изывает его к себе: "На вот, говорит, тебе, братец, и сыновьям твоим вольную; просьба моя одна к тебе, - не приходи ты больше ко мне назад!" Старик и сыновья ликуют; переехали сейчас в город и заместо того, чтобы за дело какое приняться, - да, пожалуй, и не умеют никакого дела, - и начали они пить, а сыновья-то, сверх того, начали батьку бить: давай им денег! - думали, что деньги у него есть. Делать нечего, старик вплакался, пошел опять к барину: "Возьми, батюшка, назад, не дай с голоду умереть!" Вот оно воля-то что значит! Официант в это время повестил гостей и хозяина, что ужин готов. Вихров настоял, чтобы Макар Григорьев сел непременно и ужинать с ними. Этим старик очень уж сконфузился, однако сел. Ваньку так это обидело, что он не пошел даже и к столу. - Стану я всякой свинье служить, - говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между тем очень умно вел с господами разговор. - А знаешь ли ты, Макар Григорьевич, - спросил его уже Неведомов, - что барин твой - сочинитель и будет за это получать славу и деньги? - Никак нет-с, не слыхал того, - отвечал Макар Григорьев с прибавлением но. - Но ты знаешь, что такое сочинитель? - спросил Вихров. - Книги который сочиняет? - Ну да, книги и журналы. Ты журналы видал? - Видал-с в трактирах, но не глядывал в них. Мы больше газеты смотрим - потому те нам нужней: объявления там разные и всякие есть... Что же вы сочинять будете изволить? - спросил он потом Вихрова. - А вот я буду сочинять и описывать хоть твою, например, жизнь. Макар Григорьев усмехнулся на это. - Да словно бы любопытства-то в том нисколько не будет. - Любопытное, мой милый, состоит не в том, что описывается, а в том, как описывается, - произнес Вихров. - Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы - все это пустяки, никогда ничего того не было. - Самого-то Ивана-царевича не было, но похожий на него какой-нибудь князь на Руси был; с него вот народ и списал себе этот тип! - вздумал было втолковать Макару Григорьеву Замин. - Как же он был! - возразил ему тот. - Так, значит, он на Жар-птице под небеса и летал? - Это не то, что летал, а представляется, что князь этот такой был молодец, что все мог сделать. - Что же все! - возразил Макар Григорьев. - Никогда он не мог делать того, чтобы летать на птице верхом. Вот в нашей деревенской стороне, сударь, поговорка есть: что сказка - враль, а песня - быль, и точно: в песне вот поют, что "во саду ли, в огороде девушка гуляла", - это быль: в огородах девушки гуляют; а сказка про какую-нибудь Бабу-ягу или Царь-девицу - враки. Пока шли все эти разговоры, ужин стал приближаться к концу; вдруг Макар Григорьев встал со своего стула. - Осмелюсь я просить, - начал он, обращаясь к Вихрову, - вам и вашим приятелям поклониться винцом от меня. - Сделай милость! - сказал Вихров. Он знал, что отказать в этом случае - значило обидеть Макара Григорьева. - Я, признаться, еще едучи сюда, захватил три бутылочки клику, и официантам даже и подхолодить велел. - С большим удовольствием, с большим удовольствием выпьем за твое здоровье, Макар Григорьев! - произнесли почти все в один голос. - А так бы думал, что за здоровье господина моего надо выпить! - отвечал Макар Григорьев и, когда вино было разлито, он сам пошел за официантом и каждому гостю кланялся, говоря: "Пожалуйте!" Все чокнулись с ним, выпили и крепко пожали ему руку. Он кланялся всем гостям и тотчас же махнул официантам, чтоб они подавали еще. Когда вино было подано, он взял свой стакан и прямо подошел уже к Вихрову. - Господин вы наш и повелитель, позвольте вам пожелать всякого счастья и благополучья на все дни вашей жизни и позвольте мне напутствие на дорогу сказать. Извините меня, господа, - продолжал старик, уже обращаясь к прочим гостям, - барин мой изволил раз сказать, что он меня за отца аки бы почитает; конечно, я, может, и не стою того, но так, как по чувствам моим сужу, не менее им добра желаю, как бы и папенька ихний. Поедете вы, сударь, теперь в деревню, - отнесся Макар Григорьев опять к Вихрову, - ждать строгости от вас нечего: строгого господина никогда из вас не будет, а тоже и поблажкой, сударь, можно все испортить дело. Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо - наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь - за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько... У мужика шкура толстая! Надобно, чтоб он чувствовал, что его наказывают. - Постараюсь следовать во всем твоим советам, - отвечал ему Вихров. Макар Григорьев снова раскланялся с ним, а также и со всеми прочими гостями, кланяясь каждому порознь. Выпитое вино и ласковое с ним обращение господ сделало из него совершенно galant homme*. ______________ * Изысканно-вежливый человек (франц.). После ужина Вихров должен был выехать. Он стал одеваться в дорожное платье. Ванька давно уже был в новом дубленом полушубке и с мешком, надетым через плечо на черном глянцевитом ремне. Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: "Ну, ну, выноси; тебе заплатят; не даром!" Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы. - Ну, ладно, прощай! - говорил он ему вместе досадливым и презрительным голосом. Вихров ехал в огромнейших, проходных до самого места пошевнях, битком набитых тюками с книгами, чемоданами с платьем, ящиком с винами. Неведомов провожал Вихрова со слезами на глазах; Марьеновский долго и крепко жал ему руку; а Петин и Замин, а равно и Макар Григорьев, пожелали проводить его до заставы на извозчиках. VII ПЕРВЫЕ ДНИ В ДЕРЕВНЕ Вихров прямо проехал в свою вновь приобретенную усадьбу Воздвиженское и поселился в ней. Он с утра, в огромном кабинете Абреева, садился работать за большой стол, поставленный посредине комнаты. На полу кабинета всюду расставлены были раскрытые, но не разобранные тюки с книгами. Сам Вихров целые дни ходил в щеголеватом, на беличьем меху, халате: дом был довольно холодноват по своей ветхости, а зима стояла в самом разгаре. В саду, видневшемся из окон кабинета, снег доходил до половины деревьев, и на всем этом белом и чистом пространстве не видно было не только следа человека, но даже следа каких-нибудь животных - собаки, зайца. Вихрову было весело и приятно это как бы отчуждение от всего мира; работа его шла быстро и весело. Он дал себе слово никуда не выезжать и ни с кем не видаться до тех пор, пока не кончит всего своего романа. Часу в двенадцатом обыкновенно бывшая ключница генеральши, очень чопорная и в чепце старушка, готовила ему кофе, а молодая горничная, весьма миловидная из себя девушка, в чистеньком и с перетянутой талией холстинковом платье, на маленьком подносе несла ему этот кофе; и когда входила к барину, то модно и слегка кланялась ему: вся прислуга у Александры Григорьевны была преловкая и превыдержанная. Вихров не без удовольствия взглядывал на свою хорошенькую служанку, но никакой шутки, никакой вольности, конечно, себе не позволял с нею. - Поставь, милая, тут, только подальше от бумаг, - говорил он ей и при этом немножко даже конфузился. Горничная ставила кофе и не уходила сейчас из кабинета, а оставалась некоторое время тут и явно смотрела на барина. Павел начинал пить кофе и продолжал работать. Кроме литературной работы, у Вихрова было много и других хлопот; прежде всего он решился перекрасить в доме потолки, оклеить новыми обоями стены и перебить мебель. В местности, где находилось Воздвиженское, были всякого рода мастеровые. Вихров поручил их приискать Кирьяну, который прежде всего привел к барину худенького, мозглявого, с редкими волосами, мастерового, с лицом почти помешанным и с длинными худыми руками, пальцы которых он держал немного согнутыми. - Живопись, вот, на потолке поправить привел-с, - сказал он, указывая на мастерового. - Ты живописец? - спросил его Вихров. - Живописец! - отвечал мастеровой, как-то осклабляясь и поворачивая совсем голову набок, точно кто его подернул. - Живописец настоящий, - образа пишет, - повторил Кирьян, заметив, что барин с недоверием смотрит на вновь приведенного. - Отчего ты на чужой стороне не живешь? - спросил его Вихров. - Так уж, не живу, - отвечал мастеровой, и его опять как-то подернуло. - Не живет, потому что - нездоровый человек, - пояснил Кирьян. - Нездоров я! - подтвердил и мастеровой. - Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся есть, - понимаешь? - Понимаю, вижу, - отвечал мастеровой и совсем уж как-то заморгал глазами и замотал головой, так что Вихрову стало, наконец, тяжело его видеть. Он отослал его домой и на другой день велел приходить работать. - Отчего он такой? Пьяница, что ли, сильный? - Нет, этого нет особенно, - отвечал Кирьян, - а сроду уж такой странный. - А мастер хороший? - Мастер отличный! Из этих живописцев, али вот из часовщиков, ружейников, никогда народу настоящего нет, а все какой-то худой и ледящий! - объяснил Кирьян. Мастеровой еще раным-ранехонько притащил на другой день леса, подмостил их, и с маленькой кисточкой в руках и с черепком, в котором распущена была краска, взлез туда и, легши вверх лицом, стал подправлять разных богов Олимпа. Вихров невольно засмотрелся на него: так он хорошо и отчетливо все делал... Живописец и сам, кажется, чувствовал удовольствие от своей работы: нарисует что-нибудь окончательно, отодвинется на спине по лесам как можно подальше, сожмет кулак в трубку и смотрит в него на то, что сделал; а потом, когда придет час обеда или завтрака, проворно-проворно слезет с лесов, сбегает в кухню пообедать и сейчас же опять прибежит и начнет работать. - Что же ты не отдохнешь никогда? - спрашивал его Вихров. - Так уж, я николи не отдыхаю, не надо мне этого! - отвечал живописец, глядя куда-то в сторону. Недели в две он кончил весь потолок - и кончил отлично: манера рисовать у него была почти академическая. Вихров, сверх ряженой цены, дал ему еще десять рублей. - Спасибо! - сказал живописец и как-то неумело и неаккуратно сунул деньги в свои брючонки и, мотнув затем головой, сейчас же проворно совсем ушел из усадьбы. - Куда это он все спешит так? - спросил Вихров Кирьяна. - Так уж, повадка у него такая; а вот поди ты, пока деньги есть, ни за что работать не станет. - Отчего же? - Бог его знает: "Что, говорит, пошто мне, я сыт!" - А как же ты к нам его залучил? - Да так уж... с другой работы он только что сошел... На счастье наше деньги у него там украли. - Кто же? - Неизвестно кто!.. Он и разыскивать не стал. "Бог с ним, говорит; ему, видно, они нужней моего были". - Какой-то Кузьма бессребреник! - заметил Вихров. - Да-с!.. Многие здесь его за святого почитают; говорят, он и иконы-то хорошо пишет, потому что богу угоден, - отвечал Кирьян. У Вихрова на всю жизнь врезалась в памяти маленькая, худощавая фигурка уродца-живописца. Обойщик явился к нему совсем другого свойства: мужик пожилой, с окладистой бородой и в синем кафтане. Вихрову он показался скорей за какого-то старосту, чем за рабочего. - Отчего ты нарядный такой? - спросил его Вихров. - Что за нарядный, - отвечал обойщик, - наряды-то у нас известные, у всех одинакие. - Богат, оттого и наряден, - объяснил за него Кирьян. - Ну, это богатство-то, брат, тоже чужое считать трудно, - заметил ему с неудовольствием обойщик. - Что считать-то, не отнимут ведь у тебя его! - проговорил с усмешкою Кирьян. - И отнимать-то, слава богу, нечего, - отвечал обойщик резко. Когда он принялся работать, то снял свой синий кафтан и оказался в красной рубахе и плисовых штанах. Обивая в гостиной мебель и ползая на коленях около кресел, он весьма тщательно расстилал прежде себе под ноги тряпку. Работая, он обыкновенно набивал себе полнехонек рот маленькими обойными гвоздями и при этом очень спокойно, совершенно полным голосом, разговаривал, как будто бы у него во рту ничего не было. Вихров заметил ему однажды, что он может подавиться. - Нету-с, - отвечал старик, усмехаясь, - мы и водку с этим пьем, - не давимся. - Не может быть! - воскликнул Вихров. - Поднесите! - сказал ему насмешливым голосом обойщик. Вихров не утерпел и велел ему подать водки. Старик выпил и только крякнул: гвоздей у него в это время во рту было десятка три. - Не подавился, слава тебе, господи! - произнес он тем же насмешливым голосом. Оклеить стены обоями он тоже взял на себя и для этого пришел уже в старой синей рубахе и привел подсоблять себе жену и малого сынишку; те у него заменяли совсем мастеровых, и по испуганным лицам их и по быстроте, с которой они исполняли все его приказания, видно было, что они страшно его боялись. Окончив работу, старик принес Вихрову аккуратнейшим образом написанный семинарскою рукою счет и по ценам своим не уступающий столичным. - Этот мужик, кажется, ужасный плут? - заметил Кирьяну Вихров. - У него и сыновья такие; весь род у них такой крепкий, - отвечал как-то непрямо Кирьян. В лакейской он с обойщиком дружески простился, и они даже пожали друг другу руки. Кирьян вряд ли не ожидал маленький срыв с него иметь, но старик, однако, ничего ему не дал, а так ушел. Поустроившись таким образом, Вихров решил написать письмо к Клеопатре Петровне. Он, впрочем, в первый еще день своего приезда в деревню спросил Кирьяна: - А что, не слыхал ты, Фатеев жив или помер? - Помер-с, верно это!.. Я сам супругу их видел в городе, в трауре. Вихров написал Клеопатре Петровне только то, что он приехал, слышал о постигшей ее потере и очень бы желал ее видеть, а потому спрашивал ее: может ли он к ней приехать? С письмом этим Вихров предположил послать Ивана и ожидал доставить ему удовольствие этим, так как он там увидится с своей Машей, но сердце Ивана уже было обращено в другую сторону; приехав в деревню, он не преминул сейчас же заинтересоваться новой горничной, купленной у генеральши, но та сейчас сразу отвергла все его искания и прямо в глаза назвала его "сушеным судаком по копейке фунт". Вследствие этого Иван был в меланхолическом и печальном настроении. Когда он стоял у барина за стулом с тарелкой, а горничная в это время находилась в буфете, он делал какое-то глупое, печальное лицо, поднимал глаза вверх и вздыхал; Груня, так звали горничную, видеть этого равнодушно не могла. - Вот навязал бог черта этакого, - говорила она почти вслух: ей, кажется, гораздо больше нравилось иметь некоторые виды на барина. - Ну, так вот, Иван, ты возьмешь лошадь и поедешь с этим письмом к Клеопатре Петровне, - говорил Вихров, отдавая Ивану письмо. - Слушаю-с, - отвечал тот довольно сухо, но, придя к кучеру Петру, не утерпел, конечно, и поприбавил: - Дай мне лошадь самую лучшую; меня барин спешно посылает в Перцово! - сказал он. Петр, думая, что он говорит правду, в самом деле дал ему одну из лучших лошадей. Иван велел заложить ее себе в легонькие саночки, надел на себя свою франтоватую дубленку, обмотал себе накрест грудь купленным в Москве красным шерстяным шарфом и, сделав вид, что будто бы едва может удержать лошадь, нарочно поехал мимо девичьей, где сидела Груня, и отправился потом в дальнейший путь. В Перцово он доехал совершенно благоразумно и благополучно, вручил Клеопатре Петровне письмо и потом отправился к Марье, которая в это время стирала в прачечной. Та ему очень обрадовалась: сейчас стала поить его чаем и достала даже водки для него. Иван начал все это попивать и рассказывать не без прибавлений разные разности. Клеопатра Петровна до безумия обрадовалась письму Вихрова. Она, со слезами на глазах, вошла в гостиную, где сидела m-lle Прыхина, бросилась к ней и начала ее обнимать. - Душенька, миленькая, он, мое сокровище, приехал сюда в деревню, может быть, навсегда, - говорила Фатеева. - Что такое?.. Кто приехал? - спрашивала та, немного даже покраснев от такой ласки Клеопатры Петровны, которая не в состоянии была даже, от слез и радости, рассказать, а подала письмо Прыхиной. - Я этого ожидала: я знала, что он тебя безумно любит! - поясняла та своим обычно уверенным тоном. - Да, любит! - воскликнула Клеопатра Петровна. - Хорошо бы твоими устами мед пить!.. - И потом она сейчас же написала ответ Вихрову: "Душенька, ангел мой, бесценный, жду тебя каждую минуту, каждую секунду. Вся твоя К." Ей хотелось поскорей отправить это письмо. Иван между тем сильно нахлестался и успел даже рассориться с Марьей. - Мы-ста этаких-то видали! - отвечал он сдуру и спьяну вместо благодарности за сделанное ему угощение. - Ну, коли видали, так и убирайтесь, - отвечала, в свою очередь, сильно этим обидевшаяся Марья. - У нас вот какая есть! Да! - отвечал он, с присвистом и с прищелком поднимая руку. В это время его позвали к Клеопатре Петровне. Та отдала ему письмо и велела сейчас же ехать. Иван, решительно не сообразив, что лошадь совершенно еще не выкормлена была, заложил ее снова и поехал. Солнце уже садилось. Пока водка шумела в голове Ивана, он ехал довольно смело и все за что-то бранил обеих горничных: Груню и Марью. "Шкуры они, вот что, да, шкуры!" - повторял он сам с собой. Но вот он въехал в Зенковский лес, хмель у него совсем прошел... Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, - сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел к барину. Вихров удивился такому скорому возвращению его. - Ты уж и вернулся? - спросил он. - Вернулся, что там делать-то было! - отвечал Иван, как бы ни в чем не повинный. У Вихрова в это время сидел священник из их прежнего прихода, где похоронен был его отец, - священник еще молодой, года два только поставленный в свой сан и, как видно, очень робкий и застенчивый. Павел разговаривал с ним с уважением, потому что все-таки ожидал в нем видеть хоть несколько образованного человека. - Скажите, не скучаете вы вашей деревенской жизнью? - спрашивал он его. - Нету-ти!.. Что ж?.. Летом работы полевые, а зимнее время по приходу со славой и с требами ездим, - отвечал священник. - А читать вы имеете что-нибудь? - Одни только ведомости губернские храм получает; чтение скучное и незанятное. Вихрова по преимуществу поражала в юном пастыре явная неразвитость его. "Прежние попы как-то умней и образованней были", - думал он. Священник, наконец, встал на ноги и, видимо, некоторое время сбирался что-то такое сказать. - Вы вот приехали сюда, - начал он с улыбкой, - а панихиды по папеньке до сей поры еще не отслужили. - Ах, боже мой, я завтра же отслужу и приеду для этого в церковь! - воскликнул Павел, спохватившись и в самом деле устыдясь, что забыл подобную вещь. - Да-с! Крестьяне даже ваши ропщут на то, да и причетники наши тоже переговаривали между собой: "Что это, говорят, он памяти отца не помянет!". - Непременно-с приеду, непременно! - повторял Вихров. - Значит, завтра мы и ожидать вас будем! - сказал священник. - Завтра, завтра! - повторил Павел и пожал священнику руку. Тот ушел от него. На другой день герой мой нарочно очень рано проснулся и позвал Петра, чтобы потолковать с ним насчет поездки к приходу. Петр пришел; лицо этого почтенного слуги было недовольное; сказав барину, что к приходу можно на паре доехать, он добавил: - У нас, Павел Михайлыч, на конном дворе не все благополучно. - Что такое? - спросил Вихров. - Раменка околела-с. Вчерашний день, Иван пришел и говорит: "Дай, говорит, мне лошадь самолучшую; барин велел мне ехать проворней в Перцово!" Я ему дал-с; он, видно, без рассудку гнал-с ее, верст сорок в какие-нибудь часа три сделал; приехал тоже - слова не сказал, прямо поставил ее к корму; она наелась, а сегодня и околела. - Скажите, пожалуйста! - проговорил Вихров, очень раздосадованный этим известием. - Этакой мерзавец, негодяй! - Как ему можно лошадь какую-нибудь доверять; приехал тоже пьяный; я стал ему сегодня говорить, так лается и ругается. Петр перед тем только с Иваном почти до драки разругались. - Позовите мне его! Он начинает меня окончательно выводить из терпенья! - воскликнул Вихров, видевший, что Иван в самом деле день ото дня становится все более никуда не годным. - Ты как это лошадь-то загнал до смерти? - спросил Вихров. - Как я загнал, - отвечал Ванька, уже заранее приготовившийся к ответу. - У него прежде того она была больна; она у меня еле шла всю дорогу. - Как же она у тебя еле шла, коли ты в три часа сорок верст обернул? - сказал Петр. - Я сам заметил, что ты очень скоро приехал, - приехал, наконец, пьяный. - Где пьяный! Нисколько. - Пьяный, коли я тебе говорю, негодяй ты этакой! - воскликнул Вихров. - Кирьяна мне! - произнес он потом задыхающимся голосом. Иван побледнел; он думал, что не выпороть ли его, сверх обыкновения, хочет барин. Кирьян пришел. - Дай мне какого-нибудь мальчика за мной ходить, а этого мерзавца и видеть не хочу: поди с глаз моих долой. Иван, видя, что дело повернулось в гораздо более умеренную сторону, чем он ожидал, сейчас опять придал себе бахваловато-насмешливую улыбку, проговорил: "Мне как прикажете-с!" - и ушел. Он даже ожидал, что вечером опять за ним придут и позовут его в комнаты и что барин ничего ему не скажет, а, напротив, сам еще как будто бы стыдиться его будет. Вихров через несколько времени выехал к приходу. Он никогда во всю жизнь не бывал ни на одной панихиде. Священник и дьякон служили обедню в черных ризах. Когда Павел входил, все мужики и бабы ему кланялись. Это все почти были его мужики. К концу обедни он стал замечать, что церковь все больше и больше наполнялась народом. Это уже приходили мужики и бабы из чужих, соседних деревень и, приходя, потихоньку что-то спрашивали у вихровских крестьян, а те утвердительно кивали им на это головой. По окончании обедни священник с дьяконом вышли на средину церкви и начали перед маленьким столиком, на котором стояло распятие и кутья, кадить и служить панихиду; а Кирьян, с огромным пучком свеч, стал раздавать их народу, подав при этом Вихрову самую толстую и из белого воску свечу. Свечи эти все были зажжены. Священник с дьяконом, наконец, затянули за упокой и вечную память. В церкви послышались рыдания женщин, а также плакали и некоторые мужики. Вихров тоже не выдержал; слезы у него текли градом по щекам. "Родитель мой, милый, бесценный!" - шептал он. Потом литию надобно было отслужить на самой могиле. Пошли священники, за ними Павел, а за ним и весь народ; все без шапок. На дворе была зимняя вьюга. Ветер развевал волосы у священников и у мужиков; но странное дело: свечи все горели, и ни одна из них не погасла: пламя у них вытягивалось, утончалось, но не гасло. Под снежным бугром, огороженная простой оградой, находилась могила полковника. Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали плакать почти навзрыд. Наконец, и лития была отслужена. - Кирьян, - сказал Вихров, полный какого-то тревожного умиления, - поди, раздай мужикам, кто победнее из них, сто рублей! - И он подал тому сторублевую ассигнацию. - И во храм бы вы вкладу сделали! - посоветовал ему священник. Павел подал и ему пятьдесят рублей. - Уж и на причет тоже не пожалуете ли? - присовокупили в один голос дьякон и дьячки. Павел вынул еще пятьдесят рублей и подал их тоже священнику. Тот при этом покраснел немного. - Благодарим! - произнес он каким-то глухим и стыдливым голосом: он был еще очень неопытен в своей пастырской деятельности. Дьякон и дьячки тоже пробормотали что-то такое в благодарность и с жадностью смотрели на деньги в руках священника. Народ в это время все стоял еще около могилы полковника, и некоторые продолжали плакать. - Петр, за что так любили покойного отца? - спросил Вихров, возвращаясь домой, своего кучера. - За справедливость!.. Справедлив уж очень был! - отвечал Петр. VIII СВОЯ НЕ ПОЗНАША! В тот же день после обеда Вихров решился ехать к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о том, как он будет проводить время у Фатеевой. Произведение свое Вихров захватил с собой: ему ужасно хотелось поскорей прочесть его Клеопатре Петровне и посмотреть, какое впечатление произведет оно на нее. Въехали они таким образом и в Зенковский лес. Вихров припомнил, как они в нем некогда заблудились. - А что, Петр, теперь уж не собьешься? - спросил он того. - Нет, не собьемся; теперь уж твердо будем знать дорогу, - отвечал тот. Был светлый зимний вечер, но холодный. Павел начал уж чувствовать маленький холодный трепет во всем теле, и нос ему было больно; наконец, они выехали из лесу; по сторонам стали мелькать огоньки селений; между ними скоро мелькнул и огонек из Перцовского дома. У Вихрова сердце замерло от восторга; через несколько минут он будет в теплой комнате, согреваемый ласковыми разговорами любящей женщины; потом он будет читать ей свое произведение. Вихров считал себя в эти минуты счастливейшим человеком в мире. Клеопатра Петровна, когда ей сказали, что Вихров приехал, выбежала к нему навстречу и, не замечая даже, что тут стоит лакей, бросилась гостю на шею и начала его обнимать и целовать; вдруг она отступила от него на несколько шагов и воскликнула: - Боже мой! Какой ты красавец и молодец из себя стал; что такое с тобой сделалось? Вихров, поехав к Клеопатре Петровне, выфрантился в свой тончайшего сукна сюртучок, бархатный жилет, клетчатые толстые английского сукна брюки. Клеопатра Петровна в последнее время видела все его одетым небрежно, буршем-студентом, в поношенном вицмундире и в широчайших, вытертых брюках, а тут явился к ней франт столичный! - Какое лицо у тебя чудное; тебя узнать нельзя, - продолжала Клеопатра, - пойдем, я покажу тебе твою старую знакомую, Катишь Прыхину. Ведь ничего, что она у меня, а? - Разумеется, ничего; я очень рад ее видеть, - отвечал Вихров. - Ах, она тебя ужасно любит, пойдем!.. Посмотри, какой стал! - сказала Фатеева, вводя Вихрова в гостиную и показывая его Прыхиной. - Monsieur Вихров, вы ли это? - воскликнула и та, в свою очередь, всплескивая руками. - Вот он, я думаю, побеждал женщин-то в Москве, - продолжала Фатеева, - в него, вероятно, влюблялись на каждом шагу! - Я думаю, не без того, - произнесла m-lle Прыхина с ударением. Вихрову сделалось даже стыдно от всех этих похвал и восторгов. - Уверяю, что никто не влюблялся, - говорил он, целуя еще раз руку Фатеевой и целуя также руку Прыхиной, чем последняя осталась очень довольна. Все, наконец, уселись перед диванным столом. - Ну, что же вы поделывали в Москве, - рассказывайте! - говорила Фатеева, без церемонии, в присутствии Прыхиной, беря руку Павла в обе свои руки и крепко сжимая ее. - О, я делал много!.. Я делал дело хорошее!.. - отвечал Вихров. - А именно?.. Извольте сейчас нам все рассказывать! - говорила Фатеева, сделавшаяся от восторга какой-то резвой говоруньей. - А именно - я написал роман огромный, который получил уже известность. - Роман? - произнесла Фатеева, несколько неопределенным голосом. - Я читал его моим приятелям, которых ты вот знаешь, - отнесся Вихров прямо уже к Клеопатре Петровне, - и которые все единогласно объявили, что у меня огромный талант, и потребовали, чтобы я писал; ради чего главным образом я и приехал в деревню. Мы знаем, что вкус и мнения оборванных приятелей Павла Клеопатра Петровна не очень высоко ценила; но кроме того, в деревню, значит, он приехал для какого-то своего писательства. Легкая тень печали пробежала по ее до того блиставшему счастием лицу. Она молчала, но зато заговорила m-lle Прыхина. - Это очень любопытно будет прочесть! - произнесла она себе в нос. Ее тоже, как и Фатееву, несколько удивило это известие. - Мы, вероятно, тут встретим много знакомого! - прибавила она с своей обычной развязностью. - Если он написал в своем романе про какую-нибудь другую женщину, я его задушу! - сказала с улыбкой Фатеева. - Все про вас и об вас! - успокоил ее Павел. - Что же, это роман у вас исторический?.. Я очень люблю романы исторические! - произнесла m-lle Прыхина. - Какой же исторический, когда все больше про Клеопатру Петровну! - возразил ей Вихров. - Ах, да, правда! - спохватилась m-lle Прыхина. Затем обе дамы как-то прекратили разговор об романе и стали рассказывать Павлу о самих себе. - Что я натерпелась, друг мой, по приезде из Москвы, я тебе и сказать не могу, - начала Клеопатра Петровна. - Вот если бы не Катишь, - прибавила она, указывая на Прыхину, - я, кажется, я с ума бы сошла. - Что ж, - отвечала несколько стыдливо m-lle Прыхина, - любовь и дружба - это такие святые чувства, что заставят, я думаю, каждого сделать то же самое, что я сделала. - Однако ты рисковала, что муж каждую минуту наговорит тебе грубостей, попросит, пожалуй, тебя уехать! - Сделайте милость, никогда бы он этого не осмелился сделать; я умею держать себя против всякого!.. Я все время ведь жила у нее, пока муж ее был жив! - пояснила m-lle Прыхина Павлу. - И вообразите себе, она сидит, сидит там у него, натерпится, настрадается, придет да так ко мне на грудь и упадет, на груди у меня и рыдает во всю ночь. - Что же такое, собственно, происходило? - спросил Вихров, не совсем понимавший, что такое говорит Прыхина. - Происходило то... - отвечала ему Фатеева, - когда Катя написала ко мне в Москву, разные приближенные госпожи, боясь моего возвращения, так успели его восстановить против меня, что, когда я приехала и вошла к нему, он не глядит на меня, не отвечает на мои слова, - каково мне было это вынести и сделать вид, что как будто бы я не замечаю ничего этого. Дело, впрочем, не совсем было так, как рассказывала Клеопатра Петровна: Фатеев никогда ничего не говорил Прыхиной и не просил ее, чтобы жена к нему приехала, - это Прыхина все выдумала, чтобы спасти состояние для своей подруги, и поставила ту в такое положение, что, будь на месте Клеопатры Петровны другая женщина, она, может быть, и не вывернулась бы из него. - Но, однако, я пересилила себя, - продолжала она, - села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это понял, расплакался немного; но все-таки до самой смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять из моих рук. - Что же, боялся, что ты отравишь его? - спросил Павел. - Вероятно! - А кто же лечил? - спросил Павел. - Тут доктор один из нашего городка, - отвечала Фатеева какой-то скороговоркой и как бы вспыхнув немного. - Это новый обожатель Клеопатры Петровны, - пояснила Прыхина. - Будто? - спросил Павел не совсем довольным тоном. - Что за вздор такой! - произнесла с сердцем Клеопатра Петровна. - Конечно, вздор; если бы не вздор, разве я стала бы говорить, - оправдывалась Прыхина. - Муж, однако, дал вам духовную на все имение, - заметил Вихров Фатеевой. - Да бог с ним и с его духовной! По векселю и на свою седьмую часть я и без нее получила бы все имение!.. Я об этом ему ни слова и не говорила! Катишь и священник уж сказали ему о том. - Я к нему тогда вошла, - начала m-lle Прыхина, очень довольная, кажется, возможностью рассказать о своих деяниях, - и прямо ему говорю: "Петр Ермолаевич, что, вы вашу жену намерены оставить без куска хлеба, за что, почему, как?" - просто к горлу к нему приступила. Ну, ему, как видно, знаете, все уже в жизни надоело. "Эх, говорит, давайте перо, я вам подпишу!". Батюшка-священник уже заранее написал завещание; принесли ему, он и подмахнул все состояние Клеопаше. Такого рода проделки обеих этих госпож показались Вихрову не совсем красивыми, но он, разумеется, этого не высказал и заметил только Фатеевой: - Все-таки вы должны благословлять память этого человека: он устроил вашу жизнь. - Еще бы! - подхватила она. - Ну, ему ее жизнь и стоило устроить! - воскликнула Прыхина, всегда и во всех случаях жизни готовая возвысить и оправдать свою подругу. Вихров весь этот разговор вел больше механически, потому что в душе сгорал нестерпимым желанием поскорее начать чтение своего романа Клеопатре Петровне, и, только что отпили чай, он сейчас же сам сказал: - А что, позволите мне прочесть вам мое творение? - Но ты разве не устал сегодня с дороги? - спросила его Фатеева. Ей казалось, что после такой долгой разлуки ему бы лучше было заняться любовью, чем чтением романа. "Он любил, вероятно, в это время какую-нибудь другую женщину!" - объясняла она себе, и на лицо ее опять набежала тень печали. - Я нисколько не устал, - отвечал Павел и пошел в кабинет, где расставлены были его вещи, чтобы принести оттуда тетрадь. Фатеева и Прыхина, оставшись вдвоем, несколько времени молчали. - Интересно, что он написал, - проговорила последняя. - Мне не нравится это его увлечение, - ответила ей на это Фатеева. Чтобы объяснить эти слова Клеопатры Петровны, я должен сказать, что она имела довольно странный взгляд на писателей; ей как-то казалось, что они непременно должны были быть или люди знатные, в больших чинах, близко стоящие к государю, или, по крайней мере, очень ученые, а тут Вихров, очень милый и дорогой для нее человек, но все-таки весьма обыкновенный, хочет сделаться писателем и пишет; это ей решительно казалось заблуждением с его стороны, которое только может сделать его смешным, а она не хотела видеть его нигде и ни в чем смешным, а потому, по поводу этому, предполагала даже поговорить с ним серьезно. Вихров, принеся свою рукопись, сел и начал читать. Прочитав первую главу, он обратился к Клеопатре Петровне и спросил ее: - Похожи или нет? Фатеева сидела уже явно с недовольным и печальным лицом. - Комнаты похожи, но женщина тут описана другая, - проговорила она. - Какая же? - спросил с улыбкою Вихров. - Я не знаю - какая! - отвечала ему, вовсе не шутя, Клеопатра Петровна. - Ну, вы - все свое! - проговорил Вихров и начал снова чтение. Он полагал, что раздирающие душу и в то же время, как ему казалось, исполненные житейской правды сцены непременно поразят его слушательниц, но те решительно мало были ими тронуты... Клеопатру Петровну просто мучила ревность: она всюду и везде видела Анну Ивановну, а прочего ничего почти и не слыхала; что касается до m-lle Прыхиной, то ее равнодушие должен я объяснить тоже взглядом ее на литературу: достойная девица эта, как мы знаем, была с чрезвычайно пылким и возвышенным воображением; она полагала, что перу писателя всего приличнее описывать какого-нибудь рыцаря, или, по крайней мере, хоть и штатского молодого человека, но едущего на коне, и с ним встречается его возлюбленная в платье амазонки и тоже на коне. Если комнаты описывать, то, по ее мнению, лучше всего было - богатые, убранные штофом и золотом; если же природу, то какую-нибудь непременно восточную, - чтобы и фонтаны шумели, и пальмы росли, и виноград спускался кистями; если охоту представлять, так интереснее всего - за тиграми или слонами, - но в произведении Вихрова ничего этого не было, а потому оно не столько не понравилось ей, сколько не заинтересовало ее. Герой мой между тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца - но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя. - Ах, милый мой, как ты устал! - говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо того, чтобы похвалить его повесть. Вихров понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма плохие в том судьи. - Как вам понравилось? - спросил он Прыхину. - Знаете что, - начала она, - я очень откровенна и всем люблю говорить правду: зачем описывать то, что мы знаем, видим и встречаем каждый день; это уж и без того наскучило. - Только то и можно описывать, что мы видим и знаем, - возразил ей Вихров, - а если мы станем описывать то, чего мы не знаем, так непременно напишем чепуху. Теньеровские картины{64}, на которых нарисованы красноносые голландские мужики, гораздо выше ценятся, чем холодная и бездушная французская живопись, изображающая богов Олимпа. - Никогда ни на какой картине мужик не может быть интересен! Никогда! - воскликнула почти с ужасом m-lle Прыхина. - После этого вам сказки надобно только слушать, - сказал Павел, - если вы не хотите ничего читать о том, что существует! - Нет, сказки - это уж очень глупо; это только детей и баб деревенских может занимать, - возразила опять, как бы несколько обидевшись, Прыхина. - Есть сказки и не для детей, а для взрослых; "Монте-Кристо", например, - сказал Вихров. - Ах, "Монте-Кристо" прелесть, чудо! - почти закричала m-lle Прыхина. - И вообразите, я только начало и конец прочла; он помещался в журнале, и я никак некоторых книжек не могла достать; нет ли у вас, душечка, дайте! - умоляла она Вихрова. - Нет-с у меня! - отвечал он ей с сердцем. - "С дурой этой говорить больше нечего", - решил он мысленно и посмотрел на Клеопатру Петровну. Та сидела, как-то надувшись. - Ну, а ваше какое мнение о моем произведении? - спросил он ее. - Я ту женщину, которую вы описываете, нисколько не знаю, а потому не могу судить. - Большая часть нравственных мотивов взяты ваши, а потому они должны бы быть, кажется, близки вашему сердцу. - Я не принимаю их никак на свой счет, потому что наружность тут описана совсем другой женщины, а так, как я чувствовала, может чувствовать и всякая другая женщина, - отвечала Клеопатра Петровна. Вихрова наконец взорвало, и он больше уж не стал говорить с подобными судьями. В Перцове после того он пробыл всего только один день, в продолжение которого был в весьма дурном расположении духа: его не то, что очень обеспокоило равнодушие дам, оказанное к его произведению, - он очень хорошо видел, что Клеопатра Петровна слишком уж лично приняла все к себе, а m-lle Прыхина имела почти детский вкус, - но его гораздо более тревожило его собственное внутреннее чувство. Говорят, нет ничего полезнее для авторов, как читать свои произведения несимпатизирующей публике. Тогда перед ними слабые места в труде их выходят в ужасающей величине. Так случилось и с Вихровым, - и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней на несколько д