ручку - жандарм разожмет бессильные пальцы и отдерет руку; схватится за угол, за дверь, за высокое колесо - и тотчас же, при слабом усилии со стороны жандарма, отпустит. Даже не хватался, а скорее сонно прилипал ко всякому предмету молчаливый Янсон - и отдирался легко и без усилий. Наконец встал. Флагов не было. По-ночному был темен, пуст и безжизнен вокзал; пассажирские поезда уже не ходили, а для того поезда, который на пути безмолвно ожидал этих пассажиров, не нужно было ни ярких огней, ни суеты. И вдруг Вернеру стало скучно. Не страшно, не тоскливо,- а скучно огромной, тягучей, томительной скукой, от которой хочется куда-то уйти, лечь, закрыть крепко глаза. Вернер потянулся и продолжительно зевнул. Потянулся и быстро, несколько раз подряд зевнул и Янсон. _ Хоть бы поскорее! - сказал Вернер устало. Янсон молчал и ежился. Когда на безлюдной платформе, оцепленной солдатами, осужденные двигались к тускло освещенным вагонам, Вернер очутился возле Сергея Головина; и тот, показав куда-то в сторону рукою, начал говорить, и было ясно слышно только слово ?фонарь?, а окончание утонуло в продолжительной и усталой зевоте. - Ты что говоришь? - спросил Вернер, отвечая также зевотой. - Фонарь. Лампа в фонаре коптит,- сказал Сергей. Вернер оглянулся: действительно, в фонаре сильно коптела лампа, и уже почернели вверху стекла. - Да, коптит. И вдруг подумал: ?А какое, впрочем, мне дело, что лампа коптит, когда...? То же, очевидно, подумал и Сергей: быстро взглянул на Вернера и отвернулся. Но зевать они оба перестали. Все до вагонов шли сами, и только Янсона пришлось вести под руки: сперва он упирался ногами и точно приклеивал подошвы к доскам платформы, потом подогнул колена и повис в руках жандармов, ноги его волоклись, как у сильно пьяного, и носки скребли дерево. И в дверь его пропихивали долго, но молча. Двигался сам и Василий Каширин, смутно копируя движения товарищей,- все делал, как они. Но, всходя на площадку в вагоне, он оступился, и жандарм взял его за локоть, чтоб поддержать,- Василий затрясся и крикнул пронзительно, отдергивая руку: - Ай! - Вася, что с тобою? - рванулся к нему Вернер. Василий молчал и трясся тяжело. Смущенный и даже огорченный жандарм объяснил: - Я хотел их поддержать, а они... - Пойдем, Вася, я поддержу тебя,- сказал Вернер и хотел взять его за руку. Но Василий отдернул руку опять и еще громче крикнул: - Ай! - Вася, это я, Вернер. - Я знаю. Не трогай меня. Я сам. И, продолжая трястись, сам вошел в вагон и сел в углу. Наклонившись к Мусе, Вернер тихо спросил ее, указывая глазами на Василия: - Ну как? - Плохо,- так же тихо ответила Муся.- Он уже умер. Вернер, скажи мне, разве есть смерть? - Не знаю, Муся, но думаю, что нет,- ответил Вернер серьезно и вдумчиво. - Я так и думала. А он? Я измучилась с ним в карете, я точно с мертвецом ехала. - Не знаю, Муся. Может быть, для некоторых смерть и есть. Пока, а потом совсем не будет. Вот и для меня смерть была, а теперь ее нет. Побледневшие несколько щеки Муси вспыхнули: - Была, Вернер? Была? - Была. Теперь нет. Как для тебя. В дверях вагона послышался шум. Громко стуча каблуками, громко дыша и отплевываясь, вошел Мишка Цыганок. Метнул глазами и остановился упрямо. - Тут местов нету, жандарм! - крикнул он утомленному, сердито глядевшему жандарму.- Ты мне давай так, чтобы свободно, а то не поеду, вешай тут на фонаре. Карету тоже дали, сукины дети,- разве это карета? Чертова требуха, а не карета! Но вдруг наклонил голову, вытянул шею и так пошел вперед, к другим. Из растрепанной рамки волос и бороды черные глаза его глядели дико и остро, с несколько безумным выражением. - А! Господа! - протянул он.- Вот оно что. Здравствуй, барин. Он ткнул Вернеру руку и сел против него. И, наклонившись близко, подмигнул одним глазом и быстро провел рукою по шее. - Тоже? А? - Тоже! - улыбнулся Вернер. - Да неужто всех? - Всех. - Ого! - оскалился Цыганок и быстро ощупал глазами всех, на мгновение дольше остановился на Мусе и Янсоне. И снова подмигнул Вернеру: - Министра? - Министра. А ты? - Я, барин, по другому делу. Куда нам до министра! Я, барин, разбойник, вот я кто. Душегуб. Ничего, барин, потеснись, не своей волей в компанию затесался. На том свете всем места хватит. Он дико, из-под взлохматившихся волос, обвел всех одним стремительным, недоверчивым взглядом. Но все смотрели на него молча и серьезно и даже с видимым участием. Оскалился и быстро несколько раз похлопал Вернера по коленке. - Так-то, барин! Как в песне поется: не шуми ты, мать, зеленая дубравушка. - Зачем ты зовешь меня барином, когда мы все... - Верно,- с удовольствием согласился Цыганок.-Какой ты барин, когда рядом со мной висеть будешь! Вот он кто барин-то,- ткнул он пальцем на молчаливого жандарма.- Э, а вот энтот-то ваш того, не хуже нашего,-указал он глазами на Василия.- Барин, а барин, боишься, а? - Ничего,- ответил туго ворочающийся язык. - Ну уж какой там ничего. Да ты не стыдись, тут стыдиться нечего. Это собака только хвостом виляет да зубы скалит, как ее вешать ведут, а ты ведь человек. А этот кто, лопоухий? Этот не из ваших? Он быстро перескакивал глазами и непрестанно, с шипением сплевывал набегающую сладкую слюну. Янсон, неподвижным комочком прижавшийся в углу, слегка шевельнул крыльями своей облезлой меховой шапки, но ничего не ответил. Ответил за него Вернер: - Хозяина зарезал. - Господи! - удивился Цыганок.- И как таким позволяют людей резать! Уже давно, искоса, Цыганок приглядывался к Мусе и теперь, быстро повернувшись, резко и прямо уставился на нее. - Барышня, а барышня! Вы что же это! И щечки розо-веныше, и смеется. Гляди, она вправду смеется,- схватил он Вернера за колено цепкими, точно железными пальцами.- Гляди, гляди! Покраснев, с несколько смущенной улыбкой, Муся также смотрела в его острые, несколько безумные, тяжело и дико вопрошающие глаза. Все молчали. Дробно и деловито постукивали колеса, маленькие вагончики попрыгивали по узеньким рельсам и старательно бежали. Вот на закруглении или у переезда жидко и старательно засвистел паровозик - машинист боялся кого-нибудь задавить. И дико было подумать, что в повешение людей вносится так много обычной человеческой аккурат ности, старания, деловитости, что самое безумное на земле дело совершается с таким простым, разумным видом. Бежали вагоны, в них сидели люди, как всегда сидят, и ехали, как они обычно ездят; а потом будет остановка, как всегда - ?поезд стоит пять минут?. И тут наступит смерть - вечность - великая тайна. 12. ИХ ПРИВЕЗЛИ Старательно бежали вагончики. Несколько лет подряд Сергей Головин жил с родными на даче по этой самой дороге, часто ездил днем и ночью и знал ее хорошо. И если закрыть глаза, то можно было подумать, что и теперь он возвращался домой - запоздал в городе у знакомых и возвращается с последним поездом. - Теперь скоро,- сказал он, открыв глаза и взглянув в темное, забранное решеткой, ничего не говорящее окно. Никто не пошевельнулся, не ответил, и только Цыганок быстро, раз за разом, сплюнул сладкую слюну. И начал бегать глазами по вагону, ощупывать окна, двери, солдат. - Холодно,- сказал Василий Каширин тугими, точно и вправду замерзшими губами; и вышло у него это слово так: хо-а-дна. Таня Ковальчук засуетилась. - На платок, повяжи шею. Платок очень теплый. - Шею? - неожиданно спросил Сергей и испугался вопроса. Но так как и все подумали то же, то никто его не слыхал,- как будто никто ничего не сказал или все сразу сказали одно и то же слово. - Ничего, Вася, повяжи, повяжи, теплее будет,- посоветовал Вернер, потом обернулся к Янсону и нежно спросил: - Милый, а тебе не холодно, а? - Вернер, может быть, он хочет курить. Товарищ, вы, быть может, хотите курить? - спросила Муся.- У нас есть. - Хочу! - Дай ему папиросу, Сережа,- обрадовался Вернер. Но Сергей уже доставал папиросу. И все с любовью смотрели, как пальцы Янсона брали папиросу, как горела спичка и изо рта Янсона вышел синий дымок. - Ну, спасибо,- сказал Янсон.- Хорошо. - Как странно! - сказал Сергей. - Что странно? - обернулся Вернер.- Что странно? - Да вот: папироса. Он держал папиросу, обыкновенную папиросу, между обыкновенных живых пальцев и бледный, с удивлением, даже как будто с ужасом смотрел на нее. И все уставились глазами на тоненькую трубочку, из конца которой крутящейся голубой ленточкой бежал дымок, относимый в сторону дыханием, и темнел, набираясь, пепел. Потухла. - Потухла,- сказала Таня. - Да, потухла. - Ну и к черту! - сказал Вернер, нахмурившись и с беспокойством глядя на Янсона, у которого рука с папиросой висела, как мертвая. Вдруг Цыганок быстро повернулся, близко, лицом к лицу, наклонился к Вернеру и, выворачивая белки, как лошадь, прошептал: - Барин, а что, если бы конвойных того... а? Попробовать? - Не надо,- так же шепотом ответил Вернер.- Выпей до конца. - А для ча? В драке-то оно все веселее, а? Я ему, он мне, и сам не заметил, как порешили. Будто и не помирал. - Нет, не надо,- сказал Вернер и обернулся к Янсону: - Милый, отчего не куришь? Вдруг дряблое лицо Янсона жалко сморщилось: словно кто-то дернул сразу за ниточку, приводящую в движение морщины, и все они перекосились. И, как сквозь сон, Янсон захныкал, без слез, сухим, почти притворным голосом: - Я не хочу курить. Аг-ха! Аг-ха! Аг-ха! Меня не надо вешать. Аг-ха, аг-ха, аг-ха! Около него засуетились. Таня Ковальчук, обильно плача, гладила его по рукаву и поправляла свисавшие крылья облезлой шапки: - Родненький ты мой! Миленький, да не плачь, да родненький же ты мой! Да несчастненький же ты мой! Муся смотрела в сторону. Цыганок поймал ее взгляд и оскалился. - Чудак его благородие! Чай пьет, а пузо холодное,- сказал он с коротким смешком. Но у самого лицо стало иссиня-черное, как чугун, и ляскали большие желтые зубы. Вдруг вагончики дрогнули и явственно замедлили ход. Все, кроме Янсона и Каширина, привстали и так же быстро сели опять. - Станция! - сказал Сергей. Как будто сразу из вагона выкачали весь воздух: так трудно стало дышать. Выросшее сердце распирало грудь, становилось поперек горла, металось безумно - кричало в ужасе своим кроваво-полным голосом. А глаза смотрели вниз на подрагивающий пол, а уши слушали, как все медленнее вертелись колеса - скользили - опять вертелись - и вдруг стали. Поезд остановился. Тут наступил сон. Не то чтобы было очень страшно, а призрачно, беспамятно и как-то чуждо: сам грезящий оставался в стороне, а только призрак его бестелесно двигался, говорил беззвучно, страдал без страдания. Во сне выходили из вагона, разбивались на пары, нюхали особенно свежий, лесной, весенний воздух. Во сне тупо и бессильно сопротивлялся Янсон, и молча выволакивали его из вагона. Спустились со ступенек. - Разве пешком? - спросил кто-то почти весело. - Тут недалеко,- ответил другой кто-то так же весело. Потом большой, черной, молчаливой толпою шли среди леса по плохо укатанной, мокрой и мягкой весенней дороге. Из леса, от снега перло свежим, крепким воздухом; нога скользила, иногда проваливалась в снег, и руки невольно хватались за товарища; и, громко дыша, трудно, по цельному снегу двигались по бокам конвойные. Чей-то голос сердито сказал: - Дороги не могли прочистить. Кувыркайся тут в снегу. Кто-то виновато оправдывался: - Чистили, ваше благородие. Ростепель только, ничего че поделаешь. Сознание возвращалось, но неполно, отрывками, странными кусочками. То вдруг мысль деловито подтверждала: ?Действительно, не могли дороги прочистить?. То снова угасало все, и оставалось одно только обоняние: нестерпимо яркий запах воздуха, леса, тающего снега; то необыкновенно ясно становилось все - и лес, и ночь, и дорога, и то, что их сейчас, сию минуту повесят. Обрывками мелькал сдержанный, шепотом, разговор: - Скоро четыре. - Говорил: рано выезжаем. - Светает в пять. - Ну да, в пять. Вот и нужно было... В темноте, на полянке, остановились. В некотором отдалении, за редкими, прозрачными по-зимнему деревьями, молчаливо двигались два фонарика: там стояли виселицы. - Калошу потерял,- сказал Сергей Головин. - Ну? - не понял Вернер. - Калошу потерял. Холодно. - А где Василий? - Не знаю. Вон стоит. Темный и неподвижный стоял Василий. - А где Муся? - Я здесь. Это ты, Вернер? Начали оглядываться, избегая смотреть в ту сторону, где молчаливо и страшно понятно продолжали двигаться фонарики. Налево обнаженный лес как будто редел, проглядывало что-то большое, белое, плоское. И оттуда шел влажный ветер. - Море,- сказал Сергей Головин, внюхиваясь и ловя ртом воздух.- Там море. Муся звучно отозвалась: - Мою любовь, широкую, как море! - Ты что, Муся? - Мою любовь, широкую, как море, вместить не могут жизни берега. - Мою любовь, широкую, как море,- подчиняясь звуку голоса и словам, повторил задумчиво Сергей. - Мою любовь, широкую, как море...- повторил Вернер и вдруг весело удивился: - Муська! Как ты еще молода! Вдруг близко, у самого уха Вернера, послышался горячий, задыхающийся шепот Цыганка: - Барин, а барин. Лес-то, а? Господи, что же это! А там это что, где фонарики, вешалка, что ли? Что же это, а? Вернер взглянул: Цыганок маялся предсмертным томлением. - Надо проститься...- сказала Таня Ковальчук. - Погоди, еще приговор будут читать,- ответил Вернер.- А где Янсон? Янсон лежал на снегу, и возле него с чем-то возились. Вдруг остро запахло нашатырным спиртом. - Ну что там, доктор? Вы скоро? - спросил кто-то нетерпеливо. - Ничего, простой обморок. Потрите ему уши снегом. Он уже отходит, можно читать. Свет потайного фонарика упал на бумагу и белые без перчаток руки. И то и другое немного дрожало; дрожал и голос: - Господа, может быть, приговора не читать, ведь вы его знаете? Как вы? - Не читать,- за всех ответил Вернер, и фонарик быстро погас. От священника также все отказались. Цыганок сказал: - Буде, батя, дурака ломать; ты меня простишь, а они меня повесят. Ступай, откудова пришел. И темный широкий силуэт молча и быстро отодвинулся вглубь и исчез. По-видимому, рассвет наступал: снег побелел, потемнели фигуры людей, и лес стал реже, печальнее и проще. - Господа, идти надо по двое. В пары становитесь как хотите, но только прошу поторопиться. Вернер указал на Янсона, который уже стоял на ногах, поддерживаемый двумя жандармами: - Я с ним. А ты, Сережа, бери Василия. Идите вперед. - Хорошо. - Мы с тобою, Мусечка? - спросила Ковальчук.- Ну, поцелуемся. Быстро перецеловались. Цыганок целовал крепко, так что чувствовались зубы; Янсон мягко и вяло, полураскрытым ртом,- впрочем, он, кажется, и не понимал, что делает. Когда Сергей Головин и Каширин уже отошли на несколько шагов, Каширин вдруг остановился и сказал громко и отчетливо, но совершенно чужим, незнакомым голосом: - Прощайте, товарищи! - Прощай, товарищ! - крикнули ему. Ушли. Стало тихо. Фонарики за деревьями остановились неподвижно. Ждали вскрика, голоса, какого-нибудь шума,- но было тихо там, как и здесь, и неподвижно желтели фонарики. - Ах, Боже мой! - дико прохрипел кто-то. Оглянулись: это в предсмертном томлении маялся Цыганок.- Вешают! Отвернулись, и снова стало тихо. Цыганок маялся, хватая руками воздух: - Как же это так! Господа, а? Мне-то одному, что ль? В компании-то оно веселее. Господа! Что же это? Схватил Вернера за руку сжимающими и распадающимися, точно играющими пальцами: - Барин, милый, хоть ты со мной, а? Сделай милость, не откажи! Вернер, страдая, ответил: - Не могу, милый. Я с ним. - Ах ты, Боже мой! Одному, значит. Как же это? Господи! Муся шагнула вперед и тихо сказала: - Пойдемте со мной. Цыганок отшатнулся и дико выворотил на нее белки: - С тобою? - Да. - Ишь ты. Маленькая какая! А не боишься? А то уж я один лучше. Чего там! - Нет, не боюсь. Цыганок оскалился. - Ишь ты! А я ведь разбойник. Не брезгаешь? А то лучше не надо. Я сердиться на тебя не буду. Муся молчала, и в слабом озарении рассвета лицо ее казалось бледным и загадочным. Потом вдруг быстро подошла к Цыганку и, закинув руки ему за шею, крепко поцеловала его в губы. Он взял ее пальцами за плечи, отодвинул от себя, потряс - и, громко чмокая, поцеловал в губы, в нос, в глаза. - Идем! Вдруг ближайший солдат как-то покачнулся и разжал руки, выпустив ружье. Но не наклонился, чтобы поднять его, а постоял мгновение неподвижно, повернулся круто и, как слепой, зашагал в лес по цельному снегу. - Куда ты? - испуганно шепнул другой.- Стой! Но тот все так же молча и трудно лез по глубокому снегу; должно быть, наткнулся на что-нибудь, взмахнул руками и упал лицом вниз. Так и остался лежать. - Ружье подыми, кислая шерсть! А то я подыму! - грозно сказал Цыганок.- Службы не знаешь! Вновь хлопотливо забегали фонарики. Наступала очередь Вернера и Янсона. - Прощай, барин! - громко сказал Цыганок.- На том свете знакомы будем, увидишь когда, не отворачивайся. Да водицы когда испить принеси - жарко мне там будет. - Прощай. - Я не хочу,- сказал Янсон вяло. Но Вернер взял его за руку, и несколько шагов эстонец прошел сам; потом видно было - он остановился и упал на снег. Над ним нагнулись, подняли его и понесли, а он слабо барахтался в несущих его руках. Отчего он не кричал? Вероятно, забыл, что у него есть голос. И вновь неподвижно остановились желтеющие фонарики. - А я, значит, Мусечка, одна,- печально сказала Таня Ковальчук.- Вместе жили, и вот... - Танечка, милая... Но горячо вступился Цыганок. Держа Мусю за руку, словно боясь, что еще могут отнять, он заговорил быстро и деловито: - Ах, барышня! Тебе одной можно, ты чистая душа, ты куда хочешь, одна можешь. Поняла? А я нет. Яко разбойника.... понимаешь? Невозможно мне одному. Ты куда, скажут, лезешь, душегуб? Я ведь и коней воровал, ей-Богу! А с нею я, как... как со младенцем, понимаешь. Не поняла? - Поняла. Что же, идите. Дай я тебя еще поцелую, Мусечка. - Поцелуйтесь, поцелуйтесь,- поощрительно сказал женщинам Цыганок.- Дело ваше такое, нужно проститься хорошо. Двинулись Муся и Цыганок. Женщина шла осторожно, оскользаясь и, по привычке, поддерживая юбки; и крепко под руку, остерегая и нащупывая ногою дорогу, вел ее к смерти мужчина. Огни остановились. Тихо и пусто было вокруг Тани Ковальчук. Молчали солдаты, все серые в бесцветном и тихом свете начинающегося дня. - Одна я,- вдруг заговорила Таня и вздохнула.- Умер Сережа, умер и Вернер и Вася. Одна я. Солдатики, а солдатики, одна я. Одна... Над морем всходило солнце. Складывали в ящик трупы. Потом повезли. С вытянутыми шеями, с безумно вытаращенными глазами, с опухшим синим языком, который, как неведомый ужасный цветок, высовывался среди губ, орошенных кровавой пеной,- плыли трупы назад, по той же дороге, по которой сами, живые, пришли сюда. И так же был мягок и пахуч весенний снег, и так же свеж и крепок весенний воздух. И чернела в снегу потерянная Сергеем мокрая, стоптанная калоша. Так люди приветствовали восходящее солнце.