие  стихии  в  эту
обитель  спокойствия.  И, обозвав себя крепкими словами, сделав
это вслух, от всей души, чем вызвал эхо в пустых  коридорах,  я
отправился обратно на родное "Державино".
     Надо  быть  моряком,  чтобы  знать,  как уютно и прекрасно
чувствуешь  себя  на   судне,   вернувшись   после   штормового
путешествия  по  земной  тверди,  и  каким райским теплом дышат
грелки, и какой вообще аркадией  оказывается  твоя  прокуренная
каюта.  И  какое  наслаждение подержать руки под струей горячей
воды, и заодно помыть раковину умывальника  --  для  соединения
приятного еще и с полезным.
     Само  же  путешествие  мое  не  было вовсе бесполезным. Я,
конечно, и раньше знал о местных ветрах  типа  боры  здесь,  но
именно  безмятежная  пустота  ночной  диспетчерской и поведение
других судов убедили в том, что  все  нормально,  что  ветер  в
ураган  не  перейдет  и  нечего дергаться и думать об отходе от
причала.
     О  чем  я  и  сказал  Андриянычу,  когда   он   явился   с
предложением попить чайку, если уж я его поднял.
     Дело  шло  к  утру,  ложиться  спать  смысла не было, и мы
неторопливо  попили  чайку.  И  я  услышал  рассказ,  как  роте
Ушастика  был дан приказ взять какую-то деревню. И они ее взяли
малыми потерями, почти без боя, и, как все  настоящие  солдаты,
обрадовались  такому  положению  вещей  --  окопались,  и  даже
костерки в окопах тихонькие развели: мороз был большой.
     И вот подвозят им боезапас ездовые на лошадках и орут, что
в следующей дсревне, куда отошли немцы, есть  две  копны  сена,
цельненьки,  стоят  за  околицей, и что надо бы и ту деревеньку
взять, потому что боевые клячи  уже  неделю  не  жравши  и  под
ветром качаются.
     А  тут  такой  нюанс:  командир роты был из кавалеристов и
лошадей любил и жалел; и  вот  он  тактично  пошел  по  рядовым
бойцам и провел симпозиум на тему: "Согласны они взять еще одну
деревеньку  или нет?" И раз такое дело, то воины и согласились,
и взяли, и лошадок покормили.
     -- Неужели без приказа свыше, без штабов  всяких  пошли  и
взяли?  --  усомнился  я.   --  Ведь  за такую самодеятельность
ротному могли ноги повыдергивать.
     -- Обошлось...
     Вот  так мы провели время до завтрака, а после завтрака по
мою душу  явился  книголюб-пропагандист  с  просьбой  выступить
перед читателями местной библиотеки. Конечно, я согласился. Тем
более   и   пропагандист   понравился.   Мы  с  ним  целый  час
прорассуждали о Тейяр де Шардене и об искусстве.
     Дочь пропагандиста четвертый раз поступает  в  Гнесинское,
хотя,  по  его  собственному выражению, "тупа к музыке и вместо
божественного дара имеет по-матерински крепкий лоб".
     Объяснив мне этот нюанс, несчастный отец  ушел  служить  в
золотодобывающую  промышленность.  А  я глядел в окно каюты ему
вслед.
     Южак  продолжал  свирепствовать.  Гаки  портальных  кранов
мотались  никак  не  маятниками  Фуко.  И все вообще напоминало
Новороссийск  до   какой-то   уже   даже   странно   неприятной
повторимости  тяжелого сна. Штормовать в порту для моей психики
куда хуже, нежели в море. Терпеть  не  могу  сильный  ветер  на
берегу.
     И вот под вой певекского южака вспомнилось, как я пошел за
"Справкой о приходе судна" в управление Новороссийского порта в
разгар  тяжелой  многодневной  боры.  Такая  справка  нужна для
оформления морского протеста, а протест  должен  быть  подан  в
течение первых суток после прихода. Потому и пришлось переть по
лунно-безлюдным закоулкам и улицам в управление порта.
     Пока  добрался  до управления, бора сделала из меня и моей
психики  отбивной  бифштекс.  А  в  вестибюле  сидела   старуха
охранница.   Из   уже   ничего   не   понимающих  в  окружающей
действительности старух, старух с крысиной настороженностью  ко
всему   на   свете,   с   некрасивой   немочью,   злобностью  и
фельдфебельской жаждой власти (подобной той, которую использует
смотрительница  ночного  общественного  нужника,  выпихивая  на
обледенелый   ночной   тротуар  ослабшего  сердцем  помирающего
пьяницу, хотя он молит оставить до утра,  потому  что  деваться
ему некуда).
     И  вот  я сцепился с такой старухой в вестибюле управления
Новороссийского порта: она, не помню под каким предлогом  и  по
какой причине, решила не пропустить меня в портнадзор.
     Многодневная бора! И как люди в Новороссийске существовать
могут?
     У меня случился тогда первый и, слава богу, пока последний
припадок  с  потемнением в глазах и полной потерей контроля над
собой. От  патологической  ненависти  к  старухе  и  омерзения.
Детали  не  помню.  Помню только, как начали подниматься руки и
потянулись к ее жалкой глотке. Это был настоящий припадок,  это
была  настоящая,  без  примесей, достоевщина. Я мог ее задушить
тогда.
     Но нашелся какой-то бог, кто-то заорал внутри: "Ты сходишь
с ума! Ты сходишь с ума! Ты сходишь с  ума!"  И  вспухший  мозг
как-то  опал.  И  я  даже как-то физически ослабел. Старухи-то,
когда сознание окончательно прояснилось,  в  вестибюле  уже  не
было.  Она, верно, крысиным чутьем почувствовала, что к чему, и
смылась с девичьей проворностью в неизвестном направлении...  И
потом  мне  было стыдно и страшно самого себя. Ведь я, конечно,
представил всю жизнь  старухи,  всю  боль  в  ее  ревматических
ногах,  опущенном  после  голодух желудке и доброй сотне всяких
других мест и подумал, что в оккупацию она, быть  может,  нашик
раненых  прятала  или в их колонну свой хлеб кидала, и те-де, и
те-пе...
     Вот  что  такое  многодневная  бора  на   суше,   о,   как
расшатывает  она  нервишки. Никогда ни в какой ураган на море я
не ощущал  даже  ничего  похожего  на  тогдашнее  затемнение  в
мозгах. Ведь в штормовом океане иногда даже петь хочется...

     Певекский   южак   злобен,  как  новороссийская  бора,  но
короток. Он исчерпал себя к полудню. А когда  я  отправился  на
встречу с читателями, был уже полный штиль.
     До  начала мероприятия посидел возле библиотеки на детской
площадке.
     Качели, турники, качалки.
     Только деревьев нет.
     Детство без зелени берез и пуха тополей. Во всем остальном
певекские дети -обычные дети. Веселые, румяные, красиво одетые.
И в том они еще обычны, что один похорошее,  другой  посреднее,
третий  --  вылитый  питекантроп. И каждого своя судьба ждет. В
соответствии с тем, как он на детской площадке  резвится.  Один
отчаянно  качается  на  ржавых  качелях  или на доске, а другая
куда-то на крышу сарая лезет и стремится туда с  настойчивостью
Дарвина, а третий к качелям подойти боится -- заяц будет...

     В  библиотечном  зале  были накрыты столы -- кофе, коньяк;
свет, чисто, уютно, и даже живые ромашки в изящных вазочках.
     Читатели дьявольского  порта  и  библиотекарши  "тянут"  в
современной  литературе так, что меня кидало и в пот и в краску
-- современную беллетристику знаю плохо, а вопросов уйма.
     И я  решил  лучше  почитать  книголюбам  свою  собственную
сказочку  про  булыжники. Она тем хороша, что ничего короче я в
жизни еще не сочинил:
     "Они лежали тесными рядами и всегда чувствовали плечи друг
друга.
     Они были булыжниками и все вместе назывались мостовой.
     Каждый день булыжники работали  до  поздней  ночи.  По  их
спинам  ехали  машины,  громыхали  ободья  телег,  шагали люди.
Воскресений для них не бывало.
     Булыжники любили свою работу, хотя  от  нее  у  них  часто
шумело в головах.
     Только  глубокой  ночью, когда засыпали люди, забирались в
гаражи машины и, опустив на землю оглобли, замирали телеги,  на
дороге  становилось  тихо.  Тогда  можно  было и булыжникам или
подремать, или поболтать между собой о том и другом.
     Иногда ночью  моросил  дождик  и  мыл  булыжникам  усталые
спины.  Иногда их поливали из длинных шлангов молчаливые люди в
белых передниках -- дворники. Дворники,  вообще  говоря,  самые
главные начальники над булыжниками.
     Потом  прилетал  ветер, сушил на спинах и боках булыжников
воду, обдувал песчинки.
     Всем на мостовой это  было  приятно.  И  булыжники  любили
предутренние  часы,  когда  можно  было  болтать  между  собой,
смотреть  на  медленно  светлеющее  небо  и  чувствовать,   как
потихоньку начинают шевелиться возле них травинки.
     Потому  что, как бы тесно ни лежали в мостовой булыжники и
как бы много ни ездили по ним машины,  травинки  --  маленькие,
тонкие,   но   живые  --  всегда  находили  лазейку  и  чуточку
высовывались из земли.
     Когда начинал падать снег и  мороз  пробирался  глубоко  в
землю,  травинки  переставали жить. Но до самой весны булыжники
вспоминали своих травинок, и жалели  их,  и  ждали,  когда  они
опять начнут шевелиться.
     Булыжники были хорошими, честными работягами, и они хотели
знать,  сколько  кто наработал за день. Поэтому молодые считали
все машины и  телеги,  которые  проезжали  по  мостовой.  Ночью
молодые  сообщали  эти  цифры старым. Старые не считали. Старые
забывают арифметику и потому не любят считать.
     Старые по ночам вспоминали прошлое и  рассказывали  о  нем
молодым.
     Они  говорили, что главная гордость булыжника -- лежать на
главной колее, там, где работы больше всего.
     Потому что зачем лежать  на  мостовой,  если  тебе  нечего
делать? Для чего?
     Но  не  все  всегда  думают одинаково. Да это, наверное, и
скучно -- всем всегда думать одно и то же.
     На самой обочине торчал из земли большой  и  очень,  очень
твердый булыжник по прозвищу Булыган. Он был красивый -- весь в
блестках слюды, голубой с розовым отливом и очень гладкий.
     Булыган  торчал  из  земли  выше всех других булыжников. И
очень важничал от этого.
     Никто не ездил по его спине. Все обходили и объезжали его.
Потому что кому охота спотыкаться?
     Как-то один пьяный человек зацепился за него ногой и упал.
Человек рассердился и долго пинал Булыгана по  голове  каблуком
сапога, а Булыган только смеялся над ним.
     Он  вообще смеялся над всем и над всеми. А больше всего --
над своими братьями, которые лежали на главной  колее  и  много
работали.
     -- Вы  глупые  и  серые  булыжники!  --  кричал  по  ночам
Булыган. -- Вы каменные тупые головы! Неужели  вам  не  надоело
подставляться  под  вонючую  резину  шин?  Неужели вам нравится
брызгаться искрами под железными ободьями колес? Неужели вам не
надоело смотреть на лошадиные копыта сквозь подковы? Ведь  шипы
на  подковах  так больно царапаются! Вылезайте, как я -- повыше
из земли, -- и все начнут вас объезжать и  обходить.  Тогда  вы
долго будете молодыми и красивыми, такими, как я!
     -- Перестань!  --  обрывал  Булыгана  очень,  очень старый
булыжник по прозвищу Старбул. -- Перестань! Мне стыдно  слушать
твои слова!
     Старбул уже сто лет работал на разных дорогах. Он был весь
в морщинах  и щербинах, в конопатинках и шрамах. Старбул помнил
еще те времена, когда по дорогам ездили в  каретах,  а  женщины
носили  такие  длинные  юбки,  что  подолами гладили булыжникам
головы.
     Все  на  мостовой  очень  уважали  и  любили  Старбула  за
мудрость и честность.
     Старбул  и  в  старости трудился больше других -- и глубже
всех других ушел поэтому в землю.
     После строгих слов  старого  булыжника  Булыган  ненадолго
умолкал  и  все  старался перевеситься набок, чтобы скатиться с
обочины в канаву. Там, в канаве,  тек  ручеек,  росли  тенистые
лопухи.  И  Булыган  хотел  попасть  туда, уйти от трудолюбивых
братьев подальше. Но щебень крепко держал Булыгана, и скатиться
в канаву ему все не удавалось. Разозлившись, он  опять  начинал
издеваться над другими булыжниками и портил им настроение.
     Он  кричал  Старбулу  такие  плохие  слова, как "заткнись,
старый!", и после этих слов Старбул умолкал. Потому что  нельзя
упрекать  старого  в  том,  что  он стар. Ведь это не грех и не
преступление -- быть старым. И это совсем не весело сознавать.
     Старбул умолкал, потому  что  ему  было  горько  и  обидно
слышать  такие  плохие  слова  от  совсем  гладкого  булыжника.
"Портится, портится молодое поколение", -- думал Старбул.
     Так жили на мостовой булыжники и не знали, что ожидает  их
в будущем.
     А люди, которые ездили и ходили по мостовой, говорили, что
пора уже  покрыть  дороги асфальтом, чтобы твердые булыжники не
портили шины машин, и чтобы не звякали рессоры в колдобинах,  и
чтобы красивее все стало на дороге вокруг.
     Сперва   люди   только   говорили   об   этом,  а  однажды
перегородили мостовую деревянными  загородками  и  повесили  на
загородки  круглые  железные  бляхи с красными восклицательными
знаками посередине.
     Было лето. Солнце ярко  светило.  Голубое  небо  и  солнце
отражались в булыжных спинах. Тишина стояла над дорогой.
     -- Что такое? -- удивлялись булыжники. -- Почему так тихо?
Почему солнце светит, а никто не ездит по нам сегодня? Старбул,
что вы скажете об этом? Может, нам дали воскресенье?
     -- Подождите,  я  думаю,  --  отвечал Старбул. Он не любил
торопиться. Но когда пришли рабочие  люди  и  стали  сыпать  на
мостовую чистый мягкий песок, Старбул сказал:
     -- Судя  по  всему,  друзья,  нас будут ремонтировать. Нас
поваляют с бока на  бок  и  пересыпят  новой  щебенкой.  Лежите
спокойно. Все будет хорошо. Грейтесь на солнышке...
     -- Ха-ха-ха!   --   немедленно   загоготал   Булыган.   --
Наконец-то я попаду в канаву! Люди не  оставят  меня  и  дальше
торчать здесь и мешать им. Скоро ручеек в канаве начнет журчать
вокруг меня, а лопухи расскажут мне всякие интересные вещи!
     -- Мы  тоже  будем  рады  расстаться  с тобой, Булыган, --
хором отвечали ему сознательные булыжники.
     В полдень люди отодвинули с дороги загородки и пустили  на
мостовую тяжелые машины -- утрамбовки.
     Утрамбовки  были  ленивые  машины.  Они  никогда никуда не
торопились. Они едва-едва крутили громады колес, но  под  этими
колесами-цилиндрами  все  булыжники  делались одного роста. Под
этими колесами тонким голосом пискнул  Булыган  и  глубже  всех
других вдавился в землю, и треснул при этом пополам.
     -- Ой! -- вздохнули добрые булыжники. -- Бедный Булыган!
     -- Так тебе и надо! -- сказали не очень добрые булыжники.
     -- Ты  перестал  быть  булыжником,  ты просто битый камень
теперь, -- сказал, подумав, Старбул. -- И  это  хорошо,  потому
что  теперь  ты не будешь позорить наше звание. Но мне искренне
жаль тебя. И постарайся понять, что и самый простой камень тоже
может служить хорошо и  честно  работать,  хотя  он  уже  и  не
булыжник.
     Так  сказал  мудрый  Старбул, а Булыган замолчал навсегда,
потому что простые камни не могут разговаривать.
     К вечеру утрамбовки кончили ползать по мостовой. На  смену
им  притащились  машины,  которых  булыжники  никогда раньше не
видели.
     Эти  машины  тоже  были  ленивы  и   никуда   никогда   не
торопились.  Из  них  тек  на  спины  булыжников  теплый мягкий
асфальт.
     К утру вся дорога покрылась им, а булыжники никак не могли
понять, что случилось. Они ждали, когда опять  начнет  светать,
покажется солнце.
     Солнце, однако, не показывалось. Было душно.
     -- Какая  душная  долгая ночь! -- удивлялись булыжники. --
Надо спать: во сне время  проходит  незаметно.  Какая  странная
ночь сегодня!
     И  они  опять  засыпали  и  все реже и реже просыпались. А
когда просыпались, то видели только черное над собой.  То  есть
они не видели ничего.
     Потом  они  перестали просыпаться. Зачем просыпаться, если
ничего не видно вокруг?
     Только Старбул все не спал. Он был  старый.  Старые  любят
подремать. Им трудно долго не дремать. Но Старбул не спал и все
думал.
     Он  лежал  в темноте и тишине, потому что другие булыжники
перестали просыпаться и разговаривать между собой,  и  думал  о
длинной   ночи,   о   травинках,  которые  почему-то  перестали
шевелиться даже на обочине мостовой.
     "Может, травинки умерли? -- думал Старбул. -- Умерли  так,
как они умирают на зиму? Но почему? Ведь еще не холодно!"
     Так он думал.
     И все вокруг было тихо. Совсем тихо.
     И вдруг, когда Старбул уже решил, что ему ничего не понять
и поэтому тоже следует заснуть, он что-то услышал.
     Это был слабый, едва слышный звук: "Ш-ш-и-х! Ш-ш-орх!"
     Потом опять: "Ш-ш-орх! Ш-ш-и-х!"
     И каждый раз, когда раздавался этот звук, темнота начинала
давить   на   спину  Старбула.  Очень  слабо  давить  и  совсем
ненадолго, но все-таки...
     "Это несутся автомобили, -- понял Старбул. --  Они...  они
едут! Они едут над нами!"
     Он  хотел  закричать  об  этом,  разбудить  все  булыжники
мостовой, но сдержался и стал слушать и думать дальше.
     "Нас чем-то закрыли.  Чем-то  очень  гладким,  потому  что
никогда  раньше  по  нам так быстро и с таким слабым нажимом не
проносились машины", -- понял Старбул.  И  еще  он  понял,  что
никогда  не  увидит солнца. Никогда больше дождик не будет мыть
ему спину, а ветер сдувать  песчинки  и  гладить  его  шрамы  и
конопатинки.  Травинки  перестали шевелиться потому, что они не
могут жить без солнца и воды.
     "Мы все больше никогда не увидим солнца, --  думал  старик
булыжник.  --  Но  зачем  мне говорить об этом другим? Разве им
станет легче? Пусть они спят и во сне ждут утра. Так  им  будет
покойнее.  Ведь  хотя  они  и  не  знают  правды,  но  все одно
работают, даже во сне. Мы продолжаем делать  дело,  но  нас  не
видно.  Скоро  все наверху забудут о том, что здесь лежим мы --
старые булыжники -- и держим на спинах гладкую темноту".
     Так думал Старбул, и ему  все  больше  и  больше  хотелось
спать.  Потому  что  зачем  бодрствовать,  если ничего не видно
вокруг?
     И он заснул.
     А над ним было светло, и  по  асфальтовому  шоссе  мчались
машины".





     Три  часа сорок пять минут ночи, и в нашей рубке раздается
абсолютно  натуральный,  чуть  сонный,  но  уже  победительный,
вызывающий  кукарек  петуха  --  полнейшая иллюзия предутренней
деревни, и петух-передовик орет, а  потом  хлопает  крыльями  и
сваливается с насеста.
     Это  матрос  первого  класса  Андрей  Рублев  приветствует
близкий  конец вахты -- до сдачи пятнадцать минут. Одновременно
крик петуха обозначает просьбу к вахтенному штурману  стать  на
руль,  а его, Андрея Рублева, отпустить на парочку минут в низы
будить смену.
     Хлопанье крыльев он  имитирует  не  примитивным  хлопаньем
себя  по  бокам,  например,  а  падение  петуха  с  насеста  не
банальным притоптыванием сапога -- нет! До такого  примитивизма
наш  Рублев  никогда не опускается. Все изображается только при
помощи языка, губ, глотки и черт знает еще чего, но сам "петух"
неподвижно застыл у рулевого устройства и глядит вперед, ни  на
секунду не ослабляя внимания и даже не смахивая пот со лба.
     -- Вот  зверь!  --  говорит  Дмитрий  Александрович не без
восхищения, становится сзади и левее "петуха"  и  с  полминутки
присматривается  к  пейзажу  впереди  по  курсу  с точки зрения
рулевого, потом перенимает руль в свои руки.
     "Петух" радостно блеет веселенькой козочкой и  сматывается
с мостика.
     Конечно,  таланты  Рублева  врожденные,  но проявились они
после того, как он некоторое время работал в  зоопарке.  Отпуск
оказался  чересчур  длинным,  деньги  он  промотал  и  вместе с
дружком нанялся  в  зоопарк  подработать.  Дружок  --  звериным
поваром,  а  он -- его помогалой. Оголодали ребята, вероятно, к
этому моменту здорово. Потому что уже в  первое  утро  звериный
кок  задумался: зачем это крокодилу надо кашу на молоке варить,
кроме всякого мяса и рыбьего жира? Кто ему на воле кашу  варит?
Никто  не  варит!  Ну,  кто будет в Африке крокодилу этому кашу
варить? Взяли сами и выпили молоко.
     В обед выясняется, что белым медведям положены кроме  мяса
и  рыбы  еще  и  яблоки  с  морковью. Полное хамство! Яблоки --
белому медведю! Может,  ему  и  бананы  подавать?  Сожрали  по
яблочку сами.
     К  ужину  отхватили от львиного рациона кусочек посочнее и
соорудили нормальный шашлык.
     Короче говоря, во-первых, надо самому слышать, как  Рублев
возмущается  всем  этим звериным баловством; а во-вторых, через
неделю дружочков оттуда, ясное дело, с позором выгнали.  Но  за
эту  неделю  он  и обнаружил в себе талант звериного имитатора.
Так что наш Рублев  вышел  из  зоосадной  истории  чем-то  даже
обогащенный.   А   дружок   его   так   потом  хвастался  перед
соплавателями отпускным прошлым, что  повел  целую  компанию  в
Калининграде  в  зоопарк,  был  под сильным газом и, перечисляя
продукты  из  рациона  белых  медведей,   положенные   полярным
существам в условиях жаркого или умеренного климата, свалился в
бассейн  к  медведям.  Медведи  на  него серьезного внимания не
обратили, а  в  отделе  кадров  -обратили  и  прихлопнули  визу
намертво.
     Происшедшее Рублев объясняет так:
     -- Когда  мы львиные шашлыки жрали и нас зоотехник накрыл,
мы как раз о происхождении человека спорили. Я  утверждал,  что
мы  от  ленивых  обезьян  происходим, типа, например, бабуинов.
Корешок уперся, как баран, и твердит, что, мол, от шимпанзе или
макак. Вот и допрыгался...
     А старпом сегодня рассказал, как был на  приемке  судна  в
ФРГ,  купил  дешевое  мужское белье. В гостинице обнаружил, что
ему  дали  дорогой  женский  комплект.  Дойдя  до  этого  места
рассказа, он захихикал.
     -- Чего  хихикаете?  --  поинтересовался Саныч, сдавая ему
вахту. -- Примерили, что ли? Перед зеркалом?
     Здесь  я  тоже  хихикнул,  ибо  представил  фигуру  нашего
морского  мерина,  нашего  плоскозадого  Арнольда Тимофеевича в
нежном  и  пенном  женском  дорогом  белье  перед  зеркалом   в
гостинице.
     -- Зачем примерять? -- изумился вопросу Саныча старпом. --
Зачем  мне  такой пошлостью заниматься? Я тогда только подумал,
как тот господин, которому мой  пакет  выдали,  жену  обрадует.
Разворачивает она пакет и... мои кальсоны!
     -- Так  ты  не  вернул  белье?  -- спросил Саныч. Он очень
редко говорит Арнольду Тимофеевичу "ты".
     -- Дурака нашел! Господин пойдет  в  магазин,  и  ему  все
обратно  восстановят.  Пускай  капиталист страдает, -- объяснил
Арнольд Тимофеевич.
     Дмитрий Александрович  умеет  владеть  собой.  И  процедил
одно:
     -- Капиталист  у  девчонки-продавщицы  высчитает,  которая
напутала. Вам с обстановкой все  ясно?  Я  вахту  сдал,  Виктор
Викторович, разрешите вниз?
     -- Да, пожалуйста.

     О,  как  громко  и тоскливо кричат чайки, когда выслушаешь
такую исповедь Арнольда Тимофеевича, и при этом еще  застрянешь
во  льду, и на несколько минут затихнет двигатель, и ты выйдешь
на крыло -- в озноб, стылость и сырость. И сразу услышишь,  как
тоскливо они кричат...

     Чтобы  не  обижались моряки, уравновешу Спиро авторитетным
литературным деятелем, с которым ездил в Польшу.
     Начнем с того, что я боялся повесить брюки рядом с  его  в
двухместном  купе.  Почему  я  боялся?  Я боялся, что мои брюки
набьют его брюкам морду! Я-то могу держать себя в руках,  думал
я;  на  то  я  и человек, я даже с этим подонком разговариваю о
поэзии, но у моих брюк такой выдержки нет!  И  они  обязательно
набьют морду его брюкам, и получится форменный скандал!
     Он  вез  из  Москвы чемодан еды. Когда на второй день пять
яиц протухли, то он долго ругал жену за то, что  она  плохо  их
сварила,  а  потом еще часа два мучился вопросом: выкинуть их в
мусорную урну или немного подождать?
     После  просмотра  прелестного  и  игривого   французского
фильма,  когда  мы вернулись в гостиницу, он все жаловался мне,
что в левой ляжке у него "затвердение".
     После  того  как  мы  побывали  в  известном  всему   миру
католическом  соборе,  он  заметил,  что  собор  отремонтирован
хорошо, но ему не понравилось, что там много посетителей  --  и
туристов, и прихожан. Я спросил, что лучше: ходить в пивную или
в  католический  музей-храм? Он сказал, что полезнее для нашего
дела, чтобы ходили в пивную. Я не шутки сейчас шучу.  Я  правду
говорю.
     В Кракове он питался московской колбасой.
     На  какой-то  станции  в  каком-то старинном городке поезд
застрял непредвиденно,  и  поляки  предложили  нам  поездку  по
интересным  местам.  И он побоялся оставить чемодан в купе -- в
закрытом купе, при  наличии  проводников  и  прочего.  И  решил
оттащить   на   время   поездки   чемодан  в  камеру  хранения.
Замечательная получилась сцена. Кладовщик спрашивает у пана, во
сколько тысяч тот оценивает вещи. Мой литературный брат:  "Пять
тысяч  злотых!" Кладовщик, выписывая квитанцию: "Прошу, панове,
тридцать злотых!"  Это  за  хранение,  как  вы  понимаете.  Мой
литературный  брат схватил чемодан и поволок обратно в купе. Но
прежде  чем  он  его  схватил  и  поволок,  сцена  была   чисто
клиническая: выпученные глаза, спазм, сердечный приступ и т. д.
     В  конце  поездки  я  обнаружил,  что от ненависти к этому
человеку и от необходимости при этом долгого на  него  глядения
на  хрусталиках  моих глаз образовались мозоли -- такие, как на
его ногах...
     Остров Русский при низком солнце.
     Остров напоминал католическую монашенку -- черное,  белое,
розовое и опять черное при отчаянном желании взбрыкнуть ногой.
     Почему вообще возможно писательство и актерство? А потому,
что в  каждом  из  нас  есть все бывшие, сущие и будущие
люди, со всеми чертами их характеров, только в  разной  степени
их развития.

     РДО: "СЛЕДУЙТЕ СОВМЕСТНО ТОЧКУ ВСТРЕ-ЧИ Л/К 7500 13035 ГДЕ
НЕ ВХОДЯ  В  СПЛОЧЕННЫЙ  ЛЕД  ЖДИТЕ  УКАЗАНИЙ КМ АБРОСИМОВА ЗПТ
ВОЗМОЖНО ПРИДЕТСЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЛ  ПОДОЖДАТЬ  ПОЭТОМУ  НЕ  ОЧЕНЬ
ТОРОПИТЕСЬ  ЗПТ  ДО  ПРИХОДА  УКАЗАННУЮ  ТОЧКУ ВОЗМОЖНЫ ВСТРЕЧИ
ОТДЕЛЬНЫХ ПОЛЕЙ ТЯЖЕЛОГО ЛЬДА БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ".

     Кроме этой служебной пришла частная  радиограмма  в  адрес
Фомы  Фомича.  Радист принес ее, чтобы посоветоваться: отдавать
или не отдавать капитану.
     "Дорогой любимый жду не дождусь встречи твоя Эльвира".
     Радист встревожен, ибо: 1) некогда у них плавала буфетчица
Эльвира; 2) на борту ныне супруга Фомы Фомича.
     Фома Фомич вырос в моих глазах на целую голову, но что  бы
то  ни  было  советовать  я  отказался,  ибо не очень-то понял,
почему именно меня радист выбрал в советчики.
     Адресат же чувствует себя безмятежно.
     Нынче ему очередной раз приснился сон про дочку,  как  она
на  трехколесном  велосипеде  едет  в  стену  и кричит: "Куда я
еду?!" И все крутит и крутит ножками и -- бац! -- в стену.
     И вот Фомичу во  льдах  хочется  вдруг  заорать:  "Куда  я
еду?!"  И он честно рассказывает про все это в кают-компании за
ужином в тот момент, когда у  всех  разом  и  вдруг  улучшилось
настроение  --  солнце  вышло после суток тумана и все и вокруг
судна, и в кают-компании сверкает от солнечного блеска.  И  вот
Фомич рассказывает сон и хохочет при этом до слез в глазах -- и
очень  симпатичен  в  этот редкий момент (РДО от Эльвиры радист
ему не отдал, подозревая какой-то неуместный розыгрыш).
     Мы на меридиане реки  Оленек  (левее  дельты  Лены)  и  на
параллели бухты Марии Прончищевой (где есть радиомаяк ныне).
     Солнце  с  северной  стороны  горизонта,  низко,  градусов
пятнадцать; небо в зените безмятежное и голубое, ниже  сплошное
кольцо   серости   и   мрачности,   море   -чистейший  холодный
ультрамарин,   и   в   густой   синеве    клинья    сверкающего
хирургически-белого накрахмаленного льда.
     И  мы  идем  полным ходом, огибая ледяные клинья, а далеко
впереди  пилит  двенадцатиузловым  ходом  "Капитан  Воронин"  и
говорит с нами с архангельским окающим спокоем. Где-то тут умер
-- в рейсе, на мостике -- сам Владимир Иванович Воронин.
     И  я  вспоминаю  его  сына Пеку Воронина -- однокашника по
Военно-морскому    подготовительному    училищу,    и    других
друзей-доброхотов, и вообще раннюю юность, и даже детство.
     Полярное  солнце  все-таки греет воротник казенной меховой
капитанской  куртки,  подбородок  то  и  дело   ощущает   тепло
нагретого  меха,  и  потому,  вероятно, вспоминается детство. С
довоенных времен у меня никогда больше не было пальто с меховым
воротником, потому и ласковое тепло  у  подбородка  так  далеко
возвращает в прошлое.

     Я  завидую  способности  Фомича  до  пятидесяти  пяти  лет
сохранять свежесть страха. Он, например, радировал Шайхутдинову
уже две РДО, где канючит на  неправильность  ранней  посылки  в
Арктику слабых судов нашего типа.
     Мы  уже стрела в полете, никто наше движение остановить не
может, и смысла в стенаниях Фомича никакого нет.
     Правда, если быть честным, мне тоже  иногда  кажется,  что
наша  "операция  может  оказаться опаснее болезни", как говорят
хирурги.  Очень  уж  трудно  идем.  Арктика  ныне  тяжелая   --
беременна льдами, как лягушка икрой.

     В  02.00  расстаемся с "Ворониным" и "Пономаревым"
-- они продолжают идти на юг, к Хатанге, а мы ложимся на восток
вослед за "Комилесом".
     Льды идут за нами с левого борта,  то  исчезая,  то  вновь
показываясь, как голодные волки за стадом карибу. И точат зубы,
мерзавцы.   В  двадцати  часах  ждут  нас  уже  дальневосточные
ледоколы "Адмирал Макаров" и "Ермак".
     ...Когда  ледяное  поле  тихо-мирно  дрейфует  в  глубоком
летаргическом  сне  и  год, и два, а потом вдруг с полного хода
наезжает на него грубиян-ледокол, то льдины встают  на  попа  с
таким  ошарашенным  видом,  что  вспоминается  картина великого
Репина "Не ждали"...
     Сегодня ненароком сказал при Дмитрии  Александровиче,  что
меня  заинтересовала  знаменитая  их  Сонька  и  что она как бы
плывет с нами, потому что ее каждый и часто  вспоминает  (есть,
например, подозрение, что РДО "Эльвиры" -- ее работа).
     Мы  редко  стоим с Санычем на мостике рядом. Если во льду,
то мы на  разных  крыльях,  если  вне  льда,  то  у  вахтенного
штурмана хватает дел.
     А тут ему нечего было делать, и мы стояли рядом, и глядели
на чаек, и следили за кромкой льда с левого борта, и, вероятно,
он, как  и  я,  думал о том, придется ли нашей вахте прихватить
льдов или проскочим вахту чисто.
     Полярные чайки знают,  что  черные  огромные  существа  --
корабли  -- полезные звери, потому что переворачивают льдины, а
пока  с  перевернутой  льдины  стекает  вода,  из   нее   легко
выхватывать  рыбешку.  И потому чайки летят и ждут не дождутся,
когда мы пихнем очередную льдину.
     Перед посадкой на воду у  полярных  чаек  ноги  болтаются
совершенно разгильдяйски -- как пустые кальсоны. Еще необходимо
отметить, что полярные  чайки  на  воде  отлично  умеют  давать
задний  ход.  В этом они ближе к млекопитающим, нежели их южные
собратья.
     И вот мы стояли рядом на левом крыле и смотрели на чаек, и
я сказал  про Соньку, назвав ее "Соня" -- мне нравится это имя.
Саныч помолчал довольно долго. Потом сказал:
     -- Она плавала у меня на пассажире в семьдесят  втором  --
совсем  девчушкой  была.  Влюбился  в  нее.  Тяжелый случай. Я
старпом, я женат, жену люблю, и в нее тоже влюбился.
     Он сказал это просто -- очевидно, уже перегорело  у  него.
Или  такое  тоже случается: сильно битые люди замыкаются в мрак
или  так  крепнут  душой,  что   позволяют   себе   открываться
бесстрашно и просто.
     -- Ну что надо делать? Списывать надо -- вот и все. Дураку
ясно.  А  ситуация такая, что списывать -- сильно ей повредить.
Мы в каботаже работали. И у нас девчонки  как  бы  предвизирный
период  проходили -- чистилище своего рода. Спишешь без причины
-- пришьют в кадрах ярлык  нехороший...  Рублев!  Оставьте  эту
льдинку с правого борта!
     -- Я и так ее с правого хотел оставлять!
     Рублев  не  был  бы Рублевым, если бы не отбуркнулся. Он и
сам  все  знает!  На  Саныча  его  отбуркивания  совершенно  не
действуют, а меня все-таки иногда раздражают.
     -- И  прицепиться не к чему, -- продолжал Саныч о Соне. --
Работала она хорошо, старалась. Кукольный театр организовала  в
самодеятельности. Буратино играла. Думаю, хоть бы шторм к концу
рейса  ударил  и  чтобы  она  укачалась  -- причина будет. Нет,
погоды нормальные... Рублев! Проходите все-таки  подальше!  Она
маленькая, но мы же "полным" жарим!
     Рублев:
     -- Я  от вас, Дмитрий Аляксандрыч, аблаката найму! -- это
он говорит голосом тети Ани.
     -- Ты лучше немного зеброй поори, -- советует  Саныч.  --
Чтобы пар выпустить.
     -- Не  буду! -- мрачно отказывается Рублев. -- Настроения
нет.  Для  зебры.  А  "Комик"  оборотов  шесть  прибавил.  Чуть
отставать начнем.
     -- Будем  добавлять?  --  для  порядка  спрашивает  у меня
Саныч. И он  и  я  знаем,  что  Ушастик  послушно  скажет,  что
добавит,  но  черта с два свыше ста пятидесяти восьми оборотов
добавит хоть половинку.
     -- У кромки догоним, -- говорю я. --  А  саксофоном  когда
она  начала  увлекаться  --  еще  при  вас,  на  пассажире?  --
спрашиваю про Соню. Мне интересно продолжить разговор о ней.
     -- Какой саксофон?
     -- А я на судно приехал, она с саксофоном у трапа сидела.
     -- Может, спутали? У нее корнет-а-пистон. Дед у Котовского
воевал.    А   Котовский   музыку   любил.   И   больше   всего
корнет-а-пистон.
     -- Что это за штука?
     И впервые  за  разговор  Саныч  оживляется.  До  этого  он
говорил  как-то  равнодушно  и  пережито,  как  о постороннем и
отброшенном. И по тому,  как  он  говорит  о  корнет-а-пистоне,
становится  ясно: он про Соню знает все, что один человек может
знать о другом, если он его любил или любит.
     -- Небольшой  металлический  духовой  инструмент.   Короче
трубы. Три вентиля-пистона. Партия к нему пишется в ключе соль.
В  строе  "В"  он  звучит на большую секунду, в строе "А" -- на
малую терцию ниже писаных нот. Может все, что и кларнет.  Тембр
корнета  мягче  и  слабее  трубы.  Он  может  применяться  и  в
симфоническом оркестре. Там их обычно вводят два... Пожалуй,  я
все-таки  позвоню  в  машину? Туманчиком попахивает, а " Комик"
сильно наддал.
     -- Попробуйте.
     -- Сейчас сделаем деду реанимацию, -- говорит он и  уходит
с крыла в рубку.
     А  я  смотрю  на чаек, и почему-то опять крутится в голове
Касабланка. Что за черт?!
     ...Так. Шли с Дакара домой... Цикады довели  до  ручки  --
налетела  огромная  стая  цикад, облепили пароход... Вдруг РДО:
зайти в Касабланку и  отдать  излишек  топлива  "Пушкину".  За
ужином  принесли  эту  радиограмму, когда мы обсуждали, поедая
блинчики с мясом, варианты встречи Нового года --  семидесятого
года; решили как раз отойти в сторонку от главных морских дорог
в  океане,  лечь  там  в дрейф и встречать Новый год без лишней
нервотрепки, и вдруг -- Касабланка... Так, Марокко так Марокко.
Все-таки -- к северу идти, в домашнем направлении... В ночь под
Новый год мой рулевой матрос  так  перепугался,  что  убежал  с
мостика!  Честно  говоря,  я  тоже напугался: вдруг появилась в
дожде и теплом тумане с левого борта белесая и чуть  светящаяся
в ночном мраке полоса, уперлась нам в правый борт в безмолвии и
бескачании. Если бы не множество попутных и встречных судов, то
я  бы  решил,  что мы нормально вылезаем на береговой накатик и
сейчас  загремим  брюхом  по  камням.  А  это,  вероятно,  были
фосфоресцирующие   полосы   пены,   взбитые  пролетевшим  узким
дождевым шквалом на штилевой ночной гладкой воде... Бр-р!  Даже
вспоминать   противно...  Увидишь  такое  и  потом  поверишь  в
летающие тарелки -- что-то  бесшумно-космическое  и  заунывное.
Недаром  морские  смерчи  в районе Марокко называют "танцующими
джиннами"... Так. Были все-таки елка, флаги в столовой  команды
и  дед  Мороз.  На  деда  Мороза набросился наш корабельный пес
Пижон -- не  узнал  своего  в  таком  чудище,  облаивал  его  с
ненавистью,  хотя всех своих узнавал безошибочно среди десятков
чужих где-нибудь  на  стоянке  в  порту.  Так.  На  подходах  к
Касабланке  сильный шторм, тяжелая качка, и мне довольно тошно,
так  как  я,  пусть  простит  начальство,  встретил  Новый  год
крепко...   Дальше...   Что,  и  зачем,  и  почему  "дальше"?..
Скособоченные ураганным прибоем  молы  гавани.  Тесная  гавань.
Возле  нашего  "Александра  Пушкина"  --  нос в нос итальянский
суперлайнер "Микеланджело", водоизмешение  сорок  шесть  тысяч
тонн,  модерные  прозрачные  трубы,  специальный  собачник, где
установлен фонарный натуральный столб, чтобы  собачки  туристов
чувствовали  себя  в привычной обстановке... На "Пушкине" полно
английских старух... Старухи сидят в  шезлонгах  и  дуют  рашен
водку через соломинки под сигареты, между ними ездит на детском
велосипеде английский воспитанный мальчик, как Катька Фомича...
Старухи  часто  режут дуба с перепоя... Реанимация!!! "Поймите,
не реаниматор я! Я обыкновенный судоводитель!"
     -- Дмитрий Саныч! -- заорал я.
     Он ракетой вылетел на крыло мостика.
     -- На новый семидесятый год где был?
     -- В Касабланке.
     -- Так мы же знакомы!
     -- Конечно,  --   совершенно   спокойно   сказал   Дмитрий
Александрович.
     -- Да я измучился, вспоминая, где и что!
     -- А  вы  бы  у меня спросили. Рублев, не лезь на льдинку!
Оставь ее слева!
     И почему я, действительно, у него не спросил? А бог  знает
почему.  А  почему так долго его вспомнить не мог? А потому что
плох был со встречи Нового года, и он мне  подлечиться  дал  --
бутылку  великолепного  шотландского  виски.  Вот мне и отшибло
память. А Саныч из деликатности не хотел напоминать.
     Какое облегчение  испытываешь,  когда  вытащишь  из  зубов
застрявшую там жилу!
     Все становится на места.
     Я  даже  вспоминаю,  как перелезал с "Пушкина" на "Невель"
(мы стояли борт к борту) с  драгоценной  бутылкой  в  кармане.
Была  уже  ночь, и "Пушкин" и "Микеланджело" залились веселыми,
новогодними огнями иллюминации, а мой "Невель" зиял  абсолютной
чернотой  без  палубного  освещения.  Даже над трапом не горела
люстра, и я чуть было с  трапа  не  сверзился.  И  заругался  в
полную  мощь, опасаясь, естественно, более всего за целостность
виски в кармане, а не за шею. Во тьме схватил  за  руку  третий
штурман Женя: "Молчи, Викторыч! Молчи, бога ради!" Оказывается,
этот  коварный  хитрец  вырубил  огни  специально, чтобы цикады
убрались с нашего скобаря  на  шикарные  лайнеры  --  насекомые
летят  на  свет.  И  они,  действительно,  понемножку летели на
иллюминацию.
     -- Женя, пожалей туристов! -- сентиментально попросил я.
     -- А  там  не  наши,  --  объяснил  Женя.  --  Там  сплошь
британцы. Они колониальные песни поют!
     И  действительно,  туристы  пели грустную песню. Известно,
что для того, чтобы  стать  настоящим  англичанином,  то  есть
убежденным    шовинистом,   чуждым   всякой   сентиментальности
коммивояжером,  сквернословом,  но  человеком   честным,   надо
попасть  в  изгнание -- так утверждает Грэм Грин (а может быть,
Пристли).
     В Касабланке англичане-туристы ощутили себя  изгнанниками.
И  запели  старинную  песню:  "Далеко, далеко на родном берегу,
помолитесь, друзья, за душу мою..."
     Певуньи-старушки    печалились    о     былом     мужестве
первопроходцев,   колонизаторов   и   моряков.   В   их   душах
взбалтывался  коктейль  из  деятельного  прошлого,  бездельного
настоящего и рашен водки.
     -- А  помните, о чем мы разговаривали, когда я к вам потом
пришел чай пить? -спросил Дмитрий Александрович посередине моря
Лаптевых (на жаргоне: "Море лаптей").
     -- Помню.  Только  что  померла  старуха  туристка.  И  вы
намучились с трупом.
     -- Это  мелочи,  --  сказал  Дмитрий  Александрович.  -- Я
другое запомнил. Вы очень интересно про собак рассуждали. Тогда
"Аполлон-двенадцать" недавно только вернулся с Луны.  Сели  они
еще  спиной вниз, в оверкиль. И вот вы переживали: будут теперь
собаки и волки выть на луну или не будут? Потому что мол, месяц
теперь опошлен, и космос замызган,  и  влюбленным  смотреть  на
луну  уже  как  бы  бессмысленно,  и  что придется переписывать
старые  сказки,  где  действует  месяц,   потому   что   оттуда
американцы  сперли камушек и луна уже не луна, а черт знает что
такое. Очень интересно вы рассуждали.
     -- Н-да, действительно, интересно... --  согласился  я  на
этот сомнительный комплимент.

     ...Первым  отвалил из Касабланки "Микеланджело" -- двести
семьдесят пять метров стали, каждый метр -- образец изящества и
элегантности... Да, а все-таки жаль,  что  авиация  прихлопнула
эти прекрасные лайнеры!
     За  "Микеланджело"  отвалили в моря от борта "Пушкина" мы.
Отшвартовка  происходила  под  взглядами  английских  туристов.
Пришлось нацеплять форму и вообще изображать морской театр -- с
архичеткостью  команд  и  лихостью  выборки  тросов и т. д. И я
тогда  в  какой-то  степени  вдруг  понял,  что   у   неморяков
существует особенный интерес к морякам, какой-то завораживающий
интерес.  Англичане -- морская нация, а лезли друг через друга,
чтобы посмотреть на обыкновенную отшвартовку  одного  судна  от
другого...
     Через  час  после того, как Касабланка -- фигурные пальмы,
опутанные цветущими  растениями,  кокетлиные  паранджи  женщин,
лукавые   и   веселые   женские  глаза  в  прорезях  паранджей,
причудливые фонтаны и пришедшая из пустыни поглазеть на водяное
изобилие бродячая голь, сувенирные лавки, ятаганы, пуфы, ковры,
пушистые и ослепительные овечьи шкуры, кувшины, и т. д.,  и  т.
п.  -- осталась за кормой нашего скобаря, нас догнал и перегнал
"Пушкин",  следуя  попутным  курсом  --  на Саутхемптон. Он был
отчаянно красив -- в  огнях,  в  пене,  в  брызгах,  --  он  бы
понравился   Александру   Сергеевичу,   и,  пожалуй,  Александр
Сергеевич воскликнул бы: "Ай да "Пушкин"!"




     Щедрина открываю  редко.  Я  и  восхищаюсь  огромностью  и
постоянностью  его  издевательского потенциала-запала, и скучаю
по красоте, когда  читаю.  Когда  художник  обозлен  социальной
действительностью  до  колик,  он  способен  сохранить до конца
чувство смешного (ибо это одна из инстинктивных форм самозащиты
и  самоспасения),  но  теряет   эстетическую   ариаднину   нить
искусства.   Сам  юмор,  конечно,  несет  частицу  красоты,  но
непроявленной, растворенной  в  сложной  смеси,  как  золото  в
морской  воде. Душа же просит красоты с тем большей тоской, чем
труднее обстоятельства.
     Помню, как долго не мог понять, чем  настораживает  пейзаж
Голсуорси,  точный,  с  настроением, с ритмом близких и дальних
планов, отлично сделанный пейзаж.  Кажется,  теперь  понял.  Он
пишет  не  вольную природу, а подстриженные садовниками деревья
частных парков, парковые, сделанные рабочими водоемы, розарии и
ирисы вокруг сделанных декораторами лужаек. И чириканье садовых
птиц...

     Нам изменили точку встречи с дальневосточными ледоколами к
северу.  Идем  курсом  восемьдесят  пять.  По-видимому,   будем
пробиваться в Восточно-Сибирское море проливом Санникова.

     Да,  как  бы  фанфаронски  это  ни  звучало,  но надо идти
навстречу жизни, надо идти на нее грудью, подставлять себя  под
поток  ледяной  лавы.  И  тогда хотя бы на мгновение чувствуешь
крепость в ногах.

     03.08. 18.00.
     Легли в дрейф среди  голубой  непорочности  и  тишины.  Не
верится, что в шести милях мрачный и тяжкий лед.
     Длинная  и  почти  незаметная зыбь с запада перетекает по
морю Лаптевых в чистейшей голубизне.
     Три усталых судна покорно и чутко кланяются при каждом его
вздохе, как благоговейно кланялись наши языческие предки, когда
их заносило в чуждые, но прекрасные миры.
     Тончайшим белым штрихом далекий  лед  отчеркивает  голубые
воды от голубых, нежно вечереющих в покое небес.
     И,  разжалованный из старших помощников шикарного лайнера,
второй помощник лесовоза "Державино" чуть слышно пробормотал:
     -- Мы у ворот Снежной королевы...
     Да, живет  в  его  душе  артистизм,  и  жаль,  что  судьба
пронесла   его   мимо   ВГИКа.   Я  использую  момент  всеобщей
размягченности и спрашиваю:
     -- И как вы вышли из положения с Соней?
     -- А! Списал. Нашел повод и списал. Потом перегорело.
     -- А здесь как встретились?
     -- Так она же ничего не знала. Мне в  те  времена  грешить
никак  нельзя  было.  И  не  только  из  моральных соображений.
Особенный момент был, когда или вот-вот станешь капитаном,  или
не станешь никогда. Понимаете?
     -- Да,   --  сказал  я.  --  Момент  этот  характеризуется
поразительной  неустойчивостью.  Легчайший  ветерок  от  локона
судьбы  способен  толкнуть чашу весов с тобой и твоим будущим в
любую из сторон света.
     -- Точнее все-таки сказать: в зенит или в надир.
     -- Да, так точнее. В подобной позиции все  время  думаешь:
"Как   бы   чего  не  вышло!"  --  и  ведешь  себя  удивительно
миролюбиво, и послушно, и нравственно.
     -- Именно так я веду  себя  и  ныне,  --  сказал  Дмитрий
Александрович.  --  Я еще не потерял всех надежд. Не имею права
терять.
     И стало ясно, откуда у него такая выдержка при общении  со
старпомом  и  Фомичом,  --  его  судьба  в  их руках. Они будут
сочинять послерейсовую характеристику, как он сочинял на  сонь,
маш, нин и роз.
     И  вспомнились  "Воровский",  невозмутимый капитан-эстонец
Каск. Он сохранял полнейшее спокойствие не только  в  ураганах,
но   даже   когда  музыканты  сфотографировали  голенькую  нашу
уборщицу и пустили фото-"ню" по рукам и глазам  всего  экипажа.
Помню,  Михаил  Гансович  вызвал  меня  и приказал расследовать
дело. "Да, -- сказал он. -- Это не Бегущая  по  волнам.  Небось
сама попросила. А теперь музыканты ее шантажируют. Расследуйте.
Только,  пожалуйста,  деликатно.  И  так  плачет  и переживает.
Утешьте и ободрите".
     Когда он произнес "расследуйте", я уже  собрался  лезть  в
трубу  или  в  бутылку:  я  здесь  не  следователем  работаю  и
прочее... А потом понял, что он думает не об официальных вещах,
а жалеет девчонку и хочет помочь ей в  той  дурацкой  ситуации,
куда  ее занесло по глупости. Помню, как засел в каюте, вытащил
паспорта всей нашей женской составляющей  --  паспорта  у  меня
хранились  как  у  четвертого  помощника,  ибо мы без заходов в
инпорты работали. И я искал паспорт "ню".
     И  замелькали  штампы  прописок,  мест   рождения:   город
Дружковка  Донской  области... село Землянки Глобинского района
Полтавской  области...   деревня   Бушково...   село   Заудайка
Игнинского  района  Черниговской  области...  А  вот и литовка,
татарка, украинка (26 листопада 1946 -- это родилась. 25 травня
1966 -- уехала в Мурманск). Посмотришь, у иной весь паспорт уже
синий от штампов прописок и работ, замужеств и разводов -- а ей
двадцати еще не исполнилось. И где ее уже на мотала  судьба.  И
сжалось  нечто  в душе. Вот они качаются там, внизу, под сталью
палуб, посуду моют, картошку чистят, погоду заговаривают, чтобы
ветер стих  и  вечером  танцы  состоялись,  мечтают  на  танцах
богатого  рыбачка подцепить, еще разок замуж выскочить... Как в
них залезть, в их души простые? Как об их жизни правду  узнать,
написать?  И  ясно  тогда вдруг почувствовал, что это не проще,
нежели о проблеме времени и  пространства.  Попробуй  представь
провинциальные  исполкомы  и военкоматы, сельсоветы и больницы,
милиции и  домоуправления,  штампы  которых  украшают  паспорта
уборщиц,  корневщиц,  горничных  и дневальных... Помню, оторопь
вдруг взяла от четкого сознания, что никогда не сможешь описать
художественно  обыкновенную,  каждодневную  жизнь;  не  сможешь
украсить  поэзией вывеску отделения милиции в городе Дружковка.
Помню, смотрел на штампы о разводах в девятнадцать  лет,  видел
за   лиловым   кругом   больницы,   аборты,   измены  разные  и
обыкновенный разврат. Но там ведь и радости, и записи детишек,
и подвенечные платья, и графские дворцы бракосочетаний.  И  как
все  это написать, в это вникнуть, выяснить хотя бы одно -- что
девчонок мотает по белу свету, заносит в Мурманск  на  теплоход
"Вацлав Воровский"?
     И  вот  восемь  лет прошло, а ни во что я не вник, ничего
толком не узнал, кроме тонкой  пленки  поверхности  жизни.  Да,
велика  и  безнадежно  глубока  Россия  -шестой  океан планеты.
Тяжело разобраться...

     Пролежали в дрейфе у кромки льдов до шести утра.
     Начальство  Восточного  сектора  вводить  нас  в  сплошные
ледяные  пространства не решилось. Приказ идти на Тикси и ждать
там у моря погоды.
     В сборнике "Судьбы романа" на двухстах восьми страницах ни
разу пока не произносились  слова  "красота",  "наслаждение  от
чтения  романа",  "эстетическое  впечатление"... Авторы сами не
замечают, что, защищая роман от неведомых угроз, они смотрят на
все глазами психологов или социологов, а не художников. Если  в
романе  Роб-Грийе  или  Саррот  есть  красота и если появляется
желание возможно дольше находиться в мире героев или автора, то
и все в порядке.
     Но от "нового романа" (если я что-то про  него  чувствую)
нельзя   ожидать  эстетического  переживания.  Тогда  для  чего
утилитарные анализы производить?
     Иногда мне хочется читать философию, иногда заниматься ею,
читая роман. Я наслаждаюсь, например, Фришем или Базеном. Но  я
не  люблю  покойников и никогда не испытывал желания общаться с
покойниками.  Из  этого  следует,  что  современный  роман   не
покойник.  Тогда  почему  по нему плачут и голосят на миллионах
страниц? И голосят умные, блестящие люди! Что из этого следует?
     Что я туповат.
     Как монотонно из века в век идет спор о синтезе и анализе,
и о смерти поэтического духа человечества,  и  о  способах  его
реанимации!
     Еще  полтора  века  назад  Бейль  писал:  "Поэтический дух
человечества умер,  в  мир  пришел  гений  анализа.  Я  глубоко
убежден,  что единственное противоядие, которое может заставить
читателя забыть о вечном  "я",  которое  автор  описывает,  это
полная искренность".
     Так   что  Феллини  не  открывает  никаких  америк,  когда
заявляет, что  даже  в  том  случае,  если  бы  ему  предложили
поставить фильм о рыбе, то он сделал бы его автобиографическим.
     А    критики    уже   поднимают   тревогу   о   том,   что
взаимопроникновение мемуарной и художественной условности зашло
так  далеко,  что  мемуарист,  лицедей  такой,   не   перестает
чувствовать  себя  в  первую  очередь  писателем.  Так  же  и в
автобиографиях. Например, вспоминают критики,  Всеволод  Иванов
-- а он, от себя замечу, серьезный был в литературе мужчина, не
склонный  к анекдотам и партизанским наскокам на литературу, --
так  вот  он  несколько  раз  писал...   новую   автобиографию,
непохожую на предыдущую. И на вопросы, почему он так поступает,
сбивая  с толку настоящих и будущих исследователей, отвечал: "Я
же писатель. Мне скучно повторять одно и то же". И  критики  со
вздохом вынуждены признавать, что прошлое всегда остается одним
и тем же, но вспоминается оно всегда по-разному.



     Очередной  раз  в  Певек  приплыли без приключений, но там
плотно застопорились.

     "08.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     09.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     10.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     11.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     12.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     13.О9. На якоре в ожидании причала и разгрузки.
     14.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки.

       15.09.  19.17.  Несмотря  на  ранее установленную
очередность, т/х "Прокопий Галушин"  был  поставлен  к  причалу
впереди  нас.  Диспетчер  не  смог  объяснить причину нарушения
очередности и отказался связать капитана с главным  диспетчером
для решения возникшей ситуации".
     Невыносимость стояночной мути. Бесцельная бездеятельность.
     Сутки за сутками. А ведь это дни нашей единственной жизни.
И они летят псу под хвост.
     Обнаружились  семь  номеров  "Октября". Ощущение от чтения
такое же  мутное,  как  и  от  стоянки  в  ожидании  причала  и
разгрузки на краю земли в Певеке.
     Плавают  за  бортом взад-вперед грязные льдины. Слабый шум
от них -- как будто кто-то безнадежно усталый из последних  сил
наваливается на весла...
     На  Чукотском  берегу такая мразь жизни, пьянство, очереди
за вялым пивом и гнилыми папиросами, что и носа туда нет  охоты
высовывать.
     А среди человеков встречаются, как и везде, самоцветы.
     Эти  самоцветы  добывают  где-то здесь, в вечной мерзлоте,
обыкновенное золото.
     Угодили в гости к горнякам.
     И один из  инженеров  --  Леонид  Мурафа  --  подарил  нам
стихотворение, которое так и назвал: "Песня в подарок друзьям".


       Жарою летней дышит Ленинград,
       Нагреты докрасна дворцов ограды...
       Взять курс в прохладу Арктики вы рады
       Не ради денег, премий и наград.

       Вам плавать за границу надоело --
       Там нищета, там правит капитал,
       Там души продают за тот металл,
       Который тут предметом плана стал.

       Вам надоел валютный звон в кармане,
       И подставляет "Колымлес" бока
       Под звонкие удары льда, пока
       Джо Конрад не опишет все в романе...

     "16.09. На якоре в ожидании причала и разгрузки".
     Эх, как Русь любит быструю езду на тройках и очереди!
     Из  спецпсихпособия:  "Ностальгия -- тоска по родине, дому
-- является  крайним  проявлением  заболевания.  Замечено,  что
моряки,  которые  чувствительны  к  монотонности,  как правило,
неуживчивы в семьях, трудны во взаимоотношениях  в  коллективе,
-- это  так  называемые  экстраверты,  стремящиеся  к активному
контакту с внешним миром. В условиях  же  отрыва  от  привычных
раздражителей  они-то  и  страдают  прежде  всего.  Интраверты,
привыкшие переносить тяготы и невзгоды в себе и редко делящиеся
мыслями с окружающими, а порой и с  друзьями,  легче  переносят
длительные рейсы".
     А куда я-то отношусь?
     Понятия не имею.
     В  середине чукотской стоянки пережил душевное потрясение,
ибо утратил необходимые для нормального существования вещи.
     Сюда входили:
     1.  Пилотка  подводника  с  замазанными   черной   краской
кантами.  Не расставался с пилоткой пятнадцать лет -- талисман,
сгусток  морского  суеверия,  материализованная  уже  в  книгах
легенда,  чрезвычайно  удобная  для  работы в море штука, -- не
срывает никакими ветрами, клапана опускаются, надежно прикрывая
уши; придает мужчине лихой, непривычный  для  торгового  моряка
вид,  хранит  башку  мужчины  от  ударов о всевозможное судовое
железо.
     2. Ботинки сорокового размера.
     Эти музейные вещи напялили на капитанчика, размер  ботинок
которого был сорок пятый.
     Вы спросите, как возможно напялить сороковой на ногу сорок
пятого?  Ответ получите, если останетесь ночевать на пароходе у
вовсе нового дружка в порту Певек.
     Короче говоря, когда я  собрался  возвращаться  на  родное
судно,  то обнаружил странный люфт в ботинках. Мои миниатюрные,
аристократические ноги болтались в ботинках, как в спасательных
вельботах.
     А собственные вещички тем временем уплыли на Колыму!

     18.09. Выгрузка. У заместителя  начальника  причала
Совенко  возникли  претензии к состоянию пломб на лазах трюмов,
где находятся спирто-водочные  изделия.  Вызваны  представители
ОБХСС,  милиции и начальник коммерческого отдела порта, которые
в присутствии судовой администрации осмотрели пломбы на трюмах.
Установлено следующее:  пломбы  повешены  с  нарушением  правил
пломбировки,  свободно  передвигаются  по проволоке, без замка.
Пломбы  пластмассовые,  с  клеймом  ОТК,  по  внешнему  виду  и
состоянию  можно судить, что они не снимались. Пломбы аккуратно
обрезаны и  сданы  на  экспертизу  на  предмет  определения  их
целости. Составлен акт".
     Безо  всяких  серьезных  надежд  решил все-таки сходить на
почту за "до востребованием". И опять был со мной Фома Фомич. Я
вспоминал, как пришли мы с ним  на  почту,  и  по  рассеянности
Фомич  опустил письмо, адресованное, ясное дело, в Ленинград, в
ящик с надписью "Местные".  Я  обратил  его  внимание  на  этот
прискорбный  нюанс.  Фомич  минут  пять  сурово  жевал губами и
глядел в чукотские пространства, затем ринулся к  заведующей  и
потребовал   извлечения   своего   письма  обратно.  Начальница
оказалась вполне под стать Фомичу -- извлекать  корреспонденцию
наотрез  отказалась.  Фомич лебезил, брал на испуг, хватался за
сердце, но получал одно: "Не положено, дорогой товарищ!" Так мы
и ушли не солоно хлебавши. И Фомич очередной  раз  потряс  меня
своей   нетрафаретной   реакцией:   "Замечательная  заведующая!
Значить, такую на служебном посту за пол-литра не купишь!"
     Окончательно Фома  Фомич  (по  данным  Октавиана)  спятил,
когда  решал  в  Лондоне  гамлетовский  вопрос:  как быть, если
матрос просится на берег в гальюн в два часа десять минут ночи,
а: 1) судовые гальюны опечатаны;  2)  есть  приказ  не  пускать
людей  на  берег  Великобритании после 19.00; 3) есть приказ не
пускать их туда меньше, нежели по пять  человек  в  группе;  4)
нужду  в туалете в два часа десять минут ночи срочно испытывает
только один член экипажа, а все остальные, значить, не хочут?
     Вот тут-то  легендарный  драйвер  окончательно  и  свихнул
мозги...

     Бывают  же  на  свете  праздники!  --  получил целый пакет
писем, пересланных на Чукотку любезной соседкой.
     Не вся корреспонденция оказалась приятной.
     "Уважаемый товарищ  Конецкий!  До  последнего  времени  Вы
числились  среди  любимых  мною  писателей.  Увидев  фамилию  в
оглавлении  3-го  номера  "Звезды",  я  взяла  этот  журнал   и
предвкушала  новую интересную и приятную встречу с Вами. Однако
приходится идти по стопам некоего  газетного  фельетониста  тех
времен,  когда  мы еще смотрели фильмы с участием Мэри Пикфорд.
Он написал так: "Как  ни  крути,  как  ни  верти,  в  какой  ни
рекламируй мере, но Мэри Пикфорд в "Дороти" почти совсем уже не
Мэри -- ничем не лучше наших Маш, -- и я признаться ей намерен:
"О Мэри, Мэри! Я был ваш, но больше я уже не мерин".
     В  Ваших  "Путевых  портретах с морским пейзажем" читателя
неприятно поражает пошлое смакование таких  подробностей,  как,
например, роман капитана с буфетчицей.
     Но это бы куда еще ни шло.
     Глубоко  возмутителен  описанный  Вами  эпизод  с какой-то
австрийской, что ли, графиней, которой Вы предложили в качестве
условия принятия на борт ее собаки сверх всех фунтов стерлингов
-- разрешить Вам "пощекотать ее животик".
     По Вашим словам, она это легко разрешила  (хотя  следовало
бы влепить Вам оплеуху!).
     Но,  понимаете  ли,  поведение зарубежной потаскушки, будь
она графиня или герцогиня, меня, Вашего читателя, мало волнует.
Несомненно, наши отечественные потаскушки поступили бы так  же,
как  она.  Возмутительно  то,  что  Вы  -- советский человек за
границей -- показали себя пошляком, дикарем,  варваром;  словом
-унизили свое достоинство, хотя бы только перед этой "графиней"
(и  всеми,  с  кем  она поделится своим приключением с русским,
советским моряком! ).  А  унижая  себя,  советский  человек  за
рубежами нашей родины, позорит тем самым и всех нас, и всю нашу
страну,   которую   он  --  хочет  он  того  или  не  хочет  --
представляет там. По его поведению  судят  обо  всем  советском
обществе.
     Так  что  если рассказанный Вами анекдот основан на факте,
то такого факта  простить  Вам  нельзя.  Если  же  Вы  все  это
выдумали,  выдумка  не  делает  Вам  чести.  Вот уж поистине не
скажешь: "Se non e vero, e ben trovato"*.
     Вместе с Вами, конечно, виновата  и  редакция  журнала,  и
даже Горлит. Но это не умаляет Вашей вины.
     Мне  очень  неприятно  терять  в  Вашем лице писателя, чей
талант и мастерство я ценила высоко.  Что  делать?  Итак,  dear
sir, заканчиваю. Ваша бывшая читательница, ответа Вашего мне не
надо.  Я  найду  его  в  Ваших  последующих  книгах.  Потому не
подписываюсь".
     Читательница опытная, -- слово "Горлит" слышала.
     Самое здесь интересное -- обида нашей  советской  Маши  за
всю   прекрасную   половину   человечества.  Причем  обида  эта
выражается  через  специфическую   логику:   она   моя   БЫВШАЯ
читательница,   читать   меня  больше  не  будет,  но  все-таки
умудрится найти ответ в моих следующих книгах! Как же  это  она
сделает: в капусте найдет, или ответ аист принесет?..
     Замечали  разницу  между  мужской  и  женской  реакцией на
одинаковое по силе и величине хамство в адрес друг друга?
     Глядите.
     Женщина  говорит  мужчине:  "Все  вы  такие,  мужики,   --
развратники,  изменщики  и  вообще,  кабы  не мой да не девичий
стыд, я бы  тебя,  подлеца  и  нахала,  да  и  не  так  бы  еще
обругала!"
     Что отвечает этот сукин сын мужик?
     Хмыкает и идет в пивную. Его, подлеца, не удручает то, что
он приравнен ко всему остальному мужскому роду.
     Теперь попробуем сказать даме: "Дорогая, пойми, ради бога,
ты такая  же,  как  все  остальные  четыре женских миллиарда на
планете..."
     Боже!
     Гром!
     Молния!
     Вулкан!
     Тайфун!
     Какой  философ  возьмется  объяснить,  отчего  мужики   не
сопротивляются  тому,  что  все  они  одинаковые, а женщины так
отчаянно сопротивляются даже легкому подозрению в их похожести?
     Ладно, поговорим теперь про вовсе неожиданное в Арктике --
о комарах. Повод тот, что сюда -- на край земли, на Чукотку, --
вернулась моя статья под  названием  "Комаринская".  Писал  ее,
ожидая на Петроградской стороне прихода теплохода "Колымалес" и
раздраженный до бешенства всяческими бытовыми неурядицами.
     Выше  меня  на  седьмом  этаже  -- проживает генерал-майор
войск ПВО в отставке.  Он  работает  над  многотомной  историей
своих  войск,  начав  ее  со  средних веков. Телефон у генерала
вечно занят супругой, которая молчит только тогда, когда  ночью
надевает от комаров противогаз.
     Пора,   наконец,   громогласно  объявить,  что  в  природе
произошло  озверение  и  комары  наводнили  Ленинград!  Априори
считается,  что  в  век  НТР природа удаляется от человечества.
Чушь.  Происходит  наоборот.  А  я,  к   сожалению,   городской
обыватель   и   ненавижу   комаров   мучительной  и  бессильной
ненавистью,    черно    завидуя,    например,    замечательному
деревенскому  прозаику  Василию  Белову,  который  кровососущих
любит. Он  пишет:  "Комары  вызванивали  свои  спокойно-щемящие
симфонии".  Во  как! Симфонию Чайковского они ему напоминают! И
спокойствие от их омерзительного писка ему на душу нисходит!  В
одном   рассказе   Белова  старик-доходяга  даже  из  состояния
клинической  смерти  возвращается  к  жизни  без   всяких   там
реанимаций  при  помощи одной мечты о "тонком комарином писке".
(Ну, в данном случае, то  есть  услышь  я  в  состоянии  ранней
смерти  комариный  писк,  -тоже не на шутку удивил бы сторожа в
морге  непристойным  для  покойника   жестом   или   непечатным
словосочетанием.)
     Хотя  комар мал, а человек в миллион раз больше и сложнее,
но крошка имеет приспособления, которые вам и не снились.  Если
вы, начиная охоту на комара, сидящего, предположим, на потолке,
будете  вылуплять  на  него  глаза,  то  даже  последней модели
пылесос или новенькая пышная швабра не помогут.  Комар  получит
от ваших вылупленных глаз предостерегающий импульс и приведется
в боевую готовность к зигзагу-молнии.
     Теперь  о  снадобьях  типа  "Тайги".  Не скажу, -- хорошая
химия! Честь и хвала  отечественным  химикам!  Хотя  существует
мнение,  что  отвратительность  вони  снадобий  так велика, что
сразу заставляет комара предположить  наличие  рядом  человека,
ибо  только человек такое может изобрести, создать и испускать.
В результате комар молниеносно летит к вам.
     Теперь о тонком комарином писке, который так Белову и даже
Виктору Петровичу Астафьеву нравится.
     Писк комара на  потомственных  горожан  воздействует  хуже
самого укуса.
     Если вы наловчитесь спать, вжав одно ухо в нижнюю подушку,
а второе  ухо  придавив  верхней,  то,  возможно,  жужжания  вы
слышать и не будете, но и дышать вам все-таки  надо.  Потому  у
носа вы оставляете дырочку, как нерпа в арктической льдине.
     И   вот,   как  белый  медведь  терпеливо  караулит  возле
дыхательной дырки и рано-поздно харчит самую осторожную  нерпу,
так  и  сволочь  комариха  рано-поздно  находит ваш нос. В этом
случае удар, который вы получаете в момент посадки  ее  в  вашу
ноздрю, никак нельзя назвать мягким.
     Вероятно,   комариха   так  долго  изыскивает  дырку,  так
досадует на всякие затруднения,  что  потом  действует  потеряв
голову:  бесшабашно  и  безрассудно,  я  бы  сказал.  Ее крылья
работают с такой частотой,  что  впереди  насекомого  возникает
звуковой     барьер,     который    принес    столько    хлопот
авиаконструкторам.
     И вот комариха, найдя наконец  туннель,  ведущий  к  вашей
ноздре,    преодолевает    звуковой   барьер.   В   результате,
естественно, удар в ноздрю происходит в  абсолютной  тишине  --
звук-то   остается  позади  комарихи!  И  потому  неожиданность
удара-посадки производит ошеломляющее впечатление и на вовсе не
впечатлительного человека.
     Правда,  тут  есть  один  нюанс.  Если  вы  тренированный,
многоопытный  мужчина,  то  иногда  успеваете проснуться еще до
удара-посадки. Это происходит в том случае,  если  вы  способны
ощущать  биополе  комарихи,  возникающее  перед  крошкой в виде
этакого  клина,  лучика,  остронаправленного   и   опережающего
комариху   на   миллионную   долю   микросекунды.  Но  и  этого
микро-микровремени (для по-настоящему тренированного человека!)
достаточно, чтобы, еще глазом не моргнув, треснуть себя по носу
с зубодробительной силой, одновременно  проклиная  всех  сучек,
самок,  куриц,  тигриц  и  т.  д. Такие избирательные в половом
смысле проклятия вырываются из вас на основе научного знания  о
том,  что  кусаются  и пьют человеческую кровь только комариные
самки, а самцы живут на нектаре.
     В результате серая толпа, малообразованная  масса,  мещане
отпускают  в  сторону  женщин двусмысленности -- о кровососущей
женской природе и тому подобную чушь.  Это,  конечно,  неверно,
хотя почти у всех кровососущих кровью питаются только самки.
     Еще  несколько  слов о восприятии тонкого комариного писка
тренированными людьми. Особенно бывает  обидно,  когда  врежешь
себе по уху, носу или лбу, а... комарихи-то и не было.
     Это я о трамвае.
     Иногда  звук далекого трамвая, возникший в ночной тишине и
неуклонно приближающийся, воспринимается  тренированным  мозгом
как  сигнал  начала комариной атаки. Нельзя же, в конце концов,
требовать от своего мозга того же,  что  и  от  самого  себя  в
целом,  в целокупности. Мозг иногда действует тупо, по шаблону,
ведет себя по принципу: наше дело прокукарекать, а  дальше  уже
дело  ваше.  И  выдает  сигнал-предупреждение, спутав трамвай с
комарихой. И ведь должен был бы понимать,  что  самому  ему  от
такой  ошибки будет хуже всех других членов и частей организма,
ибо наступит БЕССОННИЦА!
     Конечно, когда вы,  треснув  себя  по  лбу,  проснетесь  и
обнаружите,  что  комарихи  нет,  а  просто-напросто  по ночным
улицам-ущельям разбежался в парк последний трамвай, то  ощутите
некоторое чисто внешнее успокоение. Однако оно мимолетно, а вот
БЕССОННИЦА...

     Верхнего  соседа зовут Михаил Германович, настоящий боевой
генерал, провел всю войну на свежем воздухе среди самых  разных
климатических  зон,  но  комаров  боится  панически  --  больше
штатских, -- как бы парадоксально это ни звучало.  Нервы!  Хотя
весит  Михаил  Германович  центнер и носит пышные кавалерийские
усы -буденновские.
     Уже второе лето генерал  ночует  в  кабинете,  разбив  там
герметическую  охотничью  палатку.  Вечерами  долго возится над
моей головой со штырями -- паркет плохо держит. До приобретения
палатки генерал сам пробовал спать в противогазе, но  с  такими
усами   в  противогазе  долго  не  продержишься  --  понизилось
кровяное давление и т.  д.  И  теперь  он  спит  в  палатке,  а
противогаз  отдал  жене.  Конечно,  Михаил  Германович стыдится
нелепой палатки в кабинете, противогаза жены и даже факта своей
бессонницы.  Это  его  комплекс  неполноценности:   всю   жизнь
сражался  и побеждал противника, нападающего сверху, с воздуха,
и... дрожит перед комаром!

     В  конце  мая  по  его  инициативе  группа  интеллигентных
жильцов  решила  на  общественных  началах  вычистить  подвалы,
заполненные   жидкой   мразью.    Начальник    ЖЭКа    Прохоров
категорически  запретил  самодеятельность,  заявив,  что комары
входят в экологическую цепочку и внесены в Красную  книгу  ООН.
Эту  издевательскую  чушь  он выдумал потому, что в пятидесятые
годы служил под рукой Михаила Германовича в ПВО  лейтенантом  и
крупно проштрафился, угодив при учебной стрельбе из сорокапятки
в  самолет-буксировщик,  а  не  по  конусу-цели. За этот подвиг
Михаил  Германович  влепил  ему  так,  что  лейтенант  Прохоров
вылетел  из  войск противовоздушной обороны прямо в гражданский
банно-прачечный   трест,   где   быстро   сделал   тупую,    но
последовательную  карьеру,  заочно окончив санитарный техникум.
Теперь он уже третий год начальник ЖЭКа.
     Конечно, если бы Михаил Германович в середине  пятидесятых
годов  знал, что в конце семидесятых будет писать историю войск
ПВО, сидя в доме под рукой  лейтенанта  запаса  Прохорова,  то,
вероятно,  не  подложил  бы  своему  подчиненному такой крупной
свиньи, каковой является для военного  человека  демобилизация.
Или хотя бы подстелил соломки на полу банно-прачечного треста в
тот момент, когда Прохоров заканчивал там свою противовоздушную
траекторию,  но, в отличие от меня, который наперед знает конец
этой книги,  генерал  сквозь  магический  кристалл  еще  ничего
впереди не различал.
     Итак,  Михаил  Германович  собрал  наиболее интеллигентных
мужчин нашего дома возле входа в  подвал,  на  дверях  которого
висел  огромный  амбарный  замок;  сказал,  что чихать хотел на
Прохорова, и приказал  привести  Митяя  --  кочегара  котельной
детских  ясель,  ответственного за подвалы. Митяй был пьян и не
явился.
     Тогда Михаил Германович возложил на замок  огромную  лапу,
сорвал  его  и  повел  нас  --  вооруженных  ведрами и суповыми
чумичками -- в подвал без санкции какого-либо начальства.
     Дом  наш  вообще-то вполне обыкновенный. В том смысле, что
битком  набит  трусами,  которые  при  виде  техника-смотрителя
Аллочки  заболевают  медвежьей  болезнью. Но раньше в доме жили
отборные   гуманитарии   --   поэты,   прозаики,   переводчики,
литературоведы   мирового   класса.   Ныне,   увы,  большинство
знаменитостей поумирало, или, прославившись, укатило в столицу,
или, бесславно разбогатев,  приобрело  квартиры  с  лоджиями  в
новых   районах   на  кооперативных  началах.  Однако  какой-то
салонно-нигилистический  душок  у  дома   остался.   Потому-то,
вероятно,  мы и пошли за генералом во тьму подвала. Боже, каким
соусом  подвал  оказался  заполнен!  Ни  один  профессиональный
ассенизатор  там и пяти минут бы не выдержал. А мы продержались
полчаса -- пока  не  приехал  вызванный  Прохоровым  участковый
уполномоченный. И началось!
     Прохоров    обвинил    нас    в    даче    взятки   шоферу
машины-дерьмовоза, в которую мы сливали подвальный соус, --  мы
сбросились  шоферу  по  десятке.  Генералу  же  до сих пор шьет
статью за срыв замка  с  государственного  помещения.  И  такая
статья есть!
     А   потом   на   дверях   парадной   появилось  рукописное
объявление:    "Лекция    <<КОМАР    --    ЧЕЛОВЕК     --
ОБЩЕСТВО>>  состоится в субботу 19 июля во втором дворе в
17 часов. Явка всех жильцов, участвовавших в незаконной  чистке
подвала, обязательная".
     Идти  на  лекцию  о  комарах в субботний июльский вечер я,
конечно, не собирался. Мне кажется, вы сами уже убедились,  что
я кое-что про них знаю. И смешно предположить, что какой-нибудь
теоретик  из  общества  "Знание" меня может просветить по этому
вопросу. И в то же время ловил себя на гаденьком чувстве страха
за неявку. Хотя  недавно  только  и  громогласно  объявил,  что
русский  писатель имеет право бояться секретарш и швейцаров, но
не начальников. И, к сожалению,  это  мое  высказывание  уже  в
газетах  цитируют. Я же просто тогда неточно выразился! Русский
писатель, действительно, не  имеет  права  бояться  начальников
любых  рангов,  но  сюда не входят начальники ЖЭКов. Этих гусей
никак не следует дразнить -- шутки вовсе уж выходят боком.
     Иногда, работая очередную книгу, вдруг понимаешь,  что  от
растерянности  перед сложностью жизни и задачи засунул обе ноги
в  одну  штанину.  Очень  опасная  позиция,  ибо  каждая   нога
настойчиво требует свободы и персональной брючины. И у меня вот
очередной   раз  случилось  такое.  И  судьба  заставила  взять
длительный тайм-аут, чтобы вытащить одну ногу -- лишнюю. Но это
не получается, ибо умер мой  ближайший  друг  и  советчик  Петя
Ниточкин.  Без  него в житейском и литературном море мне голо и
одиноко, и мне не с кем  посмеяться  над  своим  страхом  перед
Прохоровым.
     Возраст  сказывается  и в том, что все и все, что и кого я
вижу вокруг, мне докучает и  меня  раздражает.  Мне  не  о  ком
сказать   хорошее   от   чистого   сердца.  Зрелость  это?  Или
пропечаталась наконец вся мелкость моего духа? В  любом  случае
это  приносит  мне душевных мучений больше, нежели всем другим,
кого вижу и знаю вокруг.

     Около  шестнадцати  часов  в   субботу   позвонил   Михаил
Германович и быстро уговорил на комариную лекцию идти.
     -- Эх!  -- с невольным укором сказал я верхнему соседу. --
И дернул вас черт тогда замок дергать!
     -- Да он сгнил давно до корня! Я для пробы дернул, а он  и
рассыпался, -чистосердечно соврал старый вояка. -- А если вы на
лекцию  не  пойдете,  то  это не по-товарищески будет. Тоже мне
герой! И Гуськов идет, и Требов, и Страдокамский.
     -- У меня судно на подходе, -- сказал я.
     -- Вот именно. Можно подумать, что  вам  плавать  надоело.
Надоело?
     -- Нет, но...
     -- То-то  и  оно. Накатит товарищ Прохоров на вас телегу в
пароходство -- и тю-тю ваши героические плавания!
     -- Ерунда! Смешно, право!
     -- Ждем вас  с  Гуськовым,  --  сказал  генерал  и  бросил
трубку.
     Гуськов  --  детский  поэт,  живет с супругой-домохозяйкой
ниже меня. Оба исключительно деликатные, нежные люди. Не  пьют,
не  курят,  в  Домах творчества съедают всю отраву, которую там
дают, чтобы -- не дай бог! --  не  обидеть  директора;  обожают
бадминтон  в  пыли  по  колено. Но отношения у нас сложные. Тут
такое дело.
     Лет десять назад случился у меня роман с  одной  резвушкой
из   Комсомольска-на-Амуре,   которая   приехала   поступать  в
машиностроительный   институт,   то   есть   имела   выраженные
способности  к  использованию техники. В первую же медовую ночь
абитуриентка  не  выдержала  натиска  комаров  и   воскликнула:
"Милый, а пылесос у тебя есть?"
     Пылесос был, хотя я про него давно забыл.
     И  резвушка  с  юным и обаятельным кокетством, начла-почла
охотиться пылесосной кишкой на комаров, таская ревущий  агрегат
по  всей квартире в середине ночи и хлопая в ладошки при каждом
пойманном  насекомом,  --  чудесное,  скажу  вам  по   секрету,
зрелище!
     Но  Гуськовы, как оказалось, спят со сложными комбинациями
снотворных.  Если  человека,   принявшего   такую   комбинацию,
пробудить до срока, то -- каюк! Человек не спит потом месяц.
     Гуськовы  не спали два. И меня возненавидели. И десять лет
я ходил по квартире в носках, хотя от  дверей  дует.  Ладно,  к
этому  я привык. Но после истории с чисткой подвала Гуськов так
перепугался,  что  сочинил  поэму  "Доброе  зверье  комарье"  с
печатным  посвящением  начальнику  ЖЭКа Прохорову. В этой поэме
два мальчугана идут на рыбалку. Один боится  комаров  и  потому
пропускает  мимо  ушей  различные  красоты  природы  --  восход
солнца, розовый туман и пр. Другой не боится комаров  и  потому
пропитывается  красотами насквозь. Сам Гуськов не открывает все
лето даже форточки. И такое двуличие детского  поэта  меня  так
взбесило, что я перестал снимать дома ботинки.
     На  заднем  дворе  у  нас  растет  старый клен и несколько
старых  тополей.  В  центре  стоит  беседка.   Есть   змея-бум,
скользилки на два ската, шведская стенка и садовые скамейки.
     За  углом помойка, но на газонах густая веселая трава, и в
ней от весны до осени желтеют одуванчики, которые я люблю.
     На газоне расположилось человек  двадцать  незнакомых  мне
лично  жильцов  --  мужчин и женщин. В ожидании лекции они пили
пиво из бидонов. На кончике змеи-бума сидели Гуськовы.
     Места на скамеечке заняли два кровных  врага,  не  могущие
существовать  друг  без  друга:  театральный  критик  Требов  и
драматург Страдокамский.
     Требов -- наш главный ортодокс, консерватор,  ретроград  и
вообще    болван.   Служить   Мельпомене   начал   в   каком-то
академическом театре суфлером. Голос у критика оглушительный  и
соответствует  его  ногам:  случается  и  такое в жизни. Нижние
конечности у Требова вызывают подозрение,  что  мама  в  раннем
детстве  посадила  сына-малютку  на  водовозную бочку и связала
ножки годика на два веревкой, в результате чего они  замкнулись
на  круги своя. И голос у него как из чего-то круглого -- бочки
или  иерихонской  трубы.  Говорят,  глупость,  чтобы  не  очень
бросаться  в  глаза,  должна  быть  оглушающей. И это у Требова
получается.
     -- Фашисты! Фашисты виноваты!  Раскачали  петровское  наше
болото бомбами в войну! Теперь воды Финского залива фильтруются
к  центру  города.  Вот  достроим  дамбу,  и никакой подвальной
самодеятельности не надо  будет!  Ни  одного  комара  здесь  не
останется   --  орал  театральный  критик,  тыча  в  драматурга
Страдокамского тростью с набалдашником.
     -- Это откуда вы такую ерунду  высосали?  --  хладнокровно
вопрошал  его  наш главный оппортунист, нигилист и вообще левак
Страдокамский, задиристо  потряхивая  козлиной,  меньшевистской
бородкой.  -- Во всем до сих пор война виновата! А?! И комары у
него от фашистов!  Все  дело  в  сибирских  новостройках,  если
хотите  знать.  БАМ  городят,  пальба  там,  взрывы -- и вполне
закономерно насекомые покинули привычные сферы обитания.
     -- Вы путаете комаров с лосями!  --  задыхаясь  от  смеха,
протрубил  ортодокс.  -Отсюда  видно, что у вас не божий дар, а
яичница...
     Напевая старинную  казачью  песнь  "Эх,  комарики-комарики
мои!  Нельзя  девушке  по  садику пройти!", возник из котельной
детских яслей Митяй -- наш поп Гапон. Именно кочегар внушил нам
мысль о том, что комары вылетают из подвала, в результате  чего
мы ему собственноручно подвал и вычистили. Митяй -единственный,
радикально  решивший проблему комаров, потому что не рвет связь
с землей, деревней и каждое  лето  получает  с  родины  десяток
здоровенных  жаб.  Комары боятся жаб панически и облетают Митяя
за добрый метр.
     И на  лекцию  он  явился  не  только  пьяным,  как  десять
дореволюционных  сапожников,  но и с жабой в кепке. Покрутив ею
над головой, Митяй посадил жабу  обратно  в  кепку,  возлег  на
травку  возле  беседки  и  мгновенно  заснул,  а жаба бдительно
таращила глаза и изредка квакала.
     Царственно  проплыла  к  голове  бума  и   села   на   нее
колоритнейшая  старуха  Мубельман-Южина.  Она  подрабатывает на
"Ленфильме" в ролях графинь, которые торчат на заднике во время
балов и обмахиваются там веерами. Это тяжелая работа, но дело в
том, что, полюбив в Ташкенте душку военного и  воспользовавшись
сумятицей  военного  времени,  она  уменьшила  себе  в паспорте
возраст на энное количество лет. Естественно, это привело затем
к полной путанице в пенсионных делах. И вот в  старости  платит
за  безрассудную  страсть,  жарясь под прожекторами в съемочных
павильонах, -- сюжет, достойный  пера  Бальзака!  В  разговорах
Мубельман  любит  подчеркнуть,  что  в детстве не знала никаких
хлопот с лавровым листом. Лавры не покупали в бакалейной лавке,
а просто надергивали нужное для  обеда  количество  из  венков,
которые получал от поклонниц ее троюродный дядя Сумбатов-Южин.
     Удобно   усевшись,   Мубельман-Южина   сказала   глубоким,
бархатным голосом:
     -- Федя Шаляпин спел однажды Мефистофеля не стоя,  а  сидя
на  ступеньке  лестницы к Маргарите, и в прессе сразу написали,
что он был так пьян, что пел  лежа,  --  и  указала  веером  на
спящего  Митяя.  -- Нельзя ли убрать эту э-э-э... лягушку? Я их
боюсь.
     -- Пусть проспится. Это  мелочи,  --  сказала  хорошенькая
техник-смотритель   Аллочка,   которая   в   беседке   отмечала
прибывающих  по  списку,  одновременно  нетерпеливо  постукивая
наманикюренным  ногтем  по  золотым  часикам. -- И где же этого
лектора черт носит?
     -- Холодный пепел мелочей гасит  огонь  души!  --  сказала
Мубельман-Южина и царственно откинулась на ствол клена.
     Из  безликой  массы,  пьющей  на  газоне  из бидонов пиво,
донеслось:
     -- В народе говорят: словом комара не убьешь!
     -- А тем боле лекцией!
     -- Цыц! --  сказала  техник-смотритель.  --  Не  в  пивной
сидите!
     Безликая масса примолкла.
     Тут  подошел Михаил Германович и сразу крепко треснул меня
по шее, зазвенев орденами и медалями, ибо был  в  мундире,  при
всем иконостасе.
     -- Вы бы полегче, -- сказал я.
     -- Зато я ему впиться не дал, -- объяснил генерал.
     -- Убить  хотели?  -- насмешливо вопросил ортодокс Требов.
-- О, святая простота! Если  комара  голой  рукой  бьешь,  надо
обязательно ладонь смачивать водой, -пояснил он.
     -- "Смачивать водой"! -- саркастически передразнил Требова
генерал.   --  Лейку  с  собой  прикажете  носить?!  А  плюнуть
по-пролетарски на ладонь не годится, что ли?
     Тут мгновенно сорвался с цепи на помощь другу-врагу  левак
Страдокамский:
     -- А  когда  вы  свои  противовоздушные истории сочиняете,
тоже в ладонь плюете? -вопросил он Михаила Германовича.
     И пошла-поехала коммунальная заваруха.
     Безликая масса, попивающая  на  газоне  пиво,  отстраненно
комментировала происходящее:
     -- Если  еще  пятилетку  войны  не  будет,  все друг другу
глотки поперерывают...
     -- Раньше с керосинками и примусами братски жили, а теперь
с газом друг другу смерти хотят...
     -- Благосостояния много -- вот корень где...
     -- Точно. Цены низкие. Надо же: по пять кило  курей  сразу
покупают...
     -- Холодильники есть -- вот и покупают...
     -- А  тут  давеча  видела,  слив на лотке шестнадцать кило
сразу тетка брала...
     -- Серый волк тебе в трамвае товарищ...
     -- Все ноги оттоптанные...
     -- Тише  тут!  --  цыкнула  техник-смотритель.  --  Не  на
митинге!
     -- Вы  нам  рот  не затыкайте! -- немедленно сменил объект
атаки  Страдокамский.  -Товарищи  обсуждают  вполне  корректный
аспект   проблемы.  Речь  о  необходимости  увлажнения  кожного
покрова ладони в целях уменьшения воздушной подушки перед  ней.
Эта   подушка-прослойка   отталкивает  насекомое,  с  какой  бы
скоростью вы ни  действовали.  А  смачивать  руку  можете  хоть
духами "Коти"! Но вы их и не нюхали!

     -- А вот и нюхала! -- сказала Аллочка.
     -- На  потолке  их  давить бесперспективно, -- вмешалась в
разговор Мубельман-Южина. --  Надо  сперва  с  потолка  веником
согнать. И убивать, когда они уже ниже на стенке сядут...
     В  лучших  традициях  эстрады тридцатых годов на сцену, то
есть в детскую беседку, ворвался лектор с портфелем-дипломатом,
извинился за опоздание, объяснил его тем, что в субботу с такси
стало очень трудно, достал  конспект,  надел  очки  и  попросил
тишины.
     Лектор был средних лет, в лакированных туфлях и производил
приятное, интеллигентное впечатление.
     -- Товарищи!  Я  буду брать быка за рога! -- жизнерадостно
начал  он.  --  Всех  волнует  вопрос  снабжения  мясомолочными
продуктами.  Как  уберечь  скот  от вредного влияния окружающей
среды? Над этим и  бьется  пытливая  мысль  ученых!  На  данный
момент   разработка   методов   сохранения   бычьего  семени  в
замороженном  состоянии  продвинулась  далеко  вперед.  Большой
вклад  здесь внесли английские, американские и японские ученые.
Однако,  товарищи,  приоритет  в  этих  вопросах  остается   за
Советским Союзом!
     -- С   фланга,   издалека   заходит!   --  заметил  Михаил
Германович.
     -- Господи! И что делают!--  жалостливо  шепнул  поэтичный
Гуськов. -Единственная радость у Буренки была, и ту...
     -- Тише, товарищи! -- цыкнула Аллочка.
     -- Позвольте  все-таки вопрос! -- воскликнул, наставляя на
лектора меньшевистскую бородку, Страдокамский. -- При  чем  тут
какое-то семя?
     -- Не мешайте слушать! -- прошипел Требов.
     -- Как   при   чем?   --  удивился  лектор.  --  Появилась
возможность   получать   потомство    от    лучших    племенных
оплодотворителей  и  после  их  смерти! -- Здесь лектор трахнул
себя по лбу: комары не дремали, наступало их  любимое  вечернее
время.
     Техник-смотритель Аллочка встала, сорвала лопух с газона и
дала лектору.
     Из безликой массы донеслось:
     -- Эт,  однако,  как  понимать?!  Ежели,  к примеру, мужик
сегодня помрет, жена еще  десять  годков  от  его  может  детей
нести?
     -- Да.  Нынче  этот  вопрос  технически  решен,  -- сказал
лектор, обмахиваясь лопухом. -- Но остается моральная  сторона.
Здесь, правда, еще есть сложности.

     -- Надо спасать только лучших людей, -- вклинился нигилист
Страдокамский,  -сейчас в США, как известно, создан банк спермы
лауреатов Нобелевской премии. А у нас как с этим вопросом?
     -- Попрошу вопросы подавать  в  ручном  виде,  --  сказала
Аллочка. -- Иначе, товарищи, мы здесь и до утра не закончим! --
И  постучала  ногтем  по  часикам.  (Девица  явно опаздывала на
свидание.)
     Лектор понес дальше:
     -- Во  многих  странах  созданы  хранилища   замороженного
семени, но здесь мы немного отстаем...
     -- Замолчите!  Я  --  вегетарианка!  -- царственно заломив
руки, вскричала  Мубельман-Южина.  --  Умоляю!  Замолчите!  Где
лекция  "Комар  -- человек -общество"?! Вы перепутали аудиторию
или тему!
     -- Скорее всего, я перепутал и то и другое, -- пробормотал
лектор. -- Значит, вам о комарах? Так бы сразу и сказали!
     Дальше он проявил удивительную гибкость и  ассоциативность
мышления, ибо перешел на комаров, но и мяса не бросил.
     -- Между    комаром    и   говядиной   существует   прямая
зависимость,  товарищи!  Во  время   массового   лета   комаров
снижается  не  только  работоспособность людей, но и у домашних
животных резко падают надои молока и привесы мяса! -- Продолжая
говорить, он судорожно искал  в  портфеле  новый  конспект.  --
Итак,  среди  многочисленных  насекомых  ученые выделяют группу
двукрылых.  Их,  в  свою  очередь,  делят   на   длинноусых   и
короткоусых...  Товарищи,  может,  прервемся,  покурим?  -вдруг
предложил взмокший лектор: он не мог найти конспект.
     Закурившая  лекционная  группа   на   пленере   двора   по
композиции  напоминала  некоторую  смесь из "Завтрака на траве"
Мане и бессмертных "Охотников на привале" Перова, хотя чесались
все уже как самые вшивые павианы.
     Мимо проходили к мусорным бакам жильцы соседних  дворов  с
мусором  в пакетах. (Ныне модно выносить мусор не в ведрах, а в
пакетах из рваной газеты.) Проходящие поглядывали с издевочкой,
ибо квартал отлично знал о нашей подвальной самодеятельности  и
нынешней расплате за нее.
     Штук   пять  бесхозных  кошек,  проживающих  в  котельной,
бродили вокруг, рассчитывая  на  то,  что  кто-нибудь  погладит
лишаи  на  их  спинах.  Кошки настырно лезли к ногам и начинали
мурлыкать  еще  за  метр,  демонстрируя  извечное  у  бездомных
сушеств соединение наглости с подхалимством.
     Митяй  на  травке  безмятежно  посапывал.  Жаба вылезла из
кепки и сидела у него на груди.
     От всего вокруг веяло стабильностью и миром, если б только
комары не вызванивали свои леденящие кровь симфонии.
     Лектор наконец  нашел  конспект  и  просто,  по-домашнему,
повел  рассказ  дальше.  Было  интересно  узнать,  что биомасса
насекомых   на   планете   значительно   превосходит   биомассу
человечества  и  продолжает  стремительно  расти;  что в Африке
самые ядовитые комары выводятся в ямках от слоновых следов...
     -- Слушай, ты, морда! -- вылетело из безликой массы. -- Ты
нам про Африку не заливай! Чего делать с ними будете, морды?!
     Лектор легко и привычно перевел вопрос на культурный язык:
     -- Вот тут спрашивают:  "Что  конкретно  можно  сделать  с
комарами?"  Уже многое делается, товарищи! Не так давно в южные
районы нашей великой страны завезли из Америки рыбку  гамбузию,
которая  питается личинками комаров. Рыбок запускают на рисовые
чеки -- количество комаров  уменьшается,  гамбузии  же  отлично
развиваются  и,  несмотря  на  незначительную  величину,  могут
служить украшением любого стола! Но, товарищи,  гамбузия  может
жить  только  в  теплых  водоемах,  а  мы  с  вами пока живем в
Ленинграде...
     -- Вези гамбузию!  Я  ей  валенки  с  галошами  куплю,  --
вылетело из безликой массы,
-- и -- под пиво!
     Последнее   слово   произвело   на  Митяя  чудодейственное
воздействие. Он проснулся, вскочил и обвел вокруг  выпученными,
как у своей жабы, глазами.
     -- Не  дам  бить  комариков!  --  заорал  Митяй.  -- Мы не
азиаты, чтобы живых тварей под корень из природы! Пущай  азиаты
мух душат, мать их, а мы нашего комара жалеть должны!
     С  этими словами он схватил жабу, раскрутил ее над головой
и запустил в небеса.

     И пока  жаба  не  шлепнулась  где-то  на  крышу,  мы  все,
обомлев,  хранили мертвую тишину, которой первым воспользовался
Требов.
     -- Некоторые  нетипичные  азиаты  --   товарищ   прав   --
действительно передушили всех мух, -- протрубил его иерихонский
бас. -- И что из этого вышло? Культурная революция у них вышла!
И  нам пора перестать делать из мухи слона! Да, у нас развелись
комары! Да, они нас кусают! Но в США наводнение крыс! Крыса  --
это  вам не комар! Она загрызет ребенка! В Чикаго за труп крысы
власти выплачивают доллар! Один негр там  заработал  на  крысах
семьсот  двадцать  долларов  за  сутки! И Чикаго вынуждено было
обратиться с просьбой о федеральной помощи к президенту! А  нам
стыдно распускать нюни, товарищи!
     -- Кстати  говоря!  --  с  новой  энергией, но жалостливым
голосом понес лектор. -Вы когда-нибудь  думали  о  том,  что  у
комара,  как  и у каждого массового вида в природе, очень много
врагов? Беззащитных личиночек  и  куколочек  комариков  хватают
прожорливые  водяные  жуки и клопы! А едва комарик вылетит? И в
воздухе его подстерегают смертельные опасности: днем --  птицы,
ночью -- летучие мыши...

     -- Эх,  комарики-комарики  мои! -- истошно зарыдал Митяй и
бухнулся  на  колени,  стуча  в  жилистую  грудь   кочегарскими
кулаками.
     Допившая   уже   давным-давно  пиво  безликая  масса  тоже
закручинилась по комарам, из нее донеслось:
     -- Много комаров -- быть хорошему овсу!
     -- Попы поют над мертвяками, комары -- над живыми!
     -- Все ясно!
     -- Давай закругляйся!
     Лектор удовлетворенно начал  собирать  бумажки,  защелкнул
дипломат, поклонился и задушевно произнес:
     -- А  что  до  самих  комаров, то тут секрет простой: надо
научиться не обращать на них внимание, и  тогда  их  словно  не
будет. Еще вопросы? Нет? Благодарю за внимание...
     -- Каких   наук   вы   доктор?   --   кокетливо   спросила
Мубельман-Южина.
     -- А кто вам сказал, что я доктор наук? -- спросил лектор.
     -- Я!   --    торопливо    покидая    беседку,    крикнула
техник-смотритель. -- А вы академик, что ли?
     -- Товарищи,  это  недоразумение, -- объяснил лектор. -- Я
просто доктор, врач. Обыкновенный психиатр.  Без  степени.  Моя
профессия -- снимать у населения стрессы...
     -- Подожди  еще  минутку, благодетель! -- странно прорычал
Михаил Германович. -Я тебя поблагодарить хочу!
     И тушу генерала как-то боком понесло к беседке. Поднявшись
по ступенькам, он стал прямо против лектора и,  бездарно  теряя
фактор внезапности, сказал:
     -- Сними очки! Я тебя бить буду!
     Толпа загоготала.
     Толпа  всегда  готова  принять  намерение  шутить  за саму
шутку. Даже больше. Толпа часто не оценивает  шутку,  если  эта
шутка не предварена явным намерением оратора вскоре пошутить. И
вот  этого  именно намерения-намека массе вполне достаточно для
гогота. Тут даже так получается,  что  саму  шутку  толпа  чаще
всего  и  не замечает, и над ней не смеется, ибо, чтобы оценить
шутку, надо хоть чуточку, но подумать, а времени на это нет.
     Психиатр послушно снял очки, спрятал их в дипломат,  потом
зачем-то снял лакированные туфли и покорно подставил физиономию
генералу.
     Михаил Германович сокрушительно замахнулся.
     Лектор   подпрыгнул,   перевернулся  в  воздухе  и  врезал
генералу  пяткой  левой  ноги  в  лоб.  (Таких  номеров  нашему
Октавиану  и  не  снилось!)  Это была великолепная демонстрация
смеси самбо с  джиу-джитсу.  Оказалось,  психиатр  был  из  тех
международных   мастеров   этой  штуки,  которым  категорически
запрещено использовать в деле кулаки, голову и правую  ногу.  А
левой   ногой  --  в  целях  допустимой  самообороны  --  можно
пользоваться, но без ботинка, то есть голой, мягкой пяткой.
     В результате Михаил Германович добрался  на  седьмой  этаж
(лифт  не  работал) самостоятельно, с самой незначительной моей
помощью. После каждого марша, правда, он садился на ступеньку и
щупал лоб.
     Конечно,  я  не  мог  оставитъ  все  это  безобразие   без
соответствующей   реакции.  Всю  ночь  писал  статью  в  газету
"Советская экология". Назвал "Комаринская".  Статья  получилась
страстной, гневной, честной -- в лучших традициях отечественной
публицистики. По жанру где-то между "Не могу молчать!" Толстого
и "Что делать?" Чернышевского.
     И вот здесь, в Певеке, получил свою гневную статью обратно
с   сопроводиловкой:   "Наш   журнал  комарами  не  занимается.
Рекомендуем   адресовать   Ваше   произведение    в    "Вопросы
философии"".



     Началом  киноэпопеи  можно  считать момент, когда режиссер
Георгий Данелия, знаменитый ныне фильмами "Я шагаю по  Москве",
"Не  горюй!  ",  "Тридцать  три", "Совсем пропащий", и режиссер
Игорь  Таланкин,  знаменитый  ныне  фильмами   "Чайковский"   и
"Дневные  звезды",  отправились вместе со мной в путь к причалу
арктической бухты Тикси.
     Вернее, в далекий путь отправились тогда только Таланкин и
я. Неважно, по каким обстоятельствам, но Гия обострил отношения
с бортпроводницей   и  за  минуту  до  старта  покинул  самолет
полярной авиации в аэропорту  Внуково.  Конечно,  мы  могли  бы
договориться   со   стюардессой,   но   гордыня   забушевала  в
режиссерской душе с  силой  двенадцатибалльного  шторма,  и  он
выпал  из  самолета  с  высоко поднятой головой, оставив в моем
кармане деньги и документы,  в  багажном  отделении  вещи  и  в
хвостовом   гардеробе   теплую  полярную  одежду  из  реквизита
"Мосфильма".

     Было 03.09. 1960 года.
     В Москве было жарко.
     Мы  взлетели.  И  я  увидел  внизу  на  огромной   пустыне
столичного  аэродрома  маленькую фигурку в ковбойке. Фигурка не
махала нам вслед рукой.
     Мы с  Таланкиным  мрачно  молчали,  ибо  чувствовали  себя
предателями.  Вероятно,  нам  следовало  покинуть борт самолета
вместе с Гией.
     Мы с Таланкиным как раз работали над  сценарием  фильма  о
мужской дружбе. О том, как товарищ спешит к товарищу по первому
зову  на противоположную сторону планеты. А в нашем собственном
поведении явно сквозило некоторое двуличие.
     С Внуковом удалось связаться только через сутки с Диксона.
Радисты  сообщили,  что  на  трассе  Великого  Северного   пути
обнаружен странный грузин. Он собирал хлебные огрызки на столах
летной  столовой  то  ли  в Амдерме, то ли в Воркуте. Но не это
потрясло полярников. Их потрясло, что грузин  пробирался  через
Арктику в рубашке.
     Обратите  внимание:  Георгий Николаевич не вернулся домой,
чтобы   прихватить   деньжат   и   пальтишко.   Он    продолжал
демонстрировать   вселенной   неукротимую   гордыню.  Возможно,
правда, что короткое возвращение домой и неизбежная  встреча  с
мамой  по  разным  причинам  не  устраивали  молодого,  но  уже
знаменитого режиссера.  Отступать  он  не  любит.  Он  одиноким
голодным волком догонял нас.
     Уже  тогда  я понял, что работать над сценарием с Данелией
будет трудно, что он будет держаться за  свои  точки  зрения  с
цепкостью лемура, который вцепился в кочку.
     Мы воссоединились в Тикси.
     Аэродром  там  был  далеко  от поселка, машину из капитана
морского  порта  было  не  выбить,  к  самому  прилету  Гии  мы
опоздали,  в  аэропортовском  бараке  его  не  было,  и  мы уже
собрались уезжать, когда выяснилось, что вокруг  давно  пустого
самолета кто-то бегает. Бегал Гия -- согревался: снежные заряды
налетали с Ледовитого океана.
     Он  сразу,  но  сдержанно  высказал  в наш адрес несколько
соображений. Затем  замкнулся  в  себя  и  в  привезенную  нами
меховую одежду.
     07.09.  1960 года на ледокольном пароходе "Леваневский" мы
отправились в Восточный сектор Арктики, с целью снабжения самых
далеких на этой планете островных полярных станций.

     Редкий для меня случай -- в рассказе "Путь  к  причалу"  у
главного  героя  боцмана Росомахи существовал прототип. Это был
мичман Росомахин. Мы плавали с ним на спасателе в 1952 --  1953
годах.  Мы  с ним не только плавали, но и тонули 13 января 1953
года, у камней со скупердяйским названием Сундуки в  Баренцевом
море,  на восточном побережье острова Кильдин, севернее рейда с
веселым названием Могильный.
     Мы  спасали  средний  рыболовный  траулер  No 188. Но тень
"Варяга" витала над этим траулером. Он спасаться не пожелал. Он
нормальным  утюгом  пошел  на  грунт,  как только был сдернут с
камней, на которые вылетел.
     Аварийная партия разделилась на две неравные  части.  Одна
часть  полезла на кормовую надстройку, другая на задирающийся к
черным небесам нос -- траулер уходил в воду кормой. Я  оказался
на  кормовой  надстройке  и наблюдал оттуда за волнами, которые
заплескивали в дымовую трубу. Рядом висел на отличительном огне
мичман Росомахин.
     Температура воды --  1deg.,  воздуха  --  6deg.,  ветер  5
баллов,  метель,  полярная  ночь,  огромное желание спасти свою
шкуру любой ценой.
     И когда подошел на вельботе капитат-лейтенант Загоруйко, я
заорал и замахал ему. Я решил, что первыми надо снимать людей с
кормовой надстройки, ибо нос будет дольше торчать над  волнами.
Я  очень  глубоко  замотивировал  решение.  В  корме -- машина,
наиболее тяжелая деталь --  раз;  чем  глубже  уходит  в  волны
корма, тем труднее снять с нее людей, так как вокруг надстройки
куча  разных  шлюпбалок,  выгородок и другого острого железа --
два; в носовом трюме нет пробоин, и там образовалась  воздушная
подушка -- три, и т. д. и т. п.
     И  тогда прототип моего литературного героя спас мне душу.
Он заорал сквозь брызги, снег, и ветер, и грохот  волн,  что  я
щенок,  что  командиры  аварийных  партий  и  капитаны уходят с
гибнущих кораблей последними. Если бы не его вопль, я попытался
бы отбыть с траулера одним из первых, как нормальная  крыса,  и
навсегда  потерял  бы  уважение к самому себе, не говоря уже об
уважении ко мне следователя и прокурора.
     Таким образом, каждое  предложение  Данелии  по  изменению
чего-то  в  боцмане  Росомахе  ранило  мою  спасенную  когда-то
Росомахиным душу. Кто это собирается  что-то  изменять  в  моем
рассказе?  Режиссер,  человек,  который  видел  море  только  с
сочинского пляжа? Человек, который даже не  знает,  где  остров
Кильдин и где Гусиная земля? Какое право он тогда имеет снимать
фильм о погибшем в море спасателе?
     Я,  конечно,  не  показывал  своих чувств Гии, но он о них
догадывался. И, кроме того,  как  настоящий  режиссер,  понимал
необходимость войти в материал самому.
     И  тогда  было  принято  решение  отправиться  на  судне в
Арктику и  писать  сценарий  в  условиях,  наиболее  близких  к
боевым.

     На  "Леваневском"  мы  оказались  в  одной  каюте.  Гия на
верхней  койке,  я  на  нижней.  И  полтора  кубических   метра
свободного  пространства  возле  коек.  Идеальные  условия  для
проверки  психологической  совместимости  или  несовместимости.
Плюс  идеальный  раздражитель,  абсолютно  еще не исследованный
психологами, -соавторство в сочинении сценария.
     Если  в  титрах  стоит  одно  имя  сценариста,  то  --  по
техническим причинам. Мы на равных сценаристы этого фильма.
     Уже  через  неделю  я люто ненавидел соавтора и режиссера.
Кроме огромного количества отвратительных черт его  чудовищного
характера  он  приобрел  на судне еще одну. Он, салага, никогда
раньше не игравший в морского "козла", с  первой  партии  начал
обыгрывать всех нас -- старых, соленых морских волков!
     Психологи  придумали адскую штуку для того, чтобы выяснить
психологическую совместимость. Вас загоняют в душ, а  рядом,  в
других  душевых -- ваши друзья или враги. И вы должны мыться, а
на вас льется то кипяток, то ледяная вода -- в  зависимости  от
поведения соседа, ибо водяные магистрали связаны.
     Так вот, посади нас психологи в такой душ, я бы немедленно
сварил   Георгия  Николаевича  Данелию,  а  он  с  наслаждением
заморозил бы меня.
     И это при том, что и он, и я считаем себя добрыми  людьми!
Почему  мы  так  считаем?  Потому,  что ни он, ни я не способны
подвигнуть себя на каторгу писательства или режиссерства,  если
не  любим  своих  героев. У Гии, мне кажется, нет ни одного Яго
или   Сальери.    Его    ненависть    к    серости,    дурости,
несправедливости,  мещанству  так  сильна,  что он физически не
сможет снимать типов, воплощающих эти качества.
     Гия начинал  в  кино  с  судьбы  маленького  человеческого
детеныша,  которого  звали  Сережей.  И  в  этом большой смысл.
Полезно начать с детской чистоты и со светлой  улыбки,  которая
возникает  на  взрослых  физиономиях,  когда  мы  видим детские
проделки. Знаете, самый закоренелый ненавистник детского  шума,
нелогичности,   неосознанной  жестокости  --  вдруг  улыбается,
увидев в сквере беззащитных в слабости, но лукавых человеческих
детенышей.
     При всей сатирической злости  в  Данелии  есть  отчетливое
понимание  того,  что  сделать  маленькое  добро  куда труднее,
нежели большое зло, ибо миллионы поводов и причин  подбрасывает
нам мир для оправдания дурных поступков.
     Когда  я  писал  о  боцмане Росомахе, то любил его и давно
отпустил ему любые прошлые грехи.
     Когда Гия решил делать фильм по рассказу, перед ним встала
необходимость полюбить боцмана с не меньшей силой. Но поводы  и
причины  любви  у  меня  и  у  Гии были разные, так как люди мы
разного жизненного опыта. Надо было  сбалансировать  рассказ  и
будущий  фильм  так,  чтобы  мне не потерять своего отношения к
меняющемуся в  процессе  работы  над  сценарием  герою,  а  Гии
набрать в нем столько, сколько надо, чтобы от души полюбить.
     Сбалансирование не получалось.
     Уже на восьмой день плавания мы перестали разговаривать. В
каюте  воцарилась  давящая,  омерзительная  тишина. И только за
очередным "козлом" мы обменивались сугубо необходимыми  лающими
репликами:  "дуплюсь!",  "так не ставят!", "прошу не говорить с
партнером" и т. д.
     Точного повода для нашей первой  и  зловещей  ссоры  я  не
помню.  Но общий повод помню. Гия заявил в ультимативной форме,
что будущий фильм не должен быть трагически-драматическим.  Что
пугать  читателей мраком своей угасшей для человеческой радости
души я имею полное  право,  но  он  своих  зрителей  пугать  не
собирается,  он  хочет  показать  им  и  смешное, и грустное, и
печальное, но внутренне радостное...
     -- Пошел ты к черту! -- взорвался я. -- Человек прожил век
одиноким волком и погиб, не увидев ни разу  родного  сына!  Это
"внутренне радостно"?!.
     Он швырнул в угол каюты журнал с моим рассказом.
     -- Это   тебе   не   сюсюкать   над   бедненьким  сироткой
Сереженькой! -- сказал я, поднимая журнал с моим рассказом.  --
Тебе  надо  изучать  материал  в  яслях  или в крайнем случае в
детском саду на Чистых прудах, а не в Арктике...
     Вокруг "Леваневского" уже давно сомкнулись тяжелые льды.
     Гия взял бумагу и карандаш. Когда Гия приходит в состояние
крайней злости, он вместо валерьянки или  элениума  рисует.  Он
рисует  будущих героев, кадрики будущего фильма или залихватски
танцующих джигитов. В хорошем настроении он может  набросать  и
ваш  портрет.  Все  мои  портреты,  сделанные Гией, кажутся мне
пародиями или шаржами. Правда, я  никогда  не  говорил  ему  об
этом.  Я  просто  нарисовал  его  самого  с повязкой -- бабским
платочком -- на физиономии. Получилось, на  мой  взгляд,  очень
похоже, хотя один глаз я нарисовать не смог.
     Происхождение повязки таково.
     Севернее  Новосибирских островов в Восточно-Сибирском море
есть  островок  Жохова.  Это  около  семьдесят  пятого  градуса
северной широты. На островке полярная станция, свора псов и два
белых медвежонка, принятых в собачью компанию на равных.
     Два  года  к  острову  не  могли  пробиться  суда. Станция
оказалась на грани закрытия. "Леваневский"  пробился.  Началась
судорожная, торопливая выгрузка. Конечно, работали и Данелия, и
Таланкин.  Работали  как обыкновенные грузчики. Только выгрузка
была необыкновенная. Судно стояло далеко от берега.
     Ящики с  кирпичом,  каменный  уголь,  мешки  с  картошкой,
тяжеленные  части  ветряков из трюмов переваливались на понтон,
катерок тащил понтон к берегу среди льдин, затем вывалка  груза
на  тракторные сани, оттаскивание грузов к береговому откосу...
Работа и днем, и ночью при свете фар трактора.
     Понтон не доходил до кромки припая. И часто мы работали по
пояс в месиве из воды, измельченного льда и песка со снегом.
     Покурить удавалось, только когда понтон застревал во льдах
где-нибудь на  полпути  к  острову.  В  эти  редкие  минуты  мы
собирались у костров, собаки и мишки подходили к нам, мы играли
с  ними,  возились,  фотографировались с медвежатами. И каждому
хотелось оказаться на фотографии поближе к зверюгам.
     Быть может, оттуда, с далекого острова Жохова, мы привезли
острейшее желание вставить в сценарий какого-нибудь зверюгу.  И
в фильме появился мишка, но сейчас не о том.
     Работая   в   береговом  накате,  Гия  простыл  и  получил
здоровенную  флегмону   несколько   ниже   челюсти.   О   своем
приобретении  он  молчал,  продолжая  выволакивать  из ледяного
месива ящики с печным кирпичом.
     Он, по-видимому, получал мрачное наслаждение от  сознания,
что  вскоре  умрет  от  заражения крови, а я весь остаток жизни
буду  мучиться  укорами  совести,  ибо  не  понял  его   тонкой
лирической души. Оснований для возможной смерти было больше чем
достаточно.  На судне не было врача. Был только косой фельдшер.
До ближайшей цивилизации -- бухты Тикси или устья Колымы восемь
градусов широты, то есть четыреста  восемьдесят  миль.  Никакие
самолеты  сесть  на  остров или возле не могли. О вертолетах не
могло идти и речи. А флегмона  на  железе  под  подбородком  не
лучше приступа аппендицита.
     Когда  она  по размеру достигла гусиного яйца, температура
самоубийцы достигла сорока градусов Цельсия. Кажется,  я  ночью
услышал, что мой враг-соавтор бредит или стонет сквозь сон.
     Занятная  сделалась  мина  у  фельдшера, когда мы с Игорем
Таланкиным приволокли  к  нему  Гию  и  он  увидел  эту  жуткую
флегмону.  Резать  надо было немедленно. Новокаина не было. И в
отношении  антисептики  дело  обстояло   хуже   некуда.   Чтобы
перестраховаться, фельдшер засадил в центр опухоли полный шприц
какого-то  пенициллина,  и я с трудом удержал в себе сознание и
устоял на ногах.
     Гия сидел в кресле ничем не привязанный и  молчал,  только
побелел и ощерился. И все время, пока фельдшер тупым скальпелем
кромсал  его, он продолжал молчать. А после операции решительно
встал с кресла, чтобы самостоятельно идти в каюту. Ему  хватило
ровно одного шага, чтобы отправиться в нокдаун.
     Старший   помощник  капитана  Гена  Бородулин  (сейчас  он
капитан, и дай ему господь всегда счастливого плавания!)  выдал
пациенту  стакан  спирта,  хотя  на судне уже давно, даже в дни
рождений, пили только хинную настойку.
     А  на  следующее  утро,  выволакивая  из  ледяного  месива
очередной  мешок  с  мукой,  я  увидел  рядом  перебинтованного
режиссера, запорошенного угольной пылью, под огромным ящиком  с
запчастями ветряка...
     Вы  думаете, Гиино геройство помогло нам найти общий язык?
Черта с два! Я не какой-то там хлюпик. Конечно,  я  высказал  в
общей  форме  похвалу  его  мужеству  и умению терпеть боль, но
когда на Земле Бунге мы отправились на вездеходе  охотиться  на
диких  оленей, я захватил единственный карабин, а ему досталась
малопулька. Я вцепился в карабин, как молодожен в супругу. И на
все  справедливые  требования  стрелять  в  оленей  по  очереди
отвечал холодным отказом.
     Никаких  оленей  мы не обнаружили, вездеход провалился под
лед, вытащить его не удавалось, вокруг  была  ослепительная  от
снега  тундра  и  лед  Восточно-Сибирского  моря,  вернее,  лед
пролива  Санникова.  Шофер-полярник  предложил  пострелять   из
карабина  ради  убийства времени в консервную банку. И мы долго
стреляли, а Гия расхаживал взад-вперед по тундре и  делал  вид,
что  все  происходящее  его  не  интересует,  что  стрелять  из
карабина в банку ему ни капельки не хочется и что теперь он  до
карабина никогда в жизни не дотронется.
     Патронов  оставалось  все  меньше.  Мы  мазали отчаянно --
замерзшие, на ветру, возле  наполовину  затонувшего  вездехода.
Когда   патронов   оставалось   три   штуки,  моя  гуманитарная
составляющая не выдержала.  Я  отправился  к  врагу-соавтору  и
протянул   карабин.  Его  грузинско-горская  сущность  тоже  не
выдержала. Он сказал, что я та еще сволочь, что он  никогда  не
пошел  бы  со  мной  в  разведку  и  так  далее,  но  руки  его
непроизвольно протянулись к карабину.
     И он всадил все три патрона в эту дурацкую банку! И  потом
с  индифферентным  видом  продолжал  расхаживать взад-вперед по
тундре. И вид у  него  был  индюшечий,  так  как  он  изображал
полнейшее  равнодушие  к  своей победе, как будто был чемпионом
мира по стрельбе, а не  обыкновенным  начинающим  режиссером  и
бывшим неясно каким архитектором!
     Вот в такой жуткой психической обстановке происходили роды
сценария "Путь к причалу"!
     Соавтор  обыгрывал  меня  в домино, демонстрировал суровое
мужество, лучше меня стрелял из карабина. Оставалось -- попасть
в хороший шторм. Я не сомневался, что бывший  архитектор  будет
травить  на  весь  ледокольный пароход "Леваневский" от фор- до
ахтерштевня.
     12.10. 1960 года радист Юра Комаров принес радиограмму.
     -- Ребята, -- сказал Юра, --  вам  тут,  очевидно,  шифром
лупят. Так вы вообще-то знайте, что шифром в эфире можно только
спецначальникам...
     Текст, пройдя океанский эфир, выглядел так:
     "ЛЕВАНЕВСКИЙ ДАНЕЛИЮ ТУЛАНКИНУ КАПЕЦКОМУ ПОЗДРАВЛЯЕМ СЕРЖА
ПОЛУЧИЛ ПРЕМИЮ МОЛОДЕЖНОМ ФЕСТИВАЛЕ КАННАХ ВОЗМОЖНА АКАПУЛЬКА".
     Итак,  "Серж" победно распространялся по глобусу, улыбался
зрителям на берегах довольно далекого от родителей Средиземного
моря, а Гию  и  Игоря  начинала  нетерпеливо  ожидать  в  гости
знойная Мексика.
     "Красивая жизнь" -- скажет 99,999% людей на планете.
     И  правильно  скажут. Только путь к причалам этой жизни не
бывает красивым. И это не в переносном, а в прямом смысле.
     "Леваневский" угодил не в хороший шторм,  а  в  нормальный
ураган.
     И  было  это как раз в тех местах, где штормовал и погибал
наш герой боцман Росомаха -- в  Баренцевом  море,  недалеко  от
острова Колгуев.
     Правда,  в  ураган  угодил  я.  Данелия и Таланкин бросили
писателя на произвол судьбы в Диксоне. Они опаздывали в Мексику
и должны были лететь  домой  на  самолете,  а  я  оставался  на
ледокольном     пароходе    "Леваневский",    чтобы    отметить
командировочное в Архангельске, прибыв туда морским путем.
     -- Такого количества SOS'ов не слышал даже Ной!  --  изрек
наш  радист  Юра  Комаров,  пытаясь  обедать  на четвереньках в
кают-компании. В кресла залезать было опасно -- их  вырывало  с
корнем.
     А  скоро  подумать  вплотную  о  SOS'е  пришлось  и нам --
волнами заклинило руль или что-то сломалось в  рулевой  машине.
На палубе были понтоны, катера, вездеходы, огромные автофургоны
-- радиолокационные  станции,  то есть судно было перегружено и
центр тяжести его находился не там, где положено, а черт  знает
где.  Но SOS давать оказалось бесполезно. Никто не мог успеть к
нам, кроме ледокола "Капитан  Белоусов",  который  штормовал  в
сутках пути.
     За  эти  сутки  я  точно осознал разницу между писателем и
режиссерами:  когда  режиссер  разгуливает  по   Мексикам   или
Парижам,  сценарист  изучает жизнь, как говорится, "на местах".
Ну, с этими несправедливостями мы давно смирились.  Привычка  к
подобным  обидам  передается сценаристам уже генетически. А вот
когда старик "Леваневский" разок лег на левый борт градусов  на
тридцать  пять,  тогда  он  задумался  в этом положении, решая,
стоит ли ему обратно подниматься или спокойнее будет опуститься
в мирную и вечную тишину, или лучше  просто-напросто  стряхнуть
со    своей   шкуры   все   понтоны,   катера   и   передвижные
радиолокационные станции, вот в этот момент,  который,  правда,
был  отчаянно  красив,  ибо шторм сатанел над морем Баренца при
безоблачном, чистом черном небе и полной луне, и гребень каждой
волны, которая перекатывала через "Леваневский", был  просвечен
лунными  лучами и сверкал люстрами Колонного зала -- вот в этот
момент я затосковал по соавтору.
     Мне хотелось поделиться с ним красотой мира.
     Ведь   все   художники   болезненно   переносят   одинокое
наслаждение красотой без близких им по духу людей.
     И    тогда   "Леваневский"   стремительно   и,   казалось,
бесповоротно повалился на левый борт, и в ходовой рубке вырвало
из пенала бинокль, и он пронесся сквозь тьму рубки со снарядным
свистом и разбился в мелкие брызги, а мы висели кто  где  и  не
могли  понять,  что  это такое просвистело и взорвалось в рубке
ледокольного  парохода.  И  когда  потом  мы  полезли  с  Геной
Бородулиным  на  палубу,  чтобы  проверить крепления понтона, и
обтягивали крепления при помощи ломов и  "закруток",  а  понтон
под нами ездил по палубе и нависал над забортным пространством.
И  когда  от чрезмерного физического перенапряжения и качки мне
стало обыкновенно дурно и меня вывернуло в ослепительные волны,
и холодный пот мешался  на  моем  лице  с  не  менее  холодными
брызгами, -- я все вспоминал и вспоминал жаркую, жирную Мексику
и  все отчетливее понимал разность режиссерской и сценаристской
судеб.
     Утро было тоже довольно хреновое.
     "Леваневский" дрейфовал в дыру между  островом  Колгуев  и
мысом  Канин  Нос.  Юра  Комаров  время  от  времни появлялся в
ходовой рубке и сообщал о чужих несчастиях.  Сведения  о  чужих
бедах   каким-то  чудом  утешают  попавшего  в  беду  человека.
Норвежское рыболовное судно было покинуто командой  возле  мыса
Коровий   Нос   и  превратилось  в  "летучего  голландца"  (так
называются на  официальном  морском  языке  брошенные  экипажем
суда).  И  теперь  всем  судам давали предупреждение на предмет
возможного столкновения с ним в горле Белого моря.
     Нам было еще далеко до горла Белого моря и столкновения  с
"летучим  голландцем".  Юра Комаров разглагольствовал в рубке о
том, что самым  мелодичным,  музыкальным  и  красивым  из  всех
соединений  точек и тире является сочетание SOS. Три точки, три
тире и еще три точки -- просто прелесть, они пахнут Чайковским.
     18.10.  1960  года,  около  полудня,  мы  увидели  ледокол
"Капитан  Белоусов".  Самого  ледокола мы, конечно, не увидели.
Был только снежно-белый широкий смерч. Брызги вздымались вокруг
ледокола, который шел к нам, чтобы оказать нам чисто моральную,
но -- помощь (чисто моральную потому, что завести в такой шторм
буксир,  "взять  за  ноздрю",  как  говорят  моряки,  нас  было
совершенно  невозможно).  "Капитан  Белоусов"  качался так, что
тошно было даже глядеть в его сторону.
     У ледоколов нет бортовых килей, и днище им инженеры делают
яйцеобразным, дабы при ледовой подвижке они,  как  нансеновский
"Фрам",  вылезали  на  лед.  Судно  без  бортовых килей с яйцом
вместо брюха качается  на  волне,  безобразным  и  удивительным
образом.
     На  "Капитане  Белоусове" восемьдесят процентов экипажа не
было способно трудиться.  На  ледоколах  привыкают  плавать  во
льдах,  а во льдах не может быть волны, и ледокольщики отвыкают
от голубого волнового простора и укачиваются быстро и всерьез.
     "Белоусов" заложил вираж вокруг "Леваневского".
     Капитаны обсудили по радиотелефону положение  и  пришли  к
выводу  о  бессмысленности  каких бы то ни было, мероприятий со
стороны "Белоусова". Нам следовало самим ремонтировать рулевое,
то есть самоспасаться. И тут к рации позвали Капецкого.
     -- Кинокорешки-то тебя в беде  не  бросили.  Тоже  пришли.
Спасители,  --  сказал  капитан.  --  Данелия  на связь просит.
Короче только!
     Я услышал:
     -- Привет, Вика! Ты, говорят,  затравил  "Леваневский"  от
киля до клотика? -орал режиссер сквозь вой и стон шторма.
     О  юморе  в  философской  литературе  написано много. Этой
проблемой  заиимались  и  Гегель,  и  Спиноза.  Теперь  занялся
Данелия.   Из   различных   составляющих   юмора  сатирической,
иронической, грустной, черной и смешной -- я выделил бы у  него
добродушную  составляющую. Но это только в его произведениях, а
не в жизни.
     -- Тебя чего-то не видно на  мостике!  --  надрывался  мой
соавтор. -- Ты лежишь там, что ли? Я по тебе соскучился!
     И  за  что  этого  инквизитора  любят коллективы съемочных
групп? Только из подхалимажа они его любят.
     -- Сволочи! -- заорал я. -- Почему вы здесь? Почему  не  в
Акапульке?  Думаешь,  ваши  призы  не  возьмут  в  комиссионный
магазин на Арбате? Не плюй в колодец...
     -- Самолеты не вылетают с Диксона -- погода!  --  объяснил
он.  -- Мы с Игорьком ящик портвейна споили летчикам, а они все
равно не полетели. А тут вы руль потеряли...
     -- Не руль, а просто вышло  из  строя  рулевое.  Как  себя
чувствуешь? -- проорал я с тайной надеждой.
     -- Мы с капитаном портвейн допиваем!
     -- Тогда  впитывай  впечатления.  Шапку  сними! Здесь, под
нами, мичман Росомахин! Здесь и наш боцман  рубил  буксир!  Как
понял?!
     -- Ясно!  Понял!  Натуру  будем  снимать  прямо  здесь!  В
Арктике! Я точно решил!
     -- С ума сошел!
     -- Главное -- правдивость! -- изрек в эфир Данелия.
     Дорого потом обошлась любовь к правдивости и  подлинности.
Ведь мы, действительно, опять полетели в Арктику и на Диксон! И
ухлопали  уйму  денег  и,  главное,  времени,  ибо все пришлось
переснимать в довольно далеком от Полярного круга Новороссийске
и во дворе "Мосфильма". Не зря наш директор Залпштейн,  человек
рассудительный  и  осторожный, полностью облысел, а те волоски,
которые у него остались за ушами, поседели.
     -- Главное -- правдивость! И потом шторм будет  на  экране
очень  красив!  Кровь  из  носа,  мы снимем красиво! Понимаешь?
Красота поможет проходимости! Она приглушит трагедийность!  Как
понял?
     Я  ему  двадцать раз излагал, что художники делятся на две
категории: умеющих создавать красоту  на  полотне,  бумаге  или
пленке   и   при   этом   еще  производить  социальный  анализ,
исследовать сущность характера. И на умеющих уловить  мгновение
красоты  в  правдивом обличье, но без анализов и синтезов. Ведь
сама  правда,  данная  в  эстетическом   восприятии,   способна
возмещать  умственный  многослойный анализ. Последних я называю
художественными антифилософами и к ним отношу Гию.
     -- Ты никогда не будешь  мыслителем!  --  заорал  я.  Тебе
всегда  будет  дороже  летний  дождик и босая девушка на мокром
асфальте, нежели ее социальные корни!
     -- Пошел ты сам босыми ногами к...
     -- Пошел ты!!!
     Радиотелефон  работает  на   УКВ.   Ультракороткие   волны
распространяются  прямолинейно.  Они  не  огибают круглого бока
Земли, на пределе видимого горизонта  уходят  в  космос.  Таким
образом,  наш  разговор  и  сейчас  мчится  сквозь  Вселенную к
далеким галактикам.  Он  мчится  уже  четырнадцать  лет.  Скоро
какие-нибудь   инопланетные  существа  примут  наш  разговор  и
засядут  за  расшифровку.  И  у  них   значительно   обогатится
интеллект,  словарный  запас  и углубится непонимание специфики
взаимоотношений сценариста и режиссера...
     -- Тебе надо читать умные книги, а не резаться  в  "козла"
день и ночь! -- орал я под занавес. -- Ты "корову" пишешь через
"а"!  А  лезешь  в  писатели! Ваши дурацкие сценарии никогда не
будут произведением искусства! Даже бог и  сатана,  запустив  в
производство мир, выкинули сценарий в преисподнюю!
     -- Ты  никогда  не  будешь  драматургом! -- орал он. -- Ты
знать не знаешь, о чем пишешь в  своих  дурацких  книгах!  А  в
драматургии  надо  знать!  Твоего  кока Васю введем в сценарий:
молодость сработает на оптимизм...
     И мы ввели кока Васю в сценарий...



     Некогда  я  жил в одном доме с известным артистом театра и
кино Олегом... Фамилию любимого прототипа сохраняешь в рукописи
до самого наборного предела с какой-то маниакальностью -- все с
ней не расстаться...
     Какую же ему дать фамилию? Буду старомодным: Эн.
     Артист Олег Эн.
     По прямой между нашими квартирами  было  метров  двадцать:
через этаж и лестничную площадку.
     Эн  только  что  счастливо  женился.  Тещу называл Старшая
кенгуру, жену -- Младшая кенгуру. Ни та ни другая не обижались,
даже радовались, когда он их так  называл.  Ничего  особенного.
Мне,  например,  встретилась на жизненном пути женщина, которая
любила, чтобы я называл ее Собакой. Она вечно  повторяла  слова
великого  Павлова: "Человек стал Человеком благодаря Собаке". И
это была моя мама.
     Происходил  Олег   из   пригородно-футбольно-хулиганистого
сословия  послевоенных  мальчишек.  И  в  подпитии  он старался
избегать близких контактов с кенгуру, находя приют у меня.
     Находил этот приют Олег  в  полном  смысле  слова  явочным
путем.   Время   года,   день  недели,  время  суток  для  него
существенного значения не имели. Обычно  я  от  души  радовался
неожиданной явке артиста, ибо выпивка -- штука заразительная, и
составлял ему компанию. Иногда, как в тот раз, составить не мог
по  причине  срочной работы: писал о своем отношении к проблеме
машинизации совести до  двух  ночи,  потом  принял  димедрол  с
радедормом и еще каким-то дерьмом.
     В  половине  третьего  раздался  жутковатый по бесшабашной
наглости и бесовской веселости звонок. Я добрался до двери.  На
пороге возник элегантный, пластичный, артистичный Эн:
     -- Т-сс!   Главное  --  тихо!  Сумчатые  не  дремлют!  Дай
чего-нибудь выпить и увидишь замечательное  кино...  Не  бойся:
короткометражку!  Только  что где-то слышал сценарий, -- сказал
он, вешая пальто на электросчетчик в передней.
     Я повел его в  кухню.  Было  ясно,  что  выдать,  то  есть
продать,  артиста кенгуру или уложить спать -- дело безнадежное
и даже опасное.
     Но все-таки я строго спросил:
     -- Олег, ты когда-нибудь принимал снотворное?
     -- Как всякий порядочный художник, я им даже травился,  --
сказал он и уставился на холодильник. -- Титров не будет. Сразу
представляй: Нечерноземье, преддождье, железнодорожный переезд,
шлагбаум  закрывается...  Первыми  подъезжают  на мотоцикле без
коляски парень-мелиоратор и девка...
     -- Перестань таращиться на холодильник. Бутылка  сухого  в
вазе с хризантемами. Что, у меня тут своей милиции не бывает?..
Хризантемы  выкинь  -- уже завяли, воду вылей, бутылку вытряхни
через горлышко вазы. Только осторожно, черт возьми!
     -- Зачем выкидывать цветы? Никогда! Мы их  потом  поставим
обратно... На чем у меня стоп-кадр?
     -- Нечерноземье.   Преддождье.   Шлагбаум.   Подъехали  на
мотоцикле мелиоратор и девушка.
     -- Она доярка-передовик и все время  лижет  парня  в  ухо.
Сидит  сзади,  титьки  уперла  ему в кожаную куртку и еще в ухо
лижет, в правое... Где штопор?
     -- Нет штопора. Сапожник без штиблет и так  далее.  Возьми
вот консервный нож и пропихни пробку к чертовой матери. И сядь,
бога  ради,  у  меня в глазах двоится. Ну, она его лижет в ухо.
Дальше?
     -- Мелиоратор дрожит. И девка дрожит. И  мотоцикл  дрожит.
Все   они   дрожат   --  от  нетерпенья.  А  лесок  уже  виден!
Близехонько! За переездом,  за  шлагбаумом,  рядом  с  дорогой,
симпатичный,  уютный лесок. И молодые люди туда стремятся всеми
фибрами,  чтобы  увидеть  огромное  небо  одно  на  двоих.  Это
мелиоратор  доярке твердит: "Подожди, мол, Фекла, сейчас увидим
с тобой огромное небо одно на двух!"
     -- Не может она его лизать в ухо,  Олег.  Прости,  но  это
невозможно. Они в касках, уши закрыты.
     -- Глухое  место,  не  можешь  сообразить?  Я  же  сказал:
Не-чер-но-земье! Они без касок. Нет там ГАИ, нет!..  Бр!  Какая
гадость! Другого ничего нет? "Тетка! -кричит парень дежурной по
шлагбауму.  -- Открой на секунду! Стрелой пронесемся!" Дежурная
-- та еще дура, но все понимает и:  "Я  те  открою!  Я  те  дам
стрелу!.."  А поезда нет. Нет -- и все! Нарушает график. Парень
зажигание выключил. Девка  его  лизать  перестала.  Тишина-а...
Травами  перед  дождем  пахнет,  от  рельсов  -железным теплом,
ромашки в кюветах, березы у будки, мир в природе... Лошадь едет
с просеки. Ну, не сама едет, а старик на лошади хлысты везет --
длин-н-ные бревна. Телега такая, когда задние колеса на  десять
метров  от  передних.  Скрипят  колеса, лошадь вздыхает, старик
спит, кнут на шею повесил. Лошадь тоже старая, умная, на  шоссе
выехала,  телегу  вытащила  и  за мотоциклом стала в очередь на
переезд. И тоже заснула. Тишина-а-а... Только колокольчик  чуть
звякает  -- это мужик под насыпью козу пасет. Здоровенная коза,
страшная, баба-яга с бородой...
     -- Не лакай с такой скоростью! Дорассказать не успеешь.
     -- ...Первая капля дождя -- пык! -- и в  пыль  закаталась,
шариком,  но  туча  вроде краем проходит... Самосвал громыхает.
Огромный  БелАЗ  или  КрАЗ.  В  кузове-ковше  жидкий   асфальт,
горячий.  Шоферюга,  ясное  дело,  пьян  вдребезги, но держится
нормально. В тельняшке,  недавно  срочную  на  флоте  отслужил.
Высоко  сидит,  ему  во  все  стороны  далеко  видно: приволье,
земляника,  холмистая  русская   равнина,   дренажные   канавы,
овраги...  Ну,  он мотор глушить не стал, знает: если вырубишь,
больше не заведешь -- аккумулятор у него еще утром  сел.  Башку
на  баранку,  и  закемарил...  Значит,  смотри!  Слева  по ходу
железнодорожная будка, возле, у  шлагбаумной  кнопки,  дежурная
тетка  с флажком. Справа мужик козу пасет, коза с бубенчиком --
ботало называется; блеет время от времени: "Бе-бе-бе!.."
     -- Да перестань ты, Олег! Бэ -- это овца, а коза -- ме-э!
     -- Ну, я всегда знал, что  ты  коз  лучше  меня  знаешь...
Значит,  перед  шлагбаумом,  который  опустился, самым первым в
очереди мотоцикл; парень мелиоратор  подножку  не  опустил,  но
мотор  выключил  и  на  левую ногу опирается. Девка как сидела,
коленки растопырив, так  и  сидит  --  до  того  разомлела  (от
предчувствий), что если парня из-под ее титек убрать, то она на
бетонку  шлепнется  и  не заметит, что шлепнулась. Потом кобыла
стоит -- вторая в очереди. Кобыла старая,  умная,  сивка-бурка,
спит, но хвостом махает -- оводы перед дождем самые вредные. За
ее телегой корабельные сосны еще на три метра торчат...
     Телефон зазвонил.
     Я сонно спрашиваю:
     -- Олег, брать трубку или не брать?
     -- А это ко мне звонят или к тебе?
     -- А я откуда знаю?
     Беру    трубку.   Звонит   Старшая   кенгуру.   Голос   не
австралийский, а петербургский, чрезвычайно интеллигентный:
     -- Виктор Викторович, простите, решилась побеспокоить  так
поздно, потому что у вас свет горит, еще не спите?
     -- Нет-нет, пожалуйста, я работаю, не сплю.
     -- У вас Алика случайно нет?
     Артист  отрицательно  машет  руками  и  ногами,  головой и
бутылкой.
     -- Нет его, и не договаривались с ним встречаться нынче...
Если придет?.. Конечно -- в три шеи!..  Не  за  что!  Спокойной
ночи...  --  вешаю трубку. -- Олег, ты можешь тише? Чего орешь,
как сидорова коза?
     -- Когда это я орал?
     -- Да вот только что  показывал,  как  ботало  звякает  на
козе.  И  блеял,  а  на  лестнице каждый звук слышно! Что, твои
кенгуру дураки?  Кто  в  три  часа  ночи  на  шестом  этаже  на
Петроградской стороне может блеять? Кто, кроме тебя?
     -- Может,  ты  и прав, ты меня одергивай... Хотя... У тебя
еще есть выпить?  Ах,  нету...  Тогда  и  терять  нечего.  Буду
блеять! Понимаешь, без сильного звука финал не выйдет.
     -- Бога ради, Олег! Бога ради, не блей!
     -- Ерунда  все  это,  мелочи.  Смотри  дальше.  Поезд  вне
графика -- выбился, трудяга-бедняга,  из  сил...  Чего  это  я?
Косею, что ли? У-у-у-у, кенгуру-у-у! Я им дам прикурить завтра!
Тихо! Не шуми! На чем у меня стоп-кадр?
     -- Ты  остановился  на  том,  что оводы перед дождем самые
вредные.
     -- Конечно, самые вредные. Ты и  сам  должен  знать,  если
писатель!  Ладно.  Значит,  за  сивкой-буркой  стоит самосвал с
горячим асфальтом -- на стройке его со встречным  планом  ждут.
Над  кузовом-ковшом синий вонючий дымок, а как на свободу дымок
выползет,  так  вниз  опускается  и  над  дорогой   стелется...
"Жигули" подъезжают. Красные, как гребень у петуха, если сквозь
него  на  солнце смотреть; новенькие -- прямо с завода, еще без
номеров. Останавливаются за самосвалом. В "Жигулях"  счастливый
Гурам  Асатиани,  заведующий аптекой из Батуми, и его племянник
Ладо. Еще  там  Джавахишвили  висит.  Гурам,  остроумный  такой
аптекарь,  анекдоты племяннику всю дорогу рассказывает, один по
Нечерноземью  ехать  боялся...  Пристроился  за  самосвалом,  в
котором  спит пьяный шоферюга. "Слушай, Ладо, -- говорит Гурам,
-- знаешь, как Шалва Порчидзе в гости к Отару Гогуа и его  жене
Нателле ночевать пришел? Не знаешь? А что ты знаешь?" -- "Шалва
и  Отар -- друзья Нани Брегвадзе, она свое сердце совсем музыке
отдала -- вот что я знаю!" -- это Ладо дяде  отвечает.  "Они  и
между  собой друзья, -- говорит Гурам Асатиани. -- Шалва пришел
к Отару в гости. У Отара бочка икры на столе. "Кушай, дорогой!"
--  говорит  Отар.  Потом  говорит:  "Кацо, хватит, пожалуйста,
разве можно икру ложками кушать? Давай спать будем, а икру я  в
холодильник  уберу,  утром  ее  опять кушать будем!" Ну, уложил
гостя к стенке, Нателлу в серединку, сам  на  краю  лег,  утром
проснулся  -- и в туалет побежал: привычка у Отара Гогуа такая,
знаешь? Шалва сразу ногу на Нателлу закинул. Она говорит:  "Ах,
не  успеешь!"  Шалва  спрашивает:  "Думаешь, не успею?" Нателла
говорит: "Ах,  попробуй!"  Шалва  через  нее  перелез  и  --  в
холодильник -- икру кушать..."
     А  шлагбаум  все  закрыт  и  поезда  нет. Мужик, который с
козой,  тащит  ее  к   переезду,   интересуется   у   дежурной:
"Ильинишна,  поезд-то  когда  буде  аль вовсе не буде?" -- "А я
почем знаю! Кажись, припозднился! Теперь минут через пятнадцать
буде -- не ране!" -- "Чаво ж ты народ-то мытаришь?" -- "А пущай
они еще посплят чуток!"
     Парень-мелиоратор  уже  дежурную  на  слезу  готов  взять:
"Ильинишна,  мать  ты  моя  разлюбезная,  открой  на  полпальца
щелочку!" Та, ясное дело:  "Не  положено!"  А  сама  в  горстку
хихикает, на коленки девке-доярке показывает: "Бесстыжая! Я вам
покажу  щелочку".  Мужик  тоже  на  коленки уставился, папиросы
достал, спички, а не прикурить никак -- коза мешает, дергается,
сопротивляется, с разбега боднуть норовит; на травку  ей  охота
обратно  под насыпь. Мужик обозлился, привязывает козу-бабу-ягу
к шлагбауму, рассуждает: "Теперь дергайся, сколь  душе  угодно,
дура   ты,   Манька,   дура,   ну,   чо   дергаться-то?  Постой
по-человечьи,  глаза  твои  бесстыжие!  Чего  вылуплять-то  их!
Белого света не видела, ведьма?!"
     А  шоферюге  в  самосвале  сон  снится,  что ему в Ялту, в
санаторий  "Красный  партизан"   бесплатную   путевку   дали...
Тишина... Мир, покой, над дальним полем солнечный луч пробился,
березки  у  будки...  Вдруг:  чух-чух! Рельсы гу-у, гу-у, гу-у!
Поезд!..
     -- Сядь и не гуди, ради всего святого! Кому сказано?!
     -- Т-с! Поезда еще не видно, а только звук. Ну, мелиоратор
сразу мотор  запустил  и  газанул  от  нетерпения  на  холостых
оборотах. Мотоцикл -- уу-выжж-шах!!! Из глушителя сивке-бурке в
нос  струя газа -- жжах! Сивка со сна как шарахнет от мотоцикла
взад! Хомут-то на голову, оглобли -- в тучу, дед с  хлыстов  --
кувырк  в  кювет, корабельные сосны в самосвал -- бух! Шоферюга
врубает заднюю -- и на "Жигуленка"! Тот  как  раз  под  кузовом
поместился,  тягу  порвал какую-то, ковш с горячим асфальтом на
счастливого аптекаря и племянника  опрокинулся  --  тонн  пять.
Ладо  спрашивает у Гурама Асатиани: "Гамараджоба, дорогой, куда
мы приехали? Почему темно так? Не знаешь?  А  что  ты  знаешь?"
Гурам  говорит:  "Мы не приехали, мы куда-то упали -- вот что я
знаю, дурак набитый!.." Кошмар! Святых выноси! Т-с! Тихо! Поезд
мимо проносится -- гул, лязг, там-тарарам -- ничего не  слышно!
-- ни  того,  как  дед из кювета орет, как сивка брыкается, как
шоферюга матюгается... Поезд, конечно, международный, "Париж --
Москва":  стекла  блестят,  занавески   развеваются,   Володька
Высоцкий  в  вагоне-ресторане  Гамлета разучивает: "Быть или не
быть?.." Мужик от козы  к  самосвалу  бежит,  кулаками  трясет,
шоферюга  из  кабины выскочил, за пьяную голову схватился -- на
такой-то случай везде ГАИ найдется:  проверять  повезут,  гады!
Сто  двадцать  тонн  горячего  асфальта  на  новенькие "Жигули"
вылить!  А  тетка-дежурная  все  внимание  на  поезд  -- службу
правит. Последний вагон  отвихлял,  она  --  палец  на  кнопку,
флажок  в  чехол. Чуть шлагбаум приподнялся, парень с девкой --
фьють! -- к желанному перелеску; девка-доярка еще  на  прощанье
тетке язык показала, красный, как "Жигули".
     Умчался  мотоцикл.  И  --  тишина.  Сивка  старая,  умная,
успокоилась  быстро,  уже  с  телегой  поперек  шоссе стоит. На
самосвале мотор заглох навеки. Дед из кювета вылез, кнут  ищет.
Ну,  Гурам  и  Ладо  из-под  горячей  кучи  на гудок давят, сос
подают, но только их  совсем  не  слышно.  Тишина...  И  вдруг:
"Бе-е!  Бе-э-э!  Б-э-эа!"  Это  шлагбаум бабу-ягу на веревке за
рога в небеса  поднимает,  а  она,  ведьма,  орет  на  страшной
высоте, раскачивается там...
     Звонок  в  квартиру.  Прячу  пальто  артиста  под  свое на
вешалке, открываю. Обе кенгуру на пороге.
     -- Простите, нам показалось... Алик у вас?
     -- Откуда вы взяли? Я работаю...
     -- Ну, а вот только сейчас тут паровоз шел, поезд, "бе-а!"
-- это кто?
     -- Когда пишешь, черт знает какие  иногда  звуки  издаешь,
чтобы  подобрать  буквальное,  адекватное выражение чему-нибудь
нечленовыразительному... поверьте... это бывает очень сложно...
попробуйте сами...
     -- А можно к вам на минутку?
     Уже обе просочились. Старшая в  кабинете  шурует.  Младшая
свой  нос в туалет, в кухню, в стенной шкаф. Нет никого! Обе --
и Старшая и Младшая -- в  спальню,  а  там,  кроме  материнской
иконы,  да  низкой  тахты,  да  рулона  карт,  никаких укрытий.
Младшая все-таки и под тахту заглянула.  Нет  артиста!  У  меня
тоже  начинают  глаза  на  лоб  вылезать: куда он делся? Ноябрь
месяц, окна  и  дверь  на  балкон  забиты,  заклеены,  форточки
малюсенькие...
     -- Бога ради, простите, нам показалось...
     -- Нет-нет, ничего, я вас понимаю, пожалуйста, заходите...
     Выкатились.
     Почему-то на цыпочках обхожу квартиру. Жутко делается. Нет
артиста!  Примерещилось?  Но  вот  пустая бутылка стоит, а я не
пил! Или, может, это я пил? Но откуда я на  переезде  очутился:
шлагбаум,   коза,   дождь   собирается,  Нечерноземье...  Вдруг
какой-то странный трубно-сдавленный голос:
     -- У дверей послушал? Сумчатые совсем ускакали?
     Черт! Артист в морскую карту каким-то чудом  завернулся  и
стоит в рулоне в углу за шкафом.
     -- Совсем?  --  переспрашивает. -- Тогда, пожалуйста, будь
друг, положи меня горизонтально: иначе из этого  твоего  Тихого
океана самому не вылезти...

     Плохо, когда долго не находишь прототипу имени.
     Бывает,  и опоздаешь. Нету уже на свете прототипа. Смешки,
вроде бы, теперь уже и не к месту.
     К месту. Анекдот --  у  кого-то  я  это  читал  --  кирпич
русской литературы.
     Заканчиваю словами из письма жены Олега:
     "Осиротевший  наш  родной  сосед!  Я  помню,  как  в  твою
незапертую дверь он приходил на ваш  мужской  совет.  Душа  его
бывает  и теперь с тобой. Открыта ей к тебе дорога. Ты передай,
что я люблю его, как души любят  бога.  Найди  слова  --  я  их
теперь не знаю, всегда любившая его как женщина земная".
     Лучших слов ни я, ни кто другой не найдет.
     А Олег ко мне приходит.

Last-modified: Sun, 20 Jun 1999 07:21:47 GMT

Оцените этот текст: