слышав, как досталось в тех же водах крепкой "Тереоре", я понял, в какую переделку мы попали. Но я четко уразумел, что наша лодчонка именно в силу малых размеров держалась на воде. Она целиком умещалась между волнами. Будь шлюпка чуть длиннее, она не уложилась бы в ложбинах, зарылась бы в скат волны либо носом, либо кормой. Выходит, неверно считать, будто чем меньше лодка, тем опаснее выходить на ней в море. Память не сохранила подробностей этих нескончаемо долгих часов. Помню только, что между хлесткими холодными ливнями нас немилосердно жгло и слепило яркое солнце. Медные спины гребцов почернели; от соли и ультрафиолета у нас на коже вздулись волдыри. Только длинные волосы спасли меня и Лив от солнечного удара. Помню фырканье стаи блестящих черных дельфинов, которые резвились вокруг лодки, пока нас не разлучил очередной бурлящий гребень. Дельфины остались позади, мы продолжали мчаться вперед. Вперед и вперед... Близился вечер. Наш путь заметно увеличивался из-за бесчисленных водяных гор, через которые надо было переваливать. Сквозь дремоту я услышал возглас Иоане: - Мотане! На севере показался крохотный необитаемый островок. Шкипер изменил курс. Нам надо было пройти западнее Мотане. Загорелые спины стали двигаться живее. Видно, и гребцы справились с дремотой, которая, однако, не мешала им следить за тем, чтобы на длинную рею не обрушился удар падающего гребня. Обстановка изменилась. Далеко на севере, словно спина кита, торчала над водой столовая гора Мотане. Мы видели ее всякий раз, когда шлюпку поднимал высокий гребень. Нас по-прежнему бросало вверх-вниз, но теперь появился ориентир. Хоть бы Лив открыла глаза... Через некоторое время слева от Мотане возникли смутные очертания Тахуаты. Зелеными пятнами сквозь мглу просвечивали не те леса, не то долины на склонах голубеющих гор. Остров был подобен миражу, который никак не хотел приближаться. Да нам и впрямь еще предстоял долгий путь. Хотя вершины Тахуаты уступают высшим точкам Фату-Хивы, все же они поднимаются на тысячу метров над уровнем моря, их видно издалека. Наконец на севере показался Хива-Оа. Заметив на горизонте между Мотане и Тахуатой длинную серо-зеленую гряду, я крикнул Лив, что наша цель видна, но она меня не слышала. День подходил к концу, а впереди нас ждал самый опасный участок. Наши спутники знали, что в узкий просвет между Тахуатой и Хива-Оа протискивается океанское течение. Наткнувшись на первое препятствие на своем пути от Южной Америки, могучее Перуанское течение здесь ускоряло ход, и по обе стороны пролива вода буквально кипела от беспорядочно мечущихся отраженных волн. Нам предстояло пробиваться сквозь эту свистопляску. Вилли признался, что в такую погоду не хотелось бы форсировать эту опасную полосу, и спросил Иоане, нельзя ли придумать что-нибудь другое. Но другого пути не было. Единственное, что мог сделать наш шкипер, - держаться в проливе возможно восточнее. Чем ближе к берегу Тахуаты, тем опаснее волны. Это был второй урок, преподанный мне океаном. Все этнографы считали, что первобытный человек мог плавать исключительно вдоль берегов островов и континентов. Мой собственный опыт впоследствии подтвердил, что на малых судах лучше держаться подальше от коварного берега. Мы с ходу врезались в кипящие буруны. Иоане напряг все нервы, все мышцы, словно пума, приготовившаяся к прыжку. Все зависело от его искусства. Далеко впереди слева протянулся длинный мыс на подступах к самой большой на Хива-Оа долине Атуана, где располагалась своего рода столица южной части Маркизского архипелага. Только долина Таиохаэ на острове Нуку-Хива на севере могла соперничать с ней. Мы знали, что в Атуане живет двести-триста полинезийцев. Некогда тут находилась резиденция французского губернатора; именно здесь поток унес статуи Тукопаны и его дочери. Глядя на открывшуюся за мысом долину, я подумал о том, что она была последним прибежищем Поля Гогена. Где-то там на холме расположена его могила. Рядом со мной в пляшущей шлюпке лежало его ружье. Волны так нещадно трепали нас, что я поспешил привязать наше скудное имущество к банке на случай, если лодка опрокинется. Черные тучи и темные скалы заслонили вечернее солнце, когда мы поровнялись с мысом у входа в залив. Скалы служили ширмой, преграждающей путь на запад неутомимому восточному пассату, а вместе с ним и высоким волнам, чьи гребни мы срезали. У подножия скал, словно пламя и дым лесного пожара, бушевали белые каскады и фонтаны. Мокрые до костей, измотанные борьбой с волнами, окоченевшие от соли и солнца, мы пробились сквозь высокие буруны и стали готовиться к долгожданной и рискованной высадке на берег. Волнение и в заливе было достаточно сильным, и хриплые возгласы смешались с ревом прибоя, когда мы развернулись курсом на берег и настало время убирать парус и мачту. Перед нами простирался черный песчаный пляж Атуаны. Но хотя плавание было почти завершено, мы не почувствовали облегчения, видя и слыша отделявшую нас от суши чертову мельницу. Ветер и волны со стороны бушующего океана штурмовали незащищенный берег. В отличие от Фату-Хивы здесь нам пред- стояло высаживаться на наветренной стороне. Пройдя от Южной Америки семь тысяч километров, накат финишировал на отмели в глубине залива. Восемь гребцов-крепышей приготовились к последнему броску. Иоане правил прямо в центр пляжа. На сотни метров протянулась от берега отмель. Могучие, неудержимые волны одна за другой вставали на дыбы, и, хотя нам были видны только их пологие задние скаты, мы отлично представляли себе высоченные стены, которые рушились вниз и наваливались на берег. Клочья пены и ритмичный гул были достаточно красноречивы. Белые каскады, взлетая вверх, закрывали черный песок и захлестывали траву под кокосовыми пальмами. Было еще достаточно светло, и мы различили кучку островитян, которые пришли на берег полюбоваться разгулом стихии. Лив очнулась, но смотрела на прибой тупо и равнодушно, словно он нас не касался. Гребцы сидели наготове, прислушиваясь к командам Иоане. Жертвы морской болезни взялись вдвоем за одно весло. Раз за разом подкрадывались мы к полосе прибоя, но волна за кормой почему-то не устраивала шкипера, гребцы табанили изо всех сил, и корма взмывала в воздух, напоминая хвост морской птицы. Сжавшись в комок, с искаженным гримасой лицом, Иоане выкрикивал команды так, что голос срывался. Он пристально следил за каждым веслом, был весь заряжен на борьбу, точно спринтер на старте. Все глаза были устремлены на него - руководителя, облеченного диктаторскими полномочиями. Сейчас он думал за всех. Наконец явилась нужная волна. Как только она подступила к корме, Иоане завопил: - Навались! Навались! Навались! Тотчас заскрипели уключины, смуглые парни с блестящими от возбуждения глазами гребли, как одержимые. Мы шли на гребне могучего вала. Впереди - отмель и бушующий прибой, сзади - череда волн. В аду посередине - мы. Лив и я вцепились изо всех сил в планшир качающейся шлюпки. Внезапно у двух парней, объединивших свои усилия, вырвалось из рук весло, и они плюхнулись спиной на бананы на дне лодки. Иоане яростно заорал что-то, Вилли одним прыжком перемахнул через нас и поймал взбунтовавшееся весло. Поздно. Шлюпку развернуло боком, и руль в руках Иоане беспомощно болтался в воздухе. В ту же минуту гребцы, бросив весла, проворно вскочили на планшир и дружно нырнули в воду. Я подхватил Лив, и вместе с Вилли мы выпрыгнули за борт в тот самый момент, когда лодка встала на дыбы. Нет, я не своим ходом добрался до берега. Меня вертело и крутило в бурлящих каскадах, пока я внезапно не понял, что сижу на отмели рядом с Лив. А с моря уже наступала могучая водяная стена, чтобы увлечь нас обратно, и откат поволок нас ей навстречу. Взявшись за руки, мы побежали, одолевая сопротивление встречного потока, и выскочили на траву, на безопасное место. Между тем среди кипящего прибоя наши спутники цеплялись, словно муравьи, за опрокинутую лодку. Они не собирались отдавать ее океану, и, хотя их снова и снова накрывало с головой, не ослабляли хватки. Плывя скорее под водой, чем по воде, они доставили на берег мешки и чемоданы, затем перевернули лодку и, полузатопленную, вытащили на песок. На всякий случай шлюпку отнесли под самые пальмы, подальше от воды. Море учтиво доставило на берег весла, фрукты, несколько соломенных шляп и прочую мелочь. Мы все-таки достигли Хива-Оа. На Хива-Оа От угольно-черного пляжа в глубь долины вела покрытая непритоптанной влажной травой широкая тропа. Словно мы восстали из гроба и ступили на разостланный среди колоннады из кокосовых пальм мягкий храмовый ковер. Возвращенные к жизни, мы с благоговением и радостью ощущали под ногами надежную твердь. Миновав зеленый храм, мы увидели домик, один-единственный. Здесь, обитал радиотелеграфист. Рядом с домом раскинулась основательно вытоптанная поляна, в обоих концах которой стояли столбы с перекладиной. Похоже на футбольное поле. Сразу видно, что мы вернулись к цивилизации. Отрыв от природы сказывался и в поведении островитян, которые невозмутимо наблюдали нашу высадку, стоя на траве под пальмами. Право же, не совсем обычная высадка, а им хоть бы что, стоят, широко расставив ноги, шляпы набекрень, во рту болтается сигарета. Итак, Хива-Оа. Долина Атуана. Главный пункт захода для немногих яхт, навещающих этот уединенный уголок Тихого океана. Да и пароходы редко показывались здесь. Маркизские острова лежали далеко от всех морских путей, к тому же кругосветных мореплавателей, которых тогда было куда меньше, отпугивало отсутствие гаваней. И ведь без разрешения властей тут можно было задерживаться не больше чем на сутки. Чаще сюда заходили торговые шхуны с Таити. Они бросали якорь в каменистой бухте за мысом к востоку от песчаного пляжа. Вряд ли до нас какая-нибудь чета прибывала в Атуану кувырком, но вообще-то здесь явно привыкли к заморским гостям. Зеваки наметанным взглядом оценили меня и Лив. Они знали белых и делили их на три четко разграниченных категории: чиновники в мундирах, которых надлежало почитать, туристы, над которыми они потешались, и рабочие - заготовщики копры, которых они презирали. Мундир - любой мундир - воплощал здесь силу и власть. Мундир носят люди, которые сочиняют законы и посылают других людей в тюрьму на Таити. Туриста почитали только за его богатство, а вообще-то видели в нем последнего из глупцов. В самом деле, мотается человек по свету и попусту тратит деньги. Христианин, а готов последнюю рубашку отдать за языческого идола. И чем древнее выглядит идол, тем больше турист за него платит. Вот и хитрят резчики, мочат свои изящные изделия в воде и сушат на солнце, чтобы выглядели старыми и неказистыми и можно было побольше запросить за них. Турист - невежда и мастер задавать дурацкие вопросы. Он не знает, когда начинается дождевой период, не знает, как приготовляют пои-пои, не видит разницы между феи и бананом. Приезжает знакомиться с островом, а проходит, не глядя, через деревню с аккуратными новыми домами куда-то на пустырь, таращится на голые скалы и говорит: "Красота". А некоторые туристы надевают пареу и рвутся танцевать хюлу - такое странное у них представление о прогрессе. Правда, турист - миллионер. Не то что заготовщик копры, самый нежелательный из всех иноземных гостей. Хоть и белый, он такой же бедняк, как островитяне. Он поумнее туриста, не задает дурацких вопросов. Не хуже любого полинезийца лазает на кокосовые пальмы и напивается пьяным. Но он приезжает, чтобы заработать, а не тратить деньги. Туристы и чиновники тоже не очень-то с ним церемонятся, не считают его ровней. Значит, он принадлежит к низшей касте белых. Наблюдая, как мы ковыляем по тропе, промокшие насквозь и обожженные солнцем, ноги в язвах, имущество - ржавая берданка да потрепанный мешок, зрители тотчас отнесли нас к третьей категории. Должно быть, так же нас воспринял и французский жандарм мсье Триффе, когда мы, стараясь не отставать от Вилли и Иоане, подошли к местной жандармерии. Мы помнили, что нам говорил капитан Брандер. На Маркизских островах почти не осталось белых. Есть двое на Нуку-Хиве, а все остальные здесь, на Хива-Оа: жандарм Триффе, радиотелеграфист Бельвас, владелец местной лавочки "мистер Боб" и персонал католической миссии - священники и две монашенки. Сверх того, многодетный китаец. Да еще двое белых обосновались на другой стороне острова, один из них - норвежец Генри Ли, владелец кокосовой плантации. Капитан Брандер предупредил нас, что белые, долго прожившие среди островитян, усваивают их нравы и образ жизни. Худощавый мужчина, открывший дверь жандармерии, встретил нас более чем равнодушно. Не снимая тропического шлема и не вынимая из кармана правой руки, протянул Лив левую для приветствия. После чего отвернулся и предложил Иоане и Вилли остановиться у него, если им больше негде переночевать. На нас он больше не смотрел. Что ж, мы и впрямь выглядели не очень презентабельно. И мы зашагали дальше. Деревня Атуана состояла из нескольких дощатых домиков и пустующих административных построек; в глазах островитян, не бывавших на Таити, она была настоящим большим городом, верхом красоты, преддверием рая. Ни одной старинной хижины. Все домики выстроены из крашеных в серый цвет досок и крыты рифленым железом. От жандармерии через всю деревню тянулась битая тропа. На этой главной улице мы увидели двухэтажный дом мистера Боба: первый этаж - магазин, второй - жилые апартаменты. Тучный, румяный мистер Боб - "Попе" в местном произношении - стоял в дверях своей лавки. Из синих шорт торчали тощие волосатые ноги, обутые в домашние туфли; сложенные к а груди толстые руки украшала татуировка. Огромный синий якорь на правой руке вполне соответствовал облику английского моряка, осевшего на суше. Увы, в его доме для нас не нашлось места. На остров прибыли два фотографа, все комнаты заняты. Мистер Боб повернулся к нам спиной и удалился, пробурчав что-то насчет скверной погоды. В самом деле, с наступлением сумерек пошел дождь. Мы поняли: что-то не так. Приличным людям не пристало являться на Хива-Оа босиком, с видом дикарей. Мы очутились, так сказать, в предместьях нашего собственного мира. Мира, который изо всех сил стремился порвать с природой. Я оскорбил местных белых, явившись небритым неряхой, который вообразил, что западная цивилизация осталась за тридевять земель. Мы задели гордость этих людей, не посчитавшись с их желанием чувствовать себя частицей современного мира, а не изгоями в дебрях. Стоя перед закрытой дверью Боба, мы услышали голос Вилли. В отличие от Иоане он вежливо отклонил приглашение Триффе и предпочел пойти к вождю Атуаны, который состоял в родстве с матерью Вилли. Следом за ним шагали гребцы. Они, как и в прошлый раз, когда привезли патера Викторина, собирались ночевать в католической миссии. Счастливчики. Нам вспомнился совет Пакеекее по прибытии обратиться к местному священнику-протестанту. Хочешь не хочешь, придется так и сделать. В дальнем конце долины стоял грязный барак. Такой же унылый, как большинство домов местных жителей, но повместительнее. Спустилась ночь, когда мы подошли к обители протестантов. Всякий, разделяющий веру протестантского священника, был здесь желанным гостем. Улыбающийся священник-полинезиец в смокинге и цветастой набедренной повязке вышел босиком на грязный двор и пригласил нас присоединиться к причудливому сборищу метисов и полинезийцев, составлявших его паству. Нас встретил хор пронзительных голосов, исполнявших псалмы; больше я ничего не помню, потому что через минуту мы с Лив уже спали крепким сном на матраце, который нам уступил кто-то из прихожан. Когда мы открыли глаза, через разбитое окно под потолком пробивались солнечные лучи. Они осветили горы красных кофейных ягод, разложенных для сушки на пыльном полу. В просторном помещении не было людей, кроме нас, но кашель, стоны и причитания, доносившиеся из соседней комнаты, вызвали у нас оторопь. Лив закусила губу. Тут нельзя оставаться. Мы развязали непромокаемый мешок и вывалили на матрац его содержимое. Все промокло насквозь. Наша роскошная городская одежда - вся липкая и тяжелая от морской воды... А, черт с ним. Мы напялили на себя свои наряды и вышли на солнце: Лив - в красном шелковом платье и в туфлях на высоких каблуках, я - в темном костюме, при галстуке, в шляпе, в черных ботинках. В таком облачении мы чувствовали себя куда более знатными персонами, чем накануне. Пусть одежда мокрая и помятая, зато в глазах местных жителей мы разом превратились в туристов. В маленьком магазинчике Боб отпускал своим клиентам одеколон, клубничное варенье, фуражки с лаковым козырьком. Толстая вахина пришла за резинкой. Боб натянул кусок на деревянный метр, отрезал и вручил пораженной покупательнице укоротившуюся на глазах резинку. - Мистер Боб, - сказал я. - Нам нужны кое-какие продукты. Он повернулся к нам, и глаза его чуть не выскочили из орбит. - Слушаюсь, мистер, - поклонился мистер Боб. - У вас есть еще варенье? - спросил я, когда другие покупатели забрали свои банки. - Есть, мистер. Сколько вам угодно? - Я возьму все, что у вас осталось. И тушенку тоже, - добавил я, быстро обозрев скудные запасы на полках. - Ты с ума сошел? - шепотом осведомилась Лив, когда Боб принес охапку банок. - Тихо, - прошептал я ей в ответ. - Надо пустить пыль в глаза. - Это все, что у меня есть, - почтительно молвил Боб, уставив прилавок банками. - Еще что-нибудь вкусненькое? - Конфеты и шоколад. - Глаза Боба сверкали, он вытер вспотевший лоб. - Берем. Табак? - Какой именно? - Я не курю. Мне для подарков. В магазин набились островитяне, которые таращились на нас, словно на каких-нибудь знаменитостей. Мы чувствовали себя Ротшильдами в деревенской лавке. - Может быть, возьмете одеколон таитянского производства? - Разумеется. Давайте весь. Следуя моему примеру, Лив тоже принялась играть роль энергичной покупательницы. Когда стало ясно, что бой нами выигран, я достал один из своих аккредитивов и расписался на нем ручкой Боба. - Не к спеху, не к спеху, - затараторил Боб, живо подхватывая аккредитив. Поворачиваясь к двери, я громко сказал Бобу, чтобы товары доставили нам позже. Куда - для нас было такой же загадкой, как и для Боба, но не говорить же об этом вслух. В тот момент меня больше всего заботили две вещи: найти кого-нибудь, кто мог бы заняться нашими ногами, и присмотреть удобное местечко, чтобы сесть и вволю наесться тушенки, которую я рассовал по карманам. Выйдя из магазина, мы чуть не столкнулись с французской парой, про которую нам накануне говорил Боб: он - тощий и застенчивый, обвешанный фотокамерами и браслетами из кабаньих клыков, она - маленькая, изящная, с темпераментом львицы и шапкой рыжих волос. Это было все равно, что напасть на оазис в пустыне. Мы подружились с первой минуты. Мадам Рене Хамон, французская журналистка, прибыла вместе со своим фотографом во время вчерашнего шторма, всего за несколько часов до нас. Шхуна "Тереора", на которой они пришли с Таити, еще стояла на якоре за мысом. Энергичная мадам Хамон обладала незаурядным организаторским талантом. Увидя наши ноги и услышав, где мы провели ночь, она взорвалась. - Это скандал! Вы находитесь во французской колонии и сегодня будете спать на приличной кровати, хотя бы мне пришлось уступить вам свою! Выяснилось, что им предоставили бывший дом губернатора, который обычно стоял под замком. К Бобу они приходят только есть. Как только "Тереора" погрузит копру, двинутся обратно на Таити. - А с Таити - прямиком во Францию! - радостно воскликнул тощий фотограф. - Сто тысяч пальм за иголку хвои под снегом. Мы взяли курс на жандармерию, но в это время показался сам Триффе. Окруженный толпой островитян, он выступал так, словно спал на ходу. Мадам Хамон подмигнула нам и ураганом обрушилась на бедного жандарма. Он поспешил вынуть из карманов обе руки и поздороваться с нами. И вот уже его смуглые помощники волокут кровати, матрацы, белые простыни и половые щетки. Нас провели в коттедж рядом с тем, в котором расположились французские гости. Теперь он пустовал, а когда-то в нем жил местный врач. С некоторых пор должность врача и губернатора исполнял один человек, он поселился на Нуку-Хиве, на севере архипелага, а на южные острова ему практически не на чем было добираться. Оставив в коттедже свое имущество, в том числе драгоценное ружье, мы со всей доступной нам скоростью заковыляли к единственной на всю долину бамбуковой хижине. В ней помещалась больница, которой заведовал чрезвычайно симпатичный и приветливый, стриженный ежиком санитар с Таити. Его звали Тераи, и он принадлежал к ставшим редкостью среди таитян чистокровным полинезийцам. Лицом, могучим телосложением и гордой осанкой он напомнил мне Терииероо, только помоложе возрастом. Услышав, что мы усыновлены вождем и получили имя Тераи Матеата, он горячо пожал руку своему тезке. Так у нас появился на Хива-Оа еще один друг. В двадцать с небольшим лет, при среднем росте Тераи весил добрых сто килограммов, что не мешало ему быть страстным охотником и великолепным наездником. У себя на Таити он не один год проработал в больнице Папеэте. И явно не тратил время впустую. Бросив один взгляд на наши ноги, он сразу определил тропическую язву. Явись мы на несколько недель позже, объяснил Тераи, у Лив инфекция дошла бы до кости, и не миновать ей ампутации. В самом деле, бедная жительница Фату-Хивы, которая не отважилась плыть на шлюпке ни с патером Викториной, ни с нами, поплатилась за это одной ногой. В окружении терпеливых островитян, пораженных всевозможными недугами - от зубной боли и безобидных порезов до венерических заболеваний, мы по очереди простерлись на лежанке, предоставив коренастому Тераи колдовать пинцетами и ланцетами. Через какую-нибудь неделю нас уже не пронизывала острая боль от макушки до ступни при воспоминании о первом визите в бамбуковую больницу. Тераи поработал на совесть. Он резал, скоблил, удалял ногти, чтобы уберечь от инфекции кости, мазал нас желтовато-зеленой мазью из огромной банки. И нам стало заметно лучше. Часть продуктов, купленных у Боба, перекочевала из нашей резиденции в домик еще одного нового друга, китайца Чинь Лу. За ширмой в его экзотической кухне уместился своего рода ресторанчик. Мы были единственными посетителями, но семейство Чиня составило нам компанию и потчевало вкуснейшими блюдами. По истечении недели мы услышали, что "Тереора" снимается с якоря и по пути на Таити посетит ФатуХиву. Однако Тераи не разрешил нам возвращаться на свой остров. Дескать, необходимо продолжать лечение, если мы не хотим остаться без ног. Мы проковыляли на скалистый мыс, чтобы хоть поглядеть на "Тереору" и помахать капитану Брандеру, который никогда не сходил на берег. Заодно проводили друзей. Рыжая шевелюра француженки буквально искрилась от переполнявшей эту маленькую женщину энергии. Держась за руку обвешанного камерами фотографа, она крикнула нам "оревуар", и они прыгнули со скалы в качающуюся шлюпку, где их приняли в свои объятия Вилли и наши смуглые товарищи по плаванию. Подняты паруса, "Тереора" выходит в море. Вилли, Иоане и другие фатухивцы стояли на палубе; на этот раз можно было не сомневаться, что они благополучно доберутся до дома с провиантом. Старая шлюпка Вилли с новыми заплатами плясала на буксире за кормой белой шхуны. Наши мысли летели быстрее ветра, и, сидя на скале, мы на миг представили себе, что любуемся чудесным видом из окна нашей собственной бамбуковой хижины в долине Омоа. Но тут же в памяти возникли жгучие комариные укусы и бамбуковая пыль, мы прогнали воспоминания и побрели на перевязку в больницу Тераи. Между тем до Триффе наконец дошло, что в день приезда я стоял перед его домом с ружьем на плече. И встретив меня на дороге, он попросил предъявить документ, разрешающий носить оружие. Я сходил в коттедж и гордо предъявил ему наш драгоценный экспонат. Объяснил, что на прикладе есть резьба Гогена, мы купили старое ружье как изделие искусства, у меня даже патронов нет. Но для жандарма ружье - старое или новое - оставалось ружьем, хоть бы приклад украсил сам Рембрандт. У меня есть оружие и нет разрешения. Ружье было конфисковано. Жандарм обещал вернуть его, как только я получу надлежащую бумагу от властей на Таити. Но "Тереора" уже ушла, а это означало, что раньше чем через год мой запрос не обернется. Триффе приготовился куда-то запрятать мой драгоценный сувенир, но тут меня вдруг осенило. Попросив отвертку, я на глазах у пораженного жандарма отвинтил приклад. После чего, держа в одной руке деревянный приклад, в другой - ржавый ствол с замком, спросил, что считается оружием. Триффе, не задумываясь, показал на железку. - Держите оружие, а я оставлю себе дерево, - сказал я. Жандарм разинул рот, и я зашагал обратно, унося свое сокровище. Мои подозрения оправдались. Несмотря на многолетнюю переписку, я так больше и не увидел металлические части Гогенова ружья. Скорее всего какой-нибудь менее знаменитый мастер вырезал новый приклад, и не исключено, что старый "винчестер" по-прежнему стреляет в горных коз на Маркизах. Ближайшие недели не были богаты событиями. Мы бродили от бамбуковой будки Тераи до занавешенного уголка в кухне Чинь Лу, где нас обслуживали с истинно китайской учтивостью и закармливали лакомыми блюдами, приготовленными по китайским рецептам из содержимого банок Боба совокупно с плодами тучной земли Хива-Оа. Большие расстояния и отсутствие приличной лодки не позволяли Тераи посещать другие острова архипелага. Однако раз в месяц он седлал коня и отправлялся обследовать соседние долины Хива-Оа. Несмотря на изрядный вес, он был искусным наездником, и его маленький маркизский конь развивал такую скорость, словно нес на себе воздушный шар. Тераи вообще не ходил пешком. Конь всегда стоял наготове, привязанный к бамбуковому колышку. Бросил ему на спину мешок вместо седла, и скачи с визи- том к больному. Когда пришла пора совершить очередную инспекционную поездку, Тераи раздобыл еще двух коней и резные деревянные седла. Нам удалось-таки уговорить его, чтобы взял нас с собой. Ноги заживали, и в походе Тераи мог продолжать лечение. Задолго до восхода приступили мы к крутому подъему на извилистые гребни, ведущие к далекой долине Пуамау в восточной части острова. Снова испытали мы счастливое чувство от встречи с девственными дебрями, наполняя легкие чистым, прохладным горным воздухом. Внизу, зеленея пальмами, простирались широкие долины. В сердце острова одна за другой вырастали могучие лесистые пирамиды, соединенные острыми, как лошадиная холка, перемычками. Тропа петляла по этим перемычкам, так как отвесные кручи не позволяли двигаться вдоль побережья. Как и на Фату-Хиве, вся береговая линия здесь была источена тысячелетним прибоем, который превратил склоны вулкана в вертикальные стены, а древние кратеры преобразил в глубокие, чаще всего серповидные долины, зажатые между нависающими скалами. Далеко внизу под нами на фоне синего моря и синего неба парили, словно вырезанные из бумаги, белые птицы; сплошная лента прибоя белой змеей окаймляла берег, обозначая грань между крохотным островком и необъятным океаном. Дикие петухи кукарекали в глубине темных долин, куда еще не проникло утреннее солнце; на освещенных склонах им откликались другие. Лошади весело ржали, стуча нековаными копытами по красной тропе. На самом высоком гребне мы остановились. Выше пути не было. Выше простиралась пустота. Пассат трепал волосы и гривы, лошади нервно переступали с ноги на ногу. Мы всмотрелись в безбрежную даль - где там Фату-Хива? Густые облака скрыли Тахуату, отбрасывая рваные черные тени на солнечную синь океана. По мере того как мы поднимались, горизонт отступал все дальше, и далеко на юге, на краю света, сквозь мглу проступили зубчатые очертания крохотного островка. Одни лишь макушки гор торчали над морем; казалось, там уходят под воду остатки сгоревшего корабля, окутанные густым дымом. На Фату-Хиве все еще шли дожди. На далеком, далеком острове ФатуХива... До чего же мал мир Иоане, Тиоти и Пакеекее, когда посмотришь на него вот так со стороны! А в масштабах вселенной мы все - мелюзга, и пустяки, из-за которых мы препираемся, кажутся вздором. - Се жоли, - услышал я голос Тераи. Сидя верхом на своем беспокойном коне, он любовался долинами внизу. - Что красиво? - удивленно спросил я, повернувшись к своему таитянскому тезке. - Горы, лес - да все. Вся природа прекрасна. Гляди-ка, и в этом Тераи похож на Терииероо. - Но разве не Папеэте - идеал красоты для островитян? - спросил я. Тераи дал шпоры. - Не для всех. Кое-кто из нас разбирается, что к чему. Во времена наших предков на Таити тоже было неплохо. Мы ехали бок о бок вдоль продуваемой ветром перемычки. - Но ведь большинство полинезийцев при первой возможности перебирается в Папеэте? Тераи не отрицал этого. В этом трагедия его народа, сказал он. Богатство белых мужчин влечет в Папеэте девушек. А за ними и парни тянутся, тоже повеселиться хотят. Тогда я не подозревал, что много лет спустя, прибыв в Полинезию во главе научной экспедиции, не найду на Таити ни одного гарантированно чистокровного полинезийца. Даже на Хива-Оа с трудом отыскалась горстка островитян, у которых стоило брать кровь для генетических исследований. Тераи предвидел это в тот день, когда мы вместе с ним ехали по крыше островного мира, который его народ некогда открыл без нашей помощи и сделал садом, благополучно существовавшим до тех пор, пока мы не преподали полинезийцам свою философию прогресса. Мы въехали в красивый горный лес, и лошади потянулись вереницей по мягкой траве. Тераи запел сочиненный таитянским королем старинный гимн "Я счастлив, цветок тиаре с Таити". Лошади перешли на рысь, и приходилось нагибаться, чтобы нас не зацепили свисающие над тропой ветви и лианы. В пронизанной солнечными лучами листве порхали и сновали редкостные птицы, радующие глаз великолепной расцветкой. Пересекая лес, мы поднялись на поросший папоротником бугор. Внезапно Тераи осадил коня и показал вперед. На тропе, глядя на нас, стояла большая бескрылая птица. В следующую секунду она припустилась бежать и мигом исчезла в зеленом туннеле. Нам уже рассказывали про эту птицу, представляющую неизвестный орнитологам вид. Островитяне часто ее встречали, но поймать не могли, очень уж быстро она скрывалась в туннелях и норах. Вообще-то бескрылые птицы в Тихоокеанской области были известны по Новой Зеландии - родине киви и вымершего ныне четырехметрового моа. Мы исследовали лабиринт ходов в густом папоротнике, весь бугор облазили, но загадочная птица как сквозь землю провалилась. Оставив позади пол-острова, мы устроили привал у ручья, чтобы немного перекусить. Дальше простирался совершенно дикий край. Лес вдруг кончился, и мы словно очутились в пустоте. Ни листвы, ни земли, только головокружительные пропасти. Снизу доносился далекий гул прибоя; глухо порыкивал отраженный каменной стеной ветер, грозя сбросить нас в бездну. Следом за Тераи мы свернули на полочку, вырубленную в скале древними островитянами. В следующую секунду наш маленький мир перевернулся в моих глазах вверх ногами. Борясь с головокружением, мы с Лив поспешили повернуться лицом к стене. Наши лошади медленно, очень медленно следовали за возглавлявшим кавалькаду гордым всадником. Могучие плечи Тераи и конский круп шириной как раз равнялись опоре, по которой ступали копыта. Неожиданно полочка кончилась, кончилась и пропасть справа, тропа повернула влево и через перевал спустилась на другую сторону гребня, где нас ожидал новый обрыв, на этот раз с левой руки. И здесь из пропасти с ревом поднимался воздушный поток. Да, эту часть острова никак нельзя было назвать широкой! Далеко внизу виднелась другая бухта, тоже с белой полоской прибоя. Этот обрыв был по меньшей мере таким же устрашающим, как тот, от которого мы только что ушли. Лучше опять отвернуться носом к горе, доверившись опытным лошадям... Но вот стенка справа оборвалась. Пустота с обеих сторон. Я чувствовал себя будто верхом на пегасе. Впереди - пик, сзади - пик, а между ними узенькая перемычка, по которой вилась тропа. Тераи поглядел через плечо на нас и улыбнулся. Наши ноги болтались над крутыми склонами, спадающими к морскому берегу с плавно изогнутой белой каймой. Гул прибоя сюда не доносился, только непрерывный ровный шорох. Не только мы, но и лошади нервничали. Задрав голову и насторожив уши, они осторожно ступали по гребешку. Их явно беспокоили порывы ветра снизу. Я боялся вздохнуть, пока мы одолевали этот отрезок. Если лошадь оступится, соскочить некуда... Пронесло!.. Тропа обогнула пик, за которым протянулся еще один острый гребень, потом пошел лес, и нас поглотили дебри. Когда мы снова вынырнули из зарослей, под нами простиралась долина Пуамау. Один шаг - и в несколько секунд достигнешь цели, пролетев с километр по вертикали. Мы очутились на краю самой большой на острове кратерной впадины. Открывающаяся к морю подкова крутых и мрачных скал крепостной стеной обрамляла огромную зеленую чашу. Розовые лучи вечернего солнца озаряли выстроенный вдоль пляжа пальмовый авангард. Дальше путь пролегал по вырубленному в голом склоне узкому серпантину. Солнце быстро ушло за горизонт, и черные скалы погасили розовый отсвет от закатных облаков. Мы ничего не видели. Только гулкая пустота, оттеняемая доносящимся снизу шорохом, напоминала, что мы едем по краю пропасти. Наклон конской спины указывал, что мы спускаемся, разматывая петлю за петлей. Поразительно, как уверенно ступали в темноте эти маленькие маркизские лошадки. Ведь сколько потрудились, целый день неся нас на спине по горным тропам, а все равно терпеливо шагают дальше. Темнота заставила их замедлить ход, но они почти не спотыкались. У меня и Лив окоченели ноющие ноги, горело натертое седалище, мы вспоминали нисшествие Данте в ад. Скорее бы кончился этот переход, все равно где, лишь бы слезть с деревянных седел. Не видно ни тропы, ни конских копыт, только слышно, как скатываются вниз задетые лошадьми камешки. Мы поминутно окликали друг друга, чтобы не потеряться, и наши голоса улетали в пустоту над замкнутой кручами долиной. Наконец лошадиные спины выпрямились, кони затрусили по траве. Послышался шум реки, и под копытами заплескалась вода. Мы явно достигли ложа долины. Прибой ритмично рокотал где-то на одном уровне с нами. В кромешном мраке появилась светящаяся точка и заплясала между конскими ушами. Постепенно увеличиваясь, она превратилась в освещенное окно. Прибой шумел совсем близко; внезапно нас обдало свежим морским ветром. Мы подъехали к стоящему на берегу дому. Наконец-то у цели! С великим трудом спешившись, мы привязали коней к деревьям. Дверь... Чудесный запах яичницы... Я постучал и прислушался. Дверь распахнулась, нас осветил керосиновый фонарь, его держал в поднятой руке пожилой коренастый мужчина скандинавского типа. Голубые глаза внимательно рассматривали нежданных гостей. Белые появлялись здесь раз в несколько месяцев, если не лет. И не с гор, а со стороны пляжа. - Бонжур, - отрывисто произнес хозяин. - Добрый вечер, Генри Ли, - ответил я на его родном норвежском языке. Он озадаченно попятился и только тут рассмотрел стоявшего позади нас старого знакомого - Тераи. Немало яиц было съедено и не одна бутылка вина откупорена в тот вечер в одинокой норвежской хижине в долине Пуамау на острове Хива-Оа. Жизнь Генри Ли сложилась не совсем обычно. Тридцать лет назад он прибыл на Маркизские острова рядовым матросом на старом паруснике. Капитан был пьяница, на борту не прекращались стычки и драки. Когда судно бросило якорь у Хива-Оа, молодого Генри вместе с другими матросами послали на берег за водой. Ему удалось бежать, и он спрятался в пещере, из которой вышел лишь после того, как разъяренный капитан прекратил поиски и судно ушло. Генри полюбил полинезийскую красавицу и женился на ней. Она унаследовала долину на острове, и он решил основать плантацию кокосовых пальм, чтобы заготавливать копру. Жена умерла, оставив ему сына. Вместе с ним Генри перебрался в долину Пуамау, и теперь у него была лучшая плантация на всем Маркизском архипелаге. С внешним миром Генри Ли соприкасался, только когда с Таити приходила за копрой торговая шхуна. Наряду с работой главным в его жизни был сын Алетти, отличный парень. Еще он дорожил внушительным собранием книг. Однокомнатный дом был заставлен кроватями и завален книгами - знак гостеприимства и интеллекта. Меня поразила библиотека Генри Ли, ведь единственным по-настоящему культурным человеком на Хива-Оа считался Гоген, а он никогда не добирался до этой части острова. Хозяин дома освободил кровати от книг и журналов, чтобы гостям было где спать. Утром Генри Ли еще до восхода ушел работать, а юный Алетти и вторая жена Генри, красивая плотная вахина с островов Тубуаи, принялись готовить нам основательный полинезийский завтрак. Тераи осмотрел наши ноги и велел Лив сидеть дома, а сам отправился проведать местных больных. Островитяне здесь, как и на Фату-Хиве, обосновались на берегу, где ветер разгонял комаров. Но очень уж мало домов было для такой большой долины, и жителей - раз, два и обчелся. Одни сидели на корточках перед своей хижиной, другие развалились на циновках в доме. Разница между деятельным Генри Ли, который не покладая рук трудился, чтобы расширить свою плантацию, и праздными полинезийцами, думающими только о еде и любви, бросалась в глаза. По словам Алетти, островитяне ждали, когда орехи сами свалятся на землю. Расколют топором скорлупу, извлекут ядро и продадут копру на шхуну или получат за нее консервы у того же Генри Ли. Подобно Вилли на Фату-Хиве, норвежец, держал небольшую лавчонку. Если не считать птичьего щебета, царила полная тишина, и никто, за исключением Генри, не проявлял трудовой активности. Убедившись, что конь Тераи стоит перед одной из хижин, я попросил Алетти быть моим провожатым, и мы отправились в глубь долины. Внезапно я увидел их. Увидел великанов. Раздвинув зеленые ветки, Алетти молча, с благоговением на лице показал в глубь зарослей. Оттуда на меня таращились глаза величиной со спасательный круг; искаженные дьявольской усмешкой огромные рты, казалось, были способны проглотить человека. Шире гориллы в плечах, высотой в два человеческих роста, истуканы производили сильнейшее впечатление на немногих путешественников, которым довелось их ви- деть. И зрелище могучих красных изваяний настолько не вязалось с видом апатичных островитян, что невольно рождался вопрос: кто и как воздвиг в долине Пуамау этих многотонных исполинов? В свое время я читал о том, что где-то на Маркизских островах есть большие статуи. Но одно дело прочесть две-три строки, совсем другое - неожиданно встретиться в дебрях лицом к лицу с огромными истуканами. Мы подошли к самому большому из них, опирающемуся на высокий пьедестал. Вместе с углубленным в кладку цоколем каменный богатырь достигал трех метров; вдвоем нам еле-еле удалось обхватить его вокруг пояса. Материал - красная порода, выходов которой я поблизости не обнаружил {Подробное иллюстрированное описание этого и остальных монумент