Алексей Феофилактович Писемский. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына. Брак по страсти --------------------------------------------------------------------- Книга: А.Ф.Писемский. Собр. соч. в 9 томах. Том 2 Издательство "Правда" биб-ка "Огонек", Москва, 1959 OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 19 июля 2002 года --------------------------------------------------------------------- {1} - Так обозначены ссылки на примечания соответствующей страницы. I Мелкие натуры только претендуют на любовь и неудачно драпируются плащом Ромео и Юлии. В одном из московских переулков, вероятно, еще и теперь стоит большой каменный дом, на воротах коего некогда красовалась вывеска с надписью: "Здесь отдаются квартиры со столом, спросить госпожу Замшеву". Осеннее солнце, это было часу в десятом утра, заглянуло между прочим и в квартиры со столом и в комнате, занимаемой хозяйкою, осветило обычную утреннюю сцену. Госпожа или, лучше сказать, девица Замшева сидела перед столом и пила чай; перед нею, несколько в почтительном отдалении, стояла баба. Нельзя сказать, чтобы обе эти женщины, хотя и были освещены волшебным светом солнца, представляли живописные фигуры. Почтеннейшая хозяйка, девица с лишком за сорок, одетая в какой-то не совсем опрятный капот-распашонку, имела лицо страшно рябое и очень тоненькую и жидкую косу, которые обыкновенно называются мышиными хвостами. Костлявые руки девицы Замшевой, вообще немного плоской и худой, носили на себе остаток утренней возни с провизией. Про бабу и говорить нечего: это был какой-то грязный комок, комок, впрочем, плотный и здоровый. - Так ты сделаешь суп из телятины, - начала хозяйка, - сосиски под капустой и зажаришь голубей да еще из вашей говядины выбери получше кусочек и свари щи и завари кашу. - Вcем всяво давать? - спросила баба. - Опять всем; разве я тебе, глупая, не толковала, - возразила хозяйка, - во второй нумер пошли всего и спроси, чего угодно. Сибариту дай только супу и сосисок. Ферапонту Григорьичу пошли щей, сосисок и каши. В четвертый нумер отошли только супу без телятины и кашу, да смотри, как можно меньше масла. - Да вчера и то чуть не прибили, - заметила баба. - Вот прекрасно, рассуждаешь еще! Не твое дело, - возразила хозяйка. - Да ведь дерутся; этта черноволосый-то в кухню прибежал: лаялся, лаялся, ажно ухват схватил! - Велика важность: ухват схватил, им же хуже! В пятый нумер ничего не посылай, кроме супу: человек больной, ему диета нужна. В шестой нумер пошлешь всего и спросишь: чего хотят, да голубей отправь парочку: он охотник. - Не запомню, Татьяна Ивановна, вся ваша воля, не запомню, - отвечала кухарка. - Ну, так и есть, перемешай опять. - Вся ваша воля, памяти на алтын нет. - Поди, этакий деревенский неуч! Еще не без чего четвертый год в Москве живешь, - возразила с сердцем Татьяна Ивановна. - Дай мне умыться, - сказала она и начала доставать из комода мыло, полотенце и угольный порошок. Кухарка между тем достала из-под кровати таз с огромным умывальником. Распустив совершенно капот-распашонку, Татьяна Ивановна первоначально натерла зубы угольным порошком, выполоскала их потом и вслед за тем принялась обмывать руки, лицо и даже грудь. Почти целое ведро было издержано на омовение ее сорокалетних прелестей, которые потом, как водится, были старательно обтерты полотенцем, а кухарка отослана к исполнению ее прямых обязанностей. Оставшись одна, Татьяна Ивановна принялась убирать волосы. Приведя голову в порядок, она вынула из комода пузырек с белою жидкостью и начала оною натирать лицо, руки и шею; далее, вынув из того же комода ящичек с красным порошком, слегка покрыла им щеки. Украсив таким образом свое лицо и возложив на себя известное число юбок, Татьяна Ивановна, наконец, надела свое холстинковое, почти новенькое платье, и - странное дело, что значит женский туалет! Перед вами как будто появилась другая женщина; не говоря уже о том, что рябины разгладились, стали гораздо незаметнее, что цвет лица сделался совершенно другой, что самая худоба стана пополнела, но даже коса, этот мышиный хвост сделался гораздо толще, роскошнее и весьма красиво сложился в нечто вроде корзинки. Одевшись совершенно, Татьяна Ивановна намеревалась приступить к подвигу хождения по нумерам для собирания денег с своих постояльцев. Из последующих сцен мы убедимся, что это был действительно подвиг, подвиг трудный и редко сопровождающийся должным успехом. В эпоху предпринятого мною рассказа у девицы Замшевой постояльцами были: какой-то малоросс, человек еще молодой, который первоначально всякий день куда-то уходил, но вот уже другой месяц сидел все или, точнее сказать, лежал дома, хотя и был совершенно здоров, за что Татьяной Ивановной и прозван был сибаритом; другие постояльцы: музыкант, старый помещик, две неопределенные личности, танцевальный учитель, с полгода болевший какою-то хроническою болезнью, и, наконец, молодой помещик Хозаров. Татьяна Ивановна, как могли мы заметить из предыдущего ее разговора в отношении обеда с кухаркою, неодинаким образом третировала своих постояльцев. Она разделяла их на три класса: на милашек, на так себе и на гадких. К числу милашек принадлежали: двое помещиков и музыкант, который был, впрочем, тайный милашка, и о нем она даже мало говорила; к так себе относились: сибарит и танцевальный учитель; к гадким: две неопределенные личности. Постояльцы, с своей стороны, именовали Татьяну Ивановну: почтеннейшая. Выйдя из своей комнаты, Татьяна Ивановна подошла к первому нумеру, то есть к сибариту. - Что, можно? - спросила она, приотворив немного двери. - Можно, - отвечал голос изнутри. - Да вы в постели? - То есть я на кровати. - Ну, так прикройтесь. - Войдите, прикрылся. Для объяснения такого рода переговоров я должен здесь заметить, что малоросс, несмотря на громкое титло сибарита, имел не совсем полный комплект утренних и ночных принадлежностей человека. Они ограничивались одною ваточною шинелью, которую он обыкновенно подстилал под себя, не прикрывая себя сверху ничем. Несмотря на уверения постояльца, что он прикрылся, девица Замшева не верила и входила в комнату, стараясь быть к кровати жильца спиною, и в том же самом положении начинала с ним вести дальнейшие переговоры. - Я к вам. - А что? - Нет ли у вас денег? - Увы! Татьяна Ивановна, совершенно нет. - Да как же мне-то делать? - Не знаю, моя почтеннейшая! - Вы за три месяца не платили. - Вы себя обсчитываете, почтеннейшая, с процентами больше, чем за три; что делать! Я бы вам сейчас отдал за четыре, но нема пенензы! - Ах, какой вы смешной! Да что теперь я-то буду делать? - Одно только: выслушайте меня, почтеннейшая Татьяна Ивановна! Неужели же вы думаете, чтобы я, имея деньги, отказал себе в трубке табаку; но я теперь не курю, следовательно, теперь у меня нет денег. - А третьего дня на что в трактир ходили, и пьяный еще Матрену, бесстыдник этакий, обругал? - Ах, Татьяна Ивановна! Не растравляйте раны! Это был сон, и сон прекрасный, но он миновался и сегодня не повторится. - Да не со сна же вы опьянели? Где денег-то взяли? - Денег у меня не было, но ко мне явился благодетельный гений и сказал: "Надень мой сюртук, мои калоши, пойдем в трактир, пей и ешь". - Все вы лжете: откуда вам денег-то пришлют? - Ну, это другой вопрос. Денег должны мне прислать, во-первых, отец, во-вторых, тетки, в-третьих, братья, в-четвертых, сестры. - Да, вот так и ждите. - Непременно пришлют! - Ну, смотрите, больше нынешнего месяца не стану ждать, - отвечала Татьяна Ивановна и с тою же предосторожностью начала выходить из нумера. - Татьяна Ивановна, а Татьяна Ивановна! - кричал ей вслед сибарит. - Пришлете мне сегодня обедать? - Не знаю. - Пришлите, пожалуйста, да чтобы суп-то был немного повкуснее, а то в простой воде больше жиру; хоть хлеба присылайте побольше. Татьяна Ивановна на эти слова ничего не ответила и следующий за тем нумер прошла мимо; в нем проживал секретный ее милашка, музыкант, она к нему никогда не заходила по утрам. В ближайший нумер девица Замшева вошла без всяких предосторожностей, с выражением лица более веселым, совершенно добрым и несколько даже почтительным. В этом нумере жил милашка - старый помещик, значительно толстый и сильно обросший усами и бакенбардами. Комната его по своему убранству совершенно не походила на предыдущий нумер: во-первых, на кровати лежала трехпудовая перина и до пяти подушек; по стенам стояли: ящики, ящички, два тульские ружья, несколько черешневых чубуков, висели четверня московских шлей с оголовками и калмыцкий тулуп; по окнам стояли чашки, чайник, кофейник, судок для вин, графин с водкой и фунта два икры, московский калач и десяток редиски. Сам помещик, в толсто настеганном шерстяном халате, сидел перед новеньким огромным самоваром из красной меди и кушал чай. Сзади его лакей в домотканом чепане поправлял на оселке бритву. - Кто там? - закричал милашка-помещик, услышав скрип дверей. - Хозяйка, - отвечал лакей. - А!.. - произнес помещик. - Что скажете, голубушка? Не хотите ли чаю?.. Ванька! Подай ей чаю. - Я пришла наведаться, хорошо ли вам. - Ничего... идет; только клопов или блох много. - Блохи, должно быть, беспокоили вас. Клопов здесь совершенно нет. Я вот здесь третий год живу, а никогда ни одного клопа в глаза не видала, - отвечала Татьяна Ивановна. - Не знаю, как бы вам помочь в этом: крапивы разве под простыню положить? Говорят, это помогает. - Ничего не надо, и так сойдет; а вот что, голубушка, супов-то мне своих не подавай: мерзость страшная. - Я думала, что вы изволите любить. - Какого тут черта любить! Вари мне щи, да и голубями не изволь потчевать: я этой мерзости совсем не ем. - Слышала, батюшка Ферапонт Григорьич, слышала: с сегодняшнего же дня велела приготовлять стол по вашему вкусу. У нас ведь нельзя-с, стоят больше иностранцы. - Ну, иностранцев и корми супами; а мне этих помой не надобно. - Слушаю-с, - отвечала хозяйка. - А вы, я вижу, еще покупочку сделали, - прибавила она, оглядывая комнату, - хомутики изволили купить? - На целую четверню хватил, матушка. Ванька, покажи хозяйке хомуты. Ну, посмотри, во сколько оценишь? - Не могу сказать, Ферапонт Григорьич: совершенно неопытна в конских вещах. - Да ты посмотри, какой ремень-то, совершенный бархат. - Вижу, батюшка, ремень отличнейший; но, признаться сказать, мне больше всего нравится шляпка, что для супруги изволили купить. - Ха-ха-ха!.. Ты ведь думала, что я ее на Кузнецком купил? - Да вы и то беспременно на Кузнецком купили, по фасону видно. - Ха-ха-ха!.. На Ильинке за двадцать пять рублей. Даром, матушка, что деревенщина, не надуют. - А я было к вам пришла, Ферапонт Григорьич... - А что? - Да деньжонок... - Вот тебе на! Я ведь тебе и то за целый месяц дал вперед. - Нужно, батюшка, видит бог, нужно; ну, хочется, чтобы всем было покойно. - Нет, мадам, больше не дам. - Батюшка, Ферапонт Григорьич, не погубите, совершенно погибаю: все перезаложила, с позволения сказать, юбку третьего дня продала на толкучке. - Да ведь и то я тебе задавал вперед. - Благодетель мой, вы еще здесь пробудете. Сделайте божескую милость: дайте. - Экая ведь ты нюня! Ну, на, десять рублей. - Одолжите, благодетель, двадцать. - Не дам, пошла вон! - закричал, осердившись, помещик. - Дармоеды этакие московские, - прибавил он вполголоса. - Батюшка, Ферапонт Григорьич, нужда. Неужели бы я осмелилась вас беспокоить, если бы не крайность моя. - Ну, ладно, прощай, мне бриться пора. Татьяна Ивановна пошла. Для объяснения грубого тона, который имел с Татьяной Ивановной Ферапонт Григорьич - человек вообще порядочный, я должен заметить, что он почтеннейшую хозяйку совершенно не отделял от хозяек на постоялых дворах и единственное находил между ними различие в том, что те русские бабы и ходят в сарафанах, а эта из немок и рядится в платье, но что все они ужасные плутовки и подхалимки. В ближайшем нумере помещались двое гадких ее постояльцев. В комнате их, как и в будуаре сибарита, ничего не было, кроме двух диванов, одного стола и стула. Эти два человека жили, кажется, очень дружно между собою и целые дни играли в преферанс, принимаясь за это дело с самого утра и продолжая оное до поздней ночи. По наружности они были частью схожи: оба были одеты в страшно запачканные халаты, ноги одного покоились в валеных сапогах, а у другого в калошах; лица были у обоих испитые, нечистые, с небритыми бородами и с взъерошенными у одного черными, а у другого белокурыми волосами. Во время прихода Татьяны Ивановны они были за обычным своим делом, то есть играли в преферанс. Хозяйка вошла к ним в нумер с физиономией гордой и строгой. - А вы уж с раннего утра и за карты! И праздника-то на вас нет, греховодники этакие, - сказала она, подходя к столу. На эти слова игроки ничего не отвечали. - Ты в чем играл? - спросил один из них товарища. - В червях - без одной, - отвечал другой. - Нечего тут в червях; денег давайте лучше, - проговорила хозяйка. - Купил, - сказал один игрок. - Бубны, - перебил его партнер. - Да что это, глухи, что ли, вы стали? Я пришла за деньгами. - Пас и не приглашаю, - сказал игрок. - Бесстыдники этакие! Еще благородные, а хотят чужой хлеб даром есть. - Ну, ну, потише, почтеннейшая! - сказал один из постояльцев. - Куплю. - Нечего потише... Что вы, племянники, что ли, мне, вас даром держать? - Пикендрясы, - проговорил его товарищ. - Да что я вам на смех, господа, что ли, далась? - сказала, начиная не на шутку сердиться, Татьяна Ивановна. - Сегодня же извольте съезжать, когда не хотите платить денег, а не то, право, в полицию пойду, разорители этакие! Среди игры, среди забавы, Среди благополучных дней! - запел один из игроков. - Бескозырная, - прибавил он. - Вист с болваном, - отвечал другой и тоже запел: Среди богатства, чести, славы! Татьяна Ивановна совершенно вышла из себя и плюнула. - Провалиться мне сквозь землю, если я дам вам сегодня обедать; топить не стану; вьюшки оберу, разбойники этакие... грабители... туда же в карты играют: милостинками, что ли, друг другу платить станете? - говорила она, выходя из нумера. - Ваня, - сказал один из постояльцев, - гривенник есть у тебя? - Есть, - отвечал другой. - Ладно, а то, брат, дура-то не пришлет обедать. - Ничего... Хлеба купим... Пики! Между тем Татьяна Ивановна отправилась в другой нумер, в котором проживал ее постоялец так себе - танцевальный учитель; он, худой, как мертвец, лежал на диване под изорванным тулупом. - Что, вам лучше ли? - сказала, войдя, Татьяна Ивановна. Больной кивнул отрицательно головой. - Да вы бы в больницу ехали. - Завтра. - Да что завтра? Вот уже третий месяц говорите все: завтра. - Денег нет! - Продали бы что-нибудь. - Все уже продано. - То-то и есть, все продано; денег нет, а еще рому покупали в семь рублей, да еще и пьяны напились. - Для испарины. - Да для испарины не допьяна пьют. Больной человек, а туда же кутите. Марфутка сказывала, что едва вас оттерла. - Я всю бутылку выпил. Что делать? С горя! - Ну, а мне-то как же? За целый месяц ни копейки не платили, а ведь, я думаю, я каждый день нарочно для вас суп варю. - Дайте поправиться. - Полноте с вашим поправлением. Ноги-то, я знаю, у вас хороши, да губы-то к вину очень лакомы. Нет ли хоть сколько-нибудь? - Ни копейки нет. Татьяна Ивановна махнула рукой и вышла из комнаты. В соседнем нумере проживал третий ее милашка. Мало этого: он был, как сама она рассказывала, ее друг и поверял ей все свои секреты. Занимаемый им нумер был самый чистый, хотя и не совсем теплый. В самом теплом нумере проживал скрытный ее милашка - музыкант. В то время, как Татьяна Ивановна вошла к другу, он сидел и завивался. Марфутка, толстая и довольно неопрятная девка, исправлявшая, по распоряжению хозяйки, обязанность камердинера милашки, держала перед ним накаленные компасы. - А вы все франтите? - сказала Татьяна Ивановна, входя в комнату. - С добрым утром, почтеннейшая! Прошу принять место и побеседовать, - отвечал тот, старательно укладывая свои волосы в щипцы. - Марфа вам нужна? - Нет, я сам завьюсь... А что?.. - То-то, я хотела вам велеть кофею принести. - Мерси, тысячу раз мерси, почтеннейшая. С большим удовольствием выпью, - сказал милашка, протягивая хозяйке руку. - Для милого дружка и сережка из ушка, - сказала Татьяна Ивановна. - Поди свари, - прибавила она, обращаясь к Марфе. Та вышла. Так как этот друг Татьяны Ивановны должен в моем рассказе играть главную роль, то я обязанным себя считаю поподробнее познакомить читателя с его наружностью, отчасти биографиею и главными наклонностями. Сергей Петрович Хозаров, поручик в отставке, был лет двадцати семи; лицо его было одно из тех, про которые говорят, что они похожи на парижские журнальные картинки: и нос, например, у него был немного орлиный, и губы тонкие и розовые, и румянец на щеках свежий, и голубые, правильно очерченные и подернутые влагою глаза, а над ними тонкою дугою обведенные брови, и, наконец, усы, не так большие и не очень маленькие. Про прическу и говорить нечего: она была совершенно по моде того времени, то есть на теме приглажена, а на висках и на затылке разбита в букли. В лице его, если хотите, все было хорошо, свежо, даже правильно и гармонировало одно с другим; но в то же время чего-то недоставало, что вы желаете и любите видеть в лице человека. О подобных физиономиях существуют два совершенно противоположные мнения. Одни говорят, что это красавцы, миленькие, даже молодцы, мало этого, Аполлоны Бельведерские; другие же называют их смазливыми рожицами, масками, расписными купидонами и даже форейторами, смотря по тому, какой у кого эпитет ближе на языке. О герое моем предоставлю вам, читатель мой, избрать какое будет угодно из вышеупомянутых мнений. Кроме своей приятной наружности, Сергей Петрович владел еще многими другими достоинствами. Служа в полку, он слыл за славного малого, удивительного мастера танцевать и вообще за человека хорошо образованного, потому что имел очень приличные манеры, говорил по-французски, владел пером и сочинял стихи, из коих двое даже были напечатаны в каком-то журнале, но главное - он имел необыкновенно много вкуса. При первой возможности молодой поручик так мило отделывал и меблировал свою квартиру, что приезжавшие к нему, разумеется, с мужьями, дамы ахали от восторга и удивления; экипаж у него был один из первых между всеми господами офицерами; жженку Хозаров умел варить классически и вообще с неподражаемым умением распоряжался приятельскими пирушками и всегда почти, по просьбе помещиков, устраивал у них балы, и балы выходили отличные. Две только слабости имел молодой человек: во-первых, он был очень влюбчив, так что не проходило месяца, чтобы он в кого-нибудь не влюбился, и влюблялся обыкновенно искренне, но только ненадолго; во-вторых, имел сильную наклонность и большую в то же время способность - брать взаймы деньги. Над первою его слабостью товарищи подтрунивали и называли его Сердечкиным, вторым же недостатком даже тяготились, особенно в последнее время, так как эта наклонность в нем со дня на день более и более развивалась. По выходе в отставку Хозаров года два жил в губернии и здесь успел заслужить то же реноме; но так как в небольших городах вообще любят делать из мухи слона и, по преимуществу, на недостатки человека смотрят сквозь увеличительное стекло, то и о поручике начали рассуждать таким образом: он человек ловкий, светский и даже, если вам угодно, ученый, но только мотыга, любит жить не по средствам, и что все свое состояньишко пропировал да пробарствовал, а теперь вот и ждет, не выпадет ли на его долю какой-нибудь дуры-невесты с тысячью душами, но таких будто нынче совсем и на свете нет. Конечно, читатель из одного того, что герой мой, наделенный по воле судеб таким прекрасным вкусом, проживал в нумерах Татьяны Ивановны, - из одного этого может уже заключить, что обстоятельства Хозарова были не совсем хороши; я же, с своей стороны, скажу, что обстоятельства его были никуда не годны. Имение его уже окончательно было продано, в Москву он приехал с двумя тысячами на ассигнации; но что значат эти деньги для человека со вкусом? Капля в море! В настоящее время Хозаров жил старым кредитом во всевозможных местах, где только ему верили. К Татьяне Ивановне он явился после не совсем приятной истории с m-r Шевалдышевым, у которого он первоначально стоял, и явился, как говорится, с форсом, а именно, в отличном пальто и с эффектною палкою, у которой на ручном конце красовалась позолоченная головка одного из греческих мудрецов. Первоначально он потребовал лучший нумер, раскритиковал его как следует, а потом, разговорившись с хозяйкою, нанял и в дальнейшем разговоре так очаровал Татьяну Ивановну, что она не только не попросила денег в задаток, но даже после, в продолжение трех месяцев, держала его без всякой уплаты и все-таки считала милашкою и даже передавала ему заимообразно рублей до ста ассигнациями из своих собственных денег. Любить его, несколько корыстно для самой себя, она не смела и подумать, но чувствовала к нему дружбу и гордилась этим. Милашка же, с своей стороны, высказывал сорокалетней девице самые задушевные свои тайны. Что касается до помещения Сергея Петровича, то и оно обнаруживало главные его наклонности, то есть представляло видимую замашку на франтовство, комфорт и опрятность; даже постель молодого человека, несмотря на утреннее время, представляла величайший порядок, который царствовал и во всем остальном убранстве комнаты: несколько гравюр, представляющих охоту, Тальму{14} в костюме Гамлета, арабскую лошадь, четырех дам, очень недурных собой, из коих под одной было написано: "весна", под другой: "лето", под третьей: "осень", под четвертой: "зима". Все они развешаны были совершенно симметрично. В углу стояло что-то вроде горки, в которую было вставлено несколько чубуков с трубками, в числе коих было до пяти черешневых с янтарными мундштуками. На столе, перед которым сидел Сергей Петрович, в старых, но все-таки вольтеровских креслах, были размещены тоже в величайшем порядке различные принадлежности мужского туалета: в средине стояло складное зеркало, с одной стороны коего помещалась щетка, с другой - гребенка; потом опять с одной стороны - помада в фарфоровой банке, с другой - фиксатуар в своей серебряной шкурке; около помады была склянка с о-де-колоном; около фиксатуара флакончик с духами, далее на столе лежал небольшой портфель, перед которым красовались две неразлучные подруги: чернильница с песочницей. По одну сторону портфеля лежал пресс-папье, изображающий легавую собаку, который придавливал какие-то бумаги; с другой стороны находился тоже пресс-папье с изображением кабаньей головы; под ним ничего уже не было, и он, видимо, поставлен был для симметрии. Много еще было других предметов, обличающих стремление к модному комфорту; так, например, по стене стоял турецкий диван, под ногами хозяина лежала медвежья шкура, и тому подобное. - Вы сегодня едете куда-нибудь? - спросила Татьяна Ивановна. - Не знаю еще, - отвечал Хозаров. - А вчера были там? - Был. - Ну, что? - Ничего хорошего; я недоволен вчерашним вечером. - Что такое? - Она не любит меня! - Ой, не говорите этого, Сергей Петрович, не говорите, ни за что не поверю: вы просто скрываете. Вы, мужчины, прескрытный народ в этих вещах. - Нет, вы выслушайте наперед и растолкуйте мне, как это понять? Приезжаю я, как вы знаете, в семь часов. В зале никого. Я прошел к Катерине Архиповне. Она сидит одна; разумеется, сажусь и начинаю рассказывать разные разности, как можно громче смеюсь, хохочу, - не тут-то было! Прошел целый час, наконец, являются две старшие дылды; а ее все-таки нет! Я просто думал, что больна; но сами согласитесь, не ехать же домой. Уселся с барышнями в карты; смеюсь, шучу, а внутри, знаете, так и кипит: ничего не помогает; проходит еще час, два - не является. Наконец, уж я не вытерпел. "Здорова ли, я говорю, Марья Антоновна?" И как бы вы думали, что мне ответили? "Кошку свою, говорят, сегодня целый вечер моет с мылом". Я чуть не лопнул от досады. Во-первых, это глупо, а во-вторых, неприлично. Хорошо, думаю, мадемуазель, я вам отплачу, и тотчас же начал говорить любезности Анете. Та, как водится, принялась закатывать свои оловянные глаза, и пошла писать... Вдруг является, немного, знаете, бледная, грустная, поклонилась и села около матери, почти напротив меня. Я ни слова и продолжаю любезничать с Анетой. Та совсем растаяла, только что не обнимает... - Послушайте, Сергей Петрович, - перебила Татьяна Ивановна, - вы ужасный человек. За что вы мучите этого ангела? - Помилуйте, Татьяна Ивановна, что вы говорите? Она меня мучит. - Нет, вы этого не говорите, - возразила хозяйка, - она, бедненькая, вероятно, это время мечтала о вас, а вы, злой человек, сейчас уж и стали заниматься с другой. - Но послушайте, Татьяна Ивановна: любя человека, разве вы в состоянии были бы в каких-нибудь трех шагах просидеть два часа и не выйти, и чем же в это время заниматься: дурацким мытьем какой-нибудь мерзкой кошки! - Конечно, я бы этого не в состоянии была сделать, потому что никогда кокетства не имела. - Вот видите, вы сами проговорились; стало быть, она только кокетничает со мной. - Этого не смейте при мне и говорить, Сергей Петрович! Она вас любит. - Да из чего вы видите? - Из всего; во-первых, вы говорите - она пришла немного бледная и потом села напротив, чтобы глядеть на вас. - Ну, нет... Таким образом перетолковывать можно все, - произнес Сергей Петрович, которому, впрочем, последние слова хозяйки, кажется, очень были приятны. - Послушайте, - начала Татьяна Ивановна, одушевившись. - Я любила одного человека... полюбила его с самого первого раза, как увидела. Он жил в одном со мною доме, и что же вы думаете? Я целую неделю не имела духу войти к нему в комнату. - Это о соседе вы говорите? - спросил с улыбкою Хозаров. - Ой, нет! О другом, - возразила, вспыхнув, Татьяна Ивановна. - Не может быть! Верно, о нем. - Нет, право, о другом; про этого только так говорят... Конечно, он ко мне неравнодушен, да нет, не по моему вкусу! - Все это прекрасно, Татьяна Ивановна, да мои-то дела плохи. - Вовсе не плохи. Головой моей отвечаю, что она вас любит и очень любит. Это ведь очень заметно: вот иногда придешь к ним; ну, разумеется, Катерина Архиповна сейчас спросит о вас, а она, миленькая этакая, как цветочек какой, тотчас и вспыхнет. - Вы когда к ним пойдете, Татьяна Ивановна? - спросил Хозаров. - Право, не знаю, Катерина Архиповна ужасно просит бывать у них почаще; сегодня думаю вечерком сходить, показать им одной моей знакомой продажную брошку; недавно еще подарена ей, да не нравится фасон. - А что, если б я попросил вас сделать для меня большое-пребольшое одолжение? - Что такое? - Вот дело в чем: надобно же узнать решительно, любит ли она меня или нет? - Объяснитесь. - Объясниться я не могу, потому что мне решительно не удается говорить с ней. Эти две старшие дуры, Пашет и Анет, просто атакуют меня, и я вот что выдумал: недели две тому назад она спросила меня, чем я занимаюсь дома. Я говорю, что дневник писал. Она, знаете, немного сконфузившись, вдруг начала меня просить, чтобы я его показал ей; я обещался; дневника, впрочем, у меня никакого не бывало никогда; однако, придя домой, засел и накатал за целые полгода; теперь только надобно передать. Возьмитесь-ка, передайте. - А что вы в дневнике написали? - Ничего особенного. Пишу, как я увидел ее, полюбил, записаны все ее слова. - Ведь вы этак ее, Сергей Петрович, совсем погубите! - возразила Татьяна Ивановна. - Это ужасно для девушки получить такое письмо, особенно от человека, которого любит! - Это не письмо, а дневник; тут она нигде прямо не называется. - Догадается, Сергей Петрович, сейчас догадается. - Конечно, догадается. Для того и написано, чтоб догадалась. Сделайте одолжение, Татьяна Ивановна, передайте. - Ох, Сергей Петрович, в грех вы меня вводите. - Не в грех, почтеннейшая, а в доброе дело, - возразил Хозаров. - Конечно, про вас я не могу ничего сказать, - отвечала хозяйка, - вы имеете благородные намерения, а другие мужчины, ах! Как они бедных женщин жестоко обманывают. Сергей Петрович между тем бережно поднял пресс-папье, изображающий легавую собаку, и, вынув из-под него чисто переписанную тетрадку, начал ее перелистывать. - Почитайте, пожалуйста, Сергей Петрович, что вы тут написали. - Нельзя, Татьяна Ивановна, тайна. - Вот прекрасно! Да разве у вас может быть от меня тайна? Не пойду же, когда вы так поступаете. - Ну, слушайте. Вот, например, начало: "Первого января я увидел в собрании одну девушку, в белом платье, с голубым поясом и с незабудками на голове". - Это она самая; я ее видела в этом платье; еще, кажется, подол воланами отделан. - Может быть; но слушайте: "Она меня так поразила, что я сбился с такта, танцуя с нею вальс, и, совершенно растерявшись, позвал ее на кадриль. Ах, как она прекрасно танцует, с какою легкостью, с какою грациею... Я заговорил с нею по-французски; она знает этот язык в совершенстве. Я целую ночь не спал и все мечтал о ней. Дня через три я ее видел у С... и опять танцевал с нею. Она сказала, что со мною очень ловко вальсировать. Что значат эти слова? Что хотела она этим сказать?.." Ну, довольно. - Ах, какой вы плут! Вы просто обольститель! Почитайте, батюшка, почитайте еще. - Да что вам любопытного? - Почитайте, пожалуйста! Я очень люблю, как про любовь этак пишут. - Ну, вот вам еще одно место: "Сегодня ночью я видел сон; я видел, будто она явилась ко мне и подала мне свою лилейную ручку; я схватил эту ручку, покрыл миллионами пламенных поцелуев и вдруг проснулся. О! Если бы, - сказал я сам с собою, - я вместе с Грибоедовым мог произнести: сон в руку! Я проснулся с растерзанным сердцем и написал стихи. Вот они: Прощай, мой ангел светлоокой! Мне не любить, не обнимать Твой гибкий стан во тьме глубокой, С тобой мне счастья не видать. Я знаю, ты любить умеешь, Но не полюбишь ты меня, Мечту иную ты лелеешь; Но буду помнить я тебя. Ты мне явилась, как виденье, Как светозарный херувим, Но то прошло, как сновиденье, И снова я теперь один. - Прекрасно! Бесподобно! - крикнула Татьяна Ивановна. - Батюшка Сергей Петрович, спишите мне эти стишки! - После, Татьяна Ивановна, после; я наизусть их знаю. - Ну, что после, напишите теперь. - Право, после, теперь лучше потолкуем о деле. Я запечатаю вам в пакет; вы поедете, хоть часу в седьмом, сегодня; ну, сначала обыкновенно посидите с Катериной Архиповной, а тут и ступайте наверх - к барышням. Она, может быть, сидит там одна, старшие все больше внизу. - Это можно; я у них по всем комнатам вхожа; они меня, признаться, с первого раза, как вы меня отрекомендовали, очень хорошо приняли. Будто сначала выйду в девичью, а там и пройду наверх. - И прекрасно! Только что вы скажете? Как отдадите? - Да что сказать? Скажу: от Сергея Петровича дневник, который вы просили. Не беспокойтесь, поймет... - Конечно, поймет. Чудесно, почтеннейшая! Дайте вашу ручку, - сказал Сергей Петрович и крепко сжал руку друга-хозяйки. - Только какой вы для женщин опасный человек, - сказала Татьяна Ивановна после нескольких минут размышления, - из молодых, да ранний. - А что? - спросил с довольною улыбкою постоялец. - Да так. Вы можете просто женщину очаровать, погубить. - Мясник, Татьяна Ивановна, пришел, - сказала Марфа, входя в комнату. - Ах, батюшки! Как я с вами заболталась! Прощайте, я было за деньгами к вам приходила. - Нет, почтеннейшая, ей-богу, нет. - Ну нет, так и нет; пакет ваш теперь отдадите? - Через час пришлю. - Ну, хорошо, прощайте. Выйдя от Хозарова, Татьяна Ивановна остановилась перед нумером скрытного милашки и несколько времени пробыла в раздумье; потом, как бы не выдержав, приотворила немного дверь. - Придете обедать? - сказала она каким-то чересчур нежным голосом. - Нет, - отвечал голос изнутри. - Почему же? - Ноты пишу. - Ну вот уж с этими нотами! А чай придете пить? - Нет, пришлите водки. Татьяна Ивановна затворила дверь, вздохнула и прошла к себе, велев, впрочем, попавшейся навстречу Марфе отнести во второй нумер водки. Сергей Петрович, оставшись один, принялся писать к приятелю письмо, которое отчасти познакомит нас с обстоятельствами настоящего повествования и отчасти послужит доказательством того, что герой мой владел пером, и пером прекрасным. Письмо его было таково: "Любезный друг, товарищ дня и ночи! Я уведомлял тебя, что еду в Москву определяться в статскую службу; но теперь я тебе скажу философскую истину: человек предполагает, а бог располагает; капризная фортуна моя повернула колесо иначе; вместо службы, кажется, выходит, что я женюсь, и женюсь, конечно, как благородный человек, по страсти. Представь себе, mon cher*, невинное существо в девятнадцать лет, розовое, свежее, - одним словом, чудная майская роза; сношения наши весьма интересны: со мною, можно сказать, случился роман на большой дороге. Прошедшего года, в этой дурацкой провинции, в которой я имел глупость прожить около двух лет, я раз на бале встретил молоденькую девушку. Просто чудо, mon cher, как она меня поразила! В ней было что-то непохожее на других, что-то восточное, какая-то грезовская головка. Я с нею протанцевал несколько кадрилей и тут убедился, что она необыкновенно милое, резвое дитя, которое может нашего брата, ветерана, одушевить, завлечь, одним словом, унести на седьмое небо; однако тем и кончилось. Поехав в Москву из деревни, на станции съезжаюсь я с одним барином; слово за слово, вижу, что человек необыкновенно добродушный и даже простой; с первого же слова начал мне рассказывать, что семейство свое он проводил в Москву, что у него жена, три дочери, из коих младшая красавица, которой двоюродная бабушка отдала в приданое подмосковную в триста душ, и знаешь что, mon cher, как узнал я после по разговорам, эта младшая красавица - именно моя грезовская головка! Я не мог удержаться и тогда же подумал: "О, судьба, судьба! Видно, от тебя нигде не уйдешь". Он снабдил меня письмом к его семейству, с которым я теперь уже и сошелся по-дружески, познакомясь вместе с тем и со всем их кружком. Дела идут недурно; одно только меня немного смущает, что у них каждый день присутствует какой-то жирный барин, Рожнов; потому что кто его знает, с какими он тут бывает намерениями, а лицо весьма подозрительное и неприятное. ______________ * дорогой мой (франц.). Так-то, mon cher, я женюсь, и непременно женюсь! Да, мой друг, я теперь убедился, что наша прошлая жизнь - все пустяки! На что мы, холостяки, похожи? Грязь, грязь - и больше ничего! Нет ни одного отрадного явления, нет человека, с кем бы разделить чувства. Такое ли счастье человека, который сидит в прекрасном кабинете, сладко полудремлет, близ него милое, прелестное существо - вот это жизнь! Кроме сих и оных моих делишек, я здесь в порядочном кругу; особенно один дом Мамиловых. Представь себе, аристократический тон во всем: муж - страшный богач, более полугода живет в южных губерниях и занимается торговыми операциями, жена - красавица и, говорят, удивительная фантазерка и философка. Теперь я с ними еще не так короток, но, однако, очень дорожу их знакомством и постараюсь сблизиться. Прими уверение в совершенном моем почтении и преданности, с коими и остаюсь покорный к услугам Хозаров". II В зале, о которой упоминал Хозаров, за большим круглым столом, где помещался самовар с его принадлежностями, сидели Катерина Архиповна и ее семейство, то есть: Пашет, Анет и Машет. Впрочем, в среде этого семейства помещалось новое лицо, какой-то необыкновенно высокий мужчина, который, конечно, кинулся бы вам в глаза по своему огромному носу, клыкообразным зубам и большим серым, навыкате и вместе с тем ничего не выражающим глазам. По загорелому его лицу нетрудно было догадаться, что он недавно с дороги. Это подтверждалось и тем, что в комнате было расставлено несколько дорожных вещей. Катерина Архиповна, дама лет около пятидесяти, черноволосая, немного сердитая на вид и с довольно крупными чертами лица, была, кажется, в весьма дурном расположении духа. Две старшие дочери, Пашет и Анет, представляли резкое сходство с высоким мужчиной как по высокому росту, так и по клыкообразным зубам, с тою только разницею, что глаза у Пашет были, как и у маменьки, - сухие и черные; глаза же Анет, серые и навыкате, были самый точный образец глаз папеньки (читатель, вероятно, уж догадался, что высокий господин был супруг Катерины Архиповны); но третья дочь, Машет, была совершенно другой наружности. Это была небольшого роста брюнетка с выразительными чертами лица, с роскошными волосами, убранными для вящего очарования a l'enfant*, с черными и живыми глазами и с веселой улыбкой. ______________ * по-детски (франц.). При внимательном, впрочем, наблюдении в девушке можно было заметить сходство с матерью, замаскированное, конечно, молодостью, здоровьем, невинностью и каким-то еще чуждым началом, не замечаемым ни в одном из членов семейства. Катерина Архиповна, как я прежде объяснил, была не в духе: как-то порывисто разлила она чай по чашкам и подала их дочерям, а предназначенный для супруга стакан даже пихнула к нему. Антон Федотыч Ступицын, имя родоначальника семейства, принял довольно равнодушно так невежливо препровожденный к нему стакан и принялся пить чай с большим аппетитом. Отпив половину стакана, он потихоньку встал, взял трубку и закурил. - Фу, батюшки, опять с своим куреньем, - сказала Катерина Архиповна, отмахивая от себя табачный дым. - Ничего, душа моя, я так... немножко, - отвечал Антон Федотыч, тоже размахивая дым. - Это у него ничего, как из трубы... Жили бы там себе в деревне и курили, сколько хотелось: так нет, надобно в Москву было приехать. - Нельзя было, душа моя. Генерал просто меня прогнал; встретил в лавках: "Что вы, говорит, сидите здесь? Я, говорит, давно для вас место приготовил". Я говорю: "Ваше превосходительство, у меня хозяйство". - "Плюньте, говорит, на ваше хозяйство; почтенная супруга ваша с часу на час вас ждет", - а на другой день даже письмо писал ко мне; жалко только, что дорогою затерял. В продолжение всей этой речи Катерина Архиповна едва сдержала себя. - Я хочу вас, Антон Федотыч, спросить только одно: перестанете вы когда-нибудь лгать или нет? - Что лгать-то, - отвечал немного смешавшийся Ступицын, - спроси Пиронова; при нем вся эта история была. - Нечего мне Пиронова спрашивать; двадцать пятый год я, милый друг мой, вас знаю; перед кем-нибудь уж другим выдумывайте и лгите. Ну, зачем вы сюда приехали? Для какой надобности? - Да вед