аться к нему; и приходила... Можете судить, какая безнравственность! - Нисколько, ни капли нет той безнравственности, которую вы понимаете, - перебил его опять Варегин. - Ни капли? - Нисколько! Тут безнравственно совершенно другое: безнравственна ложь, желание порисоваться. Я убежден, что она, при малейшей зубной боли, усерднейшим образом молится Богу, что ни к какому студенту и не ходила, а все это солгала на себя из служения модной идейке, как из тех же побудительных причин лжем все мы... - Все? - спросил правовед. - Все! - отвечал резко Варегин. - У меня есть приятель в Москве, кротчайшее существо, всю жизнь сидит около своей любовницы и слушает у себя соловьев в саду, а говорит: "давайте крови!". Какой-нибудь господин, палец о палец не умеющий ударить и только дышащий тем, что ему по девяти рублей с души будут выбивать с его бывших крестьян оброку, и тот уверяет: "надо все сломать". Чиновник, целое утро, каналья, подличавший перед начальством, вечером придет в гости и засыплет сейчас фразами о том, что "авторитетов нет и не должно быть". На этих словах старуха Сабакеева, кажется, и не слышавшая, что около нее говорилось, снова обратилась к Юрасову: - А что, мне можно будет за сыном ехать? - Вероятно! - отвечал тот. Она нахмурилась, подумала что-то, встала и пошла. Евпраксия последовала за ней. - Где ж корень всему этому злу? - воскликнул Бакланов по уходе жены и тещи. - Да, я думаю, всего ближе в нравственном гнете, который мы пережили, и нашем шатком образовании, которое в одних только декорациях состоит, - так, что-то такое плавает сверху напоказ! И для меня решительно никакой нет разницы между Ванюшею в "Бригадире", который, желая корчить из себя француза, беспрестанно говорит: "helas, c'est affreux!", и нынешним каким-нибудь господином, болтающим о революции... - Неужели же во всем последнем движении вы не признаете никакого смысла? - спросил Бакланов. Варегин усмехнулся. - Никакого!.. Одно только обезьянство, игра в обедню, как дети вон играют. - Хороша игра в обедню, за которую в крепость попадают, - сказал Бакланов. - Очень жаль этих господ в их положении, - возразил Варегин: - тем более, что, говоря откровенно, они плоть от плоти нашей, кость от костей наших. То, что мы делали крадучись, чему тихонько симпатизировали, они возвели в принцип, в систему; это наши собственные семена, только распустившиеся в букет. - Если под движением разуметь, - начал Юрасов: - собственно революционное движение, так оно, конечно, бессмыслица, но движение в смысле реформ... Варегин придал какое-то странное выражение своему лицу. Бакланова между тем, видимо, что-то занимало и беспокоило. - Скажите, Петцолов взят? - спросил он. - Взят! - отвечал Юрасов и потом, помолчав, прибавил: - по-моему, этот господин или очень ограниченный человек, или просто сумасшедший. - Что ж он делает такое? - спросил Варегин. - Он заезжал в Австрии к раскольничьему митрополиту и уговаривал того переехть в Лондон. Варегин потупился и развел руками. - Потом заезжал к Гарибальди и просил того, чтобы он с поляками шел спасать нас от нас самих. - Что за мерзости! - произнес уже Варегин. Бакланов между тем сидел насупившись. - К чему же он меня-то собственно приплетает? - спросил он. - К тому, что вы вот в Лондоне с ним виделись и что жили в связи с одною госпожой, с которою и он после жил. - К чему же он это-то говорит? - сказал удивленным тоном Варегин. - Он все говорит; объяснил даже, как эта госпожа сначала его промотала, потом англичанина и теперь сама сидит в Клиши. - Это madame Ленева, - сказал Бакланов, немножко покраснев, Варегину. - А! - произнес тот: - жаль! - А, скажите, брат этой госпожи взят? - спросил Бакланов Юрасова. - Нет, он остался за границей и, как вот тот же Петцолов говорит, вряд ли не он и донес на них. - А Галкин что? - продолжал Бакланов. - Галкин ничего, освобожден. - Как освобожден? - воскликнул Бакланов. Варегин улыбнулся и покачал головой. - Богат-с! - произнес он и почесал у себя в затылке. - Ну, однако, что же мне-то будет? - договорился наконец Бакланов до того, что по преимуществу его беспокоило. - Ничего! - успокоил его Юрасов. - Уж и потрухивает, а революционер еще! - подхватил Варегин и стал искать шляпы. - А что, к Евпраксии Арсеньевне можно? - спросил он. - Можно! - отвечал Бакланов. Варегин прошел. Евпраксия как ни была огорчена, но сидела и уже учила детей. - Учите, учите их хорошенько! - сказал Варегин: - чтобы лучше были папенек и дяденек. - Мне уж даже и это не верится! И этой надежды не имею! - Страна, где есть такие жены и матери, как вы, не погибла еще! - говорил Варегин, прощаясь и целуя руку у Евпраксии. Она ему ничего не отвечала: вряд ли она уже и подобное приветствие со стороны мужчины не считала излишним для себя. В гостиной Варегина остановил Бакланов, сидевший там один и, по-прежнему, с печальным и растерянным лицом. - Вы знаете, что жена переезжает в Москву? - сказал он. - Вот как! - Отговорите ее, Бога ради, как-нибудь. Она вас так уважает. Она там окончательно окружит себя монахами да богомолками. Теперь почти по целым дням из церкви не выходит. - Сами виноваты, сами разбили это сердце! - сказал, чмокнув губами, Варегин. Бакланов только поник при этом головой. Варегин ушел. "Да, - говорил он сам с собою, идя по Невскому: - одна в Клиши умирает; другая в крепость попала; третья совсем в церковь спряталась, а все ведь это наши силы, и хорошие силы". Да! скажем и мы вместе с ним: все это наши силы, и много и всюду мы их чувствовали, проходя рука об руку с нашими героями, но что делать? Все это еще не устоялось и бродит! Рассказ наш, насколько было в нем задачи, кончен. За откровенность нашу, мы наперед знаем, тысячи обвинений падут на нашу голову. Но из всех их мы принимаем только одно: пусть нас уличат, что мы наклеветали на действительность!.. Мы не виноваты, что в быту нашем много грубости и чувственности, что так называемая образованная толпа привыкла говорить фразы, привыкла или ничего не делать, или делать вздор, что, не ценя и не прислушиваясь к нашей главной народной силе, здравому смыслу, она кидается на первый фосфорический свет, где бы и откуда ни мелькнул он, и детски верит, что в нем вся сила и спасение! В начале нашего труда, при раздавшемся около нас со всех сторон говоре, шуме треске, ясное предчувствие говорило нам, что это не буря, а только рябь и пузыри, отчасти надутые извне, а отчасти появившееся от поднявшейся снизу разной дряни. События как нельзя лучше оправдали наши ожидания. Напрасно враги наши, печатные и непечатные, силятся низвести наше повествование на степень бесцельного сборника разнх пошлостей. Мы очень хорошо знаем, что они сердятся на нас за то, что мы раскрываем их болячки и бьем их по чувствительному месту, между тем как их собственная совесть говорит за нас и тысячекратно повторяем им, что мы правы. Труд наш мы предпринимали вовсе не для образования ума и сердца шестнадцатилетних читательниц и не для услады задорного самолюбия разных слабоголовых юношей: им лучше даже не читать нас; мы имели совершенно иную (чтобы не сказать: высшую) цель и желаем гораздо большего: пусть будущий историк со вниманием и доверием прочтет наше сказание: мы представляем ему верную, хотя и не полную картину нравов нашего времени, и если в ней не отразилась вся Россия, то зато тщательно собрана вся ее ложь. 1863.