аводчику. - Однакож ее обвинили? - вмешался в разговор Вихров. - Ее обвинили, - отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, - и речь генерал-прокурора была, по этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать это преступление, - для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать это преступление, - и это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами... - Логично, - произнес Неведомов. - Удивительно просто, точно задачу какую математическую решил, - сказал Марьеновский. - Скажите, присяжные ее осудили? - спросил Павел, отнесясь к нему опять со всевозможною вежливостью. - Разумеется, - отвечал ему тоже вежливо и Марьеновский. - Факты дела напечатаны все? - спросил его Неведомов. - Все, до самых мельчайших подробностей. - А к чему бы присудили ее по нашим законам? - прибавил Неведомов. Марьеновский пожал плечами. - Самое большее, что оставили бы в подозрении, - отвечал он с улыбкой. - Значит, уголовные законы наши очень слабы и непредусмотрительны, - вмешался опять в разговор Вихров. - Напротив! - отвечал ему совершенно серьезно Марьеновский. - Наши уголовные законы весьма недурны, но что такое закон?.. Это есть формула, под которую не могут же подойти все случаи жизни: жизнь слишком разнообразна и извилиста; кроме того, один и тот же факт может иметь тысячу оттенков и тысячу разных причин; поэтому-то и нужно, чтобы всякий случай обсудила общественная совесть или выборные из общества, то есть присяжные. - Отчего у нас не введут присяжных?.. Кому они могут помешать? - произнес Павел. Марьеновский усмехнулся. - Очень многому! - отвечал он. - Покуда существуют другие злоупотребительные учреждения, до тех пор о суде присяжных и думать нечего: разве может существовать гласный суд, когда произвол административных лиц доходит бог знает до чего, - когда существует крепостное право?.. Все это на суде, разумеется, будет обличаться, обвиняться... - Главным образом, достоинство и беспристрастие суда, я полагаю, зависит от несменяемости судей, - заметил Неведомов. - И то ничего не значит, - возразил ему Марьеновский. - Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires* были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel**, в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных лиц. Если какой-нибудь господин был довольно силен, он подавал прошение королю, и тот передавал дело его в административный суд, - вот вам и несменяемость судей! ______________ * обыкновенные суды (франц.). ** суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.). Весь этот разговор молодые люди вели между собой как-то вполголоса и с явным уважением друг к другу. Марьеновский по преимуществу произвел на Павла впечатление ясностью и простотой своих мыслей. - Кто это такой? - спросил он потихоньку Неведомова, когда Марьеновский встал, чтобы закурить сигару. - Это кандидат юридического факультета, - отвечал тот. - Он нынче только кончил курс. - Что же, он - в профессора хочет? - Не знаю. Он теперь продал все свое маленькое состояньице и с этими деньгами едет за границу, чтобы доканчивать свое образование. Марьеновский снова подошел к ним и сел. Во все это время Анна Ивановна, остававшаяся одна, по временам взглядывала то на Павла, то на Неведомова. Не принимая, конечно, никакого участия в этом разговоре, она собиралась было уйти к себе в комнату; но вдруг, услышав шум и голоса у дверей, радостно воскликнула: - Ах, это, должно быть, Петин и Замин! Вошли шумно два студента: один - толстый, приземистый, с курчавою головой, с грубыми руками, с огромными ногами и почти оборванным образом одетый; а другой - высоконький, худенький, с необыкновенно острым, подвижным лицом, и тоже оборванец. - Вот они где тут! - воскликнул толстяк и, потом, пошел со всеми здороваться: у каждого крепко стискивал руку, тряс ее; потом, с каждым целовался, не исключая даже и Вихрова, которого он и не знал совсем. Анне Ивановне он тоже пожал руку и потряс ее так, что она даже вскрикнула: "Замин, больно!". Тот, чтобы вознаградить ее, поцеловал у нее руку; она поцеловала его в макушку. Петин, худощавый товарищ Замина, тоже расцеловался со всеми, а перед Анной Ивановной он, сверх того, еще как-то особенно важно раскланялся, отчего та покатилась со смеху. - Приехали из деревни? - сказал новоприбывшим Неведомов. - Приехали! - отвечал толстяк, шумно усаживаясь. Петин поместился тоже рядом с ним и придал себе необыкновенно прямую и солидную фигуру, так что Анна Ивановна взглянуть на него не могла без смеху: это, как впоследствии оказалось, Петин англичанина представлял. - Чей это там такой курчавый лакей? - продолжал толстый. - Это, должно быть, мой Иван, - сказал с улыбкой Павел. - Какой славный малый, какой отличный, должно быть! - продолжал Замин совершенно искренним тоном. - Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: "Какую ты это песню поешь?" - Он сказал; я ее знаю. "Давай, говорю, вместе петь". - "Давайте!" - говорит... И начали... Народу что собралось - ужас! Отличный малый, должно быть... бесподобный! - Замин, это вы? - раздался вдруг из-за перегородки довольно неблагосклонный голос хозяйки. - Я, - отвечал Замин, подмигнув товарищам. - Вы опять тут будете кричать! Уйдите, прошу вас, в какой другой номер, - продолжала m-me Гартунг. - А вы все больны? - спросил ее довольно добродушно Замин. - Больна! Прошу вас, уйдите, - повторила она настойчиво. M-me Гартунг была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не заплатили: она едва выжила их из квартиры. - Надо уйти куда-нибудь, - сказал добродушно Замин. - Иесс! - произнес за ним его товарищ с совершенно английским акцентом, так что все расхохотались. - Милости прошу, господа, ко мне; у меня номер довольно большой, - сказал Павел: ему очень нравилось все это общество. - А этот Ваня ваш - будет у вас? - спросил Замин. - Непременно! - отвечал Павел, улыбаясь. - И отлично! Пойдемте! - сказал Замин, поднимаясь. Товарищ тоже за ним поднялся. - Позвольте и вас просить посетить меня! - обратился Павел к Марьеновскому. - Очень рад! - отвечал тот. - А как же я - где же вас послушаю? - сказала горестным голосом Анна Ивановна, обращаясь к Замину и Петину. - А, да с нами же пойдемте! - воскликнул Замин. - А мне можно к вам? - обратилась Анна Ивановна, слегка покраснев, к Павлу. - Сделайте милость! - отвечал тот. - Можно, пойдемте! - разрешил ей и Неведомов, а потом взял ее под руку, и все прочие отправились за ними гурьбой. Когда проходили по коридору, к Вихрову подошел Замин. - Нет ли там у вас какого беспорядка в комнате? Вы приберите: она девушка славная! - проговорил он шепотом, показывая головой на Анну Ивановну. - У меня совершенно все в порядке, - отвечал Вихров. Анна Ивановна была дочь одного бедного чиновника, и приехала в Москву с тем, чтобы держать в университете экзамен на гувернантку. Она почти без копейки денег поселилась в номерах у m-me Гартунг и сделалась какою-то дочерью второго полка студентов: они все почти были в нее влюблены, оберегали ее честь и целомудрие, и почти на общий счет содержали ее, и не позволяли себе не только с ней, по даже при ней никакой неприличной шутки: сама-то была она уж очень чиста и невинна душою! Павел велел Ивану подать чаю и трубок. Анну Ивановну, как самую почетную гостью, посадили на диване; около нее сел почти с каким-то благоговением Неведомов. - Вот он идет, отличный малый! - воскликнул Замин, увидев вошедшего Ивана. - Ты недавно ведь, чай, из деревни? - Нет-с, давно! - отвечал Иван почти обиженным голосом. - Ведь, в деревне лучше? - спросил Замин. - Чем лучше? Пустое дело деревня, - отвечал Иван и, заметно по-лакейски модничая, подал всем трубки. - Отличный малый! - продолжал свое Замин, хотя последний ответ разочаровал его много в Иване. - Как у нас в Погревском уезде, - продолжал он, когда все начали курить, - мужички отлично исправника капустой окормили!.. - Как капустой окормили? - спросил с удивлением Марьеновский. - Да так, капустой... Он приехал, знаете, в дальнюю одну деревню, а народ-то там дикий был, духом вольный. Он и стал требовать, с похмелья - видно, капусты себе кислой, а капусты-то как-то в деревне не случилось. Он одного за это мужичка поколотил, другого, третьего... Мужички-то и осерчали; съездили сейчас в другую деревню, привезли целый ушат капусты. "Кушай, говорят, барин, на здоровье, сколько хочешь". Он тарелочку съел было, да и - будет. А они: "Нет, еще кушай: ты нас тревожил этим; а коли кушать не станешь, так мы и в плети тебя примем". И плети уже было принесли. Он, делать нечего, начал. До пол-ушата они таким манером и скормили ему!.. Приехал, брат, домой, лопнул, помер: не выдержало того его мироедское брюхо! - А у нас в Казани, - начал своим тоненьким голосом Петин, - на духов день крестный ход: народу собралось тысяч десять; были и квартальные и вздумали было унимать народ: "Тише, господа, тише!" Народ-то и начал их выпирать из себя: так они у них, в треуголках и со шпагами-то, и выскакивают вверх! - И Петин еще более вытянулся в свой рост, и своею фигурой произвел совершенно впечатление квартального, которого толпа выпихивает из себя вверх. Все невольно рассмеялись. - Какой, должно быть, актер превосходный - ваш приятель! - сказал Павел Замину. - Мастерина первого сорта! - отвечал тот. - Вот, мы сейчас вам настоящую комедию с ним сломаем. Ну, вставай, - знаешь! - прибавил он Петину. Тот сейчас же его понял, сел на корточки на пол, а руками уперся в пол и, подняв голову на своей длинной шее вверх, принялся тоненьким голосом лаять - совершенно как собаки, когда они вверх на воздух на кого-то и на что-то лают; а Замин повалился, в это время, на пол и начал, дрыгая своими коротенькими ногами, хрипеть и визжать по-свинячьи. Зрители, не зная еще в чем дело, начали хохотать до неистовства. - Что такое это, что такое! - восклицал громким голосом даже Неведомов, утирая выступившие от хохота слезы. Павел, не отставая и не помня себя, хохотал. Анна Ивановна лежала уже вниз лицом на диване. - Это, изволите видеть, - начал Петин какою-то почти собачьей фистулой, - свинью режут, а собака за нее богу молится. Смех между зрителями увеличился почти до болезненного состояния. Актеры, между тем, видимо поутомившись, приостановили свое представление и только с удовольствием посматривали на своих зрителей. - Миленькие, душеньки! - кричала им Анна Ивановна, все еще от смеха не поднимая лица с дивана. - Представьте гром и молнию! - Можем! - произнес Петин, и оба они сели с Заминым друг против друга за маленький столик. - Я - заходящее солнце! - сказал Замин и, в самом деле, лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое. - А я - любящий любоваться на закат солнца! - произнес Петин - и сделал вид, как смотрит в лорнет какой-нибудь франтоватый молодой человек. - Солнце село! - воскликнул Замин, закрыв глаза, и в самом деле воображению зрителей представилось, что солнце село. - Тучи надвигаются! - восклицал между тем Замин, и лицо его делалось все мрачнее и мрачнее. - Молния! - воскликнул он, открыв для этого на мгновение глаза, и, действительно, перед зрителями как бы сверкнула молния. - А человек, в это время, спит; согласитесь, что он спит? - произнес Петин и представил точь-в-точь спящего и немного похрапывающего человека. - Издали погремливает! - продолжал Замин и представил гром. - Молния все чаще и чаще! - и он все чаще и чаще стал мигать глазами. - Тучи совсем нависли! - и лицо его сделалось совсем мрачно. - Молния и гром! - проговорил он, вскрыл глаза и затрещал, затем, на всю комнату. - А человек, в это время, проснулся и крестится! - воскликнул Петин и представил мгновенно проснувшегося и крестящегося человека. Зрители уже не смеялись, а оставались в каком-то приятном удивлении; так это тонко и художественно все было выполнено! - Это лучше всякого водевиля, всякой комедии! - восклицал Павел. - Превосходно, превосходно! - повторял и Неведомов, как бы утопавший в эстетическом наслаждении. - Вот вам и английские клоуны: чем хуже их? Когда приятели наши, наконец, разошлись и оставили Павла одного, он все еще оставался под сильным впечатлением всего виденного. "Да, это смех настоящий, честный, добрый, а не стихотворное кривляканье Салова!" - говорил он в раздумье. VII ПРОДОЛЖЕНИЕ УНИВЕРСИТЕТСКОЙ ЖИЗНИ Ничто, кажется, так быстро не проходит, как время студенческого учения. Вихров почти и не заметил, как он очутился на третьем курсе. Естественные науки открыли перед ним целый мир новых сведений: он уразумел и трав прозябанье, и с ним заговорила морская волна. Он узнал жизнь земного шара, - каким образом он образовался, - как на нем произошли реки, озера, моря; узнал, чем люди дышат, почему они на севере питаются рыбой, а на юге - рисом. Словом, вся эта природа, интересовавшая его прежде только каким-нибудь очень уж красивым местоположением, очень хорошей или чрезвычайно дурной погодой, каким-нибудь никогда не виданным животным, - стала теперь понятна ему в своих причинах, явилась машиной, в которой все было теснейшим образом связано одно с другим. Из изящных собственно предметов он, в это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера{188}, за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов. Вне этой сферы, в практической жизни, с героем моим в продолжение этого времени почти ничего особенного не случилось, кроме разве того, что он еще больше возмужал и был из весьма уже немолодых студентов. У Еспера Иваныча он продолжал бывать очень редко, но и то делал с величайшим усилием над собой - до того ему там было скучно. Анна Гавриловна, впрочем, раз рассказала ему несколько заинтересовавший его случай: - Клеопатра-то Петровна, слышали, опять сошлась с мужем, приехала к нему: недолго, видно, продержал ее господин Постен. - Я уж ничего тут и не понимаю, - сказал Павел. - Поймешь этакую лукавицу... Смела ли бы другая, после этого, приехать к мужу!.. - Что же муж-то сам?.. - возразил Павел. - Что муж-то?.. Он добрый; пьяный только... Пишет, вон, к Есперу Иванычу: "Дяденька, Клеопаша опять ко мне приехала; я ей все простил, потому что сам неправ против нее был", - проговорила Анна Гавриловна: она все еще продолжала сердиться на Фатееву за дочь. С Мари Павел больше уже не видался. Вскоре после его первого визита к ней муж ее, г.Эйсмонд, приезжал к нему, но не застал его дома, а потом через полгода они уехали с батареей куда-то в Малороссию. Любовь к Мари в герое моем не то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи: Мой милый друг, с тобой схоронены Всех лучших дней моих воспоминанья, И в сердце, как в гробу, затаены Речей твоих святые обаянья. В номерной жизни тоже не произошло ничего особенного; постояльцы были те же, и только Анна Ивановна выдержала экзамен на гувернантку и поступила уже на место. Неведомов, расставшись, таким образом, с предметом своей страсти, впал в какую-то грустную меланхолию и часто, сидя в обществе своих молодых товарищей, по целым часам слова не проговаривал. M-me Гартунг давным-давно уже, разумеется, поправилась в своем здоровье, и Павел познакомился с нею лично; оказалось, что это была довольно еще молодая, не слишком дурная собой и заметно начинающая полнеть немка. От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse* и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял для нее эти номера и сам поселился у ней. Макар Григорьев тоже иногда заходил к Павлу в номера, принося к нему письма от полковника, который почему-то все-таки считал вернее писать к Макару Григорьеву, чем прямо на квартиру к сыну. Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы, идя с образами на святой неделе, дикими голосами поют: "Христос воскресе!" ______________ * прачка (франц.). - Так, точь-в-точь, глупый народ этакий, лопалы! - подтвердил и Макар Григорьев. Петин тоже попробовал было представить Макару Григорьеву змею, переползавшую через пеньки, и при этом сам переполз через стул, но как-то не угодил этим Макару Григорьеву, потому что тот впоследствии отзывался о нем Павлу: "Нет, барин этот хоть и длинен, но без рассудка!" Неведомов, в свою очередь, тоже немало его удивил: - Почто это он в подряснике-то ходит? - спросил он после Павла. - Так, ходит, - отвечал тот. - Как ходит? Ведь, грех, чай! - продолжал Макар Григорьев с крайним удивлением. - Что ж за грех? - спросил в свою очередь Павел. - Как же не грех? Ризу бы еще он надел! - возражал Макар Григорьев. Впрочем, при дальнейшем знакомстве с Неведомовым, тот, кажется, ему понравился. - Барин-то добрый, надо быть, и умный, а поди как прокуратит, - говорил он все-таки с удивлением. Но Салова он решительно возненавидел. Тот, увидев его в первый раз у Павла, взглянул на него сначала чересчур свысока, а потом, узнав, что он богатый московский подрядчик, стал над ним подтрунивать. - Что, кармашек толст, толст от бочек-то? - спрашивал он его насмешливо, показывая на карман. - Не толще, чем у вашего папеньки. Я бочки делаю, а он в них вино сыропил, да разбавлял, - отвечал Макар Григорьев, от кого-то узнавший, что отец Салова был винный откупщик, - кто почестнее у этого дела стоит, я уж и не знаю!.. - заключил он многознаменательно. - Оба честны, должно быть, оба честны! - произнес, нисколько не смутившись, Салов. Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил к нему, сейчас же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть. - Вы его почти наверное обыгрываете, - заметил ему как-то раз Павел, когда студент, совсем уже проигравшись, ушел. - Совершенно наверное: сколько хочу у него, столько и выиграю, - отвечал Салов. - Но, как же? Ведь, это нечестно! - возразил ему Павел. - Чем же нечестно? Отец-дурак дает этому мальчишке столько денег, что он бы разврату на них мог предаваться, а я оберу их у него и по крайней мере для нравственной жизни его сберегу! Невдолге после того, Салов не преминул и с самим Павлом сыграть небольшую плутовскую штучку. Однажды тот, придя к нему, увидел на столе шашки и шашешницу. - Это вы зачем себе приобрели? - спросил Павел. - Да так, кое-кто из знакомых играют в шашки, а у меня их не было; вот я их и приобрел. - А сами вы играете? - спросил Вихров. - Почти нет, - отвечал Салов совершенно искренним голосом. - А вы играете? - Я играю, - отвечал Павел. Он, в самом деле, недурно играл. - Давайте, сыграем! - прибавил он. - Что? Нет! Вы меня обыграете, - возразил Салов, однако сел. - Что же, мы даром будем играть? - Разумеется, - отвечал Павел. - Ну, я ни во что и никогда не игрывал даром. Давайте, сыграемте на обед у Яра. - Хорошо! - сказал Павел. Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу, то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил: - Я, душенька, может быть, первый игрок в Москве, как же вы смели со мной сесть играть? - Зачем же вы сказали, что вы не умеете совсем играть? - Понадуть вас хотел. По крайней мере, на обед у Яра выиграть желал, - отвечал с удовольствием Салов. - Черт знает что такое! - произнес Павел, не могший хорошенько понять, ложь ли это, или чистая монета. В Новый год, в Васильев день, Салов обыкновенно справлял свои именины. M-me Гартунг, жившая, как мы знаем, за ширмами, перебиралась в этот день со всем своим скарбом в кухню. Из столовой, таким образом, являлась очень обширная комната, которую всю уставляли принесенною из других номеров мебелью; приготовлялись два-три карточных стола, нанимался нарочно официант, который приготовлял буфет и ужин. В последние именины повторилось то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно же, чтоб они и порядочных людей видели, а то не Неведомова же в подряснике им показывать. Павел согласился и пришел, и первых, кого он увидел у Салова, это двух молодых людей: одного - в щеголеватом штатском платье, а другого - в новеньком с иголочки инженерном мундире. Он развел руками от удивления: это были два брата Захаревские. - Вот, уж никак не ожидал вас встретить здесь, - заговорил он, здороваясь с обоими братьями. - И мы уж никак не ожидали, - отвечали они оба в один голос. - Но давно ли вы в Москве и откуда? - Мы из Петербурга и едем на службу, а здесь - проездом, - отвечал правовед. - Но куда же и чем? - Оба в один город: я назначен товарищем председателя, а брат прикомандирован к округу. - И, вероятно, тоже скоро получу назначение на дистанцию, - подхватил не без важности инженер. - Но как же вы сюда-то попали? - продолжал расспрашивать Павел. - Ну, вот этого мы и сами не знаем - как, - отвечал инженер и, пользуясь тем, что Салов в это время вышел зачем-то по хозяйству, начал объяснять. - Это история довольно странная. Вы, конечно, знакомы с здешним хозяином и знаете, кто он такой? - Он студент, - отвечал Павел. - Если студент, так еще ничего, а то и жулик какой-нибудь мог быть. Вообразите: мы вчера с братом поехали к Сретенским воротам - понимаете? Нельзя же такой первопрестольной столице, как Москве, не оказать этой чести! Вошли и видим: в общей зале один господин, без верхнего платья, танцует с девицами, сам пьет и их поит шампанским, потом бросился и к нам на шею: "Ах, очень рад!.. Шампанского!" - почти насильно заставил нас выпить... Мы тоже с своей стороны, разумеется, поставили бутылку, и пошла потеха, да так всю ночь... Когда расставались, то обнимались и целовались, и он нас просил сегодня непременно приехать к нему, потому что он именинник. Мы с братом, так как нечего делать было нынче вечером, взяли да и приехали. Инженер рассказал все это очень простодушным тоном, как будто это была самая обычная форма жизни человеческой. Правовед же, напротив того, поморщивался. - К чему все эти подробности? - произнес он с укором брату. К Салову, между тем, пришел еще гость - какой-то совершенно черный господин, с черными, но ничего не выражающими глазами, и весь в брильянтах: брильянты были у него в перстнях, брильянты на часовой цепочке и брильянтовые запонки в рубашке. - А что, господа, пока никто еще не приехал, не сыграть ли нам в карты? - спросил Салов совершенно легким и непринужденным голосом, обращаясь к братьям Захаревским. - Я совершенно не играю, - отвечал правовед. - А вы? - спросил Салов инженера. - Я играю-с, - отвечал тот. - Ну, так сыграемте! А вы, Николай Гаспирович, хотите? - отнесся он к черноволосому господину. - Хорошо, - отвечал тот, и на грубом лице его заметно отразилось удовольствие. - По чем же мы играем? - спросил Салов - и опять каким-то легким и ветреным голосом. - Я играю от одной до пяти копеек, - отвечал инженер. - Ну, так мы и будем играть по пяти, - сказал Салов и написал на столе 100 ремизов. - Нет, вы потрудитесь поставить только 50, - сказал инженер. - Почему же только? - спросил с удивлением Салов. - Потому что нам с братом надо еще в другое место ехать, а игра может затянуться. - В какое место еще ехать? - спросил правовед с удивлением, вслушавшись в их разговор. - Ну, как же, ведь разве ты не знаешь? - сказал инженер с ударением. Правовед замолчал и уже больше ничего не возражал. Салов, черный господин и инженер стали играть. Прочие посетители, о которых говорил Салов, что-то не приезжали, а потому Павел все время разговаривал с правоведом. - Как велика и грязна ваша Москва сравнительно с Петербургом, - это деревня какая-то! - сказал правовед. - Почему же уж и деревня? - возразил Павел. - Эти деревянные дома, кривые улицы, - продолжал правовед. - В Москве надобно искать не того, а историю русского народа и самый народ!.. Видеть, наконец, святыню!.. - говорил Павел. - Да, прекрасно, но надобно, чтобы одно при другом было. Нельзя же, чтоб столица была без извозчиков! Мы с братом взяли дрожки здешние, и едва живые приехали сюда. Инженер в это время встал из-за стола и, выкинув на стол двадцатипятирублевую бумажку, объявил, что он больше играть не будет. - Да полноте, припишемте еще! - уговаривал его Салов. - Нет-с, я не расположен больше играть, - отвечал инженер явно насмешливым голосом. Черноволосый господин сидел молча - и как-то мрачно сопел. - Отчего ты не хочешь больше играть? - спросил правовед брата, когда тот подошел к нему. - Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, - сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть. - Может быть, тебе это так показалось, - возразил правовед брату. - Какое показалось! Сделай милость, я вольты-то сам умею передергивать, - объяснил тот. - Наконец, у него все брильянты фальшивые. - Как фальшивые? - спросил Павел. - Поддельные, ничего не стоят. Я настоящие брильянты за версту отличу, - отвечал инженер. - В таком случае, уедем отсюда поскорее, - сказал ему вполголоса брат. - Зачем? - возразил тот. - Он ужинать оставлял! У этаких господ ужин всегда бывает отличный. Вихров начал уже со вниманием слушать этого молодого человека; он по преимуществу удивил его своей житейской опытностью. Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это, послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили. Те, очень довольные таким приглашением, сейчас же явились и представили сначала возвращающееся с поля стадо или, по крайней мере, все бывающие при этом звуки. Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую{195} и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил. В оставленном им обществе, между тем, инженер тоже хотел было представить и передразнить Каратыгина{195} и Толченова{195}, но сделал это так неискусно, так нехудожественно, что даже сам заметил это и, не докончив монолога, на словах уже старался пояснить то, что он хотел передать. Ужин последовал, как и ожидал инженер, почти роскошный, с отличным вином, с фруктами. Петин опять принялся дурачиться и представлять баядерку, которая подносит султану различные вкусные блюда. Султаном, разумеется, был выбран тот же черноватый господин, и при этом Петин кланялся ему не головой, а задом. Черноватый господин, в свою очередь, сделал вид, что как будто бы все это ему очень нравилось, и хохотал от души. Но Павел во весь вечер был мрачен и сердит. Подлость Салова и желание его заманить и обыграть инженера были уже слишком явны; но ему тяжело было убедиться в этом, потому что Салов все-таки был его приятель. На другой день, он обо всем этом происшествии рассказал Неведомову; но того, кажется, нисколько это не поразило и не удивило. - Да, господин, развращенный в корень! - произнес он. - Натура страстная и даже даровитая, но решительно принявшая одно только дурное направление. - Вы знаете, с этаким господином и знакомому быть не совсем приятно, - проговорил Павел. - Конечно! - подтвердил Неведомов. - А какую он теперь еще, кажется, затевает штуку - и подумать страшно! - прибавил он и мотнул с грустью головой. - Какую же? - спросил было Павел. - И говорить пока не хочу! - отвечал Неведомов и затем погрузился в глубокую задумчивость. Вскоре после того Салов, видимо уже оставивший m-me Гартунг, переехал даже от нее на другую квартиру. Достойная немка перенесла эту утрату с твердостью, и, как кажется, более всего самолюбие ее, в этом случае, было оскорблено. - Пускай поищет себе другую такую!.. Пускай! - говорила она. Вихров, через несколько месяцев, тоже уехал в деревню - и уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом - посмотреть на поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить! VIII РАЗНЫЕ МОТИВЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ У полковника с год как раскрылись некоторые его раны и страшно болели, но когда ему сказали, что Павел Михайлович едет, у него и боль вся прошла; а потом, когда сын вошел в комнату, он стал даже говорить какие-то глупости, точно тронулся немного. - Что тебе к ужину велеть приготовить? - произнес он, стоя посередине комнаты с каким-то растерявшимся взором. - Погоди, постой, я пошлю сейчас в Клецково и оттуда отличнейших фруктов из оранжереи велю тебе привезти. - Не нужно, папаша; я, ей-богу, фруктов не ем, - урезонивал его Павел. - Ну, так вот что!.. Афимья! - крикнул полковник. Он за последнее время сильно постарел, и Афимья, тоже уже совсем сделавшаяся старушонкой, явилась. - У тебя некоторые наливки не подварены. Мы не знаем, какие еще Павлу Михайловичу понравятся и какие он будет кушать, так подвари все, чтобы все были подслащены. Павел при этом несколько даже удивился; отец прежде всегда терпеть не мог, чтобы он хоть каплю какого-нибудь вина перед ним пил, а тут сам поить хочет: видно, уж очень обрадовался ему! Полковник после этого зачем-то ушел к себе в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда, лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид. - Павел Михайлович, - начал он, становясь перед сыном, - так как вы в Москве очень мало издерживали денег, то позвольте вот вам поклониться пятьюстами рублями. - И, поклонившись сыну в пояс, полковник протянул к нему руку, в которой лежало пятьсот рублей. - Зачем, папаша, это совершенно не нужно! - говорил Павел, не беря сначала денег. - Ни-ни! Извольте брать и слушаться! - прикрикнул полковник. Павел, нечего делать, взял и горячо поцеловал у отца руку. - Теперь пошлите Ивана ко мне! - крикнул полковник. Иван, разумеется, сейчас же явился. - Так как вы, Иван, сберегли барина и привезли его мне жива и невредима, то вот вам за это двадцать пять рублей награды!.. И полковник, в самом деле, подал Ивану двадцать пять рублей. - Они сами себя берегли-с без меня-с, что - я? - отвечал на этот раз Иван почему-то с совершенно несвойственным ему смирением. - Спать вы можете, если хотите, в сенях, в чулане, на наших даже перинах, - разрешил ему полковник. - Нет, уж я у мамоньки ночую, - отвечал Ванька. - Да ведь жарко там, дурак! - возразил полковник. - Я - на сеновале. Там важно! - Там важно! - подтвердил и полковник. Ванька ушел. Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и - нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его в грудь, лицо, щеки. - Вот как, а! - отвечал ему на это полковник. - Ах, миленький мой! Ах, чудо мое! Ах, птенчик мой! - продолжал вскрикивать старик и, схватив голову сына, стал покрывать ее поцелуями. Павел, наконец, вырвался из отцовских объятий, разрыдался и убежал к себе в комнату. Полковник, тоже всхлипывая, остался на своем месте. - А, каков шельмец, а! - говорил он, пришедши в комнату к Афимье. - Ну, батюшка, известно! - сказала ему что-то такое та. Вследствие разного рода гуманных идей и мыслей, которыми герой мой напитался отовсюду в своей университетской жизни, он, в настоящий приезд свой в деревню, стал присматриваться к быту народа далеко иначе, чем смотрел прежде. Он, например, очень хорошо знал, что кучер Петр мастерски ездит и правит лошадьми; Кирьян, хоть расторопен и усерден, но плут: если пошлют в город, то уж, наверно, мест в пять заедет по своим делам. Мужик Семен - и добрый, и старательный, а все как-то у него не спорится: каждый год хлеба у него не хватает! Стряпуха Пестимея верна - и самой себе никогда ничего не возьмет; но другие, из-под рук ее, что хочешь бери - никогда не скажет и не пожалуется. Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал понимать, что это были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи, был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником - за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок. - Ведь, на своей работе, каналья, не сделаешь этого! Ведь, нарочно - чтобы барину повредить! - Ей-богу, сударь, невзначай, и на своей работе бывает это, - отвечал Иван совершенно искренним голосом. - Не бывает у вас - у мошенников! - продолжал на него кричать полковник. - За неволю вам люди будут худо делать, если вы их, когда они даже не виноваты, так браните, - заметил ему Павел. - А вот - сам побольше поживешь с ними, да поуправляешь ими - и увидишь, как они не виноваты! - возразил ему на это полковник. - А хоть бы и виноваты они были, мы не можем их бранить, - возразил ему в свою очередь Павел и ушел. - Что это такое, что он говорит? - спрашивал полковник все еще продолжавших стоять перед ним Ивана и старосту Кирьяна. Те на это ничего не отвечали и потупили только глаза. Главным образом, Павла беспокоила мысль - чем же, наконец, эти люди за свои труды в пользу господ, за свое раболепство перед ними, вознаграждены: одеты они были почти в рубища, но накормлены ли они, по крайней мере, досыта - в чем ни один порядочный человек собаке своей не отказывает? Павел, после одного знойного трудового дня, нарочно зашел посмотреть, что едят дворовые люди и задельные мужики. Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и тот не у всех был. Павел сам видел, как полковник прогнал одну девочку, забравшуюся в его огород - нарвать этого луку. Он сгорел со стыда при виде этой нищеты и, поспешив поскорей уйти из избы, прямо прошел к отцу. - Батюшка! - начал он слегка дрожащим голосом. - У нас очень дурно едят люди. - Чем же дурно? - спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. - Так же, как и у других. Я еще больше даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики едят свое, не мое. - Я не знаю, как у других едят и чье едят мужики - свое или наше, - возразил Павел, - но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят - в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, - иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня - как лошадь, - целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день велеть купить говядины для всех. - Да они завтра и не станут есть говядины, потому что - пост, - проговорил полковник, совершенно опешенный этим монологом сына. - Ну, так, гороху и крупы, а главное, я забыл, гречневой каши, потому что она очень много азоту в себе заключает и, таким образом, почти заменяет мясо. - И ты думаешь, что они будут благодарны тебе за то? Как же, жди! Полебезят немного в глаза, а за глаза все-таки станут бранить и жаловаться. - Батюшка, вы подарили мне эти деньги, и я их мог профрантить, прокутить, а я хочу их издержать таким образом, и вы, я полагаю, в этом случае не имеете уж права останавливать меня! Вот вам деньги-с! - прибавил он и, проворно сходя в свою комнату, принес оттуда двести пятьдесят рублей и подал было их отцу. - Прошу вас, сейчас же на них распорядиться, как я вас просил! - Да, полно, бог с тобой! Я и без твоих денег это сделаю, - проговорил полковник, отстранясь от денег. - Я хочу это на свои деньги сделать, поймите вы меня! - убеждал его Павел. - А я хочу - на свои! - прикрикнул полковник. Он полагал, что на сына временно нашла эта блажь, а потому он хотел его потешить. - Кирьян! - крикнул он. Кирьян пришел. - Вот, Павел Михайлович желает, чтобы людям выдана была провизия - пока гороху, грибов, сколько там их есть. - Главное, каши гречневой, - повторил Павел, - да чтобы и мужикам задельным то же самое было выдано. - Ну, и мужикам чтобы задельным, - подтвердил полковник, решившийся, кажется, слепо повиноваться во всем сыну. - Зачем же мужикам-то задельным? - спросил даже Кирьян с удивлением. - А затем, что нужно, - отвечал ему резко Павел. - И скажи, чтобы за барчика бога молили: это по его желанию делается, - прибавил полковник. - Слушаю-с, - отвечал Кирьян и пошел исполнять приказание барина. Вечером, бабы и мужики, дворовые и задельные, подошли поблагодарить Павла и хотели было поцеловать у него руку, но он до этого их не допустил и перецеловался со всеми в губы. - И вы будете постоянно получать такую пищу, а в мясоед вам мясо будет выдаваться. - Ой, батюшки, милости какие! - проговорили больше бабы. - Благодарствуем на том! - проговорили некоторые из мужиков. - Водочки бы приказали поднести: рабочему человеку это нужней всего, - произнес один мозглявый мужичонка. - Тебе бы еще и водочки! - остановили его другие. - Водочки я никогда не велю вам летом давать, потому что она содержит в себе много углероду, а углерод нужен, когда мы вдыхаем много кислороду; кислород же мы больше вдыхаем зимой, когда воздух сжат. - Это точно-с