Орлов, печально оглядевши яузские берега. -- Отложим испытание. Потеплеет -- поедем на Клязьму, лодку-то хотя бы пожалей. Я и сам понимал, что самой легкой лодке в мире, пожалуй, обидно плавать впервые по Яузе. Мне было жалко ее, но поделать я ничего не мог. "Одуванчик" родился здесь, у Яузских ворот, и в первый раз должен был проплыть мимо родных берегов. Пускай закаляется. Невозможно плавать всю жизнь по светлой воде. Мне казалось, лучше огорчить немного лодку, чем навеки оскорбить Яузу. У Астахова моста мы нашли ступеньки, ведущие вниз, опустили лодку на воду. Яузская вода, казавшаяся сверху коричневой, вблизи оказалась цвета хаки. Ослепительно блеснуло на ней серебряное платье "Одуванчика". Давно-давно не видали яузские жители свободного корабля на ее волнах. Иногда только бродят здесь катера "Озон" и "Орион", и снова пусто меж каменных берегов -- чердаки да крыши отражаются в скучной городской воде. Я достал из-за пазухи бутылку шампанского. -- Давай-ка я речь произнесу,-- сказал Шура. Отделавшись от весел, он немного успокоился. -- Товарищи! -- начал он.-- Минуточку внимания! Сегодня мы опускаем к воде самую легкую лодку в мире. Холодными зимними ночами, в пургу доставали мы бамбук, не покладая трудов, доводили задуманное. Если уж ты что-нибудь задумал, будь добр, доведи! Большому кораблю -- большое плаванье! Я хлопнул пробкой и обрызгал пеною нос "Одуванчика", все расцеловались. Осторожно, держась за милиционера, сел я в лодку. Орлов подал мне весло. От моей тяжести "Одуванчик" погрузился глубже, нос его задрался высоко передо мной. Я увидел, как под давлением воды напряглось, натянулось туже серебряное платье, загудели бамбуковые ребра, звонко скрипнули шпангоуты-полумесяцы. Удивительным оказалось, что сижу я очень низко, прямо на поверхности воды. Я мог дотронуться до яузской волны, но сделать это не решался -- грязная, сточная, мертвая. Пересилив себя, я опустил в воду вначале одну руку, потом другую, стряхнул с пальцев холодные капли и взял весло. -- Пошел! -- крикнул Орлов, и я неловко оттолкнулся веслом от гранитного берега. Силу толчка я не рассчитал, и "Одуванчик" буквально вылетел на середину реки. С барабанным звуком -- бум-бум-бум -- ударили волны в дно лодки. Я гребанул слева -- нос резко повернул вправо, гребанул справа -- "Одуванчик" выровнялся. Только два раза и ударил я веслом, а лодка уже летела стремительно вперед, и я не знал, как ее затормозить. -- Осторожно! -- кричал сзади и сверху Орлов. И он и милиционер бежали за мной по берегу, а я, скованный и неумелый, боялся повернуться. -- Надо было веревку взять! -- выкрикивал Шура какую-то не вполне ясную мысль. То ли он хотел привязать "Одуванчик", то ли вытягивать меня, уже утонувшего. Кое-как взмахивая веслом, я летел по дну длиннейшего гранитного колодца, передо мною уплывала в Москву-реку темная обтаявшая льдина. На ней, как пингвин, сидела ворона. -- Оглянись! -- кричал мне Орлов.-- Это последняя льдина! Я оглянулся -- за нами не было видно ни одной льдины. Хоть и мутная, а свободная от зимы вода. А над нами, над гранитными стенами виднелись маленькие человеческие головки -- бородатая орловская и милицейская в фуражке. Такими они показались мне далекими и милыми, что я поневоле засмеялся. Я понимал, что минут через двадцать снова увижу их, когда вылезу на берег, и все же казалось -- уплыл от них бесконечно далеко и жалел их, оставшихся дома. Последнюю льдину я обгонять не стал. Положил весло, течение неторопливо повлекло лодку. "Неужели совсем, навеки мертва эта отравленная городская река? Неужели умерла навсегда?" И вдруг прямо перед нами из-под носа "Одуванчика" поднялись с воды две утки. Это были чирки-трескунки -- уточка с синим зеркалом на крыле и селезнек с буйной зеленой головой. Отчаянные, летели они на север, остановились на Яузе передохнуть. Они не боялись мертвой воды. Потрескивая, полетели чирки перед нами, из гранитного колодца выбираясь к небу. Я глядел им вслед -- и над высотными домами, еще выше, еще глубже в небе, увидел летящих на север журавлей. Глава XIX. ЛОВЛЯ ОРЛОВА НА ГРАММОФОННУЮ УДОЧКУ В детстве я проделывал зимой такую штуку: наливал из чайника в бутылку горячую воду и выбегал во двор поливать снег, чтоб он скорей растаял, чтоб скорее пришла весна. Хотелось помочь весне, уж очень ей трудно перетопить весь снег, расколоть лед на озерах, пригнать на поля грачей. Задолго до прихода весны я срезаю тополиную ветку, ставлю в кувшин с водой, жду. Скоро раскрываются почки, а весны все нет. А когда наконец приходит она, вянут на столе тополиные листья, жалко становится их, и думаешь, куда торопился, только ветку испортил. И все-таки каждый год зимой ставлю я на стол ветку тополя, чтоб скорее увидеть зеленый лист, чтоб поторопить весну. Пришла весна, и я стал готовиться в плаванье. Давно уже мечтал я пробраться на Багровое озеро, недоступное и далекое, затерянное в болотах. Для такого интересного и опасного плаванья нужен был напарник, а напарником мог быть только один человек -- художник Орлов. Я, конечно, помнил, что Орлов отказался плавать со мной, но все-таки еще раз решил поговорить с ним, уговорить, заманить. И я пошел в мастерскую. На этот раз в мастерской не было милиционера и этой ужасной Клары, зато посреди стола стоял тот самый, к моему удивлению, граммофон. Упорный Орлов выменял его у милиционера на канделябр. Подперев руками щеки, у граммофона сидели сам Орлов и фотограф-профессионал Глазков. Наслаждаясь граммофоном, Орлов втолковывал профессионалу, что лучшего звука на свете не бывает. -- А магнитофон? -- спрашивал наивный фотограф.-- Неужели и он хуже? -- В десятки раз! -- наваливался Орлов. -- У магнитофона звук -- дуб! -- Но граммофон слишком тихо играет,-- сомневался фотограф. -- Магнитофон -- гроб! -- ввязался я, чтоб поддержать Орлова.-- А у граммофона не звук, а воздух! Шумы залива! Орлов обрадовался поддержке, и тут я понял, что судьба посылает мне подарок, кажется, я мог поймать Орлова на граммофонную удочку. Объединившись, вдвоем с Орловым ловкими ударами справа и слева мы принялись раскачивать фотографа. Однако профессионал оказался на редкость упорен, отстаивая магнитофон. -- А что бы ты стал фотографировать? -- коварно спросил я.-- Магнитофон или граммофон? -- Магнитофон,-- сжавши зубы, ответил фотограф. -- Фотографировать магнитофоны -- глупость,-- сказал я.-- Куда лучше фотографировать дальние озера, невиданных рыб и зверей и вообще места, по которым не ступала нога человека. -- Таких мест уже на свете нет,-- сказал профессионал, твердо держась за магнитофонную линию. -- Мало,-- поправил его я,-- но все-таки они есть. Конечно, любители магнитофонов таких мест не знают, а вот мы, граммофонные души, знаем кое-что. -- Конечно, знаем,-- сказал Орлов, сам не понимая, что клюет потихоньку на мою удочку, и радуясь, что мы оба с ним граммофонные души. -- Есть на свете Багровое озеро,-- сказал я.-- На нем никто не бывал уже лет двести. -- Почему же? -- спросил фотограф. -- Он не знает почему! -- усмехнулся Орлов и показал на фотографа пальцем. Между тем Орлов и сам не знал, о чем идет речь, но прекрасно понимал, что я знаю, и спокойно нападал на Глазкова. Он надеялся, что после разговора о Багровом озере фотограф признает, что граммофон лучше магнитофона. -- Дело в общем-то простое, -- сказал я. -- Давно, наверно, лет двести назад, берега Багрового озера стали зарастать. В конце концов они так заросли, что превратились в непроходимые болота. Люди, которые хотели пробраться к воде, погибали или возвращались ни с чем. Много лет никто не может пробраться на Багровое озеро. А вот мы, пожалуй, попробуем. -- Это как же? -- спросил фотограф. -- Уж это мы знаем как! -- засмеялся я, подмигивая Орлову. Орлов хотя и с сомнением, но клюнул молча на мою удочку. -- Уж мы-то с Орловым проберемся,-- сказал я, решивши, что пора уж подсекать мою рыбину и усаживать получше на крючок. -- Ага,-- сказал Орлов. -- Дело в том,-- продолжал я,-- что Багровое озеро связано с другим озером -- Сиверским. От Сиверского ведет к нему узкая протока. По этой протоке и можно добраться до Багрового на лодке. -- Разве до тебя эта идея никому в голову не приходила? -- Приходила,-- усмехнулся я.-- Но на обычной лодке по протоке не проплыть. Слишком узка, заросла травой и болотом. Многие пытались, да поворачивали. А мы с Орловым можем пройти, во всяком случае, попробуем. -- Как?! -- Очень просто. У нас есть "Одуванчик" -- самая легкая лодка в мире. На ней, только на ней можно пройти протоку. Наконец-то Орлов понял, в какую ловушку я его заманил. Как огромный и мудрый брадоусый голавль, смотрел он на меня. Он сидел на крючке у старого, опытного рыбака и знал, что рыбак этот вот-вот вытащит его на берег. Последний шанс остался у голавля -- ударить хвостом, разорвать леску. И он напрягся, собираясь сделать это немедленно. Но и старый рыбак был не лыком шит. Он понял, что голавль сорвется, если не уложить его поскорей в подсачек. И я ловко подвел подсачек под чудесную бородатую рыбу, окутал сетью лобастую голову и выволок на берег. -- Кстати,-- сказал я,-- по дороге на Багровое озеро много деревень, в которых много керосиновых ламп. И даже есть одна деревня, которая так и называется -- Керосиновка. Оказавшись на берегу, голавль мой растерялся. Он выпучивал глаза, разевал рот, хлопал хвостом по траве, глупо надеясь, что рыбак отпустит его обратно в реку. Сообразив, что этого не случится, он онемел и только раздувал жабры. Фотограф-профессионал никакого такого голавля не заметил. -- А сколько человек влезет в "Одуванчик"? -- спросил он. Я стал рассказывать про лодку, а голавль мой драгоценный как будто успокоился, жабры безумно не раздувал, только глаз его налился кровью. -- Да,-- вздохнул фотограф, выслушав меня с печальным восхищением.-- Вот это путешествие! -- Это тебе не магнитофоны слушать,-- сказал я, чтоб повеселить голавлишку, чтоб ему было поуютней на берегу.-- Это плаванье для людей граммофонных, для подлинных ценителей керосиновых ламп. -- А когда вы отплываете? -- Пожалуй, через недельку,-- ответил я, оборачиваясь к своему голавлю-напарнику. Тот зашевелился, замычал, но ни слова не сказал голавлишко, только пучил глаза из травы. -- Может, меня возьмете? -- робко попросил Глазков. -- Ну уж нет,-- засмеялся я,-- лодка не выдержит троих. Да и зачем нам люди с магнитофонной нервной системой? Верно, Орлов? -- Да что ты привязался к этому магнитофону? -- примирительно сказал фотограф. -- Ладно, пускай граммофон лучше, я согласен. И душа у меня не такая уж магнитофонная. -- А какая же? -- смеялся я. -- Может, патефонная, кто ее разберет. -- Ты слышишь? -- хлопнул я по плечу голавля.-- Слышишь, как он заговорил? -- Слышу,-- глухо ответил Орлов,-- но только не слишком ли ты торопишься? -- Надо спешить,-- ответил я,-- позже на озеро не пробраться. Протока так зарастает травой, что ее не найти. -- Ну что ж,-- сказал Орлов,-- плыви, когда хочешь, а на меня не рассчитывай. -- Как то есть? -- Я не плыву, остаюсь в Москве. Серая муть объявилась в моих глазах, и за этой мутью я увидел, как голавль, которого я с таким трудом вытащил на берег, вдруг встал на ноги и на своих двоих пошел обратно в реку. -- Стой! -- крикнул я. -- Стой! Останься на берегу! -- Я и остаюсь на берегу. Это ты плывешь,-- сказал голавль и спокойно прыгнул с берега в воду. И тут треснуло сердце старого рыбака -- уже ни удочки, ни сеть не могли помочь мне. Оставался последний шанс -- с ходу, в одежде, в сапогах и телогрейке, прыгать в воду за голавлем и схватить все-таки его за хвост. И я прыгнул, вытянув руки. -- Почему ты не хочешь плыть со мной? -- Мне некогда. Работать надо. Заказ сдавать. -- Но лампы, керосиновые лампы! Знаешь, сколько их стоит там, на далеких берегах! Клянусь, найдем и граммофоны! -- При чем здесь граммофоны? Работать надо. -- Да,-- сказал я, глядя Орлову прямо в глаза,-- я так и знал, что ты откажешься. Но и сейчас не понимаю -- почему? И лодку мы строили вместе, и мечтали вместе, и вдруг ты бросаешь меня. Я отложу плаванье, подожду, пока ты сдашь заказ. -- Не жди, отправляйся. Ты и так уже долго ждешь. -- Значит, бросаешь меня? -- Почему бросаю? Просто остаюсь, а ты плывешь. Горькая и ужасная обида вошла в мое сердце, я понял, что сделать ничего не могу, надо сматывать удочки, уползать потихоньку домой. -- Да возьми ты с собой фотографа,-- сказал Орлов.-- Видишь, он рвется в плаванье, и душа у него вроде бы граммофонная. Я усмехнулся. Бородатый старый голавль подсовывал вместо себя пескаря. Правда, тоже бородатого. Глава XX. ПОСЛЕДНИЙ ТОРТ Обычно за много недель до отъезда ложусь я на диван и начинаю думать, что взять с собой в дорогу. Это приятно: лежать и думать о консервах, о фонарях и удочках, о сапогах и колбасе. Впрочем, я никогда не знаю, как уложить в рюкзак колбасу и сапоги, что должно лежать внизу, а что сверху. Вроде бы надо сунуть вниз сапоги -- до болот доберемся еще не скоро, сапоги пока не понадобятся, а колбаса всегда уместна. Но, с другой стороны, колбасу надо экономить. Вовсе не обязательно съедать ее в первый день, можно купить на станции пирожков. Значит, колбаса снизу, сапоги сверху. Но ведь пирожков на станции может не оказаться, где ж тогда быть колбасе? -- Да сунь ты ее в сапоги,-- сказал фотограф-профессионал. В огромнейших и резиновейших сапогах-бахилах он ходил по комнате, которую я снимал у Петровича, и рассуждал о колбасе. Фотограф отправлялся со мной в плаванье. С трудом, с трудом согласился я взять его с собой. Мне казалось, что душа у него все-таки сильно магнитофонная, и черт его знает, как он с такой душой будет тонуть в озерах и увязать в болотах. Но плыть одному было глупо, рискованно. Нужен все-таки товарищ -- помощник, напарник, собеседник. Надо же с кем-то и чаю попить на берегу, и ухи похлебать. Фотограф очень просился в плаванье, и я в конце концов согласился. Чудовищные бахилы, которые профессионал нацепил на свои фотографические ноги, меня почему-то немного успокоили. В резиновых ботфортах он имел бывалый землепроходческий вид. Кроме того, к моему удовольствию, из воротника выглядывала и тельняшка, которую фотограф называл по-морскому -- "рябчик". -- Рябчик -- штука в плаванье необходимая,-- объяснил он мне,-- рябчик согреет, рябчик не выдаст. Ты-то берешь рябчика? Беру ли я рябчика? Я, не снимающий тельняшку с самого рождения? -- Рябчик-это птица, -- буркнул я, мучаясь с колбасой. -- И в тех местах, куда мы отправляемся, мы увидим много рябчиков. Не спутай их с тельняшкой. Наши сборы и суета вызвали у Петровича крайнюю тревогу. Он стоял рядом со шкафом и, хотя давно получил трешку, уходить не собирался. С большим подозрением рассматривал он фотографа, колбасу и сапоги. Раздался звонок -- в комнату явились Орлов и Петюшка Собаковский. -- Шайка потихоньку собирается? -- спросил у меня Петрович. Нежданное нашествие сомнительных людей до того растревожило его, что он собрался бежать за милицией. Но тут раздался новый звонок -- появилась внезапная Клара Курбе, а за нею -- милиционер-художник. При виде милиции Петрович прирос к шкафу. Он смекнул, что сейчас начнется стрельба, отбор колбасы и задержание преступников. Милиция, однако, пожавши нам руки, уселась за стол. Тут па Петровича нахлынули новые мысли, что мы с фотографом тайные агенты. Безумными глазами глядел он на меня, как бы говоря: "Не сообщай ни о чем, умоляю". Специально, чтоб попугать Петровича, я строил Шуре сообщающую рожу. -- Это ты пригласил Клару? -- потихоньку спросил меня Орлов. -- Да нет. -- Сама явилась,-- сказал Орлов и поморщился. Это орловское поморщивание было мне непонятно. Вроде раньше он особенно не морщился при виде Клары. Непонятно было, откуда Клара взялась у Петровича, ведь она никогда в жизни не знала моего адреса, не знал его и милиционер-художник. Значит, откуда-то они узнали, а откуда? И почему Клара пришла с милиционером? В суматохе сборов спрашивать об этом было неловко. Клара между тем была сегодня какой-то необычной, я бы даже сказал -- необыкновенной. Она как-то стеснялась, пряталась за милиционера, и в руках у нее была ромбическая картонная коробка. Куда деть эту коробку, она положительно не соображала. Какое-то время мне казалось, что она хочет всучить коробку мне, и я на всякий случай отошел к лодке. Клара водрузила коробку на стол. Под гомон милицейских восторгов коробку вскрыли, и-в ней оказался чудовищный торт, на котором росла неприятно-розовая толстая роза. Фотограф взялся заваривать чай, а Клара резать розу. Стали пить чай с Клариным тортом. Милиция, как я и полагал, навалилась на розу, хотя и Петюшка оттяпал некоторый кусок. Задавленная тортом беседа текла вяло. Я рассказывал о Багровом озере, о легкости "Одуванчика". -- Слушай,-- сказал Петюшка, втянув остатки розы,-- а кто у вас капитан? -- Что такое? -- не понял я.-- Какой капитан? От кого, от кого, но от Петюшки я такой глупости не ожидал. Кажется, всем ясно, что капитан -- я. Я строил лодку, задумывал плаванье, все организовал, так кто же капитан? -- Он,-- сказал фотограф и показал на меня пальцем. -- По-моему, он безрассуден,-- сказал милиционер Шура, еле ворочая своим тортолюбивым языком.-- Он не годится в капитаны. Я задрожал от удивления и обиды. Я надеялся, что кто-нибудь возразит Шуре, но все молчали, а Клара обиженно поглядывала на меня. Она прекрасно заметила, как невнимателен я был к ее розе. -- Но ведь он построил лодку,-- сказал фотограф,-- значит, он -- капитан. -- Не важно, кто что строил,-- сказал милиционер,-- важно, чтоб плаванье прошло удачно. -- Слушай,-- сказал Петюшка, чувствуя, что обидел меня,-- а зачем тебе быть капитаном? Ты и лодку построил, и плаванье задумал, вот и плыви себе. А капитаном пусть будет фотограф, надо же и ему за что-то отвечать. -- Да какой из фотографа капитан! -- возмутился наконец Орлов.-- Он и весло-то держать не умеет, не знает, где Север, где Юг. Тоже мне нашли капитана. -- Почему же это из меня не выйдет капитана? -- замедленно вдруг произнес фотограф.-- Кто сказал, что я не знаю, где Норд, а где Зюйд? Ты сам-то знаешь, сколько ног у краба? Фотограф-профессионал неожиданно взволновался, губы у него побелели, борода встряслась. Приподняв над столом руку, он вдруг задрал рукав, и на руке его, поближе к локтю, мы увидели не слишком-то большой, но явный синий якорь. Опустив рукав, капитан застегнул пуговицу и уставился обиженно в торт. -- У краба десять ног,-- сказала Клара.-- Но дело не в этом, дело в успехе плаванья. Я предлагаю проголосовать. -- Проголосуем? -- спросил и милиционер-художник. За меня проголосовали Орлов и фотограф, а за фотографа все остальные, и даже Петрович махал у шкафа лапой. Милиционер и Клара стали гордиться победой на выборах, а Петюшка подмигивал: да зачем тебе быть капитаном? Брось ты это. И я понял, что Петюшка прав. Главное -- плыть, куда хочешь. И я вдруг обрадовался, что капитаном у меня стал профессионал-фотограф и получил совсем неслыханный титул: капитан-фотограф. Но с Петровичем я решил разделаться немедленно, раз и навсегда. -- Нам пора в дорогу,--сказал я, вставая. -- У меня осталась единственная просьба: пускай Орлов заберет мою раскладушку. К Петровичу я больше не вернусь.  * ЧАСТЬ ВТОРАЯ *  Глава I. ОПАСАЙТЕСЬ ЛЫСЫХ И УСАТЫХ -- Вы еще не проснулись? Проснулись вы или нет? Кажется, я еще не проснулся. -- Неужели вы спите? А вид такой, будто вы проснулись. Такого вида у меня быть не могло, ведь я не открывал глаз. Я хотел возразить, но подумал: начну спорить -- сразу станет ясно, что я проснулся. Я решил промолчать и всем своим видом показать, что еще не проснулся. -- Жалко, очень жалко, что вы не проснулись. Такое умное, такое проснувшееся лицо. Обидно, и все. Я просто не знал, как быть -- просыпаться или нет. Пожалуй, надо было не валять дурака, а просыпаться, раз уж у меня был такой проснувшийся вид. Но как это сделать? Глупо подскакивать и орать, дескать, я проснулся. А как еще показать, что это свершилось, я не мог сообразить, потому что все-таки проснулся не до конца. -- Ладно. Вы лежите и слушайте. Только на секунду приоткройте глаза, покажите, что проснулись, а потом можете снова закрывать. Я открыл глаза и увидел старуху, сидящую напротив. Она была в черном платке, который окутывал голову и плечи, из платка выглядывал кривой колдовской нос. Над головою старухи висела нога в розовом носке. Это была нога капитанафотографа, и я вспомнил, что мы в купе поезда, увозящего "Одуванчик" из Москвы. -- А теперь закройте глаза и слушайте. Закрывайте, закрывайте... Кажется, надо было и вправду закрывать только что открытое. Неловко пялить глаза, если их просят закрыть, и я покорно сомкнул веки. -- Вот молодец. Хорошо. А теперь слушайте. Я хочу вас предупредить, а то умрете и сами не узнаете от чего. Главное -- берегитесь Волны! Мне захотелось немедленно открыть глаза, но я удержался. -- Я вам все расскажу, хоть это и секрет. Надо беречься Волны. В ней все дело. Вы поняли? Ну, теперь откройте глаза и покажите, что вы все поняли. Я открыл глаза. За колдовским носом разглядел я серые орлиные очи. -- Волна эта чрезвычайно опасна,-- говорила старуха, наклоняясь ко мне.-- Ее распространяют лысые и усатые. Они знают секрет. -- Какая волна? -- собравшись с силами, сказал я. -- Лучевая,-- пояснила старуха. -- Ее распространяют лысые и усатые. Вы поняли? Кажется, я все понял. Старуха была "с приветом" и сейчас пыталась передать мне этот привет. -- Только лысые и усатые знают секрет Волны. Они потихоньку подходят к человеку и начинают распространять Волну. У человека сразу боль в сердце. Но знаете, что надо сделать, когда лысые и усатые начинают нагонять Волну? -- Что? -- спросил я. -- Отойти, просто отойти в сторону. А потом посмотреть на лысого или усатого и громко сказать: "Я знаю!" Чтоб он понял, что вы знаете про Волну. Или еще есть средство, очень верное. -- Какое? -- спросил я. -- А что вы делаете, если обожжетесь? Какое есть народное средство? -- Слюна? -- предположил я. -- Умница! Вот именно, слюна! Надо помазать пораженное место слюной! Какая умница! Какое осмысленное, проснувшееся лицо! Почему-то моя догадливость насчет слюны очень понравилась старухе, и она расхваливала меня, шарила глазами по купе в поисках человека, который тоже мог бы одобрить такую мою смекалку. Но подходящего человека не было. Фотограф-профессионал спал, равнодушный к Волне, слюне и моей сметливости. -- И еще я скажу вам: берегите уши. Лысые и усатые любят действовать через уши. -- Как это? -- Разве вы не слыхали, что уши -- вместилище разума? -- Не слыхал. -- Как же так? Ведь все проходит в мозг через уши! Именно уши -- вместилище разума. -- Так говорили древние греки,-- послышался голос, и капитан-фотограф свесил вниз свою профессиональную бороду. -- Вот это умница! -- воскликнула старуха.-- Вот умница так умница! Мудрые слова капитана-фотографа поразили ее, и она восклицала, прихлопывая в ладоши. Фотограф-профессионал одним махом затмил мою догадливость со слюной. -- А как же глаза? -- спросил я.-- Глаза-то что ж такое? -- Глаза -- это источалище разума,-- пояснила старуха.-- Они разум источают, а уши -- вместилище. -- А нос-то небось чихалище? -- спросил капитан. -- Нос и глаза сами за себя постоят,-- усмехнулась старуха.-- А вы берегите уши. Не давайте лысым и усатым шептать на ухо. Волна проникает через уши и убивает мозг. Лысые и усатые хорошо умеют убивать чужой мозг. -- А как быть с бородатыми? -- спросил я, намекая на капитана-фотографа.-- Бородатые тоже опасны? -- Ну нет, бородатые -- совсем другое дело. Именно бородатые чаще всего жертвы усатых. И ваш бородатый друг совершенно не опасен. А вот вы... Вы никогда не носили усов? Схвативши себя пальцами за подбородок, старуха внимательно глянула мне под нос, и под носом сразу зачесалось, стало неловко. -- Да вроде не носил. -- Вы меня обманываете. -- Не носил я усов,--твердо сказал я, хотя и вспомнил, что однажды действительно отрастил усы, да сбрил их, потому что сделался похож на кота. -- Как же так! -- воскликнул капитан-фотограф.-- Ведь ты отращивал усы! На кота-то был еще похож! -- Это я так, баловался. И носил их всего две недели. -- За две недели Волну не сделаешь,-- сказала старуха.-- И все-таки вы опасны. Скажите честно, умеете делать Волну? -- Что вам надо! -- сказал я, начиная раздражаться.-- Усы я давно сбрил и Волну делать не умею. Отстаньте! -- А по-моему, ты умеешь делать Волну! -- сказал балбес-капитан-предатель, шутливо ухмыляясь. Он совершенно не понимал, что старуха "с приветом". -- Настоящую Волну ему не сделать,-- сказала колдунья.-- А маленькую, незаметную он сделать может. Такая Волна самая противная. Она понастоящему не убьет, а нервы попортит. Капитан глупо засмеялся на верхней полке, старуха же без тени улыбки глядела мне под нос. -- Да, бабушка,-- смеялся фотограф,-- это вы верно сказали. Такая Волна самая противная. Вы хорошо разбираетесь в волнах. Оторвав от меня свои колдовские очи, старуха глянула на капитана. -- А ты, парень, что-то уж больно развеселился, а ведь едешь и сам не знаешь куда. Не знаешь, куда едешь, не знаешь, что тебя ждет. -- Может, вы нам скажете? -- прищурился капитан. -- Сами скоро узнаете! -- каркнула старуха, передразнивая капитанский прищур.-- Но один из вас домой не вернется. Я вздрогнул. Все эти глупости, которые толковала колдунья про лысых и усатых, меня особо не взволновали, но когда она стала пророчить гибель одного из членов экспедиции, я рассердился. -- Выйдите отсюда! -- сказал я, подымаясь. -- Уехали двое, потом вас будет четверо. А все равно один домой не вернется. Только не знаю кто. -- Выходи, тетка,-- сказал я,-- а то сейчас Волну сделаю! -- Мало каши ел,-- сказала старуха, презрительно подымаясь. Она хлопнула дверью, и капитан-фотограф спрыгнул с верхней полки. -- Гадалка, что ли? -- спросил он, натягивая брюки. Поезд между тем приближался уже к нашей станции. В окно видно было, что на улице дождь. Серые железнодорожные ветлы гнулись под порывами ветра. Мы сошли с поезда и по хлюпающей разваленной тракторами дороге отправились к Сиверскому озеру. Болтовня старухи, ветер и дождь -- это было не слишком удачное начало плаванья, и все же счастье испытывал я. До чего надоел Город с его бесконечным асфальтом, все эти бессмысленные Клары Курбе и милиционеры-художники. Под дождем на берегу Сиверского озера мы стали собирать "Одуванчик", и я все вспоминал, кто из моих знакомых лысый, а кто усатый. Усатых набралось немного, лысых и того меньше. Но мой ближайший друг художник Орлов, как ни крути, был все-таки лысоватый. Глава II. ДОЖДЬ В КОРОВЬЕМ ЗАЛИВЕ Дождь не переставал. Он то моросил тоскливо, то начинал отчаянно хлестать, то прощально шелестел в кустах, обещая скоро кончиться, но не кончался, а придумывал что-нибудь новое, например падение капель сразу со всех сторон. Я заметил, что меня дождь старается промочить сильнее, чем капитана. Профессионалу-фотографу удавалось увернуться, он нашел с дождем общий язык, я же ругал дождь на все корки. Комары летали между каплями дождя и ныли: "Нннннннннн... Опасайтесь лысых и усатых" И с комарами капитан-фотограф быстро поладил. Изредка только похлопывал он себя по щеке, укоряя комаров этими ласковыми шлепками. Берега Сиверского озера заросли черным ольшаником, продираться через который к воде было неприятно. Капитан облазил заросли и нашел заливчик, где можно было спустить "Одуванчик" на воду. Берег здесь был истоптан коровами -- тысячи копыт отпечатались в черной и жидкой грязи. И дно у берега оказалось топким, вязким, илистым. Пока мы спускали лодку, со дна поднялась такая муть, что трудно было разобрать, где вода, где берег. Все вокруг и даже небо над озером казалось беспросветной коровьей жижей. Я торопился отплыть скорее. Я знал, что, как только мы поплывем, сразу начнется новая жизнь и где-то там, впереди, за дальним берегом, там и комаров меньше, и дождь уже перестал. Огорчали рюкзаки. Продуктов мы взяли немного, рассчитывая на уху, а все же рюкзаки получились огромными. Они были похожи на двух зеленых свиней с карманами. Рюкзаки сильно подпортили внешний вид "Одуванчика". Стремительная лодка походила теперь на ласточку, к которой приделали верблюжьи горбы. -- Балласт,-- говорил капитан, пиная рюкзаки кулаками.-- Загружай ими корму. Лодка будет устойчивей. Я послушно перетаскивал рюкзаки с места на место, а капитан разводил руками, повторяя одно слово: -- Балласт. Как-то незаметно он и вправду взял в руки капитанскую власть. Он командовал, а я перекладывал. Из пелены дождя на берег вышла корова. Она остановилась в двух шагах от лодки и стала разглядывать нас. -- Куда? -- закричал капитан, пугая корову удочкой. Не разевая своей мокрой и жующей бегемотской пасти, корова заревела: -- "Мммммммммммммммммммммммммммммммм..." -"Нннннннннннннннннннннннннннннннннн..." -- поддержали комары. -- Садись же скорей! -- кричал я капитану, который все мыкался по берегу. Подымая со дна волны мути, капитан взобрался в лодку. "Одуванчик" шатался и приседал под невиданным грузом. -- Руби концы! -- скомандовал капитан, и я взял весло. За первой коровой на берег вышла вторая, а за нею и все стадо. Обмахивая нас хвостами, коровы одна за другой входили в воду, и скоро весь залив был заполнен коровами. Капитан пугал их удочкой, но тупо глядели они на фотографа-профессионала и всасывали озеро, утоляя свою непомерную коровью жажду. Я оттолкнулся веслом от берега, и "Одуванчик" отправился наконец в плаванье... Увидев нас плывущими, какая-то комолая чернушка замычала, другая подхватила, и вот уже все стадо ревело в нашу честь, и под этот рев, лавируя между крупными рогатыми скалами, мы выплыли из Коровьего залива на Большую Воду. Неуютно оказалось на Большой Воде. Здесь бродили холодные волны. Серый северный ветер заворачивал нос "Одуванчика", а дождь хлестал сильней и казался мокрее. Нос лодки зарывался в воду, и я орудовал веслом пугливо, неуверенно. Казалось, достаточно одного неудачного гребка, и лодка пойдет ко дну. -- Мы перегружены,-- сообщил с носа фотокапитан.-- Надо бы высадить кого-нибудь на берег. "Одуванчику" будет легче. -- Кого это -- кого-нибудь? -- Ну, кого-нибудь из нас. Или меня, или тебя. -- Как это -- высадить меня? -- Ты меня не понял. Я сказал: высадить временно. Понимаешь? Временно, пока не уляжется волна. А потом снова всадить. Один пока бы вел лодку, а другой по берегу прошелся. Понимаешь? -- Понимаю. Только хоть тебя и избрали капитаном, ты особенно руками не махай. Высаживайся на берег сам. Понимаешь? Капитан не ответил, и вопрос этот угас. Впрочем, и до берегов-то было уже далеко. Хоть и греб я плохо, а мы уже плыли по самой середине озера. Коровий залив остался позади, а Москва со всеми своими Кларами и милиционерами-художниками еще дальше. Перегруженные и робкие, мы были одни среди серых волн и каждую секунду могли остаться здесь навеки. "Одуванчик" понял, что мы перепугались, и старался как мог. Он перепрыгивал с волны на волну, уворачивался от самых опасных. Он был терпелив и покорен, как Конек-Горбунок. Заметив эту ловкость и терпение лодки, я поуспокоился, заработал веслом веселей. Вначале я думал, что это я ударами весла двигаю лодку. Но "Одуванчик" сам летел вперед, а я должен был только поддавать жару веслом, веселить свою лодку и аплодировать ей. Вот волна набегала на нас, вырастала перед носом, но "Одуванчик" легко взлетал на ее вершину, а я хлопал волну веслом по спине -- "Катись дальше!". Тут являлась новая волна, сердитая и седая. Она грубо наваливалась, но "Одуванчик" увертывался, и я хлопал волну по спине -- "Катись дальше!". Скоро мы приблизились к другому берегу. Не было видно на нем ни дома, ни души, только одинокие столбы чернели на посветлевшем небе. Здесь и вправду дождик уже перестал. Откуда-то из-за пригорка на берег вышла лошадь. Верхом на ней сидел человек, слишком уж толстый для верховой езды. Около столба лошадь остановилась, и всадник вдруг на глазах раздвоился, превратился в двух человек -- большого и маленького. Маленький побежал по берегу к лесу, а большой крикнул: -- Эй на катере! Спичек нету? -- Разве ж это катер? -- сказал я, подгребая к берегу.-- Это лодка, самая легкая в мире. Назвал бы еще баржей. Мы вылезли на берег. Всадник сидел на травке, а лошадь привязана была к столбу. На боку у лошади висела табличка, на которой нарисован был череп, пронзенный молнией. Вокруг черепа вилась надпись: "Не влезай -- убьет!" Глава III. ЧЕРЕП, РАЗБИТЫЙ МОЛНИЕЙ Привязав нос "Одуванчика" к раките, я вылез на берег и хотел было присесть рядом со всадником, как он сказал: -- Трава сырая. На вот, подстели. Из черной хозяйственной сумки он вытянул табличку с черепом и надписью "Не влезай -- убьет!" и протянул мне. Потом достал еще одну, отдал капитану. Сам он, по-видимому, тоже сидел на табличке "Не влезай -- убьет!". Мы уселись на черепа, и всадник протянул мне свою твердую, как лодочное весло, руку. -- Натолий,-- сказал он. Почтительно пожавши весло, мы познакомились, закурили. Натолий внимательно разглядывал нас. -- Веслаетесь? -- спросил он, начиная разговор... -- Веслаемся, -- согласился я. -- Веслами гребем... -- А я обколачиваю, -- сказал Натолий. -- Да вот погода сегодня... Мы с капитаном дружно кивнули, соглашаясь, что погода -- никуда, и я невольно подумал, что странная собралась на берегу компания -- двое веслаются, один обколачивает. -- А что вы обколачиваете? -- спросил капитан. -- Столбы, чего же еще. Вон табличками с черепушкой.-- И Натолий кивнул на то, на чем мы сидели. -- Это специальность у вас такая, обколачивать? -- Специальность у нас монтер. Вначале столбы ставим, потом линию тянем, а уж в конце обколачиваем. Не вылезай, мол на столб, а то током дернет. -- Неужели на каждый столб табличка? -- спросил капитан. -- Через раз,-- пояснил Натолий.-- На первом столбу он прочтет -- на второй уже не полезет. Ну а пока до третьего дойдет, может и позабыть, что написано. Возьмет да и полезет на столб. Так что на третьем опять приколачиваем. -- Да неужели есть такие люди, которые на столбы лазят? -- наивно спросил капитан. -- Бывают. -- Да чего ему там делать-то, на столбе? -- А ничего,-- сказал Натолий.-- Залезет и сидит. Капитан искоса глянул на столбы, стоящие вдоль берега,-- не сидит ли кто? Но пусто было на столбах, только на пятом или шестом от нас сидела ворона. Заметив, что мы глядим на нее, ворона неуклюже вспорхнула и полетела над озером. -- Сами-то нездешние, что ли? -- спросил Натолий. -- Из Москвы. -- То-то я гляжу -- нездешние плывут. Вид у вас, что ли, такой, нездешний? -- Вид, наверно,-- согласился я и глянул искоса на капитана. Ничего, абсолютно ничего здешнего не было в его виде. И взгляд какой-то нездешний, и вельветовые неуместные брюки. Да и откуда, скажите на милость, возьмется у здешнего человека такая тупорылая борода? А сам-то я, наверно, еще более нездешний, чем капитан. А где я, собственно, здешний? В Москве, что ли? Вот уж нет, в Москве я совершенно нездешний, нет-нет, я не москвич, я не тамошний. Приехал сюда -- и опять нездешний. Тьфу! -- А с вами кто на лошади ехал? -- спросил я.-- Здешний или нездешний? -- Со мной? Со мной никто. -- Да как же! Двое слезли с лошади. -- Ах, вон ты чего! -- засмеялся всадник-монтер.-- Так это здешний. Сын это мой, Пашка. Увязался за мной, а теперь и побежал куда-то. -- Не заблудится? -- По столбам найдет. Я ведь только по столбам езжу. -- А мы на Багровое озеро пробираемся,-- сказал капитан. -- Не проплыть,-- сказал Натолий и покачал головой. -- Да ведь протока есть. По протоке проберемся. -- Нету протоки,-- сказал Натолий-всадник-монтер.-- Откуда ей быть? -- Как же нету протоки? -- сказал капитан-фотограф, оборачиваясь ко мне.-- Говорили же -- есть протока. -- Нету, парень, нету протоки, а макарка совсем заросла. -- Какая макарка? -- А какая на озеро ведет. -- А как она выглядит, эта макарка-то? -- А никак не выглядит,-- сказал Натолий.-- Я ж говорю, заросла. Разговор запнулся. Печально и растерянно глядел на меня капитан, перевел взгляд на всадника и вздрогнул. Тут, между прочим, и я заметил, что всадник наш усат. Насчет же лысины пока было неизвестно, мешала монтерская кепочка. -- А где она, эта макарка, которая к Багровому озеру вела? -- спросил капитан. -- Там, где мост Коровий,-- ответил Натолий.-- Оттуда шла макарка к Багровому, а уж из Багрового другая макарка -- к Илистому. А уж из Илистого в Покойное. -- Значит, тут не только Багровое? Тут еще Илистое озеро есть? -- И Илистое есть, и Покойное, а вот макарок нету. Заросли. -- У нас лодочка легкая,-- сказал капитан.-- На ней можно хоть по болоту плавать. -- Засосет,-- сказал Натолий.-- В черную чарусью попадете -- и засосет. Там, в макарках, чарусьи есть. Ямы черны, бездонны, засасывающи. И всадник-монтер печально вздохнул, сокрушенно покачал головой и снял для чего-то кепочку, обнаружив наконец свою лысину. Глава IV. ПАШКА И ПАПАШКА До Коровьего моста капитан-фотограф пошел берегом, а я повел "Одуванчик" через озеро. Легко и быстро пересек я середину и под лесом, на другом берегу, увидел черные сваи, торчащие из воды. Это и вправду оказался мост, старый, прогнивший, и я понял, что названье -- Коровий -- к нему вполне подходит. Скользкие его сваи были непомерно толсты. Они лоснились масляной торфяною чернотой, лениво выказывая из воды неповоротливые бока. На мосту лежал толстенький опавший лист. Подпрыгнув и шлепнувшись в воду, он оказался лягушкой. Под мостом, между бревен, набилось так много коряг и обломков, что продираться через этот озерный хлам на "Одуванчике" не стоило. Лодку надо было перетаскивать. Сразу же за мостом вела в глубину заболоченного леса узенькая струя черной воды -- та самая макарка. Было видно, как петляет она среди таволги и тресты, пропадает неподалеку. Здесь, поблизости, макарка казалась вполне судоходной, но что делалось впереди, в серых и белых болотных травах, угадать было невозможно. Столбы, которые обколачивал всадник-монтер, перешагивали через макарку, проносили над нею свои провода. С одной стороны макарки столбы были обколочены табличками, а с другой -- нет. Видно, там начинался чужой участок, и монтеры с этого участка были настроены более философски. Если какой дурак и залезет на столб -- полагали они,-- пускай его убивает. Поджидая капитана, я решил половить рыбу. Из тростников поднялась цапля. Вобравши в грудь свою гордую корабельную голову, она полетела над макаркой к Багровому озеру. "Где цапля, там и рыба",-- подумал я и закинул удочку. Тут же клюнуло, я подсек и вытащил маленького окунька. -- Будет уха,-- обрадовался я. Окунька я отпустил, слишком уж он был мал, снова закинул удочку и снова вытащил того же самого окунька. Раз за разом закидывал я удочку, а ловил все одного и того же окунька. Вставши на колени, я заглянул под мост. В прозрачной воде я увид