н горы. Ложбинка расширяется, из-за поворота скалы перед нами раскрывается небольшое приветливое озеро и на берегу его - несколько палаток. Это наш второй лагерь, "подгорный", расположенный на высоте 3 900 метров. Шиянов, ушедший вперед, разговаривает с каким-то человеком в шекельтонах. Отогнутые голенища шекельтонов, рейтузы раструбами и фетровая шляпа придают этому человеку странное сходство с испанским грандом с картин Веласкеза. - Иван Георгиевич Волков, - представляется он нам. Волков прикомандирован к нашему отряду в качестве топографа для съемки ледников Бивачного и Сталина. Три красноармейца из Бордобы, работающие с Волковым, - Рынков со странной формы продолговатым черепом и убегающей назад линией лба, толстый, пламенно-рыжий, веснущатыи и бесконечно добродушный Белов и татарин Шибшов, большой, с огромными руками и ногами, комически-серьезный, - поспешно натягивают штаны, чтобы предстать перед нами в приличном виде. За ужином завязывается беседа. Иван Георгиевич предается воспоминаниям о Москве, мечтательно рассказывает о своей квартирке с окнами, выходящими в парк ЦДКА, о жене, о дочке. Этот домосед и семьянин выбит из колеи непривычной обстановкой экспедиции. И все же он работает, и работает хо- рошо; мы с интересом рассматриваем узор горизонталей на сделанной им карте ледника Бивачного. Его съемка уже заполнила ряд мертвых пространств, пропущенных в 1928 году Финстервальдером. Шиянов устанавливает свой шустер и незаметно в нем исчезает. Он мне зачем-то нужен, и я не могу его найти. Я спрашиваю Каплана, не знает ли он, где Шиянов. - Он, кажется, уже в своем штуцере, - острит Каплан. Весь следующий день мы проводим в подгорном лагере: надо дать отдых лошадям. Три из них расковались и не могут идти дальше. Волков с утра уходит на работу. Красноармейцы грузят на себя треногу, линейку, приборы, и вся группа скрывается за валом морены. Мы остаемся одни. Принимаем солнечные ванны на поросшем травой склоне горы, моемся в озере, разбираем вещи. Лошади, наслаждаясь отдыхом, катаются по земле, поднимая облака пыли. Федька солидно стоит в стороне, пощипывает скудную траву и с пренебрежением поглядывает на своих расшалившихся собратьев. Повар Усумбай печет на кизяке лепешки. Этот очень худой человек поразительно похож на оперного Мефистофеля. Но на его "дьявольском" лице играет добродушная улыбка. Процедура изготовления лепешек не очень аппетитна: Усумбай то месит тесто, то подкидывает кизяк под казан. Полуготовые лепешки он ставит "доходить" прямо на навоз. Все это однако не мешает нам уплетать горячие лепешки за обе щеки. На другое утро мы трогаемся в путь. Мы пересекаем поперек ледник Бивачный и выходим к устью ледника Сталина. Наконец-то кончается морена. Ледник Сталина вливается в ледник Бивачный грядой сераков. Эти острые белоснежные ледяные пирамиды напоминают ряды зубов в ощеренной пасти гигантской щуки. Между сераками - лабиринт глубоких трещин. Тропа идет правым берегом ледника. Прямо против нас - розовая стена пика Реввоенсовета. Мы минуем ее, проникаем все дальше в грозный мир горных великанов. Слева в ледник Сталина вливается ледник Ворошилова. Слияние двух ледников, двух круто ниспадающих гряд сераков - грандиозно. Ледопады живут. Бурные ручьи пробивают себе путь между сераками, низвергаются водопадами. Глыбы льда и большие камни с грохотом летят вниз, к подножью ледопадов, к их краям. Тропа зигзагами поднимается на осыпь по борту глетчера. Камни и галька ползут вниз под копытами лошадей. Измученные лошади берут подъем рывками: несколько быстрых, судорожных шагов и - остановка. Одна лошадь срывается. Она скользит по осыпи, пытаясь удержаться. Она скользит все быстрее, перевертывается на спину. Вьюки летят под гору, и за ними катится по склону лошадь. Высота склона - около 100 метров. Лошадь тяжело шлепается у подножья ледопада. Мы уверены, что она разбилась насмерть. Караванщики спускаются, к ней. К нашему удивлению, лошадь поднимает голову, ошалело осматривается. Потом она встает на ноги. Караванщики выводят ее на тропу и снова спускаются за вьюком. Лошадь стоит спокойно, потом - начинает щипать траву. Мы удивлены хорошим аппетитом животного, только что едва не разбившегося насмерть. - Чисто нервное, - говорит Шиянов. Мы идем дальше. Тропа то поднимается вверх, то спускается вниз. На спусках мы отчаянно ругаемся: нам жалко "терять высоту". Мы знаем, что ледниковый лагерь расположен на 4 600 метров, и хотим скорее достигнуть его уровня. Наконец караванщики указывают куда-то вперед, к противоположному краю ледника. Там, под осыпью, покрывающей склон пика Орджоникидзе, мы видим следы горного обвала - нагромождение свалившихся сверху скал. - Большой камень, большой камень, - говорит один из караванщиков, показывая рукой, - там лагерь. Скоро придем. Мы и сами знаем, что скоро придем, так как идти дальше, в сущности, некуда: мы - в тупике, вероятно, одном из самых грандиозных тупиков на земном шаре. Прямо перед нами - .выше и мощнее всех окружающих его вершин - встает гигантским массивом фирна и льда пик Сталина. Его снежный шатер четко вырисовывается на синеве неба. Холодно сверкают фирновые поля, залитые лучами солнца. Чернеет отвесная полоса восточного ребра, и из мульды вытекает широкий ледник. Снежная стена, расчерченная следами лавин, отходит от пика Сталина влево и соединяет его массив с пиком Молотова. Между двумя вершинами - большой цирк, заполненный отлогим ледником. Другая стена, скалистая, светлосерая, с узором снеговых прожилок, идет от пика Сталина вправо к пику Орджоникидзе. Мир впереди нас непреодолимо замкнут. Из карт мы знаем, что за этим рубежом вершин и скалистых стен - цветущие долины Дарваза, стремительные потоки Муксу, Хингоу и Ванча, рощи грецких орехов и фисташек. Но рубеж недоступен и непреодолим. Мы углубляемся в сераки, в море ледяных Пирамид. Мы рубим ступени, втаскиваем лошадей на крутые отвесы, осторожно придерживая за хвост, спускаем их вниз. Лошади скользят, снова поднимаются. Падает наконец и осторожный Федька. Он лежит на снегу и мрачно смотрит на нас. "Куда завели, дьяволы! - говорит его взгляд. - Разве же это дорога для лошадей?" Федьку развьючивают. Но он продолжает лежать, выгадывая секунды отдыха. И только когда Позыр-хан совершенно недвусмысленно берется за камчу, Федька, не торопясь, встает. Дорога размечена маленькими турами, в каждый тур заложен листок красной маркировочной бумаги со стрелкой, указывающей направление. Мы идем по серакам час, другой. Обвал у склона Орджоникидзе, где расположен наш лагерь, все так же близок, или так же далек, как и два часа тому назад, когда караванщики указали его нам. Это проклятые памирские "концы" путей! Как они обманчивы и утомительны! Наконец сераки окончены. Еще последний подъем, еще десяток метров по боковой морене, и мы - в ледниковом лагере. Несколько палаток разбросано между скалами. У большого камня - примусы и походные кухоньки. Высота - 4600 метров, почти высота Монблана. Нас встречают приветственными криками. Гетье, Гущин, Абалаков, Цак и Маслов обступают нас, жмут руки. У Гетье, Гущина и Абалакова пальцы забинтованы марлей. В одной из палаток сидит бледный бородатый человек, укутанный в свитер и полушубок. Мы знакомимся. Это - Гок Харлампиев, простудившийся при поисках тела Николаева и заболевший воспалением легких, болезнью, почти всегда смертельной на такой высоте. Несколько дней товарищи опасались за жизнь Гока. Но спортивный закал и внимательный уход доктора Маслова сделали свое дело: кризис миновал благополучно. Из соседней палатки выходит пожилой человек, в котором я узнаю старшего Харлампиева. Голова его обвязана полотенцем, ноги забинтованы. Нас засыпают вопросами. Мы передаем новости из Москвы, Оша, Алтын- Мазара и базового лагеря. Самым актуальным вопросом оказывается положение дел в базовом лагере. Где станция? Когда начинаем восхождение? Отсрочка восхождения до 20/VIII огорчает всех: мы упускаем лучшее время, погода может испортиться. Письма... Привезли ли мы письма? Я вынимаю из полевой сумки пачку писем, в том числе одно, адресованное: - "Альпинисту Гущину". Общий хохот... Пока мы беседуем, носильщики разбивают нам палатки. Я разыскиваю среди вьюков свою суму и рюкзак, расстилаю спальный мешок. Жилище готово. Цак любезно приносит чайник с рисовой кашей. Мы ужинаем. Солнце садится за южное ребро пика Сталина. Жара сразу сменяется пронизывающим холодом. Мы надеваем полушубки. Голубые тени вечера ложатся на фирны окружающих вершин. Стихает беседа. Темнеет. Внезапно раздается громовой гул и грохот. Я удивленно оглядываюсь. - Лавина, - спокойно говорит Гетье и показывает на облако снежной пыли, возникающее на крутом уступе стены, которая соединяет массив пика Сталина со склонами пика Молотова. Тысячи тонн снега стремительно низвергаются по круче вниз на глетчер, белое облако, колеблемое ветром, долго еще стоит в воздухе. Лавина... Грозный неумолимый враг альпиниста и вместе с тем одно из самых величественных и прекрасных зрелищ в горах. - Лавина, - повторяет Гетье. - Они идут здесь каждый день. Покойной ночи! И Гетье, большой, спокойный и медлительный, встает и шаркающей, размеренной походкой идет к своей палатке. VII. Жизнь в ледниковом лагере. - Альпинисты и носильщики. - Героическая работа Абалакова, Гетье и Гущина на восточном ребре. - Попытка Цака, Шиянова и Маслова продолжить подготовительную работу. Чередой бездумных, беззаботных солнечных дней вспоминается мне сейчас то время, которое мы прожили в ледниковом лагере в ожидании приезда Горбунова. Рано утром нас будит голос старшего Харлампиева: - Усумбай, чай бар? Повар Усумбай наливает пиалу чая и ставит ее на стол, импровизированный из вьючных ящиков. Харлампиев с чалмой из полотенца на голове и с маленьким зеленым зонтиком вылезает из своей палатки и садится пить чай. Это - единственный мрачный человек в нашем лагере. Со дня гибели Николаева и болезни сына у него разыгралась неврастения, и он не принимает участия в работе. В сущности говоря, ему следовало бы отправиться вниз, в Алтын- Мазар. Через несколько минут из палаток появляются бородатые фигуры в трусиках. Фигуры выстраиваются на небольшом возвышении возле лагеря. Яркорыжий Абалаков становится перед шеренгой и показывает несколько упражнений: начинается зарядка. Потом мы рассаживаемся на камнях вокруг вьючных ящиков, завтракаем и не спеша, обстоятельно и проникновенно обсуждаем меню сегодняшнего обеда и ужина. В этих делах совершенно непререкаем авторитет хозяйственного Гущина. И когда волнующая проблема - класть в макароны томат или нет - грозит внести непримиримую рознь в наши ряды, он диктаторским тоном разрешает спор. К концу трапезы со стороны маленького моренного озерка, в котором мы умываемся, появляется доктор Маслов. Этот бесконечно добродушный человек обладает свойством всегда торопиться и всегда опаздывать. Объясняется это тем, что все свои дела он делает не в надлежащей последовательности. Пока мы умывались, он, вероятно, готовил этюдник и краски для очередного наброска, а когда мы садились за стол - он пошел умываться. Приход Маслова дает крутой поворот нашей беседе. - Вы уже успели помыться, доктор? - ехидно спрашивает кто-нибудь из нас, и этот дежурный вопрос неизменно вызывает взрыв хохота. - А вы уже конечно слопали мою порцию? - отвечает Маслов, печально глядя на скромные остатки каши и неполную кружку кофе. Гок Харлампиев, человек феноменального аппетита, скромно потупляет глаза. Грохот очередной лавины избавляет его от более подробного обсуждения щекотливого вопроса о масловской порции. Все вскакивают и смотрят, как катятся вниз по фирновым кручам пушистые валы снега и как встает над ним белое ватное облако. Потом мы надеваем башмаки и штормовые костюмы, берем кошки и ледорубы и расходимся группами на тренировку. Трудно придумать более удобное место для изучения всех тонкостей альпинизма, чем наш ледниковый лагерь: скалы всех видов и степеней трудности, ледники с трещинами и без трещин, ледопады, сераки, фирн, осыпи, морены - все это сконцентрировано возле нас в огромном количестве и в богатом выборе, до всего - рукой подать. Лагерь пустеет. Лишь из одной палатки высовываются ноги старшего Харлампиева. Он греет их на солнце, уверяя, что это полезно при расширении вен. Дежурный по кухне вместе с поваром заняты стряпней. Каплан и я тренируемся под руководством Гока Харлампиева. Он быстро оправился от болезни, снова обрел свой неисчерпаемый запас юмора и веселое настроение и с любезной готовностью обучает нас премудростям альпинистской техники. Мы почтительно называем его "учитель". К обеду мы возвращаемся, полные впечатлений. Особенно благодарный материал для бесед и обсуждений дают альпинистиче-ские подвиги Каплана, этого неисправимого горожанина, умудряющегося скользить и падать на самых ровных местах. Говорят, японцы рекомендуют во время еды много смеяться. Я не знаю, верно ли это, но| мы во всяком случае в полной мере следовали этому рецепту. Обед подходит к концу. Мечтательное выражение появляется на широкой физиономии Гетье. Он начинает посапывать, и глаза его постепенно утрачивают осмысленность. "Вождя" - так мы называем Гетье - явно клонит ко сну. Не говоря ни слова, он встает и направляется к своей палатке. Вслед за ним поднимается и второй ее обитатель - Цак, и вскоре до нас доносится мирный храп. Впрочем, мы все предаемся отдыху и doice far meinte (приятному досугу), пишем дневники и письма, читаем Пушкина или Маяковского, принимаем солнечные ванны на больших плоских камнях, разбираем вещи, ремонтируем обмундирование, фотографируем. Завязываются беседы, ведутся рассказы. Они вращаются конечно вокруг альпинизма. Есть области в жизни, обладающие для "посвященных" неисчерпаемой занимательностью, непреодолимой притягательностью. Заговорите со спортсменом о спорте, с охотником об охоте, и вы почувствуете, что эти люди влюблены в свое дело, влюблены непосредственно и эмоционально. Горы покоряют всякого, обладающего способностью воспринимать природу. Они оставляют неизгладимый след в человеке, очищают и успокаивают своей величавой красотой, своим могучим ритмом, оздоровляют и укрепляют. Кто раз побывал в горах, тот будет возвращаться туда снова и снова. Каждый из нас любит альпинизм по-своему. У Гетье и Абалакова первенствует стремление к борьбе, к преодолению трудностей. Маслов смотрит на горы взглядом художника. Наиболее цельно и всесторонне любит горы, пожалуй, Гущин. Он без конца может говорить о своих кавказских восхождениях. Гущин - рабочий, телефонный техник. Его язык прост и не всегда правилен, но рассказ его сочен, интересен, проникнут настоящей поэзией гор, После ужина, когда стемнеет, центром лагерной жизни становится палатка кинооператора Каплана. К ней стекаются фотолюбители с пленками и светонепроницаемыми мешками. Каплан составляет таинственные специи - проявительные и закрепительные, - и в красном полумраке палатки кипит работа. Всходит луна. Величественно и холодно голубеет громада пика Сталина. Лагерь засыпает. Грохот камнепадов нарушает иногда наш сон. Мы поворачиваемся на спину, чтобы ориентироваться, откуда идет камнепад. И, если он идет со склона Орджоникидзе, у подножья которого стоят наши палатки, мы прислушиваемся к нему до тех пор, пока стремительный полет камней не осядет в рыхлой осыпи и тяжелый гул не смолкнет. Таким представляется мне сейчас это время. Но вот я беру дневник и перечитываю его - страницу за страницей. И тогда эти десять дней встают передо мною, полные интересных и значительных событий, и смерть маленького круглолицего киргиза Джамбая Ирале ложится на них тенью подлинной трагедии. Откуда это противоречие? Очевидно, тогда в величавом и грозном окружении скал и ледников, в суровом ритме трудной и опасной экспедиции, в борьбе за достижение вершины, в борьбе, где не могло быть отступления и где каждый из нас заранее был готов ко всему, мы воспринимали события легко и просто... А положение было, в сущности говоря, далеко не легким и не простым. Гибель Николаева и болезнь обоих Харлампиевых вывели из строя нашу подготовительную группу в самом начале работы. Дальнейшую подготовку пришлось взять на себя нашим штурмовикам, лучшим альпинистам, чьи силы следовало беречь Для восхождения. Николаев погиб 30 июля. 31-го заболел Гок Харлампиев. 3 августа трое штурмовиков - Абалаков, Гетье и Гущин - с носильщиками Ураимом Керимом, Нишаном и Зекиром поднялись в лагерь "5600", чтобы продолжать обработку ребра. 4 августа был взят и обработан третий "жандарм". Абалаков шел первым, за ним, тщательно страхуя его, шли Гетье и Гущин. Работа была очень опасна. "Жандармы" были трудны не только своей крутизной и километровыми кручами, развертывавшимися по обе стороны, но и предательской ломкостью скал. Каждый камень, каждая опора, какой бы надежной она ни казалась, могла обломиться, выскользнуть, покатиться вниз. Гетье и Гущин, не отрываясь, следили за каждым движением Абалакова, готовясь удержать его на веревке в случае падения. Несмотря на весь его опыт и осторожность, им нередко приходилось уклоняться от камней, сыпавшихся из-под его рук и ног. Трудности, встреченные при обработке третьего "жандарма", показали, что вряд ли удастся при восхождении пройти ребро в один день. Надо было установить на нем промежуточный лагерь. Нелегко было найти для него место. На скалах не было ровных площадок, фирн был слишком крут. В конце концов решили поставить лагерь на широком краю подгорной трещины между вторым и третьим "жандармом" на высоте 5900 метров. Здесь вырубили во льду площадку. 5 августа послали к месту нового лагеря носильщиков с палатками и запасом продовольствия. Один из носильщиков - Зекир - заболел горной болезнью и вернулся с полдороги. Ураим Керим и Нишан, разделив между собой его груз, донесли поклажу до места и вернулись а лагерь "5600". Вечером раздался страшный грохот. Альпинисты выскочили из палаток и были поражены необычайным зрелищем. Скалистое ребро, у подножья которого стоял лагерь, было словно берегом бурного снежного моря, в котором клубились облака снежной пыли. От фирнового слоя, нависшего над мульдой и глетчером, оторвался кусок весом в много тысяч] тонн и пошел вниз гигантской лавиной. Она засыпала снегом и льдом бездонные трещины на леднике на протяжении нескольких километров. Снежное облако скрылось за поворотом ледника. На другой день установили лагерь "5900". Абалаков, Гетье и Гущин пошли выше и приступили к обработке четвертого "жандарма". Ураим Керим и Нишан, больные горной болезнью, остались в палатках на "5600". 7 августа носильщики были отправлены вниз в ледниковый лагерь. Альпинисты закончили обработку четвертого "жандарма" и подошли к основанию пятого. Пятый "жандарм" казался неприступным. Отвесной кручей ломких скал загораживал он проход по ребру. 8 августа с утра альпинисты приступили к штурму пятого "жандарма". От исхода штурма зависела судьба всей экспедиции, всего восхождения. Абалаков, как всегда, шел первым. С трудом отвоевывал он у отвесных скал каждый метр пути. И, отвоевав, закреплял, вбивая крюки и протягивая веревки. Неотступно следя за каждым его движением, тщательно страхуя, лезли за ним Гетье и Гущин. Взят первый отвес. Маленькая площадка, на которой можно отдохнуть. Но дальше пути нет. Неужели прошлогодний диагноз Горбунова и Гетье был ошибочен? Неужели немецкие альпинисты из советско-германской экспедиции 1928 года, считавшие пик Сталина с востока неприступным, окажутся правы? Неужели придется отступить? Альпинисты сидят на площадке и изучают скалистый отвес, преграждающий путь. Они разглядывают каждый выступ, каждую впадину, каждую щель, каждую неровность. Бесполезно! Но Абалаков не сдается. Этот сибиряк не привык отступать. Коренастый, крепко сбитый, с сильной литой мускулатурой и цепкими пальцами, с железными нервами, он был природным скалолазом. Скалы и камни были игрушками его детства. Он родился и вырос в Красноярске и с ранних лет вместе с братом тренировался на знаменитых "Столбах", крутых гранитных массивах, расположенных в окрестностях города. Когда Абалаковы приехали в Москву и летом появились на Кавказе, они поразили всех своей скальной техникой. Быстро овладев умением ходить по льду и фирну, они заняли первые места среди наших альпинистов. И в этом году, когда Евгений Абалаков, "наш Абалаков", штурмует пик Сталина, его брат Виталий делает первое восхождение на Белуху, самую высокую вершину Алтая. Абалаков со всех сторон ощупывает скалу руками. И вот намечается едва заметный траверс по массиву наискось направо. Он ведет к правой стороне скалы и скрывается за ее выпуклостью. Что дальше - не видно. Нужно попытаться. Абалаков лезет по "жандарму", как муха по стене, уходя вверх и вправо. Уже не над ребром висит он в воздухе, а над километровой фирновой кручей, над северной гранью ребра. Наложив веревку, к которой привязан Абалаков, на выступ скалы, Гетье выдает ее понемногу, ровно настолько, чтобы не стеснять движения Абалакова. За Гетье, укрепившись в самом устойчивом положений. Дополнительно страхует Абалакова Гущин. Абалаков скрывается за выступом скалы. Некоторое время слышится лишь шум падающих камней и удары молотка по вгоняемым в скалу крюкам. Очевидно, Абалаков нашел какую-то площадку или маленький выступ, на котором можно закрепиться. Потом веревка натягивается и слышен голос Абалакова: - Лезь! Гетье начинает подъем. Сверху, пропустив веревку в кольцо вбитого в скалу крюка, его страхует Абалаков, снизу, наложив веревку на выступ скалы, - Гущин. Гетье привязал к поясу вторую веревку. Она будет наглухо прикреплена по ходу траверса к крюкам, вбитым в скалу. Таким образом в дальнейшем альпинисты смогут подниматься и спускаться на двойной страховке: связавшись между собой и накинув карабин, закрепленный на прочном кушаке, на протянутую по траверсу веревку. Гетье поднимается к Абалакову. На маленьком выступе едва хватает места для двоих. Как только Гетье закрепляется на нем, Абалаков идет дальше. Траверс выводит к кулуару - отвесному узкому желобу в скале. Абалаков начинает подъем. Спиной он упирается в одну сторону кулуара, ногами - в другую. Под ним - пропасть. Он снова скрывается из глаз Гетье. Проходит несколько томительных минут. И затем до слуха Гетье доносится радостный крик: - Ура! Проход найден, "жандарм" взят! Абалаков закрепляется наверху кулуара. Теперь Гущин поднимается к Гетье, потом Гетье преодолевает кулуар и оказывается рядом с Абалаковым. Затем на двойной страховке поднимается Гущин. Дальнейший путь по пятому "жандарму" нетруден. Изумительное скальное мастерство Абалакова одержало 8 августа прекрасную победу. Путь для восхождения был открыт. С верхушки пятого "жандарма" альпинисты проследили в бинокль дорогу по шестому "жандарму" и выход с него на фирн. От обработки шестого "жандарма" пришлось отказаться. Шесть дней пробыли штурмовики на высоте 6 тысяч метров, делая труднейшую и опаснейшую работу. Они были утомлены, движения потеряли точность, камни все чаще срывались вниз из-под их рук и ног. Кроме того кончился запас веревок. " 9 августа Абалаков, Гетье и Гущин спустились в ледниковый лагерь. Они вернулись туда за час до нашего прихода. Работа, сделанная ими на ребре, была огромна. И все же она не могла возместить недостаточного количества носильщиков и их неприспособленность к переноске грузов |на большой высоте. Подготовка не была закончена. Шестой, самый трудный "жандарм" не был обработан, лагери на 6400 метров над ребром и на 7000 метров на фирне не были поставлены, в лагерях "5600" и "5900" было мало продовольствия. Предстояло штурмовать вершину из лагеря "5900", неся с собой палатки и продовольствие для верхних лагерей. Это значительно понижало шансы на успех восхождения, тем более что, как показал опыт, на носильщиков рассчитывать не приходилось. Ошибка, допущенная старшим Харлампиевым в Кударе, давала свои плоды. 11 августа, через два дня после того, как мы пришли в ледниковый лагерь, была сделана попытка продолжить подготовительную работу без участия штурмовиков. Цак, Маслов и Шиянов ушли с носильщиками в лагерь "5600". Они должны были форсировать ребро и поставить лагерь "б400" или, в крайнем случае, забросить палатки и продукты к пятому "жандарму", до того места на ребре, где кончались веревки и вбитые в скалы крючья. Они скрылись за валом морены, отделявшим наш лагерь от гряды сераков, куда спускался ледник Сталина, и через час восемь черных точек, выбравшись из лабиринта трещин, стали подниматься по леднику и исчезли за его поворотом. На другой день к вечеру мы увидели носильщиков, спускавшихся по леднику. Первые четверо быстро шли вниз. Последние двое - отставали. В бинокль мы разглядели, что один из них тащил другого по снегу. От волочившегося тела на снегу оставался заметный след. Мы пошли навстречу. Оказалось, что заболел киргиз Джамбай и что. его ведет вниз Зекир. Джамбая тряс тяжелый заливистый кашель. Пульс больного был слаб и быстр, и ночью я давал ему кофеин. На следующий день мы пошли с Капланом на глетчер. Мы решили подняться до 5 тысяч метров. След от тела бедного Джамбая помогает нами найти путь через хаос глубоких трещин в нижней части ледника. Потом ледник становится отложе и ровнее. Мы поднимаемся медленно, шаг за шагом. Легкие с трудом выкачивают из разреженного воздуха кислород. Стрелкa анероида ползет понемногу вверх. 4800... 4900... Идти становится все труднее. За поворотом ледника раскрывается невидимая из нашего лагеря большая мульда пика Сталина. Огромные снежные карнизы свисают с вершинных гребней, сотни тысяч тонн лавинного материала готовы низвергнуться вниз. Позади уходит в даль ощеренный сераками ледник Сталина. Бивачный сереет моренными буграми. Гряда гор на правом краю Федченко замыкает горизонт. Над ней лиловеет безмерно легкое прозрачное небо. 4950... 5000... Цель достигнута. Мы проходим "на всякий случай" еще несколько десятков метров и делаем привал. Мы втыкаем в снег ледорубы, подстилаем штормовки и садимся. На скале, в 600 метрах над нами, видна палатка. Возле нее расхаживает человек. Это - наш лагерь "5600". Неподалеку внезапно возникает как бы тяжелое гудение грузовика, заканчивающееся глухим ударом, похожим на выстрел из тяжелого орудия. Идет камнепад. Большие камни летят со скал южного ребра пика Сталина и падают на крутой фирновый склон у его основания. В воздухе они не видны. На фирновом склоне они поднимают облачка снежной пыли, задерживаются в своем полете. И кажется поэтому, что камни порождаются фирновым склоном. Клубы густого тумана ползут вниз. Мы приступаем к спуску... Вечером сверху пришли Цак, Шиянов и доктор. Они ничего не сделали, не смогли добраться даже до лагеря "5900". Им помешали туман и болезнь носильщиков. VIII. Смерть Джамбая Ирале. - Спортивный праздник на высоте Монблана. - Прибытие Горбунова. - План восхождения. Маленький Джамбай лежит весь в компрессах. У него катаральное воспаление легких. Он лежит тихо - доктор сумел остановить ужасный кашель, не смолкавший двое суток. Он тяжело дышит, - на высоте 4600 метров и здоровые легкие с трудом справляются со своим делом. Я стараюсь найти его пульс - он почти неуловим. Уже два раза доктор впрыскивал ему камфару. Носильщики сидят вокруг Джамбая. Они недружелюбно смотрят на нас, людей, которые неизвестно зачем стремятся проникнуть к вершинам гор, во владение злых духов. Эти злые духи уже сбросили со скалы одного из "начальников". Теперь гибнет ни в чем неповинный киргиз Джамбай Ирале. Настоящей работы с носильщиками в отряде не велось. Никто не разъяснил носильщикам смысла и цели восхождения и никто не вникал в их нужды и настроения. Это была конечно большая ошибка. Было совершенно ясно, что победа дается не легко и что будут часы и дни, которые потребуют не только от альпинистов, но и от носильщиков самоотверженности и героизма. И на другой же день после нашего прихода в лагерь решено было исправить эту ошибку, сделать носильщиков сознательными участниками и друзьями нашего дела. Но они ушли наверх с Цаком, доктором и Шияновым, и до сих пор не удалось с ними переговорить. Кроме того в лагере не было хорошего переводчика. Доктор подходит со шприцем к палатке Джамбая. Он берет его руку и ищет пульс. Потом он поднимается и делает жест, который всем понятен. Маленький .Джамбай умер. Носильщики плачут. Мы выдаем им вкладыш для спального мешка, и они делают из него саван для Джамбая. На другой день на морене, отделяющей наш лагерь от сераков, появляется круглая коренастая фигура Белова. Спальный мешок с привьюченными сверху палатками придает ему сходство с верблюдом. Он подходит к нам, садится, прислоняется спиной к камню, с трудом освобождается от мешка. Вслед за Беловым появляются Рынков и Шибшов, а за ними и Волков. Иван Георгиевич закончил съемку ледника Сталина от впадения его в Бивачный и до нашего лагеря. Теперь он будет снимать цирк между пиками Сталина и Орджоникидзе. Приход группы Волкова как нельзя более кстати. Шибшов хорошо говорит по- киргизски. Он будет служить нам переводчиком в наших беседах с носильщиками. Мы рассаживаемся в кружок на камнях - пятеро носильщиков, Гетье, Шибшов и я. Сначала ведет опрос Гетье. Он спрашивает носильщиков об их нуждах и недовольствах. Жалоб нет. Они только беспокоятся об одном: по договору они наняты на один месяц. Месяц уже истек, а конец работы еще далеко. Будут ли им платить? Гетье успокаивает их. Само собою понятно, что договор будет продлен, и кроме того они будут премированы. Премии будут разные, в зависимости от высоты, которую каждый из них достигнет с грузом при штурме пика. Потом слово переходит ко мне. Я рассказываю им о целях и задачах восхождения, объясняю, почему так важно установить радиостанцию на вершине пика Сталина. Я говорю о том, что рабочие в Москве и Ленинграде и такие же, как они, крестьяне во всех концах Советского союза следят по газетам за восхождением, что я даю телеграммы в главную, самую большую газету, что я буду писать об экспедиции книгу и в этой книге напишу о каждом из них. Носильщики слушают внимательно - и таджик Нишан из кишлака Кандау, молодой, стройный, черноглазый, с орлиным профилем, и таджик Ураим Керим из кишлака Сартала, круглолицый, всегда улыбающийся и весело подмигивающий, и красивый, с энергичным волевым лицом и диким взглядом темных глаз киргиз Зекир Прен из кишлака Мек, и его земляк - толстолицый, добродушный лентяй, киргиз Ураим Ташпек, и киргиз Абдурахман из Алтын- (Мазара, маленький, худой и подвижной, с хитрыми бегающими раскосыми глазами. Они слушают внимательно, их тесный мир, ограниченный родным киш- лаком и окрестными джайляу, начинает раздвигаться. Неожиданно они чувствуют себя связанными какими-то нитями с далекой Москвой, о которой слышали столько чудесного. Непонятная до сих пор затея "начальников" - лезть на гору, где нет ничего, кроме кииков, где снег, лед и "тяжелый воздух", - представляется им в совершенно новом свете. А то, что о них будут писать, что их имена появятся в газетах и книгах, производит настоящий фурор. Ураим Керим и Нишан вскакивают на ноги. - Мы пойдем высоко-высоко, туда же, куда пойдут "начальники", - говорят они в один голос. Ураим Ташпек, прозванный за частые симуляции "Ураим - голова болит", и Абдурахман молчат. Эти двое всегда категорически отказывались подниматься выше "5600", ссылаясь на горную болезнь. Молчит и Зекир Прен. Глаза его горят, он напряженно думает о чем-то. Я уже давно наблюдаю за этим человеком. Умный и властный, он умеет подчинять остальных носильщиков своему влиянию, хотя старшим среди них назначен Ураим Кер я. И я знаю, что Зекир пока - , не наш друг. Он - на распутья. Оковы древних заветов корана и крепкие родовые связи, незримо ведущие за границу, в Китай, уда бежали старшины рода, еще тяготеют над ним. В его взгляде я нередко читал отчужденность и презрение, особенно, когда кто-нибудь из нас - в семье не без урода - говорил с ним начальнически и резко. Но стоило побеседовать с ним дружески, и - хотя приходилось объясняться жестами больше, чем словами, - Зекир Прен показывал сверкающий оскал своей улыбки. В нем не было наивной непосредственности Нишана и Ураима Керима, не было и уклончивой и расчетливой хитрости Абдурахмана. Он был прямой и цельный человек, Зекир Прен, и он стоял на распутьи: одна дорога вела в эмиграцию или - еще хуже - в басмаческую шайку, другой путь - трудный и долгий - вел к учебе, к КУТВ, к Москве. Мне казалось, что этого смелого и сильного человека можно завербовать на нашу сторону теперь же, сделав его сознательным и равноправным участником тяжелой и опасной работы. И тогда именно от него можно было бы ждать в критические минуты восхождения подлинного геройства. В сущности начало уже положено нашей беседой. Зекир заинтересован, захвачен. Ночью, в тишине палатки, новые и необычайные мысли будут мешать ему спать. Через два дня, чтобы сгладить впечатление от смерти Джамбая, мы устраиваем спортивный праздник. Мы расчищаем от камней небольшую площадку возле лагеря и организуем комические эстафеты, цыганскую борьбу, перетягивание каната. Носильщики с увлечением и азартом участвуют в соревнованиях. Победители получают призы - печенье, конфеты, шоколад. Наши гимнасты - Шиянов, Гок Харлампиев и Абалаков - демонстрируют приемы акробатики. При наиболее эффектных номерах носильщики ахают от восхищения. Маленький Абдурахман обнаруживает недюжинный темперамент: он пытается тут же повторить трудные сальто, каскады и кульбиты и забавно кувыркается на разостланных спальных мешках. Праздник закончился волейболом. Этот своеобразный волейбольный матч на высоте Монблана был разыгран, за отсутствием мяча, большим туго надутым резиновым мешком, служившим одному из нас подушкой... День за днем проходил в ожидании приезда Николая Петровича с радиостанцией. День за днем мы упускали лучшее для восхождения время. Прекрасная солнечная и безветренная погода. а могла испортиться. Могли наступить туманы, ветры и холода. Кроме того продовольствие и топливо были на исходе. Нам пришлось уже собирать разбросанные вокруг лагеря обрывки бумаги, ненужные куски дерева. Таким образом нам удалось запасти топлива еще на три дня. 19 августа мы устраиваем совещание. Мы решаем, что на другой день все, кроме Абалакова, Гетье, Гущина, Цака, Каплана и меня, отправятся в подгорный лагерь, где было много продовольствия и топлива. Шиянов и Шибшов должны пройти дальше, к базовому лагерю, и установить связь с Горбуновым. 20-го утром Маслов, Шиянов, оба Харлампиева, Волков с красноармейцами и все пять носильщиков уходят. Они надевают рюкзаки со спальными мешками. Гок Харлампиев трубит в горн, и маленький отряд отправляется в путь. Вскоре он исчезает в буграх морены. В лагере сразу становится пусто и тихо. Мы приводим лагерь в порядок, чистим походные кухоньки и кастрюли, варим обед. После обеда Гущин идет с биноклем на большие скалы рядом с лагерем. Вскоре мы слышим его голос: - Идут, идут! На тропинке, вьющейся по склону горы на правой стороне ледника Сталина, мы различаем маленькие фигурки людей и лошадей. Слышны рулады горна. Наши товарищи встретили караван и вернулись с ним в лагерь. Задержка объяснялась просто: детали радиостанции, которые ждал Горбунов, не могли быть доставлены из Алтын-Мазара в базовый лагерь из-за высокой воды в Саук-Сае и Сельдаре. С караваном пришел и Елдаш, отставший от нас в Бордобе. Он выздоровел, его большие черные на выкате глаза весело сверкают, и молодецкие усы лихо закручены. Он вступает в обязанности повара, переводчика и старшего над носильщиками. Итак, мы все в сборе. Еще день, два на последние приготовления - и начнется восхождение... Лучи утреннего солнца пробивают полы палатки. Я просыпаюсь, вылезаю из спального мешка, одеваюсь и выхожу наружу. Пик Сталина сверкает белизной своих фирновых граней. Чернеет скалистое ребро. Завтра наши товарищи уходят на штурм. Завтра маленькая горсточка смельчаков начнет атаку этой неприступной крепости. Я думаю о том, что восхождение недостаточно подготовлено, что борьба будет трудной и опасной. Я невольно ищу глазами второй "жандарм", с которого сорвался Николаев. Перевожу взгляд на фирновый склон, по которому он скатился вниз, смотрю на маленький холм из каменных плит возле нашего лагеря, разукрашенный пестрыми тряпочками. Это - мазар, где похоронен Джамбай. И я снова возвращаюсь к мысли, которая преследовала меня последние дни, - отго- ворить Николая Петровича от участия в восхождении. Мы все считаем, что ему не следует идти на вершину. В сорок лет не совершают альпинистических подвигов. Риск достаточно велик и для тех, кто вступает в борьбу с горой в расцвете сил и молодости. К тому же альпинисты больше месяца прожили на высоте 4600 метров, поднимаясь при подготови- тельных работах до 6 тысяч метров. Они хорошо акклиматизировались и привыкли к высоте. Горбунову же предстояло идти наверх почти без высотной тренировки. Лагерь еще спит. Полы палатки распахиваются, и из нее вылезает Николай Петрович. Он присаживается на корточки и списывает показания минимального термометра, укрепленного на камнях. Потом он подходит ко мне. Мы стоим рядом, смотрим на гору. : Я начинаю разговор, пускаю в ход все свое красноречие, указываю на то, что участие Николая Петровича разобьет прекрасно "сыгравшуюся" при подготовке ребра веревку - Абалакова, Гетье и Гущина - и вызовет полную перетасовку. Николай Петрович слушает молча. Он колеблется. Потом говорит, мягко и смущенно улыбаясь: - Пожалуй, мне все-таки надо идти. Могут встретиться не- предвиденные трудности. Без меня могут не "дожать" вершину. А вершина должна быть взята во что бы то ни стало. Это ведь не спортивное восхождение, а научное задание, задание правительства. Я замолкаю и не спорю. В глубине души сознаю, что он прав. Быть может, ему даже не надо идти на самую вершину. Но в верхнем лагере, откуда начнется последний штурм, ему надо быть. Днем было солнечное затмение. Луна наплывала на солнечный диск. Становилось не по вечернему темно. Казалось, кто-то зажег в небе недостаточно сильный электрический фонарь. Мир вокруг нас странно потускнел. Бессильные лучи перестали греть. Стало холодно. Горбунов сидел на камнях, поджав под себя ноги, и сквозь две пары дымчатых очков наблюдал за солнечным диском. Каждые две минуты он раскручивал в воздухе термометр-пращ и записывал температуру. На небольшом отдалении от него полукругом сидели носильщики и с почтением смотрели на него. Он казался им, очевидно, каким-то волшебником. В глубине души, быть может, они подозревали, что именно он и устроил затмение солнца. В своей тюбетейке и очках он на самом деле был похож на добродушного мага. Затмение окончилось. Гетье и Николай Петрович разрабатывают во всех подробностях план штурма. Они проверяют по списку количество продовольствия в лагерях "5600" и "5900". - Детская порция, - недовольно говорит Николай Петрович. Действительно, продовольствия в верхние лагери успели занести мало. Мы долго обсуждаем