ется. На рынке по-прежнему никого. Он садится на корточки передо мной. - Лал, - говорит он. - Ньятенери. Всего в нескольких милях отсюда, но я слишком болен, слишком устал, чтобы добраться туда. Помоги мне. Отведи меня к ним. Это не приказ, всего лишь просьба, всего лишь услуга старому - другу? Соратнику? Спутнику? У меня нет ни друзей, ни соратников, ни спутников. - А с чего это ты обратился ко мне? Ты маг. Ты можешь устроить волшебную бурю и создать волшебную собаку, которая пригонит к тебе бедного лиса. Вызови себе теперь другую, чтобы она отнесла тебя куда тебе надо. Вызови шекната. От тряпок уже идет пар под горячими лучами солнца, но он по-прежнему обнимает себя за плечи, пытаясь согреться. - Я израсходовал последние силы на это представление. Ты это прекрасно понимаешь. Прими свой человеческий облик, малыш, хотя бы ненадолго. Мне нужна рука, плечо, на которое можно опереться Ничего более. - Иди пешком, - говорю я. - Или лети. Был бы я магом, я бы только и делал, что летал. Я сижу и ухмыляюсь ему в лицо. Давно мне не было так приятно - с того времени, как я поохотился на голубей. Через рынок пробегают двое мальчишек, ненадолго задерживаются, чтобы поплескаться в лужах. Он прячется за грудой ящиков, испускает тяжелый седой вздох. Пожалуй, он не сможет встать, если понадобится... Говорит: - Прошу тебя! Та тварь, что преследует меня, настоящая. Она уже близко. Просто отведи меня к Ньятенери, к моей Лал. Ты ведь знаешь, кто тебя просит. Чем дальше, тем лучше... - А кто я такой, чтобы встать на пути твоего врага? Бедный маленький лис, как зерно между жерновами, между двумя могучими волшебниками. Нет, сударь, это не для меня, спасибочки! Я отворачиваюсь. Лис греется на солнышке, выискивает себе местечко, где можно уютно свернуться клубочком и вылизать грязь из меха... Никогда, никогда не спускайте глаз с волшебников, пока они дышат! На этот раз то была не рука, а могучая хватка воли мага: хвать! - и моя бедная шея только что не трещит, р-раз! - и меня уже трясут в воздухе, хлоп! - и я шлепаюсь на землю рядом с ним и судорожно хватаю воздух. Он склоняется надо мной, и в голове у меня звучит безмолвный голос: - Только попробуй вякнуть, скотина несчастная! Ты ведь знаешь, кто тебя просит! Теперь вокруг звучат голоса, колеса гремят по мостовой, хлопают мокрые навесы - торговцы снова открывают лавки. Он склоняется еще ниже - не человек, а куча серых тряпок. - Ну, будь умницей, - говорит он. - Смени облик. А кто думает обо мне? Никто обо мне не думает. Вежливость, порядочность - это все они приберегают для других, для посторонних, а со мной можно обращаться как хочешь... Я отвечаю: - А говорил, твоя сила иссякла! Лжец. Просил об услуге, а потом едва не убил меня, когда я сказал "нет". Старый, загнанный, одинокий - ничего удивительного. Снова этот багровый призрак смеха. Шерсть у меня встает дыбом, уши прижимаются. - Ничего удивительного и в том, что ты по-прежнему лис, после стольких лет. Слишком ты хитер, слишком много ты знаешь и видишь. Ты никогда не задумывался над тем, почему тебе до сих пор приходится бегать лисом? Шаги. Тяжелые шаги. "Это мой лоток!" Топает, как толстый трактирщик. - Меняй облик, быстро! И вот уже из-за разломанных ящиков встает человечий облик, держа на руках седого бродягу. Точно так же, как он держал меня недавно, только я обращаюсь с ним бережнее. Приходится. Торговец охает, чешет в затылке. Хотел было заорать - но на что тут орать? Славный голубоглазый старичок помогает славному вонючему оборванцу... Он стоит и смешно охает. Человечий облик проносит свою беспомощную ношу мимо него. Человечий облик улыбается, кивает, как свой своему. Оборванец успевает ухватить горсть кураги из корзины. Он заставляет человечий облик тащить его на руках через всю рыночную площадь. Глаза закрыты, лицо спрятано в лохмотьях. Все сочувствуют, ахают, хвалят человечий облик, засыпают его вопросами. - Нет-нет, он оправится, ему нужно только немного терпения и заботы, как и всем нам. Нет-нет, благодарю вас, добрые дела не тяготят. Да-да, вы очень любезны, достойный господин, благодарю вас, спасибо большое, спасибо, спасибо. Кое-кто из достойных господ даже сует монетки - в руки, в карманы человечьему облику. Монетки мелкие. Мы выходим на дорогу, ведущую за город, и он говорит: - Наверно, я смогу идти сам. Хотя бы немного. Помоги мне встать на ноги. Он обвивает рукой шею человечьего облика, наваливается всем весом ему на плечо. Нет, нести его куда легче. - Тебе, наверно, интересно, что со мной стряслось. Как я мог докатиться до такого. Видит, что меня куда больше интересуют следы старка на влажной земле и лягушки в канавах. Вон та самая канава, там сидят две лягушки: одна зеленая, очень вкусная, другая красно-коричневая, мерзкая на вкус. Почему бы это? Он улыбается. Улыбка рваная, как его одежда. - Что ж, ты мудрый лис, этого у тебя не отнимешь. Я воспользовался тобой против твоей воли, я оскорбил тебя. Прости, если можешь. Прощать я не собираюсь. Я молчу и не разговариваю с ним на протяжении всех миль, что лежат между городом и трактиром. Впрочем, на полдороге он теряет сознание. ТИКАТ Конечно, я его узнал. Эту его красную солдатскую куртку, эту его особенную походочку: два шага вперед, третий чуть в сторону, - не признать трудно. Ничего, что он был далеко и лицо его было полускрыто оборванным человеком, которого он нес на руках. Я уронил корзинку к ногам Россета - мы собирали падалицу и желуди для свиней - и бросился навстречу. Мы встретились во дворе. Все собаки яростно гавкали на него, крутясь возле его ног, и Гатти-Джинни орал на них из окна. Когда я приблизился, он поставил оборванного человека на ноги, поддерживая его рукой за пояс. Человек обвис у него на руке и зашелся кашлем. Он был очень стар, куда старше моего приятеля в красной куртке, и по звуку его кашля я понял, что у него совершенно не осталось сил. Я подумал, что он умирает. Старик в красной куртке глянул на меня поверх его головы и сказал памятным мне тявкающим голосом: - А-а, коллега-конокрад! Рад видеть тебя снова. - Значит, милдаси тебя все-таки не поймали, - сказал я. Довольно неуклюже, согласен, но что бы вы сказали на моем месте тому, кто в свое время принес тебе завтрак в зубах? Он и теперь показал зубы, такие же белые, как прежде. - А ты как думал? Если бы они меня поймали, тебе теперь не пришлось бы кормить твоего серого конька. Глянь-ка сюда, парень. Это друг наших дам. Я медленно подошел к нему, и он уронил старика мне на руки. Старик оказался неожиданно тяжелым - я даже испугался. Казалось бы, кожа да кости, чему там весить-то? И тем не менее колени у меня подкашивались под его тяжестью. Я пошатнулся. Красная Куртка расхохотался. Честно говоря, я бы упал, если бы он не схватил меня за плечи и не поставил на ноги. - Что, видать, в нем больше весу, чем кажется? Да, друг-конокрад, старики временами застают врасплох. Вот взять хотя бы этого: его кости налиты тьмой, а кровь - густая и холодная от древней мудрости и тайн. Все это весит немало - с таким грузом перебираться с места на место и то непросто. Он зудел и хихикал у меня над ухом, пока я волок старика к двери трактира. На пороге стоял Гатти-Джинни, разинув рот и растерянно моргая. Тут подоспел Россет и, ни слова не говоря, принялся мне помогать. Я был ему очень признателен. Тут появился Карш. Он отодвинул в сторону Гатти-Джинни и нахмурясь смотрел, как мы ворочаем бедолагу, точно неуклюжий комод. Красная Куртка у меня за спиной по-прежнему хихикал. От этого смеха у меня покалывало ладони. Карш смотрел не на меня, а на Россета. На меня он вообще никогда не смотрел прямо. - Еще один, - буркнул он. Тогда я целыми днями испытывал жалость к себе - просыпаясь, работая и ложась спать, - и все же в тот момент я от души пожалел Россета. Только подумать: каждый день, всю жизнь слышать этот ворчливый, протяжный голос! Но я тут же осознал, что Россет попросту не слушает Карша. Он слышит голос, слышит приказы, он всегда почтителен и исполнителен, послушно выполняет любую работу - и все же каким-то образом ему удается постоянно избегать хозяина, не даваться ему, точно так же как мне не даются слова, чтобы выразить это как следует. Было заметно, что и Карш все понимает - и что ему это не по нраву. А сам Россет понимал? Не думаю. Вот и сейчас он только покачал головой и весело ответил: - На этот раз это не ко мне, хозяин. Это гость госпожи Лал и госпожи Ньятенери. Мы отнесем его в их комнату. Пусть отдыхает, пока они не возвратятся. Он кивнул мне, и мы потащили полумертвого старика дальше. Карш заворчал и сплюнул. Он не пытался помешать нам, только пристально смотрел на нас своими бледными глазами, пока мы проходили мимо. Мы уже добрались до порога, когда он сказал негромко, но отчетливо: - Гость, говоришь? Похоже, скорее, еще один труп для наших кустов клещевины. Я не понял, что он имел в виду, но шея Россета налилась краской. Он окликнул Гатти-Джинни, прося помочь нам, но Гатти уже скрылся в одном из своих пыльных закоулков. Так что пришлось нам тащить старика наверх вдвоем. Я думал, что смогу войти. Я знал, что в комнате будет пахнуть ею и что мне тяжело будет смотреть на кровать, где она спит, и думать о том, может ли человеку, который умер, сниться кто-то живой. Но стоило мне поднять задвижку и приотворить дверь на расстояние вытянутой руки, как я увидел бархатный пояс, висящий на спинке стула. Это был тот самый пояс, на который я потратил все деньги, вырученные мной от продажи своего первого куска полотна на ярмарке в Лимсатти. Этот пояс был на ней, когда она утонула. Я захлопнул дверь и отвернулся. - Тикат, - сказал Россет, - они уехали, когда луна еще не села. Их целый день не будет дома. Ее... Лукассы... ее здесь нет. Он очень старался быть деликатным. Помнится, он еще снова покраснел, произнося ее имя. Наверно, это очень утомительно - так стараться щадить чужие чувства... - Я пришлю наверх Маринешу, - ответил я. - Извини. И сбежал по лестнице, как будто все звери из моих дневных кошмаров, что мерещились мне на Северных пустошах, гнались за мной следом. Разогнавшись, я споткнулся во дворе и упал на колени. Если бы Карт оказался поблизости, он бы, наверное, лопнул со смеху. По правде говоря, я того стоил. Но там, у той двери, я внезапно понял, что моя погоня окончена. Я следовал за Лукассой через пустыни и леса, через реки и горы, выслеживая любой ее мимолетный след, который она оставила за собой, но в эту комнату я за ней последовать не мог, даже если бы моя возлюбленная сама стояла на пороге, маня меня внутрь. Довольно. - Пусть сама приходит ко мне, если захочет! - сказал я пыльным курам, кудахчущим и роющимся в пыли. - Она должна прийти сама! Дурацкий то был обет, как вы сами вскоре увидите - дурацкий, и злой к тому же, ибо я ведь по-прежнему верил, что она находится под заклятием, которое мешает ей признать меня. Но я ужасно устал - хотя, может, это и не оправдание, - и был очень зол и полон отчаяния. Тогда, во дворе, стоя на коленях, я думал, что никого не люблю, и никого никогда не любил. МАРИНЕША Если бы не Тикат, мне бы все-таки удалось прожить целую неделю, не разбив ни единой тарелки. Ага, вам смешно - а попробовали бы вы сами пожить, как я, чтобы Карш все время орал на вас, обзывал неуклюжей растяпой, и все из-за разных случайностей, которые стрясаются вовсе не по моей вине! И все-таки, несмотря на все его зудение и дурацкую привычку подкрадываться и орать над ухом - а тут уж не захочешь, да уронишь что-нибудь, - мне все-таки удалось за целую неделю не разбить ни единой чашки, ни единого блюдечка, даже когда поднялся весь этот кавардак из-за голубей. А тут вдруг влетает Тикат и зовет меня, когда я этого совсем не ожидала, своим приятным деревенским голосом - он так смешно коверкал мое имя! - ну, и конечно, я выронила суповую тарелку - а кто бы не выронил? Ну и, конечно, я развернулась и влепила ему увесистую пощечину. Тикат понял. Тикат был парень вежливый и воспитанный - и мне все равно, что он деревенский. - Извини, Маринеша, - сказал он. - Я не хотел тебя пугать. Я просто пришел сказать, что Россет зовет тебя наверх. Ты ему нужна. - Ах, вот как? - ответила я. Мне вовсе не хотелось, чтобы Тикат подумал, будто я готова плясать пол дудку Россета. - Ну, так иди и скажи лорду Россету, что принцесса Маринеша явится, когда сочтет нужным, а если ему это не по вкусу, то внизу, на кухне, его ждет один милый господин, который хочет видеть его немедленно. Потому что Шадри люто ненавидит Россета - просто страх, как он гоняет бедного парня. Я тут же пожалела, что сказала это. И потому добавила: - Я поднимусь наверх, как только управлюсь. Мне еще нужно прибрать черепки. Надеюсь, Карш не заметит. Все равно заметит, конечно. У Тиката удивительные ресницы. Красивее я ни у кого в жизни не видела. Даже странно, что у простого деревенского парня такие длинные, густые ресницы, цветом - точно пыль во дворе, когда ее освещает заходящее солнце. И он высокий, намного выше Россета, и еще этот голос... А если бы он еще немножко ухаживал за своими волосами, они были бы... ну, я не знаю. Прямо как прекрасная птица или животное какое-нибудь. Я с ним почти не разговаривала - "доброе утро" да "добрый вечер", - но он всегда держался со мной очень любезно, а это о чем-то да говорит, верно? Но на этот раз он был другой. Не могу сказать, в чем именно, - другой, да и все. Если я скажу, что он был бледен, и вот так вот трясся, вы подумаете, что тут и вся разница, а дело-то было не в этом. Дело в том, что я просто никогда раньше его таким не видела. Он сказал: - Маринеша, тебе придется самой ему сказать. Я не могу идти наверх. - Да что случилось? - говорю. - Что с тобой? В смысле, я не могу сказать, что совсем не знала, в чем дело. Наверное, все, даже постояльцы, знали, что он проделал это ужасное путешествие, чтобы найти свою девушку, а тут эта тихонькая, бледная... ну, скажу просто - тварь, - просто отвернулась и сделала вид, что знать его не знает. Я лично думаю, что это просто свинство и что это эти две другие бабы ее подговорили. Заносчивые, наглые бабы - и я ничуть не стесняюсь так о них говорить! Правда, один мой знакомый конюх чуть не упал, когда я ему это сказала, но мне-то что? А Тикат был парень вежливый, а если я что ценю в людях, так это именно вежливость. Но он сказал только: - Я не могу... я просто трус... не могу... И с этими словами выбежал на улицу, едва не сбив с ног Шадри. Я расхохоталась - просто не могла удержаться. Так что мне ничего не оставалось, как умаслить Шадри, прибрать осколки тарелки и пойти наверх, к Россету. Он как раз успел уложить старика - самого старого, какого я когда-нибудь видела в своей жизни, - на соломенный тюфяк на полу. Глаза старика были закрыты, и он был весь грязно-белый, как снег по весне. Я одно время работала у знахаря - еще совсем девочкой, - и мне довелось повидать немало покойников. Я было подумала, что и это тоже покойник, но только Россет с ним разговаривал. - Ну вот, сударь, я вас и устроил - ничем не хуже прочих постояльцев. Ваши знакомые должны вернуться к вечеру. Не могу ли услужить еще чем-нибудь? Но старик так ничего и не ответил. - Единственное, что ты можешь для него сделать, - сказала я с порога, - это спросить, где он желает быть похороненным и какие священники должны совершить обряд. Россет развернулся и сердито уставился на меня, но я только улыбнулась. Россет всегда терпеть не мог, когда я ему так улыбалась. Я добавила: - А тебе остается только молиться, чтобы Карш не хватился этого запасного тюфяка. Не то он тебя самого выпотрошит, чтобы набить новый. Россет издал долгий-долгий тяжкий вздох, которого терпеть не могла я, и сказал: - Этот господин просто приехал повидать своих знакомых. Ночевать он не останется. - Да, потому что до ночи он не дотянет, - сказала я. Россет прижал палец к губам, но я не обратила на это внимания. - Когда вернутся эти три девки, они обнаружат, что их ждет покойник. Лично меня это вполне устраивало, и я рассмеялась, подумав об этом. - Бедняжки! Единственный человек, из которого они не смогут извлечь никакой пользы! По крайней мере, я на это надеюсь. Ох, как Россет на меня разозлился! Признаюсь, я его нарочно рассердила. Потому что с тех пор как эта троица заявилась к нам в трактир, Россет с каждым днем делался все невозможнее, особенно в последние недели две. Раньше мы так славно болтали вдвоем, когда Карша не было поблизости, ходили гулять в лес или даже хаживали в Коркоруа, а теперь он не желал говорить ни о чем, кроме прекрасных рук Лал и изящной походки Ньятенери, и о том, как мила и приветлива Лукасса, когда познакомишься с ней поближе. Он сделался таким занудой, таким утомительным! Боюсь, его фантазии просто вывели меня из себя. - Маринеша, - сказал он мне - вот так вот, сквозь зубы, - Маринеша, иди сюда и сядь. Он сам уселся рядом с тюфяком и махнул мне, чтобы я подошла. Ну уж нет, спасибо! Я осталась стоять, где стояла, пока он не добавил: "Пожалуйста" - на самом деле, довольно вежливо. Тогда я подошла и села напротив, по другую сторону от старика, и сказала: "Ну?" Просто "Ну?", и все, понимаете? Россет сказал: - Ты разбираешься в целительстве. Куда лучше меня - по крайней мере, там, где речь идет не о лошадях. Скажи мне, что делать. - Я же тебе сказала, - отвечаю. - Спроси у него, где он желает быть похороненным. Он, должно быть, не ел уже несколько дней, судя по виду, и вдобавок попал под ливень, что прошел над городом сегодня утром. И еще он ужасно стар. Это, собственно, все - но с этим ты ничего поделать не сможешь. Тут Россет сделался таким несчастным, что мне действительно стало его жалко. Некоторые люди становятся красивее, когда они печальны, и Россет был как раз из таких. Я спросила: - А чего ты, собственно, так тревожишься из-за постороннего человека? Наверно, это славный старик, но ведь он тебе не дядюшка. Или все же дядюшка? Последнее я добавила потому, что Россет был сирота. В смысле, я-то тоже сирота, и это нас сближало, - но я-то, по крайней мере, знала, как звали моих родителей и откуда они родом, а бедняга Россет не знал даже, где родился он сам. Так что тот старик действительно мог оказаться его родственником, как и любой другой. Россет сказал: - Ты погляди на него! Это не просто старик. Это важный человек. Тут я снова разозлилась и говорю: - Это почему еще? Потому, что он их знакомый? Потому ты так и суетишься, верно? Но Россет только покачал головой. - Погляди на него, Маринеша, - повторил он. - Просто погляди на него! Ну, я и поглядела - я в первый раз поглядела на старика по-настоящему - в смысле, я заглянула глубже и дальше грязного, беззубого рта, морщин, складок, царапин и въевшейся в них грязи, глубже жуткой седины, глубже всего этого - глубже самого лица, если вы понимаете, о чем я. И тогда я... не знаю, как сказать... просто, понимаете, я смотрела на него, и это каким-то образом сделало меня счастливой. Не знаю, как объяснить это лучше. Я все пялилась и пялилась на старика, и Россет тоже смотрел на него, и мы уже ни о чем не говорили. Но через некоторое время мы услышали, как Карш орет внизу и зовет Россета. Я сказала: - Ты иди. Я пока побуду с ним. И Россет посмотрел на меня, потом улыбнулся, коснулся моего плеча и сказал: - Спасибо. И вышел. А я осталась сидеть у тюфяка, глядя на старика. Потом встала и взяла тряпку, чтобы протереть ему лицо. Конечно, он был стар, и болен, и, может, даже умирал, но это же еще не причина, чтобы он лежал грязный, верно? И пока я протирала ему лицо, он открыл глаза. - А, - сказал он, - Маринеша! Так, словно мы были знакомы всю жизнь, и он удивился, увидев меня, но и обрадовался тоже. Голос у него был задумчивый, с чуть заметным чужеземным выговором. - Боги, - сказал он, - я чувствую себя как котенок, которому мать вылизывает мордочку. Приятное пробуждение, ничего не скажешь. Когда он улыбался, тебе становилось неважно, что у него нет зубов. Я вдруг застеснялась его. Мне захотелось, чтобы он снова заснул, хотя бы ненадолго. Я поспешно встала и сказала: - Вам уже лучше, сударь? Не могу ли услужить еще чем-нибудь? В точности как Россет. Тут он рассмеялся. Его смех... не знаю, как вам и передать. Дрожащий, негромкий, одышливый, похожий на кашель - но тебе хотелось слышать его еще и еще. Он сказал: - Ну что ж, ты можешь просто постоять тут на солнышке - большего мне не надо, - но, похоже, мои друзья как раз поднимаются по лестнице. Я знаю, что ты их недолюбливаешь, и мне не хотелось бы ставить тебя в неловкое положение после того, что ты для меня сделала... И тут они явились, все три, распахнули дверь настежь и ввалились в комнату. Они застыли на пороге, разинув рты, точь-в-точь как рыбы на прилавке, а потом черная растерянно выдавила: "Россет сказал...", а госпожа Ньятенери повела плечами и осведомилась: "Где же ты был?" - у, наглая морда! А та, третья, подошла прямиком к нему и упала на колени возле тюфяка. Она вложила свои руки в его ладони, сверкнув крупным вульгарным изумрудом, который носила не снимая. Он потрогал камень, улыбнулся и сказал что-то вроде: "Ну, вот он и вернулся". Я тогда не поняла, к чему это он. Но тут она расплакалась, и он сказал: - Ну-ну, тише, тише. Ты там, где тебе и надлежит быть. Успокойся же. Ну, конечно, на меня они все обращали внимания не больше, чем на миску собачьих объедков. Я тихонько отворила дверь, потом затворила ее за собой, а никто и не заметил. Но я еще немного постояла на площадке - нет, я не подслушивала, просто готовилась к тому, что ждет меня внизу: грязь, дым, запахи кухни, окрики Карша и Шадри, Гатти-Джинни, который только и ждет, чтобы зажать меня в углу, хохочущие крестьяне и солдаты в зале, уже успевшие напиться, постояльцы, которые дают мне сорок разных поручений одновременно, моя собственная работа, которая затянется до полуночи, а то и дольше - это уж как повезет... Мне просто нужно было время, чтобы забыть, как хорошо было сидеть наедине с тем стариком - или, по крайней мере, чтобы снова суметь жить с этим. В смысле, иначе я бы просто не сумела заставить себя спуститься. ЛАЛ Конечно, мы исполнились ревности, мы обе - то есть оба. Как тут не ревновать? Мы с Ньятенери с великим риском и великими трудами добрались до этой далекой страны, чтобы помочь нашему дражайшему наставнику, несколько недель подряд, день за днем, разыскивали хоть малейшие признаки его присутствия в этом мире - а теперь должны стоять и любоваться, как он, не обращая внимания на нас, приветствует чужую ему Лукассу, так, словно она - его давно потерянное дитя. Но иначе и быть не могло. Он всегда шел туда, где в нем более всего нуждались, не дожидаясь просьб. Моя жизнь - свидетельство тому, так же как и жизнь Ньятенери. И все-таки, если бы он, утешая и гладя ее по головке, хоть раз назвал бы ее "чамата", я бы его, наверно, ударила. Это имя - мое, хоть я и не знаю, что оно означает. Кстати, однажды я его действительно ударила - очень давно. Я тогда молотила по всему, что под руку подвернется, потому что обезумела от страха. И была еще так молода, что всерьез думала, что он меня за это убьет. Но он произнес совсем другое имя. Глядя на нас с Ньятенери поверх головы Лукассы, уткнувшейся ему в плечо, он сказал: - Его зовут Аршадин. Ему это нравится - перепрыгивать от одного твоего незаданного вопроса к другому, как обезьяна перепрыгивает с ветки на ветку. Он никогда не врет - никогда! - но чтобы понять, что он имеет в виду, тебе приходится карабкаться за ним следом. Иногда это буквально сводит с ума - он на это и рассчитывает, - и временами ужасно хочется предоставить ему распутывать собственные рассуждения самостоятельно. Я кивнула в сторону Ньятенери и ответила: - Его имя - Соукьян. Оно мне не очень нравится. Улыбка осталась прежней, такой же нежной и таинственной, как всегда. - Что ж, в таком случае мне, видимо, придется продолжать называть его Ньятенери. Разве что он будет очень сильно возражать... Он торжественно обвел нас взглядом, точно мирил поссорившихся детей. Мы с Ньятенери посмотрели друг другу в глаза - должно быть, в первый раз с той ночи, которую все мы помнили под разными именами. В течение недели, прошедшей с тех пор, как он, Россет, Лукасса и я выбрались из расшатанной, скрипящей кровати, мы продолжали свои бесконечные поиски, стараясь как можно меньше разговаривать и общаясь в основном с помощью беглых, уклончивых взглядов. Хотя на самом деле ничего особенно не изменилось, если не считать того, что Ньятенери - восстановивший свою женскую личину, в основном ради душевного спокойствия Карша, - занял крохотную комнатушку рядом с нашей, и что бедняга Россет не мог ни держаться в стороне от нас, ни разговаривать с нами. Для Лукассы, насколько я могла судить, все события той ночи остались не более чем приятным сном; ну, а для меня это было неприятным осложнением. Я занимаюсь любовью лишь с очень старыми друзьями, которых у меня немного. Когда нет опасности влюбиться. Чтобы быть уверенной, что непрошеная любовь не сможет отвлечь меня от очередного дела или путешествия, и нет необходимости остерегаться. Я никогда не сплю с новыми знакомыми, дорожными спутниками, товарищами по работе и людьми, которые слишком похожи на меня. А Ньятенери-Соукьян был и тем, и другим, и третьим, и четвертым. И к тому же самым отъявленным обманщиком, какого я встречала за свою жизнь, проведенную среди лжецов. Что бы ни произошло между нами - а я не такая глупая ханжа, чтобы делать вид, будто ничего не случилось, - доверия между нами быть не могло. Я никогда не стану доверять человеку, который меня так бессовестно надувал, и к тому же подверг такой опасности. Оскорбленная гордость? Да, конечно. Но я испытывала еще и сожаление - а это чувство мне свойственно еще менее, чем доверие. Ньятенери напряженно произнес: - Это имя мне привычно. Я буду отзываться на него. Потом он подошел к тюфяку и опустился на колени, и Мой Друг положил руку ему на голову. Я застыла на месте, едва не падая от радости и облегчения и в то же время злясь на весь свет. И даже когда Мой Друг поманил меня, я осталась на месте. - Вот она, моя Лал, - сказал он без тени насмешки. - Моя Лал, которой непременно надо все видеть, обо всем подумать заранее, отвечать за все. Чамата, тех, кто приходит ко мне, я учу лишь тому, что в один прекрасный день непременно им пригодится. Я знал, что ты всегда будешь жить бок о бок с Дядюшкой Смертью, и потому научил тебя маленькой уловке, которая позволяет тебе временами залезать к нему в карман. Что же до твоего товарища, он явился ко мне, спасаясь от таких ищеек, которые не снились даже тебе - ищеек, которые будут идти по его следу, пока он жив. Ньятенери смотрел в никуда. Лицо его ничего не выражало. Мой Друг продолжал. Голос его дрожал от усталости и еще немного - от его прежнего смеха: - У ищеек превосходный нюх, но видят они плоховато. Можно сказать, что я научил Ньятенери отводить им глаза - хотя бы ненадолго... Последняя фраза осталась незаконченной и повисла в воздухе в ожидании ответа. - Ненадолго, - кивнул Ньятенери. - Последние нашли меня по запаху. Третья все еще бегает на свободе. Мой Друг кивнул, ничуть не удивившись. - А-а, вот в этом-то и есть главная сложность с уловками: даже лучшие из них срабатывают не всегда. А когда используешь их все, действительно не остается ничего, ничего, кроме тебя самого. Этому научил меня он - Аршадин. В комнате стало очень тихо. Я почувствовала, что должна сказать хоть что-нибудь. И сказала: - Аршадин... Парнишка, который пришел вскоре после меня, с горским акцентом и забавными ушами. И почти одновременно со мной Ньятенери добавил: - Я его помню. Невысокий южанин, он еще все время носил под рубашкой флейту-чикчи. Но Мой Друг медленно перекатил голову с боку на бок: он был слишком слаб даже для того, чтобы как следует покачать ею. - Нет. Вы не знаете Аршадина. Да и я его тоже не знал. Он прикрыл глаза и ненадолго умолк, пока Лукасса возилась с подушками, а мы с Ньятенери смотрели друг на друга - безмолвно, неохотно идя бок о бок сквозь дни и ночи, не менее близкие оттого, что нас разделяли годы. "Да, его невозможно торопить, из него ничего не вытянешь, пока он сам не пожелает рассказать - и только так, как он сам пожелает. Помнишь, помнишь, как он, бывало, снова и снова - он тебе говорил? - я помню, да, а помнишь, как это всегда сводило тебя с ума?" В углу оконной рамы жужжала муха, на дворе хрипло ревел любимый ослик Россета, выпрашивая прошлогоднее яблочко. Бледные, усталые глаза, когда-то такие ярко-зеленые, внезапно открылись. - Когда ты ушла, мне тебя очень не хватало, чамата. - Его голос был ровным и задумчивым. - Я не был готов к этому - не был готов к тому, что вдруг начну по кому-то тосковать, в мои-то годы. Это все равно, как если бы у меня вдруг прорезались новые зубы или я вдруг взялся петь серенады юным девицам. Это было... - он запнулся, - короче, от этого мне стало не по себе. Я уставилась на него, не в силах выдавить ни слова. Ведь в тот день, когда я в одиночестве снова вышла в широкий мир, потому что он сказал, что пришло время, он не обнял меня на прощание и даже не задержался, чтобы посмотреть мне вслед. Я была еще молода, и, кроме него, у меня не было никого, и я плакала о нем много ночей подряд, кутаясь в свое одеяло под деревьями, с которых падали капли, когда лишь ветви укрывали меня от неба. Но мне никогда не приходило в голову задуматься, не чувствует ли он себя одиноким и обездоленным без меня. И даже теперь эта мысль казалась мне почти такой же странной и неестественной, какой должна была казаться ему. Ньятенери чуть заметно улыбнулся - беззлобно, но меня это все равно задело. - Мне стало не по себе, - продолжал Мой Друг. - То ли я более чувствителен, чем мне казалось, то ли моему тщеславию требуется кто-то, кого можно было бы спасать, защищать и учить. Как бы то ни было, Аршадин пришел к моему порогу, когда я был, так сказать, в расстройстве, когда мне чего-то не хватало. На вид - самый обычный парнишка. Не было в нем ни твоего, Лал, яростного обаяния, ни внушительности Ньятенери. Не был он и беглецом. Обыкновенный парень, младший сын фермера, упитанный, слегка образованный и твердо знающий, чего он хочет от жизни. Он помолчал, рассеянно поглаживая Лукассу по голове и обводя нас взглядом. Я - инбарати Хайдуна, даже если я никогда снова не увижу Хайдуна - а я его никогда не увижу, - меня с детства обучали рассказывать истории, и все же от этого человека я узнала о хитром искусстве рассказчика не меньше, чем от своей матери, бабки и многочисленных тетушек. Ему я об этом никогда не говорила. Мой Друг сказал: - У Аршадина была одна цель, очень простая. Он хотел сделаться величайшим магом, когда-либо жившим на свете. Он этого добился. Тут снова заревел осел Россета, и это заставило нас всех расхохотаться - пожалуй, чересчур громко. Мой Друг ненадолго снова умолк, потом продолжал тихо, словно бы говоря сам с собой: - Видите ли, ты никогда не можешь отделаться от мысли, не из тех ли ты, кто не способен устоять перед искушением учить и наставлять. "А что будет, когда я встречусь с человеком, чей дар сильнее моего собственного? Легко быть добрым и щедрым с теми, кто не угрожает тебе, - но как поступлю я с тем, кто могущественнее меня и сам еще не сознает этого? Что я стану делать тогда?" Мы с Ньятенери заговорили одновременно, но Мой Друг остановил меня движением руки, слабым, но оттого не менее повелительным: - С вашего разрешения, все заверения в том, что такого никогда не случится, мы пропустим. Всем нам рано или поздно приходится встретиться с теми, кто сильнее нас - а зачем еще, по-вашему, мы живем на свете? - и вот я говорю вам, что мой победитель явился ко мне однажды ненастным днем, и, когда я вышел на порог, рот у меня был еще набит пирогом, который я ел за чаем. Я узнал его сразу - как ты, Лал, в один прекрасный день признаешь лучшего бойца, чем ты, с первого взмаха мечей. И я пригласил его на чай. Ньятенери смотрел на него, сурово и насмешливо хмурясь. - Должно быть, это действительно произошло сто лет тому назад! Помнится, ты все настаивал, чтобы я научился как следует заваривать чай, но так ни разу и не согласился выпить то, что у меня получалось. Я едва не спятил, пытаясь заварить чай, который бы тебя, наконец, устроил. - О, к тому времени я отказался не только от чая, - очень тихо ответил Мой Друг. - К тому времени, как ты пришел, я уже давно был занят тем, что готовился к своей ламисетии. Мы вопросительно уставились на него. Он улыбнулся. - Это древнее слово, его употребляют волшебники. Означает оно примерно "последний путь". Если ты волшебник, главное в твоей жизни - это то, как ты умрешь. Вы знаете, почему это так? А, Ньятенери? Как будто он снова был нашим наставником и снова подзуживал и подначивал нас своими загадками, на которые, казалось, всегда был лишь один ответ, и ответ этот всегда оказывался неверным. - Ты ведь, помнится, очень интересовался такими вещами, куда больше, чем Лал? Но Ньятенери молча покачал головой. Мой Друг сказал: - Волшебник обязательно должен умереть в мире. Речь идет не о мире с соседями или местным правителем и не о том, что большинство людей называет душевным покоем, имея в виду, что человек успел задобрить всех богов, которым когда-либо поклонялся. Речь идет именно о душе - нужно уйти в себя, обрести душевное равновесие. Это требует длительной подготовки, и маг может достичь этого, только совершив длительное, монотонное путешествие. Вот это и называется ламисетия. Как я уже сказал, перевести это слово буквально довольно трудно. Тут постучали, и я пошла отворить. Я ожидала увидеть Карша, но то был всего-навсего Гатти-Джинни, который к тому времени, как я открыла дверь, уже начал пятиться назад. Нас с Лукассой он явно побаивался, зато не упускал случая поухаживать за Ньятенери. - Карш... - промямлил он. - Если старик останется ночевать, положено платить больше... - Он останется ночевать, - сказала я. - Он останется здесь надолго. И в лучшей комнате, чем эта. Я договорюсь с Каршем. А тем временем пришлите наверх хлеба, бульону и вина - только, пожалуйста, не "Драконьей дочери". Но Гатти-Джинни уже заторопился обратно. Когда я вернулась в комнату, Ньятенери говорил: - И все же ты принял меня. Ничего себе, священный покой! Впрочем, об этом говорить не стоит. Мой Друг криво усмехнулся: - Ну да, конечно. Видимо, я легко отвлекаюсь - ты был далеко не первым, кто помешал мне устраивать свои дела. Но тогда я твердо решил, что ты будешь последним и, когда ты наконец отправишься своей дорогой, я больше ни за что не попадусь в эту старую ловушку. Так оно и вышло. Я сдержал данное себе слово. Но мне помешало иное. - Аршадин, - сказала я. Это имя вырвалось само, точно было некой живой тварью. - Аршадин, - повторил Мой Друг. В его устах это звучало, точно шорох голых, обломанных ветвей. - Аршадин стал мне сыном. Не по крови, но по знанию, по пути. Боюсь, что и по тщеславию тоже. Мы, волшебники, страшимся смерти меньше, чем прочие люди, - быть может, потому, что этот переход знаком нам лучше, чем всем прочим. И, быть может, именно по этой причине мы так стремимся оставить по себе некое воспоминание. Для некоторых это деяния, изменяющие лицо мира, но для остальных это не более чем передача накопленных знаний кому-то, кто хотя бы способен понять, каким тяжким трудом они добыты, и не позволит им уйти во тьму вслед за нами. Но Аршадин... Аршадин... Он умолк. Молчание длилось так долго, что я уже подумала, не заснул ли он, хотя глаза его были открыты. Он это умел при желании - засыпать в середине разговора, когда беседа делалась чересчур напряженной или возникала опасность поведать больше, чем он намеревался в данный момент. А может, он попросту притворялся - я так и не узнала наверное. А теперь он был действительно стар - ужасно старый и ужасно усталый. В ту минуту, глядя на него, я пожалела, что сама не могу уснуть вот так - уснуть, чтобы не видеть его таким. Но он тут же улыбнулся мне, демонстрируя свой изуродованный рот, словно знамя или цветок, и продолжал так, словно и не умолкал вовсе. - Я заслужил Аршадина, - сказал он. - Заслужил в полном смысле слова. Я был величайшим магом, какого я когда-либо знал - а ведь, заметьте себе, я был воспитанником Никоса и долго учился у Ам-Немила, а потом у самой Кирисиньи. Я требовал от мира куда меньше внимания, чем эти трое, но всегда знал, что достоин истинного наследника, что я имею право породить более мудрого и могущественного мага, чем я сам, столь же отличного от меня, как птенец от разбитой скорлупы. И мне было дано это, и с того-то все и началось. Я получил именно то, чего заслуживала моя гордость и глупость. Жаловаться мне не на что. - Я не хотел бы показаться непочтительным... - начал Ньятенери. - О да, конечно! - мирно ответил Мой Друг. - Ты всегда держался почтительно. Лал - существо дикое, но при этом она с детства была приучена чтить бардов, поэтов и старых волшебников, даже самых сумасшедших. А ты всегда был учтив, даже в отчаянии, - и все же истинного уважения в тебе никогда не было. Я это списывал на недостаток образования и на то, что в детстве тебя перекормили тильгитом. Но, говоря так, он взял Ньятенери за левую руку - ушиб и отек почти прошли, кстати, - и на миг прижал ее к груди. - Так вот, я не хотел бы показаться непочтительным, - продолжал Ньятенери, - но все эти похвалы, расточаемые Аршадину, меня несколько смущают. Мы с Лал никогда прежде не слышали этого имени, - он взглянул на меня, ожидая подтверждения, и поправился: - то есть если не считать того раза, когда его назвала Лукасса - она просто вытянула его из воздуха в этой твоей дурацкой пряничной башне. Но и там это был всего лишь волшебник, который призвал... то, что он призвал, - и, однако, был убит, а ты выжил. Почему же тогда ты считаешь Аршадина сильнее, чем ты, могущественнейшим из магов? Мы чего-то не понимаем. Мой Друг вздохнул. Мы с Ньятенери переглянулись, и на этот раз оба не сумели сдержать улыбку. Этот хриплый, безнадежный вздох был знаком нам не хуже, чем укоризненное биение крови в ушах - "вот и еще одна минута миновала без пользы, еще одно тик-так ушло впустую - сколько, сколько, сколько их еще осталось тебе, как ты думаешь?". Он всегда вздыхал так, чтобы показать своим ученикам, что их ответ на последний вопрос существенно сократил его жизнь и наполнил остаток его дней тихим отчаянием. На меня это всегда действовало, даже когда я разгадала его трюк. - Лукасса, - спросил он, обращаясь к девушке, - что произошло с тобой, когда ты умерла? Она посмотрела на него - без страха, но с каким-то прозрачным обожающим недоумением. Нам бы он за такое надрал уши - даже сейчас, когда он был так слаб. Но ее он только погладил по головке и спросил еще мягче, чем прежде: - Что произошло с тобой, с той Лукассой, которая живет внутри? Разве ты уснула? Уснула, как полагают многие люди? Он кивнул еще прежде, чем девушка успела покачать головой. - Конечно, нет. Ты вовсе не спала, ты кричала и плакала, просто не дышала. Ну так вот, представь себе - я говорю это именно тебе, потому что ты хотя бы не воображаешь, что разбираешься в магии, в отличие от некоторых, - представь себе, что происходит с умершим магом. Большинство людей почти всю жизнь проводят во сне, а бодрствуют только время от времени, так сказать,