олжается, и не
снегирь поет, как военная флейта, а наоборот флейта свистит на манер снегиря
-- фраза, одновременно содержащая и единственный намек на державинское
стихотворение.
Стихотворения, в которых обнаруживается вариация на чужую тему, а чаще
форму (причем вторая для Бродского всегда 134 притягательнее первой), далеко
не ограничивается русской литературной традицией. Талант
профессионала-переводчика и основательное знание зарубежной поэзии позволили
Бродскому ощущать поэзию вообще (а не только русскую) как родную
художественную стихию. В его юношеских стихах заметно влияние испанской
силлабики, отличающейся большей свободой варьирования ударных и безударных
слогов, чем русско-барочная и польская, следы которых также ощутимы в
некоторых стихах поэта. Стимулом для ранней поэмы "Холмы", например, явилась
стихотворная техника (а отчасти и тематика) поэмы Антонио Мачадо "Земля
Авергонсалеса" ("La Tierra de Avergonzalez").
Интерес к испаноязычной версификации ощутим и в зрелом творчестве
поэта, например, в "Мексиканском дивертисменте", где обнаруживается
использование разных стилевых черт традиционной испанской поэтики, в
частности, народной испанской баллады -- романсе (romance), чрезвычайно
популярной как в средневековье (Хорхе Манрике), так и в современности
(Лорка, Хорхе Гильен). Традиционно из таких коротеньких баллад составлялись
целые циклы под названием романсеро, то есть собрание романсес, например, у
Лорки "Цыганское романсеро" ("Romancero Gitano"). В манере романсе из
"Мексиканского дивертисмента" Бродского написаны стихотворения
"Мексиканского романсеро". Уместность испанских черт в этой подборке
диктуется желанием поэта передать не только свои впечатления от Мексики, но
и ментальность страны, которая наряду 135 с другими традиционными моделями
культуры включает и своеобразные формы поэтического мышления и выражения.
Другим примером подобной экзотики в том же цикле является использование
в одном из стихотворений, озаглавленном "1867", мотива популярного в
Латинской Америке аргентинского танго "Эль чокло", известного русским скорее
не по первоисточнику, а по одесской блатной песенке "На Дерибасовской
открылася пивная":
Мелькает белая жилетная подкладка.
Мулатка тает от любви, как шоколадка,
в мужском объятии посапывая сладко.
Где надо -- гладко, где надо -- шерсть.137
Любопытно, что этот мотив еще до Бродского был использован в русской
поэзии, а именно, в поэме Маяковского "Война и мир", правда, совсем в ином
качестве -- в виде нотного примера.
Влияние польской силлабики в стихах Бродского менее очевидно, скорее у
польских поэтов его привлекала тематика и ее обработка. Можно было бы
говорить о специфическом видении поляками вещей как знаков материального
мира, отражающих и воплощающих чувственный и психический мир человека, но
прямых текстуальных свидетельств такой близости не обнаруживается. Известно,
что Бродский еще в юности интересовался польской поэзией и переводил из
Норвида и Галчинского. Влияние первого отчасти сказывается в "Римских
элегиях" как на уровне чувственного отношения к миру, так и в области
ритмики и размера, напоминающих норвидовскую "Памяти 136 Бема траурную
рапсодию":
Czemu, Cieniu, odje\.zd\.zasz, r\,ece zl/amawszy na pancerz,
Przy pochodniach, co skrami graj\,a okol/o twych kolan? --
Miecz wawrzynem zielony i gromnic pl/akaniem dzis' polan,
Rwie si\,e sokol i kon' two'j podrywa stop\,e jak tancerz.
* Обозначения: "\.z" -- z с точкой сверху, "\,a" и "\,e" -- "a" и "e" с
запятой снизу, апостроф передаЈт акцент над предыдущей буквой. -- С. В.
Тень, зачем уезжаешь, руки скрестив на латах?
Факел возле колена вспыхивает и дымится.
Меч отражает лавры и плач свечей тускловат*
Сокол рвется и конь твой пляшет, как танцовщица...
(Перевод Д. Самойлова)138
Более тесные контакты прослеживаются в творчестве Бродского с
английской и американской поэзией. В "Новых стансах к Августе" очевидна
тематическая параллель со стансами к Августе Байрона; "Песня невинности, она
же -- опыта" перекликается с "Песнями невинности" и "Песнями опыта" Блейка,
стихотворение "Стихи на смерть Т. С. Элиота" построены в манере оденовского
"Памяти Йейтса" и повторяет его трехчастную структуру и отчасти метрику.
Общее влияние Фроста и Элиота ощущается в ранних стихах поэта.
Вообще тема "Бродский и зарубежная поэзия" гораздо шире и глубже, чем
это может показаться на первый взгляд, и включает в себя не только
метрическую и тематическую перекличку, но и полемику, аллюзии, скрытые
цитаты, иронические суждения, завуалированные насмешки и другие
разнообразные виды взаимодействия с чужим текстом. Из-за своей сложности и
открытости тема эта требует особого исследования, далеко выходящего за рамки
преемственности и новаторства, взятые за основу в данной книге. Поэтому я
позволю себе уклониться от попыток ее детального рассмотрения и остановлюсь
лишь на одном стихотворении, интересном как пример литературной полемики 137
Бродского, выполненной в полушутливом "гаерском" тоне игры с читателем.
Это забавное стихотворение посвящено теме Фауста и озаглавлено "Два
часа в резервуаре".139 Забавно оно прежде всего по исполнению -- поэт избрал
довольно редкий способ создания комического и иронического контекста --
макароническую речь, в данном случае --- вкрапление немецких слов, а также
имитацию немецкого ломаного произношения в русских фразах.
Прием макаронической речи весьма характерен для области комического как
в прозе, так и в поэзии; комический эффект возникает, по-видимому, благодаря
строгости языковой нормы, любое отклонение от которой, будь то искаженное
произношение или вкрапление иностранного слова, воспринимается как забавный
сюрприз. В русской прозе прием макаронизации можно встретить от Фонвизина до
Зощенко,* в поэзии он редок, как постоянный прием характерен лишь для
шуточных стихотворений Мятлева (Я к коловратностям привык; Вся жизнь по мне
-- лантерн мажик!),140 а также для его длинной комической поэмы "Сенсации и
замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л'этранже":
* "Я не могу дормир в потемках" (Пушкин); "Я большой аматер со стороны
женской полноты" (Гоголь); "Je suis un опустившийся человек" (Достоевский).
138
Вам понравится Европа.
Право, мешкать иль не фо' па,
А то будете маляд,
Отправляйтесь-ка в Кронштадт.141
Чаще всего макароническая речь, смешная сама по себе, используется и
для высмеивания ее носителей, будь то московская аристократия, говорящая на
смеси "французского с нижегородским", незадачливый советский турист, не
знающий, как открыть дверь в немецкой уборной и зовущий местных жителей на
помощь (Зощенко)* или немецкий барон, претендующий на русский престол
(Демьян Бедный).**
* "Геноссе, говорю, геноссе, дер тюр, сволочь, никак не открывается."
("Западня")
** Вам мой фамилий всем известный: /Их бин фон Врангель, герр барон. /Я
самый лючший, самый шестный /Есть кандидат на русский трон... ("Манифест
барона фон-Врангеля")
Не то у Бродского, который говорит макаронически от себя с совершенно
иной целью, а именно -- иронически принизить и лишить романтического ореола
саму тему Фауста, показать ее философскую несостоятельность и несерьезность.
Причину такого негативного отношения Бродского к великой немецкой поэме
следует искать в резком отличии позиции русского поэта в его взглядах на
человека и смысл его жизни от фаустовского. При этом не следует забывать,
что Бродский говорит здесь не о поэзии Гете как таковой, а лишь о теме
Фауста, причем с изрядной долей комической иронии, то есть "не на полном
серьезе". Тем не менее, позиция Бродского все же недвусмысленна -- в
шуточной форме содержится серьезная критика как мистицизма как формы
познания мира вообще, так и 139 отношения к миру и людям "сверхчеловека",
готового пойти на все для достижения своих целей. Последнее особенно
отталкивающе действует на Бродского, в философии которого нет места
угнетению, использованию других или любой иной формы хождения по головам и
пренебрежения к гуманистическому началу в человеке.
Идея Фауста-сверхчеловека, педанта и сенсуалиста, с его полной
посюсторонностью, несмотря на громадный умственный багаж, претит Бродскому,
видящему в Фаусте готовый эталон фашиста и приравнивающему фаустизм к
фашизму по пренебрежительному отношению к другим: "Я есть антифашист и
антифауст". Эта нота повторяется и далее в стихотворении, в том месте, где
поэт высказывает мысль о том, что идея Фауста весьма характерна для
немецкого человека вообще, склонного все решать посредством разума ("Я
мыслю, следовательно я существую"), а потому считающего себя выше народов,
живущих чувствами:
Немецкий человек, немецкий ум.
Тем более, когито эрго сум.
Германия, конечно, юбер аллес.
(В ушах звучит знакомый венский вальс.)
Слабостью сюжета о докторе Фаусте Бродский считатет и примат
физиологического в жизни героя над духовным -- ведь в конечном счете Фауст
продает душу дьяволу, чтобы овладеть Маргаритой, -- цель, с точки зрения
Бродского, мелкая и вовсе не оправдывающая средства: 140
Их либе ясность. Я. Их либе точность.
Их бин просить не видеть здесь порочность.
Ви намекайт, что он любил цветочниц?
Их понимайт, что дас ист ганце срочность.
Ирония этого отрывка очевидна -- предпочесть физическое духовному такой
ценой мелко для человека, тем более для мыслителя, которому в овладении
девицей конечно никакой "ганце срочности" не могло быть. Не мог быть и
счастлив Фауст такой искусственной любовью, ибо "душа и сердце найн гехапт
на вынос". Интересно, что Ницше, идеи которого весьма повлияли на "Доктора
Фаустуса" Томаса Манна, высмеял именно эту слабость поэмы в следующем
насквозь ироничном отрывке: "Маленькая швея соблазнена и несчастна; великий
ученый во всех четырех отраслях знания -- обманщик. Разве такое могло
произойти без вмешательства сверхъестественной силы? Конечно же нет! Без
помощи дьявола во плоти великий ученый никогда бы не смог осуществить такое
дело. Не это ли великая немецкая "трагическая идея", которую многие немцы
видят в "Фаусте"?142 Неправдоподобие этой сюжетной линии, по мнению
Бродского, приводит к художественной неправде, превращая искусство в
искусственность:
Унд гроссер дихтер Гете дал описку,
чем весь сюжет подверг а ганце риску.
И Томас Манн сгубил свою подписку,
а шер Гуно смутил свою артистку.
Искусство есть искусство есть искусство...
Но лучше петь в раю, чем врать в концерте.
Ди Кунст гехабт потребность в правде чувства.
Не верит Бродский и в гетевскую даже гипотетическую возможность
восклицания: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!" 141 Жизнь -- это
развитие, динамика, всякая статика -- смерть, в реальности же всякое
счастливое мгновение содержит элемент и прошлого и будущего, а потому не
может быть счастливым до конца.
Эта мысль пронизывает и пушкинскую "Сцену из Фауста", первая строчка
которой "Мне скучно, бес" взята Бродским в качестве эпиграфа к "Двум часам в
резервуаре". Пушкинскому Фаусту скучно, потому что он не нашел и не сможет
найти непреходящего "чудного мгновенья". Добившись, благодаря дьяволу,
возможности получать все "по щучьему веленью" Фауст не нашел счастья, ибо
такое получение благ неинтересно, скучно и антигуманно. Пушкинский
Мефистофель говорит за Фауста ту правду о его связи с Маргаритой, о которой
он не хочет знать, которую хотел бы забыть, но не может:
Мефистофель
И знаешь ли, философ мой,
Что думал ты в такое время,
Когда не думает никто?
Сказать ли?
Фауст
Говори. Ну, что?
Мефистофель
Ты думал: агнец мой послушный!
Как жадно я тебя желал!
Как хитро в деве простодушной
Я грезы сердца возмущал!
Любви невольной, бескорыстной
Невинно предалась она...
Что ж грудь моя теперь полна
Тоской и скукой ненавистной?.. 142
На жертву прихоти моей
Гляжу, упившись наслажденьем,
С неодолимым отвращеньем:
Так безрасчетный дуралей,
Вотще решась на злое дело,
Зарезав нищего в лесу,
Бранит ободранное тело;
Так на продажную красу,
Насытясь ею торопливо,
Разврат косится боязливо...
Потом из этого всего
Одно ты вывел заключенье...
Фауст
Сокройся, адское творенье!
Беги от взора моего!143
Бродского как и Пушкина не удовлетворяет идея Фауста еще и как
жизненно-ложная, откровенно сказочно-романтическая, но поданная всерьез.
Склонность к мистицизму в глазах Бродского отрицательное качество для поэта,
по крайней мере поэта метафизика, так как не расширяет, а наоборот
ограничивает возможность познания окружающего и внутреннего мира:
Есть мистика. Есть вера. Есть Господь.
Есть разница меж них. И есть единство.
Одним вредит, других спасает плоть.
Неверье -- слепота. А чаще -- свинство.
Бог смотрит вниз. А люди смотрят вверх.
Однако, интерес у всех различен.
Бог органичен. Да. А человек?
А человек, должно быть, ограничен.
У человека есть свой потолок,
держащийся вообще не слишком твердо.
Но в сердце льстец отыщет уголок,
и жизнь уже видна не дальше черта.
В последней части стихотворения Бродский иронизирует над
непознаваемостью общей идеи Фауста, над туманом, который напустил Гете и в
котором нам не поможет разобраться даже 143 его друг и биограф Эккерман.
Позиция Бродского вполне понятна -- он как метафизик и классицист
требует от поэзии ясности, в то время как для гете-романтика такой подход
вовсе не обязателен, а в случае Фауста и диаметрально противоположен: в
беседе с Эккерманом о своей поэме сам Гете сказал, что "чем более запутанно
и непонятно для читателя поэтическое произведение, тем лучше".144 Романтизм
с его ориентацией на мистику не может разрешить загадки человеческого
существования -- является негодным средством для целей серьезного познания.
Поэтому Бродскому идея Фауста неинтересна, чужда и лежит в области за
искусством, каким он себе его представляет. Конечно, здесь идет речь об
искусстве на уровне идей -- Бродский никогда не умалял поэтического
мастерства Гете и не ограничивал его поэзию только лишь "Фаустом". Тем
интереснее становятся для нас разногласия Бродского и Гете, базирующиеся не
столько на обработке темы, сколько на разности их поэтического
мировоззрения. 144
8. Мир и миф
Все красочное многообразие способов поэтического самовыражения,
по-видимому, сводимо к трем основным источникам поэтического творчества:
"моя жизнь", "жизнь моего alter ego" (он же "лирический герой", он же
"персона") и "жизнь мифологического героя"; или для краткости: жизнь,
фантазия, миф. Эти источники питают творчество любого поэта, их материал
причудливо переплетается и скрепляется веществом неповторимого "Я" его
личности и зачастую образует на первый взгляд недискретную поэтическую
ткань, тем не менее, во многих случаях поддающуюся расплетению на свои
составляющие. У иных же поэтов доминирует (или отсутствует) материал того
или другого источника настолько ярко, что выводы о его методе самовыражения
не вызывают споров. В большинстве случаев основой поэтического творчества
является частная жизнь поэта, его непосредственный личный опыт данный или в
чистом виде "от себя", или опосредствовано "от лирического героя", или через
"миф".
Стихотворения "от себя" базируются на непосредственном временно'м и
чувственном опыте и имеют отправным моментом конкретный биографический факт.
Например, "Поэма конца" Цветаевой написана по следам реальной любви поэта к
145 реальному лицу -- Константину Родзевичу, и действие разворачивается в
реальном городе -- Праге. Конечно личные переживания, пропущенные через
горнило искусства, видоизменяются, усиливаются, преувеличиваются, но основа
все-таки реальна, а усиление -- один из основных приемов искусства, служащий
для создания иллюзии правды: "преувеличенно -- то есть -- во весь рост!"
Стихотворение "от лирического героя" имеет отправной точкой лицо во
многом вымышленное -- это маска, которую носит поэт, иногда поразительно
совпадающая с его реальным лицом, иногда не имеющая с ним ничего общего. Так
маска "поэта-хулигана" в лирических циклах Есенина -- почти Есенин, а маска
"восторженного влюбленного" в лирике Фета -- кто-то другой, но уж точно не
автор. (Пропасть между Фетом и Шеншиным, поражавшая многих современников.) В
реальности оба уровня -- "от себя" и "от лирического героя" -- часто
переплетены самым причудливым образом, и разъединить их не всегда просто,
ибо маску поэт выбирает по образу и подобию своему, если не действительному,
то желаемому. Такова маска "влюбленно-разочарованного" Блока, начавшего цикл
"Кармен" за несколько месяцев до реальной встречи с Андреевой-Дельмас,
которой он посвящен; или маска "жены-беззаконницы" ранней Ахматовой, которая
подвергается телесному наказанию за неверность: "Муж хлестал меня узорчатым
/вдвое сложенным ремнем", -- стихотворение, за которое реальная Ахматова 146
получила выговор от реального Гумилева: "Садиста из меня сделала!"145
Вообще частичное совпадение биографической правды и поэтической маски
(поэта и персоны) и есть золотая формула искусства. Полный абиографизм редок
и недоказуем, даже Бальмонт, Сологуб и Гиппиус во многом если не реально, то
психологически биографичны (биография души).
Относителен и полный биографизм, даже в таких случаях, когда известен
точный источник вдохновения, реальный адресат, время написания и другие
приметы исторической правды. Так возвышенно-платоническое пушкинское "чудное
мгновенье", посвященное Анне Керн, разнится с реальным типом отношений {к|с}
ней Пушкина, а его тон высокой влюбленности дисгармонирует с ноншалантной
игривостью письма к Соболевскому о "M-me Kern", которую Пушкин "с помощию
Божией на днях ----".146 Более близкий пример относительности полного
биографизма -- две армянских и две азербайджанских Шаганэ, претендующие на
прототип героини "Персидских мотивов" так и не доехавшего до Персии Есенина.
Под "мифологическим героем" мы подразумеваем не только персонажей мифов
собственно и схожих с ними сказок, преданий, былин и т. п., но и любое
историческое или псевдоисторическое лицо. Ибо история и псевдоистория
равноценны (и равно ценны) для поэтического сознания, да и не есть ли любое
историческое лицо, будь то Соломон, Жанна Д'Арк или Стенька 147 Разин,
реальная личность плюс ее мифологизация потомками, где второе всегда
перевешивает первое, а порой и вовсе вытесняет его? Не подменяется ли жизнь
исторического лица пятью-шестью легендами о нем и не становится ли выброс
княжны за борт с поэтической точки зрения более важным событием, чем все
крестьянское восстание?
Мифологический герой привлекает поэта уже готовой формулой коллизии и
связанной с ней суммой психологических переживаний. Пользуясь мифом, поэт
как бы переходит от строительства кирпичами к строительству целыми блоками.
Мифический герой -- готовая личность со своим кругом тем и проблем и,
отсылая к нему читателя, поэт наполняет стихотворения всем огромным
затекстом, связанным с этой личностью, само имя которой -- иконический знак
его легенды или даже серии легенд. В добавление ко всему такой поэтический
текст неизменно содержит элемент загадки, ибо полным и точным знанием мифа
обладает далеко не каждый читатель.
Через использование мифологических героев поэт выражает себя, дает свою
оценку коллизии и персонажам, а зачастую задает сюжету новый оригинальный
поворот. Настоящий поэт не просто пересказывает миф или привлекает его
сюжет, но творчески перерабатывает, уточняет, а порой и видоизменяет его,
привнося в поступки персонажей свое современное сознание, которое не могло
быть им свойственно. Так в результате поэтического переосмысления происходит
осовременивание 148 мифа, его усвоение новой культурой, ибо сквозь миф
читатель слышит рассказ поэта о времени и о себе.
Мифы о древнегреческих и римских богах и героях широко привлекались
западноевропейскими и русскими поэтами. Особенно характерно было такое
использование классических мифов для поэтов европейского классицизма,
ориентировавшихся на образцы великих писателей классической древности.
Многочисленные переработки и мотивы мифологических тем характерны и для
русских поэтов 19 века, как романтиков, так и реалистов. Пушкин и поэты
пушкинской плеяды широко пользовались приемом аллюзии -- частичного
упоминания или намека на миф, отправлением читателя к известному материалу.
При этом многое, а иногда и весь сюжет мифа оставался за рамками самого
поэтического текста. В двадцатом веке мифология часто привлекалась
символистами, отчетливо слышны эллинистические мотивы в творчестве
Мандельштама и Цветаевой.
Бродский предпочитает аллюзию на миф более последовательному его
использованию, однако несколько стихотворений являются исключениями из этого
правила. Я рассмотрю лишь два из них: "Эней и Дидона"147 и "Одиссей
Телемаку".148
В мифе об Энее и Дидоне, источником которого для Бродского послужила,
по-видимому, "Энеида" Вергилия, поэта заинтересовало не самоубийство Дидоны
как таковое из-за несчастной любви (мотив-клише многих стихов и картин), а
причины, приведшие к нему. Одной из таких причин поэт считает разницу 149 в
психологии великого человека и обыкновенной женщины. Для Энея роман с
Дидоной -- лишь эпизод, одно из многочисленных приключений на жизненном
пути. Эней -- существо общественное, жизнь для него -- действительно путь, а
не гавань, его постоянно влекут новые горизонты, новые испытания. К тому же,
после бегства из Трои Эней не просто плавает по морям и океанам, у него есть
определенная заветная цель -- найти новую родину.
Буря, заносящая Энея в Карфаген, -- случайность, как случайность и его
любовь к царице Дидоне. Как бы ни была сильна последняя, в понимании Энея --
героя и общественного деятеля -- любовь вообще стоит неизмеримо ниже
общественных дел в иерархии его моральных ценностей. Между личным и
общественным в его сознании нет четкой границы, его внутренний мир сливается
с миром внешним, географическим, который беспределен, в то время как для
Дидоны весь мир сузился и стал равен любви к Энею, поэтому потеря его любви
равноценна для нее потере мира. Эта разница в мироощущении героев задается в
первой строфе стихотворения:
Великий человек смотрел в окно,
а для нее весь мир кончался краем
его широкой греческой туники,
обильем складок походившей на
остановившееся море.
Остановившееся море -- образ, вещь необычная -- в сущности не море, а
Эней глазами Дидоны, его туника -- оболочка, скрывающая от глаз царицы его
истинное "Я", которое уже 150 не с ней, а где-то далеко за морями, и за
морями настоящими. Эта отчужденность героев в стихотворении дается на
сниженном не-геройском уровне и приложима к любым двум любовникам вообще: он
смотрит в окно и мыслями не с ней; она смотрит ему в спину, думая о
неизбежной разлуке. Два человека -- два мира. Разница в понимании мира
переходит в разницу в понимании любви в третьей строфе:
А ее любовь
была лишь рыбой -- может и способной
пуститься в море вслед за кораблем
и, рассекая волны гибким телом,
возможно, обогнать его -- но он,
он мысленно уже ступил на сушу.
Любовь Дидоны во много раз сильнее любви Энея -- это рыба, способная
обогнать корабль (любимое "рыбное сравнение" у Бродского), но соревнуется
она не с кораблем, а с чувствами и мыслями Энея, то есть опять же с его "Я",
которое уже и не в море даже, а на суше, там, где рыбе делать нечего, в
чужой среде.
Конец стихотворения необычен. Страдания Дидоны и подробности сцены
самосожжения вынесены за скобки сюжета. Вместо картины страдающей на костре
женщины, дано восприятие самой Дидоной данного момента, причем восприятие
визуальное:
Она стояла
перед костром, который разожгли
под городской стеной ее солдаты,
и видела, как в мареве костра,
дрожащем между пламенем и дымом,
беззвучно распадался Карфаген
задолго до пророчества Катона. 151
Такой неожиданный конец стихотворения открывает нам и трактовку его
темы на символическом уровне -- разрушение любви есть пророчество разрушения
города.
Описание сильных чувств заменено описанием восприятий, которые являются
знаками этих чувств и способны вызывать их во всей полноте в сознании
читателя. Техника, которой пользуется здесь Бродский, сродни монтажу в
кинематографии. Действительно, все стихотворение состоит из нескольких
кадров. На кадры его можно разделить благодаря отчетливой ориентации поэта
на визуальное восприятие:
I кадр (импрессионизм): Эней и Дидона в комнате. Он с бокалом в руке
стоит у окна и смотрит вдаль. Она -- на него.
II кадр (сюрреализм): Дидона-рыба перегоняет корабль, но Эней уже
ступает на берег Италии.
III кадр (неореализм): Эней отплывает от Карфагена, Дидона смотрит
вслед (и тот и другая на фоне массовки).
IV кадр (экспрессионизм): Дидона смотрит на Карфаген, распадающийся в
мареве костра.
Словесно-образная инструментовка стихотворения складывается на образах
моря: туника Энея -- остановившееся море, его губы -- раковины, горизонт в
бокале -- отражение морского горизонта, любовь Дидоны -- рыба, Эней --
корабль (и человек на корабле), слезы Дидоны -- море. На уровне звукового
символизма море первых четырех строф переходит в марево 152 последней,
пятой.
На смысловом уровне содержание стихотворения перерастает рамки
проблемной ситуации мифических геров -- в целом -- это архетип разницы в
отношении к любви мужчины и женщины, тем более мужчины -- общественной
личности. В этом смысле любопытно, что в тексте нет упоминания имен, но если
образ Энея дается парафразой "великий человек" и "великий муж", то Дидона
просто "она". В стихотворении поэт не осуждает ни ту, ни другую сторону, он
лишь показывает два разных мироощущения, приходящих в столкновение,
обусловленное судьбой.
Следует отметить, что Бродский мог познакомиться с сюжетом и по
трагедии "Дидона", которую написал "переимчивый" Княжнин. Между прочим в
пушкинские времена "переимчивый" означало не склонность к плагиату, а
положительное качество -- умение перерабатывать, "склонять на русские нравы"
классические или иностранные сюжеты. "Дидона" Княжнина могла служить
Бродскому лишь самым общим толчком к теме, ибо ни по жанру, ни по объему, ни
по содержанию не сравнима с маленьким стихотворением. Княжнина, в сущности,
можно было бы и не упоминать вовсе, если бы мы не рассматривали творчество
Бродского на фоне традиций русской литературы, ибо сюжет Вергилия
общеизвестен и, кроме переводов, существует в многочисленных пересказах и
переложениях. Кроме того, толчок к теме может быть задан не только текстом
мифа, но и картиной или либретто оперы. 153
В стихотворении "Одиссей Телемаку" мифологический субстрат использован
более полно. Однако манера подхода к материалу мифа весьма сходна: все
коллизии и физические испытания (т. е. реальное действие) вынесены за рамки
сюжета; состояние героя -- раздумие, рефлексия.
Основные чувства персонажа, просвечивающие сквозь размышления --
отчужденность и одиночество. Стихотворение это намного "личнее" "Энея и
Дидоны", ибо автор тут не третье лицо, а сам Одиссей -- поэт Бродский сквозь
призму мифа. Форма стихотворения -- мысленный разговор с сыном,
неотправленное письмо, ибо Одиссею не с кем, а может быть, и незачем его
отправлять. Сам герой находится на острове, во владениях царицы Цирцеи,
превратившей его товарищей в свиней и пытающейся заставить Одиссея забыть о
родине и о семье. Об этом говорится в стихотворении обиняком, упоминаются
лишь некоторые элементы мифического эпизода:
Мне неизвестно, где я нахожусь,
что предо мной. Какой-то грязный остров,
кусты, постройки, хрюканье свиней,
заросший сад, какая-то царица,
трава да камни...
Остров оказывается понятием чуждости среды, временного пристанища, "не
родины", а отсюда и безразличность к нему отношения, ибо один остров так же
хорош (или плох) как и другой, вернее, одинаково чужд:
Милый Телемак,
все острова похожи друг на друга,
когда так долго странствуешь, и мозг
уже сбивается, считая волны, 154
глаз, засоренный горизонтом, плачет,
и водяное мясо застит слух.
Острова -- это вехи, ведущие домой и от дома, ведь дорога Одиссея --
путь по морю, для отсчета расстояния между ними -- не "версты полосаты", а
волны, и глаз засорен не пылью, а горизонтом. Эта дорожка морских образов
завершается необычной метафорой "водяное мясо", которое "застит слух". Так в
результате долгих странствований притупляются области ощущений -- ориентация
в пространстве, зрение, слух, но в то же время обостряются внутренние
переживания, человек обращается вглубь себя, связь с внешним деловым миром и
его событиями, столь прочная в обычное время, ослабляется, отходит на задний
план. Размышления о сыне и о себе впервые становятся для Одиссея важнее всех
великих событий Троянской войны, исхода которой он даже не помнит. Недаром
рассуждения об острове вставлены в рамку этой, невозможной для Одиссея в
другое время аберрации памяти:
Мой Телемак,
Троянская война
окончена. Кто победил -- не помню.
.........
Не помню я, чем кончилась война,
и сколько лет тебе сейчас, не помню.
Мотивом потери памяти пронизана вся первая часть стихотворения, вернее,
не столько потери памяти, сколько потери чувства течения времени, высшим
выражением трагизма которой является невозможность установить возраст сына.
Выражение 155 "терять время" в первой части стихотворения приобретает новое,
дополнительное содержание после прочтения его до конца: не только "терять
время", но и "терять чувство времени":
И все-таки ведущая домой
дорога оказалась слишком длинной,
как будто Посейдон, пока мы там
теряли время, растянул пространство.
Есть и третье значение у этого выражения: вся Троянская война -- потеря
времени, коль скоро понятие о ее результате так расплывчато. Впрочем, по
ироническому замечанию героя, (маска Одиссея здесь в наибольшей степени
обнаруживает свою прозрачность) победили
Должно быть, греки; столько мертвецов
вне дома бросить могут только греки...
Гомеровскому хитроумному, точнее по подлиннику "многоумелому"
(поли'тропос), Одиссею такая ирония никак не свойственна. Именно она
настраивает читателя на двойное восприятие стихотворения: не о русских ли
это? Стихотворение-даблдеккер начинает обнаруживать свой другой этаж:
Троянская война перекодируется как ироническое "война с государственной
машиной". Одиссей воспринимается как поэт-изгнанник, а Телемак -- его сын,
оторванный от отца судьбой и пространством, (сходный мотив встретится в
"Лагуне": "потерявший память, отчизну, сына").
Вторая половина стихотворения -- рассуждения о Телемаке -- продолжает
линию тематического символизма первой. Упоминающийся в ней враг Одиссея --
Паламед, действительно 156 может считаться причиной разлуки отца и сына. Как
известно, не желая ввязываться в Троянскую войну (то есть формально быть в
стороне от текущей политики), Одиссей прикинулся умалишенным; Паламед же
открыл его секрет Агамемнону (властям). Технически это было осуществлено
следующим образом. Симулирующий безумие Одиссей запряг в плуг быка и осла и
стал засевать свое поле солью. Паламед, решивший предать Одиссея, взял
завернутого в пеленки Телемака и положил его на борозду, по которой шел
Одиссей. Последнему пришлось остановиться, чем он и выдал свое здравомыслие.
Аллюзия на эту часть мифа содержится в следующих строках:
Ты и сейчас уже не тот младенец,
перед которым я сдержал быков.
Когда б не Паламед, мы жили вместе.
Символически Паламед -- и реальная причина разлуки и, шире, сила,
повернувшая колесо судьбы так, а не иначе. Конец стихотворения неожиданен:
Одиссей вместо того, чтобы осуждать Паламеда (у Гомера он жестоко мстит
последнему за предательство), утешается мыслью по происхождению чисто
русской -- нет худа без добра (впрочем, и по-английски есть что-то об облаке
и его подкладке):
Но может быть и прав он; без меня
ты от страстей Эдиповых избавлен,
и сны твои, мой Телемак, безгрешны.
"Эдиповы страсти" в понимании скорей Фрейда, чем Софокла, а именно --
сексуально-психологический антагонизм отца и сына, приобретают в
стихотворении на символическом уровне 157 значение как антагонизма из-за
политики, так и, в случае солидарности со взглядами отца, антагонизма между
сыном и обществом, ведущего к развитию в сыне комплекса вины, а, возможно, и
к преследованию его за "проступки" отца. Бродский-Одиссей видит косвенное
"добро" в том, что сын волею судьбы избавлен от этих "страстей" (от "страх"
и от "страдание"), и его сны безгрешны, т. е. он еще находится на стадии
"невинности" и далек от стадии "опыта".
В заключение несколько слов о форме стихотворения. Оно написано
ямбическим размером без рифмы (так же как и "Эней и Дидона"). Стихотворение
четко делится на две части по форме и по смыслу: бо'льшая -- раздумья
Одиссея о себе, меньшая -- о Телемаке. Течение стиха размеренное и
медлительное, соответствующее настроению лирического размышления, которое
все пронизано теплым интимным тоном обращения мыслями и словами к сыну: "Мой
Телемак", "милый Телемак", "Расти большой, мой Телемак, расти." Этот тон в
сочетании с мелодичностью и прозрачной выразительностью стиха вызывает
чувство сопереживания в читателе, независимо от того постигает он второй
уровень стихотворения или нет. 158
9. Нож и доска
Особую группу среди произведений Бродского составляют стихи, написанные
на библейские темы. Одной из самых ранних и самых больших вещей этого плана
является поэма "Исаак и Авраам".149 Поэма эта и тематически и философски
несравненно шире известного библейского рассказа об испытании Богом веры
Авраама. Библейское сказание, лежащее в основе поэмы Бродского, есть лишь
отправная точка для размышлений поэта о судьбах еврейского народа, о жизни,
смерти и воскресении, о сложной символике для человечества этого библейского
эпизода. Поэма Бродского широко раздвигает рамки библейского сказания, в
котором нет ни долгого путешествия Исаака и Авраама по пустыне, ни чувств и
мыслей, возникающих у них на пути к жертвеннику, ни куста, подающего Аврааму
тайный знак о местонахождении алтаря, ни вещего сна Исаака, ни ночи,
проведенной ими в пустыне.
С другой стороны, в поэме Бродского по сравнению с библейским эпизодом
опущено упоминание агнца, запутавшегося рогами в кустарнике, которого Бог
послал Аврааму для совершения жертвоприношения. По-видимому, этот эпизод
показался поэту несущественным как для главной мысли библейской притчи
(Авраам уже доказал силу своей веры), так и, тем более, для своего
собственного осмысления этого события -- показать "что 159 в мире зла нет".
Поэма вообще начинается в двадцатом веке в России, где кто-то зовет
Исака в путь, -- мы не знаем, кто этот Исак, с кем он идет в дождливую
погоду, куда и зачем. Призыв Абрамом (Авраамом) Исака (Исаака) в путь
проходит через всю поэму как некий рефрен постоянности определенных
отношений отцов и детей. Противопоставлением в экспозиции поэмы Исака и
Исаака, а затем Абрама и Авраама, Бродский вводит читателя в тему раздумий
об отчуждении/преемственности современного еврейства по отношению к
библейскому. Читая Библию, Бродский не мог не отметить грандиозности
библейских героев по сравнению с общей духовной нищетой евреев рассеяния (в
частности, русских), не мог не размышлять о причинах такого если не
вырождения, то значительного усекновения еврейского национального духа.
Внешний стимул к теме -- современный Абрам, зовущий в путь сына своего Исака
осенним дождливым днем на улице большого русского города, -- вводит читателя
в сложную проблематику стихотворения, охватывающую проблемы зова отцов,
жизнеспособности нации, смысла жертвы, доверия к Богу, отчуждения и
возвращения, страдания и выживания. Через призму библейского сюжета вкратце
рассматривается вся история еврейского народа, поступательное движение
которого основано на трех главных понятиях: генетическая память, жертва и
возрождение.
Сама легенда значительно видоизменяется и углубляется, 160 причем
углубление это идет за счет интенсивной психологической драматизации
библейского сюжета. При этом происходит не только расширение художественного
времени рассказа, но и смещаются основные его акценты, -- психологически
наиболее напряженным эпизодом становится не нож отца, занесенный над телом
сына, а весь комплекс переживаний Авраама и предчувствий Исаака,
предшествующие этой сцене.
Чрезвычайно сложна и символика поэмы, в основу которой положен контраст
между современностью и библейским временем. Сегодняшние Исак и Абрам -- лишь
отзвуки библейских Исаака и Авраама, но суть их жизни та же -- "иллюзия и
дорога", говоря словами Бродского из другого стихотворения. Долгая дорога,
по которой идут двое, -- это и метафора всего еврейского народа, который
вечно в пути, и вообще символ жизни, вечного движения. Но еще до дороги, на
подступах к самому библейскому сюжету в экспозиции от автора ставится вопрос
усекновения еврейства (как духа, так и плоти) на примерах Исаака и Исака,
Авраама и Абрама. В экспозиции же задаются и лейтмотивы образности поэмы:
образ Ис{а|аа}ка ассоциируется со свечой. А{в|б}р{аа|а}ма -- со сгоревшим
кустом. Одновременно эти образы даются в расширительном значении: молодое
поколение -- все потомки Авраама -- воск, из которого можно лепить что
угодно, старое поколение -- куст, генеалогическое дерево, превращенное в
пепел. Если можно возлагать надежды на возрождение народа, то только через
Исака; Абрам глух, и взывать