едложил какой-то странный путь движения к хребту и долго настаивал на нем... На хребет мы сможем подняться и после ночевки, беды большой не будет, хотя это и не лучший вариант - ясно, что нужно подниматься сейчас. Но что будет за хребтом, если уже здесь начинаются разговоры? Может быть, поговорить со всеми напрямик? Либо каждый будет придерживаться так называемой общественной дисциплины, либо... Дорога назад известна. В Елецком будем на второй день. Можно, конечно, и так, но это уже похоже на игру. А ставка слишком велика - необычный маршрут, подготовка к нему, пройденный уже путь. Отпуск, наконец. Неужели Борис играет на том, что для всех нас так дорога идея? Петр копошился у печки, засыпая в кастрюлю лапшу, Ви-лен помогал ему, подкачивая паяльную лампу. Вилен приятель Бориса, и от него во многом зависит, как у нас все повернется. Но пока в этом споре - ставить палатку тут или начинать подъем на вершину - похоже, что Вилен его не поддерживает. Борис стоял в стороне и чинил кольцо лыжной палки. Перетягивал ослабшие ремни. Я подошел к нему и сказал, что нужно сходить на разведку. Чтобы выбрать путь, которым лучше всего подниматься на вершину. Когда начать подъем, это мы решим за обедом, а сейчас надо идти на разведку. А для того чтобы от нее было больше толку, незачем нам ходить гуртом, лучше ему, Борису, подняться к перемычке, за которой угадывалось озеро, и просмотреть ближний путь, а мне залезть на противоположный склон долины и оттуда наметить дальнейший подъем. Борис ничего не ответил, надел лыжи и полез к перемычке. Когда мы вернулись, обед уже был готов и Вилен привязывал печку к нартам. Мы стали торопливо есть: из-за хребта скоро должно было появиться солнце, оно грозило разогреть снег на склоне, по которому нам предстояло подниматься. Солнце уже освещало вершину, и граница тени и света быстро спускалась к перемычке. Петр привязал капроновую веревку к нартам и сделал на другом конце ее четыре петли. Мы должны были влезть в эти петли и все сразу, цугом тянуть нарты вверх по склону. Первые нарты дотащили до перемычки быстро, но, вытянув вторые, от усталости свалились в снег. Затем, отдышавшись, подошли к первым нартам, привалились к ним и долго стояли так, уныло оглядывая оставшуюся часть подъема. Я ждал, что Борис опять заведет разговор о ночлеге, и приготовился уступить ему, тем более, что место для лагеря на перемычке было удобное, прикрытое скалами, но Борис молчал. Прошел, видимо, мертвую точку и уже сам хочет лезть выше. И вид у него был вроде бы ничего. Ожил. Хуже Петр. Лицо его осунулось, почернело. - Давай дотянем до конца каменистой гряды, а там уж и остановимся - сказал Петр, словно почувствовал, что его жалеют. Мы разгрузили одни нарты и, взяв каждый по рюкзаку, полезли вверх. Подниматься было тяжелее, чем на первом отрезке, потому что стало еще круче и, кроме того, на склоне торчало много больших камней, в стороны от которых тянулись жесткие снежные гребни. Некоторые из них были покрыты ледяной коркой; ступая на нее, мы скользили и падали. Чтобы подняться, приходилось сбрасывать рюкзак с плеч и, встав на ноги, снова наваливать его на себя. О том, чтобы идти на лыжах, нечего было и думать, и мы оставили их внизу, у нарт. Солнце поднялось еще выше и теперь освещало весь склон и даже тот камень внизу у ручья, где мы обедали и откуда начали крутой подъем. Но снег был еще морозный - не отпускало, наверное, оттого, что дул свежий северный ветер, который едва заметно, но непрерывно усиливался. Мы надели защитные очки, но они быстро запотевали, и приходилось часто останавливаться и протирать их. Чем еще хорошо двигаться ночью, когда солнце слабое или его нет совсем (кроме того, что в мороз хорошо скользят лыжи) - не нужны эти проклятые очки. Придется выходить теперь по вечерам еще раньше, чтобы останавливаться задолго до яркого солнца. ...Восемь утра. Палатка прилепилась к торчащей ребром гранитной плите. Свистит ветер. Пока мы поднимались, он успел уже перемениться. Теперь ветер дует вниз по склону и не дает лезть выше, даже если бы у нас еще были силы. Мы сидим вокруг печки и, глотая слюни, смотрим, как подпрыгивают крышки обеих кастрюль. Снежные змеи сползают со скалы и вьются над нами. И рассыпаются, окутывая наш лагерь сплошной пеленой. Сброшенные ногой куски плотного снега катятся вниз по склону. Обтачиваясь на ходу, они превращаются в бочонки, колесики и исчезают в белой мгле. Временами, когда ветер внезапно стихает, снежные змеи опадают и, не растворяясь в воздухе, опускаются на снег близко от нас, и тогда в просветы между вьющимися по бокам от нас струйками снега мы видим тундру на запад от хребта. И на ней весь наш путь от Елецкого к Уралу. Отсюда, сверху и издалека, на пути нашем не видно деталей - ни кустов на Средней Кечпели, ни камней и проталин в тундре, и от этого он кажется каким-то бесконечным. И трудно представить, как мы прошли его с гружеными нартами, как вылезли на такую высоту, откуда уже совсем рядом до вершины. В следующий переход мы будем там, если не задержит ветер. А ветер свистит. Мы то и дело поглядываем на вьющиеся над нами белые змеи и стараемся определить, что с ветром - стихает или наоборот... Достанутся нам или нет знаменитые уральские сорок метров в секунду? Мы укрепляем палатку, загоняя по углам в снег еще по одной лыжной палке. И, не надеясь на гранитную плиту, которая может оказаться бесполезной, если переменится ветер, ставим стенку из снежных кирпичей. На ветру от солнца никакого тепла, один свет. Чтобы не стыла еда и чтобы заодно грелись руки, мы наваливаем эту еду (обычное походное варево, что-то среднее между рисовой кашей и мясным супом) прямо в кружки, из которых потом будем пить чай. Но даже в кружках все быстро холодеет, и чай мы пьем уже едва теплый. В палатке, когда мы кончили возиться и влезли в мешки, Петр опять вспомнил про тот вечер, что застал его в походе на Кольском, на плато Чивруай. Он закурил, вытянулся в мешке и стал рассказывать о том, как, засыпанные снегом, они лежали в двух палатках рядом и долго не могли попасть друг к другу. А нужно было: в одной палатке оказались примус и бензин, в другой - почти все продукты. И вообще всем вместе веселее. Пришлось откапываться и делать в снегу между палатками тоннель. Сколько они так пролежали, неизвестно, потому что на второй день обнаружили, что у всех стоят часы. Это последнее, что я помню из рассказа Петра. Как раз когда он говорил о часах, я посмотрел на свои и заметил, что было девять. Девять утра 28 мая. И еще я услышал, как в углу палатки похрапывали: Вилен и Борис уже спали. Я заснул, так и не узнав, чем кончилось все тогда на плато Чивруай. Урал. Слово это звучало для нас, как "ура", когда мы поднялись на хребет. Позади остался путь, вызывавший больше всего тревоги. Но видимо, не так страшен Урал. Тогда Урал был совсем не страшен. Задумчив и тих. Словно и не свистел вчера в камнях ветер. На севере чуть правее стрелки компаса не то из-за гор, не то из-за туч выползало солнце. Было около часа ночи. Еще правее, недалеко от нас - Пайер. Потемневший в тени конус его не так внушителен, каким он казался снизу, из тундры. В матовом блеске тонули белые горы. Это проделки весны. Она забралась и сюда, на округлые вершины и гребни, и нажгла их солнцем, чтобы ночью, на ветру и морозе, они заледенели. И звенела под лыжами толстая ледяная скорлупа. Заглянувшая на вершины весна не успела еще разрушить приметы зимнего нрава гор. Молчаливые, как обелиски, стояли облепленные снегом камни. И деревянная вышка на вершине, через которую проходит наш путь, тужилась под грузом снега и льда. И всюду - волны. Они друг в друге, словно числа разного порядка. Едва заметные волнишки на поверхности снега и на ледяной скорлупе. Волны крупнее, заструги - в стороны от скоплений камней, от одиноких белых обелисков. И сами хребты вокруг - как волны. Солнце снова начало распаляться. Нам не было никакого смысла задерживаться на вершине. Вниз, только вниз. Пока погода, пока хорошее скольжение. С юго-восточной стороны вершины, как раз с той, с которой нам спускаться - сплошной лед. Целые ледовые поля, по которым можно кататься на коньках. Результат объединенных усилий солнца, ветра и мороза. На льду трудно удержаться даже без лыж. Теперь мы идем позади нарт, рвущихся вниз по ледяному склону. Чтобы удобнее было сдерживать их, привязали к задним стойкам нарт лыжные палки, и получилась тачка на лыжах. "Тянитолкай". Когда нарты выезжают на мелкий порошкообразный снег и останавливаются, мы подталкиваем их, упираясь в палки. Но чаще палки надо тянуть к себе, чтобы уменьшить скорость нарт. На самых крепких участках льда, когда каблуками ботинок мы не можем пробить ямки для упора, нарты увлекают нас за собой. Приходится ложиться на лед и так волочиться по нему, телом своим сдерживая нарты и направляя их на естественные тормоза - полосы мелкого надутого ветром снега. Километрах в двух от вершины лед исчез. На склоне - крепкий ветровой наст, покрытый тонким и ровным слоем мягкого снега. Для спуска лучше не придумаешь. Мы едем теперь на лыжах рядом с нартами. Притормаживаем их и направляем. Потом додумались: один на лыжах едет просто так, катается, а другой, привязав лыжи сверху вещей, сидит у нарт на запятках. И правит, как мальчишка на санках: бороздит ногой по снегу с той стороны, куда надо повернуть. Это Вилена осенило, когда Борис уехал на лыжах вперед с киноаппаратом. Теперь и мы с Петром едем по очереди то на лыжах, то на запятках у нарт. Из-за ближнего гребня появляется солнце, и приходится напяливать очки. Но снег по-прежнему морозный. И тихо. Как на плесе сибирской горной реки перед большим порогом. Мы разыгрались, катаясь на нартах. И когда выпадает моя очередь спускаться на лыжах, я вручаю палки, привязанные к нартам, Петру, а сам бросаюсь вниз. Расставаясь с Петром, я на секунду задерживаю взгляд на его очках. В темных стеклах четко отражаются горы и белые облака. И едва заметные движущиеся черточки. Это Борис и Вилен. Черточки в выпуклых стеклах стремительно уменьшаются, превращаются в точки, исчезают совсем. И я качусь вниз, воображая, как в отражении на Петровых очках буду так же быстро уменьшаться. На спуске встречается участок склона покруче, чем было раньше, и мне бы там остановиться, чтобы помочь Петру, но разве удержишься от соблазна просвистеть с полкилометра по ровному склону? Остановился внизу и жду. Вижу Бориса и Вилена, задержавшихся перед крутым участком и раздумывающих, что же делать дальше. И вдруг из-за пригорка верхом на нартах вылетает Петр. Он замечает, что ниже стоят другие нарты, пытается на ходу повернуть, но, неудачно зацепив ногой, отрывается от нарт и падает в снег. А нарты мчатся дальше. Петр кричит, Борис с Виленом суетятся, отодвигая свои нарты то в одну, то в другую сторону. Наконец, бросив их, они разбегаются, а те, сорвавшиеся нарты несутся прямо на стоящие поперек склона. Я слышу лязг столкнувшихся нарт, и чуть ли не одновременно мимо меня по снегу проносится какой-то черный предмет. Вылетев на небольшой пригорок, он останавливается. Резиновый сапог. Я поднимаюсь по едва заметному следу, оставленному им на снегу. Петр уже хлопочет у нарт, приступая к их ремонту. У него виноватый вид, но мне кажется, что он даже рад, что так все получилось - можно хоть что-то отремонтировать. И не в мастерской, а в полевых условиях, без настоящих инструментов и необходимых материалов. Это он любит - из гвоздя и бечевки мастерить электродвигатель или киноаппарат. Левша. Нам остается утешать себя, что могло быть и хуже. Например, если бы нарты на кого-нибудь налетели. Да, могло бы, но мы об этом уже не думаем. Мы говорим о том, что было бы, если бы нарты не столкнулись. Те, верхние, так и пролетели бы вниз до конца склона, не перевернувшись? Наверное. Внизу ведь ни камушка. Ах, если бы не надо было чинить эти взбесившиеся нарты и те, другие, которые они сшибли, как хорошо мы покатались бы на лыжах по этим ровным открытым склонам... Разделись бы до трусов, и загорали, и носились бы с горы и в гору. Ремонтируя нарты, мы провозились часа четыре, но сделали зато на совесть. Когда сложили вещи и стали спускаться по крутому склону, стало ясно, что теперь выпускать нарты из рук можно не беспокоясь: снег так раскис, что их приходилось даже подталкивать. А было семь утра. К первым деревьям с восточной стороны Урала, к жиденьким лиственницам, мы вышли к десяти. К этому времени мы едва держались на ногах. И не удивительно - минуло двенадцать часов с тех пор, как вышли из лагеря. Кроме того, подошло время, когда мы обычно уже спали. В переводе на нормальный человеческий режим было двенадцать ночи. Я заметил, как у Петра слипаются глаза. У меня они тоже, наверное, слипались: я умудрился налететь на камень, одиноко торчащий на берегу ручья, по которому мы двигались, и чуть не сломал при этом лыжу. Мы пересекли речку Левую Пайеру и вышли на проталину, к трем низким деревцам. Там у меня и появилась идея, вся нелепость которой стала ясна позже. Я предложил остановиться часа на три. Только и всего. Приготовить обед, поесть, поспать часочек, и снова в путь. К финишу нашего лыжного пути - к реке Танью. Заодно представлялась возможность сломать установившийся уже распорядок. Вернуть на место день и ночь. Так и сделали - поели и легли. Палатку впервые за поход поставили на земле, на проталине. Как ни странно, проснулись действительно скоро. Проснулись от крика. Это Петр закричал: "Держи!" или что-то в" этом роде, но нам и так было ясно, что надо держать. Палатка упиралась в нас крышей и боками. Снаружи трепыхалась и лязгала по камням половинка весла, которую мы использовали, как основной кол. Полоскалась на ветру и вся палатка, готовая взлететь и утащить нас с собой. Мы поползли все сразу, не вылезая из мешков, к стенке, в которую давил ветер, и навалились на нее. Палатка немного успокоилась. Петр выбрался из мешка, надел ботинки, расстегнул вход и вылез наружу. Вилен попытался последовать за Петром, но палатку подняло и чуть не перевернуло. Опять раздался крик Петра: "Держи!" Мы навалились на палатку и лежали, прислушиваясь: что там снаружи? Петра долго не было слышно, и мы не знали, что с ним, может быть, его уже унесло ветром, а мы бессильны помочь ему - не можем ни вылезти из мешков, ни выпрямиться. Стоило начать это делать кому-то одному, как палатку поднимало ветром и приходилось опять кидаться навзничь и прижимать ее к земле. Вдруг мы почувствовали, что один угол палатки отошел. Выходит, Петр был рядом и натягивал веревки. Послышалась какая-то возня, стук больших камней, падающих на землю, потом к палатке снаружи привалилось что-то грузное и широкое. Мы догадались, что Петр укрепляет палатку мешками с байдарками. Когда палатка немного окрепла и приобрела форму, напоминающую обычную, вылез Вилен и стал помогать Петру. Мы с Борисом продолжали держать палатку изнутри. Нам было как-то неловко сидеть в тепле, когда Петр и Вилен трудились на ветру, но мы еще были здесь нужны и, пожалуй, даже немного радовались тому, что нам нашлось такое уютное дело. Мы еще долго сдерживали палатку, упираясь в нее спинами. Наконец, дверца откинулась, и прямо на нас свалился Петр, а за ним и Вилен. Когда они влезали, в просвете входа я заметил согнутые в три погибели чахлые лиственницы и маленькие белые облака, несущиеся по яркому, синему небу, как яхты по озеру. Палатка тяжело вздрагивала от ударов ветра, но стояла. Мы лежали, и, видимо, каждый думал о том, выдержит ли она, если ветер немного прибавит. Веревки крепкие, но не вырвет ли их "с мясом" и не разворотит ли каменные пирамиды, которые воздвигли Петр и Вилен, закрепляя растяжки. - Петр - сказал Вилен, нарушив молчание и тем самым вроде бы заверив нас в том, что палатка выдержит - чем же у вас все кончилось? Тогда, на плато Чивруай? Значит, прокопали вы тоннель между палатками, убедились, что все часы стоят, а дальше? Я подумал - не может быть, чтобы Вилен и я во время первого рассказа Петра, еще перед подъемом на вершину, уснули одновременно. На том месте, где он говорил о часах. Скорее тогда первым уснул сам Петр. - Ну что... Сидели пять дней. Еду себе не варили, потому что, когда попробовали зажечь примус, сразу стали задыхаться от гари. Пришлось потушить. Жевали всухую компот, сахар, масло сливочное кусками. И колбасу копченую, знаете, такую дорогую и жесткую. Киевскую. На деснах от нее мозоли появились. С тех пор, какой бы я ни был голодный, копченую колбасу есть не могу. А пили мы снег. Подсаливали его и сосали. Вылезали наружу по делам раз в сутки, а то и реже. Обалдели совсем от свиста ветра и безделья. И вдруг однажды просыпаемся ночью все сразу. От тишины. Вылезли и видим - звезды. Куда ни глянешь - одни звезды. Крупные, как елочные игрушки... Не дожидаясь дня, стали собираться. Правда, все равно провозились до рассвета. А восход солнца был, тоже не забуду! Красное-красное вышло оно из-за тундр. И горы сразу все стали тоже красными... За что люблю Север - за восходы и закаты. Вообще за небо. Особенно зимой. Петр замолчал и стал прислушиваться к ветру. - Это еще что, а вот однажды на Приполярном мы тоже вот в такой ветер решили не ставить палатку, а построить снежную хижину, иглу... Хотите, расскажу? Никто не отозвался, из чего Петр сделал резонный вывод, что про снежную хижину иглу никто не хочет. Он повернулся на бок и тотчас же захрапел. В ловушке - Вода! - закричал Петр, и это прозвучало у него как возглас измученного жаждой странника, увидевшего в пустыне оазис. Мы и так ведь были среди воды - вокруг снег, в ложбинах ручьи. Но это была не настоящая вода, а так, жидкость для чая. А нам нужно было много воды, целая река, шумящая в порогах и бьющаяся в берега льдинами. Перед тем как Петр это закричал, мы вышли на широкую поляну. Яростно светило солнце, и нарты едва ползли. На карте к этой поляне подходили четыре реки: Бурхойла, Хойла, Левая и Правая Пайеры, и все они, складываясь, давали начало одной - Танью. Это место называлось Пятиречье. Отсюда намечалось плыть. И мы были настроены на то, что нарты потянем лишь до Пятиречья. Но всюду был снег. Толстый, уверенный, он накрывал все реки, и лишь по очертанию лесных кромок да по крутизне берегов можно было угадать, где их русла. Бурхойлы, Хойлы и остальных. И тут-то Петр закричал: "Вода!" Впереди что-то виднелось. Мы прибавили ходу и, пройдя метров триста, подошли к открытой реке. Она начиналась внезапно, прямо из-подо льда. Как раз там, где четыре реки, текущие с хребта, собирались вместе, чтобы положить начало пятой. Слегка прикрытая туманом, Танью шумела в камнях. Снег круто и округло спускался с берегов в воду. Ниже переката река растекалась вширь, становилась мельче, на камнях там торчали большие снежные шары и обломки льдин. За поворотом реки шумел порог, но и он угасал на плесе в отвесных снежных берегах. Нырнув под лед, река кончалась. С высокого берега, от края леса, долина просматривалась километра на три - и всюду лежал снег... Значит, перед нами не весенний шальной поток, сдирающий с реки снежную и ледяную шкуру, а просто не замерзавший и зимой ее участок - майна. Пересечь с байдарками всю тундру от Елецкого, перебраться через Урал, и вот награда - река под снегом и льдом... Дальше с нартами идти нельзя. И не потому, что мы уже изрядно намотались, а до конца маршрута еще километров двести пятьдесят. Просто здесь не тундра и не голые горы, кругом лес, сильных ветров зимой не бывает. Снег поэтому рыхлый, непрочный. Снег не для наших тяжелых нарт. И если даже можно как-то двигаться, то лишь морозной ночью, когда появится наст. А если не будет хорошего мороза? Или вообще никакого? Похоже на то, что мы попали в историю - вышли к реке недели на две раньше, чем следовало. Кто же мог знать... Вроде все было так, как и намечалось: мы выехали из Москвы в тот день, когда тронулся лед в низовьях Оби, у поселка Мужи. А это, по всем приметам, означает, что через неделю должны вскрыться и реки, текущие с Полярного Урала на восток. Правда, лед у Мужей не совсем тронулся, была только подвижка... Видимо, весна, хотя и пришла на Полярный Урал в обычные сроки, затем остановилась и даже отошла назад. Прорвался какой-нибудь там холодный фронт. А сегодня ведь конец весны, 31 мая. Завтра лето. Но сегодня зима, и завтра будет зима... Долго, наверное, придется нам сидеть тут, как в зале ожидания, в надежде приобрести билеты на речное плавание. Сидеть и проделывать дырки в своих поясах. Ведь отбирая груз для перехода через Урал, мы экономили и на продуктах. Есть, конечно, НЗ. Но НЗ - это НЗ. ...С одной стороны - костер, с другой - нагретая солнцем стенка палатки. Между ними на куче елового лапника расстелены спальные мешки. Мы закрыли глаза, уткнулись в мешки и лежим, купаемся в солнце. В Астрахани лето уже в разгаре. Жара - говорит Борис. Он родом из рыбацкого поселка в астраханских плавнях. Потомственный рыбак, хоть теперь уже и москвич, инженер. - Неужели жарче, чем сейчас? - спрашивает Вилен. - В Астрахани в конце мая пропасть рыбы. Осетр, правда, уже проходит. После нереста он спускается назад в море еще в начале мая. Но зато полно судака, леща. Сети от натуги стонут. - А что - в плавнях легко заблудиться? - Вилен переворачивается, чтобы загореть и спереди. Широко раскидывается, как на пляже. - Помню, с дедом, еще мальчишкой, ездил я по протоке Сумница к Иголкинскому банку, это от нас километрах в тридцати. Рыбы привезли - полную бударку... Кстати, бударки не имеют ничего общего с нашими байдарками. Это - большие грузовые лодки. Широкие, с палубой, с навесом - не от дождей, а от солнца. На бударке в плавнях хорошо с парусом. Вилен уже посапывает. Уснул. А Петр не может валяться. Полчаса, больше не выдерживает. И об этой потере, кажется, уже жалеет. Полежит немного, вскакивает стремительно с мешка - ив снег. Поплещется в нем, как воробей в песке, и сидит уже у палатки, а вокруг инструменты. Чинит рюкзак или крепления у лыж переделывает. Или что-нибудь еще придумает. Например, солнечные очки новой конструкции. Наверное, из-за своей неусидчивости и суетливости Петр такой худой и жилистый. Слышится плеск обламывающихся и падающих в воду ледяных краев майны. Издали доносится глухой звук - это под толстым слоем снега лопается лед. Со свистом проносятся утки и падают в воду возле переката. Узкая проталина рядом с палаткой еще вчера тянулась всего метров на десять, а теперь ушла далеко и подалась вширь, обнажая быстро высыхающую на солнце гальку. Из кочки у бурой кромки берега вылез первый цветок - водянистая, бледно-зеленая ножка с бутоном, покрытым седым пушком. На синей глади майны появились круги. Рыба?.. Конечно, рыба. А это означает, что продовольственной проблеме пришел конец. Примерно через полчаса, когда будут срезаны длинные, гибкие удилища и привязаны к ним лески с искусственными мушками, наши провиантские склады начнут пополняться хариусами. Можно уже ставить воду для ухи. В большой кастрюле. Я срываюсь с "пляжа", одеваюсь, напяливаю сапоги - и в лес на лыжах. За удилищами. Возвращаюсь я с рыбалки всего с тремя хариусами. Но крупными, каждый с килограмм. Не знаю, почему я не натаскал их кучу. Видел же, когда бродил на лыжах с удилищем по краю майны, как кружат над круглыми камнями стаи хариусов. А не берут. Неужели понимают, увидев на поверхности воды искусственную мушку, что это не настоящая? Действительно, откуда взяться мухам, мотылькам и бабочкам, когда повсюду снег. А может быть, мешала рябь от ветра? Или я сам, заметный на снегу, отпугивал и настораживал хитрых хариусов? И все же можно было поймать и больше. Борис подбрасывает хариуса на ладони. - Хорош! Ты сколько времени ловил? Час? Полтора? В астраханских плавнях за этот срок... Впрочем, зачем так далеко ходить? Предлагаю соревнование. Кто больше поймает - ты удочкой или я сеткой. Я всегда готов спорить до хрипоты, что на северных и сибирских горных реках удочкой рыбы можно наловить в два, в пять раз больше, чем сетью. Соревнование! Смешно. Будто я впервые взял в руки леску с мушкой. И я говорю Борису: - Ладно. Мои полтора часа прошли. Теперь ты. На помощь можешь взять Вилена и Петра. Я снимаю с сучка ружье и ухожу в тайгу на лыжах. Не признаю ловли рыбы сетью. Это уже не любительство, а промысел. В Москве мы все были против того, чтобы брать с собой сеть. Но Борис настоял. На аварийный случай, говорил он. Борис оказался провидцем - случай наступил. Теперь нам очень нужна рыба. Но я почему-то не верю в эту затею с сетью. Рыба ведь не дура - в прозрачной воде, при свете в сеть она не пойдет. А стукнешь палкой по воде, чтобы загнать, кинется под лед и обойдет сеть стороной. Я сам не знаю, чего мне хотелось бы - победить в этом маленьком соревновании или чтобы у нас было много рыбы. Черт знает, что лучше, поэтому я и ухожу в тайгу с ружьем. В тайге - как будто сегодня не 1 июня, а февраль или март. Всюду снег. И нет ни проталин, ни усыпанных хвоей воронок вокруг темных стволов деревьев. На снегу следы. Мелкие крестики во все стороны - это бродили куропатки. Следы-двойняшки. Белка. Следы покрупнее, лунка за лункой, словно по линейке. Куница? Соболь? Этих следов я не знаю. И вдруг - крупные, глубокие следы, неровные, вразвалку, как будто кто-то, возвращаясь с хмельной вечеринки, ломился по тайге напрямую. Конечно, медведь. Уже вылез, милый, из берлоги. Может, будет у нас не только рыба? Пули есть. Вдали, в той стороне, куда ушел медведь, пронзительно кричит куропатка. Наверное, спугнул. Истошный крик ее возвращает мне благоразумие. С одним ружьем? А вдруг осечка? Когда я возвращаюсь к палатке, рыбаки уже на месте. На снегу вблизи костра - хариусы. Груда крупных хариусов. Полсотни, не меньше. Они еще подпрыгивают на снегу. Борис около рыбы с кинокамерой в руках. Хорошо, что он не снимал меня тогда, когда я выуживал несчастных трех. Борис действительно рыбак, если ухитрился среди льдин и в чистой воде загнать в небольшую сетку стаю хариусов. А все-таки хорошо. Теперь мы можем спокойно ждать воды. Глядишь, и еще Борис прихватит. А может быть, и у меня пойдет. Борис выкапывает яму в снегу, сгребает туда хариусов и присыпает их сверху снегом. Штук пять он оставляет, садится на обрубок бревна и начинает их чистить. Потом, подкинув дров в костер, заправляет воду в кастрюле перцем, солью, луком и по ходу дела рассказывает нам, как нужно по-настоящему, по-рыбацки, варить уху. - Во-первых, рыбу мыть внутри не надо. Почистить, прополоскать от чешуи, а затем уже потрошить и кровь не обмывать. Это же не из магазина, а свежая рыба. Кровь дает навар и цвет... И лучше уху варить не из одного вида рыбы, а из разных. У нас вот только хариусы, а неплохо было бы сначала кинуть в воду небольшого окунька или налимчика. А как узнать, что уха готова? По пене. Вначале пены много, а затем она пропадает. Значит, рыба проварилась. И потом, в уху ни какой крупы или картошки не кладут. Уха - не рыбный суп. После ужина (или второго обеда - не поймешь, потому что было часов пять) мы забрались в палатку. Она хорошо прогревалась солнцем, а от ветра была защищена с трех сторон снежной стенкой. На берегу реки, рядом с лесом, снежная стенка казалась лишней предосторожностью, даже нелепостью. Но мы были уже пугаными воронами после того ветра, когда нас чуть не унесло. Поэтому решили все-таки сделать. И не зря: полностью укрытая от ветра палатка на солнце прогревалась так сильно, что можно было спать, не залезая в мешки. Когда проснулись, Бориса в лагере не было. Никто не слышал, как он ушел. - Отправился ставить сеть - предположил Вилен. На реке Бориса тоже не было. Петр заметил, что нет и одной пары лыж. По обоим берегам майны было много лыжных следов - мы бродили там, когда рыбачили. Но от того места, где кончалась чистая вода и река исчезала подо льдом, вниз по долине Таныо шел лишь один след. Раньше туда никто не ходил, это был след Бориса. Ружья Борис не взял, оно висело на дереве у палатки. Я вспомнил про свежие следы медведя. Человек, разумеется, самый страшный зверь, в том числе и для медведя, но ведь он, этот медведь, возможно, очень голоден. Только что из берлоги, и нет ни грибов, ни ягод, ни птиц на гнездах. И рыбу, пока она стоит подо льдом или в тихих глубоких ямах, не очень-то поймаешь... - Надо всем троим идти по следу - сказал Петр.- Мало ли что. Вдруг где-нибудь провалится. Мы стали быстро собираться, взяли моток капронового шнура, спички, патроны, и, когда уже хотели выходить, далеко на реке, километрах в двух, появилась черная движущаяся фигурка. Мы снова разделись и бросили за палатку капроновый шнур. - Внизу длинная промоина - сказал Борис, возвратившись в лагерь.- Она начинается от первого притока справа от Лагортаю и тянется по крайней мере на километр. А дальше я не видел. Промоина - это хорошо, но отправляться одному за шесть километров от лагеря без ружья и при этом, видимо, несколько раз пересекать реку по льду... - Как дорога до Лагортаю? - Надо два раза перейти реку по снежным мостам. Там, где короткие полыньи и скалы возле левого берега. А так все нормально. - Думаешь, следует туда перебираться, чтобы начинать уже плыть на байдарках? - Конечно. Сидеть здесь толку мало. Немного отдохнули, рыбы наловили, что еще тут делать? А там соберем байдарки и понесемся. Может быть, эта промоина так и идет все время? Промоина - это, конечно, здорово, но не стоило Борису ходить на разведку одному. Он, правда, сегодня герой, рыбы наловил, ухой нас побаловал, но к чему эта самодеятельность... Что, если бы ледовый мост, которым он проходил, обвалился? Борис оказался бы в воде, его стало бы затягивать под лед... А ведь в таком случае, если ты не один, может спасти просто протянутая с берега рука. Нет, это не смелость - ходить одному. В такой глуши пренебрежение к себе - пренебрежение к спутникам. Ворчун, подумал вдруг я о себе. Ну что ты ноешь? Не говорит ли в тебе задетое самолюбие старшего, у которого не спросили разрешения? Или ты до сих пор не можешь забыть поражение в рыбном чемпионате? И все же я прав. Недаром у нас было все по-другому тогда, на Алтае, в первом нашем настоящем походе, пятнадцать лет назад. Мы были тогда совсем зелеными, еще учились в институтах. Едва знакомые друг с другом, собравшиеся вместе в общем-то неожиданно, мы на всякий случай написали свою собственную "походную конституцию". В ней мы изложили права и обязанности каждого и способы решения споров в разных ситуациях. Наивное писание та "конституция", но в ней было немало и житейской мудрости, и заботы друг о друге. Значился в ней и пункт, разрешающий уходить из лагеря поодиночке лишь на сто метров, не дальше. Пункт этот однажды сработал очень наглядно - на разведке вдвоем мы встретили медведя. Нос к носу. Может быть, он не тронул бы и одного, но один-то, видимо, дрогнул бы и дал ходу. А было это как раз среди скал, в зарослях кедрача, где впопыхах нетрудно и сломать себе шею. - Хорошо, Борис. Завтра утром пойдем к Лагортаю. Только очень рано, чтобы успеть дойти до того, как от солнца размякнет снег. Надо выйти в три часа. Проснуться, значит, в полвторого. Сейчас девять, пьем чай и ложимся. - Придем завтра к Лагортаю - мечтательно сказал Петр. - Соберем байдарки и поплывем... - Попробуем поплыть - осторожно сказал Вилен - Посмотрим, что из этого получится. Когда мы укладывались спать, Борис залез в палатку и достал кинокамеру. Затем он надел штормовку, сунул в карман несколько сухарей и направился к лыжам, воткнутым в снег возле ближних нарт. - Далеко? - спросил Петр. - Хочу поснимать каньон, который вчера проходили - ответил Борис. Петр взглянул на меня. Мол, я не подстрекатель, но смотри. Ты тут командор. Я не сразу понял, о чем говорит Борис. Какой каньон? Тот, что мы проходили, когда ушли со стоянки, где нас прихватил ветер? Километрах в семи отсюда? Боря, оказывается, шутник. - Так куда ты собираешься, Борис? - Я уже сказал. Хочу сходить с киноаппаратом до каньона, где ледопад. Мне нужно снять там скалы. - А как же выход вниз, к Лагортаю, намеченный на три часа? - К трем я вернусь. - Во-первых, надо быть здесь не к трем, а к часу, чтобы всем вместе готовить завтрак, снимать лагерь и укладывать вещи. А во-вторых, надо как следует выспаться - ведь завтра нам предстоит еще и плыть, - Я завтра не дежурный, Петр дежурит, пусть он и готовит завтрак. А насчет сна - за меня не беспокойся, я могу выдержать без сна и больше. - Это ты брось - слегка насмешливо, как обычно, сказал Вилен. Он, видимо, все еще считал, что Борис шутит.- Мне с тобой плыть в одной байдарке. Что же, веслом тебя тыркать все время, чтобы не уснул? Борис ничего не ответил и стал пристегивать крепления к лыжам. - Еще вопрос. Ты опять намерен идти один? - Да. Очень мило. Что с Борисом? Может быть, кто-то из нас обидел его? Может быть, вчера, у каньона? Я лазил тогда с фотоаппаратом с одной скалы на другую, все щелкал. Черные отвесные скалы. Ледопад. Наверное, у меня был непривлекательный вид дотошного репортера, Борису пришлось это как-то против шерсти, и он не стал снимать кинокамерой. А вернее, он просто очень устал после четырех трудных дней. Петр тогда и сказал ему, мол, что ты делаешь, пропускаешь такие кадры. Это не повторяется. И свет как по заказу - солнце сбоку, редкие облака. Ясно, что после этого Борис совсем взвился. А Петр еле удержался, чтобы не попросить у него камеру. Потом, когда мы ушли дальше, где-то на остановке Петр опять вспомнил этот каньон и с присущей ему прямотой сказал Борису, что не снимать в таком месте - это кроме всего прочего еще и свинство по отношению к своим спутникам. Неважно, что киноаппарат собственный, в сложном походе все общее, и кино - это дело всех. Борис на это ответил, что кино он снимает не для географического общества или для телевидения, а лично для себя. Чтобы показывать потом, в старости, внукам - смотрите, мол, где был дед. Разговор тогда так ни к чему и не привел, но, видимо, Борис после него в душе что-то затаил. И вот теперь... Борис продолжал подгонять крепления лыж к сапогам. Если тогда не снимать каньон было, как сказал Петр, свинством, то теперь собираться за семь километров одному - это не лезло уже ни в какие ворота. Тем более что идти-то туда уже нет смысла: когда Борис придет в каньон, солнце зайдет за гребень соседней горы. А потом кадры уже будут не те - людей и нарт там никто ему не выставит. Только каньон. Снег и скалы. - Лучше тебе не ходить. - Это я уж сам знаю, что лучше. - Тогда так: я не разрешаю тебе идти сейчас в каньон. Борис повернулся и, опуская лыжи на снег, сказал мне с усмешкой: - Смотри-ка, какой командир роты. А у нас, между прочим, здесь не армия. Кроме того, я в отпуске. Наверное, я очень невыдержанный или вообще не гожусь даже в маленькие начальники. Не знаю. Но меня прорвало - я выложил все, что думал: и насчет отпуска, и насчет того, что у нас тут не армия. Борис продолжал как ни в чем не бывало возиться с креплениями. Вопрос встал ребром: руководитель я похода или нет и что у нас тут - спортивная группа со всеми обычными формами ее организации или вольный сброд? Вопрос стоял именно так, и у меня оставался лишь один, последний шаг, который на парламентском языке называется голосованием о доверии. - Ну что ж, будет так, как решит группа. Что думаешь ты, Петр? - Борис должен остаться в лагере. - Ты, Вилен? - Уходить ему не следует. Тем более одному. - Все. Теперь ты можешь идти куда тебе вздумается. Я взял удилище и направился к реке. Уходя из лагеря, я слышал, как Борис, тоже особенно не задумываясь над благозвучностью выражений, сказал, что он соберет свои вещи и уйдет от нас совсем. Меня это не тронуло, я лишь как-то равнодушно подумал о том, что приду с рыбалки, а Бориса не будет. Тем лучше. Когда я вернулся в лагерь, Вилен и Петр лежали уже в мешках. Бориса в палатке не было. Он вытащил из нее свой спальник и улегся возле костра под открытым небом. Петр долго ворочался и раза два принимался курить. Я тоже не спал и думал о том, зачем мне все это нужно - корчить из себя то командира, то няньку. Я тоже в отпуске. И Вилен в отпуске. И Петр. Наверное, во время разговора у костра я вел себя как идиот и говорил совсем не то. Можно было не кипятиться, а спокойно и тихо изложить, почему в походе каждый должен считаться с другими. Это же очень просто - все мы связаны одной веревочкой маршрута. Полная свобода, независимость в решениях и поведении - это все только кажется. "Уйду со всем из лагеря". Пожалуйста, иди. Хотел бы я видеть, как бы он это сделал... Эта наивность - думать, что, очутившись в безлюдье, вдали от общественного мнения и милиции, мы становимся каким-то новым, абсолютно вольным сообществом. Крохотным государством в государстве. Что, лишенные обычных материальных или моральных рычагов воздействия друг на друга (я не могу, например, пригрозить Борису, что снижу ему зарплату, а он не может на меня написать жалобу в местком), мы все наши противоречия будем решать по "законам тайги". Ничего подобного. Уйдя из "большого человечества" и выделившись на время в подвижное "таежное Монако", мы это человечество и все его главные устои несем в себе. Здесь, в глуши, бессмысленны кодексы и прочее (куда заявишь, если кто-то тебя обидит - в суд, в газету?), и, чтобы как-то восполнить этот дефицит законности, мы несем с собой неписаные правила общежития, справедливости и здравого смысла. И как бы любой из нас ни пытался вырваться из-под их власти, у него ничего не выйдет. "Уйду совсем из лагеря". Пожалуйста. Но, прежде чем уйти, ты подумаешь, что скажут о тебе другие. И вряд ли тогда уйдешь. Стремление к справедливости, окружающее нас в той среде, где мы выросли, где проводим большую часть времени, где мы работаем и живем, оно с нами, как инерция вращающегося волчка. Заденешь волчок, он покачнется, но выправится и будет продолжать крутиться. Волчок... А вдруг от прикосновения он наклонится настолько, что коснется пола? Тогда он судорожно заковыляет и свалится набок. Донесся треск разгорающихся в костре сухих сучьев. Борис замерз, видимо, один у потухшего костра. Снаружи было уже градуса два мороза. Да, то, что у нас - волчок. Но так, наверное, может быть лишь до тех пор, пока группа мала. Пока в ней четверо, ну шестеро. А что, если в глуши в спортивной группе, а не в геологической партии будет, например, человек двадцать? И среди них люди, как-то связанные друг с другом, там, в "большом человечестве"? Появятся компании и группировки. Всплывут наружу честолюбие, зависть и прочие прелести. Наконец, что станет с такой большой группой, если в ней будут еще и женщины и между участниками похода возникнут новые связи, не подконтрольные ни рассудку, ни простой логике? Не получится ли небольшая модель действительного общества? Удержится ли она на одном стремлении к справедливости? Между прочим, в нашей маленькой группе женщина могла бы сыграть и другую роль. Она бы, наверное, побуждала нас к сдержанности и благородству. Она бы не позволила нам опуститься до базарной ругани. Да, конечно, в присутствии женщины, а точнее, симпатичной молодой женщины у меня с Борисом