зать, - продолжала Клеопатра Петровна, - как и прежде говорила, что мне невыносимо становится мое положение; я никуда не могу показаться, чтобы не видеть оскорбительных взглядов... Жениться на мне вы не хотите, так как считаете меня недостойною этой чести, и потому - что я такое теперь? - потерянная женщина, живущая в любовницах, и, кроме того, дела мои все запутаны; сама я ничего в них не смыслю, пройдет еще год, и я совсем нищей могу остаться, а потому я хочу теперь найти человека, который бы хоть сколько-нибудь поправил мою репутацию и, наконец, занялся бы с теплым участием и моим состоянием... Вихров закусил губы при этом. - Что же вы господина доктора для того выбираете? - спросил он. - Может быть, и его! - сказала Фатеева. Вихров несколько времени молчал. Он очень хорошо видел, что скажи он только Клеопатре Петровне, что женится на ней - и она прогнала бы от себя всех докторов на свете; но как было сказать это и как решиться на то, когда он знал, что он наверное ее разлюбит окончательно и, пожалуй, возненавидит даже; злоупотреблять же долее этой женщиной и оставлять ее своей любовницей ему казалось совестно и бесчеловечно. - Ну, бог с вами, делайте, как знаете! - проговорил он. При этих словах Клеопатра Петровна уже вздрогнула. - И вам не тяжело это сказать мне? - спросила она. - Очень тяжело, - отвечал он, - но другого ничего не могу придумать. Клеопатра Петровна грустно усмехнулась. - В таком случае - прощайте! - произнесла она. Вихров ничего ей не сказал, а только посмотрел на нее. Затем они пожали друг у друга руку и, даже не поцеловавшись на прощанье, разошлись по своим комнатам. На другой день Клеопатра Петровна была с таким выражением в лице, что краше в гроб кладут, и все еще, по-видимому, надеялась, что Павел скажет ей что-нибудь в отраду; но он ничего не сказал и, не оставшись даже обедать, уехал домой. XIV ВЕЧЕР У ЗАХАРЕВСКИХ Описанное мною объяснение происходило, кажется, между двумя только лицами, но, тем не менее, об нем в весьма непродолжительном времени узнали весьма многие. Сначала сама Клеопатра Петровна не вытерпела от гнева и горя и рассказала все m-lle Прыхиной. Та, в свою очередь, по чувству дружбы своей, пришла в не меньший ее гнев, и когда приехала в город, то сейчас же отправилась к Захаревским. Юлия приняла ее сначала довольно сухо, но m-lle Прыхина, не откладывая ни минуты, начала рассказывать, во-первых, об отношениях Фатеевой к Вихрову, во-вторых, о том, какое последовало между ними объяснение. M-lle Юлия вдруг захохотала: "Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!" - почти до истерики хохотала, так что m-lle Прыхина уставила на нее свои глаза и начала сильно вбирать воздух своим огромным носом, что она всегда делала, когда чем-нибудь была очень удивлена или огорчена. M-lle Юлия наконец остановилась смеяться. - Так это она сама ему делала предложение, и он не принял его? - проговорила наконец она. - Да, не принял, и поэтому подло и низко поступил. - Почему же подло? Я полагаю, благоразумно! - сказала Юлия, поднимая немного вверх свои плечи. - Соблазнить, изменить и бросить женщину - это, по-твоему, не подло? Вы, Юлия, еще молоды, и потому о многом еще не можете и судить!.. - И m-lle Прыхина приняла даже при этом несколько наставнический тон. - Вот, когда сами испытаете что-нибудь подобное в жизни, так и поймете, каково это перенести каждой женщине и девушке. - Тут и судить нечего, - возразила Юлия, - если женщина сама делает предложение мужчине, то она должна ожидать, что, может быть, он его и не примет! Припомните княжну и Печорина, - как он с ней поступил! - Тоже подло!.. - подхватила Прыхина. Юлии, наконец, наскучило с ней болтать. Ее, кажется, гораздо более всех этих разговоров занимал сам m-r Вихров. - Что он будет делать теперь, интересно, живя в деревне один-одинешенек? - спросила она как бы самое себя. - Сочинять будет! Сочиненьями своими будет заниматься, - произнесла почти с ожесточением Прыхина. - А он сочиняет? - спросила Юлия с вспыхнувшим взором. - Да, как же! - отвечала Прыхина. - Но только я ничего хорошего не нахожу в его сочинениях. - В каком же роде он пишет: стихами или прозой? - Прозой! Роман сочинил, и как в этом случае мило поступил: есть там у него в Москве какая-то дрянная знакомая девчонка, он описал ту в романе и бог знает как расхвалил, да и читает Клеопаше, - приятно той было слушать это! Про это Прыхиной рассказала Клеопатра Петровна, передавая ей разные обвинения против Вихрова. - Я непременно поговорю с ним об его сочинениях, - продолжала опять больше сама с собою Юлия. - И ничего интересного не услышишь, - заметила ей с насмешкой Прыхина, и затем, заметив, что все уже интересное для Юлии рассказала, она встала, простилась с ней и побежала еще к одной своей подружке, чтоб рассказать ей об этом же. Катишь каждою новостью любила поделиться со всеми своими приятельницами. Юлия в тот же день за обедом рассказала отцу все, что передавала ей Прыхина. Старик Захаревский усмехнулся только. - Да не врет ли она, пожалуй! - заметил он с некоторой долей сомнения. - Нет, не врет! - отвечала положительно дочь. - Я бы, папочка, - сказала Юлия к концу обеда более обыкновенного ласковым голосом и когда сам Захаревский от выпитых им нескольких рюмок вина был в добром расположении духа, - я бы желала на той неделе вечер танцевальный устроить у нас. - Можно! - сказал старик, опять сразу поняв намерение дочери. - Только чтобы уж хорошенький был, папочка! Денег ты не изволь жалеть. - Да уж что же делать, коли надо, - отвечал Захаревский, разводя руками. Юлия подошла и нежно поцеловала его в голову, а затем ушла в свою комнату и задумалась: слова Прыхиной, что Вихров пишет, сильно на нее подействовали, и это подняло его еще выше в ее глазах. Если Мари в Москве учили профессора разным наукам и она читала в подлинниках "Божественную комедию" Данта и "Манфреда" Байрона, если Фатееву ничему не учили, как только мило держать себя, то m-lle Захаревская, можно сказать, сама себя образовала по русским журналам. Будучи от природы весьма неглупая девушка и вышедши из пансиона, где тоже больше учили ее мило держать себя, она начала читать все повести, все стихи, все критики и все ученые даже статьи. Во всем этом, разумеется, она многого не понимала, но, тем не менее, все это заметно возвысило понятия ее: выйти, например, замуж за какого-нибудь господина "анхвицера", как сама она выражалась для шутки, она уже не хотела, а всегда мечтала иметь мужем умного и образованного человека, а тут в лице Вихрова встретила еще и литератора. Чтобы заинтересовать его собой, она решилась употребить все средства. Вечер она желала, и желала, по преимуществу, для него устроить изящнейший. Буфет в столовой она сама убирала цветами и все фрукты и конфеты укладывала своими руками в вазы. Для помощи во всем этом, разумеется, призвана была и m-lle Прыхина, которая сейчас же принялась помогать самым энергическим образом и так расходилась при этом случае, что для украшения бала перечистила даже все образа в доме Захаревских, и, уча горничных, как надо мыть только что выставленные окна, она сама вскочила на подоконник и начала протирать стекла и так при этом далеко выставилась на улицу, что один проходящий мужик даже заметил ей: - Поуберись, барынька, маленько в комнату, а то нехорошо! - Дурак мужик! - сказала ему вслед на это m-lle Прыхина. Ко всему этому усердию Катишь отчасти была подвинута и тем, что Юлия для этого бала сделала ей довольно значительные подарки: во-первых, бело-газовое платье и широчайшую голубую ленту для пояса и довольно еще свежие, раза два или три всего надеванные, цветы для головного убора. Забрав в охапку все подаренные ей Юлией сокровища, Катишь сейчас же побежала их примеривать на себя домой; для этого она заперлась в своей комнате и перед трюмо своим (на какие деньги и каким образом трюмо это было куплено, сказать трудно, но только трюмо было у нее); Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост... перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: "Раз, два, раз, два!" Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности. Походивши таким образом, она села, как бы утомившись от бальных танцев, и распустила зачем-то свой корсет, и в этом распущенном виде продолжала сидеть перед зеркалом и любоваться на себя; но негу таковую, впрочем, она не долго себе позволила: деятельная натура сейчас же заставила ее снова одеться, позвать свою горничную и приняться вместе с ней устраивать бальный наряд. Сделав это, она опять побежала к Захаревским. У нее уж новые планы и предположения явились для бала. - А что Вихров, будет у вас на бале? - спросила она Юлию. - Будет! - отвечала та. - Ну, в таком случае я с ним поговорю! - произнесла она как-то знаменательно. Юлии это было не совсем уж и приятно. - Тебе бы лучше следовало с Кергелем поговорить! - немножко кольнула она ее. - С Кергелем что говорить! За себя - нельзя, а за другую можно! - отвечала Прыхина и больше уже до самого бала не уходила от Захаревских; даже свой бальный наряд она стала надевать на себя у них, а вместе с тем наряжала и Юлию, вряд ли еще не с большим увлечением, чем самое себя. Часов в восемь вечера обе девицы вышли из своих комнат. Прыхина сейчас же взяла Юлию под руку и начала с ней ходить по зале. Гости сейчас же после того стали съезжаться. Услышав довольно сильный стук одного экипажа, Юлия, по какому-то предчувствию и пользуясь тем, что на дворе еще было довольно светло, взглянула в окно, - это в самом деле подъезжал Вихров на щегольских, еще покойным отцом его вскормленных и сберегаемых серых лошадях и в открытой коляске. У Юлии чувствительно замерло сердце. Вихров вошел и, прищурившись, начал осматривать зало и находившееся в ней общество. Прыхина при этом, несмотря на чувствуемое к нему предубеждение, не утерпела и проговорила Юлии: - Посмотри, как он хорош собой, - чудо! Вихров подошел и поклонился им. Юлия приветливо и почти дружески встретила его пожатием руки, а m-lle Прыхина только поклонилась ему, и то с грустью и печалью в лице: укоряющею совестью хотела она представиться ему за Фатееву! Пользуясь тем, что танцы еще не начинались, Юлия сейчас же, оставив Прыхину, начала ходить с Вихровым. - Мне, monsieur Вихров, хотелось бы с вами поговорить об одной вещи, - сказала она. - Сделайте одолжение, - отвечал он. - О, этот разговор длинен будет; угодно вам сесть со мною, - продолжала она, указывая в гостиной на одно из кресел и сама садясь рядом с этим креслом. Вихров сел на указанное ему место. - Послушайте, - начала Юлия после маленького замешательства. - Мне сказывали, что вы пишете; правда это или нет? Вихров нахмурился: ему досадно было, что слух об его писательстве начинает распространяться между всеми, но, с другой стороны, запереться в том ему показалось странно. - Пишу, - отвечал он утвердительно. - В каком духе? При этом вопросе Вихров посмотрел Юлии в лицо. - В духе Достоевского, может быть? - продолжала она. - Нет, не в духе Достоевского, - проговорил Вихров. - Его ужасно высоко ставит Белинский, - говорила Юлия. - Талантлив, но скучен, - произнес Вихров. - Да, я с вами согласна в этом; я едва дочитала его "Бедных людей", но все-таки славная вещь! - Очень хорошая! - А что, скажите, - продолжала Юлия: она хотела уж вполне блеснуть перед Вихровым своими литературными познаниями, - что такое сделалось с Гоголем? После этого великого произведения "Мертвые души" он вдруг начал какие-то письма писать к друзьям{111}. "Отечественные Записки" в неистовство приходят, и очень естественно: они так верили в его талант, так много возлагали на него надежд, вдруг он пишет, что мужиков надо сечь, и, наконец, какого-то пророка из себя хочет представить, всех поучает, что такое с ним? Вся эта тирада Юлии показалась Вихрову просто противною. - Не знаю я этого совершенно-с, - ответил он ей довольно сухо. "Не любит, видно, когда говорят о других: ну, будем говорить о нем!" - подумала Юлия и снова обратилась к Вихрову: - А вы знаете что: я и об героине вашего романа слышала, это одна какая-то московская молодая девушка! "Все уж разболтали ей", - подумал Вихров и решительно не находился, что ей отвечать. Он вообще был как-то грустен в этот день. Разрыв с Фатеевой мучил и волновал его. К Юлии между тем подошел Кергель и пригласил ее на кадриль. Она не могла отказать, но, отходя от Вихрова, мотнула ему головой и сказала: - Мы когда-нибудь еще с вами об этом поговорим! - Слушаю-с, - отвечал ей Вихров почти насмешливо. Как только от него отошла Юлия, к нему сейчас же подошла и села на ее место Прыхина. О, Катишь сейчас ужасную штучку отпустила с Кергелем. Он подошел к ней и вдруг стал ее звать на кадриль. Катишь вся вспыхнула даже в лице. - Pardon, monsieur, - сказала она ему на это, раскланиваясь с ним, - я с незнакомыми не танцую! - Вы считаете меня незнакомым? - произнес Кергель, лукаво потупляя перед ней глаза. - Совершенно незнакомым! - повторила она и ушла потом к Вихрову. - Фу, ворона с места, а сокол на место, - проговорилась она, как и часто это с ней случалось. - Вы, однако, себя-то соколом считаете, а mademoiselle Юлию вороной! - заметил ей Вихров. - Тьфу, что я! - отплюнулась она. - Сокол с места, а ворона на место! - Затем она замолчала и начала грустно-насмешливо смотреть на Вихрова. - Мужчины, мужчины! - произнесла она, наконец, покачав головой. - Как мухи к нам льнут! - добавил Вихров. - Хуже, а как змеи нас отравляют!.. В Перцове, значит, мы больше теперь с вами встречаться не будем? - Отчего же? - спросил Вихров, вовсе не желая быть с ней откровенным. - Оттого, что вам туда совестно будет приехать, - проговорила Катишь насмешливо-укоризненно и даже каким-то басом. - Нет, ничего: я бессовестен, - возразил Вихров. - Это я знаю, - подхватила Прыхина. - Она больна очень теперь! - прибавила она, махнув несколько в сторону своим носом, что почти всегда она делала, когда говорили что-нибудь значительное. У Вихрова болезненно при этом поворотилось сердце, но он не подал тому и вида. - Что ж, доктор у нее есть; вероятно, пользует ее. - Разумеется, навещает; не без помощи же оставить ее одну, - произнесла ядовито-насмешливо Прыхина. - Ну, поэтому все и идет как следует! - как-то больше пробормотал Вихров и хотел было отойти от Прыхиной. - На два слова прошу еще остаться, - произнесла она почти повелительно. Вихров, как ни скучно было это ему, остался на своем месте. - Вы знаете, что такое доктор тут был, какую роль он играл? - спросила Прыхина. - Я думаю, как все доктора-утешители, - проговорил Вихров. - Он тут был только средство возбудить вашу ревность и привлечь вас этим - его обманывали и дурачили и хотели этим возвратить вашу любовь. - Я знаю, что дружба ваша слишком велика к madame Фатеевой и вы способны в ней все оправдывать, - проговорил Вихров, в душе почти желавший поверить словам Прыхиной. - Ах, боже мой! Я оправдываю! - воскликнула та. - Сделайте милость, когда я заметила эти ее отношения к доктору, я первая ее спросила, что такое это значит, и так же, как вам теперь говорю, я ей говорила, что это подло, и она мне образ сняла и клялась, что вот для чего, говорит, я это делаю! - Ну, когда она сама вам говорила, так это не совсем еще достоверное доказательство, - сказал Вихров. - Прекрасно, отлично! - воскликнула Прыхина. - Она теперь уж и лгунья у вас! Неблагодарные вы, неблагодарные мужчины! - Прыхина вероятно бы еще долго не отпустила Вихрова и стала его допытывать, но к нему подошел Живин. - Пойдем, водки выпьем, хозяин тебя приглашает! - сказал он, мотнув Вихрову головой. Тот с большим удовольствием встал и пошел за ним. На уездных балах почти везде заведено еще задолго до ужина ставить водку и небольшую к ней закуску для желающих мужчин, и желающих таковых находится очень много, - все почти! На этой штуке старик Захаревский вздумал испытать Вихрова, чтобы окончательно убедиться, любит он выпить или нет. По многолетней своей опытности Ардальон Васильевич убедился, что в их местах, между дворянством и чиновничеством, главный порок пьянство, и желал, по преимуществу, не видеть его в детях своих и в зяте, какого бог ему пошлет. - Водочки не прикажете ли? - произнес он как бы самым радушным и угощающим голосом. Павел, возмущенный всеми последними событиями и разговорами об них, с удовольствием выпил рюмку. - Не прикажете ли еще? - спросил Ардальон Васильевич, наливая ему еще рюмку. Но Вихров уже отказался. "Ну, не совсем еще пьяница!" - решил старик и на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его. - Скажите, вы еще не служили? - спросил он. - Не служил. - Но чин, однако, имеете? - Я кандидат университета, то есть коллежский секретарь, - отвечал тот. Ардальон Васильевич в знак согласия мотнул ему на это головой. - Где же вы предполагаете службу вашу начать? - продолжал он допрашивать гостя. - Нигде! - отвечал Вихров. Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал. - Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? - говорил он, внимательно навостривая уши. - И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать. Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать. - Но надобно же иметь какое-нибудь занятие? - проговорил он с некоторою улыбкою даже. - Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург. - Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, - произнес Захаревский; а сам с собой думал: "Ну, это значит шалопайничать будешь!" Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. "Впрочем, - успокоил он себя мысленно, - если жену будет любить, так та и служить заставит!" Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин. - Всегда, и везде, и во всем счастлив! - сказал он, показывая Юлии головой на приятеля. - Это почему? - спросила та с немножко лукавой усмешкой. - Да так уж, потому!.. - отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои. Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала: - Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток. Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать. - Говорят вам - перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! - сказала Катишь с дрожащими уже губами. - Ой, ой, ой, ой, боюсь! - произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой. Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила. - А ну-ко, попробую еще! - произнес Кергель и бросил в нее еще шарик. М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть. А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила: - Ништо ему, ништо! Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил: - Эка дура, эка дурища! Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом: - Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с! - Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли? - Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу. - Она разве хочет за тебя идти? - Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил. - Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя! - Сделайте милость! - промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени. - Ах, ты, дурак этакой, перестань! - воскликнул тот, отворачиваясь от него. - Сделайте божескую милость! - повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет. - Груня! - крикнул он. Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, - Груша вошла. - Вот он сватается к тебе! - произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана. Груша только странно смотрела на того. - Мне, сударь, очень обидно и слышать это, - отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы. - Что же, разве он тебе не нравится? - спросил Павел. - Я скорее за козла скверного пойду, чем за него. - Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? - спросил ее Иван. - А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! - проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль. - Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! - крикнул он на Ивана. Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел. - Знаю я, куда она ладит, - да, знаю я! - говорил он, идя и пошатываясь по зале. XV ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением. - Сейчас, братец ты мой, - начал он каким-то веселым голосом, - я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина. - А!.. - произнес Вихров. - А ты разве знаком с ним? - Приятели даже! - отвечал не без гордости Живин. - Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!" - Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, - отвечал Вихров. - Когда бы съездить к нему? - Поедем в Петров день к нему - у него и во всех деревнях его праздник. - Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет? - Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит! - Он принадлежит к французским энциклопедистам{117}, - заметил Вихров. - Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа{117} учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: "Нельзя этого свода строить, не выдержит!" Александр Иваныч и поддел его на этом. "Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?" - а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой. - Все это может быть, - возразил Вихров, - но все-таки сочинения его плоховаты. - Плоховаты-то плоховаты, понять не могу - отчего? - произнес и Живин как бы с некоторою грустью. - А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней? - Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал! - Что же он, собственно, говорит? - спрашивал Вихров. - "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть! - Что же он? - спросил Вихров, немного покраснев в лице. - Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит. - Какие же именно, скажи, пожалуйста! - Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин{118}, кажется, написал, что какой вот стихотворец был? "А сколько ему лет?" - спрашивал Феб. - "Ему пятнадцать лет", - Эрато отвечает. - "Пятнадцать только лет, не более того, - так розгами его!" - Какие ж мне к черту пятнадцать лет? - воскликнул Вихров. - Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься. В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался. - Ты разве знаком с генералом? - спросил его тот, проходя мимо его. - Как же, благодетель тоже! - отвечал Добров. - А когда я пил, так и приятели мы между собой были. - Гордый сосед, гордый-с! - повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. - Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! - прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку. - Прошу прислушать, однако, - сказал он, усадив гостей. - Ну, святий отче, рассказывайте! - прибавил он, относясь к священнику. - Несчастие великое посетило наш губернский град, - начал тот каким-то сильно протяжным голосом, - пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри. - Mon Dieu, mon Dieu!* - воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения. ______________ * Боже мой, боже мой! (франц.). - Что же это, поджог? - спросил Живин. - Надо быть, - отвечал священник, - потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния! - О, mon Dieu, mon Dieu! - повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад. - Но кто же поджигает, если это поджоги? - спросил Вихров. - Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России. - Но позвольте, поляки все известны там наперечет! - возразил Вихров. - Все известны-с, - отвечал священник, - и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила! - Да зачем же именно в этом граде? - спросил Вихров. - Так как град сей знаменит многими избиениями поляков. - Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? - спросил опять Вихров. - Сего лица захваченные мальчик и горничная, - отвечал священник. - Стало быть и следствие уже об этом идет? - спросил Живин. - Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части. - Но, извините меня, - перебил Вихров священника, - все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, - вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти. - Нет-с, - возразил священник, - это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают! - Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины. - Дщерь его главным образом и подозревают, - объяснил священник, - и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее. - Это еще большее варварство - кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, - горячился Вихров. Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами: - Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город? - Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! - возразил несколько сконфуженный Вихров. - Доказано-с это!.. Доказано! - кричал Александр Иваныч. - Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому? - Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! - возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором. - А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! - кричал Александр Иваныч. - Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде - они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, - они в передних рядах у него были. - Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, - заметил с улыбкою Павел. - Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным. - Ну нет, Александр Иваныч, - воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, - я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз. - Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, - кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: - Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! - говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. - Я нерусский, я француз! Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился. - Черт знает, зачем я приехал сюда! - говорил он, с волнением ходя по комнате. - Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, - успокаивал его священник. - И со мною часто это бывало, - подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости. - В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, - заметил Добров. - С вечера еще вчерашнего, - прибавил к этому священник на эти слова. Александр Иванович снова вышел из своего кабинета. - Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, - проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров. Александр Иванович тотчас обратился к нему. - Отчего ты, отверженец, водки не выпил? - Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, - отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги. - Ну, а у меня ты должен выпить, должен, - сказал Александр Иванович. - Не пью, ваше превосходительство, - повторил Добров, несколько изменившись в лице. - Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, - говорил свое Александр Иванович. - Да выпей, братец, не умрешь от того, - заметил Доброву священник. - Да извольте, - отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку. - Смотрите, не закутите, Добров, - сказал ему Вихров. - Словно бы нет, - отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки. - В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил Александр Иванович, - когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик. Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть. Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил: - Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! - крикнул он людям. Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался. - Куда же это мы? - спросил Вихров. - К мужикам моим на праздник, - отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: - Пошел! Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, - трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу. - К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! - кричал он одному мужику, наряднее других одетому. - Милости просим, ваше превосходительство, - отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других. Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм... Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались. Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: "Пей ты!" Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином. - Как ваше здравие и благоденствие? - спрашивал он его. - Слава богу, ваше превосходительство. - Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица? - Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! - отвечал мужик. - Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, - говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке. Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши. - Кушайте, сударь, сами на здоровье, - отвечала та. - Нет, я тебя наперед угощу, - отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе. Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина. Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: "Я гуляю да и баста - вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости. - Так вы писатель, - говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, - вы писатель? - Пока еще нет, - возражал сердито Вихров. - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал как бы сам с собою Александр Иванович. - К чему же тут Михаил Поликарпыч? - спрашивал его Вихров. - Михаила Поликарпыча сын - писатель! - продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос. Павел, наконец, решился лучше не слушать его. - Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! - говорил Александр Иванович, все более и более пьянея. Все, однако, вышли за ним на улицу. - Ну, дети, сюда! - закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем: - Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой! Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню. Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него. Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж