аны груды писем и бумаг. АА взяла из груды все письма к ней - те, что у нее хранятся. Больше писем она не нашла. А остальные - письма к отцу, к матери - АА по понятным соображениям не считала себя вправе брать: "Николай Степанович был жив, сама я - чужой человек там... Конечно, если бы я поехала туда недели на три позже, я бы их взяла". Гумилев записывает, побывав на Дягилевской выставке: "...религия управляет душой русского человека, народа в значительной мере и теперь... Первым же великим национальным художником был в России Александр Иванов. Это - гениальный человек: не продал за барские червонцы своей души и не писал в угоду сильным мира сего в модном стиле... нет, он дал чистый образ своей художественной душе. Иванов явился выразителем трех элементов духовного существа русского народа: религиозного, сказочного и реалистического - они окислились в удивительные образы, полные подъема и фантазии. ...Третий реалистический элемент воплотился в его превосходных этюдах к картине "Явление Мессии". Это не тот мелкий фотографический реализм, который заключается в копировании мушиными насестами складочек, а в понимании характера изображаемого, того внутреннего кузнеца, который выковывает на каждом лице свои морщины, складки и выпуклости, который выглядывает из блестящих или тусклых глаз человека. Борисов-Мусатов... по духу родной брат Нестерова и вместе с ним - всех русских пейзажистов, все произведения которых проникнуты этой грустью, как бесконечная русская осень, тихая пора очарованья, одетая в багрец и золото, как белая зима под темным небом, как бледно-зеленая весна, шумящая ручьями между пригорков, как жалостливо-улыбающееся короткое лето. Эту природу нельзя скрыть, потому что она запечатлелась навсегда в душе каждого русского художника". Из письма Брюсову. 11.11.1906. Париж: "Прежде всего спешу ответить на Ваш вопрос о влиянии Парижа на мой внутренний мир. Я только после Вашего письма задумался об этом и пришел вот к каким серьезным выводам: он дал мне осознание глубины и серьезности самых мелких вещей, самых коротких настроений. Когда я уезжал из России, я думал заняться оккультизмом. Теперь я вижу, что оригинально задуманный галстук или удачно написанное стихотворение может дать душе тот же рецепт, как и вызывание мертвецов, о котором так некрасноречиво трактует Элифас Леви". С каждым новым письмом - тон становится более деловым, поклонение Брюсову уже сочетается с проблемами практическими, житейскими. Он ищет источники для заработка, денег не хватает. Страдает от отсутствия солидных литературных знакомств. Послал письмо Бальмонту. Ответа не получил. Д. Мережковский и З. Гиппиус приняли его, но обошлись с ним откровенно издевательски. На Дягилевской выставке познакомился с художниками: М.Фармаковским, А. Божеряновым, И. Щукиным. Возникла идея русского журнала. В 1906 году н а п и с а н о: 21 января в альбом Н. В. Анненской - стихотворение "В этом альбоме писать надо длинные, длинные строки как нити...". В январе в альбом Н. В. Анненской - стихотворение "Искатели жемчуга". Не позднее чем к началу 1906 года - стихотворения: "Но не будем таиться рыданья..."; "Я зажег на горах красный факел войны..."; "Мне надо мучиться и мучить..."; "Мой старый друг, мой верный дьявол..."; "Солнце бросило для нас..."; "Там, где похоронен старый маг..."; "Лето" ("Лето было слишком знойно..."); "Крокодил" ("Мореплаватель Павзаний..."). Не позднее первой половины октября - стихотворения: "Императору" ("Призрак какой-то неведомой силы..."); "Загадка" ("Музы, рыдать перестаньте..."); "Каракалла" ("Император с профилем орлиным..."). Во второй половине октября: - стихотворения: "Мне было грустно, думы обступили..." (впоследствии первая строка переделана так: "В мой мозг, в мой гордый мозг, забрались думы..."); "Он воздвигнул свой храм на горе...". - пьеса "Шут короля Батиньоля"; - набросаны планы статей: "Культура любви"; "Костюм будущего"; "Защита чести". В первой половине ноября - стихотворение "Сегодня у берега нашего бросил..."; окончена статья "Культура любви". (Вероятно, и две другие?) Во второй половине ноября - стихотворение "Неоромантическая сказка". В первой половине декабря - стихотворение "На горах розовеют снега...". Во второй половине декабря - стихотворение "Франции" ("О, Франция, ты призрак сна...") и первая часть повести "Гибели обреченные". Н а п е ч а т а н о: Стихотворения: "Смерти" и "Огонь" (сб. "Северная речь", СПБ); "Крест"; "Лето" ("Лето было слишком знойно...")- см. (Литературный понедельник, Приложение к газ. "Слово", No 18-19); "Там, где похоронен старый маг..."; "Мой старый друг, мой верный дьявол..."; "Я зажег на горах красный факел войны..." (Весы, No 6). Несколько стихотворений - в газете "Русь". О Г у м и л е в е: Рецензия С. Штейна на "Путь конквистадоров" (Слово, No 360, 21 января). 1907 Мои мечты лишь вечному покорны... Новый год - новые хлопоты и новые планы. Медленно, но настойчиво Гумилев осваивается в Париже, отходит одиночество - появляются знакомства, дружба, увлечения. Иногда встречи приносят разочарование... Из письма Брюсову. 8.01.1907..Париж: "Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Очень, очень благодарю Вас за Ваши письма, особенно за первое с рассуждениями о рифмах и размерах. Оно сказало мне то, что я и раньше чувствовал, но не мог применить на деле, потому что эти мысли еще не проникли в мое сознание. Эзотерическая тайна привела меня в восторг, и я ее принимаю вполне. Мой демон нашептывает мне еще разные мелкие сомнения, но я отложу их до нашего свидания, тем более что, как я слышал, Вы собирались приехать в Париж". Отношения с Мережковским и Гиппиус не состоялись. Визит к ним был оскорбителен для поэта. Но ему было не свойственно помнить зло, он считал, что высшая гордость - зла не заметить и ответить на него добром. И впоследствии никогда не позволял себе ни одного грубого и резкого слова по поводу людей, унизивших его. Раздражение и злость отбирают энергию, порабощают - их нельзя допускать к своей душе. Впрочем, он "отомстил", пишет Гумилев Брюсову 6 апреля 1908 года: "не могу не признаться в недавней мальчишеской шутке. Я познакомился с одной барышней, m-lle Богдановой, которая бывает у Бальмонтов и Мережковских, и однажды в Cafe d'Harcourt она придумала отнести мое стихотворение "Андрогин" для отзыва З. Н. Гиппиус, не говоря моего имени, ни моих литературных заслуг. Стихотворение понравилось, было возвращено с надписью "очень хорошо", и даже Мережковский отнесся к нему благосклонно. M-lle Богданову расспрашивали об авторе и просили его привести, но, конечно, ей не удастся это сделать. Так что, если "Андрогин" не будет в "Весах", для З. Н. (Гиппиус. - В. Л.) останется загадкой "застенчивый" талант-метеор (эпитет Образования)". И самая "страшная месть" - вторая. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 10.10.1926 На собрании на Бассейной улице, где З. Гиппиус оказалась рядом с Николаем Степановичем, она очень кокетливо и игриво просила у него беспрестанно огня. Николай Степанович зажигал спичку, но не показал вида, что узнает Гиппиус... В конце 1906г. Гумилев энергично занялся подготовкой издания русского журнала, привлек к сотрудничеству, кроме М. Фармаковского и А. Божерянова, скульптора Николауса и художника Данишевского, и в первой половине января увидел свет "Сириус" No 1. Почти все стихи и вся проза - это Гумилев под разными псевдонимами. Некоторые из них он держал в секрете даже от сотрудников журнала. Написал также сам и обращение от редакции: "Издавая первый русский художественный журнал в Париже, этой второй Александрии утонченности и просвещения, мы считаем долгом познакомить читателей с нашими планами и взглядами на искусство. Мы дадим в нашем журнале новые ценности для изысканного миропонимания и старые ценности в новом аспекте. Мы полюбим все, что даст эстетический трепет нашей душе, будет ли это развратная, но роскошная Помпея, или Новый Египет, где времена, сплелись в безумьи и пляске, или золотое средневековье, или наше время, строгое и задумчивое. Мы не будем поклоняться кумирам, искусство не будет рабыней для домашних услуг. Ибо искусство так разнообразно, что свести его к какой-либо цели, хотя бы и для спасения человечества, есть мерзость перед Господом". ФРАНЦИИ О, Франция, ты призрак сна, Ты только образ, вечно милый, Ты только слабая жена Народов грубости и силы. Твоя разряженная рать, Твои мечи, твои знамена, Они не в силах отражать Тебе враждебные племена. Когда примчалася война С железной тучей иноземцев, То ты была покорена И ты была в плену у немцев. И раньше... вспомни страдный год, Когда слабел твой гордый идол, Его испуганный народ Врагу властительному выдал. Заслыша тяжких ратей гром, Ты трепетала, словно птица, - И вот, на берегу глухом Стоит великая гробница. А твой веселый звонкий рог, Победный рог завоеваний, Теперь он беден и убог, Он только яд твоих мечтаний. И ты стоишь, обнажена, На золотом роскошном троне, Но красота твоя, жена, Тебе спасительнее брони. Где пел Гюго, где жил Вольтер, Страдал Бодлер, богов товарищ, Там не посмеет изувер Плясать на зареве пожарищ, И если близок час войны И ты осуждена паденью, То вечно будут наши сны С твоей блуждающею тенью. И нет, не нам, твоим жрецам, Разбить в куски скрижаль закона И бросить пламя в Notre Dame, Разрушить стены Пантеона. Твоя война - для нас война, Покинь же сумрачные станы - Чтоб песней звонкой, как струна, Полить запекшиеся раны. Что значит в битве алость губ? Ты только сказка, отойди же, Лишь через наш холодный труп Пройдут враги, чтоб быть в Париже. Примерно через две недели вышел "Сириус" No 2; в феврале - "Сириус" No 3. И все. На обложке журнала было объявлено, что "открыта подписка на три месяца на литературно-художественный журнал "Сириус"". Было обещано, что "подписчики получат 6 нумеров, размером от одного до двух печатных листов, с репродукциями на отдельных листах". Три тоненькие серые книжки, утонувшие в сложных перипетиях судьбы и времени. Хрупкие, чуть пожелтевшие листки... В этом журнале все было впервые: и первые критические опыты поэта, и его первая проза. Из письма Брюсову.14.01.1907. Париж : "Кстати, о нашем журнале "Сириус". Дня через три я посылаю Вам первый номер..." И дальше: "...у меня отсутствует чисто техническое уменье писать прозаические вещи. Идей и сюжетов у меня много. С горячей любовью я обдумываю какой-нибудь из них, все идет стройно и красиво, но когда я подхожу к столу, чтобы записать все те чудные вещи, которые только что были в моей голове, на бумаге получаются только бессвязные отрывочные фразы, поражающие своей какофонией. И я о пять спешу в библиотеки, стараясь выведать у мастеров стиля, как можно победить роковую инертность пера... ...Вообще, мне кажется, что я уже накануне просветления, что вот-вот рухнет стена и я пойму, именно пойму, а не научусь, как надо писать". Гумилев не умел отступать перед неудачами - они распаляли его. Все горести, провалы, отчаянья он пытается обратить себе на благо, все обогащает душу, и поэтому неудач - нет, они - лишь барьер перед новой высотой. И кроме того, работа спасает, смягчает неприятности, не позволяет отвлекаться на них полностью. Из письма Брюсову. 24.03.1907. Париж : "Многоуважаемый Валерий Яковлевич! Только вчера я получил Ваше большое и милое письмо, где Вы разбираете мои стихотворения. Тысячу раз благодарю Вас за него: благодаря ему мои горизонты начинают проясняться и я начинаю понимать, что мне надо делать, чтобы стать поэтом. Вы, наверное, не можете представить, сколько пользы принесло оно мне. Я в последнее время сильно отвлекся от поэзии заботами о выработке прозаического стиля, занятиями по оккультизму и размышлениями о нем. Но Ваше письмо пробудило меня. Я поверил, что если я мыслю образами, то эти образы имеют некоторую ценность, и теперь все мои логические построения начинают облекаться в одежду форм, а доказательства превращаются в размеры и рифмы. Одно меня мучает, и сильно, - это мое несовершенство в технике стиха. Меня мало утешает, что мне только 21 год, и очень обескураживает, что я не могу прочитать себе ни одно из моих стихотворений с таким же удовольствием, как напр. Ваши "Ахилл у алтаря", "Маргерит" и др. или "Песню Офелии" Ал. Блока. Не радует меня также, что и у больших поэтов есть промахи, свойственные мне. Я не сравниваю моих вещей с чужими (может быть, во вред мне), я просто мечтаю и хочу уметь писать стихи, каждая строчка которых заставляет бледнеть щеки и гореть глаза..." По письмам Гумилева Брюсову 1907 - 1908 годов видно, как настойчиво он учился, как целеустремленно преодолевал трудности на пути к поэтическому мастерству. В конце апреля Гумилев выезжает из Парижа в Россию. Он должен отбывать воинскую повинность. Но первым делом он устремляется в Киев, чтобы увидеть Анну Горенко. Затем - в Царское. По дороге заезжает в Москву на свое первое свидание с Брюсовым. Из воспоминаний В а л е р и я Б р ю с о в а: "15 мая. Приезжал в Москву Н. Гумилев. Одет довольно изящно, но неприятное впечатление производят гнилые зубы. Часто упоминает "о свете". Сидел у меня в "Скорпионе", потом я был у него в мало. Видимо, какой-то скверной гостинице, близ вокзалов. Говорили о поэзии и оккультизме. Сведений у него он находится в своем декадентском периоде. Напомнил мне меня 1895 года". Из воспоминаний Н. И. П е т р о в с к о й (жены издателя "Грифа" С. А. Соколова-Кречетова. - В. Л.): "В приемной "Скорпиона" и "Весов" в деловые часы стиль был строг и неизменен. Здесь более, чем где-либо, одна половина существа Брюсова жила своей подлинной жизнью. Молодые поэты поднимались по лестнице с затаенным сердцебиением. Здесь решалась их судьба - иногда навсегда; здесь производилась строжайшая беспристрастная оценка их дарований, знаний, возможностей, сил. Здесь они становились перед мэтром, облеченным властью решать, судить, приговаривать. Не только для Москвы и Петербурга, но тогда и для всей России две комнатки на чердаке "Метрополя" приобрели значенье культурного центра, непоколебимость гранитной скалы, о которую в конце концов разбились в щепки завистничество и клевета ортодоксальной критики. Аристократизм "Скорпиона", суровая его замкнутость, трудность доступа в святилище, охраняемое свирепым "цербером" (так говорили, конечно, шутя), - все это вместе относилось исключительно на счет Брюсова, и стена между ним и людьми росла. ...Для петербуржцев (да простится и это покойному Брюсову) литературная Москва казалась царством Брюсова, очень неприятной "монархией", царством "ежовой рукавицы". А в Москве уже маститый, на всех перекрестках признанный Брюсов, председатель художественного кружка, член многочисленных обществ, член суда чести, мэтр художественного вкуса, - считался каким-то дальнобойным колоссальным крепостным орудием официальной военной позиции и... консервированным, замаринованным в строфах, томах, трудах - сухарем. Жертв его никто не понимал и не принимал. И его никто не любил. Жизненные встречи его были лишь профессионально-социальными отношениями, лучше сказать - "клише" отношений, семейная жизнь его - фикция, привычный отель с мягкой постелью. Всю боль раздвоенности, весь огонь чувств, всю трагедию свою он укрывал под "маской строгой"... Ну что общего у этого манекена в черном сюртуке со "страстью", "отчаяньем", "безумием", "алчбой", "трепетами" и "гибелью"?" Они проговорили весь вечер. Брюсов поучал, Гумилев почтительно внимал. Из письма Брюсову. 15.08.1907. : "...я люблю Вас. Если бы мы писали до Р. Х., я бы сказал Вам: Учитель, поделись со мной мудростью, дарованной тебе богами, которую ты не имеешь права скрывать от учеников. В средние века я сказал бы: Maitre, научи меня дивному искусству песнопенья, которым ты владеешь в таком совершенстве. Теперь я могу сказать только: Валерий Яковлевич, не прекращайте переписки со мной, мне тяжело думать, что Вы на меня сердитесь..." В начале июля Гумилев снова уезжает в Париж. Но сначала на две недели - в Севастополь, где Анна Горенко проводит лето. Оттуда морем на пароходе "Олег" - до Марселя. Написал цикл стихотворений, среди них - "Доктор Эфир", очевидно утраченное. Дело в том, что в Севастополе Гумилев подарил Анне Горенко несколько стихотворений, в числе которых было и это. Первое путешествие морем его поразило невероятно. Под сильным впечатлением писал с дороги письма и стихи. И может быть, это было не только первое ощущение моря, но и терзание по поводу нового разрыва с любимой женщиной: Анна Горенко отказалась стать его женой. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 9.06.1925 АА рассказывала, что на даче у Шмидта у нее была свинка и лицо ее было до глаз закрыто - чтоб не видно было страшной опухоли... Николай Степанович просил ее открыть лицо, говоря: "Тогда я вас разлюблю!" Анна Андреевна открывала лицо, показывала. "Но он не переставал любить меня! Говорил только, что "вы похожи на Екатерину II"". На даче Шмидта были разговоры, из которых Гумилеву стало ясно, что АА не невинна. Эта новость, боль от этого известия, довела Николая Степановича до попыток самоубийства. В Севастополе уничтожил пьесу "Шут короля Батиньоля". АА: "Сжег потому, что я не захотела ее слушать на даче Шмидта". В другой раз Ахматова сказала, что петербуржцы, и среди них А. Ремизов, слушали пьесу в исполнении Гумилева в 1909 г. или 1910 г.. К сожалению, она пока не обнаружена. О мимолетном романе "с какой-то гречанкой"... АА смеется: "С какой-то!.. Во всяком случае, Николай Степанович на том же пароходе уехал из Смирны, потому что на письмах был знак того же парохода". Приехав в Париж, Гумилев поселился в комнате на rue Bara, 1. От отчаяния не спасали ни новые знакомства, ни легкие увлечения. Боль унижения не отступала, не отпускала. Гумилев метался, не находил себе места. Отправился в Нормандию, в Трувиль, к морю - топиться. Но, на счастье, на пустынном берегу его задержали проницательные блюстители порядка. Очевидно, вид его внушал опасения. Ахматова выразилась: "en etat de vagabondage" (как бродяга). Словом, в конце концов он вернулся в Париж. Постепенно все пришло на круги своя: стихи, долгие одинокие прогулки и снова - стихи. Осенью 1907 года он пишет Брюсову: "С моей позой дело как-то не выходит, но зато стихи так и сыпятся... огонь моей предприимчивости еще не погас, и я собираюсь писать все в новые и новые журналы". Но тем не менее: "Свой сборник ("Романтические цветы" - В. Л.) я раздумал издавать, во-первых, потому что я недоволен моими стихами, а во-вторых, их слишком мало". "...Я все хвораю, и настроение духа самое мрачное... <...> Но, честное слово, все это время я был, по выражению Гофмана... игралищем слепой судьбы". "...В жизни бывают периоды, когда утрачивается сознанье последовательности и цели, когда невозможно представить своего "завтра" и когда все кажется странным, пожалуй даже утомительным сном. Все последнее время я находился как раз в этом периоде..." В Париже Гумилев познакомился с поэтессой Е. И. Дмитриевой, которая спустя два года под придуманным именем Черубины де Габриак сыграет не слишком изящную роль в судьбе двух русских поэтов - Гумилева и Волошина. Из воспоминаний Е л и з а в е т ы Д м и т р и е в о й : "...В первый раз я увидела Николая Степановича в июле 1907 года в Париже, в мастерской художника Себастьяна Гуревича, который писал мой портрет. Он (Гумилев. - В. Л.) был совсем еще мальчик, бледное, мрачное лицо, шепелявый говор, в руках он держал небольшую змейку из голубого бисера. Она меня больше всего поразила. Мы говорили о Царском Селе, Николай Степанович читал стихи (из "Романтических цветов"). Стихи мне очень понравились. Через несколько дней мы опять все втроем были в ночном кафе, я первый раз в моей жизни. Маленькая цветочница продавала большие букеты пушистых гвоздик, Николай Степанович купил для меня такой букет, а уже поздно ночью мы все втроем ходили вокруг Люксембургского сада, и Николай Степанович говорил о Пресвятой Деве. Вот и все. Больше я его не видела. Но запомнила, запомнил и он". ПОМПЕЙ У ПИРАТОВ От кормы, изукрашенной красным, Дорогие плывут ароматы В трюм, где скрылись в волненье опасном С угрожающим видом пираты. С затаенною злобой боязни Говорят, то храбрясь, то бледнея, И вполголоса требуют казни, Головы молодого Помпея. Сколько дней они служат рабами, То покорно, то с гневом напрасным, И не смеют бродить под шатрами, На корме, изукрашенной красным. Слышен зов. Это голос Помпея, Окруженного стаей голубок. Он кричит: "Эй, собаки, живее! Где вино? Высыхает мой кубок". И над морем седым и пустынным, Приподнявшись лениво на локте, Посыпает толченым рубином Розоватые, длинные ногти. И, оставив мечтанья о мести, Умолкают смущенно пираты И несут, раболепные, вместе И вино, и цветы, и гранаты. Из письма Брюсову. 9.10.1907 (нов. ст.), Париж : "Сегодня был у Гиля, и он мне понравился без всяких оговорок. Это энергичный, насмешливый, очень тактичный и действительно очень умный человек... Со мной он был крайне приветлив и с каким-то особенным оттенком дружеской фамильярности, что сразу сделало нашу беседу непринужденной. Вообще, я был совершенно не прав, когда боялся к нему идти, и теперь знаю, что французские знаменитости много общительнее русских (Вы знаете, о ком я говорю)". Гумилев познакомился с французским поэтом-символистом, теоретиком "научной поэзии" Рене Гилем по рекомендации Брюсова. Долго не решался нанести визит Гилю из-за незаслуженно унизительного приема, который ему оказали в Париже его соотечественники Мережковский и Гиппиус в присутствии Белого. И Фармаковский, и Курбатов, и другие приятели Гумилева старались развлечь его парижскими времяпрепровождениями, играми в "тещу" и "бабку". Посещал Гумилев и салон Е.С. Кругликовой, сдружился с поэтом Николаем Деникером, племянником Анненского со стороны сестры, сыном известного французского этнографа и антрополога, работавшего в библиотеке музея "Jardin des Plantes", а в скором времени в Париж приехал брат Анны Горенко - Андрей и поселился в квартире друга. Весь парижский период Гумилева проходил под знаком любви к Анне Горенко. Почти все стихотворения и рассказы этого периода относятся к Анне Андреевне и посвящены ей. И все время не прекращалась их переписка. ИЗ ДНЕВНИКА ЛУКНИЦКОГО 9.06.1925 АА: Николай Степанович рассказывал, что в Париже так скучал в 1906 - 1908 годах, что ездил на другой конец города специально, чтобы прочитать на углах улицы: "Bd. Sebastopol" (Севастопольский бульвар). 19.04.1925 АА много говорила о своих отношениях с Николаем Степановичем. Из этих рассказов записываю: На творчестве Николая Степановича сильно сказались некоторые биографические особенности... У него всюду девушка - чистая девушка. Это его мания. АА была очень упорна. Николай Степанович добивался ее 4, даже 5 лет... Это было так: в 1905 году Николай Степанович сделал АА предложение и получил отказ. Вскоре после этого они расстались, не виделись в течение 1,5 лет (АА потом, в 1905 году, уехала на год в Крым, а Николай Степанович в 1906 году - в Париж). 1,5 года не переписывались - АА как-то высчитала этот срок. Осенью 1906 года АА почему-то решила написать письмо Николаю Степановичу. Написала и отправила. Это письмо не заключало в себе решительно ничего особенного, а Николай Степанович (так, значит, помнил о ней все время) - ответил на это письмо предложением. С этого момента началась переписка. Николай Степанович писал, посылал книги и т. д. А до этого, не переписываясь с АА, он все-таки знал о ее здоровье и о том, как она живет, потому что переписывался с братом АА - Андреем Андреевичем... Николай Степанович, ответив на письмо АА осенью 1906 года предложением (на которое, кажется, АА дала в следующем письме согласие), написал Анне Ивановне (матери. - В. Л.) и Инне Эразмовне (матери Ахматовой. - В. Л.), что он хочет жениться на АА. АА: "Мама отрицает это, но она забыла". Боль от отказов Анны Горенко, согласий и снова отказов приводила в еще большее отчаяние Николая Степановича, и не сдерживала ли эта боль его возвращение домой? Он скучал по России. Не могло быть и речи ни о каких пяти годах пребывания за границей, о которых он писал в одном из первых писем Брюсову. Гумилев много работает этой осенью. Сам он так пишет о себе: "За последнее время по еженедельному количеству производимых стихотворений я начал приближаться к Виктору Гюго. Кажется, попадают недурные". И осень, и судьба щедро дарят ему необыкновенную работоспособность: после долгого отчаяния снова творчество целиком захватывает его, он переполнен идеями, планами и желаниями. Ему хочется как можно быстрее, полнее реализовать свои возможности, найти свой журнал, свою аудиторию, своих читателей. Гумилев огромное внимание уделяет форме стиха, мастерству. Сравнивает себя с другими, вдумывается, вслушивается в стихи поэтов, вызывающих его восторг и восхищение, будто примеривается: а как же я в этом ряду, где же я, приближаюсь ли я к ним, мэтрам, или - еще далек от них? Но, сравнивая, он старается стать независимым от влияний, авторитетов. К этому времени Гумилев еще крепче сдружился с Деникером, который искренне полюбил поэта. И с Р. Гилем сблизился. Но - Андрей Горенко, его рассказы о юге, об Анне... Снова поворот, взлет надежды увидеть Анну. И жизнь меняется - бросаются дела, планы кажутся мелкими и ничтожными, главное - в России, там - судьба, там - счастье, быть может... Вернулся в Париж в отчаянии - надежды нет: Анна снова отказала ему. Вернулся, не только не заезжая ни в Петербург, ни в Царское, но вообще скрыл эту поездку от родителей, взяв на нее деньги у ростовщика. И ни "пятницы" Гиля, ни встречи с Деникером - ничто не могло увести от себя самого... Ему было худо. Андрей же не только не смог поддержать друга в трудный момент, но и сам упал духом, увидев все сложности заграничной жизни. Так что не случайна и новая попытка самоубийства... Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о: "Гумилев рассказывал мне эту историю глуховатым, медлительным голосом. Он, как всегда, сидел прямо - длинный, деревянный, с большим носом, с надвинутым на глаза котелком. Длинные пальцы его рук лежали на набалдашнике трости. В нем было что-то павлинье: напыщенность, важность, неповоротливость. Только вот рот у него был совсем мальчишеский, с нежной и ласковой улыбкой..." Вот "эта история" в изложении Толстого: "Они шли мимо меня, все в белом, с покрытыми головами. Они медленно двигались по лазоревому полю. Я глядел на них, - мне было покойно, я думал: "так вот она, смерть". Потом я стал думать: "А может быть, это лишь последняя секунда моей жизни? Белые пройдут, лазоревое поле померкнет"...Я стал ждать этого угасания, но оно не наступало, - белые так же плыли мимо глаз. Мне стало тревожно. Я сделал усилие, чтобы пошевелиться, и услышал стон. Белые поднимались и плыли теперь страшно высоко. Я начал понимать, что лежу навзничь и гляжу на облака. Сознание медленно возвращалось ко мне, была слабость и тошнота. С трудом наконец я приподнялся и оглянулся. Я увидел, что сижу в траве на верху крепостного рва, в Булонском лесу. Рядом валялся воротник и галстук. Все вокруг - деревья, мансардные крыши, асфальтовые дороги, небо, облака - казались мне жестокими, пыльными, тошнотворными. Опираясь о землю, чтобы подняться совсем, я ощупал маленький, с широким горлышком пузырек, - он был раскрыт и пуст. В нем, вот уже год, я носил большой кусок цианистого калия, величиной в половину сахарного куска. Я начал вспоминать, как пришел сюда, как снял воротник и высыпал из пузырька на ладонь яд. Я знал, что, как только брошу его с ладони в рот, - мгновенно настанет неизвестное. Я бросил его в рот и прижал ладонь изо всей силы ко рту. Я помню шершавый вкус яда... Вы спрашиваете - зачем я хотел умереть? Я жил один, в гостинице, - привязалась мысль о смерти. Страх смерти мне был неприятен... Кроме того, здесь была одна девушка..." Толстой рассуждает дальше: "Смерть всегда была вблизи него, думаю, что его возбуждала эта близость. Он был мужественен и упрям. В нем был постоянный налет печали и важности. Он был мечтателен и отважен - капитан призрачного корабля с облачными парусами". ЭТО БЫЛО НЕ РАЗ Это было не раз, это будет не раз В нашей битве глухой и упорной: Как всегда, от меня ты теперь отреклась, Завтра, знаю, вернешься покорной. Но зато не дивись, мой враждующий друг, Враг мой, схваченный темной любовью, Если стоны любви будут стонами мук, Поцелуи - окрашены кровью22. МОЛИТВА Солнце свирепое, солнце грозящее, Бога, в пространствах идущего, Лицо сумасшедшее. Солнце, сожги настоящее Во имя грядущего, Но помилуй прошедшее! Из письма Брюсову. 30.11.1907. Париж : "...был в России (между прочим, проездом в Киеве сделался сотрудником "В мире искусств") и, по приезде в Париж, принялся упорно работать над прозой. Право, для меня она то же, что для Канта метафизика..." "...Я продолжаю писать стихи, но боюсь, что мои последние вещи не показывают никакого прогресса..." "...Сам я все это время сильно нервничаю, как Вы можете видеть по почерку. Пишу мало, читаю еще меньше". Состояние духа - мрачнейшее. Он пишет Брюсову снова: "За последнее время я много занимался теорией живописи, а отчасти и театра, читал, посещал выставки и говорил с артистами. Результаты Вы можете видеть в моем письме о "Русск. Выст." Если оно Вас удовлетворяет, может быть, вы сможете мне указать какой-нибудь орган, хотя бы "Ранн. Утро", где я мог бы писать постоянные корреспонденции о парижских выставках и театрах. Этим Вы оказали бы мне еще раз большую услугу..." "...Сейчас получил Ваше письмо и спешу поблагодарить Вас за Ваше внимание ко мне. Меня крайне обрадовало, что моя заметка о выставках принята Вами для "Весов". Ведь это первая моя напечатанная проза, потому что "Сириуса" считать нельзя... Все это время я читал "Пути и перепутья", разбирал каждое стихотворение, их специальную мелодию и внутреннее построение, и, мне кажется, что найденные мною по Вашим стихам законы мелодий очень помогут мне в моих собственных попытках. Во всяком случае, я понял, как плохи мои прежние стихи и до какой степени Вы были снисходительны к их недостаткам..." "...Я помню, что в прошлом году Вы просили меня написать впечатленье от выставки Дягилева. Но, подобно строптивому сыну Евангелья, я долго, почти год, молчаливо отказывался, до такой степени я ненавидел мои многочисленные попытки писать прозой. И вот только недавно, не более месяца назад, я попробовал писать рассказ (3-ю новеллу о Кавальканти) и не покраснел и не почувствовал прежней жгучей ненависти к себе. С того дня я начал писать много и часто и думаю, что мог бы продолжать, если бы меня не мучила мысль, что мое "довольство" собой происходит только от притупленья моего художественного чутья". В декабре Гумилев начал готовить сборник "Романтические цветы". В это время Андрей Горенко уехал в Россию. Гумилев продолжал встречаться с Фармаковским и вместе с ним был на гастролях японской артистки Сада-Якко, а потом - у нее с визитом. Но и Фармаковский вскоре покинул Париж. Гумилев остался практически один, во всяком случае, русских, интересующихся поэзией, в его окружении становилось все меньше. А для него это важно. Но он продолжал работать и одновременно задумал поездку в Африку. Постоянно бывал в музеях природы: Jardin des Plantes, Jardin d'Acclimations, подолгу, иногда по ночам, наблюдает крокодилов, гиен, тибетских медведей, птиц и других животных. Бывал в зверинце Adrian Pezon, большом, провинциальном, разъезжавшем по Франции в специальных фургонах. Читал Брема и Реклю. В маленьких недорогих кафе Латинского квартала "Pantheon", "D'Harcourt", "La Source" писал стихи. А то просто рассеянно провожал светлыми раскосыми глазами парочки, торопившиеся занять бесплатные скамейки в Люксембургском саду. Охотно заводил знакомства с представитеями тех стран, к которым чувствовал влечение. В числе знакомых Николая Степановича много негров, малайцев, сиамцев. Охотно посещал и достаточно дорогие кафе: "Closerie de Lilas" и "Cafe d'Opera". Из воспоминаний М. В. Ф а р м а к о в с к о г о : "В кафе происходили встречи со знакомыми, здесь же Николай Степанович любил писать. Гумилев отличался абсолютной трезвостью и никогда не пил в этих кафе ни вина, ни пива, предпочитая им черный кофе или гренадин". Из воспоминаний Ал. Т о л с т о г о: "В этом кафе под каштанами мы познакомились и часто сходились и разговаривали - о стихах, о будущей нашей славе, о путешествиях в тропические страны, об обезьянах, о розысках остатков Атлантиды на островах близ южного полюса, о том, как было бы хорошо достать парусный корабль и плавать на нем под черным флагом..." В конце года в "Весах" вышла статья Гумилева "Выставка нового русского искусства в Париже". Характерный отрывок: "...Королем выставки является бесспорно Рерих (выставивший 89 вещей). Мне любопытно отметить здесь его духовное родство с крупным новатором современной французской живописи Полем Гогеном. Оба они полюбили мир первобытных людей с его несложными, но могучими красками, линиями, удивляющими почти грубой простотой, и сюжетами дикими и величественными, и, подобно тому как Гоген открыл тропики, Рерих открыл нам истинный север, такой родной и такой пугающий.." В 1907 году н а п и с а н о: Весна, до 1 мая: "Влюбленная в Дьявола" ("Кто был бледный и красивый рыцарь..."), "Зачарованный викинг, я шел по земле...", "Слушай веления мудрых...". Лето, до августа: "Заклинание" ("Юный маг в пурпуровом хитоне..."); "Ягуар" ("Странный сон увидел я сегодня..."); "Царь, упившийся кипрским вином..."; "Диалог" ("Брат мой, я вижу глаза твои тусклые..."); "За часом час бежит..."; "Корабль" ("Что ты видишь во взоре моем..."); "Воспоминание" ("С корабля замечал я не раз..."). До начала сентября: "Сада-Якко" ("В полутемном строгом зале..."); "Перчатка" ("На руке моей перчатка..."); "Мне снилось" ("Мне снилось: мы умерли оба..."). До середины сентября: "Гиена" ("Над тростником медлительного Нила..."); "За стенами старого аббатства..."; "Невеста льва" ("Дня и ночи перемены..."); "Самоубийство" ("Улыбнулась и вздохнула..."); "На камине свеча догорала..."; "За гробом" ("Под землей есть тайная пещера..."). Вторая половина сентября : "На горах розовеют снега..."; "Отказ" ("Царица иль, может быть, только печальный ребенок..."). Начало октября: "Орел Синдбада" ("Следом за Синдбадом-мореходом..."); "Принцесса" ("В темных покрывалах летней ночи..."); "Носорог" ("Видишь, мчатся обезьяны..."); "Неслышный мелкий падал дождь...". Середина октября: "Маэстро" ("В красном фраке с галунами..."); "Помпей у пиратов" ("От кормы, изукрашенной красным..."); "Зараза" ("Приближается к Каиру судно..."). Первая половина ноября: написаны три новеллы о Кавальканти; стихотворения: "Сады души" ("Сады моей души всегда узорны..."); "Любовникам" ("Любовь их душ родилась возле моря..."). Вторая половина ноября : "Озеро Чад" ("На таинственном озере Чад..."). Заметка "Выставка нового русского искусства в Париже" (Письмо из Парижа). До первой половины декабря: "Волшебная скрипка" ("Милый мальчик, ты так весел..."); "Нас было пять...". Декабрь: "Одиноко-незрячее солнце смотрело на страны..."; "Renvoi" ("Еще ослепительны зори..."); рассказ "Золотой рыцарь". Н а п е ч а т а н о: Предисловие "От редакции" (без подписи) (Сириус, Париж, No 1); неоконченная повесть "Гибели обреченные" (там же, No 1-3); "Франции" ("О Франция, ты призрак сна..."- подпись: "К-о" (там же, No 1); рассказ "Карты"- подпись: "Анатолий Грант" (там же, No 2); Неоромантическая сказка- подпись: "К-о" (там же, No 3); стихотворения: "Императору Каракалле" ("Призрак какой-то неведомой силы..."); "Императору" ("Император с профилем орлиным..."); "Маскарад" ("В глухих коридорах и залах пустынных...") (Весы, No 7); "С корабля замечал я не раз..." (Приложение к газ. "Русь" No 32); "За покинутым бедным жилищем..." (Приложение к газ. "Русь", No 33); "Над тростником медлительного Нила..." (газ. "Раннее утро", No 10), статья "Выставка нового русского искусства в Париже" (Весы, No 11); "Я долго шел по коридорам..." (журн. "В мире искусств", Киев, No 20); "Следом за Синдбадом-мореходом... (газ. "Раннее утро", No 25); "Улыбнулась и вздохнула..." (газ. "Раннее утро", No 30). 1908 Прихотливые вихри влекут... В начале января вышел в свет второй сборник Гумилева - "Романтические цветы", посвященный Анне Горенко. В очередном письме Гумилев пишет Брюсову о том, что в последнее время он был болен и не мог проследить за печатанием своей книги, и она вышла в виде брошюры, несмотря на то, что она всего лишь на один лист меньше "Пути конквистадоров"; о том, что недоволен этой книгой, но доволен, что издал ее, потому что освободился от власти старых приемов и ему будет легче пойти вперед. Из письма Брюсову. 7.02.1908. Париж. "...Вам понравились "Цветы". Вы будете писать о них в "Весах". При таком Вашем внимании ко мне я начинаю верить, что из меня может выйти поэт, которого Вы не постыдитесь назвать своим учеником. Тем более, что, насмотревшись картин Gustave'a Moreau и начитавшись парнасцев и оккультистов (увы, очень слабых), я составил себе забавную теорию поэзии, нечто вроде Mallarme, только не идеалистическую, а романтическую, и надеюсь, что она не позволит мне остановиться в развитии. Вы и Ваше творчество играют большую роль в этой теории". В моих садах - цветы, в твоих - печаль. Приди ко мне, прекрасною печалью Заворожи, как дымчатой вуалью, Моих садов мучительную даль. Ты - лепесток иранских белых роз. Войди сюда, в сады моих томлений, Чтоб не было порывистых движений, Чтоб музыка была пластичных поз, Чтоб пронеслось с уступа на уступ Задумчивое имя Беатриче И чтоб не хор менад, а хор девичий Пел красоту твоих печальных губ. Гумилев много работает - попрежнему ритм его жизни напряжен и точен. Проблемы мастерства, интеллектуального совершенства чрезвычайно важны для него в этот период. Главную тему его размышлений можно определ